Волгин (роман)

Не порвана преемства связь

Литературы новой с прежней,

Но жизнь, сложнее становясь,

Течет и шире, и мятежней.

За четверть века много смен

Мы видим, видим ряд явлений,

Забвеньем рано взятых в плен

Для обновленных повторений,

А мысль, что древний Диоген,

Следит за ростом поколений,

Как этот грек, блуждавший встарь,

На все наводит свой фонарь.

Она, тревожная, идет

То над зияющею бездной,

То по снегам немых высот,

При свете дня иль ночи звездной.

Идет с открытьем новых зол,

С проникновением в природу,

Спускается в цветущий дол,

Где жадно пьет живую воду,

В шум городов, в затишье сел

Несет усталому народу

С целебностью воды живой

Плоды работы вековой.

Дав этой страннице приют

Под сенью моего творенья,

Я посвятил любимый труд,

Не чуждый силы вдохновенья,

Тому, кто ободрял меня

Своим сердечным, добрым словом,

Заветы старые храня,

Или прислушиваясь к новым,

Кто в блеске дальнего огня,

Порой зловещем и суровом,

Зарю Славянства видит там,

Откуда путь широкий—к нам.

Он мне рассказывал не раз

О том, как славные дружины

Шли в бой, и я его рассказ

О черных днях Герцеговины

Передаю в одной из глав

Романа этого стихами…

Затем, в чем прав я иль не прав,—

Решится зоркими умами,

Сердцами чуткими… Иди,

Мой Волгин, смело, без боязни,

На суд людской! Что впереди?

Холодность всех, тепло приязни,

Глухая-ль, скрытая вражда?

Иди в безвестное туда!

Н. П.

 

5 февраля 1900 г. С.-Петербург.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

 

I.

В год незабвенный, год освобожденья

Крестьян от рабских, вековых цепей,

Когда народ почуял возрожденье

Духовных сил и мощь в груди своей,

Когда в Европе стала Русь свободной

И равноправной—с прочими—страной,

На Волге жил один старик безродный,

Жил у купца, на пристани лесной.

За доброту все искренним приветом

Его встречали; при нужде к нему,

Храня доверье к сердцу и уму,

Все обращались смело за советом.

Он всех любил, старался всем помочь,

Гнал от себя лишь тунеядцев прочь.

 

II.

Жить одному порою было скучно…

Шел старику семидесятый год.

Со стариком давно уж неразлучно,

Беспечно жил мурлыка, белый кот.

Был зимний вечер. Голову понуря,

О смерти думал старый человек,

А на дворе металась, выла буря,

Крутя в столбы и разметая снег.

Мерцая, гасли звезды, словно свечи

В далеком храме. Вдруг бобыль-старик

Услышал в стонах бури чей-то крик

Да чей-то плач, слез осторожно с печи;

Усилив свет лампады у икон,

Стал пред окном, в недоуменьи, он.

 

III.

Старик подумал: «что-же это значит?

Неужто я ослышался? Нет-нет,

Там кто-то есть; я слышу: кто-то плачет,

В окно стучит, увидя в доме свет!»

И вот, в испуге от своей же тени,

Что, задрожав, качнулась на стене,

Старик с огнем спешит, выходит в сени,

Приблизясь к двери, слышит в тишине

Шуршанье снега, хриплый детский голос,

Который в сердце пробудил тоску,

И стало все понятно старику…

Недолго чувство жалости боролось

С невольным страхом… «Не боюсь теперь!»

Сказал старик и смело отпер дверь.

 

IV.

Пред ним стоит, от холода дрожащий,

Больной ребенок, устремив к нему

Сквозь слезы взор тоскливый и молящий,

Не в силах слова вымолвить ему.

Произнося какие-то лишь звуки,

Несчастный в избу теплую идет.

Себе дыханьем согревает руки,—

Окоченели, холодны как лед.

Старик воспрянул, просиял, в надежде

Его согреть под шубой на печи.

Он утешает: «ты не плачь, молчи!»

Снег, между тем, обтаял на одежде,

Бедняк хотел разуться, но не мог:

Промерзла обувь и не сходит с ног…

 

V.

«Ты не робей!» с обычной добротою

Ворчит старик: «чего даю—испей»!

И оживил ребенка теплотою

Глоток вина при слове «не робей!»

Еще глоток и отогрелись ноги;

Подумал мальчик: «я нашел отца!»

И не заметно боли и тревоги

В чертах его красивого лица…

Подумал также с горечью при этом,

Что сам не знает—кто отец его,

Каков он был; ведь мама ничего

Не говорила… Только прошлым летом

Чуть не ушла за Волгу, в степь она:

Отцова там могилка быть должна.

 

VI.

Ребенок рад и теплому жилищу,

И на печи лежащему коту.

От рад всему, находит вкусной пищу

И небывалой в доме чистоту.

Нет по углам узоров паутины,

Опрятны стены, потолок и пол;

Приятен запах мяты и малины,

Приятно все, что подано на стол.

Исполнен тайной, сладостной отрады,

Знакомой сердцу с первых детских дней,

При смене мягких, трепетных теней,

Голубоватый огонек лампады,

Неизъяснимо-грустен, как мечта

О неземном, спокойный лик Христа.

 

VII.

Ребенок думал: «счастлив тот, кто дома,

Когда гуляет по полю метель…

Здесь так тепло! Вот на полу солома,

Подушка, шуба—мягкая постель.

Замерз-бы я, как нищий али хмельный

-Бродяга, если-бы не спас

Меня от смерти старичок радельный…

Он добрый… видно добряка сейчас!

Я старичка звать дедушкою буду;

Такого встретил я еще впервой…

Чу, стонет буря словно домовой,

А домовой, я слышал, стонет к худу!

Мурлычит кот, ласкается ко мне…

Неужто это… это не во сне?»

 

VIII.

Промолвил мальчик, помолясь за ужин:

«Благодарю покорно за хлеб-соль!»

Старик сказал: «усталым отдых нужен;

Ну, так ложись и мешкать но изволь!

Перекрестись, дай шубою накрою…

Тебе удобно-ль, хорошо-ли тут?

Хотел-бы я поговорить с тобою,

Да время спать, а как тебя зовут?

Володей… ладно, а меня—Иваном.

Что ты сказал? Ну, дедушкой зови!

Люблю я жить в согласья да любви,

Гнушаюсь кривдой, ложью да обманом.

За правду-мать горою постою,

Себя другим в обиду не даю…

 

IX.

«Эге, трещит… вишь, стужа-то какая!

Там, за окном, топочет будто конь, —

Бушует ветер, устали не зная…

Спи, Бог с тобой… Я погашу огонь».

Сказал старик и с оханьем, обычным

В его лета, на печке лег опять,

Чтобы костям, к ее теплу привычных,

Дать отдохнуть… Теперь-бы только спать…

Какой тут сон, когда бежит дремота

И в голове так много всяких дум?

От них старик, однако-ж, не угрюм;

Ему приятна даже и забота

О сироте, бездомном сироте,

Чуть не погибшем в страшной нищете.

Тепло под шубой, мягко на соломе,

А на дворе морозит и вьюжит.

Притих Володя в неге и истоме;

Вот-вот глаза налетный сон смежит.

На миг один дневные впечатленья

В воображеньи дремлющем встают

И исчезают в области забвенья

Как звуки песни, что вдали поют…

За городской заставою—землянка;

В ней спертый воздух, гряз и теснота…

Семья большая, голод, нищета,

Плач, крик детой, проклятья, перебранка

Жены и мужа пьяного подчас

Иль грубый голос: «уходи от нас!»

 

XI.

Отец семьи так гонит прочь чужого…

Куда идти? Отца у сироты

Давно уж нет, как нет угла родного…

Ах, никому, чужой, не нужен ты!

Давно-ль они в землянке этой жили,

Платя за то последние гроши?

Мать умерла, в могилу положили,

Зарыли гроб, и нет родной души!

Куда идти? Весь день бродил без цели,

Настала ночь — нечаянно забрел

На пристань, здесь приют себе нашел;

Недаром в дымке бешеной метели

Мерцал огонь в жилище старика,

Спать не давала старику тоска.

 

XII.

Ночник погас, но теплится лампада—

Подруга скучных старческих ночей.

Старик решил: «ее гасить не надо!»

На всем трепещет свет ее лучей.

В мерцаньи света, как в дали туманной,

Володя видит, погружаясь в сон,

Перед собой какой-то призрак странный:

Растет-растет и ввысь уходит он…

Еще мгновенье, покачнулся… тает,

И нет его! Ребенок в сладком сне

Уже лепечет что-то о весне.

Володе снится: будто-б он играет

Все на плоту, где мыла мать белье,

Один играет и зовет ее.

 

XIII.

Она нейдет. Меняются картины,

Стоит в снегу седой, угрюмый лес:

Краснеют гроздья мерзнущей рябины

Да зеленеют в синеве небес

Вершины сосен, елей; раздается

Стук топора. Вот рубит мать дрова,

От лютой стужи к ней Володя жмется,

И слышит он печальные слова:

Нет мужа, значит нету и защиты,

Обидеть всякий норовит вдову…

В семье назола; зиму проживу,

На лето—в город… Будем там и сыты

И не в обиде». На голову ей

Алмазный иней сыплется с ветвей

 

XIV.

Богатый дом… Купец с своей супругой

Проводит жизнь, не ведая забот;

А в этом доме женщина прислугой

Лет пять с сынком-касатиком живет,

Он у нее понятливый, смышленый

И ходит в школу, грамоту постиг,

Причем умеет бойко счет мудреный

Вести по цифрам, любит чтенье книг,

Но любит также мальчик порезвиться

И пошалить… Хозяева давно

На мать косятся. Глупо и смешно

Из-за него им на нее сердиться…

Нашли другую и для них она

Со дня расчета больше не нужна.

 

XV.

Из дома в дом по целым дням напрасно

Она блуждала, места не нашла

И от простуды, бедная, опасно,

Живя в землянке, вдруг занемогла.

Не проникал зимою, как в темницу,

Туда луч солнца даже по утрам…

Открылся тиф, ее свезли в больницу.

Дня через три она скончалась там.

Володя в горе повторял: «где мама?»

Лежал бледнее воска на полу,

Иль, притаившись вечером в углу,

Тихонько плакал и молчал упрямо —

О чем ни спросят—словно нелюдим…

Его прогнали… Что-же делать с ним?

 

XVI.

Все это снится мальчику: все это

Он пережил, он видел наяву;

Но—чудный сон… Володя ходит где-то

И мнет ногами сочную траву.

Роскошный сад! Дорожки не пустые…

Да, кто-то есть… чу, слышны голоса!

Кругом цветы, как звезды, золотые,

А на деревьях искрится роса.

На их ветвях, качаясь, птицы хором

Поют и славят вечную красу.

Нет птиц таких ни в поле, ни в лесу…

Над беспредельным садом, над простором

Сияет солнце; как-же не сиять,

Когда в саду Володя видит мать?

 

XVII.

Не тот-ли сад, который, словно в сказке,

Ему в рассказах матери порой

Казался раем? Счастлив сын от ласки.

Мать говорит: «я здесь, касатик мой!

Тем, кто страдал, кому на свете трудно,

Здесь будет всем привольно и легко,

Но горе—тем, кто ропщет безрассудно.

От них и рай Господень далеко!

Терпи, сынок, не тяготись земною

Недолговечной жизнью… Сына я

Взяла-б к себе, да воля не моя. .

Ты погибал, мог нынче-ж быть со мною;

Тебя спасли»… И чудный сон исчез,

Как исчезает в тьме лазурь небес.

 

XVIII.

Носилась буря с визгом по раздолью,

Росли сугробы снега у двора…

Проснулся мальчик с головною болью

И жаром в теле. «Нет, не жди добра

Он захворал и за него мне жутко;

Лечить, но я… науки не постиг!»

Так рассуждал, прислушиваясь чутко

К дыханью, к бреду мальчика, старик.

Врасплох его болезнью, как бедою,

Он был застигнут; он лечил его

Всем, что имелось дома у него,

На всякий случай и святой водою.

Володя бедный трудно занемог,

Недели три совсем вставать не мог.

 

XIX.

Январь мятежный отшумел; настали

Без холодов приятные деньки,

На речке лед сверкает ярче стали…

Старик Володе подарил коньки,

И мальчик весел, шаловливо режет

Коньками гладь равнины ледяной…

Снег под лучами солнечными нежит,

Ласкает взор отрадной белизной.

Володя был с детьми рабочих дружен;

На зов «скорей!» он отвечал: «иду!»

Встречался с ними вечером на льду…

В забавах всем товарищ верный нужен.

Они играли постоянно с ним;

Привычкой дружбы это объясним.

 

Дыша зимой, на воле, свежим, чистым,

Слегка морозным воздухом, готов

Володя с ними на снегу пушистом

Искать зигзаги заячьих следов,

Чертить вязовым прутиком узоры,

Смотреть, как блещут яркие лучи

На высях гор, когда светлеют горы

Игриво мягким серебром парчи,

Как пред амбаром ветхим на дороге,

Клюют ячмень и просо воробьи,

Иль в-перевалку на места свои

Идут, гогочут про себя в тревоге

Сердито гуси, как лохматый пес

Встречает лаем движущийся воз.

 

XXI.

Запахло вдруг степным, душистым сеном,

Володя вспомнил о родной глуши,

Где, чуждый всем житейским переменам,

Два лета прожил с матерью в тиши,

Еще не знал о городе богатом,

Не мыкал горя, не скитался тут…

Степной простор обвеен ароматом,

На нем цветы лазоревы цветут,

Ковыль пушистый зыблется, белеет;

Мир насекомых, копошась в траве,

Гудит, а там, в небесной синеве,

С дрожащей песней жаворонок реет,

А по степи идут-бредут косцы,—

Все на подбор, такие молодцы!

 

XXII.

Родная степь! Встают воспоминанья,

Уносят будто в голубую даль.

Томит Володю страстное желанье

Уйти туда, но деда бросить жаль.

В той стороне, где синевою нежной

С землей готовы слиться небеса,—

Простор степей могучий и безбрежный…

Так это близко! Час, ну, два часа

Употребить для достиженья цели

Вполне довольно, кажется, на взгляд,

А, между-тем, как люди говорят,

Верст полтораста будет, и метели

Туда пути-дороги замели…

Володе степь мерещится вдали.

 

ХХIII.

Любил порой Володя сесть в салазки,

С горы отлогой покататься в них,

А ночью слушать стариковы сказки;

Он много знал, запомнил много их…

Питая страсть к забавным приключеньям,

Любил мечты о разных чудесах,

Любил и книги, увлекался чтеньем

Про жизнь в дремучих, девственных лесах

Или о том, какие рыбы в море

Гуляют вольно, что лежит на дне,

Какие звезды светят в вышине,

Какие звери бродят на просторе

Пустыни знойной, чуждой холодов,

Воображал и царство вечных льдов.

 

XXIV.

Его томили разные вопросы:

Зачем одни довольны всем, когда

Другие ропщут, голодны и босы?

Зачем живет, не ведая труда,

На счет людей трудящихся ленивый?

Зачем бедняк богатым позабыт,

Страдает вечно добрый, справедливый,

Не злой, бесправный, потерявший стыд?

Зачем так мало радостей на свете

И много горя, много льется слез?

В любви да в мире жить велел Христос…

Зачем-же люди ссорятся как дети?

Жить лучше правдой; то известно всем,

Зачем же лгут бессовестно? зачем?

 

XXV.

Старик улыбкой отвечал на это

И говорил: «таких вопросов тьма,

Да от меня не жди на них ответа,

Они, ей-ей, не моего ума!»

Мечтал Володя о завидной доле,

Хотел учиться—получил свое…

Учителя плохие были в школе,

Однако-ж мальчик посещал ее…

Не затрудняло даже расстоянье

И не пугали холода зимы…

Кто ищет света, не боится тьмы;

Кто алчет блага, терпит испытанья-

Ученья корень горек был всегда,

Зато и сладок сок его плода.

 

XXVI.

Володя школу посещал два года;

Жилось ему легко у старика.

Его пленяла воля да свобода

И восхищала чудная река.

Он ликовал мечтою на просторе,

Когда в дали дымился пароход,

Встречал восторгом розовые зори

Или румяный солнечный восход.

Он слушал песни, что певали стройно

На берегу, на лодке, на плотах,

Следил за чайкой, скрывшейся в волнах,

Над ними вновь летавшей беспокойно,

За парус в бурю часто принимал

Седою пеной убеленный вал.

 

XXVII.

Он трепетал, когда с победным криком

Носилась чайка, колыхался челн,

И с крутизны глядел в весельи диком

На пляску темных, разъяренных волн.

Их грозный шум ему казался былью

Родной реки; он превращался в слух…

Летела пена вверх стеклянной пылью,

А у него захватывало дух,

Росли как будто крылья за плечами,—

Восторг мгновенно окрылял его…

Пусть вдалеке не видно ничего,

Проникнуть можно зоркими очами

Сквозь мрак тяжелых, грозовых завес,

При блеске молний, в глубину небес.

 

XXVIII.

Природа—храм; незримый Бог—в природе…

Кто ближе к ней, тот ближе к божеству.

Казалось в мире многое Володе

Порою сном волшебным на-яву;

Но буйный вихрь действительности грозной

Рассеивает грезы и мечты…

Но так-ли первый утреник морозный

Весною губит ранние цветы?

Не так-ли скука бледных впечатлений,

При свете дня, сменяющего ночь,

От наших взоров дерзко гонит прочь

Лучистый рой таинственных видений?

Все умирает словно всплеск волны

Иль дребезжанье порванной струны.

 

XXIX.

Прошла весна—пора очарований,

Настало время скучного труда,

Тупой долбни, гнетущих испытаний;

Для школяров—обычная страда!

Володя был нередко озабочен

Судьбой ответов, на десятки книг

Глядел с тоской, хоть сознавал, что прочен

Его успех… не робкий ученик!

На шумном акте с грустною отрадой

Он ждал решенье участи своей;

Забилось сердце у него сильней,

Когда узнал, что с первою наградой

Владимир Волгин, из второго он

В последний, старший класс переведен.

 

XXX.

Прижав к груди, как пойманную птичку,

Спою награду, будто сам не свой,

Быстрее, чем спешат на перекличку,

Счастливец вихрем полетел домой,

Едва не сшиб старуху, что в корзине

На рынок яйца свежие несла,

Спугнул гусей на мельничной плотине

И поднял шум—как звон в колокола,

Ушиб кутенка: тоже не заметил…

Пускай визжит! Вон дедко на крыльце.

Старик, с веселой ясностью в лице,

Володю громким поздравленьем встретил,

«Ай, паренек! Спасибо пареньку.

Тебе-то честь, мне любо старику».

 

XXXI.

Отцовски нежен, ласков и заботлив,

Он в этот день не разлучался с ним

Был очень весел, был словоохотлив,

Не раз в артели похвалялся им:

«Мой паренек-то отличился, братцы,

Похвальный лист да книгу получил,

А мы-то что? Кой-как читаем святцы:

Дьячек-пьянчуга грамоте учил…

Вот паренька послушайте! Наука—

Премудрость Божия в простоте земной.

Чего не знал столетний дед иной,

Узнает всё от малолетка-внука.

Дан человеку разум для того,

Чтобы наукой просвещать его».

 

XXXII.

— Не то, старик, нам Боже слово нужно!»

В артели смело возразил один.

» Да, Боже слово! » поддержали дружно

Из пожилых, доживших до седин.

«Нет», говорит другой, что помоложе,

«Ты Боже слово знай да не греши!

Наука вещь немаленькая тоже,

Свет для ума и, значит, для души.

Нас не учили… Темные мы люди,

Как в подземелье, стало быть, кроты…

Немало зла от нашей темноты;

Ты видишь, Боже! Милостив к нам буди!»

Промолвил третий, помолчал и вновь

Заговорил: «есть к грамоте любовь.

 

XXXIII.

«Учи, старик, приемыша. Он скажет

Тебе спасибо… Выручай своих!

Пусть наша сила-мочь себя покажет,

Что мы не хуже, например, других.

Хоть сер мужик, да у него ума-то,

Как говорится, чорт еще не съел..

Эх! плохо знают нашего-то брата,

Не замечают, будто, наших дел.

Любое дело требует уменья,

Нужна смекалка, стало-быть, во всем.

Нас не учили; вот мы и живем,

В потемках бродим. Дай-ка нам учет

Мы не отстанем тоже от людей:

Из нас никто себе не лиходей!»

 

XXXIV.

Багрянцем выси темных гор пятная,

Закат огнем последним догорал:

Блестела мягко чернью зыбь речная,

Стволы дерев, как дорогой коралл,

Вдоль лугового берега краснели,

Дрожала чья-то песня над рекой;

Маяк, безмолвный показатель мели,

Мерцал в дали, отрадной как покой.

Темневший воздух свежестию веял.

Ночь приближалась с тайнами чудес,

А на померкшей синеве небес

Незримый кто-то звезды тихо сеял,

Внимая будто-б голосу тому,

Который слышен только лишь ему.

 

XXXV.

Светили звезды зернами жемчужин;

Володя был в них, кажется, влюблен.

На берегу старик готовил ужин,

Воспоминаньям предавался он.

Ему война казалась чем-то дивным,

Как дикарю невиданный огонь;

С восторгом детским, искренне-наивным,

Он говорил; «былое лишь затронь—

И оживет в минуту все, что было..

Эх! не придется больше так пожить,

Как в старину, а рад-бы послужить

Святой Руси, покуда не закрыла

Глаза мне смерть… Я был лихой солдат,

Шел напролом, не отступал назад.

 

XXXVI.

«Нас били много, да ума, как видно,

Из нас еще не выбили дубьем.

За молодых, за новичков мне стыдно,

Им воевать с блохами да бабьем!

Нет, мы не то… мы ужасы видали,

Мы не боялись смерти на войне…

Ты у меня заметил две медали?

За храбрость их пожаловали мне!

Будь я учен, и в малом до большого

Дойти-бы мог. Меня хвалил не раз

И генерал, всегда любивший нас…

Не позабыть во-веки Иртышова.

Туда, где он, ушел-бы я пешком,

Чтоб на него взглянуть одним глазком*.

 

XXXVII.

«Скажи мне, дед», Володя прерывает:

«Слыхал-ли ты про звезды что-нибудь?»

Старик в смущеньи молвил: «Бог их знает! —

«А видишь, дед, над нами млечный чуть?

Вон та звезда, всех ярче и крупнее,

Быть-может, вдвое более земли!

Узнали, да… стал человек умнее,

Ведь, до всего ученые дошли.

Жизнь тоже есть и на других планетах;

Там есть, как мы, живые существа»…

Старик сказал: «в твореньи естества

Бог вечный дивен, как в святых заветах».

Он посмотрел на небеса потом

И осенился набожно крестом.

 

XXXVIII.

Шел день за днем. Уж волновались нивы.

Их золотили знойные лучи;

Уж дозревали яблоки и сливы.

Давно пестрели дынями бахчи.

То увядал подсолнечник в истоке,

То вновь желтел, раскинув лепестки…

Рабочий люд теснился на пароме,

Кипела жизнь на берегах реки:

Шли из-за Волги целые артели,

С серпами шли толпы жнецов и жниц,—

Парней веселых, бойких молодиц…

Они беспечно над рекою пели,

Пока гребцам не подан был причал;

Володя их на берегу встречал.

 

XXXIX.

Но вот прошел последний месяц лета,

Вдруг омрачились грустью небеса…

Земля по-утру инеем одета,

Стоят в багрянце хмурые леса,

Зардели кисти молодой калины,

Отцветший хмель заполонил плетни,

Блестят под солнцем нити паутины,

Впредь обещая ведреные дни…

Певуньи-птицы потянулись к югу.

Как будто плачут в небе журавли;

Нет глубины, нет ясности в дали.

Волна печально берегу, как другу,

О чем-то шепчет… Осень настает…

Володя дома, в школу все нейдет.

 

XL.

Забыта школа—и о ней ни слова…

Он молчалив, имеет грустный вид,

Все у постели старика больного

По целым дням задумчивый сидит.

Он приуныл; ему не до ученья…

Скучает дед; пусть мальчик для него

Читает книги, но такое чтенье

Не развлекает, все-же, самого.

Он, поминутно чтенье прерывая,

Глядит на деда; улыбнется дед,

Володя спросит: «легче или нет?»

Его тревожит дума роковая,

Что дни больного строго сочтены.

Что сам больной дурные видит сны.

 

ХLI.

Старик-же думал: «дряхлый, слабосильный,

Ведь я чуть жив; ведь скоро я умру!

Взят от земли и буду прах могильный…

Я встречу смерть как добрую сестру.

Не жаль мне жизни, пожил я довольно,

А жаль его… куда пойдет? куда?

Опять скитаться! Тяжело и больно…

О, Боже мой! что будет с ним тогда?

Пропасть недолго… годы-то какие!

Еще дитя: двенадцать лет ему…

Я бедняком умру, а потому

Не завещаю ничего… Плохие

Мои пожитки люди продадут,

Чтоб уплатить могильщику за труд».

 

XLII.

Однажды слабой, трепетной рукою

Старик Володю поманил к себе.

Блуждавший взор был омрачен тоскою,

Со тьмой боролся, угасал в борьбе.

И в этот час предсмертного недуга

Припоминал больной грехи свои,

Вдруг слышит мальчик, бледный от испуга

«Зови скорей священника, зови!»

Чрез полчаса духовнику седому

Шептал старик: конец приходит мой…

За сироту прошу, отец честной…

Бог не оставит… будь родным чужому!»

Умолк, скатилась по щеке слеза,

Вздохнул, смежились навсегда глаза.

 

ХLIII.

Священник молвил: «Богу так угодно!»

И тихо вышел, словно мертвеца

Он разбудить боялся, но свободно

Взирал на смерть очами мудреца.

Приблизясь робко к дедовой постели,

Володя видит: изменился дед…

Лицо бескровно, губы посинели,

Закрыты веки… больше жизни нет!

Упав на труп, несчастный со слезами

Все лепетал: «встань, дедушка, живи!

К тебе пришли знакомые твои…

Встань, дорогой!» и провожал глазами,

Печальным взором каждого, кто с ним

Такое горе мог назвать своим.

 

XLIV.

Давно глухой, не покидавший печи,

Друг старика, все прежний белый кот

Мурлыкал как-то жалобно: не речи,

Но человек его и так поймет.

Соседи мрачны, молчаливы были,

Являясь здесь заменою родни.

Вот, наконец, покойника омыли

И в белый саван облекли они…

Когда пришел угрюмый и печальный

Хозяин дома, пристани, всего,

Чем управлял старик, из слов его

Узнал Володя: завтра погребальный

Обряд исполнит приглашенный поп;

Меж-тем готов простой сосновый гроб.

 

ХLV.

Осенний ветер воет заунывно,

Давно стемнело; только спать невмочь…

Псалмы дьячок читает беспрерывно,

А ночь идет, мучительная ночь!

Горит лампада, скупо проливая

Свет на лицо лежащего в гробу,

И выделяет бледность восковая

Заметно рук и шеи худобу.

Не спит Володя, босиком тихонько

Подходит к гробу и не сводит глаз

Опять с того, кто говорил не раз:

«Из гроба встану, понапрасну тронь-ка!»

Но вот в гробу защитник сироты,

И думал мальчик: «нет, не встанешь ты!»

 

ХLVI.

Настало утро—сумеркам родное—

С его погодой серой и сырой,

И солнце грустно, грустно, как больное,

Взглянув на землю, скрылось за горой.

Дождь моросит бесшумный, но докучный,

На небеса ползут со всех сторон

Седые тучи; резкий, однозвучный

Не молкнет крик назойливых ворон…

Похожи люди на усталых, сонных;

Раздастся говор и опять замрет…

Клячонка гроб не крашенный везет

На неуклюжих дрогах похоронных.

За ним, в числе трех человек всего,

Идет Володя: слышен плач его…

 

ХLVII.

Убогий гроб свидетельствует взору

О бедняке, который в нем нашел

Приют себе… Путь огибает гору,

По мокрой глине вязок и тяжел…

Чу, звон протяжный! Здесь успокоенье

Найдет бедняк. Вот церковь. Из дверей,

Открытых настежь, тихо льется пенье…

К концу—обедня… «Подвози скорей!»

Торопит страж кладбищенский возницу.

Гроб вносят в храм; минуты лишней нет,

Покойник клиром наскоро отпет,

Зарыт все тем же сторожем в землицу…

Вот вырос холм среди печальных мест

Успокоенья и поставлен крест.

 

XLVIII.

Затем с молитвой: «Господи, помилуй

Раба Ивана!» ближние ушли.

Володя плакал долго над могилой,

Давно на землю сумерки легли.

Внизу огни, как в бездне адски-темной,

Давно горели… Дождь его хлестал

Немилосердно; он-же… он, бездомный,

Между могил, между крестов блуждал.

В тоске, тревоге смутных ожиданий

Он сознавал лишь то, что одинок,

Осмыслить сразу ничего не мог,

Не мог, при этом, победить страданий.

Его страшила в будущем нужда…

Он шел, все шел и сам не знал—куда!

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ.

 

I.

Исполнен силы, силы богатырской,

Дыша огнем и выдыхая дым,

Несется вихрем поезд пассажирский

Вдоль по равнинам и полям пустым.

Вокруг себя во мраке искры сея,

Шипеньем, свистом заглушая стон

Чугунных змей, на огненного змея

И сам похож, неуловимый, он,

А днем, при ярком или бледном свете,

Извивы дыма, словно два крыла,

Напоминают дерзкого орла…

Мелькают нити телеграфной сети,

Как-бы его—подвижные на взгляд—

Хватают, ловят, задержать хотят.

 

Он, не боясь усилий бесполезных

Ни их, ни ветра, по-мосту летит,

Меж кружевных высоких стен железных,

На колею—вдоль путевых защит.

По сторонам или восходят горы,

Или вода, внизу, блестит как сталь;

Село мелькнуло, засинели боры,

Леса и даль, загадочная даль…

Мигают будки светом и тенями,

Дрожит, чуть-чуть гнусливый, как фагот,

Рожок певучий стрелочника… Вот

Блестит вокзал и станция огнями…

Шум, беготня, стоянки краткий срок,

И—в новый путь, последний дав свисток!

 

III.

Все на-лету загадочно и чудно,

Ничто в себя всмотреться не дает;

А поезд мчится. В нем пестро и людно,

У всех одно стремление вперед.

Здесь люди равны… только не по средствам

Иль положенью, званию, чинам,—

Уравнены между собой соседством;

Нигде, как здесь, не близок ближний нам…

«Тук-тук-тук-тук» рокочет неустанный,

Протяжный гул вертящихся колес,

И навевает много дум и грез

Гуденье рельсов музыкою странной…

Мазурку вспомнишь, оживает вдруг

Веселый бал под звуки «тук-тук-тук!»

 

Да… вспомнишь ты, не знающий лишений

И роковой—за право жить—борьбы,

Искатель новых, сильных ощущений,

Самодовольный баловень судьбы!

Развеселишься, уносясь мечтами

Туда, где ты беспечно пировал,

Вообразишь усеянный цветами,

Роскошный, ярко освещенный зал,

Красавиц гордых и царицу бала,

А этот хмурый юноша… о чем

Грустит, мечтает, думает? На нем

Бедна одежда… Часто жизнь вставала

В воспоминаньях: мало светлых дней

От детских лет насчитывалось в ней.

 

V.

В ее пределы новые вступая,

Он оглянулся, словно в полутьму

Взор устремлял: на радости скупая,

Ничем она не дорога ему!

Он вспомнил детство, вспомнил как—бездомный,

Между крестов, по насыпям могил,

Блуждал, рыдая, долго ночью темной,

Искал дорогу и не находил,

Шел на огни, быть-может, вдоль дороги,

Встречал кустарник, камни на пути,

Где мог лишь только ощупью брести,

Поранил грудь, поранил руки, ноги.

Затем его полуживым нашли

На мостовой, в больницу отвезли.

 

В лице врача явился покровитель,

Который отдал сироту в приют:

Здесь—грубость нравов, пьяница смотритель,

Учителя воспитанников бьют.

Кто защитит? куда бежать? Порою

Бедняк ночует в городском саду;

Голодный вновь скитается с нуждою…

Работы нет; нет доступа к труду.

Потом ему по городу афиши

Пришлось носить: в театре он служил,

Актерам роли списывал и жил

С полгода там же, ночевал—где мыши,

Имея, видно, склонность к красоте,

Лес театральный грызли в темноте.

 

ѴII.

Нашли актеры мальчика способным,

Но он весь мир позабывал для книг,

Был для театра признан неудобным,

Когда его антрепренер постиг.

Пророчил трагик: «будешь ты актером,

Есть у тебя к прекрасному чутье!»

Вмешался комик: «мальчугана вздором

Сбиваешь с толку! Мнение мое—

Не стоит быть, как я—комедиантом

Или таким ломакою, как ты…

Мы, лицедеи, жалкие шуты,

Воображаем: тоже, мол, с талантом!

Учиться надо… Я, брат, не шучу

И за него возьмусь, похлопочу!»

 

VIII.

Пусть лицедейство порицал сурово,

Артист в душе артистом и умрет;

Хотел помочь, сдержал, конечно, слово:

Был принят Волгин на казенный счет…

Он восемь лет в гимназии шел первым,

Изнемогал от мертвых языков;

От классицизма доставалось нервам,

Но кончил курс и сбросил гнет оков…

Да, он свободен и ничем не связан,

Стремясь в столицу, в университет,

Шлет благодарность, искренний привет

Тому артисту. Он ему обязан

Образованьем, будущим своим…

Лежит теперь заветный путь пред ним!

 

IX.

Мечтал и думал юноша в дороге:

«Доступна-ль, будет alma mater мне?

Одной ногою на ее пороге

Стою, не видя ничего извне…

Что ждет меня? Я получил недаром

Возможность к ней так близко подойти,

И вот, как этот, действующий паром,

Локомотив, я—на своем пути…

Насколько рельсы жизненные прочны?

С них не слететь-бы после под откос!

Что ждет меня? Сам на такой вопрос

Даю ответ определенный, точный:

Тяжелый труд… нужда. .. Не все-ль равно?

Знаком я с ними, кажется, давно!»

 

В стремленьях к цели юноша свободный

Имел немало на пути преград.

Служил писцом в конторе пароходной,

Был небольшому заработку рад.

Являлся Волгин под-вечер усталым

В свой невеселый, темный уголок,

Не засыпал, пока сияньем алым,

Огнем зари, не вспыхивал восток;

Когда-ж, проснувшись, защебечут птицы,

Сбирая стадо, затрубит пастух,

«Пора, пора!» произнесет он вслух

И ляжет спать… Обвеет сон ресницы,—

У юноши нет никаких забот,

Пока будильник «восемь» не пробьет.

 

XI.

Был неуютен старый дом, в котором

Имелось много бедняков других.

Дом разделялся узким коридором

И состоял из комнат небольших.

До поздней ночи не смолкали пенье,

Брань, смех да женский или детский плач.

Все представляло ужас и смятенье,

Как-будто все неслось куда-то вскачь.

Здесь Волгин жил. Его здесь окружали

Простые люди… Если вечерком

Побалагурить вместе за чайком

Его жильцы-соседи приглашали,

Подчас имея небольшой досуг.

Идет, бывало, в их семейный круг.

 

XII.

Скромна, мила как роза полевая,

В одной из комнат девушка живет;

То все молчит, то, тихо напевая,

Она с утра до поздней ночи шьет.

Стучит-стучит машина без умолка,

Мелькают строчки, бедная швея—

Порвется-ль нитка, сломится-ль иголка,

Вздыхая, шепчет: «что-же это я?»

И застыдится робкого мечтанья

О бледном, гордом юноше, о нем,

Чей взор пленял то грустью, то огнем

Глубокой думы, тайного страданья…

На казнь, на смерть, бестрепетно-смела,

Она-бы с ним иль за него пошла.

 

XIII.

Питая к Маше чувства нежной дружбы,

Увы, не знает юноша всего,

Заходит к ней, бывало, после службы,

Но про любовь не слышит ничего.

Она в смущеньи говорить не смела,

Писала письма и рвала тотчас,

В любви признаться юноше хотела,

При встрече с ним терялась каждый раз,

Всегда робела. Только в день разлуки,

Перед отходом поезда, она

Сказала все, что—робкая—должна

Была сказать под гнетом тяжкой муки…

Хоть Волгин ей сочувствовал как брат,

Однако думал: «чем я виноват?»

 

XIV.

С ним расставаясь, говорила Маша:

» Мысль обо мне из вашей головы

Пускай исчезнет; я-же вечно ваша,

Вернее друга не найдете вы…

Но дайте слово, если что случится,

По дружбе вспомнить про меня тогда,

Как в вашу дверь нежданно постучится

Давно уж нам знакомая нужда…

Ах! вы—свое… Не говорите вздора!

Мы друг по дружке, Бог же обо всех…

Пренебрегать живым участьем грех;

Но—чу, звонок! зачем, зачем так скоро?

Владимир, милый… нет, не уходи!»

Она рыдала на его груди.

 

XV.

Минуты две за поездом бежала

Платформой Маша до ее конца;

Вдруг у него тоскою сердце сжало:

Исчезло все… нет милого лица;

Но видит он заплаканные очи,

Но слышит он последнее «прости»,

И перед ним, во мгле осенней ночи,

Бежит она, бедняжка, вдоль пути.

За нею мчится буйный ветер с плачем…

Взор устремляет юноша во мглу,

Глядит в окно, к холодному стеклу

Прильнув щекой или челом горячим,

Глядит, не верит и глазам своим:

Опять, опять Мария перед ним!

 

XVI.

Закрыв глаза, он рад-бы позабыться:

Еще звучит последнее «прости!»

В вагоне тесно и ему не спится…

Мечтает Волгин о конце пути.

И вот однажды юноша проснулся

В столице невской, осмотрел карман

Иль кошелек и грустно улыбнулся,

Взглянул в окно: на улице туман…

Часы на вышке старого вокзала

Издалека показывают семь…

Внизу—толпа, а за вокзалом—темь:

При свете газа грязь блестит как сало,

Почиет площадь Знаменская в ней

И отражает в лужах ряд теней.

 

XVII.

Холодным ветром, сыростью обвеян,

Бедняк подумал: «надо привыкать!

Идет на Невский… Весь проспект усеян

Кругом огнями; как речная гладь

Блистают стекла магазинных окон:

Из них товары свежие глядят…

Красивый профиль, темнорусый локон

К витрине пышной привлекают взгляд.

Здесь выбор сукон с выставкой изданий

Новейших книг—по линии одной;

Затем цветы с тепличною весной,

Узоры пальм и очерки латаний;

А вот гирлянда из панельных дев,

Вам говорящих что-то нараспев.

 

XVIII.

Огни в роскошном доме Бенардаки…

Не очень ярки туалеты дам

И на мужчинах сюртуки; не фраки..

Литературный, видно, вечер там?

В подъезде шумно. Не проходит мимо,

Билет для входа юноша берет.

Читать сегодня будет автор «Дыма»,

И молодежь его недаром ждет:

Он редкий гость в столице гордой, невской!

Творец «Мороза», «Рыцаря на час»

Прочтет свое, а Горбунов—рассказ.

Полонский, Майков, также Достоевский

Должны явиться… Словом, ряд имен,

Цвет разных партий, лагерей, знамен.

 

XIX.

Читает нынче Костомаров славный…

Вот Стасюлевич с Пыпиным вдвоем

Сидят в-сторонке. Вот сотрудник главный

Журнала их, что пишет обо всем.

Наметил Вейнберг перевод из Гейне,

Но отличится чем-нибудь другим.

Игрив, как искры в золотом портвейне,

Блеснет Минаев юмором своим.

Предложит речь с окраской богословской

О том, что тьма и что такое свет

Один философ, мистик и поэт,

А публицист и критик Михайловский.

Истолкователь западных идей,

Прочтет отрывок из статьи своей

 

Интеллигент в то время обездолен,

Как нынче, не был и разумней жил…

Остался Волгин вечером доволен.

Все имена почтеньем окружил.

Он уваженье к личности и право

Ее на жизнь с другими наравне

Здесь оценил, уснул и криком «браво»

Встречал любимцев публики во сне.

Он, поздно утром, пробужденный шумом.

С постели встал и, чаем подкрепясь,

Сам щеткой снял с одежды пыль и грязь,

Чтоб со слугой ворчливым и угрюмым

Тут лишних счетов после не вести,

Да кстати: барство не было в чести.

 

XXI.

Опять на Невский, в главный центр столичный,

Вслед за другими, юноша спешит,

Сентябрь к концу, но ясно… День отличный.

На всем приятный солнца свет лежит.

Дымок, повитый будто-бы дремотой,

Восходит к небу легче облаков.

Ласкают взор осенней позолотой

Деревья бледных скверов и садов.

Аничков мост, украшенный конями,

Что все умчаться из столицы вон

Никак не могут, мягко отражен

В водах Фонтанки с ровными тенями

От ближних зданий… Скачка, шум на нем,

Вообразишь, охвачен весь огнем!

 

XXII.

На голубом просторе небосклона

Высок, красив Александринки свод:

В немую высь стремленье Аполлона

С театром жизнью внутренней живет.

Уютный сквер подробностью картины

Явился там, где—в простоте велик—

Его собой затмил Екатерины,

Царицы славной, благородный лик.

Хоть вид публичной всей библиотеки

Довольно мрачен, царство мысли в ней…

Она—дворцов дороже и славней:

Российский гений здесь обрел навеки

Приют надежный с гением чужим…

Спешат, стремятся мыслящие к ним.

 

XXIII.

Гостинный двор и дума городская,

Пассаж едва-ль заметнее других

Столичных зданий… Суета людская

Сильнее здесь, но—далее от них!

Отраден, после торжища, для взора

Простой, несложной красотой своей

Романский стиль Казанского собора

С толпой колонн и мраком галерей.

Вблизи Барклай-де-Толи и Кутузов

Напоминают, стоя на виду,

О том, что мы в двенадцатом году,

Спасая Русь, морозили французов,

Во всей Европе подняли молву,

Когда сожгли, назло врагам, Москву.

 

XXIV.

С Большой Морской, медлительно и слабо

Доходит шум, как сонная волна,

До той черты, откуда арка Штаба

С угла проспекта Невского видна.

Адмиралтейский шпиль от солнца блещет,

Как острый меч в руке богатыря,

А там Нева в гранитный берег плещет,

Шумит у ног великого царя,

Который гордо, властно управляет

Конем, бесстрашно топчущим змею…

Простер десницу мощную свою

Великий Петр, как-будто направляет

Русь молодую доблестно вперед,

Туда, где слава ей венок плетет.

 

XXV.

Большой квартал Синода и Сената…

В простенках арка наподобье врат,

А эта площадь… Чем она богата,—

К тому немыслим более возврат.

Она известна незавидной славой,

Но мы об этом лучше помолчим…

Вот новый сад; вот дивный, величавый

Встает Исакий высоко над ним.

Огромный купол, крест горит лучами

При блеске солнца и ночных светил.

Торжествен хор небесных, божьих сил,

Великолепен храм, когда свечами

Весь озарен от образа Христа

До глубины… Величье, красота!

 

XXVI.

Пойдем к Неве. К ней чувствовать влеченье

Должны, увидев славную хоть раз…

Даль широка и мощное теченье

Красою гордой поражает вас.

Пройдет корабль и волны шумно хлынут,

Сверкая пеной, бьются о гранит…

Огромный мост красиво перекинут,

В пролеты далью голубой манят.

Звон чугуна, неясный шум с заводов

Уныло вторят ропоту реки…

Белеет дым над нею и свистки

Гудят, не молкнут вздохи пароходов.

Качаясь, мчится ялик по волнам

И звуки песни долетают к нам.

 

XXVII.

Лес темных мачт стоит у светлосиней

Береговой иль пристанской гряды.

Пред нами остров: ряд красивых линий,

Ряд длинных улиц, скверы и сады…

Двух академий скучные громады,

Невзрачный, хмурый университет

Усталым взорам не дают отрады:

Нет красоты в архитектуре, нет!

Конечно, жаль, а все-же это храмы

Искусств, наук. Бессмертна и чиста,

Как божество, царит в них красота.

Здесь неприлична резкость эпиграммы…

Взгляни на сфинксов, что вблизи лежат:

Они, как-будто, им принадлежат!

 

XXVIII.

На храм науки, на свою святыню

С благоговеньем юноша глядит…

Когда отсюда в мертвую пустыню

Живое семя знанья залетит.

Там исчезает сонная беспечность,

Растет любовь к разумному труду

С любовью к ближним, пышно человечность

Там расцветает, как цветы в саду.

Приблизясь к храму, за его порогом

Он видит мир, безвестный до сих пор…

Раскрылись двери, для него—простор,

И, выражаясь невысоким слогом,

Заметим: Волгин вдруг студентом стал;

Свершилось то, о чем всегда мечтал.

 

XXIX.

Чередовались лекции с часами

Уроков скучных. Он сказать-бы мог:

«Уча других, мы учимся и сами»,

Как славный Гоголь некогда изрек.

Студент обедал наскоро в столовой,

Стаканом кофе тут-же запивал

Обед хоть скудный, но зато дешевый.

Отсюда он спешил в читальный зал

Здесь пробегал газеты и в журналах

Читал всегда научные статьи,

Дорогой планы обсуждал свои,

Шел на урок, не чуя ног усталых,

Потом с Песков плелся домой пешком…

Он жил с одним студентом, бедняком.

 

XXX.

В коморке, где всего четыре полки

Научных книг, готов уж самовар.

За чаем шутки, смех, рассказа, толки

Не умолкают!.. Здесь веселье—дар

Капризной жизни. Волгин речь заводит

О злобах дня с товарищем своим,

В чем некультурность общества находит,

То и клеймит… суров, неумолим!

Любил Владимир живость и картинность

Красивой речи, враг трескучих фраз,

И обсуждал—что волновало нас…

Тогда посла гражданскую повинность

И молодежь, интересуясь всем,

Молчал лишь тот, кто был и глух, и нем.

 

XXXI.

Российский гений, веявший над нами,

Легко, как Бог, великое творил:

Еще Некрасов сильными стихами

Нам о любви к народу говорил,

Или тревожил гневом и угрозой

Наш буржуазно-сладостный покой.

