НАГАРЭЛЬ (Сонеты)
Автор: Маковский Сергей Константинович
Посвящаю памяти Н. С. Гумилева
I. Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…
Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре.
Уже двадцать два — на Флоре капитан.
А раньше: Грек, Меркурий, Океан…
Да старость, ох, не радость в этом мире.
Бессонье, зябь, и голова — чурбан,
а ноги — во! стопудовые гири.
И то сказать: по кругосветной шири
намаялся в ненастье и туман!
Ну, правда, пожил. Sacrament… нехворо.
Где не гулял, что? песен да вина!
Какие женщины! Эх, старина…
Но крепче всех запомнилась одна:
плясунья из таверн Сан-Сальвадора.
Креолка… Нагарэль. Дочь матадора.
II. Извольте! Расскажу. Хоть забулдыга…
Извольте! Расскажу. Хоть забулдыга —
поверьте на слово. Не врал досель.
Что было, сударь, было. Нагарэль…
Оглянешься, и память — словно книга!
Ну-с… В ту пору уж несколько недель,
у Бахии, на палубе Родрига,
испанского сторожевого брига,
я проклинал тропический апрель.
Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта —
и музыка, и песни. Как дурак,
ночь напролет стоишь-стоишь у борта,
в мечтах прикидываешь так и сяк,
и отпуска, бывало, ждешь до черта.
Однажды утром… Чокнемся, земляк!
III. Однажды: Юнга, слышу голос, в рубку!..
Однажды: Юнга, слышу голос, в рубку!
Бегу. А капитан (старик, добряк
и пьяница, да трезвый не моряк)
глядит хитро, пожевывает трубку.
Что ж? твой черед! — и показал на шлюпку.
В порту весь день, из кабака в кабак,
сидел я с матросней, курил табак
и вздрагивал, в окне завидя юбку.
Тогда же под вечер в таверне Крот
ее и встретил… Ну, мигнул украдкой.
Пришла, подсела. Черным глазом жжет.
Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко
и на тебе! — целует прямо в рот.
Так началось. А кончилось… не гладко.
IV. Да, началось. На долгую беду…
Да, началось. На долгую беду.
Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,
а ночь — скорей на бак: залезу в щелку
и притаюсь, да за борт! Как в бреду.
Плыву, ныряя чайкой, на гряду
горбатых дамб, к рыбачьему поселку,
и там, на отмелях, мою креолку
между сетей и старых тряпок жду.
Частенько — не придет. Плывешь обратно,
и Божий мир не мил. А невдомек,
что девка-то, поди, куда развратна,
в тавернах ночь прогуливает знатно…
Эх, сударь, молодость!.. Жил паренек,
да наскочил, как рыба на крючок.
V. Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…
Влюбился — смерть! Красавица? Нимало.
Жердинка смуглая, пятнадцать лет.
Но взор, повадка, бровь углом… да, нет,
в словах не то. Ну, — бес. А уж плясала!
Сорвется — вихрь, запляшет белый свет.
Плывет, горит! Вот кружится, вот стала,
и — прыг на стол и каблуком удало
отстукивает трели кастаньет.
А то — раздета, бубен, — ишь сноровка!
Танцует голая. И грех и стыд, —
какой любви мужчинам не сулит!
Вся выгнется и грудью шевелит,
и бедрами поводит этак ловко.
Дурная, сударь, — истинно чертовка!
VI. Наш парусник грузился понемногу…
Наш парусник грузился понемногу,
когда задул попутный нам зюйд-вест.
И капитан решил: не медля в Брест.
Для храбрости глотнув маленько грогу,
простился я. Она сняла свой крест
и мне надела с клятвой на дорогу,
а я клялся — себе, и ей, и Богу
вернуться через год из новых мест.
Разбойничьей доверившись примете,
мы снялись в ночь. И долго на рассвете
с брам-реи вдаль смотрел я. Вешним сном
казался порт в тумане золотом:
и отмели, и там — рыбачьи сети
и словно кто-то, машущий платком.
VII. И что же? Ровно через год, в июне…
И что же? Ровно через год, в июне,
до одури любовью вдохновен,
покинув бриг у гибралтарских стен,
пришел-таки я в Бахию, на шхуне.
Да, молодость… Чего не дашь взамен!
Как я был горд и счастлив накануне…
А за год-то в моей морской фортуне
произошло немало перемен.
Я прикопил деньжат и стал матросом —
не юнга, чай! — большим, густоволосым
(мне было прозвище Кудрявый гусь)
и, кажется, не чересчур курносым.
Я так мечтал: посватаюсь, женюсь
и фермой где-нибудь обзаведусь.
VIII. Знакомые места! Живым манером…
Знакомые места! Живым манером
к отцу, тореро. След простыл. Беда!