Еще душистой и певучей прозой

Пленял Тургенев, вечно молодой,

Изображавший смены поколений.

Создав «Обрыв», беспечен и здоров,

На лаврах спал изящный Гончаров.

Его смущала яркость впечатлений,

В которых нет и тени красоты,

И раздражала пошлость суеты.

 

ХХХII.

Проникновеньем в душу человека

Был Достоевский истинно-велик:

То—перед нами—нравственный калека,

Богоотступник, то— аскет-старик…

То видим бедность, тупость, озлобленье,

Жестокосердье, то больной порок,

Борьбу страстей, отчаянье, паденье

Несчастных, слабых—беспощадный рок.

Тогда большую творческую силу

Являл собою Алексей Толстой,

Поэт с душою русскою, простой.

Неоцененным он сошел в могилу,

Оставив нам трилогию и всем

Теперь известный ряд былин, поэм.

 

ХХХIII.

Служа добру отзывчивою лирой,

Уж доживал Плещеев до седин;

Карал пороки грозною сатирой

Неумолимый Салтыков-Щедрин.

Заговорив о нем, зоилы жарко

Вступали -в спор едва-ль не каждый день.

Изображал еще Левитов ярко

Злосчастье наших сел и деревень.

Успенский Глеб и Николай Успенский,

Да Златовратский, возлюбя народ,

Шли за творцом «Подлиповцев» вперед,

Свободно шли, рисуя деревенский

Знакомый быт правдивее других,

И молодежь читала жадно их.

 

XXXIV.

Тогда царил в художественном мире

Дух реализма, била жизнь ключом,

Дышала мощью глубины и шири,

Горела мысль немеркнущим лучом.

Правдивый Репин кистью гениальной

Живописал свободно русский быт;

Ге воплощеньем истины печальной

Был озабочен. Новый путь открыт

Исканьем правды—строгим я суровым…

Нам Верещагин ужасы войны

Изображал. Потемки старины

Клодт озарил искусно светом новым.

Вдаль Семирадский устремил наш взор

На блеск Нерона и его позор.

 

XXXV.

Мы не могли без слез или хоть вздоха

Глядеть на слабых в роковой борьбе,

На горемычных бедняков Лемоха,

Внушавших нам сочувствие к себе.

Громил Крамской сторонников рутины,

Ввел Клевер в моду яркий свой пейзаж.

Маковских братьев славились картины,

Каразин—лучший рисовальщик наш—

Известен стал. Вник Ярошенко в горе,

Большое горе маленьких людей,

В великий смысл житейских мелочей.

До дна исчерпал Айвазовский море

И отразил в нем все цвета небес.

Заставил Шишкин говорить свой лес.

 

XXXVI.

В науке тот-же мощный гений веял;

Он поднимал упорным плугом новь

И семена идей великих сеял,

Чтоб возрастить гуманность и любовь.

Вот Менделеев, Мечников, Тарханов,

Градовский, Боткин, Манассеин. Жаль,

Нередко чтим заморских шарлатанов,

Открыв для них почетную скрижаль.

Идеалисты, на скамейке школьной,

Венчаем славой гений наш родной;

Проходят годы: мы—в среде иной,

Увы, ничем великим недовольной…

Да, иностранцы правду говорят,

Что русским сладок скептицизма яд.

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

 

I.

Бывало, кончив к вечеру занятья,

Идет-спешит Владимир в свой кружок.

Там у него товарищи как братья;

Он проведет недурно вечерок

Среди людей, сознательно идущих

Одной дорогой… Скучно-ли ему,

Когда вопросов много вопиющих,

Немало пищи, стало-быть, уму?

Смешон в наш век полузабытый, старый

Идеализм осмеянных отцов;

Смешны глупцам вопросы мудрецов,

Смешон холодным людям спорщик ярый;

Но Волгин смело спорил; иногда

Поспорить с умным, впрочем, не беда.

 

II.

Толпа ученых без научных планов

Дает немного знания. Из всех

Профессоров талантливый Сальянов

Имел среди студенчества успех.

Он исполнитель высшего завета

И воли тех, кто в царство мысли звал…

Его встречают шепотом привета,

А провожают бурею похвал.

О! для него нет ни рабов ленивых,

Ни каменистой почвы… «Лишь весна

Была-бы тепла, а знанья семена

Взойдут, и мы дождемся дней счастливых;

Невзгоды все рассеются как дым»…

Он говорил питомцам молодым.

 

III.

Напоминая Щапова живою,

Красивой речью, искренний всегда,

Сальянов смело мыслью боевою

Венчал усилья нервного труда.

Сын разночинца-бедняка обязан

Успехом только самому себе.

Кому судьбой тернистый путь указан,

Тот закалит отвагой дух в борьбе..

Давно живет Сальянов одиноким

Холостяком, но одинок-ли он,

Когда семьей великой окружен?

То—молодежь, и мир таким широким,

Таким прекрасным кажется ему,

Как никому, быть-может, никому!

 

Заслуга редко видит благодарность,

Коль возбуждает зависть в ком-нибудь;

Так и талант… Посредственность, бездарность

Ему нередко преграждают путь,

Путь к достиженью полного успеха…

Слепым покорна вожакам толпа;

Она пристрастных, ложных мнений эхо,

Продажных судей жалкая раба.

Она пристрастна и сама порою…

Да, если ей не по плечу талант:

Да, если ей, как дивный адамант,

Он бьет в глаза чарующей игрою!

Никто врагам, завистникам не рад;

Сальянов ими с юности богат.

 

V.

Бывает все: хвалитель твой—завистник,

Союзник с виду, а на деле—враг;

Доброжелатель—злейший ненавистник

Или врагом подкупленный дурак.

Вот для кого и божество не свято,

Кто нападать привык из-за угла;

Вот искони чем общество богато,

Что губит наши планы и дела.

Ах! не свободен даже цех ученых

Ото всего, присущего простым,

Ничтожным смертным. С правилом своим

Он сочетал традиции смышленых

Авгуров римских: бог, мол, истукан,

Жрец—ловкий плут, религия—обман…

 

Вокруг себя Сальянов видел много

Авгуров тоже, и—к досаде их—

Всегда свои обязанности строго

Он исполнял без помощи других.

Досада сплетню порождает. Вот чем

Легко донять, осилить хоть кого!

Студентам это не мешает, впрочем,

По вечерам сбираться у него—

Читать любимых мудрецов; когда-же

Ни у кого к тому охоты нет,

Профессор их уводит в кабинет,

Где оживленней, откровенней даже

Своеобразный общий разговор,

Смелей сужденья, горячее спор.

 

ѴII.

У одного товарища сбирались

Студенты также дружно, и когда

Янтарной влагой чарки наполнялись,

Просил хозяин: «выпьем, господа,

Как говорили в старину, за младость

И за ее священные права

На благо жизни, на живую радость!»

Встречали песней добрые слова…

Друзья сложили на мотив известный,

На «Gandeamus igitur» ее,

Вдохнули свежесть юности в нее,

Вдохнули силу искренности честной,

И жизнь пленяла тайной красотой

Друзей всегда под звуки песни той:

 

Все заботы, думы прочь

И—в кружок теснее!

От кручин любая ночь

Будет лишь темнее…

Выпьем, братцы! Вот вино;

Веселит сердца оно,

Наливай полнее!

 

«Пей—умрешь, не пей—умрешь!»

Думаем порою.

Загуляла молодежь,

Пир у нас горою,

От веселья, от вина

Мысли бойки, речь красна

Смелой прямотою.

 

Любим правду говорить,

Пусть кому обидно!

Любим все, что не любить

Человеку стыдно!

Любим Русь и тех людей,

От которых в мир идей

Нам дорогу видно.

 

Мы должны отчизну звать

Матерью, конечно:

Alma mater — наша мать,

Допоем беспечно…

Допоем и выпьем мы

За победы в царстве тьмы

И за все, что вечно!

 

VIII.

О, юность! Юность—мощное броженье

Кипучих сил… Стремление вперед

Сродни закону вечного движенья,

А юность им сознательно живет.

Застой противен творчеству природы:

Там, где застой, печален Божий мир,

Там, где застой, отсутствие свободы,

Меж тем она для юности — кумир!

Свобода — друг познанья и науки,

Победа света, торжество ума;

Свобода — жизнь… да, это — жизнь сама!

Когда друг другу простираем руки,

Вперед под общим знаменем идем,

Мы в честь нее священный гимн поем.

 

IX.

Студенчество! тебе и честь, и слава

За то, что юность с гордой высоты

На все дерзать еще имеет право,

Еще внушать доверье можешь ты.

Люблю твои стремленья и порывы,

Отзывчивость и благородный пыл

Живой любви, могучие призывы

Служить добру; люблю избыток сил.

Люблю горячность безграничной веры

В людей и жизнь, в наивную мечту

О счастьи вечном… Ты на высоту

Восходишь смело и шутя примеры

Могучей воли робким подаешь…

Да, да… была такая молодежь!

 

Не вынося компаний скучных, чинных

И кружковых сомнительных светил,

На вечеринках шумных, но невинных

Часы досуга Волгин проводил.

Он слышал речи, полные задора,

Веселый смех, бесхитростный привет.

Там крепла мысль в огне живого спора

И остроумье получало цвет.

Он, выражая собственные мненья,

Славянофилам говорил, шутя

Или серьезно: «хвалите хотя Вы старину, даете направленье

К порядкам прежним, к прошлому Москвы.

Окна в Европу не забьете вы!

 

XI.

«Будь Хомяков и этой мало силы;

Иван Аксаков что там ни кричи,

От старины давно славянофилы

Порастеряли ржавые ключи.

Вокруг Кремля и Сухаревой башни

Усердно ищут, может-быть, найдут,

А под полой славянофильской шашни

Уж ретрограды меж собой ведут;

А за спиной Аксакова Ивана

Стоит новейших прозелитов рать,

Готовых что угодно заорать.

Не надо ей ни квасу, ни кафтана,

Ни очищенья языка, ей-ей…

Вот идеал—местечко потеплей!

 

XII.

«Несложный ребус нами уж разгадан:

Патриотизм не дешев в наши дни!

Славянофилы прежние на ладан,

Бедняжки, дышат… Отжили они!

Уподоблял Белинский их татарам

И даже тем, кого в степях пасут.

Он говорил: «старейшего недаром

В роду вы чтите и татары чтут…

Ведет старейший их по произволу,

Как, например, баранов на убой»…

Белинский прав. Кто жертвует собой,

Клоня главы покорно, рабски долу,

Как не бараны? Кто чужим умом

Живет, влачась позорно под ярмом?»

 

XIII.

Один товарищ помолчал немного

И возразил: «нет, Волгин! ты не прав;

Будь беспристрастен, не суди так строго,

Смири свой гнев и укроти свой нрав…

Под нашим честным знаменем ораву

Прохвостов разных мы не признаем;

За вырожденье составлявших славу

Не отвечаем в лагере своем.

Виссарион Неистовый так грубо

Нас осмеял… Пойми его слова;

В них правды нет! Дряхлеющего льва

Лягают нынче… Что-ж? Вам это любо!

Отцы стареют? Знаем, но у них

Есть упованье на детей своих.

 

XIV.

«Славянофильство коренится в жизни

Родной страны; живая в нем вода!

Как древний витязь ею только брызни—

И все, что надо, оживет тогда.

Но оторвемся мы от нашей почвы,

Чужих теорий не признаем… нет,

И от чего, смеясь, бежите прочь вы,

К тому охотно пролагаем след!

Мы не татары, также не бараны,

Хотя и чтим старейшего в роду,

Отчизнолюбы, к вашему стыду…

У вас есть Петр, записанный в титаны,

А все-ж в деяньях вашего Петра

Нет для народа пользы и добра.

 

XV.

«Плененный внешним бытом чужеземцев,

Он самобытность русскую душил,

Все измерял в науке меркой немцев

И разрушать исконное спешил.

Он родом русский, духом иностранец,

Русь онемечил; православный царь

Был вольнодумцем, словно вольтерьянец,

Как ни один российский государь.

Вы все чужое превратили в моду,

Потом в закон; родного не любя,

Старались в немцев выкроить себя,

Но что-же дали темному народу?

Любовь, любовь! Не видим—в чем любовь…

Сперва скажи, затем уж прекословь!»

 

XVI.

«Любовь к народу—полная готовность

С народом слиться!» Волгин говорит:

«Лень, барство, спесь, нелепая условность

Понятий разных… вот, что не велит!

Конечно, есть препоны и другие;

Допустим, Веров, нет у нас препон

Осуществить стремления благие

И мы идем в народ со всех сторон…

Начать-ли вам с науки европейской

Или, не веря смелой новизне,

Вернуться к нашей темной старине

И за-одно к морали фарисейской,

Учить народ терпению вола?

Не отличишь тогда добра от зла!»

 

XVII.

—«Послушай, Волгин… Я такого рода

Сужденья слышал, но еще вопрос:

Учиться нам у нашего народа

Или у нас народу? Он колосс,

Он богатырь… То доказало время,

А Костомаров с Соловьевым что

Нам говорят? Кто вековое бремя

Тяжелых бед геройски вынес? Кто?

Монгольский плен… век Грозного Ивана…

Насилье… рабство… тысячи невзгод…

Все это видел, пережил народ,

И до сих пор еще зияет рана

В его груди… Хоть мужеству его

Нам поучиться надо-б у него!

 

XVIII.

«Мы про народ забыли, к сожаленью;

Должны ему и мы с тобою, брат!

Терпел он много, и не нам терпенью

Учить его… терпел, а все-ж назад

В Русь до Петра пойдет…Не смейся, милый!

Пора вернуться к старине святой.

Там вера в Бога нравственною силой

Всегда являлась вместе с простотой,

И люди жили без твоей науки…

Еще в Европу не было окна,

Однако-ж, Русь была не так темна,

Как нынче смело уверяют внуки…

Нет, я горой за старину стою,

Твою-ж науку, впрочем, признаю!»

 

XIX.

—«Ах, Веров, Веров! хоть серьезным тоном!

Ты говоришь, смешон по-временам…

Признал науку? Grand mersi с поклоном!

Ну, а пришла она откуда к нам?

Вольтер, Руссо… Там энциклопедисты.

Кто украшал у нас минувший век?

Ханжи, святоши, неучи-софисты,

Известных нет; все это—имя рек!

Капнист, Фонвизин, Новиков, Державин,

Екатерина с Дашковой… Они

Умнейшим людям Запада сродни,

Хотя не ровня… Ими век их славен…

Во многом Запад быль полезен им;

Принадлежал и Чаадаев к ним.

 

«Что твой Восток? Сошлюсь на византийство,

На древний стиль, на грамоту славян,…

Там нет идей, цветистое витийство,

Тупая косность, умственный изъян.

Ты человек! сказало-ли холопу

Ученье темной старины? Оно,

Увы, мертво! Спасибо, Петр в Европу

Рукою смелой прорубил окно,

А то давила-б нас ужасным гнетом

Дьячкова мудрость—сильная грозой

Побоев, брани, грозная—лозой;

Так храбрый росс и рос-бы идиотом

И Митрофаном был-бы дворянин

С младых ногтей до старческих седин.

 

XXI.

«Не правда-ль, мило? Баре и холопы;

А где-же люди, братья по Христу?

Боишься ты влияния Европы,

Назад бежишь от света в темноту…

Кто в фарисеях видел лицемеров,

Тот отрицал невежество и ложь,

Зло вековое… К истине, друг Веров,

Путем протеста ты скорей придешь;

Твои-ж слова—кимвальное бряцанье,

Они елеем сильно отдают.

В своих поступках, все-таки, ты лют…

Абсолютист не терпит отрицанья.

О, руссопеты в красных сапогах!

Ведь ваш кумир на глиняных ногах».

 

XXII.

Владимир, в спорах пользуясь успехом,

Слегка острил над Веровым порой,

А тот веселым, добродушным смехом

Всегда спешил закончить спор живой.

Он был, подобно Волгину, начитан,

Но в знаньи жизни уступал ему…

Сын дворянина вырос и воспитан

В довольстве полном, и нужда к нему

Не приходила гостьею незванной.

Его пленял таинственностью мир,

Пленяла жизнь. Он всеславянский пир

Воображал в дали, еще туманной,

И возрожденье милой старины

Осуществлял, как золотые сны.

 

XXIII

Его отец, под Киевом, в именьи,

Век доживал и, новизну браня,

Кричал о полном на Руси затменьи

Умов незрелых. С ним жила родня;

А сын, боясь неискренности, фальши,

Когда увидел в нем крепостника,

Решил держаться от него подальше,

Катнул в Москву с согласья старика.

Тут, над собой работая упорно,

Свои кумиры прежние он сжег,

В славянофильский угодил кружок,

И воспитаньем брошенные зерна

Давно взошли; в Москве-же, как на зло,

На первом курсе вдруг не повезло…

 

XXIV.

Он переехал в Питер, скучный, мрачный—

На взгляд его, и смело первый шаг

Славянофильской, кажется, удачной

Попыткой здесь отметил как вожак…

Затем—знакомство с Волгиным. Во многом

Он не сходился… Так сказать, гнала

Их жажда знанья в даль по двум дорогам,

На перепутьи-ж разделяла мгла.

Один не очень доверял науке,

Другой ответов ясных и прямых

Ждал от нее; но много-ль было их?

Работа мысли обостряла муки

Его пытливо-страстного ума,

Была какой-то пыткою сама.

 

XXV.

Он, что у Гейне юноша наивный,

Загадку жизни разрешить хотел,

Хотел услышать голос всеотзывный

И бросить взор за мировой предел…

Являлось прежде все необычайным,

Как мир поэта в сказочных мечтах,

И не решался к вековечным тайнам

Он подойти с вопросом на устах,

Но подвергал суду естествознанья

Движенье крови, как процесс в тиши—

Рожденье чувств, бессмертие души,

Цель бытия, начало мирозданья.

Дарвином, Фогтом, Молешотом он

Тогда, конечно, не был увлечен.

 

XXVI.

Но веру детства охладил, анализ,

Сорвав с чудес и многих тайн покров:

Взамен иллюзий факты лишь, остались,

Как без вина бокалы—от пиров.

Чрез микроскоп природу созерцая,

Открыл искавший совершенства в ней

Борьбу существ. Ни добрая, ни злая

Природа—фокус света и теней.

Одно творит, другое разрушает

Ее закон бесцельный и слепой,

Жизнь развивая вечною борьбой

Двух вечных сил. Позитивист решает,

Что за проделом видимого нет

И поля зренья, тьма сменяет свет.

 

XXVII.

Он говорит: «меня возьмет могила,

Существованье кончится мое;

Пусть сознаю, какая-то есть сила,

Зачем-же мне обожествлять ее?

За дерзкой мыслью умственных титанов

И поднимался к звездным высотам,

Но сквозь туман мистических обманов

Я видел только призрачное там.

Свет знанья вдруг туманное рассеял,

И предо мной открылся горизонт…

Хвала тебе, великий Огюст Конт!

Ты отрицал ничто, но возлелеял

Живое нечто, в нем-же завещал

Закон высоких нравственных начал.

 

XXVIII.

«Смелей, во-имя этого закона,

Там разрушай, где можно храм создать

Великолепней храма Соломона…

Смелей в борьбу, чтоб сильных побеждать

Под гнетом их страдают миллионы;

Мы все—в цепях иль без цепей—рабы…

Зовут проклятья, жалобы и стоны

В огонь борьбы, отчаянной борьбы».

Дух отрицанья Волгина коснулся,

Нашел живое воплощенье в нем…

Он молод. Что-ж? За то не упрекнем;

Трибун-боец в мечтателе проснулся..

Владимир, после заграничных книг,

Поставить мог приятеля в тупик.

 

XXIX.

Но, энергично возражая в споре,

Упрямый Веров говорит ему:

«Борьба твоя приносит беды, горе…

Зло против зла, в чем польза— не пойму.

Мутить народ, чтоб жар его руками

Возможно было загребать потом,

Ломая то, что создано веками,—

Не грех-ли вам? Подумайте о том!

Разрушив храм, обломки в груду пыли

Вы превратить хотите сгоряча.

Подъявши меч, вы сами от меча

Должны погибнуть.. Истину забыли:

Где льется кровь, там и добра не жди…

Погубят вас безумные вожди!»

 

XXX.

Несходство двух враждебных убеждений

Все-ж не могло противникам мешать,

Во имя смелой прямоты суждений,

Друзьями быть, друг друга уважать.

Сближала их любовь к могучей шири,

Как многих русских—общая черта,

И, наконец, у Верова в квартире,

Сближала всех знакомых простота.

К добру и правде все тут были чутки.

Не допускали лицемерья, лжи,

Боялись их, как сорных трав во ржи—

Хозяин нивы, гнали предрассудки,

А, впрочем, здесь мешалось со смешным

Серьезное, хорошее—с дурным.

 

XXXI.

Смешна подчас была односторонность,

Прямолинейность вызывала смех;

Смешила также к нигилизму склонность,

А нигилизм тогда имел успех…

Одним опасен или ненавистен,

Другим—забава, шалости детей,

Он выражался в отрицаньи истин,

Известных истин, Бога и властей.

Длинноволосый юноша без гнева

Не возражал спокойно никому;

Без папироски не могла ему,

Нахмурив брови, вторить важно дева…

В мужском костюме и в очках, она

Была в правах с мужчиною равна.

 

XXXII.

Мы осмеяли веянье такое;

Но все-ли в нем нелепо и смешно?

Теперь о личном счастье, о покое

Нам помышлять не стыдно, не грешно,

Тогда-ж казалось низким и преступным.

Шли дружно к цели, мы идем вразброд.

Что достигалось, стало недоступным!

Тогда любила молодежь народ,

Теперь-же любит теплые местечки;

Трус назывался жалким подлецом,

Провозглашен отныне мудрецом.

Бывало, глупый кротостью овечки

Не выйдет в люди, а теперь у нас

Силен овечьей кротостью пролаз.

 

ХХХIII.

От наших дум и горьких сожалений

Не будут люди нравственней, умней.

Увидим смены разных поколений

И доживем, авось, до лучших дней.

Из прежних сил всегда передовая

Была надеждой, гордостью страны…

Ее девиз: «Живи, не унывая!» .

В сравненьи с ней, мы жалки и смешны.

Как ни был Волгин угнетен нуждою,

Сны о победах видел наяву,

И что дается даром большинству—

Он постоянно брал, конечно, с бою.

Шел в этот бой с сияющим лицом…

«Быть человеком, значит быть бойцом».

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

 

I.

В те времена, когда цветут науки,

Нельзя искусствам, будто-бы, цвести…

Ведь это ложь! Ее отвергнут внуки,

А мы должны все далее идти.

Искусство—бог… Оно под своды храма

Влечет жрецов, поклонников влечет.

Еще царят комедия и драма.

Хотя в великих силах недочет.

Как струны арфы, милые преданья

Ласкают слух. Мы почерпаем в них

Живой источник радостей своих.

Тускнеет солнце, но его мерцанье

Ведет туда, где вестники зари

Для новых жертв готовят алтари.

 

«Театр! театр! каким волшебным словом

Во время оно был ты для меня!»

Внушал Белинский поколеньям новым

Энтузиазм, исполненный огня…

Пестро в партере, щеголяют ложи

Разнообразьем женской красоты;

Шумит раек, где много молодежи.

Несется «браво, браво!» с высоты.

Да, молодежь умеет благородно,

Пленяясь чудной чьей-нибудь игрой,

За честь искусства постоять горой…

Бывало, Волгин выражал свободно

Свои восторги, страстный театрал

Всегда артистов громко вызывал.

 

III.

Из всех студентов петербургских самый

Суровый критик, он превозносил

Александринку, восхищался драмой…

Немало славных театральных сил!

Самойлов был высоко-героичен;

Доднесь Варламов в амплуа своем

Неподражаем, ярок и типичен,

Как самобытен Писарев во всем.

Давидов имя громкое составил

Созданьем типов до сих пор живых;

Хорош Сазонов в пьесах бытовых…

Далматов свой репертуар прославил;

Отлично Ленский, без больших затей,

Играет светских пожилых людей.

 

IV.

Давно-ли Нильский, Новиков, Свободин

Играли здесь? Их не забыли вы.

Трагичен Дальский; часто превосходен

Бывает в драме Горев из Москвы.

Оценим тех, кого талант, призванье

Влечет сюда; пока оценено

Комисаржевской нынче дарованье.

Ценили так талантливых давно…

Тогда входила Савина уж в славу.

Чему цвести, цвело в живой красе,

Рукоплескали Стрепетовой все,

Ценили мы Жулеву и Читау,

И—как теперь—Абаринова нас

Умела трогать, волновать подчас.

 

V.

Тогда была Васильева известна

Игрою тонкой, нервною своей;

Служа искусством высшей правде честно,

Уподоблялась Дюжикова ей…

Всё—имена! Держась старинных правил,

Путем сравнений лучшее ищи.

Я две эпохи смело сопоставил,

Как только мог. Но сетуй, не ропщи!

Люблю былое. Не было в помине

Еще продажных критиков тогда,

Никто плоды таланта и труда

В грязь не топтал, как злобно топчут ныне…

Тогда блистал-бы нежный, молодой

Талант Потоцкой яркою звездой.

 

VI.

У нас тогда-б заслуженною славой

Окружена Домашева была;

На сцене скука, с пошлою приправой

Нелепых фарсов, места-б не нашла,

Никто искусство с выправкой актерской,

Или талант с бездарностью никто

Равнять не стал-бы, о madame Яворской

Тогда газетной критике не то,

Что нынче пишут, повторять пришлось-бы…

Не видя в строгом зрителе врага,

Была-б артистка каждая строга

К самой себе. Тогда ни лесть, пи просьбы,

Ни кумовство, ни дружба не могли

Служить нахальству театральной тли…

 

VII.

В театре Волгин с Веровым нередко

Встречался там, где видим молодежь,

И на вопрос: «ну, что новинка?» едко

Он отвечал: «нова, как стертый грош!

Я не люблю крыловских скороспелок,

Не выношу слезливых мелодрам…

Сюжет заемный пошловато-мелок,

Избита форма… театральный хлам!»

Но вот Островский, Писемский, Шпажинский

Или Потехин, по словам его,

Краса театра… Он хвалил того,

Кем созданы Расплюев и Кречинский,

А то ворчал: «где «Горе от ума»,

Где «Ревизор», хотя комедий тьма?»

 

VIII.

Однажды Веров познакомил друга

На представленьи пьесы «Гувернер»

С людьми бесспорно избранного круга,

В чем убедитесь… ma parole d`honneur!

Они являлись в Питер ежегодно

И нанимали на Большой Морской,

Располагая средствами свободно,

В роскошном доме избранный покой.

По вечерам в разубранном покое

Горели ярко, весело огни.

Здесь, избегая сплетен и родни,

Зимою вместе жили только трое:

Отец и дочь с подругой—лет одних.

Славянофил по Киеву знал их.

 

Они радушны и гостеприимны,

Повеселиться никогда не прочь.

Могла поэтов вдохновлять на гимны

В честь красоты молоденькая дочь.

Легка, стройна, с улыбкой чаровницы,

На все она бросает смелый взор:

В нем трепетанье голубой зарницы,

Порой привет, порою приговор…

Он опьяняет, как хмельной напиток.

Свеж у нее румянец алых щек,

Уста чуть-чуть раскрывшийся цветок.

В ее наивной резвости—избыток

Сил молодых. Развеселяет всех

Веселый, звонкий, серебристый смех.

 

X.

Прекрасно все: и свет очей лазурных,

И жар ланит, цветущих ярче роз,

И трепет груди—без волнений бурных,

И золотистый шелк густых волос,

И обаянье взора или речи,

Все, от чего бывает так светло,

Так радостно… Ах! это с первой встречи

Невольно к ней Владимира влекло.

Он в забытьи, как в сумрак тихой ночи,

Манящей в глубь таинственных аллей,

Где и поет, и трелит соловей,

Глядел в ее задумчивые очи

И не насмешку видел в них… о, нет!—

Вниманье, даже искренний привет.

 

XI.

Она ему сказала два-три слова

И приглашенья от отца ждала;

Он тоже ждал: ведь Ольга Иртышова

В его глазах пленительна была…

Так дополнял улыбку блеск алмаза,

Так было платье светлое к лицу…

«Ждем вас к себе… ну, до другого раза!»

Сказал старик; Владимир-же отцу

На приглашенье отвечал поклоном,

Смутился, слов не находил, затем,

Отдав еще поклон неловкий всем,

Из ложи вышел. Вежливость законом

Он признавал; но… этот кавалер,

Увы! изящных не имел манер.

 

XII.

«Он не воспитан!» гордый свет заметит,

Тот свет, который в ваши времена

Едва заметен, оттого что светит—

Как на ущербе тусклая луна,

А потому зовется полусветом…

Бомонд мещански-чопорных дворян

Был, есть и будет… Жаль, в бомонде этом

Высокомерьем каждый обуян.

Пусть высший свет имеет предрассудки.

Зато уж нет мещанской спеси в нем…

Домой вернувшись, Волгин о своем

Знакомстве думал, нечто вроде шутки

Сказал потом товарищу в ответ:

«В театре был; да что? пускаюсь в свет!»

 

ХIII.

Он книгу взял: нечитанные строчки

Пред ним мелькали, утомляя взор;

Плясали буквы, запятые, точки,

Сплетаясь в глупый и смешной узор,

Когда живой, неотразимо-властный

Воображенье образ занимал,

И этот образ девственно-прекрасный

Так нежно-нежно сердце обнимал,

Дышал таким теплом и чистотою

Благоуханной молодости он,

Так неземным быль чем-то озарен,

И пред его волшебной красотою

Рассудок—друг намерений благих.—

Утратил силу доводов своих.

 

XIV.

Владимир вспомнил выраженье взора,

Как-бы лучистых, ласковых очей,

Значенье, смысл улыбки, разговора,

Игривый смех, приятный звук речей,

Красивость, легкость каждого движенья,

Не знал походки, не слыхал шагов,

Дополнил их игрой воображенья;

Он вспомнил даже аромат духов.

И вот в плену живого обаянья,

Во власти мощной юной красоты

Голубит Волгин робкие мечты

О недоступном счастье обладанья

Царицей сердца. Молодость сильна

Избытком чувств, живет мечтой она

 

XV.

Пусть рассуждает юноша: «не надо

Мечтать об Ольге, лучше—позабыть!

Что увлеченье? Лишняя преграда,

Тогда как я свободным должен быть.

Внушают зависть взрослым даже дети

Свободой действий. Вот я приглашен

В дом Иртышова. Мне-ль вращаться в свете

Я не пойду, и мой вопрос решен!»

Прошла неделя. Волгин, неразлучно

С мечтою прежней, все чего-то ждет.

Пора-бы в гости… почему нейдет—

И сам не знает; дома-же так скучно.

Нет у него охоты ни к чему,

Меж-тем нельзя бездельничать ему.

 

XVI.

Был чудный вечер, ясный и морозный.

На крышах снег багрянцем будто цвел;

Синело небо глубиною грозной,

А звезды, словно рой алмазных пчел,

Мерцали сквозь белеющие клубы

Густого дыма, что с высоких крыш,

Как-бы нарочно, выдыхали трубы…

Царила тишь, таинственная тишь.

Казалось, жизнь вдруг замерла без цели,

Подобно звуку трепетной струны,

И зрело нечто в лоне тишины.

Уже. кое-где огни в домах горели,

И улыбались, будто-бы, они

Огням небесным… грешные огни…

 

XVII.

Кто ближе к небу, тот всегда на страже

Великих тайн меж небом и землей…

Так пусть на пятом, на шестом этаже

Ютится голь семьею за семьей,

Поэт-бедняк да юноша-мечтатель—

Защитник, друг страдающих в борьбе…

Всех чистых сердцем праведный Создатель,

Как видно, любит приближать к себе.

Нередко Волгин гордо и высоко

Парил мечтой, покорствуя мечте.

Не потому-ль и жил на высоте?

Бог устремлял всевидящее око

И на него; при этом никогда

Не покидала Волгина нужда.

 

XVIII.

Сидит Владимир дома, вспоминая

Все впечатленья прожитого дня:

Бледна как призрак, девочка больная

Подачки просит… Где-же мать, родня?

Живет сиротка где-то близь заставы,

В семье рабочих, и вдыхает яд

Неотразимой нравственной отравы,

Там, где пороки нищеты царят…

О, нищета! Сестра болезней разных,

Она порой ужасна, как чума…

Ее вертепы—тюрьмы и дома

Разврата или гнезда безобразных,

Преступных дел. Куда она ведет.

Там всех одно, всех роковое ждет.

 

XIX.

«Жаль, думал Волгин, средств я не имею.

А многим помощь сильного нужна…

Что скорбь моя? Кому поможешь ею?

Не смерть, а жизнь в наш подлый век страшна

Да, если в смысл действительности вникнуть,

Судьбу людей приравнить к палачу,

Ее рабам ты смело можешь крикнуть:

Жить вашей жизнью стыдно… не хочу!

Труд и нужда… хотя-б малейший роздых…

Так все живут и ропщут бедняки…

Ах. рассужденья вздор и пустяки!

Не думать лучше… поскорей на воздух,

Куда-нибудь… куда-нибудь!» Но вдруг

Он слышит в дверь коморки чей-то стук.

 

Будь это ночью, в тихий, неурочный

И поздний час, час, посвященный сну,

Когда закон статьей известной, точной

Велит блюсти порядок, тишину,

И на постах стоят городовые,

Напоминая статуи мужей

Великих, славных, дремлют, как живые

Львы у подъездов, ванька от возжей

Отводит руку, сонный тычет носом,

Спит или дремлет дворник у ворот,—

Мог испугаться Волгин, мог приход

Нежданный чей-то встретить злым вопросом

И, наперед обдумав сразу речь,

Хватать, бросать что ни попало в печь…

 

XXI.

Газетный лист, клочок записки друга,

Из лавки счет, Цитовича статьи…

Чего, чего не натворишь с испуга!

Вдруг настежь дверь: ба! люди все—свои…

Вдвоем-втроем с пирушки, с вечеринки

Зашли, с бутылкой доброго вина,

Вас угостить, вам передать новинки,

Излить в словах все, чем душа полна.

Вот, с увлеченьем, благородно, пылко

Одно хвалить, другое порицать

Начнут они, забыв, что надо спать

Соседям вашим; но пуста бутылка,

И мы вернемся к Волгину… «Стук-стук!»

—«Прошу войти. Ты, Веров?»—«Я, мой друг».

 

XXII.

Здесь в обстановке бедной и невзрачной

Проснулась жизнь, раздался громкий смех.

Забыл Владимир пессимизм свой мрачный

И живо вспомнил о счастливых тех

Минутах встречи с Ольгою прелестной,

О приглашеньи старика-отца…

Кто сей старик? Фамилии известной,

Герой, стяжавший славу храбреца.

Приятель, кстати, сообщил подробно

О них—что знает. Волгин слышать рад:

«Ждут Иртышовы… Собирайся, брат,

Да поскорее—мешкать неудобно;

Нас будут ждать… Ну, что, моя душа,

Заметил Соню… а? ведь, хороша!»

 

ХХIII.

«Поведай мне, кто Иртышовы эти?»

Спросил Владимир: «сам-то генерал,

А дочь его блистает в высшем свете,

И—не дурна, но лучше я видал.

В ее подругу ты влюблен безмерно…

Ай, покраснел! Я узнаю твой вкус.

Жениться вздумал? Сделаешь, наверно,

Ей предложенье? Отвечай же, трус!

Уж я давно заздравных чарок не пил,

Поздравить надо… У нее—глаза

Холодные… да, да, как бирюза

Воды озерной; волосы как пепел,

А это—редкость. Лет семнадцать ей.

Бледна немножко, но мила… ей-ей»

 

XXIV.

Смутился Веров, тайну сердца выдал,

Хотя и знал: случайно был открыт,

Осмеян другом вожделенный идол

Его любви.  Досаду, ложный стыд

Он подавлял застенчивой улыбкой.

На вид почти непринужденно-смел,

Он, так-сказать, стоял на почве зыбкой,

Слов оправданий веских не имел,

Хвалил потом радушье Иртышовых,

Но у любви есть тоже произвол,

И потому влюбленный речь повел

О чудных, ясных глазках бирюзовых

Той, для которой не жалел похвал,

Кого, как друга, Соней называл.

 

XXV.

Но кто-же Соня? Некто Павел Смельский—

Ее отец. Лет десять прослужил

В полку врачом и при больнице сельской,

Как земский врач, на Волге долго жил

Он в том селе, где Иртышов богатый,

Тогда уже в отставке генерал,

На молодой красавице женатый,

Владел землей, роль важную играл

В сызранском земстве… Край не позабудет

Заслуг врача. К несчастью, бедный врач,

Видавший много разных неудач,

Страдал запоем. Кто его осудит?

Безродный Смельский был тогда вдовцом

И пятилетней дочери отцом.

 

XXVI.

В науке практик, опытом богатый,

Не признавал педантов-колпаков,

Ворчливый, хмурый, часто грубоватый,

Недаром был любимцем мужиков.

Не на словах, на деле добротою

Он поражал, заботясь о судьбе

Больных и бедных. Соня сиротою

Осталась после, и ее к себе

Из состраданья Иртышовы взяли,

К ней отнеслись с участием родни.

Учиться с Ольгой в институт они

Свезли в Москву и Соню воспитали,

И с той—обеим дорогой—поры

Живут подруги словно две сестры.

 

ХХѴII.

Они росли, как многие девицы,

Не видя света, жизни и людей,

В стенах закрытой на-глухо теплицы,

Подобно пальмам золотых степей,

Что, увядая в воздухе тепличном,

Грустят у нас о знойных небесах

Да о родном просторе безграничном,

О чудных звездах, о веселых снах.

Они росли под строгим наблюденьем

Серьезной дамы, скучных старых дев,

В сердцах наставниц вызывая гнев

Своим, порою дерзким, поведеньем,

Когда для них был институт тюрьмой

И убежать хотелось им домой.

 

XXVIII.

Не держит так игуменья черничек,

Как строго их держали взаперти.

Известных книг без вырванных страничек

Они, конечно, не могли найти.

Для классных дам страшней чем пропаганда

Был даже Диккенс, как любой роман

Хвощинской нашей, если не Жорж-Занда…

Где лицемерье, лож, там и обман,

И вот бедняжки тайно книги эти

Всегда старались как-нибудь достать,

Чтоб их в постели ночью прочитать,

Увидеть жизнь в ее обычном свете.

Подруги сразу в книгах то нашли,

О чем и думать прежде не могли.

 

XXIX.

Василий Львович Иртышов в то время,

Когда они кончали институт,

Был одинок и жизнь влачил как бремя.

В ней видел тяжкий, непосильный труд.

Он смерть жены скрывал от бедной Оли.

Молчала Соня, ведая о том:

Пусть не в стенах теплицы, а на воле

Услышит весть, нежданную как гром…

Отец несчастный, потеряв подругу,

В ночь поседел, состарился. Печаль

Гнала его, гнала куда-то вдаль.

Так холода торопят птичку к югу…

К родным жены сбирался много раз,

Но Иртышов уехал на Кавказ.

 

XXX.

Когда-ж тепло с полей снега согнало,

Он заскучал по северной весне…

Что делать дома? Все напоминало

И вновь ему напомнит о жене.

Там призрак милый в тишине вечерней

Являться будет. Иртышов решил

Еще взглянуть на несколько губерний,

А потому на Волгу не спешил,

В Одессе пожил, в Киев мимоездом

Он завернул, здесь—на горе крутой—

Увидел дом забитый и пустой,

На высоту, поближе к небу, к звездам,

Вдруг захотел… Он жил и до сих пор

На высоте приволжских славных гор.

 

XXXI.

Его богатым родовым именьем

Племянник ловкий управлял лет шесть;

Хоть отличался Иртышов уменьем

Вести дела, не мог его учесть.

Доходы были каждый год с изъяном,

А потому, расставшись с ним, в наймы

Сдал ненадолго землю он крестьянам…

Теперь должны про дочку вспомнить мы.

Узнав о смерти матери нежданно,

Явилась Ольга в Киев и слегла

В постель, едва удар перенесла,

Была врачом, лечившим беспрестанно,

Удалена с ее подругой в Крым.

Явился Юг целителем вторым.

 

XXXII.

Студент московский, с матерью больною,

Арсений Веров жил тогда в Крыму.

Он восхищался ясной глубиною

Лазури теплой; нравились ему

Морская даль, зелено-золотистый

Цвет водной глади в южном блеске дня.

Вдыхал в себя он жадно воздух чистый,

Беспечно жил, заботы устраня,

Смотрел на жизнь доверчиво и ясно…

Мать поправлялась, отдалялся срок

Ее кончины, и счастливец мог

«Остановись, мгновенье! ты—прекрасно!»

Воскликнуть вместе с Фаустом, хотя

И был еще, в сравненьи с ним, дитя.

 

XXXIII.

Он жил в горах, все осмотрел, заметил

Гулял, бродил, ел вкусный виноград,

Здесь Иртышовых с милой Соней встретил,

К знакомству с ними не имел преград…

Пока довольно! Пусть встает пред нами

Духовный мир людей, знакомых нам.

Вот все, что можно рассказать стихами…

Не в силах Веров передать-бы сам:

Как говорится, был он огорошен

Открытьем друга, и на этот раз

Ничем бессвязный не блистал рассказ,

Который, кстати, в-пору прерван, брошен.

Взглянул Арсений на часы… «Ай-ай!»

Воскликнул он: мундир-то надевай!»

 

XXXIV.

Ему в ответ не говоря ни слова,

Стал одеваться тотчас друг его;

Когда-ж все было, наконец, готово,

Услышал Волгин «Ьene» от него.

Каков он с виду? Сильную породу

Грудь выдает, а мужественность, рост

И самый облик волжскую природу

Напомнит вам. Портрет, однако, прост.

Немножко вьются волосы густые

И оттеняют бледное чело;

Глаза глядят спокойно и светло…

Какие? спросят. Темно-голубые.

Нос небольшой… затем: усы, и нет

Ни бородавок, ни других примет.

 

XXXV.

Хвалить героя не имею цели

И от него держуся в стороне…

Чрез полчаса друзья уже летели

В изящных санках на лихом коне,

Которым правил опытный рязанец,

Чуть-чуть сбоченясь, вскрикивая: «эй!»

И легкий холод разжигал румянец

На свежих лицах молодых людей.

Веселый Веров, что-то напевая,

Подругу Ольги видел пред собой,

То, увлекаясь яркою мечтой,

Он восклицал: «о, Боже, даль, какая!»

То все пророчил Волгину: «тебя

Полюбят там, о! в том уверен я»…

 

XXXVI.

Но прозвучало как-то сердобольно,

Наивно это. Волгин чуть не вслух

«Полюбят там!» за Веровым невольно

Сказав, подумал: «что-нибудь из двух—

Пан иль пропал? Э, чорт возьми! я молод,

К тому-ж, не камень у меня в груди!

Стремленье к счастью иногда как голод…

Жить надо, жить; а жизнь вся впереди!»

Он позабыл невзгоды, треволненья,

Взглянул на небо…Сколько ярких звезд!

Пред ним—огни, роскошный дом, подъезд,

И стих: «Я помню чудное мгновенье»,

Не отвечая другу на вопрос,

Владимир вслух шутливо произнес.

 

 

ГЛАВА ПЯТАЯ.

 

I.

Роскошный вход; широкие ступени;

Цветы и вазы; бронза и ковры…

Мелькают люди по коврам как тени;

Веселый свет сквозь белые шары

Привольно льется; льстивые улыбки

Усердных слуг сносней чем где-нибудь…

Чу, переливы, дрожь, рыданье скрипки:

Она поет, и умереть—уснуть…

Какое соло! Неземные звуки.

О, дивный вальс из «Фауста» Гуно!

Впервые там, в провинции, давно,

Случайно Волгин бурю той-же муки

И наслажденья пережил: до слез

Его растрогал некий виртуоз

 

Когда Владимир очутился в зале,

Гостей увидел: будто все одним

Холодным, острым взором пронизали

И улыбнулись… Овладела им

Мгновенно робость.

С подозреньем ложным

Глядел на всех застенчивые чудак

И до смешного делал осторожным,

Притом заметным чуть не каждый шаг.

Боялся он, не зная светских правил.

Ступить свободно; благо—в этот миг—

Его радушный Иртышов-старик

Улыбкой доброй обществу представил

И с ним, минуя целый ряд гостей,

Пошел на встречу дочери своей.

 

III.

Шумя лазурно-серебристым платьем,

Спешила Ольга, к гостю подошла

И, на поклон ему рукопожатьем

Ответив, стала детски-весела.

Она, казалось, говорила взглядом:

«Смутился… вижу, знаю—почему!»

Минуты две с ним постояла рядом,

Была довольна близостью к нему.

Пока раздумье Волгина томило,

Он выбирал и взвешивал слова,

Но уступила сердцу голова:

Ведь Ольга так непринужденно-мило

Себя вела, что сразу от того

Доверье к ней явилось у него.

 

Разговорившись о Поволжье славном,

О чудных видах ей родной реки,

Она в восторге детском и забавном

Воскликнула: «ура! мы земляки!»

Вдруг подлетает к ней гусар Шаталин

И просит Ольгу с ним протанцевать;

Глава повес, бездельников, нахалов

Хотел в тот миг ее очаровать,

Решил при этом, с легкостью военной,

Вмиг у студента барышню отбить.

Чтоб дон-жуанством смелым удивить

Потом друзей-приятелей в почтенной

Семье кутил, хористок, танцовщиц,

Непостоянству преданных девиц.

 

V.

Шаталов ловок и красив, конечно:

Глаза горят, змеится на устах

Усмешка злая. Он бесчеловечно

Сердца терзает. Он во всех местах,

Где пребывал, расстроил две-три свадьбы,

Чем забавлялся словно удальством…

Есть у него под Киевом усадьбы,

Открыт ему любой богатый дом.

Гусар блестящий в Петербурге служит,

Играет в карты, любит кутежи,

Блеск мишуры, все виды светской лжи,

Мотает деньги… Он живет, не тужит.

Имеет связи, как комета—хвост,

И, может быть, займет солидный пост.

 

Таким счастливцам бабушка ворожит:

В воде не тонут, не горят в огне…

Их только крупный проигрыш тревожит,

Благополучны, счастливы вполне!

Не все-ль равно из них любому хвату

Попасть в гусары или моряки,

Из моряков в Казенную палату,

Когда долги и разные грешки

Или женитьба их служить заставит

Во-имя лишь двадцатого числа?

Жива-бы только бабушка была:

Она и здесь от лютых зол избавит,

Шепнет друзьям сановным на ушко,

Уйдет моншер по службе далеко…

 

VII.

Гусар Шаталов в Киеве танцором

Считался первым, восхищал девиц.

«Вот кавалер!» они пищали хором,

К досаде братцев, к радости сестриц.

Во все дома гусара приглашали,

И без него девицы ни на шаг…

Впервые Ольга на дворянском бале

С ним танцевала и недавно так…

Она хранит те самые перчатки,

В которых вечер провела…

Что в них? Пора бы бросить, не бросает их

В огонь камина, жалкие остатки

Поблекшей лайки, а хранит как дар…

Тут не причем перчатки и гусар!

 

VIII.

Да, не причем… Все, все—в воспоминаньи

О том, как было весело тогда,

Хотя-бы только при одном сознаньи:

Стройна, легка, прекрасна, молода!

Ревнивый шепот маменек: «вот пара!»

По зале шел во все ее концы;

Один бранили Ольгу и гусара,

Другие им-же прочили венцы,

О чем не знали и счастливцы сами,

Но повторялась выдумка одна:

Дочь генерала страстно влюблена

В гусара, душку—с черными усами,

Меж-тем Шаталов был в нее влюблен;

С ней танцевать считал за счастье он.

 

IX.

Гусару Ольга в танцах отказала

И, познакомив с Волгиным его,

Потом ему с улыбкою сказала:

«Начнутся танцы; только одного

Вас не видать среди лихих танцоров!»

Гусар ответил: «так-же, как живых

Средь мертвых… да, как ваших чудных взоров

Теперь в толпе красавиц молодых!

—«А вы, быть может, знаете и старых,

Monsieur Шаталов? Кажется, сержу?

Идите к дамам! Вас я не держу»…

Танцор, служивший доблестно в гусарах,

Красиво шаркнул левою ногой

И, звякнув шпорой, побежал к другой…

 

Для многих было веселей в гостинной

Хозяйка гостя повела туда,

Где Веров тихо на мотив старинный

Пел что-то Соне и не без труда

Рукой несмелой клавиши рояли

Перебирал, а за его спиной

Два кавалера скучные стояли,

Тайком вздыхая нежно об одной.

Хотелось пенья Волгину: алкала

Душа отрады, близкой к забытью.

Хитрила Ольга: «жаль, я не пою!»

Когда-ж подруга тихо заиграла,

Она, смеясь, фальшивый тон взяла,

Прикрыла дверь и песню начала.

 

XI.

Имела Ольга голос превосходный;

В нем трепетали слезы или смех,

Но русской песней, песнею народной

Она пленяла постоянно всех.

О том, свекровь как залила лучину,

Как с милым сыном расставалась мать;

Родное горе и тоску-кручину

Она умела в песне передать.

Расскажет песня: хорошо-ли, худо-ль

Тебе живется, русский человек!

Невзгоды нам уже не первый снег

На голову… Стихия наша—удаль,

Потеха, хмель, веселая гульба,

Великой силой-нощью похвальба.

 

XII.

Как много чувства в песенке старинной!

Как смысл ее поэзии глубок!

В ней колкий юмор с шуткою невинной

Сверкает будто яркий огонек.

То опьяняет песня брагой хмельной,

То похоронным плачем голосит,

То дышит былью-правдою посельной,

То над землею соколом взлетит,

То загудит гульливою метелью,

То забурлит погодкой волновой,

То защемит сердечушко тоской,

То разольется соловьиной трелью,

То молодецким посвистом в лесу

Вдруг испугает девицу-красу.

 

ХIII.

Была простая песня наша в моде,

В почете был зипун и сарафан,

Мы шли в народ, и громко о народе

Судил-рядил салонный Митрофан.

Тех милых дней не вспомнишь без улыбки;

За них прогрессу—небольшая честь,

Но там, где юность, кроются ошибки,

Но там, где свет, и тени тоже есть.

Чуждаясь грез поэзии туманной,

Венчали мы народного певца,

Который наши волновал сердца,

И—как цветы в букет благоуханный—

Сбирали песни, дружно пели их,

Быть может, силу почерпали в них.

 

XIV.

За час до смерти пел Якушкин Павел

Разгула песню. Много-много он

Народных песен записал, оставил.

Но по заслугам, все-ж, не оценен.

Придет пора: почтят благоговейно

Его труды, как Гильфердинга труд

Или заслуги Пальчикова, Шейна,

Что позабыто, снова запоют …

Ужели песню старины погубит

Дыханье пошлой прозы наших дней?

О песня! тот не сын страны своей,

А пасынок, кто горячо не любит

Тебя, родная! Верю я в народ,

Как верю в то, что песня не умрет.

 

XV.

Любил Владимир музыку и пенье,

Наедине и сам недурно пел.

Для обработки-ж голоса терпенья

Или, верней, досуга не имел.

Его пленял в «Руслане» темп лезгинки

И целый ряд блестящих нумеров

Из гениальных, славных опер Глинки,

За Даргомыжским восторгал Серов.

Чайковский был, хотя не в славе, в силе,

Как Бородин, Балакирев, Кюи,

А также Римский-Корсаков. Свои

Среди «кучкистов» их тогда ценили…

Блеснул талантом Мусоргский, и в нем

Почуял Стасов гения чутьем.

 

XVI.

«Ни с музыкальной, кажется, душою?

Я в вашу душу, видите, проник,

И дочь моя такая-же, не скрою»…

Шутя, заметил Волгину старик.

«Ах! он вздохнул: «маэстро славных ныне

Нет, а певцы с рекламами на торг

Летят стрелой. Лишь Зембрих и Мазини

Приводят нас по-прежнему в восторг.

Слыхали Ольгу? У меня недурно

Она поет. Контральто хоть куда!

Ленива только; в лени вся беда…

Я слышал: ей рукоплескали бурно!

Старик, смеясь, Владимиру сказал,

Кивнул ему и удалился в зал.

 

XVII.

Но, уходя, на Ольгу оглянулся

И перевел, с улыбкой, на гостей

Веселый взгляд, при этом улыбнулся

Он добродушно Волгину и ей…

Василий Львович не был меломаном!..

Имея вкус, он знал—в чем красота,

Считал минутным слуховым обманом

Он музыку, но покупал места

На весь сезон; пусть замотают на ус

Те, что приходят в бешеный азарт

Корыстно, алчно над колодой карт…

Весною в Павловск знаменитый Штраус

Всех привлекал сильнее «венских звезд».

Старик наш в Киев отлагал отъезд.

 

XVIII.

Он Рубинштейна слушал; а Славянский

С капеллой в двести-триста человек?

Он восхищался дивой итальянской—

Прелестной Патти, голос чей, как снег

Монблана, свеж, как запах розы, нежен;

Рукоплескал, пристрастьем не греша,

Когда Ноден в «Фра-Диаволо» мятежен

И в «Дон-Жуане» Лукка хороша…

Вот например пленительное это:

Церлина вдруг на цыпочки встаёт,

Чтоб приласкать Маzettо, и поет

Игриво: «Ьаtti, Ьаtti bel Маzettо!»

В восторге все, а также Иртышов

Отбить ладони, кажется, готов.

 

XIX.

Он посещал еще театр французский,

С артисткой Паска лично был знаком,

Но увлекался оперою русской,

Считая Глинку чуть не божеством,

И плакал он, когда Петров-Сусанин

Пел «Чуют правду»… Также и других

Ценил старик. Серьезен, постоянен

Всегда, во всем, он спорил из-за них.

Комисаржевский, Мельников, Стравинский,

Палечек, Корсов, Сариоти… Вот

Чья слава долго-долго не умрет!

Корякин—гордость сцены мариинской—

Сменил Петрова, как Серебряков

Его потом, а прочих —Тартаков. .

 

Все наши дамы любят Тартакова

И есть за что: прекрасный баритон!

Из теноров Ершова и Морского

Должны ценить; а Фигнер? Фигнер… Он,

Пока молчит, находится в опале,

Но запоет—над публикой царит,

И на него мы как-бы ни напали,

Ничем артист не будет в нем убит.

Большая мода здесь на баритонов:

Пленяет очень петербургских дам

Чернов известный, симпатичный вам,

Как, например, Смирнов или Шаронов,

А из басов кто восхищает вас?

Москвич-Шаляпин, этот мощный бас.

 

XXI.

Ах! все пройдет и временное вечным

Нельзя назвать, почтим хоть имена…

Встречала Ольга с трепетом сердечным

Лавровской выход, и другим она

Похвал горячих расточала дани.

Из них уж смерть Бичурину взяла…

Теперь гремит—за исполненье Вани,

Ратмира, Леля—Долиной хвала.

Но кто Каменской, Славиной из новых

Талантом равен? Кто их превзошел?

Путь к совершенству, говорят, тяжел…

Жаль, нет Рааб. Из всех, теперь готовых

Блеснуть Тамарой, как могла-б она,

Ее напомнит Мравина одна.

 

XXII.

Порой прекрасна Рунге в этой роли…

Есть голоса, да мы не слышим их;

Им не дают простора или воли,

А говорят: «нет голосов больших!»

Притом, за сценой, вечные раздоры—

Среди артистов—хуже, чем у нас,

В литературе, но повсюду ссоры

Кончались дракой и судом не раз.

Еще словечко. Дирижер Направник

Не в меру строг и, кажется, берет

Верх над певцом, которому вперед

Не угадать—чем удивит забавник…

Затем, родному нанося удар,

Царит теперь чужой репертуар.

 

ХХIII.

Ужель искусство наше не достойно

Вниманья русских мыслящих людей?

Вопросов много; хоть один спокойно

Решить пора: дождемся-ли тех дней,

Когда театров будет больше вдвое,

Чем нынче разных шато-кабаков,

И совершится нечто роковое

Для молодых и дряхлых стариков?

Тогда у нас для всех, без исключений,

Доступны будут в Опере места…

Пока наивна публика, проста,

Скучая, алчет грубых развлечений..

Но мы рукою на нее махнем,

Поговорим о Волгине моем.

 

XXIV.

Внимая Ольге, легче и свободней

Дышал Владимир. Он увидел в ней

Свой идеал, и в вечер новогодний

Ему казалась жизнь его полней.

Пусть безотрадна доля трудовая,

Нежданно радость облегчит ее;

Взошло-бы солнце жизненного мая,

Любовь придет, любовь возьмет свое…

Она придет —и сердце встрепенется,

Услышав нежный голос: «я любовь!»

Ты, юность, ей тогда не прекословь;

Ведь, рано ль, поздно-ль, все-таки, придется

Любить и даже обмануться в том,

Что идеалом, счастием зовем.

 

XXV.

Играет свет и в отраженьях малых;

Любовь таится и в полусловах…

Но вот блестит шампанское в бокалах.

Ура, ура! двенадцать на часах,

И жизнь, как даль пред солнечным восходом,

Ясна, светла, и нет тяжелых дум,

И раздается громко: «с новым годом!»

Под звон бокалов, под веселый шум.

Невозмутимой радостию лица

В час роковой у всех озарены,

Смелее очи вдаль устремлены,

А счастье, словно пленная жар-птица,

Прельщает ложным блеском и глупца,

И мудреца, нередко мудреца.

 

XXVI.

Раздумья нет у нас над полной чашей.

В ней веселящий, благодатный хмель!

Стремленье к счастью, это—жизни нашей

Почти одна-единственная цель.

Зачем лелеем тайное пристрастье

К благополучью личному? Зачем

Мы принимаем суетность за счастье

И жалкий сад за сказочный эдем?

Но как-бы мы на свете не глупили,

Смерть не щадит и мудрых, все равно!

И так: чок-чок! Нам виноград вино

Дает затем, чтоб для веселья пили…

Живому—жизнь, а мертвому —клочок

Земли сырой… Мы живы? чок-чок-чок!

 

XXVII.

Своею верой мужественной, твердой

В стремленья к правде, свету и добру

Студент, мечтатель благородно-гордый

Был симпатичен Ольге на пиру…

Янтарной влагой искрились бокалы;

Он пил за все, что движется вперед,

За дорогие сердцу идеалы,

За торжество науки, за народ,

За цвет и гордость каждого сословья,

За единенье наций и племен…

Так много пить… что-ж? пей да будь умен!

Он пил за Ольгу, за ее здоровье…

Часа в четыре, вероятно, мой

Вернулся Волгин из гостей домой.

 

XXVIII.

Немножко пьяный и полувлюбленный

Он пред зарею на постель прилег.

И задремал; так дремлет утомленный

На лепестках фиалки мотылек.

Положим, это для него сравненье,

Как для мужчины, нежно и легко,

Зато дает живое представленье

О том, что смутно и не глубоко

Волнует нас, о том, что мимолетно

Блеснет, осветит, да и нет его;

Но, впрочем, создан мир из ничего…

Счастливым грезам Волгин безотчетно

Отдался, словно ласковой волне

Пловец, забывший о глубоком дне.

 

XXIX.

Пред ним в капризных, лучезарных грезах

Картина бала. Шум и торжество.

Толпы людей. Полулежит на розах

Беспечно Ольга и зовет его:

«Приди ко мне!» Она простерла руки,

Но заслонил ее огромный ряд

Веселых пар, танцующих под звуки

Мазурки модной, но—увы, стоят

Меж ним и ею, не уходят люди.

Вот в темной маске обладатель шпор

длинной шпаги: он глядит в упор

На Волгина, потом ему на блюде,

Смеясь, подносит яблоко и в грудь

Бросает дерзко с криком: «не забудь!»

 

XXX.

Зардевшись ярко и сгорев мгновенно,

Оно исчезло; Волгин пред собой

Увидел Ольгу… Кто-то вдохновенно

Пел вдалеке кому-то гимн святой,

Звал в чудный мир, где нет неправды злобной,

Как нет вражды, неведома печаль,

И каждый звук, лобзанию подобный,

Манил сердца в таинственную даль.

Сливались с гимном робкие напевы

Детей весны, играющих в цветах,

На белоснежных, легких облаках,

Над головой веселой королевы,

Идущей тихо под-руку с одним,

Все неизменным спутником своим.

 

XXXI.

Идет с ней Волгин, смелый, благородный,

И говорит: «из вопиющих зол

Одно увидишь… Из страны голодной

Всех неимущих хлеба я привел,

Привел сиротку девочку, которой

Хотел помочь, а с нею всех сирот…

О, королева! будь ты им опорой,

Скорее—к ним, пойдем со мной в народ,

Туда, туда, где бедствия, страданья,

Где стоны, плач, где ужас нищеты,

Где осчастливить многих можешь ты!

Там добрых ждут, но тщетны ожиданья…

Покинем шумный и веселый бал!»

Забывшись в грезах, Волгин так шептал.

 

XXXII.

Всего за час до зимнего рассвета,

Лежала Ольга в комнате своей;

Она была еще полуодета,

Спать почему-то но хотелось ей.

Дышал камин дремотной негой жара

Из-под золы сверкавших угольков;

Приятный свет от розового шара

Высокой лампы освещал альков,

Изящный круглый столик у кровати,

Журнал французский, принесенный днем

Самою Ольгой, да еще на нем

Нож костяной, который тоже кстати

Положен был… Что нужно, все тут есть,

А безделушек, кажется, не счесть!

 

ХХХIII.

Мечтает Ольга, выронив последний

Декабрьский выпуск «Lа lecture» из рук,

Услышав кашель в комнате соседней,

Зовет подругу: отвечает стук,

А чрез минуту с нею на постели

Сидит уж Соня, слушает ее:

«Я позвала тебя и не без цели,

Хочу услышать мнение твое…

Скажи, мой друг, каков сегодня новый

Знакомый наш?»—«Кто это? Волгин, что-ль?

Не знаю, право… впрочем, нет! Изволь:

Мне кажется, он демократ суровый,

Всем правду смело говорить привык

И беспощадно резок на язык..

 

XXXIV.

«Шаталов им остался недоволен,

Когда на колкость колкостью ему

Ответил тот… Гусар был обездолен.

Не танцевала с ним ты почему?

Он склонен, знаешь, к светскому злословью,

Будь осторожна —осмеет как-раз!

Он, извинившись головною болью,

Уехал раньше ужина от нас…

Его словам, остротам, комплиментам

Ты не внимала. Крепок, что гранит,

Он это скрыл, но… после отомстит!

Ты провела весь вечер со студентом…

Ну, что нашла в любезном земляке,

Да, в просвещенном этом мужике?»

 

XXXV.

«В его глазах понравилась мне ясность,»

Сказала Ольга: «ясность… чистота

Души открытой; в речи—сила, страстность,

Непринужденность, честность, прямота.

Он никогда не делает улыбок,

Как сердцеед Шаталов, например…

Остроты редки; ум подвижен, гибок;

Манеры просты, но его манеры

Не замечаешь… Он без подготовки

Вступил в наш круг, застенчив и смущен,

Моим вниманьем сразу был польщен…

Приятно мне отсутствие рисовки;

А главное: сын мужика, и… вдруг

Лицо такое и—красивость рук!

 

XXXV.

«Должна ты это, милая, заметить…

Он не красавец… правда, но хорош

И симпатичен. Я боялась встретить

В нем нигилиста: к счастью, не похож!

Он не Рахметов—дикий и нелепый,

Который спал зачем-то на гвоздях;

Он не Базаров—грубый и свирепый,

На всех и всюду наводивший страх

Подчас тупым, бессмысленным глумленьем

Над тем, чего не понимал и сам;

Кто отрицал все то, что к небесам

Возносит дух, при этом с увлеченьем

Лягушек бедных резал, потрошил,

Кровь выпускал у кроликов из жил…

 

XXXVII.

«Ты убедишься: Волгин интересен;

С ним я недурно вечер провела.

Он театрал, любитель русских песен…

Хвалил мой голос, мне не похвала

Его приятна—утонченность вкуса…

Он понимает, ценит красоту,

Чего не знает, то с лукавством труса

Скрывать не станет, любит прямоту.

Оригинальны многие сужденья…

Я отношусь доверчиво к тому;

Он, между-тем, боится—не пойму,

Как барышня… да, есть предубежденье.

Не сообщил-ли Веров, если тут

Играет роль несчастный институт?

 

XXXVIII.

«Он человек иного воспитанья,

Иной среды; ему чужие мы…

Переживал невзгоды, испытанья…

Меня пленяют сильные умы.

Быть-может, это случай единичный

И в низшем классе редкость; впрочем, нас

Не удивит закон судьбы обычной…

Ведь мы, как редкость, ценим и алмаз.

Простонародье отличалось мало,

Шло позади дворянства; оттого

И до сих пор ничтожна роль его;

Дворянство все великое давало…

Вот что сказал про Волгина отец—

Весьма не глуп, но, кажется, гордец!

 

XXXIX.

«Ах, да… забыла! Волгин хоть и бредит

Работой в земстве, жаль—не дворянин,

Прав не имеет. Кажется, поедет

Он с нами в Киев? Что ему? Один,

Нет никого, лишь о себе забота,

Притом еще… я вижу… не слепа…

Об этом после… К службе есть охота,

Готовит место для него папа:

Все цифры, цифры… мертвечина; впрочем,

Папа сумеет Волгину помочь

Проникнуть в земство… Ну, однако, ночь

От нас уходит! Завтра похлопочем

О той сиротке, о которой нам

Он рассказал, чем тронул многих дам»…

 

XL.

Не прерывалась у подруг беседа

Вплоть до зари; так что-ж? не в первый раз

Они проспят беспечно до обеда

И проведут за туалетом час.

Василий Львович встретит их в столовой,

Где нет гостей, свои наперечет,

Признает бледность Ольги нездоровой

И в шутку Соню соней назовет.

В ответ ему, они заспорят дружно,

Пошутит с ними за обедом он

И, наконец, свой новогодний сон

Расскажет им; затем, что Ольге нужно

Для сироты—ведь это не пустяк—

Беспрекословно сделает добряк.

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

 

I.

«Нет, нет… нет, нет, я не согласна с вами!

Волнуясь, Ольга спорит как дитя.

Глаза горят, наивными слезами

Досады милой изредка блестя.

К щекам прильнули спутанные пряди

Ее волос концами завитков.

Она прелестна в вышитом наряде

Малороссийских ярких двух цветов.

От крупных бус, похожих на черешни

Дрожит на шейке вишневая тень…

Через окно ласкается сирень

Душистой веткой. Нежен воздух вешний;

Дыханье солнца и его лучи,

Как поцелуи, нежны, горячи.

 

Прелестна Ольга, и—любуясь ею—

Смущенный Волгин думает о том,

Что был-бы счастлив, если б мог своею

Назвать ее… Кто-ж, в блеске золотом

Свечей венчальных, с ней пред аналоем

Во храме станет? Только не себя

Воображал он женихом, героем

Ее романа, так ее любя,

Как не любили-б, по словам Гамлета,

И сорок тысяч братьев. Между-тем,

Он для признанья пламенного нем,

Сам объяснял застенчивостью это…

Вновь возвращаясь от нее к труду,

Он говорил: «нет, рано… подожду!»

 

III.

Владимир ждал, хотя большой опоры

Его надежды не имели, ждал

Бог весть чего, свои-же с Ольгой споры

Он про себя нередко осуждал.

Вещает мудрость самая простая:

«На зыбкой почве ничего не строй!»

Он развивает барышню, читая

Ей знаменитых авторов порой…

Начнет хвалить скептичного Ренана,

Превознесет Прудона до небес,

Или—того, кто «счастье» и «прогресс»,

Без философских вычур и тумана,

Определил в простых статьях своих;

Охотно Ольга прочитала их.

 

«Нет, нет… нет, нет, я с нами не согласна!»

Вновь слышит Волгин: «верите в народ,

Но я в сужденьях здравых беспристрастна…

Он веры вашей, право, не поймет.

И то сказать: едва-ль ее достоин!

Напрасно вы заботитесь о нем.

Он ниже нас. Так, видно, мир устроен,

Что равных нет; различно мы живем,

А потому есть господа и слуги,

Не говорю: рабы и господа,—

Противно было рабство мне всегда…

Мужик велик лишь при сохе иль плуге.

На пашне, в поле, знаем все давно;

Боготворить-же мужика смешно!

 

V.

«Да и за что? Невежествен и грязен

Простой народ. Я знаю, в песнях он

Возвышен, мил, но в жизни безобразен…

От нас зависит, нам и подчинен.

Как могут ноги спорить с головою?

Не может тело жить без головы!

Прекрасен дуб не корнем, а листвою,

Но потому-ль, что жалок без листвы?

Я в мужике забитом и убогом

Духовной мощи не могу признать;

Ему всех благ готова я желать,

Лишь не молиться. Я пред вашим богом

С благоговейной верой не стою,

Люблю, однако-ж, родину мою».

 

«Позвольте!» Волгин возразил: «я вижу,

Вы не совсем-то справедливы к нам;

Но вас, быть-может, к истине приближу

Одной придиркой к вашим-же словам.

Считая злом холопство барской дворни

И благом рабство наших славных дней,

Вы признаете листья, а не корни,

Иначе—жизнь деревьев без корней…

Вы к мужику относитесь брезгливо,

Аристократка истая видна!

Брезгливость ваша… не дика-ль она?

Мужик—невежда. Ото уж не диво.

Покуда он не выведен из тьмы,

В его пороках виноваты мы.

 

VII.

«Готов сознаться, Веров прав. Конечно,

Славянофилы не всегда смешны,

И с ними я скажу чистосердечно:

Народу мы, действительно, должны!

Давно должаем, много задолжали,

Пора-бы счеты старые свести..

Не то-ли муза мести и печали

Нам повторяет тридцать лет почти?

Узор, пожалуй, не изящный вышит

На грубоватой, простенькой канве

Российской жизни. Вот статьи В. В.;

Вот о деревне Глеб Успенский пишет…

Вы по-дворянски судите, когда

К вам вопиет мужицкая нужда!»

 

VIII.

«Судить, Владимир Николаевич, строго

Не стану, все-ж… не верю мужику.

Пред ним добра не расточайте много,

Его ведь тянет… тянет.. к кабаку.

Он пьянствует. И что-ж? За это пьянство,

Скажите, мы в ответе или нет?

Он полузверь; при чем-же тут дворянство?

Идет работа в земстве столько лет!

Работа чья? Дворян, да вы прекрасно

И сами тоже знаете. Мужик

К житью-бытью исконному привык:

Большая воля для него опасна.

Порвав поводья, неудержно конь

Летит стремглав не в пропасть, так в огонь.

 

IX.

«Я признаю, без всяких прекословий,

Свободу… Что-ж? Народ освобожден,

Уравнены затем права сословий

И правдой суд с законом обновлен.

Погибло зло, какое процветало;

Нельзя сказать—не видно дел благих,

Но все кричат народолюбцы: «мало!»

И мне противно недовольство их.

Чего хотят? Еще вот эти книжки,

Да уж наверно Шелгунов? Прочту.

Скажите мне, какую-же мечту

Осуществить теперь хотят мальчишки?

Ах, хорошо! Им прямо в глаз—не в бровь

Попал Тургенев, написавши «Новь»

 

«Что может быть нелепее их планов,

Их пропаганды? Лезут с ней в народ…

Умнее всех Соломин, а Нежданов,

Герой романа, жалкий идиот.

И вот в него негаданно-нежданно,

Чем, признаюсь, испорчен весь роман,

Влюбилась очень глупо Марианна,

Не из простых, к несчастью, дочь дворян.

Любовь слепа, вы скажете. Так что-же?

Любовь—болезнь; ну, а болезнь лечи!

Неровню любишь? Любишь, так молчи…

Я нынче зла, сердита. Отчего-же

Вы не хотите возразить сейчас,

Когда охотно выслушала-б вас?»

 

XI.

«Извольте, если это вам приятно…

Я оставляю нечто в стороне.

К чему искать на вашем солнце пятна?

Не по душе такое дело мне.

Пусть славны предки тех гусей кичливых,

Что Рим спасли. Я не питаю к ним

Враждебных чувств, отчасти справедливых,

Не гуси важны, а великий Рим.

Не Капитолий важен в Риме вечном,

А населенье… На своих плечах

Оно все держит. Странно о свечах

Речь заводить, когда на бесконечном

Лазурном небе солнце светит; день

Не согнала еще ночная тень.

 

XII.

«Народолюбцев строго не судите;

Их велико значенье в наши дни.

Они едва-ль нуждаются в защите…

Легко понять—что делают они!

Разбиты цепи, выведен на волю

Бессильный узник из тюрьмы глухой,

Куда пойдет? Какую в жизни долю

Он изберет, сын мачехи лихой?

Земля под зноем жаждет влаги с неба,

А небо ждет дождем обильных туч…

Народ духовно, говорят, могуч,

Существовать, однако-же, без хлеба

Не может: впрочем, надо-бы ему

Иметь давно привычку ко всему.

 

XIII.

«Так вот хотят народолюбцы сытым,

Благополучным, чуждым всех невзгод,

Свободным, смелым, бодрым—не забитым

И просвещенным видеть свой народ,

Чтоб, не грозой воинственных походов,

Был миролюбьем, гением своим

Он всемогущ, чтобы в семье народов,

Достойных славы, не был он чужим.

Стране родной, народу наше пламя

Даст не костры перед лицом врагов,

Свет и тепло рабочих очагов…

Держа высоко над толпою знамя

Гуманности, не действуем огнем,

И всем известен наш девиз на нем.

 

XIV.

«Для вас роман Тургенева как манна,

И вы легко переварили «Новь».

Вам не по вкусу, впрочем, Марианна,

Ее любовь, к Нежданову любовь.

Любить неровню… то-то преступленье!

Да он такой-же человек, как вы,

Дочь дворянина. Что за поклоненье

Кумирам света и пустой молвы?

Людей не ценят только по сословью,

Честь отдают таланту и уму…

Из всех сословий наших одному,

Мне кажется, народной чистой кровью

Себя не худо было-б освежить,

Чтобы здоровой жизнью после жить»…

 

XV.

«Вот вы какой!» сказал не без досады

Старик, с гусаром в зале появись:

«Едва-ль усвоит Ольга ваши взгляды,

Порвет, отвергнет родовую связь!

Меня считали в земстве либералом…

Да, я свободно мыслю, говорю…

Вы-ж назовете старика отсталым

За откровенность. Я на все смотрю

Серьезно, строго. Я боюсь влиянья

Демократизма на умы людей,

Конечно, юных, чуть-ли не детей,

Боюсь, как враг сословного слиянья.

Мой приговор, пожалуй, и жесток.

Но… всяк сверчок знать должен свой шесток!»

 

XVI.

«Вы трижды правы!» подтвердил Шаталов

«Социализм… демократизм… Прудон

Еt сеterа… Признаться, либералов

Не выношу!»—«Быть может, mille pardone!»

Гусар с улыбкой к Ольге обратился:

«Я ошибусь, предположив, что вы

Готовы спорить. Впрочем, я смирился…

Примите дань покорной головы.

Где жарко спорят, я плохой посредник,

Поспорить сам, однако-же, люблю…

Людей серьезных часто очень злю…

Ах, monsieur Волгин! Ярый проповедник

Идей новейших из последних книг,

Я вас заметил только в этот миг!»

 

XVII.

«Не обижаюсь. Близорукий виден!»

Сказал Владимир: «меткого стрелка

Из вас не выйдет. Смейтесь! Не обиден

Мне этот смех. Судите свысока.

Идеи… знанье—не пустые звуки

Для просвещенных, развитых голов.

Не знаю, право, книги-ли вам в руки

Иль толкователь иностранных слов,

В котором вы на дэ, на эс найдете

Демократизм… социализм, причем

И перевод? Быть вашим толмачен

Я не желаю, преданный заботе

О том, как надо будет с этих пор

Держаться с вами в обществе, синьор!»

 

XVIII.

Всегда имея колкость наготове,

Гусар молчать, сдаваться не привык;

Теперь-же он нахмурил мрачно брови,

Как говорится, прикусил язык.

Явился Веров с Сонею из сада:

Она с букетом, он в ее венке…

Их появленью Ольга очень рада.

За нитью нить мелькает на станке,—

Ткань создается, а за словом слово

Мы произносим—вырастает речь.

От разговора прежнего отвлечь

Вниманье надо, чтобы вновь дурного

Тут впечатленья не оставил он,

Восстановить нарушенный Ьon-ton.

 

XIX.

Скрывать дурное—высшая тактичность

Людей салонных. Каждый дипломат,

Политик может оправдать двуличность,

А люди света этим-же грешат.

Нет на лице следов тревоги, муки,

Хотя в душе смятение у вас,

Отравлена веселость ядом скуки,

А вы смеетесь… Помните рассказ

Весьма забавный о спартанской школе?

Украв лису, спартанец под полой

Ее тащил; остановил седой

Старик его, а тот, не выдав боли,

Хотя лисица прокусила бок,

Почтенье к старцу выразил, как мог.

 

Сумел Шатилов чувство униженья

Отлично скрыть, плебею показать

И равнодушье, и пренебреженье

К тому, что он осмелился сказать;

Но самолюбье не простит обиды:

Настанет час отмщенья, и тогда,

Враг, трепещи! «Имеет Волгин виды

На Ольгу тоже… Метит вон куда!»

Соображал соперник огорченный,

Крутя усы, спешил обдумать ход

Дальнейших действий, заглянуть вперед,

Осуществленьем плана увлеченный,—

Перст приложил к наморщенному лбу

И вмиг решил соперника судьбу…

 

XXI.

Чем? как? да просто: Волгину в отместку,

Он предложил хозяйке и гостям

Сесть на коней и совершить поездку

Куда-нибудь по разным двум путям

Увидев трех знакомых кавалеров,

Вошедших в залу, он торжествовал:

Верхом умеет ездить даже Веров,

А друг его… Теперь ему провал,

Как на подмостках жалкому актеру,

И будет неуч посрамлен вполне…

Смешно его представить на коне

Летящим вскачь по вольному простору:

Под ним ногами борзый конь топ-топ,

А он с коня пластом на землю шлеп!

 

XXII.

Чрез полчаса в дорогу вcе готовы,

За исключеньем Волгина; к нему

С вопросом Ольга обратилась: «что вы,

Иль не хотите с нами? почему?»—

«Известно вам, Владимир ей ответил,

Ездок плохой я, как плохой танцор…

О чем скорблю». Холодным взором встретил

Он в тот-же миг гусара дерзкий взор.

Решила Ольга: яблоком раздора

Одно и то же у обоих к ней

Явилось чувство. Кто из них смешней?

Она, взглянув на ездока, танцора,

Чуть улыбнулась, и невольно тот

Ее улыбку принял на свой счет.

 

ХХIII.

Была темна, загадочна улыбка,

Шаталов ею обманул себя.

«Ого, клюет и попадется рыбка!»

Он ухмылялся, нервно теребя

Скрученный ус; он думал; «нет, мы тонки,

Не проведешь!» и что-то напевал.

Вот, наконец, в одежде амазонки,

С хлыстом в руке, вбегает Ольга в зал.

Как хороша! Гусару стало ясно,

Что он влюбился по уши в нее,

Взаимность видит… не солжет чутье!

Он чуть не крикнул Ольге, «ты прекрасна!»

И молвил с томным выраженьем глаз:

«Я поражен… я без ума от вас».

 

XXIV.

Она, заметив взгляд его упорный,

На комплимент—хотя в душе сама

Над тем смеялась—с нежностью притворной,

Ему сказала: «жаль, что без ума!»

Потом шалунья новую затею

Изобретала. Волгин у окна

Стоял и молча любовался ею,

Чего не видеть не могла она.

Ее отец с газетою по зале

Ходил, читая; чрез минуту он

Ушел отсюда, сонный, на балкон…

С улыбкой Ольга подошла к рояли

И, торопливо взяв аккорд, другой,

Романс—без нот—пропела вот какой:

 

Я не знаю что со мной,—

Не люблю или люблю…

Иногда в тиши ночной

Просыпаюсь и не сплю.

Кто-то шепчет, речь слышна:

«Приходи, тебя я жду!»

Выйду в сад, над ним луна;

Дремлют тополи в саду.

Будто молятся цветы

Кротким звездам, что глядят,

Улыбаясь, с высоты,

На тенистый, тихий сад.

Как в небесной синеве,

Предо мною—огоньки:

То мерцают на траве,

Вдоль дорожки, светляки.

Я не знаю что со мной,—

Не люблю или люблю…

Он не друг, не брат родной,

Но пленил мечту мою,

Указал мне новый путь,

И на жизнь, на белый свет

Захотела я взглянуть…

Есть желанье, крыльев нет.

Без него я сердцем с ним;

Он при мне—стремлюся вдаль;

Если станет он другим,

Мне былого будет жаль.

Сердце пылкое свое

Он сравнить-бы с солнцем мог;

Сердце робкое мое—

Нераскрывшийся цветок.

Речь его как свет дневной,

Жадно каждый звук ловлю…

Я не знаю что со мной,—

Не люблю или люблю?-

 

XXV.

Допев романс, довольная успехом,

При кликах «браво» Сони и гостей,

Бежала Ольга, заливаясь смехом,

Сребристым смехом радостных детей.

Гусар, к несчастью, сделал вновь ошибку

Установил опять свои права

На сердце Ольги, принял, как улыбку,

За выраженье нежных чувств слова

Он ждал конца, томился нетерпеньем,

Бледнел, краснел, как-бы давал понять,

Что близко к сердцу надо, мол, принять

Значенье слов, на Волгина с презреньем,

В улыбке тонкой скрытым до сих пор,

Глядел… ну, словно целился в-упор.

 

XXVI.

В его глазах и злобу, и угрозу

Прочел Владимир; Ольга между-тем

К своей груди прикалывала розу

И улыбалась, улыбалась всем.

Она, взглянув на Волгина несмело,

Заторопилась к своему коню,

Через минуту на коне умело

Сидит, смеется: «всех перегоню! –

«Аdieu, рарa!» отцу она кивнула,

Заметив профиль старика в окне,

Цветок бросает Волгину—«prenez!»

Кричит ему… Но вот она блеснула

Очами—ярче солнечного дня

И нежной ручкой тронула коня…

 

XXVII.

Чрез полчаса пред ней открылось поле,

Последний дом на выезде мелькнул,

И очутились всадники на воле;

Их ветерок обвеял, опахнул.

Заржали кони, понеслись стрелою,

Звенят подковы щегольских копыт…

Шаталов бравый с Ольгой удалою

Теперь вдвоем, и Волгин позабыт.

Пока другие всадники отстали,

Они стремятся к берегу Днепра:

Даль перед ними чище серебра,

А лоно вод светлей дамасской стали.

Им живописный вид реки знаком.

Но, все-ж, они поехали шажком.

 

XXVIII.

Шаталов видит: спутница устала;

Он предложил головку на плечо

Склонить к нему, но Ольга промолчала…

Уста горят, дыханье горячо,

И принял он за выраженье страсти

Румянец щек и томный блеск зениц,

Вообразил ее в своей уж власти…

Из-под стыдливых, шелковых ресниц

Ловил он взоры трепетные жадно,

Твердил слова, как заданный урок…

Ну, что-ж? Любовь, конечно, не порок.

Быть-может, Ольге выслушать отрадно

Его—и вот замедлен бег коней;

Гусар с улыбкой обратился к ней:

 

XXIX.

«Устали вы, иль это просто шалость?

Вас не догнать и первому гонцу.

Как вы прелестны! Самая усталость,

Усталость даже вам теперь к лицу.

Вниманьем вашим я не избалован,

Его ценю и потерять боюсь;

Я без ума от вас, я очарован,

О, божество мое! в том побожусь.

Любовь отрада нашей жизни краткой,

И нам с любовью прятаться смешно—

Я замечаю кое-что давно,

Зачем таиться и любить украдкой?

О, je ѵous-aime!» Он думал, что успех

Имел у Ольги, но раздался смех.

 

XXX.

Она взглянула строго на гусара,

Его признанье жестом прервала:

«Какой избыток молодости, жара!

Как ваша речь возвышенна, смела!

Без объяснений, кажется, понятий,

Что вы испанец по огню в крови…

Вы Дон-Жуан, и мне весьма приятно

Признанье ваше в пламенной любви;

Но я не верю… будто, в самом деле,

Вы так в меня жестоко влюблены?

Нет, вы признанье повторить должны…

О, не стесняйтесь! Вот и покраснели,

Ха-ха-ха-ха! Простите уж меня!»

Сказала Ольга, повернув коня.

 

XXXI.

Гусар надулся и, кусая губы,

Молчал все время, возразить-бы мог,

Жаль, возраженья у военных грубы,

А потому «молчания замок»

Он «на уста строптивые повесил»,

Как на востоке мудром говорят…

За полчаса он был беспечно-весел,

Теперь сквозь землю провалиться рад,

Все вымещает на коне, который

До боли взнуздан, на дыбы встает,

Сгибает шею, удила грызет,

Храпит и стонет, принимая шпоры…

Еще две-три вонзаются в бока,

Рванулся конь и сбросил седока.

 

XXXII.

В полку Шаталов признан образцовым,

Вне состязанья, ловким ездоком;

Стряслась беда, так назовем бедовым…

Домой вернулся наш ездок пешком.

Он поклялся мстить Ольге беспощадно,

Месть превратить в единственную цель

Существованья и, смеясь злорадно,

Письмом плебею предлагал дуэль.

Гусар не знал в сарказмах недостатка,

В своем посланьи был многоречив

И не разборчив. Волгин, получив

Его письмо, ответил тотчас кратко:

«Умея жизнь, живое все ценить,

Я и скота не в силах застрелить».

 

XXXIII.

Такой ответ, пожалуй, грубоватым

Найдете вы, но Волгин прав вдвойне:

Прилична храбрость более солдатам,

Да и к тому-же только на войне.

Ни в чем себя пред доблестным гусаром

Он не винил. Покуда мир хорош

И жизнь мила, ну, кто захочет даром

Губить себя, погибнуть ни за грош,

Притом, когда мечты, стремленья смелы,

Объято сердце трепетом любви?

Светлы пока любовью дни твои,

Цветы роскошных упований целы,

Ты полон жизни, рано умирать

И глупо жизнью собственной играть!

 

XXXIV.

С подарком Ольги, с розою душистой,

Придя домой, Владимир от окна

Не отходил, а тополь серебристый

Шептал ему: «весна, весна, весна».

Белел, как снег, как пена, цвет черешен,

Горели храмов яркие кресты;

Вечерней дымкой будто-бы завешен

Был старый город, полный красоты.

Но красотою Ольги ослепленный,

О ней Владимир думал и мечтал

И ничего вокруг не замечал…

Не мог рассудком юноша влюбленный

В мятежном сердце охладить любовь,

Угомонить бунтующую кровь.

 

XXXVI.

Любить—страдать, жить в грозах упованья…

Настанет час решительный, будь смел.

Скажи: «люблю». Однако, в миг признанья

Не скажешь… нет, как-будто онемел!

Горишь, пылаешь, а в словах—холодность

Ума… зачем? Не надо этих слов;

Ты понимаешь сам-же их бесплодность,

Проклясть слова холодные готов.

Своеобразен русский по натуре:

Дитя, герой, цыпленок и орел…

То—нараспашку, то—в себя ушел,

То—тишь и ровность, то—порывы бури,

То—лед, то—пламень… Волгина всего

Определив, заглянем в жизнь его!

 

XXXVII.

Владимир в Киев переехал, служит…

Нельзя сказать, чтоб делу всей душой

Он предан. Нет, едва-ли обнаружит

Способность быть особою большой.

Другие ищут власти иль почета,

Он не похож нисколько на других…

Что честолюбье? Это—позолота

Весьма нечистых помыслов людских.

Все видит он дела за нумерами,

Встречает все усерднейших дельцов,

Идущих в гору дерзких наглецов…

«С волками жить, по волчьи выть с волками!»

В таком совете, ну, какой-же толк?

По волчьи выть, да он-то ведь не волк!

 

XXXVIII.

Зимой работал Волгин неустанно;

Пришла весна—занятий спешных нет…

Живя в соседстве с Ольгой, постоянно

Он у нее бывает, как сосед.

Природу любит вольная соседка,

Стихи о ней лепечет наизусть

Да посещает с Волгиным нередко

Одно местечко, что зовут «Кинь-Грусть».

Так прозвала его Екатерина

Вторая—нам предание гласит—

За живописный и веселый вид…

Открыта взорам чудная картина

С поросших пышной зеленью высот

На лоно светлых, бирюзовых вод.

 

XXXIX.

Броди, гуляй, когда прогулки милы,

Воображай минувшее живей

Перед холмом Аскольдовой могилы,

Перед гробами киевских князей

И летописца Нестора… Без веры

Нет высших тайн, для Волгина—чудес.

Он удалялся с Ольгою в пещеры,

В Дворцовый Парк—тенистый, словно лес,

Где воздух свеж, полезен для здоровья…

Вот храм Андрея; с паперти глядят

Они безмолвно вдаль, когда закат

Весь Киев, Днепр, немое Заднепровье,

Простор полей и небеса над ним

Охватит ярким полымем своим.

 

XL.

Конечно, Соня с ними не разлучна…

Нередко Веров их сопровождал,

И никогда им не бывало скучно;

Меж тем Владимир все чего-то ждал…

О, если-б знать как Ольга примет, встретит

Его любовь! О, что-то будет там?

Чем на вопрос мучительный ответит?

Он нежно розу подносил к губам,

Не чуя сердцем—торжество иль гибель

Ждет впереди… Один-бы уж ответ

Определенный! «Любит или нет?»

Он повторял задумчиво, как Зибель.

Увяла роза, но алел восток,

Пел соловей: «тюи-тюи-тёк-ток»…

 

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

 

I.

Прекрасен Киев, град первопрестольный

Старинной Руси, племени славян;

Недаром Киев славил в песне вольной

С дружинным хором удалой баян,

Когда гордясь победой молодецких

Своих дружин, отвагой их гордясь,

Пир открывал в хоромах княженецких

Заздравной чарой благодушный князь;

Когда—веселья общего отрада—

Под звуки гуслей, в тереме его,

Шло день и ночь большое торжество,

Гремели песни девушек: «ой-ладо!»

И восхвалял в живой беседе ширь

Родных степей славянский богатырь.

 

II.

Мужала Русь, преодолев бесправье

Чужих племен в предчувствии добра

И приняла от греков православье,

Крестясь в водах священного Днепра.

Дав христианство Руси, князь Владимир

Стяжал бессмертье подвигом своим.

Прошли века. Род славных предков вымер.

Не умерла живая вера с ним,

Окреп народ среди гонений диких,

Старинный Киев принял новый вид,

Но, как святыню древнюю хранит,

Он каждый гроб угодников великих;

Во мрак пещер, к огням икон святых

Спешат сюда толпы людей простых

 

III.

Свидетель распрей Польши и Украйны,

В теченье многих беспокойных лет,

Маститый Киев знал всегда их тайны,

Как тайны внуков знает старый дед.

Дух гордой воли, удали казацкой

Спокон веков был Киеву сродни;

Шли удальцы к нему семьею братской,

Искали счастья на Днепре они.

За веру бился атаман их славный;

Любовью сына к родине горя,

Он упросил московского царя

Принять под сень его страны державной

Единоверных с нами казаков,

Теснимых злыми кознями врагов.

 

Чтоб на Украйне с правотой мирскою

Закон и мир всегда торжествовал,

Богдан Хмельницкий мощною рукою

С Великой Русью Малую сковал.

Воздвигнут ныне памятник Богдану,

На видном месте в Киеве стоит…

Подобен гетман гордому титану;

Он на коне и смело вдаль глядит:

Оттуда им приведены дружины

И там разбит, обезоружен враг…

Осанка, грудь и плечи… вот казак!

Орлиный взор, глубокие морщины…

Микешин в бронзе мощно воплотил

Архистратига малорусских сил.

 

V.