Я начал поиски: туда, сюда,
в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам…
Один ответ: весной сбежала. Да!
Не то с заезжим русским, офицером,
не то с другим таким же кавалером, —
в Европу, в Азию, невесть куда.
Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку,
я понял, что любовь и злость точь-в-точь
похожи… Я любил, любил девчонку,
а в помысле: вот взять бы, истолочь
да в море вышвырнуть, как падаль, прочь!
И кулаком грозился я вдогонку.
IX. Но время лечит все: рубцы от ран…
Но время лечит все: рубцы от ран,
обиды сердца, медленное горе.
Мою любовь угомонило море,
развеял ветер, усыпил туман.
Не скоро, а забыл, для новых стран
и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.
Утешился. Сначала в Балтиморе,
потом — в горах Невады, у гитан…
Из порта в порт, за грузом, без оглядки!
Сегодня Рио, завтра Уругвай.
В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.
На Яве чуть не помер: лихорадки.
Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай!
Бывало тяжело, случалось — рай.
Х. Матросам, сударь, что? И небогаты…
Матросам, сударь, что? И небогаты,
а веселы в свой час. То здесь, то там,
небось, научишься по кабакам
расшвыривать последние дукаты.
Да, времечко! Жилось! Команда — хваты.
И сколько ж их, красавиц, льнуло к нам,
всех званий и пород: марсельских дам,
фузанских гейш, гречанок из Галаты…
У нас, у моряков, особый дар.
Пусть женщины охочи до обновок,
да любят нас, будь только парень ловок,
без умысла: за молодость и жар,
за якоря и золотой загар
и голубой узор татуировок.
XI. Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора
Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора
спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост.
Волна взбесилась: шторм. Не будь так прост,
укрылся я в Лагосе от простора.
На набережной — толпы. Вдоль забора,
смотрю, афиши в человечий рост.
Прочел: Минерва… кабаре… средь звезд…
мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора.
Я обомлел. О, Господи! Пречист…
И слезы, верите ль? Ну, — к черту! Нервы.
Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый!
И ровно в семь, за час, приглажен, чист,
разглядывал я занавес Минервы
и зал пустой… а сам дрожал, как лист.
XII. Не рассказать, что было! Ни актрисы…
Не рассказать, что было! Ни актрисы,
ни женщины не видел я грехом.
Все — сцена, зал — летело кувырком,
душа — котел, а мысли разбрелись и…
в антракт, собравшись с духом, — за кулисы.
Что? Узнаешь? Сначала — нет. Потом:
Ах, ты? спросила, поминаешь злом?
И выбежала кланяться на бисы.
Я все сказал: Клялась ты, Нагарэль!
Твой крест на мне… Куда бы ни бросала
меня судьба — в полярную метель
или в грозу тропического шквала,
на всех путях единственная цель
ты, как звезда, передо мной мерцала!
XIII. Стучусь опять, а сердце — хоть умри…
Стучусь опять, а сердце — хоть умри.
Вот — на! У ней какой-то португалец.
Я замер. Ну, смеется, мой скиталец,
коль хочешь, приходи сегодня в три, —
мой адрес — десять, улица Бари…
И протянула надушенный палец.
Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:
Приду ужо, — ты только отопри!
Был дождь, и ветер гнул стволы, бушуя,
когда, в кромешной тьме, я подходил
к назначенному дому. У перил
остановился я, беду почуя.
И слышу: песня, смех, звук поцелуя…
Ощупал нож. И в двери. Отворил.
XIV. И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом…
И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом
стол, на нем вино, цветы,
и тут же — наглого в шелках тахты,
того сеньора, с длинной сигаретой.
Мне в душу кровь ударила: Эй, ты!
Я сшиб его и волю дал кастету.
Искомкал, искромсал всего — в галету!
И шлепнул труп с балкона, в грязь, в кусты.
Затем уж к ней: Молись! Хрипит от страху,
проклятая. И вдруг мою наваху
как выдернет, да мне же в щеку: На!
Боль чертова. Но ненависть сильна.
Я бросился опять… Кровь… Тишина.
Рука не дрогнула. Я не дал маху.
XV. Так свой рассказ — мы были в кабачке…
Так свой рассказ — мы были в кабачке
обугленного дымом Порт-Саида —
окончил шкипер, сумрачного вида
гигант, с багровым шрамом на щеке.
О, как близка была его обида
мне, грешному! В его седой тоске
печаль всего, что скрылось вдалеке,
вмиг ожила… О, память-Немезида!
Я вспомнил: гавань, парус над волной, —
слепые силы бурного простора
несут его… Все кануло. Так скоро!..
Простила ль ты, бежавшая весной,
ты, Нагарэль, похищенная мной?
Да — мной! Давно… тогда… из Сальвадора.