Прекрасен Киев, град минувшей славы!

Хранят следы умчавшихся годов

Святые храмы; их златые главы

Горят на солнце в зелени садов.

Дрожит в лазури, над главами Лавры,

Звон благовестный, чудный, а вдали

Порой гремят военные литавры,

Пока солдаты в лагерь не ушли;

А на горе, где каждой божьей птице

Приют и поля в зелени густой,

Владимир, князь премудрый и святой,

На высоте, стоит с крестом в деснице:

Крестивший Русь и должен быть с крестом,

Чтобы вещать грядущему о том.

 

Чем ярче символ, тем сильнее верим

В его значенье… Но переведем

Взор на красивый, как боярские терем,

В саду цветущем, иртышевский дом.

Пойдем в него. В столовой, выходящей

Стеклянной дверью в безмятежный сад,

Шумит, клокочет самовар блестящий,

От чашек веет легкий аромат.

Передовицу «Голоса» читая,

Старик качает головой; а вот

И дочь, в наряде утреннем, идет,

Веселым светом солнца залитая…

Сегодня праздник: в доме хлопотня,

Наедут гости, пиршество ценя.

 

VII.

За Соней тотчас Ольга шлет прислугу,

Отдав отцу свой утренний привет.

Она встречает шуткою подругу,

Глядит на стол: вот Вагнеровский «Свет»,

Вот «Нива, вот литературы сила

И цвет—журнал Краевскаго пред ней;

На «Стрекозу — вниманье обратила:

Последний выпуск… за него скорей!

Когда займет ее воображенье

Ряд легких сцен и шалостей пера,

Веселых мыслей вольная игра,

Она довольна. В шутке—отраженье

Живой натуры, колкого ума…

Без смеха жизнь противна как тюрьма.

 

VIII.

Смех—добрый спутник радости, беспечной,

Как шум детей румяных; смех—родник

Неистощимый; искренностью вечной

Он оживляет сердце хоть на миг.

Приносит смех здоровый и приятный

Забвенье скуки, горечи труда.

В жару отраден ливень благодатный,

Отрадно солнце в хмурый день всегда.

Лаская слух доверчивый и чуткий,

Смех беспокоит, раздражает тех,

Чья не чиста порою совесть… Смех—

Нередко мысль, что выражена шуткой.

Веселый гость на жизненном пиру,

Смех часто учит правде и добру.

 

IX.

Смеется Ольга; ясно настроенье

Невозмутимой молодой души;

Но есть еще отрада, упоенье,

Еще минуты дивно-хороши,

Когда в саду, под кровлею беседки,

Читает все, что Волгин ей дает,

Потом, качаясь беззаботно в сетке,

Его прихода, появленья ждет.

Она довольна сладостью покоя,

Довольна милой праздностью своей,

И ничего не нужно больше ей…

Из сада запах тмина и левкоя

С прохладой льется, чрез веранду, в дверь

Уютной чайной, где сидят теперь.

 

X .

Как ясно утро после отшумевшей

Ночной грозы с живительным дождем!

От ласки солнца сад повеселевший

Блестит в наряде праздничном своем.

Высоких, стройных тополей аллеи

Манят туда, в заветный уголок,

Где на плечо задумчивой Психеи

Амур головкой томною прилег,

Сложив колчан и лук тугой, и стрелы

К ее ногам; где с Веровым порой

Гуляет Соня, мог-бы и герой

В любви признаться, но пока не смелы

Его поступки: для признанья тут

Еще удобных не нашел минут.

 

XI.

Он не являлся к Ольге две недели,

Себя-ль, ее-ль решился испытать.

Или, быть-может, чувства охладели,

Или готовил ей стихов тетрадь…

Нет, за одно я поручусь, пожалуй,

Что, с детских дней поэзию любя,

Владимир мой, как все-же дельный малый,

Не понуждал к рифмачеству себя…

Печальна жизни повседневной проза,

Любовь в порывах и мечтах робка…

Жди терпеливо, наблюдай—пока

Не расцвела, благоухая, роза,

Не заалела пламенем зари…

Что рано брать, того и не бери!

 

XII.

За днями дни летели, исчезая

В той глубине, что вечностью зовем;

Так белых горлиц трепетная стая

Бесшумно тонет в небе голубом.

Пусть ценит Волгин благородство риска

По поговорке—пан или пропал…

Ему вчера доставлена записка:

Сам Иртышов его по делу звал,

Хотя, бесспорно, дела никакого

Нет у него; соскучился старик

Сидеть над грудой по хозяйству книг,

Вновь разговора захотел живого

С тем, кто в сужденьях искренен и смел,

При этом слушать старика умел.

 

ХIII.

Старик немало странствовал по свету,

Хвалил практичность хитрых англичан

И отрицал всегда способность эту

У бестолковых, будто-бы, славян.

Мы сотни лет в невежестве коснели,

Не признавали никаких наук,

Живя впотьмах, не выходя из щели,

Как из тенет узорчатых паук.

Чем отличились? выдумали лапоть!

Давно свели промышленность к нулю,

В торговом мире расплодили тлю,

Приобрели уменье всюду цапать,

Все, что ни делать, делать вкривь да вкось,

Привыкли жить надеждой на авось.

 

XIV.

Он порицал пристрастье наше к немцам,

Чья жизнь у нас привольна и легка,

Но доверял народникам и земцам,

Бранил за лень, за пьянство мужика.

Он в неустройстве сельского хозяйства

Большое видел для России зло,

Громил беспечность, лень и разгильдяйство,

Роптал, что дельным вечно но везло.

Их предавали вечно осмеянью,

Орава жалких выскочек гнала,

Мешала делать им свои дела,

Их даже пресса осыпала бранью…

Давно известно: честность там—порок,

Где любят все общественный пирог.

 

XV.

Перечитав записку с приглашеньем,

Владимир долго занят был вчера

Своим вопросом и его решеньем,

С чем и уснул. Ему вставать пора.

Проснулся, видит: будто-б небо выше,

Лазурь яснее, травка зеленей,

Свежее воздух, на соседней крыше

Воркуют даже голуби нежней,

Прозрачней, легче на дороге тени

От старых кленов, мощных и прямых,

От влажных лип и тополей густых,

Приятней, тоньше запахи растений…

Не ими-ль трепет солнца напоен

И человек влюбленный опьянен?

 

XVI.

Меж-тем как к доме Иртышовых, в чайной,

О нем подруги говорят, идет

Он в этот дом; вокруг—необычайный,

Веселый шум, подобный шуму вод.

Да, да, вокруг торжественное что-то,

Приятно даже Волгину взглянуть.

Горит, под солнцем, ярко позолота

Торговых фирм, а ветерок чуть-чуть

Игриво треплет флаги над домами.

Под звуки марша эскадрон прошел,

За ним—другой… Шумит-бурлит Подол,

Уже с утра уставленный возами

Съестных припасов, овощей, плодов,

Товаров разных видов и родов.

 

XVII.

Здесь много лиц румяных, загорелых,

Веселых парней, молодиц, девчат.

Хохлы, без шапок и в рубашках белых,

Рубашках длинных—чуть-ли не до пят,

Как-бы во сне, раскуривают трубки,

Между собою важно речь ведут

О сале, дегте, о своей покупке,

А подле них, дремля, волы жуют.

Вон пьют девчата сладкий квас из груши,

Смеясь над старым, пьяненьким хрычом;

Хохол поет и плачет, но о чем—

Не знает сам… Нарядные хохлуши

Друг дружке кажут ситец и кумач;

Их речь жива, а громкий спор горяч.

 

XVIII.

Пылит дорога, словно дымкой тюля

Шумливый торг вдали заволокло…

Чем славен день пятнадцатый июля?

Не тем, что небо ясно и тепло…

Нет, Киев чтит Владимира святого,

Его святую память в этот день;

Со всех концов отечества родного,

Из дальних мест, селений, деревень

Сюда явились набожные люди,

Пришли сюда к таинственным следам

Того, кто Русь крестил, а прежде сам

Язычник был, и наполняет груди

Поющих имя вечное его

Один восторг, живой как торжество.

 

XIX.

Глядит, любуясь, Волгин на красивый

Старинный город: целый ряд картин,

Как-бы рожденных кистью прихотливой,

Пред ним встает. Он на горе один.

К нему, подобно отзвукам глагола

Иль всплеску моря—в золотой ныли,

Несется гул с Крещатика, с Подола,

С Днепра, который искрится вдали…

«Что Петербург? Нет, быть-бы здесь столице,

А не в балтийском крае!» говорит

Недаром Веров… Чудный, чудный вид!

Владимир, будто витязь к царь-девице

С водой живой иль за живой водой,

Идет к прелестной Ольге молодой.

 

Вошел он робко, словно виноватый,

В дом Иртышовых: не был столько дней

Здесь, в обстановке светской и богатой,

Среди знакомых, интересных в ней…

Не оставалось часа до обеда,

Съезжались гости, беспрерывно шла

В гостиной, в зале шумная беседа…

«Колокола, ой-ой, колокола!»

Вздыхал хозяин, головой качая;

Он возмущался россказнями двух,

Злых на язык, известных всем старух,

Не выносил визжания и лая

Их собачонок, вскрикиваний дам,

Желанных, кислых и знакомых нам.

 

XXI.

Одна, склонясь к флакончику со спиртом,

Едва не плачет: у нее мигрень,

А муженек-то, увлеченный флиртом

С ее подругой, он—как ясный день.

Другая с кучей девочек, похожих

Так на нее, что различишь навряд,

Точь-в-точь наседка… Чопорно, как в ложах,

Вот две семьи бонтонные сидят.

Сам губернатор с молодой супругой

Явился в гости. Вот чиновный круг;

Вот композитор Федор Карлыч Цуг,

Всем надоевший контрапунктом, фугой,

Пред музыкальным хвалится кружком,

Что с Рубинштейном лично он знаком.

 

XXII.

Вот цвет старейшей киевской газеты,

Известный многим бойкостью пера,

Каравший дам за шлейфы и корсеты,

А рядом с ним юристы, доктора.

Вот архмандрит Иоанн Вноездов,

Провезший в дар с собой две просфоры.

Землевладельцы ближних двух уездов—

Барон Соси и князь Чоранбуры.

Художник некий, десять лет писавший

Старушку подле набранных дровец,

Заезжий комик и еще певец,

Девиц слащавым тенорком пленявший,

Семь офицеров и один корнет,

Один гусар, Шаталова лишь нет.

 

ХХIII.

Бомонд губернский: дамы и мужчины…

Скажите, что их привело сюда?

Справляет Ольга нынче именины,

Спустя три дня, как до сих пор всегда

Соединяла с торжеством народным

Она свой праздник, и наполнен дом

Разнообразным обществом, жаль, сбродным,

Неустранимым, кажется, притом.

Недавно Ольге предсказал пустынник,

Что в этот день, когда-нибудь, она

Пойдет к венцу; так чтить его должна!

Сегодня, кстати, Волгин именинник.

Хотя Владимир именин своих

И не скрывает, все-ж, молчит о них.

 

XXIV.

Зовут к обеду. Чинно и парадно

Дам кавалеры под-руку ведут…

Блажен, кто жаждет, для того отрадно

Взглянуть на стол: чего-чего нет тут!

Блажен, кто алчет, у кого желудок

Варит исправно, тот здесь будет сыт;

Но пьющий должен сохранять рассудок

И умерять обжора аппетит…

Пирог отведан; легкий пар струится

От вкусных блюд; бокалы, под шумок

Гостей, звенят и пробки в потолок

Взлетают; влага пеной серебрится

И мечет искры. Некто начал спич,

Который было нелегко постичь.

 

XXV.

Противник всех почти нововведений,

Но патриот, опора и глава

Богоугодных разных заведений,

Бросал сердито громкие слова.

Сам господин губернии начальник

Изволил слушать, подарить зевком,

Шепнув соседу: «жаль, что не молчальник!»

И крикнуть «браво» бархатным баском.

Польщенный этим киевский вития

Вновь красноречья своего фонтан

Открыл, но некий флотский капитан,

При восклицаньи: «велика Россия,

Есть где за правду головою лечь!»

Чихнул и прервал пламенную речь.

 

XXVI.

О классицизме речь в хвалебном тоне

Какой-то старец начал и умолк…

Владимир с Ольгой, Веров возле Сони

Сидят, а рядом свой примерный полк,

Свое начальство хвалят офицеры

Под звон бокалов, звякание шпор;

Корнет безусый, выпив дрей-мадеры,

На Ольгу нежно устремляет взор;

Меж-тем приятель Волгина основы

Славянофильства объясняет двум

Студентам, смело, резко наобум

О нем судившим: взгляды хоть не новы,

Но благородны, и славянофил

Сердечным словом юношей пленил.

 

XXVII.

Не раз гроза стояла над Востоком,

Под игом рабства славянин страдал,

На бранном поле кровь лилась потоком…

Вновь, угнетенный, в гневе он восстал.

Туда стремится Веров, и туда-же

Решилась Соня, вслед за ним, идти…

Вот героизм! Их не пугает даже

И призрак смерти грозной на пути.

В них поощряет Иртышов отвагу,

Но Волгин им «останьтесь!» говорит:

«Здесь бедность, горе, свой домашний быт»..

Его приятель подал уж бумагу

О зачисленьи в добровольцы, дни

Считает—долги для него они!

 

XXVIII.

Хотя отец Арсения «братушек»

Не признает, как русский, за своих

И говорит, что по врагам из пушек

Стрелять не стоит для защиты их,

Но восставать против желанья сына

Не захотел: авось, его сынок

За оборону брата-славянина

Потом на грудь получит орденок.

Тогда во мненьи киевского света

Старик отцом героя прослывет;

Доставит также и ему почет

Сыновний орден… Как приятно это!

Он вспомнил храбрых, вспомнил старину,

Позволил сыну ехать на войну.

 

XXIX.

Мечтает Веров смело о победе

Славян, врагами увлеченных в бой,

И молодежь сегодня, на обеде,

Зовет—отважный, гордый—за собой,

Скрещает руки юношей, готовых

Идти за ним; как-будто на мече

Они клянутся… Много слов суровых

Все о войне, о роковом биче

Племен, народов, расточал Арсений;

Он говорил, с слезами на глазах,

О всеславянском братстве и в стихах

Прочел воззванье… Я, из опасений

Насчет размера и созвучий, вам

Его стихов на строгий суд не дам.

 

XXX.

Сквозь слезы блеском голубой эмали

Горели кротко Сонины глаза;

Когда Арсенью руку пожимали,

Раздался голос одного туза,—

Из молодых, немножко просвещенных,

Видавших виды купчиков: «даю

На поддержанье братьев разоренных

И я лепту посильную мою!»

Так на одном конце стола свободно,

Непринужденно все себя ведут;

Смутился даже губернатор тут,

Но, поразмыслив здраво, благородно,

Пробормотал: «на это их возьми!»

И занялся с солидными людьми.

 

XXXI.

Едят-едят, пьют-пьют усердно гости,

Об этом их, пожалуй, не проси!

Доводит немец фугою до злости

Сидящих с ним: ворчит барон Соси…

Смеется князь Черанбуры, внимая

Весьма охотно комику, а тот

Сияет, весел, словно утро мая,

Ему забавный шепчет анекдот,

Да—так, что даже архимандрит слышит

И потому качает головой;

Певцу художник объясняет свой

Сюжет новейший: он картину пишет—

На огороде мака пять полос

И средь капусты прыгающих коз.

 

XXXII.

С усмешкой злою местный литератор

Глядит на них. Уж кончился обед.

Домой с супругой едет губернатор,

Спешит за ними архимандрит вслед.

Кто посолидней, починовней—тоже

Все уезжают, важно торопясь.

Остались только те, кто помоложе:

Барон угрюмый да сметливый князь,

Да получивший званье старожила,

По замечанью разных шутников,

Зачинщик всех веселых пикников,

Полковник Пулькин… Ольга предложила

Гостям прогулку, и кружок гостей

Ответил шумным одобреньем ей.

 

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

 

I.

Смех, голоса над ясными водами

И отраженье голубых небес

В водах спокойных, залитых лучами,

Сияньем солнца… Тихий, темный лес,

Высокий берег, ровный—без уклона…

На круче—дуб; он мрачен и угрюм

И в лоно вод, отзывчивое лоно,

Свевает будто величавый шум…

Волна журчит, застенчиво и кротко

Ласкаясь, льнет к зеленым берегам;

Из темной чащи слышен птичий гам:

Подходит к месту назначенья лодка:

Всех восхищает живописный вид,

И зелень луга взоры веселит.

 

«Mesdames! messieurs! Местечко ведь на славу;

Мне похвала, мне честь, а не упрек!»

Полковник Пулькин говорит по праву

Разведчика; и вдоль, и поперек

Он знает Днепр, повествовать подробно

Стал про лесные дебри, уголки;

Все одобряют: «чудно! бесподобно!»

В восторге все от леса, от реки.

Бегут гурьбой… кустарник не помеха;

Они смеются, шутят и ноют.

Скрывая свой таинственный приют,

Поет, смеется, шутит с ними эхо —

И чуть колеблет будто-бы листву,

Катясь по лесу, зычное: «ау!»

 

III.

В прозрачной дымке из цветочной пыли

Мерцает синь прогалинок сквозных;

Для Ольги люди молодые свили

Венок из роз, из свежих роз лесных,

Переплели его листами хмеля

И возложили на голову ей;

Не доставало только песни Леля,

Веселой пляски грациозных фей…

Она, «Дубок» Полонского читая,

Идет среди поклонников своих:

В ее устах так музыкален стих,

И эта пьеска нежная, простая

Благоухает словно красотой

Нетленной, вечной, чистой и святой.

 

Не отличая Тютчева от Фета,

Барон Соси, со стеклышком в глазу,

Усердно хвалит первого поэта

И наконец прочел его «Грозу».

Он волновался, вскрикивал, картавил;

Бедовый комик, следуя за ним,

Его сейчас-же, так сказать, представил—

Раздался смех… тут смех неудержим!

Барон надулся, комик мимоходом

Срывает гриб и подает ему:

«Се—скромный дар собрату моему!»

Тот про себя назвал его уродом,

Стал модный вальс насвистывать, и вдруг

Он слышит—вторит композитор Цуг.

 

V.

Шли впереди компании попарно

Владимир с Ольгой, Веров со своей

Невестой Соней; князь высокопарно

Заговорил о прелестях степей

Новочеркасских, славил край придонский,

Где он почти безвыездно живет

В своем именьи, где отличный конский,

На удивленье, у него—завод,

В саду два грота, только-бы наядам

Скрываться в них, близ тихого пруда…

Ссыпают летом яблоки туда!

Князь проверял пытливо-робким взглядом

Вниманье дам, внимание девиц

К его словам по выраженью лиц.

 

Но князя слушал только хладнокровный

И вялый немец; недовольный князь,

Сказав «адье», пошел к широкой, ровной

Большой поляне, на других сердясь,

Пошел туда от молодежи к старым,

Солидным людям, чтобы к ним подсесть…

Дымком запахло: там над самоваром

Хлопочут слуги. «Ром, конечно, есть?»

Подумал комик: «выпили… однако

Прибавить можно!» На поляне той,

Поп в белом, это—генерал седой—

Сам Иртышов; у ног его собака;

А рядом с ним приготовляет там

Полковник Пулькин фейерверк для дам.

 

ѴII.

Вот трубачи оркестра полкового

Горелку пьют, а капельмейстер их

Лежит в тени, вниманья никакого

Не обращает, кажется, на них.

Расположившись на ковре восточном,

Отдался кейфу старый генерал,

И дым от трубки облаком молочным

Над ним клубится. Вдруг затрепетал

Певучий, нежный, томный вздох гобоя,

Полузабытый прозвучал мотив

И тихо замер, в сердце разбудив

Грусть о былом, и не картины боя,

Горячих схваток, доблестных побед

Пред генералом оживил… нет, нет!

 

VIII.

Он вспомнил сад, тенистую аллею,

Под эти звуки, слышанные им,

Звук поцелуя, час, когда своею

Он назвал ту, которой был любим…

Что в мире прочно? Беспощадно смято

Суровой смертью счастье, как цветок,

Но для него умершей имя свято

И незабвенный образ не поблек.

В очах, в улыбке дочери прекрасной

Мерцает отблеск той-же красоты;

В ее чертах—заветные черты…

Отец боится дочь свою несчастной

Потом увидеть… Время замуж ей;

Он и сегодня думает о ней.

 

IX.

Старик, быть-может, так уже настроен:

Из всех людей знакомых, молодых

Признать не хочет—кто ее достоин:

Кого он знает? Мелочных, пустых—

Без положенья в обществе, без места,

Без знанья жизни. Эти молодцы

Вообразили—Ольга им невеста…

Какая дерзость! Что за наглецы!

Сам генерал не терпит генералов

И никакого прока, как в хлыще,

Не признает в военном вообще;

Один, по мненью старика, Шаталов

Годится Ольге, кажется, в мужья…

Вот в цель попал, как пулей из ружья

 

Дочь на расспросы отвечала смехом,

Скрывала то, что с ним произошло.

Сравнив его, пред тем, с пустым орехом;

Отцу-же слышать было тяжело.

Он защищал любимца не без жара,

Не зная, впрочем, о его страстях,

И удивлялся—отчего гусара

Давно не видит у себя в гостях.

Он заподозрил разочарованье,

Ошибку Ольги; лишь досадой он

Мог объяснить ее суровый тон,

Но подозренью, все-же, оправданья

Не находил… Нет, в Волгина она,

А не в гусара, видно, влюблена.

 

XI.

Стараясь вызвать истину из мрака,

Все разузнать, отец ей намекнул,

Заметил вскользь, что не допустит брака

Ее с плебеем, так-сказать, взглянул

На брак такой с сословной точки зренья.

Дочь деликатный поняла намек

И улыбнулась: это подозренье

Смешило Ольгу. Был старик далек

От истины, хотя весьма логичен

В предположеньи: если, мол, плебей

Здоровый, сильный приглянулся ей…

Ведь он умом от большинства отличен;

Таких по пальцам нынче можно счесть…

Да, что-то в нем недюжинное есть.

 

XII.

Теперь, как прежде, думает все то-же

О человеке молодом старик,

Причем, желая отнестись построже

К нему, в свои соображенья вник

И, критикуя гордого плебее,

Решил: «хоть Волгин—сила, но, увы!

Погибнуть может, о других радея…

Опасен бред горячей головы!

Народолюбец? Есть любовь к народу,

Живи в деревне; так нейдет туда…

Нет, ищет все гигантского труда,

Делам великим полную свободу,

Небось, готов-бы в землю столб воткнуть

Да всю-то землю сразу повернуть.

 

ХIII.

«Земля вертится без него, конечно;

Идеалист, как Дон-Кихот, смешон…

Что говорить? Так было, будет вечно:

Глупит не первый в молодости он!

Горд не по званью и самоуверен,

Идти готов повсюду напролом,

Совсем из «красных», но благонамерен,

Уж очень смело судит о былом

Родной страны… едва-ли верит в Бога…

Да, атеизмом, видно, обуян

И наконец не жалует дворян!»

Так молодого человека строго

Судил старик, пристрастьем ослеплен.

Он клеветал; его не понял он…

 

XIV.

Знай это Волгин, вот была-б потеха

В другое время, но теперь ему

Не до него и, право, не до смеха:

Бедняк влюблен, задумчив потому.

Что делать тут? Одно, в любви признаться:

Решить любовный роковой вопрос,

Ей-ей, разумней, чем молчать, сбираться

И отлагать, бродить—повеся нос.

Да или нет? Любой ответ возможен…

Кому играть приятно дурака?

Владимир начал речь издалека.

Он через силу сдержан, осторожен,

Хотя-бы впору перед Ольгой пасть,

Излить в горячем монологе страсть.

 

XV.

С улыбкой Ольга на него взглянула,

Прочла в глазах тревогу и тоску;

Сорвав цветок, она слегка прильнула

Устами нежно к свежему цветку

И обратилась к Волгину: «угрюмы

Сегодня вы… Скажите мне, о чем

Задумались? Узнать-бы наши думы

И ваши мысли! Мы теперь идем

Лесной трущобой, дышим ароматом

Цветущих трав. Цветами убран путь…

Как здесь прекрасно! Хочется вдохнуть

Все ароматы, хочется по скатам

Сбегать в ложбины, а из них опять

С веселым криком на холмы взбегать.

 

XVI.

«Не правда-ль? Точно, славная прогулка?

Лес будто шепчет: «далее иди!»

Чу, голоса… как раздаются гулко!

Вот Веров, Соня идут впереди…

Печалит их судьба славян несчастных,

И после свадьбы поспешат они

Туда, на помощь… Ряд картин ужасных

Воображаю. Боже сохрани!

Я жизнь люблю, держусь такого взгляда:

Без нас отлично обойдутся там,

И умирать еще не время нам…

Я жизнь люблю, пою «ой ладо, ладо!»

Так в старину певали по-весне…

Ах, чьи-нибудь стихи прочтите мне!

 

XVII.

«Спросили—чьи? Не знаю… чьи хотите;

Вы хорошо читаете, с душой…

Ну, о любви, пожалуй, и возьмите

Хотя-б из Гейне. Он любимец мой.

Нет впрочем, нет, балладу иль преданье,

А то и сказку. Я еще глупа

И верю в них. Немая тишь, молчанье…

Здесь жутко мне. Здесь кончилась тропа.

Назад, назад!» У Волгина забилось

Сильнее сердце, закипела кровь.

«Назад, назад!» сказала Ольга вновь,

А у него, меж-тем, в глазах мутилось;

Но чрез минуту Волгин стал трезвей,

Читал стихи, полупризнанье ей:

 

Красавица в жизни на солнце похожа,

Увидишь, полюбишь, и ты ослеплен…

В прекрасную дочь знаменитого дожа

Был некогда рыцарь безвестный влюблен.

Ее окружали все знатные люди,

Соперничать с ней не могла ни одна

В Венеции дева. Кругом, как о чуде,

Поют, сладкозвучная песня слышна.

К дневному светилу цветы и растенья

Всегда тяготеют, и рыцарь имел

Невольное, сильное к ней тяготенье,

Но выразить это словами не смел.

И часты, и радостны были их встречи,

Их томные взоры горели огнем,

Дышали пленительной юностью речи,

И думали оба о счастьи своем.

Оно про любовь им тихонько шептало,

Держа безмятежных в волшебном хмелю:

Весеннее что-то в сердцах расцветало,

Уста открывались для слова «люблю».

Лимонные рощи в дремотном покое

Молчали, лелея прохладу и тень…

Он первый сказал это слово святое,

И птицы «люблю» щебетали весь день,

А ночью в тени кипарисов пахучих,

Порхая над розой, царицей своей,

Весь—жертва томлений мучительно-жгучих,

«Люблю» напевал до зари соловей…

Молчанье-ли гордое было ответом

На робкий вопрос, Иль холодное «нет»,

Преданье, как-будто, боится об этом

Поведать, и тайны не ведает свет…

Забыли давно про умершего дожа,

Несчастною стала в замужестве дочь

И в пышном палаццо, безмолвно тревожа,

Вздыхает, ждет рыцаря каждую ночь.

Бледна— как покрытая пылью олива,

Она устремляет задумчивый взор

На яркие звезды, на лоно залива,

На дальнюю цепь фиолетовых гор.

Плывет, колыхаясь, оттуда гондола

И тихо рулем рассекает волну,

Ласкает красавицы слух баркаролла…

Вот лестницу рыцарь подвесил к окну.

Он с нею…О, миг вожделенный свиданья!

Уста ее радостно шепчут: «твоя»…

Но призрак исчез. Вновь тоска ожиданья

Язвит ее сердце, как жалом—змея.

 

ХѴIII.

Святые чувства выразив стихами,

Владимир с Ольгой далее идет…

Трещит валежник хрупкий под ногами;

Кругом—темно, чуть виден небосвод.

Между дерев, как полог над постелью,

Белеет пар над влагой котловин;

От прошлогодних листьев веет прелью

И холодком от трепетных осин.

Угрюмый дятел громко стукнул где-то,

Ему ответил где-то крик грачей;

Ужо не видно солнечных лучей,

Хотя еще мелькают блестки света,

Как мириады ярких светляков,

На влажных листьях низких лопухов.

 

XIX.

Таится что-то в сумраке угрюмом;

Шумит листва; недаром этот шум

Народ весной зовет зеленым шумом…

Лес навевает много светлых дум.

Пути-дороги в чудные владеньи

Царя лесного будто-б залегли;

Из-за кустов встают, как привиденья,

Толпою смутной образы вдали.

Волнуя зелень шаловливой лаской,

Порхает ветер; каждый лепесток

Или росой увлаженный цветок

Живет певучей и душистой сказкой,

Покуда все обвеяно теплом

И не уснуло зимним мертвым сном…

 

XX.

Все ясно Ольге: как в простом намеке,

Сказалась правда в нескольких стихах.

Когда от правды люди недалеки,

Они пред ней испытывают страх,

Смущенье, робость, вообще тревогу…

Так, зная влагу—какова она,

Мы пьем лениво, вяло, понемногу.

Иль осушаем свой бокал до дна.

Приятно Ольге или не приятно

Полупризнанье Волгина, о том

Узнать возможно, кажется, с трудом:

Ее молчанье не совсем понятно.

Чтоб объяснить его, Владимир вмиг

Решил пойти бесстрашно на-прямик:

 

XXI.

«Пришла на память мне баллада эта

Недаром, нет… Хоть не романтик я,

Но пишу правду в вымысле поэта.

Чья правда? Смело назовите—чья!

В балладе—жизнь; на чью она похожа?

А рыцарь бедный не знаком-ли вам?

Быть-может, дочь блистательного дожа…

Все это здесь; да, все, что было там!

Напрасно я холодному рассудку

Живое чувство подчинить хотел,

Не заходя за роковой предел,

И обратить полупризнанье в шутку…

Нет, но могу; притворства не терплю,

Скажу вам просто: я… я вас люблю.

 

XXII.

«Знаком два года, вижусь часто с вами;

Мы друг от друга правды не таим.

Есть то, чего не выразить словами…

Вы стали добрым гением моим,

Моей отрадой, жизненной весною,

Любовью первой и мечтой моей…

О, если-б в жизни вы пошли со мною

Одной дорогой! Тернии—на ней;

Не бойтесь их. Мне—тернии, вам—розы…

Что ночи, дни без отдыха и сна?

Я знаю их. Я буду пить до дна

Как нектар счастья, так и горечь прозы.

Я вас люблю, но и себе не враг—

Все обсудил, обдумал смелый шаг.

 

XXIII.

«Боитесь вы? Напрасная тревога,

Я не из слабых… О, доверьтесь мне!

Лежит пред нами славная дорога

Служенья ближним, обществу, стране…

Мы подадим беспомощному руку,

Поднимем падших на пути своем,

Чужое горе и чужую муку

Мы усладим и свет во тьму прольем.

Какая жизнь! Какое наслажденье,

Когда, друг друга пламенно любя,

Мы станем жить не только для себя,

Жить для других, в борьбе за убежденья

Дух закалять, мужаться, чтобы нам

Все подниматься к гордым высотам!

 

XXIV.

«В моей душе—надежда и отвага,

Пусть жить—страдать! Поверьте, жизнь не зло,

А только злом отравленное благо…

Я одинок, теперь мне тяжело…

Я духом близок к смелому герою

Одной поэмы: он идет, идет

Бесстрашно в высь и, кажется порою,

Почти достиг таинственных высот.

Шли вместе с ним недавно и другие.

Где смельчаки? Погибших не найти,

Но возвратить вернувшихся с пути

Еще возможно. Да, не все людские

Сердца своим дыханьем отравил

Холодный мрак бесстрастья и могил!

 

XXV.

«Я верю в жизнь, в людей и правду верю;

Итак… вперед! Преград, поверьте, нет.

Что вам терять? Какую вам потерю

Оплакивать? Пустой, надменный свет,

Где не найдется благородной роли,

Достойной вас, где лицемерье, ложь…

Не бойтесь выйти из отцовской воли,

Вы не дитя, притом-же не похож

Отец на всех… Вам предрассудки света

Не помешают следовать за мной,

Быть верным другом, быть моей женой…

Да или нет? Жду вашего ответа.

Я все сказал и только-б мог сейчас

Вновь повторить: люблю, люблю я вас!»

 

XXVI.

Владимир ждал с тревогой и тоскою,

Он превозмочь волнения не мог;

Вздохнула Ольга, крепко смяв рукою

Еще дышавший свежестью цветок.

Казалось ей, безвестному навстречу

Она пошла неведомым путем,

Томясь вопросом: «что ему отвечу?

Меня он любит, нет сомненья в том»…

Она молчит, бледнея и краснея,

Потупя взор, стыдливый, робкий взор,

Должна, как будто, строгий приговор

Произнести, увидела яснее,

Чем прежде, все, определив свои,

При этом, чувства… если-бы любви!

 

X XXVII.

«Что вам отвечу?» тихо, с нервной дрожью,

Сказала Ольга: «я не оскорблю

Приязни вашей лицемерьем, ложью…

Я как сестра, как брата вас люблю.

Сначала—помню—внешностью своею

Понравились, потом характер, ум

Меня пленили… Право, я робею

И говорю нескладно, на-обум…

Слова признанья, с трепетом сердечным,

Ловила жадно, радовалась я…

Вам прямота, вам искренность моя

Давно известны… Чувством дружбы вечным

Клянусь, достойней вас не нахожу

И на других, как на чужих, гляжу.

 

XXXVIII.

Я с вами как-то спорила недавно,

Неисправима, вы сказать могли-б…

Верней всего: капризна, своенравна,

Аристократка… всем известный тип!

Мы люди разных сфер и воспитаний,

Я не привыкла жить, как вы, трудом.

Вы—враг различий меж сословий, званий,

А я горжусь потомственным гербом,

Но ненавижу ложь и предрассудки;

Мне симпатична только простота,

Лишь—не толпы, противна суета,

Как грубый тон тяжеловатой шутки,

Как светских фатов смех и болтовня…

Ах, все томит, все давит здесь меня!

 

XXIX.

«Толпа гостей… отцово хлебосольство…

К чему все это? Не пойму вполне.

Когда-то вы старались недовольство

Такою жизнью пробудить во мне,

И вот теперь, как пить из полной чаши,

Хочу и жить… В стремлениях моих

Кто виноват? Вы, проповеди ваши,

А также книги. Сетуйте на них!

Пока все смутно, и сама не знаю

Чего ищу, куда, к чему стремлюсь;

Идти за вами рада, но боюсь

И эту робость втайне проклинаю…

Чем отзовусь на смелый ваш призыв?

Порыв тут нужен, пламенный порыв!

 

XXX.

«Я покажусь, пожалуй, вам смешною…

Мне рано замуж и не по летам…

Да, как не странно, вашею женою

Быть не могу… Ах, в жизни, где-то, там,

Таится что-то! Может-быть, с годами…

Нет, нет, молчу… Вы, гордый человек,

Не захотите прежней дружбы с нами…

Ужели мы расстанемся навек?

Вы долго были путеводной, в жизни,

Звездою мне… Без лести говорю…

От всей души за все благодарю!

Там, где приязнь, нет места укоризне,

Что крепко, прочно, не порвется вдруг…

Пора туда. Нас ждут. Пойдем-те, друг!»

 

XXXI.

Владимир, молча, бледный и печальный

Идет, и Ольга кажется ему

Теперь чужой, как сумрак рощи дальней;

Себя-же он ненужным никому

Вообразил… Ни живописность вида,

Ни ближний шум, ничто развлечь его

Не может… Да, как горькая обида,

Ее слова несносны для него…

А солнце гаснет, воздух холодеет,

Допели птицы небесам хвалу;

Сильнее пахнет мурава в долу,

Мрачнее тени; тихий Днепр темнеет,

Темнеют горы и дремучий лес

На полусклоне розовых небес.

 

XXXII.

Дремучий лес скрывается в тумане,

Чтобы проспать до раннего утра…

На оживленной пиршеством поляне

Сверкают искры жаркого костра.

Вокруг него роса на листьях сонных

Горит алмазным, трепетным огнем…

Туда, под шум речей неугомонных,

Вернулся Волгин с Ольгою вдвоем.

Гремит оркестр, пленительный как чары,

Рокочет эхо, как в горах—рожок…

Теснятся гости весело в кружок;

Легко кружась, танцующие пары

Мелькают, словно блестки по листве,

И тени их танцуют на траве.

 

XXXIII.

Промчался вальс таинственным виденьем,

Исчез мгновенно лучезарным сном;

А молодежь, с протяжным, тихих пеньем,

Готовит жжонку в сумраке ночном.

Внимает ей старик с улыбкой ясной,

Забыв невольно про свои лета…

Вот грянул хор: в честь юности прекрасной

Раздался гимн—свободный как мечта…

Пой, веселись! Веселье в жизни—благо.

Свои невзгоды, юность, забывай,

Пой, веселись и песни распевай,

Пока кипит в бокалах этих влага,

Янтарной пеной искрится она!

Пой, веселись! без песен жизнь скучна…

 

XXXIV.

Смолкает хор; стеснились все толпою

Вокруг огня, а Веров, между тем,

Бокал вина подняв над головою,

В волненьи держит речь свою ко всем:

«Да будут наши помыслы высоки!

Друзья! мы здесь ликуем и поем,

Страдают братья наши на Востоке…

Не за победу-ль над врагами пьем?

Скорей туда! Благословив судьбину,

Меч обнажим, ударим на врагов!

Кто со славянства сбросит гнет оков?

Кто возвратит свободу славянину?

Мы, братья, мы!» И слышится в ответ:

«Иди бесстрашно, пролагай нам след!»

 

XXXV.

«Хвала тебе!» приветствуя сердечно,

Как сына, обнял Верова старик:

«Я пью за все, что непреложно, вечно;

Славянство вечным я считать привык

Пока глядят на землю эти своды

Очами всех неисчислимых звезд,

Жив славянин; но тяжелы невзгоды!

Тяжел теперь его страданий крест.

К нему на помощь торопитесь, други!

Решились вы уже на смелый шаг,

А мы? У нас внутри—опасный враг,

Заполонивший мирные лачуги,

И этот враг—невежество, нужда,

Болезни, голод… Мы пойдем туда!»

 

XXXVI.

Окончен пир, и снова за работу,

Усевшись в лодку, принялись гребцы,

Работа им не в тягость, а в охоту,

На взгляд они—такие молодцы!

Раздался всплеск, отпрянул лес тенистый,

На крик «прощай!» ответило «прощай!»

Лесное эхо, и во мгле сребристой

Исчезло все, как в сновиденьи—рай.

Лиловый берег тень свою отбросил

На гладь зеркальных, безмятежных вод,

Красиво лодка движется, плывет,

Алмазы брызжут и летят от вёсел,

Летят они на трепетную грудь

Безмолвной Ольги, чтоб на миг блеснуть.

 

XXXVII.

Она молчит, бледна как изваянье,

Вперяет взор в сияющую даль;

Напрасно Волгин хочет скрыть страданье;

Не весел смех, в чертах лица—печаль…

В чужой среде фальшиво положенье!

Куда попал? Не так-ли вещество,

С другой планеты в вихрь землевращенья

Упав, блестит, хоть сфера не его,

И угасает? Сферою своею

Большого света Волгин никогда

Не признавал; но Ольга… вот беда!

Пигмалион, влюбленный в Галатею,

Страдал-бы меньше. Не пробудишь в ней

Любви к себе любовию своей!

 

XXXVIII.

Вдруг раздается: «Гой ты, Днепр широкий!»

Поют и вторят дружно голоса;

А ночь-то, ночь… Как над рекой глубокой,

О, Боже мой, глубока небеса!

И мнится: реют ангелы святые,

Бросая искры с Божьей высоты;

Не звезды, нет, сверкают золотые,

На синем небе, яркие цветы.

Здесь, на земле, их захватило властно

В плен отраженья зеркало реки:

Они трепещут словно огоньки…

Вдали все так отчетливо и ясно;

Купаясь будто в мягком серебре,

Белеет старый Киев на горе.

 

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

 

I.

Тревожно было лето в половине

Семидесятых, памятных годов

Для всех славян, когда в Герцеговине,

Вдали от наших шумных городов.

В стране печали, гнета и страданья,

Раздался выстрел: это первый был

Призыв к восстанью. Вспыхнуло восстанье

Мгновенно против мусульманских сил…

Шумел народ в пылу святого гнева

Грознее чем девятый бурный вал;

Рыдали жены, матери, стонал

Старик-босняк, герцеговинка-дева

Глядела вдаль, бледнее и дрожа,

Как-бы под острым лезвием ножа.

 

Восставший серб таинственные знаки

Грядущих бедствий находил во всем,

Но в бой рвались отважные юнаки,

Духовной мощи был велик подъем!

Пел Драгишевич, и на песнь поэта:

«В бой, братья, в бой! Нас сам Господь зовет!»

С великим кличем братского привета

Юнаки смело двинулись вперед.

Отвагой славной пламенели взоры,

Все перед ней—ничтожество и прах;

Не умолкало «живио!» в горах…

Клич этот долго повторяли горы,

Враги порой дрожали от него:

Он прерывал их злое торжество.

 

III.

Внушая страх своею дикой силой,

Враги вторгались в бедную страну,

И нарушал повсюду смех постылый,

Их наглый смех святую тишину

Церквей славянских; раздавались стоны,

Плач иереев, уводимых в плен;

Срывали злые нехристи иконы

С иконостаса и церковных стен,

Топтали их кощунственно ногами,

Влекли бессильных, бледных дев и жен

И оскверняли храмы… Поражен,

Обезоружен подлыми врагами

Был славянин. Увидя черный день,

Бежал народ из сел и деревень.

 

Разбой, грабеж, поджоги, истребленье…

Не стало сил бороться со врагом!

Ревел огонь, клубился дым, селенья

Горели в бурном пламени кругом.

Народный вопль не доходил до неба,

Никто приюта, хлеба не имел;

Голодный люд, блуждая, вместо хлеба

Травой питался и цингой болел.

Повсюду мрачно было как в пустыне…

Едва приметив русского вдали,

Страдальцы с плачем, с жалобами шли:

«Крепаемо от гладе, господине!»

Судьба гнала, преследовала их,

Являлась смерть желанною для них.

 

V.

Они родня отважным ратоборцам

За честь славянства с давней старины,

А потому стремились к черногорцам

Из разоренной ворогом страны.

Им представлялся край соседний раем:

Там нет врагов с железом и огнем.

Хотя беда и над соседним краем

Грозой стояла, укрывалась в нем,

И здесь они терпели тот-же голод;

На них одежда так ветха была,

Что наготу скрывать едва могла,

А по ночам их мучил страшный холод;

Они сидели, разводя костры,

Вокруг огней до утренней поры.

 

В немых ущельях Черных Гор туманы,

А на скалах невыносимый зной;

Приюта нет, горят и ноют раны,

Распухли веки, выделяют гной.

Покрыто тело струпьями… Проказа,

Голодный тиф чем дальше, тем грозней;

Витает в душном воздухе зараза,

И гибнут люди… Как бороться с ней?

Усилья слабых тщетны, бесполезны;

Куда бежать, бежать из Черных Гор?

К лихим врагам—на пытку, на позор…

Грядущий день, как близость темной бездны,

Сулит несчастным бедствия вокруг

И повторенье тех-же страшных мук…

 

VII.

Помочь несчастным искренне желая,

Князь черногорский туркам объявил

Войну, и голос князя Николая

В них поднял бодрость упадавших сил.

Обвеял их дух Божьей благодати;

Отвага им присуща искони.

И вот сплотились в боевые рати

Под черногорским знаменем они.

На поле брани их влекла свобода

Иль по свободе вечная тоска;

Когда-ж пришли турецкие войска,

Тесть князя, Петр Вукотич, воевода

На них повел отважных за собой,

Но труден был с врагом неравный бой.

 

VIII.

Мы понимали братскую невзгоду,

Весь ужас рабства, пыток и тюрьмы.

На стон борцов за веру и свободу

Живым участьем отвечали мы.

Мы устремляли к беззащитным взоры,

Внимая стону: «брат, своих спаси!»

Одежду, вещи, денежные сборы

Несли со всех концов родной Руси,

И рассылалось братнее даянье

От «Комитета», «Красного Креста»

В те уголки славянства, в те места,

Где продолжались бедствия, страданья

Гонимых братьев, где уже давно

Грозой несчастья все поражено…

 

IX.

Судьба, судьба! Пред ней, перед судьбою,

Не клонит Русь победной головы,

И загремел призыв священный к бою

По всей Руси от матушки-Москвы

До Черногорья, от степей и моря,

Через Сибирь, вплоть до чужих границ…

Встал богатырь, подъял на плечи горе,

Сверкнул огнем недремлющих зениц;

Встал богатырь… Недаром в Божьих храмах,

На площадях воззвания к нему

Не умолкают. Брату своему

Поможет он сломить врагов упрямых.

Он в бой готов; он обнажает меч,

Чтоб победить иль побежденным лечь.

 

1. X.

С каким усердьем сонмы богомольцев

Спешат к святыне в дальнюю страну,

С такой отвагой рати добровольцев,

Как-бы на пир, стремятся на войну.

Не сокол вольный с братьями своими

Летит за стаей воронов лихих,

Ведет дружины, управляет ими,

Примером добрым ободряет их

Черняев храбрый: а в дали туманной

Ряды врагов, бесчисленных на взгляд,

Сверканьем острых сабель смерть сулят

И-заглушают грохот барабанный

Зловещим ревом, криками: «Алла!»

Чу, грянул выстрел, колыхнулась мгла.

 

XI.

Редеет мгла порохового дыма,

Зашевелились полчища врагов;

Но многолюдье это нелюдимо,

Как тишина пустынных берегов.

Не все-ль одно почувствовали разом?

Не охватил-ли всех невольный страх,

Что смерть глядит на них кровавым глазом,

Глядит с усмешкой злою на устах?

Не всем-ли жизнь мила перед кончиной?

Не все-ль кончины с тайным страхом ждут?

Она страшит не всех-ли, точно суд

Немилосердный? Вот удар единый,

Польется кровь, раздастся тяжкий стон,

Исчезнет все, настанет вечный сон.

 

XII.

Такое чувство только на мгновенье

Охватит в войске всех до одного.

Но жажда жизни вызовет волненье

В сердцах бойцов, и нет-как-нет его.

Жить хочешь ты мучительно и страстно,

Однако жизнь тебе-же нипочем,

Ступить вперед и на вершок опасно,

А ты идешь и свищешь соловьем,

Не зная страха, робости, раздумья,

Идешь и сам не ведаешь куда…

Что все вокруг и кто ты сам тогда?

Не до границ-ли дивного безумья

Доводит смелость? Доблестный герой

Толпе безумцем кажется порой.

 

XIII.

О, если-б все, что смело, благородным

И плодотворным было, а толпа

Руководилась мнением свободным

И не была в пристрастиях слепа!

О, если-б суд людской был непреложным,

Ведь заблуждений не было-б у нас,

Не стали-б звать великое ничтожным,

А героизм безумным, каждый раз,

Когда нужна отвага или смелость!

Мы равнодушны к доблестям чужим,

Не ценим их, в смятении дрожим

Лишь за себя, за собственную целость.

Что не признала пошлость, то, глумясь,

Мы порицаем или топчем в грязь.

 

XIV.

Давая тон общественному мненью,

Так относилась невская печать

К родным борцам, к славянскому движенью.

Но голос правды должен прозвучать…

Да будет он, как благовест, услышан!

Кто плакал, пусть возрадуется тот,

Кто был унижен, будет тот возвышен;

Где кровь лилась, там счастье расцветет…

Шли добровольцы в бой с врагами ярый,

Бесстрашно на смерть каждый воин шел;

Их вел Черняев, Хорватович вел…

Недаром пел Богдан Югович старый,

Являвший в песнях редкий, чудный дар,

Герцеговинский доблестный гусляр:

 

Заслонили солнце черны тучи,

Воет буря да шумят дубравы;

Волны ропщут, подрывают кручи,

Стон стоит на берегах Моравы…

Это солнце—счастье славянина,

Эти тучи—вороги лихие;

Этот стон—славянская кручина…

Что за стон, не слышат лишь глухие!

 

О кручине нашей, люди-братья,

Кости мертвых, горы вам расскажут;

Будут страшны ворогу проклятья,

Реки слез к нему пути укажут.

Не пропали мы и наша слава,

Нас помянут правнуки любовью;

Улыбнется солнышку Морава,

Чья вода теперь смешалась с кровью.

 

 

 

Не погнемся пред врагом как верба,

Что от ветра низко долу гнется…

Братья! кровь герцеговинца, серба,

Босняка, кровь русских также льется.

Русь идет на помощь славянину.

На защиту веры православной;

Нас не выдаст в черную годину

Сильный царь, отец Руси державной.

 

Боже, Боже! молим благодати

Государю и его народу…

Честь-хвала Черняеву! Он рати

Удальцов ведет в бой за свободу.

Честь-хвала героям нашим тоже,

Память жертвам подлого тиранства…

Бой идет. Дай победить нам, Боже,

Злых тиранов, ворогов Славянства!

 

XV.

Поп-воевода, старец вдохновенный,

Богдан Югович доблестен и смел,

В других огонь отваги дерзновенной

Зажечь своими песнями умел.

Он богатырски-мощен и прекрасен,

Высоко держит голову всегда;

Взор у него невозмутимо-ясен,

Бела, как снег, большая борода.

Он великан: в косую сажень плечи,

Грудь обличает сразу силача…

У гусляра и кровь-то горяча.

Хоть стар, но сердце молодо, а речи

Полны сердечной, милой простоты

И величаво-строгой красоты.

 

XVI.

Он день проводит в боевом походе.

Слезает только под-вечер с коня,

Поет своим о братстве и свободе,

А гусли вторят, жалобно стеня.

Из темных нор таинственных ущелий

Куда идут, чтоб скрыться как-нибудь

От злых врагов, как иноки из келий,

Его послушать, на него взглянуть

Спешат, выходят родичи украдкой…

И стар, и млад вздыхает про себя;

Святую правду добрых слов любя,

Ему внимают все с отрадой сладкой.

Он укрепляет слабые сердца

Животворящей верою в Творца.

 

XVII.

Упав без чувств на землю, как тигрица

Мать, с воплем, роет и грызет ее,

Скорбит о сыне мертвом, иль вдовица

Но муже плачет и клянет житье:

Грустит о милом женихе, юнаке,

Тихонько дева и, храня кольцо,—

Подарок друга, думает о браке,

Накрыв руками бледное лицо;

Иль, без отца и матери, на свете

Чужие всем, какие-то слова

Глухим, неясным шепотом одна,

Сквозь слезы, робко произносят дети…

Богдан пред ними; он и здесь, и там

Стоит с рукой, подъятой к небесам.

 

XVIII.

Гремит звучней могучего потока

Речь воеводы, славного попа,

Потрясена, взволнована глубоко

Вокруг него стоящая толпа.

От слов высоких, благодатных, пламень

По всем сердцам внимающих прошел,

И мнится людям: отзовется камень,

У ног лежащий, на его глагол.

Когда-же сядет он на удалого

Коня и в борзом пробуждает прыть,

Все умоляют вещего побыть

Еще хоть час или приехать снова.

Вздыхая, долго родичи во след

Ему глядят, глядят: его уж нет!

 

XIX.

Сквозь дымку слез, увлаживших ресницы

Взор устремляет пред собой Богдан,

Вдали он видит сербские границы…

Скорей туда, пока густой туман

Не пал на землю сизой пеленою,

Меж гор не стали стены грозной тьмы!

Он мчится с думой, как всегда, одною

О милом крае и поет псалмы…

То зашуршат платаны, бук листами,

То покружится ворон над бойцом.

Над одиноким, в поле, мертвецом

С померкшим взором, с бледными устами,

То из травы, близ горного ручья,

Сверкнет стальною чешуей змее.

 

Он мчится, словно в роковую сечу,

Хранит под ним буланый, борзый конь.

Кто вдалеке? Оттуда кто на встречу?

Свой или недруг? Храброго не тронь!

Когда-нибудь герцеговинец робок,

Труслив бывал-ли? Верьте, не бывал.

« Здорово, старче!» Едет с ним бок-о-бок

Красивый всадник, русский генерал.

Его окинув быстро взглядом смелым,

Богдан ответил: «здравствуй, коли свой!»

И прочитал себе привет живой

Он на лице веселом, загорелом.

«Ты, вижу, наш! Мне руку протяни,

На старика с доверием взгляни!

 

XXI.

«Тебя узнал я. Здравствуй, генерале,

Защитник сербов, храбрый, удалой!

Чем за привет тебе воздам? Хоть вмале

Воздам сердечной, братскою хвалой…

Поедем вместе, коли путь-дорогу

Обратно держишь, будет веселей.

Как здесь живешь?» «Спасибо, слава Богу!»

Ответил спутник: «с каждым днем сильней

Растет отвага, держимся мы смело…

Поможет Бог, так устоим в борьбе!»

Богдан сказал: «а я спешил к тебе.

Задумал ты, герой, большое дело,

Твое бесстрашье, мужество любя,

Давно хотел взглянуть я на тебя».

 

XXII.

Богдан умолк. Черняев, улыбаясь,

Глядел в просвет между нависших скал,

С землей лучами грустными прощаясь,

Июньский день бледнел и угасал.

Темневших гор пурпурные вершины

Играли дробным золотом лучей,

Волнистой мглой дымилися долины.

Звенел хрустальной влагою ручей.

Мелькали тени легче привидений,

Оливы, бук, пахучий кипарис

Шептались нежно, змейкою вились

Вьюны по скатам; запахи растений

Мешались, точно в хоре голоса,

А на растеньях искрилась роса.

XXIII.

Грозой войны запуганные птицы

Молчали; пламень зорьки догорел;

Роняли с неба резвые зарницы

Лучи алмазно-изумрудных стрел.

Казалось, кто-то созерцал с любовью

И состраданьем полевой простор,

Омытый, к небу вопиющей, кровью…

Огонь зарниц, то—не его-ли взор?

Казалось, небо самое страдало

Под гнетом страшных и зловещих грез,

Дрожали звезды, точно капли слез,

Земля, как мать безумная, рыдала;

Казалось, ангел, с тёрном на челе,

Шел в багрянице тихо по земле.

 

XXIV.

Где стон стоял от рукопашной схватки,

Летали с визгом ядра и картечь.

Кругом белеют, будто снег, палатки…

Уж там Черняев! Чу, живая речь:

«Здорово, братцы! Лучший из примеров

Отваги русской нынче—ваш пример!

Но что я вижу? Боже! это— Веров…

Он первым шел, как храбрый офицер,

Воспламенял своей отвагой к бою

Порыв святой в товарищах своих

И ранен первый, жертва турок злых!»

Так говорил, поникнув головою,

Над добровольцем генерал-боец,

Над милым сыном любящий отец.

 

XXV.

Военный врач стоит у ног больного,

Карандашом набрасывает он

Рецепт, за словом взвешивая слово,

В соображенья, в думы погружен.

У изголовья, в белое одета,

Как милосердья добрая сестра,

Сидит, грустна, бледней ночного света,

Бедняжка Соня. Здесь она с утра,

Забыла все; теперь самой нет мочи,

Но ведь больной всего дороже ей.

Свою любовь скрывая от людей,

Она молчит иль устремляет очи

С мольбою к небу… Скорбь так велика,

Так беспредельна мрачная тоска!

 

XXVI.

Напрасно ждет с надеждою унылой

Возврата сил в больном и говорит.

Напрасно Соня: «скоро встанешь, милый!»

Ему не легче, тело все горит,

Горит в груди зияющая рана,

Не унимает жара даже лед,

И злая боль с жестокостью тирана

Пощады жертве бедной не дает…

Страшней опасность и ее угрозы,

Мрачней угрюмый, молчаливый врач:

В леченьи ряд прискорбных неудач

Его печалит… Он заметил слезы,

Утешить Соню рад-бы и готов,

Для утешенья не находит слов.

 

XXVII.

В огне, в жару предсмертного недуга

Не узнает Арсений никого;

Он повторяет часто имя друга…

Да, имя Сони свято для него.

Он что-то шепчет или произносит

Всех близких сердцу также имена…

В нем все горит; воды страдалец просит

Не может жажды утолить она,

Хотя он жадно пьет ее из кружки;

А смерть идет, готовит приговор…

Мутится ум; без мысли—тусклый взор;

Лицо бледнее полотна подушки.

Вольной, волнуясь, говорит в бреду:

«Меня зовут. Пустите, я иду!

 

XXXVIII.

«Иду туда… Уныло барабаны

Тревогу бьют. Скорей штыки готовь!

Тела… тела… опять зияют раны…

Лежу в траве; на ней я вижу кровь.

Кто подошел? Друзья мои, вы были

На той горе… Как чудно предо мной

Синела даль! Врагов мы победили;

Какой-то город окружен стеной.

Нет, не стеной, а нашими войсками:

Знамена вьются, музыка гремит;

Горят мечети, дым столбом валит,

Все церкви блещут новыми крестами,

Колокола торжественно гудят;

Они гудят: «воскрес, воскрес Царьград!»

 

XXIX.

«Друзья мои! я полон веры смелой…

Владимир, Соня, поскорей ко мне!

Кто этот витязь? Кто в одежде белой

Сидит на белом, удалом коне? Черняев? нет!

Вот едет по Царьграду… Идут войска; я слышу голоса:

«Привет тебе!» и чувствую отраду;

Мне так легко… Сияют небеса,

Горит Босфор; победно флаги веют;

Я на корабль спешу, спешу, друзья…

Как не спешить? Ждет родина моя

Желанной вести! Но зачем темнеют

И небеса, и волны… о, зачем?»

Чрез миг Арсений холоден и нем.

 

XXX.

Смерть незаметно, тихо угасила

Светильник жизни, и огонь потух;

Но где она таинственная сила,

Что вдруг исчезла? где бесплотный дух

Или душа, покинувшая тело?

Властитель, раб, безумец и мудрец,

Все люди смертны, утверждаем смело,

Боясь сказать, что смерть—всему конец.

Путь жизни пройден, нет уже возврата

И не вернуть нам близких, дорогих.

Но прежде чем оплачем горько их

Или поймем—как тяжела утрата,

В недоуменьи горестном своем

Себе вопросы эти задаем.

 

XXXI.

Врач объявил присутствующим: «умер»,

Махнул рукой и наскоро, при них,

Отметил в книжке, что такой-то нумер

Умершим выбыл из числа больных.

Черняев молвил: «умер, и не стало

Еще героя… Вечная ему

Да будет память!» Соня зарыдала,

Увидев труп, и бросилась к нему,

К устам прильнула—холодны, как руки;

Глаза смежились, а в чертах лица

Таится след мятежного конца,

Борьбы с недугом, след предсмертной муки…

Шатнулась Соня, как мертвец, бледна,

И с криком «умер!» падает она.

 

XXXII.

А ночь идет и звездные светила

Плывут, как будто, в сумраке небес,

И в тишине таинственная сила

Творит незримых множество чудес.

Давно поля глубоким сном объяты,

Чернее угля стены дальних гор;

На бивуаке русские солдаты

Между собой не громкий разговор

Еще ведут… Окончен ужин; корки

На сухари сбирает рядовой…

Запахло дымом, жженою травой,

Пахнуло острым запахом махорки.

Кто чинит обувь, ранец и белье,

Кто саблю точит, чистит штык, ружье.

 

XXXIII.

Кто доедает молча корку хлеба,

Кто набивает трубку табаком,

Кто на траве лежит и смотрит в небо;

Кто громко шутит, кто грустит тайком,

Кто мать, отца, родных, жену, зазнобу,

Вздыхая, вспомнил, кто—своих друзей,

Кто, кончив бой, к войне питает злобу,

Кто добродушно позабыл о ней…

Вокруг костра, горящего в овраге,

Лежат стрелки; играет огонек

На их оружьи. Получив паек

Или горелки осушив по фляге,

Развеселились хоть на миг они

И славят в песнях боевые дни.

 

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

 

I.

Теряли силы вольные дружины

И шла война к печальному концу.

В родимый край с полуродной чужбины

Прах мужа Соня увезла к отцу

И неутешной матери героя,

Который, страстно родину любя,

За много дней до рокового боя,

Сам завещал там схоронить себя.

Большое горе над семьей несчастной

Вдруг разразилось. Трудно передать,—

Как убивалась, как страдала мать,

Как, провожая в землю труп безгласный,

Рыдала Соня. Месяца чрез два

Ушла из мира в монастырь вдова.

 

II.

Тогда подругу Ольга не пускала:

«О, Боже мой! Возможно-ль, в цвете лет,

Оставить мир? Ведь ты жила так мало,

Но уходи! Прекрасен Божий свет.

В монастыре однообразны, скучны

Дни и недели, месяцы, года…

Живи у нас. Мы будем неразлучны.

Не уходи, не уходи туда!»

На грудь ее поникнув головою,

Подруга ей, увы, в последний раз,

В слезах сказала: «видно, пробил час

Моей разлуки, милая, с тобою.

Итак, оставшись навсегда вдовой,

Хочу теперь обет исполнить свой.

 

III.

«Лишилась я того, кого любила,

Жизнь для меня—чужой, докучный пир.

Мне монастырь иль темная могила;

Для тесной кельи покидаю мир.

Прощай, мой друг! Я святостью обета

Должна нарушить дружеский союз,

Но знай: вдали от суетного света,

Там, как сестра, я за тебя молюсь!»

Они расстались. Горе, треволненья

Забыты Соней. Богу одному

Она подвластна, верная тому,

Чей дух вознесся в горния селенья,

Кто под плитою, между старых плит,

Под сенью лип, сном непробудным спит.

 

Остановясь, перед его могилой

Иль вспомнив имя честное его,

Потомок скажет: «был он крупной силой,

Пусть пал в бою, погибших торжество

В святой дали грядущего таится…

Живи в веках, погибший рано, брат!

Где ты погиб, свобода возродится.

О ней колосья на полях шумят,

О ней поют доднесь в Герцеговине

Юнаки, девы, жены, старики,

И вдоль Моравы, им родной реки,

Поет о ней гульливый ветер ныне,

А над тобой, как солнышко взойдет,

Весной о ней малиновка поет».

 

V.

Да, все—в грядущем. Веровых заслуга

Когда-нибудь оценится у нас.

Найдут они в певце далеком друга,—

Он сложит песню иль правдивый сказ.

Дойдет преданье славное до слуха

Потомков поздних, громко будет им

Вещать о них, неугашавших духа…

Умершим—память, честь-хвала—живым!

Еще остались Веровы, есть, живы

И никогда бесследно не умрут,

На русской почве продолжают труд,

Осуществляя светлые порывы.

Пусть вера их наивна, но сильна;

Заря Славянства им вдали видна…

 

Белел восток, светился полосою

Над краем тихой, сумрачной земли;

Поля немые искрились росою,

Дымясь, туманы змеями ползли

По горным высям, по глухим долинам

И вдоль реки, мерцавшей сквозь тростник.

В горах мешался с клекотом орлиным

Какой-то странный, непонятный крик.

Борьба двух сил, которую природа,

Как безобразье, красотой своей

Всегда скрывает, начиналась в ней…

Уж гасли звезды: будто с небосвода

Срывали их, как с дерева плоды;

Чуть брезжит свет предутренней звезды.

 

VII.

Восток алел, весь розами покрытый,

И разрасталась ширь земли кругом…

Один из русских в поле, под ракитой,

Лежал, опасно раненный врагом.

Был дикий мох подушкой изголовью,

Постелью жесткой—грубый слой земли.

Две раны, черной запекаясь кровью,

Плечо и руку нестерпимо жгли.

Усилья мысли никакой опоры

Не находили в памяти себе,

Бесплодны были в роковой борьбе

С кошмаром темным, и блуждали взоры

По небесам, далеким небесам:

Увы, отрады не было и там!

 

VIII.

Восток, пылал, и первый луч денницы

Играл на высях отдаленных гор.

Встречая солнце, щебетали птицы

И оживляли полевой простор.

Не сизый голубь робко поднимался,

На землю падал, бился на земле,

От страшной боли раненный метался,

Стонал и бредил, и в кровавой мгле

Пред ним стоял озлобленный, суровый

Знакомый турок с бритой головой:

Он дико вскрикнул, саблею кривой

Взмахнул, сразить противника готовый,

То был как мышь, то с гору вырастал

И хохотал, безумно хохотал.

 

IX.

Восток погас. Являлось солнце в блеске,

Поля горели золотом парчи;

Мелькали тени, словно арабески,

На влажных листьях искрились лучи…

Утихла боль, вернулось вдруг сознанье,

Несчастный понял, знал уже—где он,

Хотел забыться, но воспоминанье

Им овладело, отгоняло сон.

В былое словно распахнулись двери,

А в сердце рана будто вскрылась вновь…

Все то же горе, та же все любовь,

Незаменимость дорогой потери.

Любовь сменила, наконец, вражда…

Ах, Волгин был таким-же, как всегда!

 

X.

Закон судьбы! Река стремится к устью.

А жизнь идет к известному концу,

И на нее опять с великой грустью

Глядит Владимир. Эта грусть глупцу

Или младенцу только не понятна…

Нашел ли то, что он давно искал?

Мечты о счастьи гибнут безвозвратно,

Недостижим заветный идеал,

Стремленья тщетны. Жизнь, ему казалось,

Как степь зимой, бесцветна и пуста.

Загадка жизни в сущности проста,

Но все-ж пока ничем не разрешалась,

И под влияньем безотрадных дум

Владимир был печален и угрюм.

 

XI.

Живому слову кто живое дело

Не предпочтет в стремленьях дальше фраз?

Мы, без сомненья, действовали-б смело,

Когда-б ничто не связывало нас.

Узка арена начинаний робких,

Недолговечен пламень робких душ.

Цветут-ли розы на болотах тонких?

От вербы ждать возможно-ль сладких груш?

Какая рознь! Какая одичалость!

Есть общество, общественности нет;

На всем—печальный, сумеречный свет,

Кругом—забитость, трусость, лень, отсталость,

Попытки лбом пробить куда-то брешь…

Дельцы, дельцы, но деятели где-ж?

 

XII.

Мишурный блеск да мертвая парадность,

Биенье вялых, дрябленьких сердец,

Спокон веков бессмысленная стадность,

Один для всех шаблонный образец.

Нет новых слов, есть старые словечки;

Своебразность русская давно

У нас зовется «танцами от печки»,

И это больше грустно, чем смешно;

А корень зла, хоть сок его и горек,

Всегда один: гражданский гнев смирив

Сдаем отрепья честности в архив…

Пусть в изумленьи будущий историк

На чем угодно остановит взор,

Нас выставляет после на позор.

 

ХIII.

Ах! это все для Волгина не ново,

Осмеяно им беспощадно, зло;

Теперь-же тенью мрачного былого

Все это тяжко на душу легло,

Соединялось вдруг с воспоминаньем

О том, как сердца молодого пыл

Жизнь охладила ледяным дыханьем,

О том, как Ольгой он отвергнут был.

Стыдясь ее вообразить своею,

Он видел в ней лишь мелочность одну,

А потому решился на войну

Поехать с другом, не простившись с нею.

Что-ж? Двум смертям, конечно, не бывать,

Одной-же смерти нам не миновать.

 

XIV.

В одном и том-же боевом отряде.

Он с другом шел передовым бойцом

И лез в огонь, самозабвенья ради,

С веселым взором, с радостным лицом.

Он привыкал невольно к положенью

Бойца в великой и святой борьбе;

Частица массы, по ее влеченью,

Он поступал наперекор себе.

Как соль в воде, так исчезает личность

В кругу волшебном личностей других:

Твоя душа слилась с душою их,

Ты признаешь стремлений их логичность.

Здесь что твое, духовно все—мое…

Предстала смерть, мы делим и ее.

 

XV.

Владимир думал о вчерашнем бое,

Казалось: это было так давно.

Над ним сияет небо голубое,

Так безучастно, холодно оно

К его судьбе. Таинственное что-то

Его загадкой странною томит,

Но рвется мысль на волю из-под гнета

Немого страха. Вечность, как зенит

Стремлений всех,—единый, неизбежный

Конец всего, живущего всего,

Еще понятней стала для него…

Пред ней смирился дух его мятежный;

Во что-то мысль вникала, не спеша,

И что-то в небе чаяла душа.

 

XVI.

Был жаркий день, мучительный как тайна.

Близ мертвых тел, гниющих тел, нашли

Солдаты наши Волгина случайно

И в лазарет ближайший отнесли.

Здесь, без надежды выздороветь скоро

И без желанья дольше жить, страдать,

Он ждал конца; потом из разговора

Ему пришлось о Верове узнать.

Он часто грезил: вот пред ним шатнулась

Дверь в лазарет; при свете ночника,

Арсений входит. Вот его рука

Руки больного ласково коснулась,

И шепчет друг в полночной тишине:

«Я отслужил, служи родной стране!»

 

XVII.

Год пролежал Владимир в лазарете

И находился в Сербии, пока

Не знал—что делать. Многое на свете

Являлось новым. Русские войска,

С самим Царем, Дунай перешагнули,

Перебрались чрез пропасти Балкан.

Взрывались бомбы и свистели пули,

Бой грохотал, ревел, как ураган.

Земля дрожала: словно были зыбки

Ее устои—оттого, что шел

Народ, смирявший дикий произвол

Тиранов злых. Он переходом Шипки

И взятьем Плевны удивил весь мир,

Но вот в конце его кровавый пир.

 

XVIII.

Святая Русь была победам рада,—

Гром ярых битв, стихая, замирал;

Стояли мы под стенами Царьграда,

К которым славный Белый Генерал

Приблизил нас. Пред нами растворялись

Врата твердыни; вновь-бы русский щит

Их осенил, но мы… мы побоялись

Пойти в Царьград, когда английский жид,

Потом стяжавший лордство, Дизраэли,

В обманах видя силу и оплот,

К Босфору двинул альбионский флот,

Чтобы, узнав об этом, оробели

Пред хитроумным слабые умы,

И от Царьграда отступили мы.

 

XIX.

Пришли на Русь нерадостные вести

Из-за Балкан: хоть кончилась война,

Но дипломаты рыцарями чести

Не оказались; в этом их вина…

Черно—на деле, на словах—все бело,

Однако-ж, русский человек смышлен…

Тогда за правду, сказанную смело,

Был из Москвы Аксаков удален.

Страдали мы. Вышучивал ехидно Россию

Бисмарк, а двуликий трус

Австриец, молча, улыбался в ус,

Лукавством взяв—что предано постыдно.

В итоге нашем видя круглый нуль,

Над нами злобно хохотал Джон-Буль.

 

Князь Николай, увидев невозможность

Борьбы с сильнейшим и приняв от нас

Благой совет с девизом—»осторожность»,

Герцеговинцам объявил приказ:

Чтоб чрез Вилеч шли в Требинье юнаки:

Против австрийцев, будто, их ведут…

Колеблясь, веют в воздухе баряки,

За ними бодро воины идут.

Они не знают тайного обмана,

Беды не чуют и спешат вперед…

Порой не так-ли караван идет

На грозный смерч, когда среди тумана

Крутится тот, незримый для него,

Когда вдали не видно ничего?

 

XXI.

С тревожной думой о безвестной доле

Герцеговины, их родной земли,

Под Требинье, на Горицкое поле

Они, в составе боевом, пришли,

И что-же видят? Выстроясь извивом,

В горах войска австрийские стоят,

С гор угрожают батареи взрывом,

А с Требинья грозит им пушек ряд.

Когда их встретил, свитой окруженный,

Здесь Йованович, старый генерал,

К герцеговинцам изумленным стал

Вукотич бледный, грустный и смущенный,

Глядя в пространство, сидя на коне,

Так речь держать, при мертвой тишине:

 

XXII.

«Юнаки-братья! вы святой отчизны,

Герцеговины верные сыны!

Вы храбро бились, чужды укоризны,

Но не для вечных битв вы рождены.

Наш добрый князь, друг мира и покоя,

И венский цесарь, князя верный друг,

Вас просят сдаться Австрии без боя,

Чтобы войти в гостеприимный круг

Ее владений. Будьте равнодушны

К былому. Братья, нечего тужить!

Под властью мудрой будете вы жить.

Я знаю, вы разумны и послушны…

Доверьте всё начальникам своим

И острогуши  передайте им!»

 

XXIII.

Не темный лес от бури колыхнулся,

Не грозный пламень разлился рекой,

В сердцах юнаков честный гнев проснулся,

И был велик, был страшен гнев такой.

«Как! нас вели в засаду? Здесь измены

Или обмана злое торжество!

Пусть нами правит не властитель Вены,

А русский царь… Вот мы хотим кого!»

Кругом—тревога, ропот и смятенье…

И приказал Вукотич одному

Из командиров, чтобы тот ему

Сам показал пример повиновенья,

Отдав оружье, водворил тем мир,

Но воеводе молвил командир:

 

XXIV.

«Отдать оружье войско но посмеет,

Оно при нем, коли не отнял враг…

При нем оно, покуда тихо веет,

Среди него, над ним, алай-баряк.

Есть вечный Бог, есть правы суд народа…

Нельзя отдать—должны его беречь!»

Нахмурив брови, прервал воевода

От сердца смело сказанную речь,

Ничем не выдал думы сокровенной,

Хотя-бы взглядом, словом лишь одним,

И знаменосца позвал. Вот пред ним

Стоит старик суровый и почтенный.

Он, на приказ алай-баряк отдать,

Сказал ему: «беда идет, как тать…

 

XXV.

«Беда идет, а где тебя застигнет—

Не знаешь сам. Она пришла теперь,

Но ведай то, что падшего воздвигнет

Господь всесильный… Верь и смело верь!

Я видел дуб, грозою пораженный:

В него вонзилась молнии стрела…

Шумя листвой, стоял он, непреклонный,

Доколь гроза над лесом не прошла.

Бери пример, а я алай-баряка

Отдать не вправе даже и тебе.

С ним подлежит бесстрашно пасть в борьбе…

Ведь знамя есть своё у австрияка!

Отдать врагу? Так не бывало встарь!

Его вручил мне светлый господарь…

 

XXVI.

«Вручил, когда сыны Герцеговины

И черногорцы, братья искони,

На Черном-Куку храбрые дружины

Соединили. В бой рвались они.

Сам господарь, алай-баряк вручая,

Мне завещал: «юначе, береги

Святое знамя доблестного края,

Чтоб надругаться не могли враги!

Носи его заветное, святое,

И пусть в груди отвагой дух горит,

Пока не пал, покуда не убит

И постоять ты можешь за родное,

Как сын достойный постоит за мать…

Нет, не могу алай-баряк отдать!

 

XXVII.

«Всегда я с ним на-страже, наготове,

Шепчу слова спасительных молитв.

Вокруг него немало было крови,

Немало жертв на поле грозных битв.

Иной погиб давно в бою упорном,

Другой в плену злых извергов-зверей,

И с той поры… о, сколько ходит в черном,

Поникших долу, сирых матерей!

Отдать его? Пускай в груди от муки

На части сердце разорвется… Как,

Скажите мне, отдам алай-баряк

В чужие, эти вражеские руки?

Или затем живу на свете я,

Чтоб кости мертвых — прокляли меня?»

 

XXVIII.

Услышав это, каждый содрогнулся,

Но воевода требовал опять Алай-баряк.

Старик вдруг пошатнулся,

Сраженный горем, он не мог стоять.

Его держали под-руки. С тоскою

Он посмотрел на грустные войска,

Закрыл глаза дрожащею рукою

И зарыдал. Такая-же тоска

Объяла сразу всех в одно мгновенье,

Всем нестерпимо было тяжело,

И все молчали: будто-бы нашло,

По волшебству, на них оцепененье…

Хотел Вукотич взять алай-баряк,

Ему ответил знаменосец так:

 

XXIX.

«Да будет воля высшая, Господня,

Да будет правый над неправым суд!

Но если точно у меня сегодня

Алай-баряк властители берут,

И пред лицом собратьев, долей равных,

Пусть видит небо и народ честной—

Вручу его здесь одному из главных

Имущих власть в моей стране родной,

Дабы никто, никто сей день ужасный

Из милых братьев-родичей потом

Не помянул с презреньем и стыдом…

Сопротивляться, вижу—труд напрасный!

Вот брат княжой…

Тебе, Петрович, сам,

Как своему, алай-баряк отдам!»

 

XXX.

Народ молчал. У всех перед глазами

Заколыхалось это знамя. Вот

Его Петрович, оросив слезами,

У знаменосца, наконец, берёт.

Казалось, тьма зловеще-роковая

Волною грозной двинулась к нему…

Священный стяг австрийцам отдавая,

Он содрогнулся, и народ ему

Ответил стоном… Скорбь, тоска-кручина

Росла сильней. На стон ответил крик,

Протяжный, дикий: в этот страшный миг

О первый камень изломал Гузина

Свое оружье, и пример его

Увлек собою всех до одного.

 

XXXI.

Сливался гул проклятий с треском, звоном

В какой-то вопль злорадства над врагом;

Но Йованович добродушным тоном

Заговорил, и стихло все кругом.

«Идите с Богом! Пусть вас не тревожит

Ничто. Дома на прежних же местах

Наш цесарь вам построить вновь поможет,

Чтоб мирно жили вы в своих домах.

Дадут и зерен разных для посева,

Земля есть в поле, есть домашний скот.

Да, все, что нужно, без больших хлопот,

Вы там найдете… Недовольства, гнева,

Надеюсь я, не ведать больше вам…

Идите-ж с Богом по своим местам!»

 

XXXII.

Герцеговинцы выслушали это,

Погоревали о судьбе своей

И разошлись, послушавшись совета—

Покорных воле цесаря—властей.

Не видя пользы в бесконечном споре

Иль жалких просьбах о своих правах,

Они смирились. Затихает море

Так, после бури, в темных берегах!..

У всех была одна и та же дума:

Оружье взято, отнято, страна

Во власть австрийцам подлым отдана…

Да! опаленный молнией, угрюмо

Глядит орел на царственный полот

Других, а сам… крылом по шевельнет.

 

XXXIII.

Владимир был на малом расстояньи

Ото всего, что мог, не видя, знать,

И это все прошло в его сознаньи,

Все заставляло мучиться, страдать.

С неотразимой силой убежденья

Он воскрешал пророческую быль:

Пред ним вставало страшное виденье,

Какое видел Иезикииль;

Но кости братьев, павших за свободу,

Он облекал, для новой жизни, в плоть

Богатырей, которых побороть

Никто не сможет. Пережив невзгоду,

Владимир верил в то, что даже сам

Мечтами только объяснил-бы нам.

 

XXXIV.

Быть-может, эта страстность и горячность

Лишь проявленье воли молодой,

Смерть победившей; но ясна прозрачность,

Когда очищен воздух весь грозой,

И сквозь него так ярко, лучезарно

Сияет солнце, свет его могуч,—

За что ему все в мире благодарно,

Пока нет ночи и свинцовых туч.

Быть-может, после светлое померкнет,

Холодный ум найдет в нем лишь обман

Иль оптимизма розовый туман,

На высоте стоящее низвергнет

И непреложность осмеет, как ложь,

Миг просветленья, все-таки, хорош.

 

XXXV.

В Славянстве Веров признавал Мессию,

С которым вместе Правда в мир придет…

Чем встретим? Волгин поспешил в Россию

Для новых дел, стремлений и работ.

Как-бы условно, с жизнью примиренный,

Порвавший с прежним тягостную связь,

Он вдаль глядел, свободою плененный,

Своей победой над собой гордясь.

Он до сих пор страной обетованной

Воображал Швейцарию, туда

Хотел уйти для тайного труда

Мятежных сил, для битвы неустанной,

Но бесполезной—с чем? не назовем…

Остался он в отечестве своем.

 

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

 

I.

На славном волжском берегу нагорном

Стоит один уездный городок;

В глухой борьбе с прогрессом благотворным

Он долго-долго процветать не мог.

Ему подобных городов есть много,

Не назовем, чтоб не дразнить гусей;

Но вот прошла железная дорога,

Преобразился живо город сей.

Глазам не веришь: просто, чудодейство!

На всем—печать разумной новизны:

За город бойни перенесены,

Зато острог все подле казначейства

И в казначействе прежний казначей…

Он не крадет ни денег, ни свечей.

 

II.

От просвещенья даже освещенье

Но отстает, и мирных граждан лбы

Давно забыли сладость ощущенья

Ночных тычков, ударов о столбы,

Углы домов, калитки и заборы;

О мостовые нынче пешеход

Ног не ломает, ни единой своры

Лихих собак и ночью не найдет.

В грязи не тонут лошади да свинки,

Не видно пьяных в ней полуживых;

Теперь булыжник адских мостовых

Нещадно рвет калоши и ботинки,

А потому—известно, чья вина!—

Здесь высока и обуви цена…

 

III.

Открыты лишних три-четыре школы,

Быть-может, меньше… как-бы не солгать!

В любой из них учителя глаголы

Теперь умеют, кажется, спрягать.

Что отжило, то- потонуло в Лете,

Нашло в пучинах вечности приют…

Кит Китыч жив, но и Брускова дети

Учиться в школы разные идут,

Немного знают даже по-французски,

Хотя «купец» все пишут через ять,

Однако-ж, любят знаньем щеголять…

Пока у них воззренья, взгляды узки;

Но воли детям не дают отцы:

Избаловаться могут молодцы!

 

Торговый мир… Все заняты делами,

В тончайших плутнях изощряют ум,

Копейку вяжут десятью узлами,

Чтобы о ней не знал ни сват, ни кум.

В другой среде и люди развитее,

Зато не просты, очень любят лоск.

По образцу столичному затеи;

Причем они податливы, как воск,

Для рабской моды или подражанья,

Двух слов не могут попросту сказать,

Хотят все шик да барство показать,

Все ум да вкус, плоды образованья,

Чему по долгу мы воздали-б честь,

Жаль, средь плодов незрелых много есть.

 

V.

Чиновный люд весь с головы до пяток

Таков как всюду, дышит и живет

Единой службой и не прочь от взяток,—

Играя в карты ночи напролет…

Все шито-крыто; втихомолку козни

Творят друг другу люди как везде,

Семейный дух не исключает розни,

А рознь—влеченья, склонности к вражде.

Правдивый, смелый, чуждый предрассудков,

Ты здесь приязни, дружбы не найдешь,

Увидишь подлость, лицемерье, ложь…

Здесь полнотою не сердец—желудков

Живут в довольстве люди искони,

Живут—плодятся, множатся они.

 

Живи, как все, покоя не нарушить

Тебе ничем; по-своему живи,—

Тебя одними сплетнями задушат,

И ты бежишь от злобы иль любви,

От милых дам, ласкательных и нежных,

От их ревнивых, бешеных мужей,

От старых дев, повсюду неизбежных,

От хитрецов, завистников, ханжей,

От самодуров, пошляков завзятых;

Бежишь от них ты, словно от чумы…

Не то-ли видим постоянно мы

В столице шумной и в ее палатах?

Ах! там, где люди, вечно страсти там.

Есть даже то, что свойственно скотам.

 

VII.

Жизнь захолустья, как больная греза,

Томит людей; но огласятся вдруг

Трущобы первым свистом паровоза,—

На миг один всё оживет вокруг…

Боятся здесь, сильнее чем отравы,

Всего, что веет с царственных высот

Бессмертной мысли, обновляет нравы,

Что к свету, к знанью и добру ведет.

Жизнь захолустья—прозябанье в спячке..

Страшись ее, такой-же впереди,

Будь человеком, спящих всех буди,

Себялюбивым не давай потачки;

С их простотою лживой не мирись

И с грозной тьмой невежества борись!

 

VII.

Чему-то нас, бывало, ни учили,

Когда мы, гордость, соль своей земли,

Еще ничем родной не насолили,

Ей обещая светлое вдали!

Чего-то нам тогда ни предвещали,

Каких великих гениев в себе

Или титанов мы ни воплощали,

Крича о страшной, мировой борьбе!

Мы не погибли, целы, невредимы,

Но чужды славы наши имена.

У нас, как совесть, логика одна,

Почти у всех понятья растяжимы,

Гнев заменила подленькая месть…

Нет гражданина, обыватель есть!

 

IX.

Наш современник, впрочем, так беспечен,

Что для себя в том не найдет обид,

И городок, который мной отмечен,

Его, пожалуй, чем-нибудь прельстит.

Здесь каждый год солдатские казармы

Обращены зимой в дворянский клуб…

Шум, толкотня: как будто на базар мы

Попали с вами, словно муха в суп.

Искать другого незачем сравненья…

Вы умилитесь, осмотрев буфет:

Каких тут вин, каких закусок нет!

Здесь, перейдя границы опьяненья,

Друг другу водку на голову льют,

Корреспондентов самодуры бьют.

 

1. X.

Честь и хвала уездной Мельпомене!

Кого в восторг не приведет игра

Любителей на дивной клубной сцене?

Таланты их давно признать пора,

Хотя трагизм—не в диком завываньи,

Не в сокрушеньи стульев и столов,

Хотя комизм—не в шутовском кривляньи

Но для похвал мы не находим слов…

Недаром сильно хлопают в ладоши,

Артистов громкой похвалой даря,

Из городской управы писаря,

Или бросает с шапкою калоши

К ногам артистки, оглушая вас

Ужасным ревом, молодой саврас.

 

XI.

Был в этот милый городок судьбою

Закинут Волгин в цвете лет и сил…

Что он встречал, что видел пред собою

Невыносимо-глупым находил.

Здесь на него смотрели с подозреньем,

Как на грозящий взрывом динамит.

Кто и откуда? С тайным порученьем

Не ревизор-ли в городе сидит?

Не притворился-ль смирным злой писака?

И опротивел всем газетный лист!

Быть-может, это—вредный нигилист,

Не признающий ни семьи, ни брака?

Вопрос последний мучил матерей

И незамужних зрелых дочерей.

 

XII.

Узнав об атом, Волгин рассмеялся…

Ни злых, ни добрых, никаких глупцов

Он почему-то больше не боялся

И видел в них чиновников, дельцов,

Людей известных званий, положений,

Как прежде, был в своих сужденьях смел

Живя на счет ничтожных сбережений,

Для всех чужой, поддержки по имел,

Но приобрел знакомства три-четыре,

Давал уроки. После, через год,

Он поступил случайно на завод

Асфальтовый и здесь, в рабочем мире,

Где жизнь—бурлящий кипятком котел,

Живое дело, кажется, нашел.

 

XIII.

Каков хозяин этого завода?

Сейчас узнаем. Нужен человек

Ему такой, который хоть полгода

Провел-бы с ним, не обратившись в бег,

Работать мог-бы день без перерыва,

Ночь напролет и устали не знать,

Следить за всем старательно, ревниво…

Иметь такого, просто—благодать!

Покуда немец Волгиным доволен,

Зовет его помощником своим,

Но заменил-бы, кажется, другим…

Дела идут, ничем не обездолен,

Но ослабляет иногда приязнь

Какой-то страх, какая-то боязнь.

 

XIV.

Заметил он, что Волгин был рабочим

Вопросом занят больше, чем судьбой

Его завода, думал, между прочим,

О том—как быть с заводской голытьбой.

Считал ее скотом безгласным, вьючным

Жестокий немец сравнивал с волом,

Чья сила может поле сделать тучным,

Вниманье-ж к ней звал величайшим злом,

Бранил Лаврова, Ланге и Лассаля,

Хоть никого из них он не читал,

Готов был Карла Маркса «Капитал»

Сжечь на костре и, демократов жаля

Остротой пошлой желчных их врагов,

Чтил философских идолов, богов.

 

XV.

На этой почве с немцем разговора

Владимир вовсе не хотел вести:

Он выдать мог себя во время спора

И тем легко врага приобрести.

У немца взгляды, у него—другие…

Мечтатель верит в славный век, когда

Осуществятся помыслы благие

Людей науки, честного труда.

Он, как Лео в шпильгагенском романе,

Кипел избытком гордых юных сил,

Живую душу в мирный труд вносил

Работник скромный… Таковы славяне

Или, верней, мы—русские, а все-ж

Обломов наш—не выдумка, не ложь.

 

XVI.

Но часто мы ленивы по-неволе,

Когда исхода силам нашим нет,

И—с равнодушьем к незавидной доле—

Влачим бесцельно бремя скучных лет.

Лень, это—плод бездействия такого;

Сумеем все, как пыль, с себя стряхнуть,

Будь лишь простор для дела дорогого,

Лишь по душе живое дело будь.

Исчезла лень—и нет мертвящей скуки,

Опять в нас дух неугомонный жив.

Мы воскресаем, смело приложив

Сейчас-же к делу опытные руки

И, создавая подвиг из труда,

Способны сдвинуть гору мы тогда.

 

XVII.

Так и Владимир без живого дела

Скучал, хандрил да пребывал в плену

Российской лени и не знал предела

Тоски гнетущей; будто-бы одну

Он видел только мерзость запустенья

Вокруг себя и только мрак вдали…

Он рад был смерти, он искал забвенья,

А годы быстро, незаметно шли.

На темном фоне прошлого так мало

Осталось лиц, для сердца дорогих…

Не позабыт лишь Веров, а других

Зачем и помнить? Ольга занимала

Такое-ж место в памяти его,

Как в оскверненном храме божество.

 

XVIII.

Давно развенчан им-же недостойный

Его кумир, давно повергнут в прах;

Все-ж на него с душою беспокойной

Глядит он сам, испытывая страх

Или боязнь, что бог из праха встанет

Опять в величьи божеском своем,

Неотразимый, в сердце вдруг заглянет

И воскресит потухший пламень в нем…

Нет, нет, зачем? Страдания, как цепи,

Незримым гнетом душу пригнетут,

Свободной мысли крылья оборвут,

Держа ее в плену любви, как в склепе…

Он упованья осмеял свои,

Не верил женской ветреной любви.

 

XIX.

Он заменил, забыв о счастьи личном,

Любовью к ближним прежнюю любовь,

Довольный в жизни будничным, обычным,

Довольный тем, что не волнует кровь

И не мешает мысли возноситься

К вершинам знанья, чувству к высоте

Великодушья, где одно таится

Блаженство счастья, где лишь в простоте

Есть красота духовная, такая,

Перед которой красота земли—

Позолоченный солнцем червь в пыли…

Владимир, в жизнь мучительно вникая,

То рад был смерти, то, во-имя дел

Полезных, славных, страстно жить хотел.

 

Трудна борьба с течением противным, боролся

Волгин мужественно с ним,

Казался немцу странным и наивным,

Был непонятен и неизъясним…

Он празднословье сильно ненавидел,

Великий смысл общественной борьбы

С царящим злом лишь в просвещеньи видел…

Да, где оно, там люди—не рабы!

Воображал порой такие школы,

Каких еще не видано нигде,

Интеллигента русского в труде

Для меньшей братьи; всех людей, как пчелы

Живущих мирно, счастливо, без бед,

Воображал, что трутней больше нет.

 

XXI.

Владимир был вынослив по природе,

При том-же сил в работе не жалел,

Часов семнадцать в сутки на заводе

Он пребывал, имея много дел.

На берегу реки—завод огромный…

Немолчный грохот или стон машин,

Врываясь в двери галереи темной,

Ревет, как буря меж густых вершин

Дубов столетних… Печи, словно жерла;

В них груды ярких, тлеющих углей…

Вдоль коридора—длинный ряд огней;

Здесь душно, пыльно, сдавливает горло,

Глаза туманит, и спешите вы

Отсюда вон с круженьем головы.

 

XXII.

Ужель тут Волгин? В грубой серой блузе

И сапогах высоких… это—он!

Пыль на лице, на кожаном картузе,

На всем, и весь запачкан, запылен.

Пыль от песку—под именем гудрона,

Который сыплют в темные котлы,

Чтобы расплавить чуть не для миллиона

Плит из его сгустившейся смолы.

Вокруг завода, под навесом, плиты

Лежат рядами, и—большой запас!

Из них сегодня половину в-раз

Возьмут, а завтра и другие сбыты ..

Хозяин рад: ведь каждый день завод

Ему немало прибыли дает.

 

XXIII.

Смышленый немец, скоро обрусевший

Решился дело с ничего начать

И, в фатерланде гроша не имевший,

В России стал доходы получать.

Но говорят теперь про Карла Штубе:

«Er ist sehr damm!» Нет, умным признают;

Одни ему льстят постоянно в клубе,

Другие стул охотно подают.

Известно им, что Карл Адамыч—сила:

Теперь в кармане у него не шиш,—

Тысченок сто, и сам-то, поглядишь,

Мужчина видный! Старость посребрила

Его власы, фортуна-ж золотит,

Недаром он и моложав на вид.

 

XXIV.

Одет со вкусом, важен и приличен,

Бывает Штубе в избранных домах;

Он положеньем от других отличен,

Желанный гость на разных вечерах…

Вдовец, и вот мамаши немцу прочат

Созревших дочек; пусть жених похож

На обезьяну, пусть над ним хохочат

Тайком невесты; маменькам— хорош,

Хорош—отцам: находят в нем приманку…

Нелепым слухам верят простаки,—

Пустили сплетню злые языки:

«Имеет немец немку-содержанку»…

Владимир тоже ошельмован тут;

Глупцы чего-чего не наплетут!

 

XXV.

Конечно, Штубе отвечал лишь смехом

На эти сплетни. Он в неделю раз

Являлся в клуб и там с большим успехом

Свои дела обделывал подчас.

С глупцом глупец, но—опытом богатый—

Он превращал и умного в глупца…

То—либерал, то—ретроград завзятый,

То—волком волк, то—слабая овца,

Исподтишка, чем не берут нахалы,

Он брал свое, честь и почет стяжал,

Для шика в зале, на столе, держал

Всегда газеты, книги и журналы;

Сам ненавидел гласность и печать,

Спокойно «Zeitung» только мог читать.

 

XXVI.

Хитер был немец. Хитрость превосходно

Ум заменяет, если нет ума,

И слабоумный хитреца свободно

Считает умным. Будто свет и тьма

Одно и то ж! Не родственная близость—

У лицемерной хитрости с умом:

Присуща ей безнравственность иль низость,

Но благородных мыслей чужд подъём.

Не огорчало, впрочем, это немца,—

Без благородства, без ума живут!

Он признавал лишь неусыпный труд—

Одной наживы, алчность иноземца

Умел в России к делу применить…

Вот тонких плутней основная нить!

 

XXVII.

Сначала был хозяином примерным

Лукавый Штубе, чтоб скорей к себе

Расположить Владимира и верным

Слугою сделать, прибегал к божбе

Для уверенья в честности немецкой,

Но от него, как знавшего людей,

Напрасно ждал доверчивости детской,

Потом, боясь опаснейших идей,

Завел иные у себя порядки,—

Штрафными стал рабочим угрожать…

Что оставалось Волгину? Бежать

Куда-нибудь отсюда без оглядки?

Нет, он решил с отвагою борца:

Начав борьбу, бороться до конца!

 

XXVIII.

Упрямый Волгин самовольно, смело

Слагал с рабочих непосильный штраф,

Хоть от того хозяйское-то дело

И не страдало, все-же он не прав…

Ведь говорится: «со своим уставом

Не подобает в монастырь чужой

Ходить»… Хозяин пользовался правом

Вполне законным, будучи большой

Особой с весом: не давал рассчета

Тем, кто от штрафа был освобожден,

И злою шуткой забавлялся он…

Паук не так-ли, заманив в тенета,

Тиранит мух? Сравнение смешно,

Однако-ж близко к истине оно.

 

XXIX.

Строптивый немец выражал молчаньем

Гнев, недовольство; видно, что сердит,

Обидеть может грубым замечаньем,

Но на него Владимир не глядит,

Не хочет слышать глупостей: он занят.

Ворча походит Штубе взад-вперед

И наконец смирится, перестанет,

«Прощайте!» скажет и домой уйдет,

Надеясь встретить утешенье дома,

И что-же? После огорчений всех

Он слышит наглой содержанки смех,

Стремглав отсюда, словно от погрома,

Примчится в клуб и там, увы и ах,

За карты сел, продулся в пух и прах!

 

XXX.

В такие дин до умопомраченья

Он доходил, бывал угрюм и зол,

Имел к дурному страстное влеченье,

На все решался, без раздумья шел..

Кому-нибудь, как близкому, по дружбе,

Он говорил, что с Волгиным—беда,

Что вольнодумцев у себя на службе

Держать не станет больше никогда,

Что взбунтовать рабочих Волгин может

И принести не пользу, только вред

Делам завода; в том сомненья нет…

Все распадется, если путь проложит

Крамола скоро в мирную среду

Людей, привыкших к грубому труду.

 

XXXI.

Нелепый фарс встречают громким свистом,

Встречают сплетню громкой похвалой…

Провозглашен Владимир анархистом

И обесславлен общею хулой.

Он удостоен и вниманья власти:

За ним следят—кому следить не лень,

И на него со всех сторон напасти

Летят, как снег, нежданно, каждый день;

Но раздавалась сплетня-ли, клевета-ли,

Он предавал забвенью этот вздор,

Переносил гоненье и позор…

Смешно!—Все против одного восстали…

О, подлость низких, беспокойных душ!

О, грязь трясины! О, родная глушь!

 

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

 

I.

Дурная слава, говорят, проселком,

А не лесной трущобою идет,

Куда заглянет, пересудам, толкам

И диким сплетням там потерян счет.

Их заглушат одни раскаты грома…

Какие нравы и какая смесь

Людских пород! Вхож Волгин в два-три дома

И что-же видит? Глупость, чванство, спесь.

Известный тон, как музыка шарманки,

Смешит невольно… Смело, без преград,

Аристократа корчит плутократ,

Халуйка лезет в общество дворянки,

Одевшись пышно в бархат, шелк, атлас,

Вся в бриллиантах, будто на показ.

 

Несчастный муж, работай до упада,

Ничем не брезгуй, унижайся, лги,

Будь подлецом! Супруге денег надо,

Ее лелей, а честь не береги!

Окружена поклонников толпою,

Мишурный блеск, пустую жизнь любя,

Она смеется нагло над тобою

И променять на каждого тебя

Всегда готова… Пусть ты разорился,

Проворовался и попал под суд,

Она воркует: «не при чем я тут!»

Но горько плачет, если застрелился

Бедняга-муж: ведь более рабом

Нельзя его держать под башмаком!

 

III.

Умобоязнью каждый так измучен

Среди глупцов и нравственных калек,

Что им непошлый разговор всем скучен,

Не ко двору им умный человек.

Его достоинств жалкие людишки

Не признают, а чтоб умом блеснуть—

Речь украшают фразами из книжки,

Конечно, взятой у кого-нибудь…

Скучна газета, если нет скандальных

Историй, хлестких фельетонов нет;

Что их прельщает? Пасквиль, грязь клевет,

Цинизм нахальства и намеков сальных,

С задворков прессы разный хлам, навоз,

Журнальчик, моды, премий целый воз.

 

Здесь шутки вроде глупых эпитафий,

Узнаешь вкус хотя-бы по цветам

Стенных обоев и олеографий,

Да по нарядам прихотливых дам.

Маman вздыхает часто о романе

Своем девичьем и всегда одну,

На параличном, дряхлом фортепьяне,

Играет пьеску, вспомнив старину;

А дочка, ноты кое-как читая,

Провоет что-то… разбирай слова!

Здесь молодежь лишь танцами жива,

Не головой, ногами развитая…

Кто не танцует—неуч и медведь;

Fi donc! нельзя знакомство с ним иметь.

 

V.

В таком кругу бывая очень редко,

Владимир видит много новых лиц,

Определяет их порою метко

И шуткой злит обидчивых девиц.

Он, говорят, попрал закон приличий,

На Рождество или на Новый год,

На Пасху также, упразднив обычай,

Гордец с визитом ни к кому нейдет…

Отцы семейств друг другу вторят хором:

«Ах, этот Волгин! Видно из всего,

Что он из «красных». Слышно про него,

Знакомец наш—представьте!—под надзором».

Вступает мненье общее в права,

Растет-гремит по городу молва.

 

VI.

Богат и знатен или незаметен.

Кто ты ни есть, и где ты ни живешь,

Не убежишь от клеветы и сплетен,

Нигде от них спасенья не найдешь….

Они врасплох застигнут, как в пустыне

Вдруг застигает путника самум:

Пощады нет ни чести, ни святыне,

Все очернят, ослабят мощный ум,

Иль напоят отравой подозрений

Больное сердце, мудреца сведут

С ума и честный, плодотворный труд

Представят вредным, обескрылят гений…

Нет ничего позорнее клевет,

Как ничего глупее, сплетен нет.

 

VII.

Без них в глуши, в уездных городишках,

Не могут жить: духовный это хлеб!

Писать на взятых для прочтенья книжках

Пошлейший вздор—потреба из потреб…

Про двух друзей порой вам то расскажут,

Чего и в диком не увидишь сне,

Ворота дегтем для позора мажут,

И всякой сплетне, всякой болтовне

Там слепо верят… Если мы зависим

От предержащей власти и от лиц

Начальственных, каких-то небылиц

Не сочинят для анонимных писем!

К несчастью, Волгин это испытал,

Никто не ведал—как бедняк страдал,

 

VIII.

Видали вы в степи иль чистом поле,

Как тучи ос и оводов коня

Облепят вдруг, а конь от страшной боли

Лишь роет землю, голову склоня,

И тяжко стонет… Спутанные ноги

Ему не служат; бедный ослеплен,

В свое селенье не найдет дороги;

Но вот упал и бьется, бьется он

О грудь земли, меж-тем-как ворон жадный,

Невдалеке усевшись на стожар,

Следит за ним и карканьем за дар

Благодарит, готовя пир громадный

Для черных братьев, приглашает их

Со всех сторон, зовет гостей своих.

 

IX.

Страдай и гибни! Личность—единица,

Для общества—едва заметный след.

Пусть жизнь твоя—в истории страница,

Ты часть его, сходящая на нет.

Пред ним титан ничтожнее пигмее,

Зависит он от воли большинства,

Со всем живущим на земле имея

На бытие одни и те-ж права.

Проходят годы и десятилетья

Ожесточенной с обществом борьбы

Восставшей смело личности-рабы.

Спор двух сторон рассудит только третья,—

Народ, судья, не слушающий нас,

А глас народа, это—Божий глас.

 

Страдай и гибни! Тягостное бремя

Влачишь, ступая по чужим следам;

Устанешь… сбрось! Какая жизнь в то время,

Когда и жить, пожалуй, нечем нам?

Нет идеалов; узость кругозора

И близорукость множества людей,

Стеснив границы умственного взора,

На все ложатся тяжестью своей.

Тогда заметно всюду измельчанье,

В свои права вступает мелкота

И, наконец, меняются цвета

Знамен, кругом—мыслебоязнь, молчанье,

Смешенье партий зло с добром мирит,

Патрокл ничтожен, но велик Терсит.

 

XI.

Была пора. Гнетущий мрак собою

Все в жизни русской подавлял кругом…

Что началось идейною борьбою,

Известно нам—чем кончилось потом.

Толпа ничтожных с родовою спесью

Явилась вдруг дела других вершить

И, положив начало мракобесью,

Усердно стала всюду свет гасить.

Дух старины родной, благочестивой

Вмиг охранитель новый осквернил,

Яд клеветы вошел в состав чернил,

И фарисей, с горячностью фальшивой,

Чтобы глупцов наивных обмануть,

Усердно бил себя в пустую грудь.

 

XII.

В Москве Катков решал судьбы России,

Топча врагов, убитых наповал,

Был ядовит, как скорпион, как змии;

А в Петрограде славном издавал

Цитович «Берег». Русских эмигрантов

Дьяков-Незлобин в «Вестнике» громил,

Не проявлял еще своих талантов

Средь удалых суворинских громил,

Глава которых стал хамелеоном…

Однако-ж, он и честь-то соблюсти

И капитал умел приобрести,

Явившись в прессу мальчиком смышленым,

Гадюкой скользкой между них виясь,

Шипел Мещерский, пресловутый князь.

 

XIII.

С главы своей уже не первый волос

Терял Краевский—старый патриот…

Его когда-то чистый, сильный «Голос»

Фальшивить стал и не брал верхних нот.

Исчезла вдруг былая солидарность

Со всем, что к свету, к правде смело шло;

В газету лезла всякая бездарность,

Подняв надменно пошлое чело…

Евгений Марков был «ловцом мгновенья»

И оттого весьма известен стал;

Цветистым слогом он тогда блистал…

Позволим здесь одно сопоставленье:

Блестит, при солнце, золотом и медь…

Необходимо зоркий глаз иметь!

 

XIV.

У нас порядка не было—«Порядок»

Завел однажды Стасюлевич сам;

С порядком жить могли-б мы без оглядок,

Не привилось порядочное к нам.

Роптал порой на что-нибудь подписчик

И вновь стихал, как ветерок в лесу…

Явилась вдруг «Минута», словно прыщик,

У петербургской прессы на носу.

Ее издатель либералам вырыв

Большую яму, сам попал в нее…

Вот покаянье скорбное свое

Приносит нам, вопя, Лев Тихомиров,

Предтеча многих кающихся днесь.

Чьи имена найдете тоже здесь.

 

XV.

Гремит Катковский голос из могилы:

«Сарынь-на-кичку!» Клевету, донос

Избрав орудьем ретроградной силы,

По ветру Гримгмут держит чуткий нос…

О, много их теперь ползущих в гору,

Отверзших нагло гнойные уста!

Они святое предают позору

И распинают правду, как Христа.

Вот Розанов, в сандалии обутый,

Юродством жалким дышащий мозгляк,

Зовет глупцов под декадентский стяг,

Раб настроений и философ дутый,

Против всего естественного рад

Идти всегда, и черт ему не брат!

 

XVI.

Один путем халуйства, лизоблюдства

Достичь влиянья сильного могли,

Другие в разных степенях паскудства

Их в нашей прессе быстро превзошли,

И эта нечисть после породила

Христопродавцев и продажных душ:

Явилась сила, и—какая сила?

Клеветников, предателей, кликуш…

Горит печать проклятья, отверженья

На этих медных -и чугунных лбах;

Но пресса наша, все-же, в их руках…

Кто нас теперь избавит от вторженья

Нечистой силы в наш священный храм?

О, сколько гадов расплодилось там!

 

XVII.

Зла не убавят наши стоны, вздохи

Не увеличат, кажется, добра…

Пусть наше время след былой эпохи

Еще хранит; всему—своя пора…

Пусть «человеков уловляют» ныне,

Да безуспешно—некого ловить!

Безбурна жизнь, подобная трясине,

И мы должны судьбу благословить

За тишину… Пусть квакают лягушки

Обскурантизма: обойтись без них

Нельзя болоту… Гром давно затих;

Мы крепко спим, нас не разбудят пушки..

В порядке все, и аппетит хорош,

Наш мирный сон на прежний не похож

 

XVIII.

Однажды снилось Волгину… Что снилось,

Того но дай Бог видеть никому:

Существованье сразу прекратилось,

Он погрузился в тягостную тьму

И сознает себя в гробу лежащим,

Не мертвым, нет, загадочно-живым

Или в глубокой летаргии спящим…

Он слышит все и чувствует: над ним

Свершен обряд печальный погребенья,

Комки земли по крышке уж стучат;

Он закричал-бы так-же, как кричат

Больные дети, но оцепененье

Сковало тело, волю и язык…

Зачем кричать? Ну, кто услышит крик?

 

XIX.

В могиле тесной холодно и душно…

Зловещей тьмою угнетен, объят,

Он сознает, что тело не бездушно;

Он осязает, что какой-то гад

Подполз к нему, руки его коснулся:

На нем покрыта слизью чешуя…

Все ощутив, несчастный содрогнулся,—

Всползла на грудь шипящая змее,

Впилась в нее и кровь сосет из сердца…

Он без сознанья, ничего понять

Уже не в силах, и его опять

Гнетет кошмар; но вот как будто дверца

Над ним раскрылась, льется слабый свет

Сквозь щели крышки… Верить или нет?

 

Проснулся Волгин. Бледный день сонливо

Глядел в окно, как сонный человек,

При этом с неба хлопьями лениво

И тихо-тихо падал первый снег…

Белелся он и на ветвях березы,

Что пред окном стоила на дворе,

Погружена в таинственные грезы,

И за рекой, далеко, на горе…

Новорожденной, непорочно-чистой

Земля казалась; свежесть белизны

Ласкала взор, и были так смешны

Домишки бедных… Падал снег пушистый.

Затем, как-будто, падал он на них,

Чтоб, оттенив, скрыть безобразье их…

 

XXI.

Гудел свисток, рабочим возвещая

Девятый час. Шли завтракать они.

На двор толпа огромная, густая

Валила шумно… Чем короче дни,

Тем раньше завтрак и обед артели.

В распределеньи времени один

Везде порядок… Многие не ели,

Не отдыхали и не без причин:

В долг ни копейки лавочник не верит

Да и контора ни рубля вперед

Им по рассчетной книжке не дает,

Хозяин лжет, лукавит, лицемерит,

Кривит душой, а кроток, нежен, тих…

Терпеть-бы, нет терпения у них.

 

XXII.

Владимир слышал перебранки, споры,

Входил опять в артельные дела,

А на дворе, перед крыльцом конторы,

Толпа давно хозяина ждала.

Им говорил артельщик: «мало денег

Сегодня в кассе; ничего не дам!»

Толпа роптала: «ты, брат, молоденек…

Не ври, давай хоть по рублевке нам!»

Явился сам хозяин, немец бритый

В бобровой шапке, куртке и очках.

Он бледен был, и у него в глазах

Мутился свет. Молчал старик сердитый

И, словно вор, привязанный к столбу,

Глядел с тупой боязнью на толпу.

 

XXII.

На шум толпы озлобленной, жестокой,

Рассчета ждавшей тщетно много дней,

Как яркий луч, скользнувший в мрак глубокий,

Явился Волгин, сострадая ей,

Воззвал к толпе, однако-же воззванье

Не охладило мстительной вражды,

И у него явилось вдруг желанье

Спасти, избавить немца от беды:

«Прочь от него! Так мстить—бесчеловечно,

Не грех-ли вам? Вас много, он один.

Пусть вы шумите здесь не без причин,

Бунтовщиков не милуют, конечно…

Детей и жен хоть пощадите; вам

Одно скажу: идите по домам!

 

XXIV.

«Обидеть вас не мог я ни единым

Из слове моих; обиды в правде нет …

Теперь позвольте с этим господином

Поговорить и дать ему совет,

Совет по мудрый, все-таки полезный—

Умнее быть, не жить чужим трудом…

Поймите вы, хозяин мой любезный,

Во что он может обойтись потом.

Да, Карл Адамыч, с ними не шутите,

Плохая шутка не к добру ведет;

Скорей рабочим выдайте рассчет,

Да хорошенько в книги загляните!

Вам от завода только барыши,

А вы-то бедным платите гроши.

 

XXV.

«Они живут, как не живут другие…

В землянках—сырость, грязь и теснота;

Их дети, жены там полунагие

Дрожат от стужи… Голод, нищета!

Сыпь на лице и на руках короста;

Обычный спутник голода—цинга,

Но устранить все это очень просто,

Лишь перестали-б видеть в вас врага…

Возвысьте плату и платите честно

Всем за работу, или проклинать

Они вас будут и спокойно спать

Вам не дадут, ославят повсеместно…

Возмездья бойтесь… Видели сейчас?

Соображенья разве нет у вас?»

 

XXVI.

Жесток, суров как зимние морозы,

Надменный немец, будто, глух и нем;

Напрасно Волгин просьбы и угрозы

Пускает в ход: не убедишь ничем…

Друг беззащитных, слабых был обижен,

Все думал—как-бы беднякам помочь,

Все нищету жильцов убогих хижин

Воображал, когда настала ночь.

Там властелин над всем суровый голод,

Союзник верный холода, а с ним

Болезнь роднится. Он неотразим

Для жертв своих, как падающий молот

Из грубых рук на нежное стекло…

Да, если бедность—не порок, так зло!

 

XXVII.

Пусть поделился Волгин с бедняками

Тем, что имел, но помощь так мала,

И, обхвативши голову руками,

Сидел он долго-долго у стола.

При свете лампы, старые портреты,

С участьем грустным, словно на него

Со стен глядели; слышались заветы…

Вот и Лассаль. Ужели ничего

Он, этот гений, на его-бы месте

Не сделал тоже? Да, к несчастью, мы

Так некультурны; русские умы

Объяты сном, еще проспят лет двести…

Авось, с дубинкой новою придет

К нам новый Петр, чтоб нас толкнуть вперед.

 

XXVIII.

Сидел Владимир, сумрачный и бледный—

Как снег, во тьме белевший за окном,

И жизнь ему казалась былью бедной

На языке забытом, неродном.

Береза другом, простиравшим руки,

Прильнув к окну, стояла перед ним…

Он слышал песню; близкой песни звуки

Его томили удальством своим.

Он чуял сердцем: в голосах знакомых

Тоска рыдала, страшная тоска…

Она была, как пропасть, глубока,

Мрачна, как ночь в покинутых хоромах;

Родило песню горе, хмель повил,

Разгул в слезах кручины окрестил.

 

XXIX.

Она лилась… Кто пел ее? Не те-ли,

Которым Волгин отдал все? Итак,

Его рубли, полтины улетели

В открытый настежь голытьбе кабак.

Наполнив водкой грязные стаканы,

Забыли тотчас горе бедняки,

И вот отцы семейств голодных пьяны…

Как бессердечны эти простаки!

За них ему, обманутому, стыдно,

А за себя и за семейства их,

Детей и жен их, словно за своих,

Родимых, кровных, горько и обидно.

Смолкала песня, таяла как мгла,

И в стороне завода умерла…

 

XXX.

Еще звучал в ушах напев разгульный;

Весь город спал; царила тишина.

В чугун доски усердный караульный

Бил деревяшкой и, не зная сна,

Бродил по темной улице, дозором

Стерег добро беспечно спавших в ней

И, может-быть, при самой встрече с вором,

Не знал—кто он, по простоте своей

Произносил обычное: «счастливо!»

Снег тихо падал роем белых мух,

Не в-пору где-то прокричал петух,

Да пес охрипший где-то выл тоскливо,

Два-три огня еще мерцали, все-ж

Был городок на кладбище похож.

 

XXXI.

Клуб освещен; хоть в танцевальном зале

Нет никого, усердно пять жидков

Играют вальс, какой всегда играли,

Сопровождая стуком каблуков.

Они играют так, на всякий случай:

Авось купец напившийся в азарт

Придет и гаркнет глоткою могучей:

«Хочу плясать, не надо больше карт!»

Тогда начнется пир в кругу «мамзелей»,

Которых слуги тотчас привезут,

Саврас мгновенно обнаружит тут

Нрав, закаленный в дикости похмелий

И чертогонства, бесшабашенный нрав,

Приличье, стыд цинически поправь.

 

XXXII.

Вот, обыграв купца, один военный

Поспешно прячет деньги в портмоне,

Соседу шепчет: «сей дурак отменный

Еще не столько проиграет мне!»

Заводчик Штубе юркий, хоть и старый,

От хмеля красный, как вареный рак,

Кричит: «пасую!» Он, картежник ярый,

Притом и выпить тоже не дурак…

Вино лилось, не прекращался ужин,

За процветанье мирных горожан

Пил преусердно некий капитан,

И пили все… Был с капитаном дружен

Лукавый немец, говоривший «ты»

Для поддержанья пущей простоты.

 

XXXIII.

Он подносил стакан к его стакану,

Всегда по-русски чекаясь, завел

Речь о делах… Хотелось капитану

Узнать о том, какой произошел

Скандал в тот день у немца, на заводе,

Хотел узнать виновника всего,

Что было там… Вопросы в этом роде

Должны, конечно, занимать его.

В своем притворстве немец чуть не плакал

И на рабочих клеветал: они

Просили денег будто-бы за дни

Безделья, пьянства и при этом на кол

Грозили немца посадить, успел

Спастись, а то-бы на колу сидел.

 

XXXIV.

Вниманьем всей компании утешен,

Не обошелся немец без прикрас:

Владимир в дело темное замешан,

В донос мгновенно превращен рассказ.

Невольно думал слушатель: «не кстати-ль

Сам, так сказать, зверь на ловца бежит?

Тут на лицо бунтарь и подстрекатель,

Какой уж есть, хотя-бы лыком шит…

Давай сюда!» Познав людские страсти,

Сей человек по-своему был прав;

Имел он цель—одну из семи глав

Ужасной гидры изрубить на части…

Пока, не смея большего желать,

Мы и за это скажем исполать.

 

XXXV.

Козьма Прутков, остривший очень мило,

Сказал кому-то только слово: «бди!»

Того, конечно, бдительность прельстила…

Жаль, он не знал, что будет впереди.

Уж не его-ли отпрыск благородный,

Как плоть от плоти, этот капитан,

В своих поступках, действиях свободный?

Ему талант всеведения дан;

А вот другой—но капитан, но тоже

Бдит неусыпно на своем посту…

Всегда он видел бедность, нищету

И сокращал их на коротком ложе,

Всегда известным способом умел

Желанный икс извлечь из мягких тел.

 

XXXVI.

Внимая Штубе, он другое мненье

Имел о том, кто обесславлен был;

Он в вольнодумстве легком преступленья

Не видел, ямы ближнему не рыл,

Сначала немцу возражал учтиво,

Потом замолк… Что спорить? Ложь видна.

Он хмурил брови, допивал лениво

Стакан шабли, любимого вина;

А капитан и немец рассуждали

О том, как быстро зреют семена

Идей зловредных, как притом трудна

Борьба-то с ними… Надо крепче стали

Иметь характер и за всем следить:

Нельзя-ж подобных Волгину щадить…

 

XXXVII.

О, если-б все Владимир это ведал!

Он у себя, как прежде, за столом

Сидит печален. Он забвенью предал

Своих врагов, с задумчивым челом

Глядит в окно… Белеет снег пушистый,

Мерцают звезды в непроглядной тьме,

К стеклу береза веткой серебристой

Слегка прильнула. В сердце и уме

Все та-же скорбь, тоска и думы те-же,

И рвутся вопли из души больной,

Объятой грозной, мертвой тишиной…

Куда идти? Скажи, мечтатель, где-же

Простор для дела честного найдешь?

Где справедливость, если всюду ложь?

 

XXXVIII.

Врагом добро бездушным и суровым

Весь мир невольно представляет он,

Глядит в окно: вот пламенем багровым

Нежданно вспыхнул темный небосклон,

Снег на дворе лиловой пеленою.

На крышах алый, рдеющий лежит;

Клубится дым, мешаясь с дальней тьмою,

И легкой тенью по снегу бежит.

С ближайших улиц крики, конский топот

Проникли в дом, в который заглянул

Дрожащий отсвет зарева, и гул

Растет, как в бурю волн мятежных ропот,

Как за ударом в колокол удар…

Кричат: «пожар! горит завод… пожар!»

 

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

 

I.

В немой глуши безлюдного простора,

Сквозь полумрак, белеются снега;

Как голоса расстроенного хора,

Поет визгливо злющая вьюга,

Теряя в небе головы седые,

Мрачнее темных грозовых теней,

Столбы-смерчи, гиганты снеговые

Блуждают вдоль и поперек степей…

Степная ширь под дымкою тумана

Волнообразна, вдалеке мутна,

Напоминает без границ она

Безбрежность неба или океана,

Когда по ней вдруг пробегает дрожь,

A хмурый день на сумерки похож.

 

На всем пространстве ни леска, ни рощи

Однообразьем утомленный взор

Не обретет… Кой-где кустарник тощий

Природе шепчет будто-бы укор,

Что он дрожит, безлиственный, от стужи,

Приникнув с горя к матери-земле,

Что с каждым днем ему, больному, хуже:

Не светит солнце, спящее во мгле…

Кой-где березы, лиственницы, ели,

Качаясь, ропщут все на жребий свой;

В стране соседней с тундрой моховой

Сроднились с ними белые метели

И опушают снегом ветви их…

О, если-б луч затрепетал на них!

 

III.

Но дальше в глушь… меняется картина:

На север тундра мрачная лежит,

Как под туманом зыбкая трясина,

Зачатка жизни пышной не таит.

Все та-же ширь, все также некрасиво

Она подходит к низким небесам,

С которых день, как чванный гость, спесиво

Глядит на землю и не знает сам—

Зачем он здесь без солнышка и света

И без тепла, холодный да немой?

Тьма набежит, бороться нечем с тьмой,

Он сумрачен; земля им не согрета…

Застонет ветер, слышится: «умри!»

И гаснет день, не ведая зари.

 

Вдали, сквозь мглу, похожие на тени,

Заметишь юрты хмурых остяков

Да самоедский чум; вокруг олени,—

Стада богатых ими бедняков,

Пасутся, щиплют на зелено-рыжих

Равнинах ягель… Где ступить нельзя,

Там житель тундры на высоких лыжах

Ходить умеет, по снегу скользя.

Идет с утра на промысел желанный,

В звериной шкуре, с виду что медведь,

Спешит в лесок медведем завладеть,

Сразив стрелой, и крик его гортанный,

Пронзительный, невыразимый крик

Поставит зверя встречного в тупик.

 

V.

Забыв семью в охотничьем азарте,

По тундре бродит ловкий самоед,

Иль запряжет оленя и на нарте,

С шестом в руке, по-прежнему одет,

Он с криком мчится, ветер не догонит…

В Обдорск летит, к зырянам, на базар,

Поднимет цену, а потом уронит,

Сбывает с рук легко пушной товар…

На табаке настоенною водкой

Торгаш-проныра угостит его,

Не даст ему за шкуры ничего,

Добро чужое он сочтет находкой…

Дикарь проспится, полный мрачных дум

Вернется в тундру, в свой убогий чум.

 

Вдоль берегов замерзшей, сонной Оби

Зимуют дети Тундры каждый год,

В лесной глуши, где ветер, в дикой злобе,

Ломая сосны, воет и ревет;

Где, притаясь, молчат стада оленьи

Или поближе к чуму подойдут

И, топоча ногами в нетерпеньи,

Знакомых слов успокоенья ждут:

Им грубый смысл последнего понятен…

Они привыкли обонять дымок

Уютных чумов, любят под шумок

Дремать; хозяйский говор им приятен…

Умолкнет ветер и в спокойном сне

Не шевельнутся, рады тишине.

 

VII.

Но он гудит в вершинах мрачных сосен,

Могучей силой лес заворожен,

И вой, и рев мятежника несносен

Для суеверных самоедских жен.

То бог лесной, блуждая, жертвы просит,

Не принесут… он выместит свой гнев,—

С тяжелых елей сотни шишек сбросит

На чум шамана; он, рассвирепев,

Кричит: «гой-гой!» Призыв неугомонный

Все ближе-ближе, и спешит шаман

Из чума в лес, шатаясь, будто пьян,

Чтоб ветку бросить с первой ели сонной

Лесному богу левою рукой:

Доволен будет жертвою такой…

 

VIII.

Однажды в лес, почуяв запах дыма,

Зашел с речной дороги на ночлег

Конвой солдат… Была непроходима

Дорога ночью… Восемь человек

Шли целый день с последнего этапа…

Там задержал их до зимы глухой,

Всегда тяжелый как медвежья лапа,

Старик-смотритель, человек лихой…

По месяцам несчастных в пересыльной

Тюрьме он мучал и терзал, а в ней

Темно и сыро; глуше и мрачней

Лишь под землею, в тишине могильной,

И тот, кого он дальше отправлял,

Хотя-б зимой, свой путь благословлял.

 

Меж арестантов, шедших под конвоем,

На остальных был не похож один…

Он чуть плелся; больного ветер с воем

Гнал, как раба—суровый господин.

Менялись мысли, краски, настроенья;

Воспоминанья, образы, толпой

Являясь, будто в сумерках виденья,

Теряли быстро связь между собой…

Степь без конца, простор с метельной мглою,—

Для призраков полупрозрачный фон…

Что есть на нем, напоминает сон,

Навеянный действительностью злою,

Проникнутый мечтами юных лет,

Оставивших в душе глубокий след.

 

В порывах бури чудилось сначала:

Кузнец над горном раздувает мех;

Потом печально жалоба звучала,

Затем дрожал визгливый, дикий смех.

Росли, кружились тени в вихре снежном;

Их создавал оптический обман;

Они спешили с ропотом мятежным

В какой-то замок, белый как туман.

Там без огней шел пир неугомонный

Под завыванье чудищ и зверей,

Пир опьяненных кровью дикарей,

Носилась буря с песней похоронной

И на безумцев наводила страх,

Чтобы, шатнувшись, все упало в прах.

 

XI.

Все исчезало в бешеном круженьи

И в пляске вихря; новый ряд картин

Вставал опять в больном воображеньи:

Лес представлялся сотнями дружин,

Вооруженных копьями стальными…

Дружины вел отважный богатырь:

Он ехал тихо на коне пред ними,

Обозревал кругом степную ширь…

Но борзый конь упал, змеей ужален,

Пронзила грудь богатыря стрела,

И всех бойцов разъединила мгла;

Во мгле мелькали остовы развалин,

Какой-то город выплыл и исчез;

Вновь, сквозь туман, чернел угрюмый лес.

 

XII.

В лесу глухом, у самоеда в чуме,

Печальный гость, лежавший близ огня,

Не спал, отдавшись безотрадной думе

О пережитых треволненьях дня.

Лишенный края милого, родного,

Свободы, воли—лучших в жизни благ,

Он был несчастней дикаря любого,

Но разве он убийца и варнак?

Нет, никогда чужой невинной кровью

Работник честный деятельных рук

Не обагрял и шел, как брат, как друг,

На встречу всем с доверьем и любовью…

Зачем в позоре и изгнанье он?

За что к нему неумолим закон?

 

XIII.

Давно известно: суд людской—не Божий…

Он погрешает; он не божество.

Преступен суд, на произвол похожий,

Когда невинный страждет от него.

Кто продавал позору все, что свято?

Кто смертью мстил добру и красоте?

Кто отравил цикутою Сократа?

Кто Иисуса распял на кресте?

Кто заточил в темницу Галилея

Или Колумба в цепи заковал?

Кто Гуса сжег? Все тот-же трибунал!

Он действует, святой закон имея—

Для подкрепленья правоты своей,

Чтобы не смели сомневаться в ней.

 

XIV.

Владеет он сильнейшим из орудий,

А потому непобедим всегда;

Взывают жертвы беззаконных судей

К святой защите высшаго суда.

Но оптимисты видят перемены—

Отрадных свойств: всё к лучшему идет,

И чем порочней общество, тем члены

Его достойней; мы-же в свой черед

Ждем тех времен, когда мечи на рала

Перекуют и будет спать со львом

Ягненок рядом; нынче-ж слезы льем,

Тоскуем все о солнце идеала…

Однако, кто-же в чуме, у огня,

Лежит, на бурку голову склоня?

 

XV.

Пред нами—Волгин, бледный, исхудалый…

Да он-ли? нет, не верится, что—он!

Печалью взор болезненно-усталый,

Когда-то ясный, гордый, омрачен.

На лбу высоком пролегли морщинки,

В густых кудрях, заметно, кое-где

Мелькают легким серебром сединки,

Как на висках и в темной бороде.

На вид Владимир сильно изменился;

Поблекли щеки, в них кровники нет…

Чего несчастный в восемь-девять лет

Не испытал! Он духом не смирился…

Так опаленный молнией орел

Все рвется к небу, видя мрачный дол.

 

XVI.

О, горе— тем, кто лживыми устами

Позорит добрых! Горе, горе им!

Был оклеветан злобными врагами

Гордец, приязни не имевший к ним.

Являлся он для них живым упреком,

Как безупречно-честный гражданин…

Доднесь в своем отечестве пророком

Еще не признан сразу ни один.

Легко-ли тяжесть беспощадной кары

Сносить, когда не виноват ни в чем?

Возможно жизнь сравнить лишь с палачем…

Ах, видно, там, где бедные Макары,

Забыв родство и звание свое,

Пасут телят, не легкое житье!

 

XVII.

Взглянув на жизнь, спокойно все обсудишь,

Решишь: не стоит унывать, поверь!

Терпи, казак, и атаманом будешь,

А не удастся… нет больших потерь.

И вот Владимир занят не собою,

Безродным, сирым и чужим для всех;

Нет, занят он печальною судьбою

Отцов семейств, судьбой несчастной тех,

Кому нельзя помочь единым словом…

Погибших жаль, как жаль их жен, детей,

Просящих хлеба у чужих людей,

Клянущих долю в сиротстве суровом;

Жаль, что рабочим помешать не мог

Он на заводе совершить поджог.

 

XVIII .

Свои невзгоды, горе и страданья

Позабывает Волгин для других;

Когда пред ним встают воспоминанья,

Он и себя не замечает в них.

Доверье к ближним люди отравили,

В себе самом боец не заперся,

Клянет врагов за то, что жизнь разбили,—

Она другим принадлежала вся.

Побита нива беспощадным градом,

Обильной жатвы от нее не жди…

Грядущее? но там, как позади,

В былом, с его невыносимым адом,

С тяжелой скорбью, с горечью кручин,

Одни мученья, только мрак один.

 

XIX.

Мрак этот грозным, бешеным потоком

Ворвался в жизнь, разлившись, замер в ней.

Себя в колодце тесном и глубоком

Представил Волгин… Много-много дней

Он, одинокий, никого не видел,

Вблизи ни чьих не слышал голосов,

Невольно жизнь свою возненавидел…

Остановило время ход часов.

Казалось то, что снилося когда-то

Теперь сбылось: как-будто он опять

В гробу, в могиле и не может встать,

Душа мертвящим холодом объята,

И представлялось иногда ему—

Жизнь прервалась, все погрузилась в тьму.

 

Порой несчастный, с бледными щеками,

С потухшим взором, как полуживой,

Сидел, колени обхватив руками,

Или на грудь поникнув головой.

Он не метал проклятья и угрозы,

Позабывал о мстительных врагах,

Мгновенно к горлу подступали слезы,

Вмиг появлялись слезы на глазах.

Здесь у него сложилось убежденье,

Что от людей, от мира навсегда

Его отторгла страшная беда,

Что не получит он освобожденья,

Пока «будь мертв!» не скажет смерть сама,

Что задохнется иль сойдет с ума…

 

XXI.

То верил в близость дорогой свободы:

Дни долгожданной радости придут.

Предав забвенью старые невзгоды,

Возьмется он опять за честный труд…

Ему хотелось подышать на воле

Прохладой горной, запахом цветов,

Умчаться в степь, блуждать в широком поле

Среди высоких спеющих хлебов

И пеньем птиц в восторге упиваться,

Глядеть с улыбкой в синеву небес

Да, вдоль межи, в дремучий, темный лес,

Как на свиданье, робко пробираться…

Там, без тревожной думы на челе,

Припасть с отрадой к матери-земле…

 

XXII.

Припасть и слушать—как растут деревья,

Что шепчут травы, говорят цветы,

И любоваться, словно на кочевья,

На облачка, что солнцем залиты;

Припасть и слушать—не промчатся-ль скоро

Богатыри, собравшись в ратный путь,

Все сильно-ль бьется сердце Святогора,

Во глубь земли ушедшего по грудь?

Хотелось быть мечтателем, поэтом,

Поверить снова сказкам для детей

И благородству искренних людей,

Внимать великим рыцарским заветам,

Спокойно мыслить с трезвым мудрецом,

Пылать отвагой с доблестным бойцом.

 

ХХIII.

В зной путник ищет неги и прохлады,

Готов с дороги в темный лес свернуть…

Так, в настоящем если нет отрады,

Хотим ее в минувшем почерпнуть

И жажду счастья утолить приятным

Воспоминаньем, будто о весне,

О дорогом далеком-невозвратном,

Мелькнувшем словно в лучезарном сне.

При зорьке блещут златом вереницы

Свинцовых туч и розовеет мгла;

В воспоминаньях яд былого зла

Ослабевает, симпатичней лица

Людей, когда-то неприятных нам,

И мы прощаем многое врагам.

 

XXIV.

Глядим туда, где догорел священный

Или горит еще огонь любви;

Яснее, чище образ незабвенный…

Волнений прежних, нет уже в крови,

Утихла буря страстного порыва,

Но душат слезы, но гнетет тоска

Все о былом, которое так живо,

Да, всё о той, что сердцу так близка,

И взор, когда-то ласковый и нежный,

Сквозь темень жизни проблестит опять,

Заставит сердце ныть и трепетать

От боли жгучей, острой, неизбежной,

И в чудный миг, когда солжет мечта,

Вновь улыбнутся алые уста.

 

XXV.

Вновь голос милый музыкой небесной

Слух очарует; встрепенись, внимай!

Где-б ни был: в келье иль темнице тесной,

Хотя-бы в грезах, ты увидишь рай;

Святое слово первого признанья

Вновь подарит блаженством неземным,

Но—горе, если нам воспоминанья

Дают не то, что могут дать другим;

Но—горе, если на любовь взаимной

Никто любовью не ответит… нет

В воспоминаньях радостного, свет,

Весь мир тюрьмой покажется противной…

Ах, не мила свобода для того,

Кто нелюбим… печальна жизнь его!

 

XXVI.

Мечтал безумец о какой-то шири

Для дел великих и тюрьму нашел…

На мрачной тундре и в глуши Сибири,

В рыданьях бури, смолк его глагол.

Рожден бойцом… С кем или с чем бороться?

Бесцельна жизнь, прервать ее скорей

Не лучше-ль будет, если остается

Плениться долей жалких дикарей,

Зажить одною жизнью с дикарями,

Уйти в себя и отупеть потом?

Меж человеком и его скотом,

Между людьми и дикими зверями

Здесь разницы нет никакой почти;

В их жизни темной смысла не найти…

 

ХХѴII.

На дикарей, в жилье убогом спящих,

Как просвещенный европеец, он

Глядит теперь; глядит на них, лежащих

Друг подле друга… Безмятежный сон!

Чего желать? Оленье мясо, рыба,

Одежда есть, спи, как в норе байбак,

Лежи недвижно, как льдяная глыба—

Пока запас продуктов не иссяк.

Их жены рады пестренькой обновке,

Они-же—скверной водке торгаша;

Желаний высших нет… Бедна душа,

Ум не развит. В убогой обстановке

Жизнь не красна. Так мутная вода

Не отражает неба никогда.

 

XXVIII.

Давно друзей, участья их простого

Не знает Волгин и теперь один

Ночь накануне Рождества Христова

Проводит здесь, где холод—властелин,

Где под его убийственным дыханьем

Мертвеет все, где не поит весна

Нагих степей своим благоуханьем,

Бедна природа, красками бедна.

Входя в жилье, Владимир стройный ельник

За ним увидел сквозь буран, метель,

Когда одна из близких к чуму ель

Ему шептала будто про сочельник,

Себя хотелось будто видеть ей

В сияньи ярких праздничных огней.

 

XXIX.

Еще о чем-то долго, без умолку.

Шептала ель, но гость ушел в жилье;

Он с грустью вспомнил про другую елку,

Сам убирал, сам наряжал ее,

И вот на ней орехи золотые,

Конфекты, фрукты, пряники висят,

Веселым, мягким светом залитые,

Потом игрушки, все, что детский взгляд

Влечет к себе. Как ценны вещи эти

Для тех, кому их, видно, не легко

Достать: они уж очень высоко!

Глядят на нах застенчивые дети

Рабочих бедных… просто чудеса!

На виноград глядела так лиса.

 

XXX.

Из мальчуганов, девочек—кто ниже

И меньше всех, те лезут на-перед.

Чтоб видеть елку пышную поближе…

Заметив это, на руку берет

Владимир их, берет поочередно,

Дает возможность каждому сорвать

С красивой елки что-нибудь свободно.

Тогда отец ребенка или мать

Благодарит его, а также учит

Свое дитя быть вежливым, затем

Он, добротой понравившийся всем,

Читает им—что слушать не наскучит,

Хоть возвестили-б полночь петухи,

Читает сказки, звучные стихи.

 

XXXI.

Детей пленили вкусные коврижки,

Игрушки с елки, но они с собой

Охотно брали буквари и книжки,

Бежали с ними шумною гурьбой.

Одним из них поправились картинки,

Другим—рассказы о чужих краях,

О том, о сем—волшебные новинки,

Быль про житье в неведомых землях.

Делил Владимир вместе с ними радость,

Переживал их трепетный восторг.

Из повседневной прозы он исторг

Луч счастья, в нем обрел мгновению сладость

Довольства жизнью… Пусть тот луч погас,

В воспоминаньях заблестит не раз.

 

XXXII.

Не подчинялся Волгин произволу,

Желаньям немца, вскоре для детей

Его рабочих на заводе школу

Открыл, а немец новых ждал затей,

Но из каких-то денежных остатков

Определил расходы на неё,

Сам никаких не предлагал порядков,

Нашел ненужным мнение свое.

Приятель Штубе, строгий охранитель

Законных прав, явился на завод,

Все расхвалил, однако-ж, через год

Закрыта школа… Где ее зиждитель?

Владимир вздрогнул, осмотрелся он:

Мрак, тишина и безмятежный сон.

 

XXXIII.

Все в чуме спят, не слышат грозной бури

Она хохочет, воет и визжит;

Не спит лишь Волгин, на оленьей шкуре,

Поодаль всех, близ очага, лежит.

То вспыхнет пламя заревом багровым,

Осветят чум и мирно спящих в нем,

То угасает в сумраке суровом,

То вновь очаг зарозовел огнем.

Под гнетом скорби мрачной, неисходной,

Когда для сердца облегченье—крик,

Закрыв глаза бессонные, приник

К руке дрожащей, влажной и холодной

Разгоряченной головой своей

Угрюмый гость угрюмых дикарей.

 

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

 

I.

Прошла зима. Владимир жил в Обдорске…

Невзрачен город остяков, зырян.

Черт, говорят, здесь высыпал из горстки

Домишки в грязь, когда зело был пьян,

Всползал, в минуты злобного порыва,

На мыс крутой, вдающийся в Полуй…

Речонка эта по-весне бурлива,

Но мутных волн холодный поцелуй

Для берегов унылых не отрада…

На них рябина кое-где растет;

По мшистым долам бродит тощий скот,

Вдоль темной кручи гибкая ограда,

У пешехода замедляя шаг,

Скользит по горке, падает в овраг.

 

Сползает в дол извилинкой дорожка,

Боясь задеть по сторонам кусты…

Там желто-красным бисером морошка

С брусникой рдеет; синие цветы

Приникли к корню молодой березы,

Вздыхает ель над тальником сухим,

С зеленых игол смигивая слезы;

Кедр притворился, кажется, глухим

И щебетанья птичьего не слышит…

Ловя печальной ели каждый вздох,

В тени широкой притаился мох

Темнозеленый и лежит, не дышит…

По берегам—высокая трава,

А за рекой—даль, неба синева.

 

III.

Там жизнь бедна в молчании глубоком,

Природу тундры охватила лень;

На берегу пустынном и высоком

Любил сидеть Владимир в ясный день.

Над ним касатки резвые летали,

Волнистой дымкой плыли облака;

Под ним отливом вороненной стали

Внизу мерцала темная река,

Шумя, неслась, как-бы рвалась из плена,

На волю, где простор для буйных сил;

По ней рыбацкий легкий челн скользил,

Жемчужным пухом колыхалась пена;

Мелькая, ветка уносилась вдаль,

Невольно было сиротинку жаль.

 

Весной открыты с берогов Полуя

И ширь, и даль сливающейся с ним

Могучей Оби. Этот вид, чаруя,

Влечет и манит к берегам чужим.

Порою Волгин чувствовал свободным

Себя, блуждая одиноко там…

Прекрасна Обь в разливе многоводном:

Снуют суда и лодки по волнам,

Кипит работа выдержанных, стойких,

К нужде, к труду привычных северян;

Не молкнет говор остяков, зырян

Иль грубый смех промышленников бойких

Да раздается гулко то-и-знай:

«Плыви сюда! Эй, рыбы мне продай!»

 

V.

«Ан тапилам!» *) угрюмо отвечает

Остяк, скользя на лодке по реке;

На берегу купец его встречает,

Он скупит все, что у него в садке.

Вот для любого паренька приманка,

С лукавым взором голубых очей,

С румянцем ярким бойкая зырянка;

Невольно каждый улыбнется ей…

Работать с мужем на берег охотно

Она идет, не ропщет никогда

И не боится грубого труда,

Глядит на жизнь легко и беззаботно,

Хотя в семье работница она,

При строгом муже—скромная жена.

*) Не продам!

 

Чем Волгин жил? Работал с рыбаками,

Трудом нелегким добывая хлеб;

Он болен был и сильными руками

Не обладал,—здоровьем не окреп,

А между-тем нужда, палач жестокий,

Его терзала, он страдал вдвойне,

Томясь тоской по родине далекой

Здесь, на чужой, для сердца, стороне..

Сходился, жил с людьми всегда простыми,

Не сожалел, что не было других,

За искренность, за прямодушье их

Любил и смело называл святыми

Всех добрых, чистых как блистанье звезд.

Всех, кто несет безропотно свой крест.

 

VII.

Для сильных духом многое возможным

Должно являться. Брат им по судьбе,

В сравненьи с ними, жалким и ничтожным

Казался Волгин самому себе;

Но, в мужестве их почерпая силы,

Он бодро все переносил, терпел.

Ему простые люди были милы,

Он песни темных инородцев пел,

Плывя в челне и дерзко рассекая

Веслом послушным гладь немой реки,

А ночью тихо плыл на огоньки…

Под ним вода, как риза золотая,

Горела дробным отблеском светил,—

Неугасимых звезд-паникадил.

 

VIII.

В Обдорске сонном глухо и безлюдно,

Огни в домах погашены давно;

Все люди спят до утра непробудно…

В одном лишь доме светится окно,

И пробуждает сладкую тревогу

В усталом сердце милый огонек…

Две легких тени пали на дорогу,

Их очертанья ясны как намек

На то, что знаешь, что тебе знакомо…

Владимир хочет подойти к окну,

Усталость клонит бедного ко сну;

Он постоял, подумал: «оба—дома!»

И не зашел к приятелям своим,

Лишь пожелал спокойной ночи им.

 

IX.

Мужчина был лет тридцати, подруга

Его моложе несколько была.

Кто эти люди, из какого круга,

Давно-ль, откуда? что здесь за дела?

Он из студентов-медиков, а родом

Пермяк и сын беднейшего дьячка,

Жил, равнодушно относясь к невзгодам..

Рябой, невзрачный, с видом простачка,

Натур-философ сей длинноволосый,

Всегда и всюду с пледом на плечах,

Страсть к отрицанью проявлял в речах

Причем, дымя дешевой папиросой,

На все давал решительный ответ

И говорил: «авторитетов нет!»

 

Владимир часто заходил к Огневу,

Большой приязни не имел к нему;

Но кто в глуши не рад живому слову?

Ведь на безлюдье скучно одному.

Увы, немного общего меж ними,

А может-быть нет вовсе ничего,

Что за беда? Он не равнял с другими

И отличал знакомца своего…

Гора с горой не сходится, и странно

Передвиженья требовать от гор:

Не то, что люди! Волгин до сих пор

Не знал—где та, с которою нежданно

Судьба сведет… Он ею был любим,

И вот опять Мария перед ним.

 

XI.

Владимир вспомнил прожитые годы

Стремлений гордых, пламенных, когда

Душа алкала лишь одной свободы,

Лишь одного гигантского труда.

Он на любовь любовью не ответил,

Расстался с ней, как друг, как добрый брат,

Теперь в глуши ее не той уж встретил,

Да и не нужен к прошлому возврат…

Осталось вспомнить то, как провожала

Его Мария, вспомнить—как потом,

Расставшись с ним, в отчаяньи немом,

За отошедшим поездом бежала

Минуты две… Что поздняя печаль?

Ему теперь Марию в прошлом жаль.

 

XII.

Не Ольга, нет; но красотою скромной

Она пленяла, как степной цветок…

Грустнее—взор задумчивый и томный,

Румянец алый догорел, поблек…

Марии прежней будто-бы не стало!

Еще вот письма… Он, ответив раз,

Забыл о ней… О, сколько слез упало

На грудь ее из темнокарих глаз!

Когда портрет девический с собою

Она сличила, сходства не нашлось…

Бывало, шелк каштановых волос

Перевивала лентой голубою,

На свой красивый, праздничный наряд

Бросала строгий, беспокойный взгляд.

 

XIII.

Она являлась в русском сарафане

Средь земляков-студентов, удальством

Своим известных по родной Казани:

Ее всегда встречали с торжеством.

Она искала Волгина другого,

Чтобы услышать от него могла

Опять живое, дружеское слово,

Наивна в этих поисках была.

Ряд жалких копий ей оригинала

Собой, конечно, заменить не мог,

А время шло, оригинал поблек

В ее мечтах, и сердце забывало

Печаль любви, вещанья прежних снов

Быть-может, кстати подоспел Огнев.

 

XIV.

Какой-то свет таинственным мерцаньем

Ее манил; к нему ее влекло:

Она пленялась дерзким отрицаньем

И за добро в нем принимала зло.

Так мотылек, любуясь ядовитым

Цветком, не видит гибели своей…

Легко-ль понять умом полуразвитым

Премудрость модных, выспренних идей?

Она стояла молча у порога

Тревожной жизни, мелочных забот,

Идти с Огневым думала в народ

Для пропаганды… Узкая дорога,

А завела далеко, и свернуть

Хотелось ей потом на прежний путь.

 

XV.

Огнев любил Марию безгранично…

Когда-то он не признавал любви

И выражался про любовь цинично,

Однако-ж чувства пощадил свои.

Любил Марию… Преданней едва-ли,

В сравненьи с ней, была-бы и сестра.

Она за ним, когда его сослали,

Пошла в Сибирь, наивна и добра…

В Обдорск явилась. Все, что сберегала,

Здесь прожила, пока сидел в тюрьме

Несчастный друг, но через год, к зиме,

Он был на воле, и Мария стала

Опять швеей, жить ремеслом своим,

Жить вместе с другом… Трудно было им.

 

XVI.

Сносней двоим, чем одному, чужбина…

Они в Обдорске жили восемь лет,

Родился сын, лишились вскоре сына;

С тех пор детей у одиноких нет.

Суровый климат и борьба с нуждою

Немало сил, здоровья унесли;

Томила жизнь духовной пустотою,

Не обещая радостей вдали…

Могла-ль она без высшей цели ясной

Иметь значенье прежнее свое?

И представляли, день за днем, ее

В грядущем оба мукою ужасной.

Пришел Владимир. Он в ее хаос

И свет, и смысл и обновленье внес.

 

XVII.

Знакомство с ним Огнев завел случайно;

Была Мария в этот день больна…

Явился тот; дивясь необычайно,

Самой себе не верила она,

Как свету солнца, после тьмы ненастья,

Не верит взор, сроднившийся со тьмой,

И повторяла в преизбытке счастья

Слова привета и любви былой.

Огнев узнал, что Волгина любила

Она когда-то и ее теперь

Мог ревновать, но голос сердца «верь!»

Ему твердил; притом-же видно было—

Владимир честен. Если-б и любил,

Чужого счастья он-бы не разбил.

 

XVIII.

Шла жизнь лениво и однообразно,

Напоминая вид пустых равнин…

Чтоб не терять своих досугов праздно,

Владимир сделал маленький почин

На почве всем доступных развлечений,

Стремясь посеять доброе на ней,

Дал несколько литературных чтений,

Провел в работе много зимних дней,

Хотел обдорцев отучить от водки,

От пошлых карт, осуществить хотел

Он целый ряд для них полезных дел…

Все были рады, рады как находке,

Его почину. К общим голосам

Примкнул и земский заседатель сам.

 

XIX.

В глуши Сибири земский заседатель—

Начальство, сила. Не умел жалеть

Он инородцев; грозный их каратель

Хватался часто в бешенстве за плеть

И дикость грубой, вспыльчивой натуры

Всю проявлял в присутствии жены,

К нему входившей, и четыре шкуры

Грозил содрать, слупить с одной спины,

Но инородец шкурою звериной

Мог человека-зверя усмирить,

А за побои лишь благодарить,

Как за науку. Жалоб ни единый

Произнести и шепотом не смел:

Ведь заседатель плеть в руке имел!

 

Сей человек признание потомства

Заслужит смело добротой души…

Итак, Владимир приобрел знакомства,

Не все они, быть-может, хороши;

Для всех одна тут не годится мерка,

При этом круг знакомых невелик.

Вот хмурый доктор, фельдшер, акушерка,

Учитель, поп, миссионер-старик,

Тузы-купчины с глянцем лиц елейных,

Два-три субъекта без чинов и мест,-

Десяток дам и несколько невест.

Конечно, в платьях ситцевых, кисейных,

А их мамаши семечки грызут

И проявляют сплетничества зуд.

 

XXI.

В таком-то милом обществе бывали Огнев и Волгин…

Что ж? Могли над ним

Хоть посмееться вдоволь, но едва-ли

От смеха было веселее им.

Могло смешить общественное мненье,

Но не смешили общество, среда…

Урод внушает только сожаленье

Иль состраданье, как болезнь, всегда.

Неосторожно к ране прикоснетесь,

Вам будет больно, больно—не смешно.

Ведь это Гоголь пояснил давно:

«Над кем смеетесь? над собой смеетесь!»

И плакать тоже безрассудно там,

Где горечь слез не помогает нам…

 

XXII.

В глуши без книг мы более скучаем,

Чем без людей, ждем писем и газет…

По вечерам приятели за чаем

Читали все, что выходило в свет,

К ним попадая, возбуждало споры…

Когда Огнев в политику вникал,

Произносил сурово приговоры,

Милитаризмом немцев упрекал;

Не признавал республики французской,

Республиканства доблестного в ней

Не находил и новую славней

Воображал он, как мечтатель русский,

И говорил: «нам галлы не указ;

Они живут, ей-ей, не лучше нас!»

 

XXIII.

На это Волгин возражал, бывало:

«Разубеждать и спорить не хочу.

Кто болен сам, о посторонних мало

Тот помышляет и спешит к врачу.

Ах, наша жизнь—да это уж не ново—

Пуста, скуднее нищенской сумы!

Последний год бесцветного восьмого

Десятилетья доживаем мы…

Нет, досыпаем… Бодрствовать нам скучно,

Мы спим, потом припоминаем сны,

Рапортовать, однако-же, должны:

Все обстоит у нас благополучно…

По мненью многих, всюду тишь да гладь,

Не остается лучшего желать.

 

XXIV.

«Век новый близок и, к его порогу

Приблизясь, можем похвалиться тем,

Что провести железную дорогу

Хотим в Сибирь, на удивленье всем.

Европа ахнет, скажет: «вот титаны

Или, по крайней мере, удальцы!»

Пусть за Урал ползут, как тараканы,

Наживы ради, алчные дельцы; —

Пусть иностранцы насаждать культуру

Спешат сюда… Здесь и под елью—рай;

Здесь, наживая деньги, обирай

Того, кто робок иль доверчив сдуру…

Дельцы другим примеры подают;

Им подражает и чиновный люд.

 

XXV.

«Мы в их глазах—наивнее младенцев…

Нас не боятся: взятки кто берет,

Кто обобрать готов переселенцев,

Таит растрату или недочет…

Пусть сокращают смертию голодной

Переселенцы численность свою,

Им все равно: судить не всенародный

Их будет суд; привольному житью

Помехи нет. Природа здесь сурова,

Зато Фортуна, как везде, добра,

Казна-ж богата, злата и сребра

Имеет много. Дойная корова

Она для них… Не взяточник, так вор

Иль шантажист—всегдашний наш позор!

 

XXVI.

«Чем смоем пятна этого позора?

Немало честных; неужели им

Для дел полезных воли и простора

Мы никогда иль долго не дадим?

Ужель все будет, как пескарь щедринский,

И жить—дрожать, и умирать—дрожать

Интеллигент? Ужели в спячке свинской

Еще сто лет постыдно пролежать?

Ужели мы такие лежебоки,

Как Тит, который не идет на зов,

Коль молотить, зато всегда готов

Он есть кисель? Ужели все пороки

Иноплеменных наша лень затмит,

И только ленью русский знаменит?

 

XXVII.

«Ах! мы не так ленивы, как забиты.

Не так бедны, как непрактичны… Да,

У нас—Сибирь: богатства в ней сокрыты…

Нет, не ссылать, а посылать сюда!

Теперь мертво, но будет жизнь в Сибири:

Займут селенья степи, пустыри,

И заживут кругом в довольстве, в мире

Здесь, в этих селах, люди как цари.

Но так весна обогащает долы,

Поля цветами, как обогатит

Культура край, печальный словно скит,

И жизнь украсят просвещеньем школы.

Жаль, что у школы есть опасный враг,

Непоборимый богатырь-кабак.

 

XXVIII.

 

«Немало даст и в области духовной

Сибирь потом, когда проявит мощь

Ее народ угрюмый, хладнокровный…

Растеньям нужен благодатный дождь,

А для народа улучшенье быта

Всего нужней, как грамота и свет

Ученья, знанья, милость и защита;

Без них нигде достойных граждан нет.

Жаль, что у нас хромает просвещенье

На обе ноги; эта хромота

Авось пройдет. Россия занята

Переустройством, видно возвращенье

Немножко вспять, а все-ж теперь она,

Как европейцы думают, сильна…

 

XXIX.

«Русь не боится грозных войн, походов,

На все дерзает смелая давно…

Век золотой, век братства всех народов

Начать не ей-ли первой суждено?

О, если-б мог с другими посмотреть я

На братский праздник, на великий пир!

На рубеже двадцатого столетья

В Европе прочно воцарится мир.

За то, что, Русь, ты больше всех страдала,

Других спасая, падала в борьбе,

Грядущее принадлежит тебе…

О, если-бы увидел я начало

Духовного величья твоего!

О, если-б мог дожить я до него!»

 

XXX.

Огнев заметил: «быть-бы вам поэтом,

Широки крылья и высок полет!»

Уж было поздно. Вдруг, перед рассветом,

Зарделся, вспыхнул темный небосвод…

Спешат втроем на улицу: пред ними

Сияет даль, чарующая взор

Игрою света, красками своими…

Вверху светло, внизу-же весь простор

Необозримой тундры залит тьмою…

Чем над землею выше, тем ясней

Лазурь небес прозрачная над ней.

Она страшит бездонной глубиною,—

Весь мир, как будто, с нею связь расторг;

Она приводит ясностью в восторг.

 

XXXI.

Свет желто-бледный в глубине лазурной

Горит в блестящей арке из лучей

И переходит в цвет огне-пурпурный,

Веселый цвет, приятный для очей.

Из световой пленительной короны

Растут лучей сверкающих снопы;

Концами арка уперлась в колонны,

В зелено-желто-красные столпы…

Столпы горят, зарницами мерцают,

Над ними пышит, пламенеет свод:

Они дрожат, колеблются и вот

Плывут, плывут, неуловимо тают,

И меркнет фокус красок и огня

При тусклом свете северного дня.

 

XXXII.

Сравнив с сияньем, объяснил Огневу

Владимир свой заветный идеал;

Огнев, конечно, главную основу

Его стремлений гордых понимал,

Сам, между-тем, в Россию верил мало

И говорил о ней нередко вздор.

Россия спит; чтоб жизнь в ней не дремала,

Легко сказать—он предлагал террор,

Который Волгин одобрял когда-то,

Искал когда-то оправданье в нем

Для пожелавших медленным путем

Стремиться к цели. Юноша предвзято

Тогда судил, наивен и смешон,

Подобно многим, заблуждался он.

 

XXXIII.

В мечтах и злобе все безумцы пылки;

Огнев был тоже из числа таких.

Лишь под конец тяжелой, долгой ссылки

Он утомился, присмирел, притих,

Бранил народ, звал грубою стихией,

Отчизнолюбье порицал, а сам

Ждал только дня, когда-бы мог с Марией

Сказать привет родимым небесам.

Пришел тот день заветный о желанный…

Сентябрь сибирский холодом дышал,

Бурлила Обь; ее сердитый вал

Метался, выл под пеленой туманной;

Вдоль берегов тончайший первый лед

Белел, как легкий инее налет.

 

XXXIV.

Визгливый ветер с бешеною прытью

Летал, срывая желтый лист с ветвей;

Спеша в Тобольск, готовился к отбытью

С баржами, с кладью ценною своей,

Рыботорговцев пароход буксирный…

Стоял на трапе хмурый капитан,

А рядом с ним стоял купчина жирный,—

Хозяин сам, ворча, бранил туман.

На берегу толпились обдоряне,

Машину всем хотелось осмотреть,

Но, из боязни тут-же умереть,

Друг к другу жались остяки, зыряне;

По мненью их, в машине черт сидит,

Колеса смажет и вертит, вертит…

 

XXXV.

На все они смотрели, как на диво,

Теснились робко у дверей кают;

Купцы в буфете допивали пиво…

Они с минуту постояли тут,

Затем решили побывать на вышке,

Но капитан их не пустил туда;

Спустились вниз, чтобы пропить излишки,

Чуть не стряслась над ними там беда…

Второй свисток промчался над рекою,

Ему ответил в отдаленьи гул.

Вдруг из машинных люков пар дохнул,

И с парохода бросились гурьбою

Скорей бежать зыряне, остяки:

Казалось, вот подломятся мостки!

 

XXXVI.

Взошел Огнев с подругой молодою

На трап, на вышку, а за ними вслед

Поднялся Волгин… Мучимый тоскою,

Он говорил, чтобы давать ответ,

Вcе тосковал, все думал о далекой

Родной стране: «зачем не птица я?

Они уедут… То-то путь широкий!

Завидно им. О, родина моя!

Ужель тебя я больше не увижу

И здесь умру? Быть-может, смерть близка…

Что на прощанье им скажу?

Тоска, Тоска, тоска! О, как я ненавижу

Жестоких, злых, безжалостных людей,

Меня лишивших родины моей!»

 

XXXVII.

Ах, что слова? Не более как звуки,

Они но могут выразить тоски,

Но говорил Владимир в час разлуки,

Взглянув на лоно сумрачной реки:

«Счастливый путь! Придется-ли, не знаю,

Где и когда увидеться опять?

Прошу я вас привет родному краю,

Поклон великой Волге передать.

Всем, кто меня, опального, доныне

Не позабыл, послал-бы я поклон…

Попал я словно к ворогам в полон;

Да, тяжело живется на чужбине!»

Огнев молчал; печальна и бледна

Была Мария; плакала она.

 

XXXVIII.

Сказал Владимир то, что нужно было,

И уходя «прощайте!» произнес.

Свисток последний загудел уныло,

Раздался стук машины и колес,

И пароход отчалил; волны, с шумом,

Как-бы в догонку, бросились за ним.

Огнев с Марией в сумраке угрюмом

Терялись.. Волгин поминутно им

На их поклоны, с пристани, поклоном

Все отвечал, терзаемый тоской;

Когда-же скрылись, он махнул рукой

И, постояв над беспокойным лоном

Реки, пестревшей от осенних льдин,

Промолвил с грустью: «я опять один!»

 

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

 

I.

Зияют тьмой подземные проходы,

Напоминая северную ночь,

И в них мерцают сталактитом своды,

Как зеркала под кисеей, точь-в точь.

Они волшебно-сказочны при свете

Горящих слабо тусклых ночников;

На гладких плитах, будто на паркете,

И тверд, и звучен легкий стук шагов.

Царит кругом в пещерах мрак суровый,

Зачем-же алчный, дерзкий человек,

Вооружась, железом ход просек

Сюда, где пахнет влагой известковой,

Где люди сил своих не берегут,

Где силы эти разрушает труд?

 

II.

Впрягает в тачку беспощадный голод

И в тьме подземной держит бедняка,

Даст ему остроконечный молот:

Бей по камням! Работа не легка,

Как в рудниках, на каторге, работа;

Пускай она полезна для других,

Но, право, капли трудового пота

Ценнее всех сокровищ дорогих.

Молчит бедняк, нуждой порабощенный,

Роптать на долю горькую устал…

Его из лап железных капитал

Не выпускает. Слабый, истощенный,

Могучих сил не обнаружит он,

Как обнаружил некогда Сампсон.

 

III.

Проходы в шахтах—мрачные ущелья…

Рабочих много: идут на огни;

Наполнив тачки, все из подземелья

Вывозят уголь каменный они.

Взглянув на них, покрытых пылью черной,

На изнуренных, содрогнешься ты,

Оценишь труд настойчиво-упорный…

Так терпеливо роются кроты.

Стучат-звенят железные лопаты

И раздаются глухо голоса;

Сквозь пыль мигает света полоса;

Уступы стен, как рыцарские латы,

Из мрака робко, будто-бы сквозь дым,

Чуть выступают отблеском стальным.

 

Вздох паровоза, грохотня вагонов

У входа в шахты заглушают звон

Лопат железных, словно отзвук стонов;

Но—чу, протяжный и глубокий стон!

В ответ на крик невыносимой боли

Тревожный гул по шахтам пробежал,

Как по траве нежданный ветер в поле,

Как по реке огромный бурный вал,

И на руках рабочие выносят

Товарища: несчастный весь в крови…

Вот кто-то крикнул: «доктора зови!»

Его толпою окружили, просят

Помочь, и он берется сгоряча

Собой на-время заменить врача.

 

V.

Кто это? Волгин. Он сюда с дороги

Свернул, чтоб здесь немного отдохнуть,

Когда служить отказывались ноги,

А завтра утром соберется в путь.

Недолги сборы: теплыми речами

Перед разлукой утешать ему

Кого? и вновь, с котомкой за плечами,

Пойдет бобыль, ненужный никому.

Палящий зной, осенний холод, слякоть,

Главы усталой негде преклонить…

Прервется жизнь, кто станет слезы лить,

Кто будет так-же горевать и плакать,

Как над рабочим бедная жена?

Еще жив муж, в отчаяньи она…

 

Врач не явился. Унесен в больницу

Полуживой, несчастный углекоп;

Он бобылю подстреленную птицу

Напоминал: нежданный выстрел хлоп —

И, трепеща крылом, бедняжка, с криком,

Бессильной жертвой падает к ногам

Стрелка лихого, и в полесье диком

На крик ее ответит птичий гам.

Негодованье отголоском зычным

Лес возмущенный выразит, а здесь

Утраты смысл в чужом страданье весь,

И признаем явлением обычным

Мы горе скромных тружеников; свет

О смерти их не знает из газет.

 

VII.

Не камнем грудь несчастного разбита,—

Жестокосердьем каменным того,

Кто, наслаждаясь жизнью сибарита,

Ворочать камни заставлял его.

Бедняк, в больнице умирая, стонет,

Жена и дети гибнут в нищете;

Богач в довольстве безграничном тонет,

Взор устремив к продажной красоте.

Со здравым смыслом помиришь-ли это?

Где справедливость? Менее жесток

Будь человек, ведь он всегда-бы мог

Добро от зла, как зрячий тьму от света,

Сам отличить, но слабому лишь часть

Дав из всего, над ним взял сильный власть.

 

VIII.

Такие мысли, думы занимали

Того, кто шел в чертоги богача;

Веленье сердца, доводы ума-ли

Туда влекли? Владимир все сплеча

Привык рубить. Там, на горе скалистой,

Стоит большой, похожий на дворец,

Роскошный дом, вокруг него тенистый

Синеет бор; над бором, как венец,—

Одна из высей горного Урала

Еще под солнцем блещет, а внизу,

Чуть отражая неба бирюзу,

Лежит—с краями, словно из опала—

Недвижной гладью озеро в горах…

Посмотришь вниз и обнимает страх.

 

IX.

Тропинкой узкой тихо, осторожно

Взобравшись выше, Волгин, здесь чужой,

Остановился; у него тревожно

Забилось сердце, и его душой

Вдруг овладела ненависть и злоба

К самодовольным баловням судьбы…

Жила в чертогах важная особа,

О чем гласили на дверях гербы,

Хотя собой ни княжества, ни графства

Обозначать, как видно, не могли…

Владелец шахт, заводов и земли,

Любя бесправье и самоуправство,

Был с правосудьем вовсе незнаком,

Жил в этом крае маленьким царьком.

 

X .

Когда-то делом не совсем-то чистым

Свою карьеру начал мещанин,

Лет двадцать пять, с евреем-кантонистом,

Под громкой кличкой иностранных вин,

Сбывал бурду в глуши степного края,

Вводя людей доверчивых в изъян,

И—купоросом водку разбавляя—

Недугом пьянства заражал крестьян.

Там, в обнищавших жалких деревушках,

Где он царил теперь—пришла пора!—

В семи дворах не сыщешь топора,

А мужики, все побросав в лачужках,

При недостатке пахотной земли,

Хлеб добывать на фабрики пошли.

 

XI.

Ничтожный пай, что мещанином вложен

Был в это «дело», тысячи принес,

И богачом стал прежний Васька Кожин,

Повсюду лез, во все совал свой нос.

В самом себе практического дара

Не отрицая, действовал, и вот

Хоть пострадавший сильно от пожара,

Все-ж неплохой асфальтовый завод

Купил у Штубе, в год его отбытья

В Германию, и без пожара стал

Он прогорать, уехал на Урал…

Что там пленяло? Пышное развитье

Горнозаводства? Нет, влекли туда

Одни лишь деньги… только деньги, да!

 

XII.

Таких людей не по уму, по платью

Порой встречают, за богатство чтут.

Чумазый лорд водился с гордой знатью

И вел себя, как ловкий, тонкий плут.

Отлично зная—с кем имеют дело,

К нему езжали разные тузы.

Не ведал он в кичливости продела

И для подвластных был страшней грозы.

Среди своих считался хлебосолом

Добряк, дававший тунеядцам кров:

Под шум его лукулловских пиров

Рабочий люд, измученный тяжелым

Трудом, как в рабстве крепостном, стонал

И богача за долю проклинал.

 

XIII.

У бедняков копейки трудовые,

Питая жадность, отнимал богач,

Но в церкви ставил свечи пудовые

И нес туда свой фарисейский плач…

В душе его, как видно, не дремала

Богобоязнь и вера не спала:

Он ежегодно жертвовал немало

На богадельни, на колокола,

И по Уралу далеко, далёко

Колоколов его несется звон,

Гуденьем плавным заглушая стон,

Проклятья всех сокрытых там, глубоко,

Во мраке шахт, где, словно им внемля,

Молчит, в суровой немоте, земля.

 

XIV.

Под старость Кожин беспощадно, яро

Людей распутных порицал, хотя,

В Москве бывая, пьянствовал у Яра,

Потом итоги подводил, кряхтя…

Влюбился он в красавицу-смуглянку:

Глаза что уголь, волосы как смоль…

Довольством полным окружив цыганку,

Играл старик, увы! смешную роль.

Кто виноват? Коварный друг-приятель,

Который был когда-то сам богат…

Известный мот, шальной аристократ

Жил у него давно, как прихлебатель,

И компаньоном звался, только он

Не делового свойства компаньон.

 

XV.

Светило солнце, щебетали птицы,

Благоухали горные цветы…

Смуглянка, долу опустив ресницы,

Глядела вдаль с балконной высоты

И улыбалась… Вдруг веселый, громкий

Смех прозвучал… Что это за чудак

В шляпенке ветхой, с палкою, с котомкой,

Испуган сворой лающих собак?

Прервав невольно шумную веселость,

Она «идите!» крикнула ему

И побежала к «попке» своему…

Старик сидел, уткнув в медвежью полость

Больные ноги, мрачен и уныл,

И молча кофе с компаньоном пил.

 

XVI.

Да, он имел одно лишь имя— «попка»…

Подумать можно: будто-бы похож

На попугая… Горничная робко

Вошла с докладом, ощущая дрожь,

Как вообще, когда был «барин» строгий

Не в духе, или ежился, дрожал,

Бранился, кашлял хилый да убогий,

Блуждая тенью вдоль широких зал.

С хандрой болезнь томила сибарита…

Он оглянул стоявшую в углу

И, барабаня пальцем по столу,

«Зови!» ответил на доклад сердито…

Понурый, лысый, сморщенный старик

Хотел казаться бодрым в этот миг.

 

XVII.

Вот, приосанясь, вытянул он шею,

На незнакомца бросил гордый взор

И вопросил с усмешкой: «честь имею

Узнать—кто вы? с кем будет разговор?»

Сидевший с ним, взглянув на гостя, что-то

Припоминал; когда-ж ответил тот:

«Я—Волгин!» вдруг смущенье и забота

Им овладели. Отчего? поймет

Лишь гость один, узнавший в нем гусара…

Кто-ж был гусар, по виду отставной,

В мундире старом? Да не кто иной,

Как сам Шаталов. У того-же Яра

Он подружился с этил богачем,

А дальше… дальше говорить о чем?

 

XVIII.

Гусар свое—под Киевом—именье

И заложил, и перезаложил,

Потом и продал: не было уменья

Им управлять, затем в столице жил,

На балерин красивых очень много

Поиздержался за пять слишком лет,

Но мы судить его не станем строго—

Наш меценат поддерживал балет.

В великой дружбе был с самим Скальковским,

С ним о балете книгу написать

Он собирался, да ему-ль под-стать

Смешить таким занятьем пустяковским

Своих знакомых—графов и князей,

Графинь, княгинь, товарищей, друзей?

 

XIX.

Ведь, как зверька, посаженного в клетку,

Начнут они рассматривать тебя,

И вот балету предпочел рулетку

Он, ощущенья сильные любя,

Махнул на все презрительно рукою

И в Монте-Карло живо укатил,

Предполагал, что золото рекою

К нему польется, чем среди кутил,

Хвалясь, блеснул на вечере прощальном.

Мечты… мечты; но жизнь—увы и ах!—

Их осмеяла… Можно в двух словах

Все передать. Он прогремел скандальным

Там столкновеньем с игроком одним

И был за что-то поколочен им.

 

В московском банке тысяч шесть имея,

Шаталов тотчас поспешил в Москву,

Где с горя пил, пил, так сказать, до змея,

Потом одну лет в пятьдесят вдову

Пленил и здесь, через четыре года,

Ее весьма солидный капитал

И от свиного мужнина завода,—

Доход купчихи тоже промотал.

Гусар связался, наконец, с цыганкой;

Когда-ж разгула, сладострастья дочь

Увез богач, он был и сам не прочь

Поехать вслед за этой содержанкой,

И по ее желанию потом

К себе старик гусара принял в дом.

 

XXI.

Ну, вот и вся шаталовская повесть;

Пожалуй, много сказано о нем.

Он потерял давно и стыд, и совесть,

Чего нельзя найти и днем с огнем.

Теперь ему не совестно, румянец

Не от стыда играет на щеках.

Былое вспомнил жалкий содержанец,

Блеснула злость и ненависть в глазах.

Он говорил цыганке: «помню… помню…

Встречались часто в Киеве, когда

Я был богат и очень… да, да, да…

Бьюсь об заклад, что к нам, в каменоломню,

Проситься хочет этот демократ,

Чтоб видеть, знать—как страждет меньший брат».

 

XXII.

Владимир цель визита, посещенья

Тут объяснил и вызвал в старике

Одну досаду, все-же, без смущенья,

Заговорил потом о бедняке.

С разбитой грудью, весь облитый кровью,

И с раздробленной по-локоть рукой,

Бедняк в больнице. Скорбно к изголовью

Жена, приникнув, плачет; сын с тоской

Глядит на мать и на отца, который

В бреду бормочет дикие слова…

Он в страшных муках проведет дня два,

Смерть неизбежна; быть семье опорой

Не может больше, если-же умрет,

Кто приютит тогда его сирот?

 

XXIII.

Владимир ярко рисовал картины

Сиротской жизни, грозной нищеты,

Ведущей в пропасть непролазной тины,

Пороков, зла и в бездну темноты,

К ним равнодушье называл преступным…

Он говорил, как будто бил в набат,

И мщенье слабых сильным, недоступным

Изображал страшней чем Дантов ад.

Из глубины подвальных ям зловонных

Туда, где пир для избранных готов,

Где роскошь, блеск, где аромат цветов,

Проникнет месть дыханьем зараженных,

И будет там она для богача

Грозней огня, губительней меча.

 

XXIV.

Всех ужасая шествием победным,

Она и сильных мира не щадит…

Напрасно Волгин состраданье к бедным

Старался вызвать: совесть крепко спит

В себялюбивом сердце и напрасно

Грозил возмездьем: не страшит оно

Того, над кем хотя-б гремел всечасно

Небесный гром, кто глух душой давно.

Он звал напрасно бедных благодарность

Наградой высшей: богачу мила

Холопов низких льстивая хвала,

Как пустозвону ложь, высокопарность,

Как мил ломакам, чуждым простоты,

Кричащий блеск фальшивой красоты.

 

XXV.

Прослушав речь Владимира, владелец

Уральских шахт захохотал над ним:

«Из-за каких, подумаешь, безделиц

Он портит кровь… здоровьем-то своим

Не дорожит… вишь, просит о рабочем,

Который нынче, завтра-ли умрет…

Слышь, о семье рабочего, о прочем

Болтает мне… Подумал-бы вперед!

Не расплодить-ли тунеядцев хочет?

Мы не позволим этого у нас…

Я не позволю; да и сам, как-раз,

Беду себе накличет, напророчит:

Пиши—пропал, коль попадет в просак!

Его язык ему-ж, как видно, враг»…

 

XXVI.

Преступны здесь не грубые понятья,

А подлость, низость; ими возмущен

Был сильно Волгин. Уходя, проклятье,

В негодованьи, в гневе, бросил он…

Раздался смех: цыганка засмеялась,

Захохотал гусар, потом богач,

И всё в природе смехом заражалось:

Смеялся мимо пролетевший грач,

Смеялся дятел, отбивавший глухо

Вдали «тук-тук», смеялись воробьи,

Смеялись звонко резвые ручьи,

Смеялись сосны, хмурая старуха,

Давнишней бурей согнутая ель,

Смеялся ярко зеленевший хмель.

 

XXVII.

Взбирался Волгин по гранитным скалам

На крутизны заманчивых высот.

Весна царила кротко над Уралом,

Дышал теплом лазурный небосвод;

Хрустально-влажным блеском светло-синий,

Прозрачный, легкий воздух налит был:

Смягчая резкость строгих горных линий,

Он тайны дивной красоты хранил.

Менялись краски, тоны, переливы;

Дымком сребристым облачка неслись;

Вершины гор, казалось, плыли в высь,

Как шум колосьев летом с пышной нивы

Плывет по ветру к солнечным лучам,

Или зефир по листьям, по цветам.

 

XXVIII.

Весна царила, расточая щедро

Свои дары, и с ласковой весной

Все жило здесь, от великана-кедра

До мелкой травки, жизнию одной.

С угрюмым дубом, позабывшим грозы,

Как с дедом внук, беседу вел дубок;

Из сердца кем-то раненной березы

Струился сладкий, ароматный сок;

Шуршали хвои, осыпая липкой

Смолой янтарной гребни серых скал;

Качались ольхи, хмурый вяз дремал,

Шептались пихты с жимолостью гибкой;

Чем выше там казалось, как трава,—

Зеленым дымом юная листва.

 

XXIX.

С престола гор величественно, гордо

Поднявшись, плыл воздушный царь-орел,

Стремился к солнцу неустанно, твердо,

Иль с высоты в зеленый, пышный дол,

Завидя пташку, коршун быстроокий

Стрелою падал, и печальный крик

Несчастной жертвы до горы высокой

Не доходил, как-бы в подобный миг

Внизу ничем гармония природы

Не нарушалась. На простор маня,

Потоком бурным яркого огня

Невольно взорам представлялись воды—

Бежавшей мимо сел и деревень—

Реки, веселой словно майский день.

 

XXX.

В дремучий лес, пленявший синевою

Своих вершин, от вешних чар пьяна,

Срывалась буйно ратью золотою

Блестящих волн, свободная, она.

Но берегам дымились, как вулканы,

Над ней заводы, дальше от реки

Вставали мрачно горы-великаны,

Виднелись шахты, копи, рудники…

Там жизнь кипела, день и ночь бессменно

Трудился бедный, горемычный люд,

Порабощенный капиталом труд

Творил дела великие смиренно…

Туда глядел Владимир с высоты

И думал: «где-ж, освободитель, ты?»

 

XXXI.

Прохладой вея, тихо кедр тенистый

Шумел над ним, как дальний ручеек,

И, головой склонясь на камень мшистый,

На мягкой, влажной мураве прилег

Страдалец бедный; в сладкое забвенье,

Изнеможенный, погрузился он,

Объятый сном, и был на откровенье

Похож его тревожный, странный сон.

Из смрадной тьмы явился змей стоглавый,

Ползет по камням, гибкий как лоза;

Налиты кровью алчные глаза,

Напоено дыхание отравой;

Горит на нем, зловещий блеск тая,

Из золотых червонцев чешуя.

 

XXXII.

Ползет, шипит чудовище: «я сила!

Все, что не я— ничто, ничто, ничто…

Мир без меня пустыня иль могила;

Я сила, сила! Победитель кто?»

От гнева горы вдруг зашевелились,

Из них явился чародей седой…

Он захотел—деревья превратились

В богатырей, готовых в смелый бой.

Вдруг развернулось боевое знамя…

«Сим победишь!» читают силачи.

Он отобрал у витязей мечи,

Бросает в пламя, превратило пламя

Все в меч один; он уронил его,

Стоглавый змей родился из него.

 

ХХХIII.

Богатыри деревьями вновь стали,

Мгновенно скрылся в горы чародей,

Тогда деревья змею прошептали:

«Броней врага скорее завладей!»

Исполнен злобы безграничной, ярой,

Стремясь собой заполонить весь свет,

«Я сила, сила!» повторяет старый…

«Я тоже сила!» слышится в ответ.

Змей молодой незримыми сетями

Его опутал, грудь сдавил ему;

Змей старый гонит юного во тьму,

Но тот впился железными когтями,

Срывает злато с твердой чешуи,

И льются крови вражеской ручьи.

 

XXXIV.

«Он победил!» провозгласили горы.

«Он победил!» шумят кругом леса.

«Он победил!» поют пернатых хоры.

«Он победил!» вещают небеса.

Змей молодой рекою необъятной

Стал в той стране, где поразил врага…

Цветут роскошно жизнью благодатной

Златой реки златые берега.

Трудясь в чертогах братских, нераздельных,

В сравненьи с прежним, будто-бы в раю,

Благословляют люди жизнь свою;

Под звуки песен хоровых, артельных

Растут их дети; мирная страна

Народом трезвым, грамотным сильна.

 

XXXV.

Сон прерван был веселым щебетаньем

Какой-то птички. Вечер наступал;

Горели ярким бронзовым мерцаньем

Стволы дерев, лес темный засыпал.

Скрывалось солнце, разрастались тени,

Алели воды голубых озер,

Напоминали нежный цвет сирени

Верхи туманных, отдаленных гор.

Роса вставала золотистой пылью

Над изумрудным бархатом долин,

Имели шахты вид немых руин;

Волшебной сказкой и простою былью

Являлось все в полупрозрачной мгле,

Манило к небу и влекло к земле.

 

XXXVI.

Плененный общей горною картиной,

В долину Волгин медленно сходил;

Услышав грустный голос лебединый,

Он сам в тиши невольно загрустил;

Взволнован сном загадочным и странным,

Глядел кругом, как-бы, сквозь призму сна.

Он мог-бы вновь отважным, неустанным

Себя назвать… Уральская весна

Его мечты, стремленья окрылила,

Но лишь на миг: действительность пред ним

Вставала с тайным торжеством своим…

Он—капля в море, разве это сила?

О, сколько нужно капель, чтоб из них

Создать движенье мощных волн морских!

 

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

 

I.

Долбит и капля постепенно камень,—

Важней всего настойчивость в труде…

От малой искры вспыхивает пламень,

Признали это истиной везде;

А жизнь—стихия, грубая стихия

Творит своё; под гнетом роковым

Враждебных сил стремления благие

Нередко гибнут: нет свободы им…

По настоянью богача оттуда,

Где он своим влиянием силён,

Владимир был сейчас-же удален…

Ему помочь могло-бы только чудо,

Неблагосклонны к людям небеса—

Большая редкость ныне чудеса.

 

Вокруг себя он в жизни видел драму,

Глядел печально на людей, на мир;

Он путь держал на Волгу через Каму,

Но захотел пожить среди башкир,

Чтобы на лоне и степной и горной

Природы дикой летом отдохнуть,

Ушел туда, где воздух животворный

Мог исцелить его больную грудь

Или поправить слабое здоровье…

Ах, после края холода и вьюг

Кто Приуралье не почтет за Юг?

Не всем доступны лучшие условья

Спокойной жизни; рад-бы в Крым, как в рай,

Да ведь о нем без денег не мечтай!

 

III.

В Крыму тепло, зато дороговизна

Всего, что там, бросает, просто, в дрожь…

О, спекулянтов милая отчизна!

Дороже края в мире не найдешь.

Полны величья выси Чатырдага,

Недаром их Мицкевич воспевал;

Целебна вод морских, соленых влага,

С лазурью неба изумрудный вал

Пленяет взор, как виноград янтарный,

Полупрозрачный, сладкий виноград…

Все—кипарисов тонкий аромат,

Цветов дыханье, трепет лучезарный

Манящей дали, море, корабли—

Прекрасно… Чудный уголок земли!

 

Когда-то Пушкин красотою Крыма

Был вдохновлен… Воздушна как мечта,

Теперь—увы, сказать необходимо!—

Продажна стала эта красота.

Корыстолюбье алчное, людское

Ее в кокотку превратило… Чем

Бороться с ним? Могущество какое

Тавриде нынче возвратит эдем?

Однако-ж горя не изжить печалью,

Для многих зелен виноград в Крыму,

Им недоступен Крым, а потому

Пускай они стремятся к Приуралью…

Там воздух свеж и горы хороши.

Привольна жизнь в чарующей тиши…

 

V.

В горах, в степи все девственно и ново,

Как-бы все это создано вчера…

Есть тоже море… ковыля степного,—

Он мягче пуха, чище серебра;

Цветы-же, словно смуглые степнячки,

Стыдятся взоров, прячутся… Взамен

Прогулок разных—удалые скачки

Детей башкирских; ряд красивых сцен

Увидишь там; найдешь табун иль стадо

Взамен людей культурных близ шатров…

Простые свадьбы веселей пиров,

Кумыс, подобно соку винограда,

Напиток легкий: как спокойный сон,

Здоровье, силы укрепляет он.

 

Безбурно жизнь проходит в этом крае.

С семьей башкир вечерние часы

Проводит Волгин. Тихо на курае *)

Играет что-то грустный курайсы.

Вокруг него, сидящего на травке,

Расположились слушатели все…

Огонь зари трепещет на муравке

И на цветах, что нежатся в росе.

Звучит курай: от звуков сердцу больно…

Да, что-то есть в мелодии простой!

Хотя она не блещет красотой,

Но, все-ж, волнует… Стар и млад невольно,

Тайком вздыхая, слушает ее,

В чужом волненьи чувствует свое.

 

*) Курай -дудка;

курайсы— дудочник.

 

VII.

Заря погасла; сумрак беловатый

В благоуханном воздухе разлит,

А по степи, молчанием объятой,

Лишь раздастся звяканье копыт:

Лихой степняк, свершив свои объезды,

Домой летит на взмыленном коне…

Нисходит ночь; застенчивые звезды

Еще боятся выразить луне

Живой привет алмазными лучами,

Мерцают робко; степь-же небесам

Благоговейно курит фимиам

Святых молитв и, словно со свечами,

Блуждают тени; от цветов-ли пыль

Блестит над степью, искрится-ль ковыль?

 

VIII.

Вдруг засверкал огонь на небосклоне:

Горят леса, вся степь озарена…

По ней блуждают спутанные кони,

От гор далеких тень удлинена.

Смолой запахло, гарью потянуло,

Заволокло свинцовой мглой луну;

Чернеют кровли ближнего аула

И стон совы тревожит тишину…

В ответ тяжелым вздохом раздается,

Бог знает где, далеко-далеко

Другой протяжный голос: «ох-хо-хо!»

Повеет ветер, море трав проснется,

И шумом мягким, шелковым своим

Цветы ответят травам: «мы не спим!»

 

IX.

Не спит и Волгин; гордое бесстрастье

Влеченью сердца вновь подчинено,

И он томится прежней жаждой счастья:

Воскресло все, что пережил давно.

Забытый голос нежным, тихострунным,

Родным аккордом в сердце прозвучал;

Забытый образ Ольги в свете лунном

Еще прекрасней, чем когда-то, стал.

Не мог назвать подругою своею

Мечтатель Ольгу, чуждую любви,

Но шепчет ночь: «не бойся, назови!»

Когда-нибудь увидится-ль он с нею?

Сорвавшись с неба, падает звезда,

Лучом прощальным подтверждает: «да!»

 

Горят леса, а над восточным краем

Могучей шири забелела даль…

Где-ж Ольга? где? Цветы в ответ «не знаем!»

Пролепетали, выразив печаль,

И слышит сердце трепет отголоска

Незримых сил… Светлеет небосвод,

Дохнуло утро, алая полоска

На горизонте все растет-растет.

Вот из нее, как-бы пытая силу,

Всплывает солнце, всплыло—и роса

Вся засверкала, птичьи голоса

Слилися в гимн небесному светилу,

И в этот миг дыхание цветов

Устремлено к Создателю миров.

 

XI.

Окрестный мир торжественно-спокоен;

Звенит в лазури жаворонка песнь…

Какое утро! Отчего-ж настроен

Так грустно Волгин? Старая болезнь!

Его душа томится у преддверья

Великой тайны, тайны мировой:

Еще нет веры, но и нет безверья,

Хотя вопрос «проклятый», роковой

Тревожит мысль: зачем-же в мире этом

Царит вражда? Зачем-же, если Бог

Добр, милосерд, неумолимо-строг

К своим созданьям, тьму смешал со светом,

Добро со злом? Жесток его закон.

Бог недоступен, тайной облечен.

 

XII.

Он—символ наш или предвечный, сущий

Творец миров, создавший тьму и свет,

Бесплотный дух, себя не сознающий,

Ничто иль нечто? Разум или нет?

Он—воля к жизни… Где-ж ее начало

И где конец? Что жило до сих пор,

Источник жизни истощив, кончало

Жизнь, бытие. Планета, метеор,

Кедр и былинка, слон и под пятою

Ничтожный червь, раб-человек и царь,

Мыслитель, гений и без смысла тварь,

Мельчайший молюск, эмбрион одною

Конечной целью все уравнены:

Родившись, жить и умереть должны.

 

XIII.

Во всем—процесс развитья и движенья;

Вид или образ—детища его…

Закон стихий из тьмы, ее броженья

Возник и все явилось чрез него.

Владимир вспомнил, как на бранном ноле

Он умирал, как близок был к тому,

Чего теперь усильем дерзкой воли

Признать не может; все-таки ему

Сдается: он получит точный, ясный

Потом ответ, на все ответ один…

Зло над добром царит не без причин:

Добро пассивно, чуждо силы властной.

Безумец Ницше был отчасти прав,

Сверхчеловека божеством признав.

 

XIV.

У всех—свой бог, у всех—свои пророки

И, наконец, религия своя;

Себялюбивы люди и жестоки…

Мы раздавить боимся муравья,

Но не жалеем человека-брата.

Спокон веков в пороках мир погряз;

Мир одряхлел во гноище разврата…

В чем обновленье для него, для нас?

Степняк исполнен первобытной веры,

Его Аллах—наивный, грубый миф.

Себя простому культу подчинив,

Он не кривит душой как лицемеры.

Но просвещен, так сжалимся над ним,

Однако чем его мы просветим?

 

XV.

Быть-может, в нас одних найдут спасенье

От измельчанья сонмы диких орд;

Не лез-бы только в дело обрусенья

Делец-кулак, со сворой держиморд,

Не пробуждали-б розгой да нагайкой

В сынах степей к нам нежную любовь,

А то, пожалуй, и московской сайкой

К себе их после не притянешь вновь.

Враги прогресса портят жизнь степную

Своим влияньем… Где над ними суд?

Они с культурой дикарям несут

Табак, сивуху да болезнь дурную…

Их яд везде, куда ни загляни.

На все кладут свою печать они.

 

XVI.

Динь-динь, рокочет колокольчик бойкий,

Не кони—вихрь несется по земле;

Ямщик усталый, управляя тройкой,

Поет чуть слышно о родном селе.

Молчит седок, дорогой утомленный;

Глаз не смыкал всю ночь он напролет,

Сигару курит, мрачный, полусонный,

К башкирам едет, остановки ждет.

Молчит седок и, от прохлады влажной

Комично ежась, вздрагивает он.

В ногах портфель, под мышкою закон,

Блестит кокарда у особы важной…

Смутился Волгин: мысль его смела,

Но свой полет мгновенно прервала.

 

ХѴII.

Он был взволнован, недоволен встречей…

Не отдыхая мыслью ни на чем,

Он видел ряд одних противоречий

И неустройство жалкое во всем.

Слова молитв и сладких песнопений

Не освятят его суровых уст…

У храма веры—демон злых сомнений,

Храм для людей неверующих пуст.

Отчаянье стучалось в двери храма,

Нашло его холодным и пустым;

Отчаянье, как вечный пилигрим,

Неугомонно, гордо и упрямо;

Из степи гонит Волгина оно…

Куда теперь? Повсюду зло—одно!

 

XVIII.

Для беспокойных нет нигде покоя,

Для безмятежных всюду—благодать…

Никто врагом общественного строя,

Иль государства ворогом признать

Никто не может этого скитальца…

Сильнее, глубже скорби мировой

Была в душе измученной страдальца

Скорбь о России, о стране родной…

Вникая в жизнь, в печальные явленья,

Он полагал, что вообще людей—

Рабов корысти, роковых страстей,

И переменой образа правленья

Исправить трудно, если, как всегда,

Зло будет злом или враждой вражда.

 

XIX.

Идет бобыль, с котомкой за плечами,

Дорогой той, с которой в степь свернул;

Идет бобыль по направленью к Каме…

Давно исчез покинутый аул,

Избушек десять, три-четыре клети

Бегут на встречу: там опять столбы

Да паутины телеграфной сети,

И вновь торчат избушки, что грибы…

Чу, говор баб-молодок близ колодца,

Брань мужиков, плач, пискотня ребят,

Крик петуха, мычание телят…

Ах, та-же бедность! Мутные болотца

На улице и длинный ряд полос

Среди дороги, то—следы колес.

 

Крестьяне часто сами виноваты,

Коль по привычке в грязноте живут,

А посмотри на беленькие хаты

Хохлов, которым и тяжелый труд

И все лишенья в бедности знакомы…

Отраден вид опрятных хуторов:

На кровлях крепких нет гнилой соломы,

Повсюду зелень, тень густых дерев.

Где чистота, там признаки здоровья

И красоты… всеобщий идеал!

Здесь Волгин часто, с грустью, вспоминал

О хуторах и селах Приднепровья;

Великороссов, земляков своих,

Он порицал, досадуя на них.

 

XXI.

Еще нигде его не поражала

Так нищета убогих поселян,

Скорбь не язвила сердце, словно жало,

Нигде так больно, как среди полян,

Невдалеке от Камы многоводной,

Переселенцев наших нищета…

С пустых земель, почуяв год голодный,

Они брели на новые места,

В безвестный край… Построят там жилища

Из лучших сосен и большой надел

Земли получат; но бедняк глядел

С тоской назад, родные пепелища,

Отцов могилки бросив позади,

Меж-тем нужда гнала: «иди, иди!»

 

XXII.

Вот «меньший брат». Скорбя о «меньшем брате»,

Владимир был на «старших братьев» зол;

Из них, достойных, благородных, кстати,

Ему на память Ядринцев пришел.

Кто жил непраздно, след оставил в мире;

Не будет славный деятель забыт…

Он много сделал для своей Сибири,

Изобразил переселенцев быт

В статьях горячих ярко и правдиво,

Луч света бросил в дебри новых мест,

Куда бредет, влача тяжелый крест,

Наш бедный пахарь; но пока лениво,

На встречу брату меньшему, идем

За безупречно-опытным вождем.

 

XXIII.

Не сердце—камень, вместо крови в жилах

Вода у нас, холодных мудрецов!

Увидел Волгин мужиков унылых,

Отцов семейств, заботливых отцов,

Искавших счастье горемычным детям,

Увидел все, что мы в простом быту,

Среди народа, постоянно встретим,—

Борьбу с нуждой, болезни, нищету,

Увидел грязь, лохмотья одеженки,

На теле сыпь, коросту на ногах,

Тупую боль в слезящихся глазах…

Ему казалось: даже лошаденки,

Что теребили травку за холмом,

Бодрей в сравненьи с каждым мужиком.

 

XXIV.

Напоминали у холма кибитки

Цыганский табор странной пестротой;

Из них торчали разные пожитки,

Домашний скарб, не тронутый нуждой,

Являлись лица бледных, золотушных,

Нагих детишек, лица матерей,

Полунагих, понурых и тщедушных,

Желавших только умереть скорей.

Напрасно бабы плакавшим младенцам

Давали грудь иссохшую сосать,

Старались тюрей кислой напитать

Грудных детей, напрасно полотенцем

Крутила мать ребенка своего,

Чтоб, спеленав, угомонить его.

 

XXV.

Больной, голодный разражался криком,

Она тянула «баюшки-баю»

Иль проклинала в исступленьи диком

Себя и мужа, долю, жизнь свою,

Или, тупым вооружась терпеньем,

Страдала молча, вздохом лишь одним

Да похоронно-заунывным пеньем,

Не то—рыданьем сдержанным, глухим,

Все, чем душа томилась и болела,

Все, против воли, выражала вдруг

Она тайком от близких, а вокруг

Природа вид торжественный имела,

Как-бы давая людям пышный бал,

И мир в блаженстве счастья утопал.

 

XXVI.

Лазурь сияла, птицы пели хором,

Вдали синела, искрилась река,

Над изумрудным полевым простором,

Белее, плыли тихо облака.

Владимир был молчаньем многодумным

Подавлен, горем ближних поражен,

Но, уходя, в отчаяньи безумном,

Взглянул на небо и воскликнул он:

«Нет Бога, нет!» Преступным отрицаньем

Он оскорбил невольно божество,

И в лоно веры возвратить его

Могло-б лишь чудо, новым восклицаньем

Признал-бы он, как своего отца

Сын признает, вновь бытие Творца.

 

XXVII.

Ему казалось мудрое смиренье

Христианина трусостью рабов,

Невероятным мира обновленье

Среди бесцельно созданных миров.

В его душе отчаянье гасило

И веру в жизнь, в значенье высших благ…

Над всем царит космическая сила,

То создает, то разрушает в прах.

О, кто-же в нем, как-бы для лучшей цели,

Зажег любовь к добру и красоте?

И неужель Распятый на кресте

Страдал затем, чтобы и мы терпели

Насилье зла для нескольких крупиц

Добра и жили беззаботней птиц?

 

XXVIII.

Усталый Волгин доплелся до Камы

И сел на первый легкий пароход;

Пред ним картины новой панорамы:

Гористый берег, гладь спокойных вод,

Слегка закатом солнца обагренных,

Унынье бедных сел и деревень,

Краса лугов угрюмых, погруженных

В изнеможенье, в тягостную лень.

По склонам гор, как тусклые светильни,

Огни заводов в сумерках горят

И кое-где, причудливы на взгляд,

Вплоть у воды, мелькают лесопильни;

Дыша здоровым запахом сосны,

Спят горы, спят… какие-ж видят сны?

 

XXIX.

Забрался в них промышленник и рубит

Леса вдоль Камы, рубит на дрова

И на постройку, край богатый губит,

А горы спять… Темнеет синева

Небес глубоких, звездами блистая

И отражаясь в зеркале реки…

Спустилась ночь прохладная, немая;

Вдоль берегов светлеют огоньки.

На пароходе не смолкает говор,

Купцы пьют чай иль белый хлеб жуют,

Съестным приятно пахнет из кают,

А в жаркой кухне расторопный повар,

Под стук машины, действует ножом…

Артель рабочих спит за багажом.

 

XXX.

Снуют матросы с длинными шестами

Да измеряют ими глубину

Свинцовых вод. Встречается местами

Нежданно мель; тревожат тишину

Июльской ночи голоса матросов,

Протяжно стонут: «пять… четыре… пять!»

Решеньем прежних роковых вопросов

Владимир занят и не может спать:

«Зачем живу? нет прежней веры в Бога!

Смысл жизни в чем и жизнь святая где?

Ужель они в терпенье и труде

Простых людей? Всё ветхо, все убого,

Как этот мир, презренный мир земной!»

Вдруг слышит Волгин в тишине ночной…

 

XXXI.

Не верит слуху… чье-то пенье слышит;

Избытком чувств таинственных полно,

Неотразимой, страстной верой дышит

И над душою властвует оно.

Кто там поет? На спинах их котомки…

Поют три старца, взоры устремив

К далеким звездам: голоса не громки,

Ласкают слух, как звук шумящих пив…

Поют три старца. Кажется, случайно

И против воли собственной они

На пароход попали: несродни

Им суета… грустят о смерти тайно;

Пустыня-мать для них—святой приют.

О грешном мире странники поют:

 

Во последнем веке нашего

Жития земного, бренного

Содрогнется вся земля,

Не от грома-то небесного,

А от ужаса великого

Содрогнется вся земля.

 

По внушению диавола

Беззаконьем человеческим

Будет враг Христу рожден;

Для прельщенья духом немощных,

Для соблазна неустойчивых

Будет враг Христу рожден.

 

Назовется он Антихристом,

Класть начнет на все позорную,

Богомерзкую печать…

Горе—тем, кто присягнет ему,

В душу чью навеки врежется

Богомерзкая печать!

 

Повелением Антихриста

Воцарится в мире лютая

Небывалая вражда…

Веру в Бога, любовь к ближнему,

Правду сгубит Кривда злобная,

Небывалая вражда…

 

Дивен Бог в святых делах своих;

Он карает; Он и милует,

Милосердием велик,

От погибели к спасению

Призывает души грешные,

Милосердием велик.

 

Людям мира одряхлевшего

Возгласит святая истина:

«Обновитеся во мне!

Через веру в Бога вечного,

Во Христа, в Его учение,

Обновитеся во мне!»

 

ХХХII.

Суровый, мрачный, в этом тихом пенье

Безвестных старцев, мистицизм дышал.

Что-ж? думал Волгин: мирное терпенье

Иль бой со злом—наш высший идеал?

Нельзя молчать, когда все то, что свято

Осквернено! Найти защиту в чем?

Изгнал Христос разгневанный когда-то

Из храма наглых торгашей бичом,

Но торгаши опять в священном храме

Царят, пороков и страстей рабы!

Зло устранит возможно-ль без борьбы?

Не истина-ль Христовыми устами

Злу приговор суровый изрекла?

Жизнь или смерть избавит нас от зла?

 

XXXIII.

Желанье смерти—результат страданья…

Нам тяжело, как-бы под гнетом тьмы,

И у потомства может быть желанье

Покоя, смерти… О! зачем-же мы,

Отцы, страдать детей своих заставим?

С собой кончая, мы кладем конец

Началу их существованья, ставим

Крест надо всем… Так смерть всему венец!

Но человек упрям и неразборчив,

Орудья смерти общей не найти…

Зачем искать, уметь изобрести?

Один труслив, другой-же несговорчив…

Философ Гартман, жалок твой совет.

Принять безбрачье? Лучше средства нет.

 

XXXIV.

Отцы страдают; почему-же дети

Небытием свободны от борьбы?

Они дождутся лучшего на свете,

В том —счастье их! Ведь мы уж не рабы

Тиранов древних. В те века свобода

Была понятьем лишь отдельных лиц;

Тогда лилась рекою кровь народа,

Неслись немолчно стоны из темниц;

Тогда нечестья сильных обличитель

На плахе кровью истекал; тогда

Был страшен кесарь и дика вражда

Его клевретов, а Святой Учитель,

Поправший злой языческий закон,

Был всенародно распят, умерщвлен.

 

XXXV.

Но нет пророков, много лжепророков,

Тьмы фарисеев, книжников, святош,

Тупых ханжей; в карателе пороков

Души высокой, чистой не найдешь.

Певец молчит: его скорбей, печалей,

Его тоски понять мы не хотим,

А ночь идет, и диких сатурналий

Не прекращаем, отдаемся им.

Вернутся-ль стыд и совесть к нам, как блудный

Сын в отчий дом пришел чрез много лет?

Когда-ж осветит нас внезапно свет,

Свет истины, свет животворный, чудный,

Что мы увидим? Бездну! К ней идем

Теперь безвестным, роковым путем.

 

XXXVI.

От наших скверн бежавшие скитальцы

Пока средь братьев места не найдут,

Мы чужды счастья. В мире есть страдальцы;

Где-ж для страдальцев страждущих приют?

Пусть нынче нет ни пыток, пи распятья,

Жизнь тяжела, ужасен этот ад

Дарящих зол, и гибнут наши братья…

У них есть свой Иуда, свой Пилат

Меж нас, платящих себялюбью дани,

Идущих в тьме без путеводных звезд;

У них—своя Голгофа и свой крест…

Голгофа—мир и крест—ярмо страданий,

И в них, как в наших братьях по Христу,

Мы пригвождаем вновь Христа к кресту.

 

XXXVII.

Мир обновится… Не мечта-ль поэта—

Слепая вера в обновленье? Нет,

За ночью—утро! Будем ждать рассвета.

Прогонит тьму царящую рассвет.

Пред ним недаром гуще темень ночи,

Страшнее зверь, влекущий жертву в лес,

Далеких звезд заплаканные очи

Глядят грустней на грешный мир с небес;

Земля дрожит, как от шагов титана,

Она ведь слышит, что идут бойцы—

Заря и солнце, свет во все концы

Несут с собой… Да, поздно или рано

Мир обновиться должен.

Неужель Зло, не добро—безвестной Воли цель?

 

XXXVIII.

Да, думал Волгин, славный век настанет,

Мир захлебнется, наконец, в крови,

Как говорит поэт, от мук устанет,

Поднимет очи скорбные к любви…

О, да! за ночью—день и пробужденье,

За тишиной—веселый жизни шум,

За горем, мукой—радость, наслажденье…

То верой сердце и сознаньем ум

Пророчат мне… Зло прежнее мельчает,

С ним отживает ветхий человек;

Другие люди будут в славный век…

Так надо жить для тех! Кто умирает

С любовью к ближним, не могильный прах—

Душа живая, тот живет в веках.

 

XXXIX.

Так надо жить для новых поколений,

Они потом спасибо скажут нам.

Мы носим камни, из которых гений

Соорудит великий, чудный храм.

Что совершить успеешь ты в текущий,

Трудом заветным освященный день,

Не возлагай того на день грядущий…

Прочь, вялость, трусость, малодушье, лень!

Но бойся мрака, яркий свет науки

Тебе заменит ночью свет дневной

И, отдохнув над тачкой трудовой,

Опять трудись, взяв молот, заступ в руки,

Гляди с надеждой весело вперед,

Верь, бескорыстный труд не пропадет!

 

XL.

Молчит Владимир, пеньем очарован:

Иная жизнь рисуется ему…

Стоит на трапе, будто-бы прикован

Волшебной силой к месту своему,

Глядит туда, на палубу… Сидели

Три старца там, у мачты, на снастях,

Но где-ж они? Исчезли…

Неужели песнь о вражде, о злобе, о страстях,

О новой жизни светлой, благодатной

Обманом слуха, грезою была

И грёза эта зренью солгала?

Ночь тихо дышит свежестью приятной;

Все небо в звездах; золотым столбом

Играет месяц в зеркале речном.

 

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

 

I.

Стоит высоко раскаленным шаром

На небе солнце. Душен и тяжел

Сгущенный воздух. Зной струится паром,

Печален вид убогих, бедных сел.

Кресты церквей мелькают в небе чистом,

Блестит залив сквозь чащу лозняка;

Две темных тучки над леском тенистым

Ползут, как два угрюмых паука.

Сильнее пахнет зелень луговая,

Почуяв дождь, таящийся вдали…

Чу, голосят в лугах коростели

И под косой шумит трава густая;

Поют косцы; отстал один от них,

Отстал другой, чужак в артели их.

 

«Эх, господин! Твое-ли это дело?»

Ему с упреком говорит мужик:

«Вот за него взялся ты неумело,

Сам виноват, становишься в тупик.

Косить нужна особая сноровка,

Верь аль не верь, а я тебе не лгу…

Тут, надо брат косой легко и ловко,

Чтобы плешин не оставлять в лугу.

Ты посмотри: телятам, вишь, голодным

Оставил столько, братец мой, травы!

Нет, в этом деле не годитесь вы;

Не след и вашим барыням-то модным

Тягаться с нами! Каждому—свое;

Вы—господа; мы, значит, мужичье.

 

III.

«Хоть по-мужицки вы теперь одеты,

Не вам ходить в сермяге да лаптях…

Смешны, забавны ваши все приметы,

Глядишь на них и думаешь: ах-ах!

Должно-быть, с жиру бесится ученый

Народ-то нынче, принудить себя

Не хочет к делу… Век, небось, мудреный,

Да люди глупы. Говорю—любя!

Прости за правду. Невдомек мне что-то,

Зачем хозяйством здесь обзавелись

И за чужое дело принялись?

В деревне с нами вместе жить охота?

Мы рады вам… Пожалуйте! Эхма,

Не наберемся-ль хоть от вас ума?»

 

Интеллигент, взглянувший из подлобья

На мужика, немедленно решил,

С глубоким чувством явного прискорбья,

Что меньший брат в суждениях грешил,

И у него явилось тут желанье

Направить «брата меньшего» на путь

Высоких истин, погрузить в сознанье

Ошибки грубой; словом, как-нибудь

Внушить к себе хоть искорку доверья…

Он, покраснев, промолвил: «ты, мой друг,

Не подчинён влиянием наук

Идейным взглядам, чужд и лицемерья

Людей культурных… Эти люди все

Вертятся, точно белка в колесе.

 

V.

«Я не из них. Сближением с народом

Хочу осмыслить ныне жизнь свою

И—равнодушный к собственным невзгодам—

Тебе охотно руку подаю.

Пусть ты мужик, а я, как видишь, барин,

Притом житейским опытом богат,

Но, знай, с тобой во взглядах солидарен,

Горжуся тем, что ты—мой меньший брат.

Ты про толстовцев слышал, вероятно…

Мы опростились; мы не признаем

Ци-ви-ли-зации… В лице моем—

Толстовец ярый, и тебе понятно

Учение непротивленья злу;

Прими-ж за это братскую хвалу!»

 

Мужик, прищурясь, посмотрел с улыбкой,

С недоуменьем на толстовца. «Нет!»

Подумал он: «здоровьем-то, знать, хлипкий,

А посмотреть… еще не старых лет!»

И начал вслух, смягчая расстановкой

Жестокость грубых, но правдивых слов:

«Какой-же ты лядащий да неловкий

И головой не очень, вишь, здоров!

О простоте заводишь речь, а просто

Не говоришь; богат, а не даешь

Подмоги бедным; в людях видишь ложь,

А сам виляешь, поджимаешь хвост-то…

Считаешь барство злом; так на, поди-ж,

Злу не противься! Аль за зло стоишь?

 

VII.

«Зовешь меня, как слышу, меньшим братом,

Не из одной утробы вышли мы;

Я бедняком родился, ты—богатым…

В работе я с весны вплоть до зимы,

А ты крестьянской нашею работой—

Не утаи!—балуешься небось?

В рубахе синей да косоворотой,

Дескать, мужик… Оставь ты это, брось!

Еще себя толстовцем называешь…

Верстах в семи у нас Толстовка есть,

Деревня, значит… Велика-ли честь,

Коли толстовцев наших одобряешь?

Изворовались с голоду они…

Не веришь мне? Так сам, поди, взгляни!

 

VIII.

«Народ ты любишь? Ну, люби! Недаром

Он говорит: на людях смерть красна,

А я-то молвлю, не в обиду барам—

Деревня им для баловства нужна.

Весь век они по заграницам рыщут,

Порастрясут здоровье, силы там,

Да их в деревне почему-то ищут,

Учиться жить, ведь, тоже идут к нам.

Ума набраться мы от вас хотели,

Вам и самим-то мало… Эх, с тобой

Я заболтался! Тучи, вишь, гурьбой

Бегут, как дети малые, без цели…

Эй, бабы, бабы! Молодицы, эй!

Сгребайте сено, милые, скорей!»

 

IX.

Мужик взмахнул блестящею косою,

И зашумела жалобно трава;

Вдали, меж-тем, туманной полосою

Дождь протянулся. Меркнет синева

Небес, покрытых тучами как дымом:

Упала капля первая слезой

На грудь земли, а в воздухе, томимом

Еще жарою, пахнет уж грозой.

Она таится где-то там, высоко,

Во мраке туч, скрывает в нем свое

Могущество, но чувствует ее

И дуб-гигант, и низкая осока,

Что, над прибрежной, сонною водой,

Склонясь, трепещет будто пред бедой.

 

Мерцает острым золотистым блеском

И потухает бледным серебром

Ежеминутно молния; вот, с треском

Ударив в землю, прокатился гром…

Дождь набежал и воздух затуманил,

Прохладой влажной освежил его,

Встряхнув траву, по ней забарабанил;

Спешат укрыться бабы от него.

За ними парой с хохотом и криком

Бегут стремглав к жилищу рыбака.

Интеллигент, учитель мужика,

Им вслед глядит в смущении великом…

«Идите к нам!» чрез несколько минут

Его к себе товарищи зовут.

 

XI.

Он мужиком, увы! осмеян грубо,

Чего не знал, конечно, до сих пор,

А тут, под сенью великана-дуба,

Толстовцы с кем-то поднимают спор.

Один лежит на скомканном кафтане,

Другой на травке перед ним сидит;

Одна девица в темном сарафане,

Другая в белом… У обеих вид

Черничек-постниц. Позванный мужчина,

Длиннобородый, с пасмурным челом,

Между девиц воссел на пне гнилом…

Им создана колония, община

Интеллигентных земледельцев; он

Даст всему определенный тон.

 

XII.

Голубоглазый, русый северянин,

Граф Павел Вальнев строен и красив;

Взор у него мечтательно-туманен,

Приятен голос… Робок и стыдлив,

Граф тяготился обстановкой светской,

Салонной жизни, как цепей боясь,

Покинул свет и с прямотою детской

Решил порвать с ним роковую связь.

Он видел в этом волю Провиденья

И жить по божьи цель имел одну,

Не без труда уговорил жену

Часть денег взять, продав свои владенья,

А сам в Заволжье стал косить и жать,

Стал Царство Божье там сооружать.

 

XIII.

Глава толстовцев и притом упрямых

Жизнь эту Вальнев называл святой,

Не понимал, что в заблужденьях самых

Им недоступен, выше их Толстой,

Что за его ученье выдавали

Они забавный иль обидный вздор,

О чем и сам учитель-то едва-ли

Знал хорошо, что, словно нищих хор,

Они, фальшивя, «Лазаря» тянули,

Как говорят, кто в лес, кто по дрова,

Произносили жалкие слова,

Самих себя однажды обманули,

За свет приняв светящийся туман,

Приняв за правду свой самообман.

 

XIV.

Культурной жизни, прежних к ней привычек

И помышлений о былом чужда,

Семья наивных «братцев» и «сестричек»

Не знала смеха, шуток никогда.

Сестрички, братцы вместо мяса ели

Горох, кисель, желудков не щадя,

И друг на друга часто не глядели,

Боясь греха, как курица—дождя,

Причем книг светских вовсе по читали:

В них все любовь, в любви-ж смертельный яд,

Ходили молча дней пять-шесть подряд,

Чтоб силу воли сделать крепче стали…

Дар слова—роскошь; можешь обойтись

И без него, в себя лишь углубись!

 

XV.

Не пили чаю и табак отвергли,

На стороне-ж употребляли их;

Среди недели, в среду-ли, в четверг-ли,—

Не все-ль равно?—бывали у своих

Знакомых добрых: у попа чай пили,

Табак курили только у врача;

Но это—что! Грешки крупнее были…

Один мужчина таял, как свеча,

И наконец в любви признался деве;

Любовь-то зла, а дева против зла

Не восставала, думать начала…

Болезнь от думы завелась во чреве,

Когда-ж наружу вышла, в тот-же миг

Раздался крик, ребенка громкий крик.

 

XVI.

Себе позволив строгость осужденья,

Граф возмутился: «от чего могло

Произойти?»—«От самозарожденья,

Ответил кто-то, все произошло!»

Глава толстовцев этим был сконфужен,

Прелюбодеев удалить хотел,

Но лишний член в общине братской нужен

Для высших целей и для добрых дел…

Так рассудив, обрадовался даже

Рожденью члена нового, но, впредь

Противоречий чтобы не иметь,

Всем предложил держать себя на-страже,

Дабы с греховным семенем своим

Лукавый в душу не забрался к ним.

 

XVII.

Коль соблазняет женщина мужчину,

Он может тоже соблазнить ее;

Граф на две части разделил общину

И каждой дал особое жилье,

Предполагал —такая перемена

Вполне полезна, принесет плоды

И не ошибся: прибыли два члена

Еще в награду графу за труды.

Он изумился: «что-ж это такое

И от каких произошло причин?»

—«Не от причин, а просто от мужчин!»

Ему сказали. Граф тогда в покое

Оставил женщин, а потом, с тоской,

И на мужчин махнул уже рукой…

 

ХVIII.

Глава общины строже, непреклонней

Стал, прекратив в нее, с тех пор, прием;

Однако-ж есть в общине посторонний,

Кто-ж это? Гость. Не лестного о нем

Был Вальнев мненья. Он во взглядах сходства

С ним не имел, но говорил: «весьма

Ценю в вас, Волгин, ваше благородство,

Ваш гордый нрав, блеск вашего ума!»

Граф лицемерил, видимо, боялся—

Как-бы чужой в семью разлад не внес

И часто спорил с Волгиным до слез;

Когда-же в путь Владимир собирался,

Граф умолял: «еще денек-другой

Побудьте вместе с нами, дорогой!»

 

XIX.

Старался Вальнев «братцам» и «сестричкам»

Представить гостя, к выгоде своей,

Смешным, забавным: будто к спорам, к стычкам

Питает страсть противник с юных дней.

Ему хотелось в госте обнаружить

Непостоянство, чтоб скорее тем,

В глазах других, его обезоружить,

Но умолкал и оставался нем.

Он не храбрился, проиграв сраженье;

Перед уходом Волгина одно

Граф объявил, последнее—оно…

Он ждал тревожно участи решенье;

Противник понял… да, и потому

Не очень спорил, уступал ему…

 

Над луговой, заволжской стороною

Клубились тучи, сильный дождь шумел;

Владимир, к дубу прислонясь спиною,

Стоял спокойно. Много дуб имел

Корней, покрытых мохом, обнаженных,

Зелено-серых, длинных и сухих,

Похожих очень на завороженных

Или убитых, мертвых змей больших…

Стоял Владимир, отдаваясь думам

О близком прошлом да о старине,

И были все навеяны они

Ему тревожным, многозвучным шумом

Дождя и листьев, что вели рассказ

И повторяли: «слушай, слушай нас!»

 

XXI.

Здесь, в старину, в тени густой, укромной

Делили шумно удальцы дуван;

Купец в дупле, скрываясь ночью темной,

Сидел, когда, ограбив караван

Его судов, разбойники кутили,

На берегу залива, у костра;

Поймавши здесь, ярыжки отпустили

На волю их за кадку серебра…

Здесь, может-быть, зарыл богатства скряга,

Когда-нибудь повесился бедняк,

Раб крепостной; здесь от толпы бродяг

Отстал и ночь один провел бродяга,

Злодей зарезал странниц, двух старух;

Здесь отдыхает иногда пастух.

 

XXII.

Ребенка в люльке баба здесь качала,

Явившись к мужу с ним на сенокос,

Меж-тем в лугах, под звон косы, звучало

Жужжанье пчел да голубых стрекоз

И пахло медом. Здесь забыл страданья

Усталый путник, часто паренек

Своей зазнобе назначал свиданье

И раз вручил заветный перстенек.

Весну встречает пеньем хороводным

Здесь молодежь и девицы в Семик

Плетут венки. Блажен, кто хоть на миг

Себя здесь мог и сильным, и свободным

Почувствовать, или, приют найдя,

Укрыться мог от бури, от дождя.

 

XXIII.

Здесь отдохнул-бы Волгин беззаботно,

Да с разговором привязался граф,

С которым он заспорил неохотно,

Шутил над ним, осмеивал устав

Его общины: «вы себя зовете

Толстовцами, но почему—секрет.

Свой хлеб хотите добывать вы в поте,

К чему потеть, коль хлеба нет-как-нет?

Простите, граф, я на себя приемлю,

Пожалуй, смелость утверждать, что вы

Не отличите озимь от травы…

На землю сели, знаете-ли землю?

Умеете-ли обращаться с ней?

Ах, ясно все, для светлого ясней!

 

XXIV.

«Усердны вы; ну, что-ж? с крыловской басней,

Небось, знакомы? Дуги гнул медведь,

Весь лес испортил. Если вы несчастней,

Мне остается только вас жалеть.

Самих себя в усердьи не щадите,

Хотя бесплодны жалкие труды,

При этом тело голодом морите,

Вам не отвыкнуть вовсе от еды.

Построив келью, так сказать, под елью,

Сестрицы, братцы, вы, почтенный муж,

В ней приютились для спасенья душ

Или с другой эгоистичной целью?

Мир полон зла; от зла-ли устранясь,

Со внешним миром порвали вы связь?

 

XXV.

«Что в первобытном, диком состояньи

И в этой грубой простоте нашли?

Вы говорите много о влияньи

Волшебной власти милой вам земли,

О жизни духа, о святой свободе,

Хотя община вам подчинена…

Смиряя плоть, наперекор природе

Идете вы; затем-ли жизнь дана?

Воззренья узки, а понятья ложны,

Вам удалось себя лишь обмануть…

Разумна цель, но гибелен к ней путь;

Толстой велик, толстовцы-же ничтожны,

Толстой и в самых заблужденьях прав,

А вы не правы… Извините, граф.

 

XXVI.

«Пустыми щами да без масла кашей

Хотите дух мятежный побороть…

Не сомневаюсь в искренности вашей;

Вы умертвили собственную плоть,

Ну, и довольно! Нет, чужую тоже

Еще убей, чтоб видеть монастырь

Вокруг себя… На скопчество похоже!

Для вас весь мир—клочок земли, пустырь…

Я представлял толстовцев не такими,

Не верил разным голосам молвы;

Теперь мне ясно: не толстовцы вы,

Сектантов вижу, не сравню с другими…

Понятны вам—о, рад поверить я!—

И цель, и смысл земного бытия»…

 

XXVII.

Граф отвечал: «в ученье Льва Толстого

Я внес поправки, внес и не таю…

Во-имя правды и всего святого

Стараюсь я осмыслить жизнь свою

И жизнь других трудом и воздержаньем…

Плоть умерщвляя, укрепляют дух

Здесь братья, сестры с редким прилежаньем,

О чем прошел по всей округе слух.

Поймите нас! В намерениях чисты,

Против теченья мутного поплыть

Не можем… нет! Вне зла мирского быть,—

Вот наша цель. Мы тоже гуманисты.

Борьба со злом усиливает зло,

Нам это видеть очень тяжело.

 

ХХѴIII.

«Здесь царство Божье, на земле, мы ищем…

Чтоб через смерть в жизнь вечную войти,

Мы жаждем смерти. Уподобясь нищим,

Умеем в малом многое найти.

Всего прочнее в жизни постоянство;

Жизнь—перед вечным бодрствованьем—сон…

Мы признаем идею христианства,

Для нас ведь тоже альтруизм—закон.

Мы любим ближних и помочь готовы,

Пусть идут к нам за помощью они;

Хоть злейший ворог руку протяни,

Пожмем как брату. На стези Христовы

Мы направляем сбившегося с них

И благо видим лишь в делах благих».

 

XXIX.

«Простите, граф. Быть-может, вас обижу

Я возраженьем. Это—все слова!

В чем альтруизм? Пока его не вижу…

Вы опростились, рубите дрова

Да шьете обувь, да кладете печи…

Проходят дни в бесплодной хлопотне;

Но поведем теперь другие речи:

Живете вы, в заволжской стороне,

Близ жалких нищих, мужиков голодных ..

Здесь третий год царит неурожай;

Забытый Богом, стонет бедный край,

А вы нейдете дальше благородных

Фраз о любви возвышенной, святой,

За что хвалить не станет и Толстой.

 

XXX.

«Смеются парни с бабами; так, значит,

И горя нет! Мужик не кажет слез,

Как говорится, за углом поплачет

Да и молчит. У вас дворовый пес

Сытей, спокойней мужика любого…

Вы ужаснетесь, заглянув туда,

Где страшный голод. Я даю вам слово,

Вас пристыдит мужицкая нужда.

Вы сухоядьем научить общину

Хотите здесь—как жить побожьи ей,

А рядом с вами тысячи людей

Не видят хлеба и едят мякину

С растертой в пыль осиновой корой,

Да, рядом с вами, здесь, не за горой!

 

XXXI.

«На избах нет давно уже соломы,—

Ушла на корм. Домашний скот с утра

Ревет голодный. С этим вы знакомы?

Овец последних гонят со двора…

Конь занемог и с каждым днем худее,

Понурив грустно голову, стоит.

Повисла баба бедная на шее

Буренки тощей, плачет, голосит.

Горюют вместе с неутешной дети…

Но вот коровы нет, уведена!

Что с бедной бабой? Падает она,

Всплеснув руками, в опустевшей клети.

Услышав дикий бабий вопль и крик,

Невольно вздрогнет у ворот мужик.

 

XXXII.

«Глядит он вслед корове уведенной,

Стоит, держась рукой за верею,

Как-бы нежданным громом пораженный,

Дрожит всем телом и судьбу свою

Клянет бедняга. Не могу, мне больно,

Граф, продолжать. Идите-ж к беднякам!

Ведь только здесь, в лугах, легко, привольно,

А в деревнях… вы знаете что там.

Пора понять: одна казна не может

Помочь народу; общество должно

Придти на помощь. Если спит оно,

Пусть кто-нибудь разбудит, потревожит…

Смотрите: вон бесплодные поля;

Все выжег зной, все истребила тля!»

 

XXXIII.

Граф волновался, слышал в каждом звуке

Себе упрек и, мучимый стыдом,

Смущенный, бледный, робко обе руки

Он протянул к Владимиру, потом

Проговорил застенчиво, несвязно:

«Я виноват… я очень виноват.

Мне стыдно. Да, нелепо, безобразно

Так жить. Страдает ближний, меньший брат.

Об этом я оповещу повсюду,

Всех разбужу, всех подниму вокруг…

Спасибо, добрый, благородный друг!

Уроков ваших я не позабуду.

Моей общины участь решена:

Община братской помощи она!»

 

XXXIV.

«Дерзайте, граф! Желаю вам успеха.

Почин хорош. Начало в добрый час!»

Одобрил Волгин… «Будет в чем помеха,

Не унывайте! Вот пример для вас.

Живет в глуши валдайскаго уезда

Землевладелец, деятель один.

Вокруг него берлоги, норы, гнезда

Различных монстров. Там и мелкий чин

Играет роль большого властелина.

Тот мужиков-бы всех перепорол,

Другой—противник ярый земских школ,

Враг просвещенья. Старая картина!

Не знаю, как определить верней,

Точнее всё, что видите на ней.

 

XXXV.

«В большом ладу живут с землевладельцем

Все мужики соседних деревень,

Зовут его пособником, радельцем,

Идут к нему с нуждою каждый день.

От произвола хищников и власти

Он защищает бедных мужиков,

За что готова растерзать на части

Радельца свора бешеных волков,

Волков двуногих. Следствие, допросы,

Неправый суд… все это уж ему

Давно знакомо. Много раз в тюрьму

Его сажали. На него доносы

И клеветы со всех сторон летят…

Вот медленный, но все-ж смертельный яд!

 

XXXVI.

«Не всем дано пророческим глаголом

Сердца людей и волновать и жечь;

Но окружим достойным ореолом

Того, кто смело обращает речь

В защиту слабых к сильным и жестоким

Гоненья терпит, жертвуя собой,

И, оставаясь всюду одиноким,

С врагами честный продолжает бой.

Таков Гецевич, о котором кратко

Я рассказал. Однако, мне пора

Покинуть вас. Желаю вам добра

И веры в жизнь, а жизнь для нас загадка

Или задача, трудная всегда…

Прощайте, граф! Прощайте, господа!»

 

XXXVII.

Угомонился где-то гром мятежный

И спрятал стрелы молний огневых.

Дождь отшумел. Свеж благодатно-нежный

Хрустальный воздух. В каплях дождевых

Дрожат, играют переливы света.

Даль голубеет, весело блестя.

Земля во что-то мягкое одета,

Тиха, как после долгих слез дитя.

Обновлена животворящим чудом

Стихийных сил, природа в каждый звук

Вдыхает жизнь. Все хорошо вокруг…

Трава сверкает дробным изумрудом,

Пленительны, как тихие мечты,

Пестреют скромно на лугах цветы.

 

XXXVIII.

Деревья, словно яркими венцами,

Блестят, в алмазах, зеленью вершин;

Обняв все небо, уперся концами

В края земли воздушный исполин,

Семью цветами нежно и отрадно

Горит, сиянье призрачное льет,

Как-будто дышит радуга и жадно,

В пространстве, воду дождевую пьет.

Яснее, тоньше, чище очертанья

Предметов дальних; легче, мягче тень

От синих гор. Вид сел и деревень

Таит улыбки грустной обаянье…

Звенят в кустах прибрежных голоса

Веселых птиц; звенит в лугах коса.

 

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

 

I.

Из слов заветных, с детства сердцу милых,

Не свято-ль слово «родина» для всех,

Пока не спящих вечным сном в могилах?

Наш первый крик, наш первый лепет, смех

В нем затаились… На чужбине гости,

Томимся мы по родине тоской:

Под сень родную, перед смертью, кости

Торопят наше тело на покой.

Благословенны те для нас могилы,

В которых прах родителей зарыт…

На отчий дом, на свой домашний быт

Глядим с любовью. Нам до гроба милы

Картины, виды стороны родной,

Из них забыть не можем ни одной…

 

Жизнь проводя в тревоге и блужданьях,

Находим все, что с родиной в связи;

Мы дорогим—в своих воспоминаньях—

Все, что далёко, видим как вблизи.

Запела пташка на окне темницы:

Лелеет узник вновь свои мечты,

Готов спросить у перелетной птицы:

«Скажи, откуда прилетела ты?»

Плывут далеко облака, далеко

И в чуждом крае думается нам:

«Они прольют дождь благодатный там,

Где мы родились!» и, вздохнув глубоко,

Родным полям привет горячий шлем…

О, сколько грусти, тайной грусти в нем!

 

III.

Иные краски, переливы, топы,

Цвет неба дышит родиной для нас;

В годину бед несет нам ветер стоны

Из мест родных… да, слышим их подчас.

Мы земляка встречаем на чужбине

Порой как брата, если весть принес

О милом крае, словно о святыне…

Родною песней может нас до слез

Певец бродячий иногда растрогать,

Хотя неверно, плохо он поет,

Но вдруг родное в песне оживет…

Так о деревне вам напомнит деготь;

Так вам в метель отраден огонек,

На близость к месту видимый намек.

 

Владимир шел проселочной дорогой,

Случайный гость на родине своей,—

Здесь, в деревеньке жалкой и убогой,

Где не был с детства, хоть родился в ней…

Жаль, нет родных! Крестьяне не признали

За земляка чужого бобыля…

Где прах отца покоится, едва-ли

Он мог узнать… За кладбищем—поля

В даль уходили; даль перед глазами

Тонула в дымке зноя, как во мгле…

Здесь к безответной, как всегда, земле

Припал бобыль с горячими слезами.

Такие-ль слезы пролил он весной

Вблизи отчизны, близ черты родной?

 

V.

Нет, нет! тогда их исторгала радость…

То—плакал узник, сбросив гнет цепей,

Или слепой, вкусив прозренья сладость,

Или восставший после многих дней

Глухого сна, готового в могильный,

Холодный сон навеки перейти,

Или скиталец немощный, бессильный,

Найдя приют желанный на пути.

То—плакал, слыша голос оправданья,

Страдавший долго-долго, без вины,

В опале честный гражданин страны,

Иль сын в святой, заветный час свиданья

С желанной, доброй матерью…

Тогда Печаль была Владимиру чужда.

 

Синеют горы, путь лежит просторный

Через поля, которых вид уныл…

Идет Владимир к стороне нагорной:

Знакомо все, он здесь когда-то был.

Красивый город, сквозь дымок сребристый,

Веселым шумом, зеленью садов

Манит к себе, а берег каменистый

Родное что-то говорит без слов.

Пленяют взор лазурным блеском воды,

Ласкают всплеском, словно пеньем, слух

Промчится с криком чайка во весь дух,

Взовьется с рыбой; мчатся пароходы,

Мелькают лодки, баржи день-деньской…

Шум, суета—над славною рекой.

 

VII.

Прекрасна Волга. Да, она прекрасна,

Давно слывет царицей русских рек.

Над ней, при солнце, небо чисто, ясно,

А в небе тучи белые как снег.

Направо горы темнооголубые,

Налево зелень, мурава лугов;

На высях гор леса заповедные,

Внизу пески по склонам берегов.

На берегах деревни да селенья,

Кругом общины вольного труда,

Великолепьем блещут города,

Пленяют легким шумом оживленья,

Нигде красивость гордой новизны

Не затмевает скромной старины.

 

VIII.

На божьих храмам, новых и старинных,

Горят червонным золотом кресты,

Между громад затейливо-картинных

Есть и домишки робкой бедноты.

Красиво идут улицы рядами,

Взбираясь вверх или спускаясь вниз,

Как-будто город с пышными садами

Над лучезарной бездною повис

И, красотой ее обвороженный,

В немом восторге, весело с высот

На лоно светлых, бирюзовых вод

Глядит, легко и чисто отраженный

Водами чудной, царственной реки,

Знакомой с песней горя и тоски.

 

IX.

Стояла долго тьма над русским царством,

Как ночь без звезд, мучительная ночь;

Порабощенный некогда боярством,

Стонал народ, утратив силу-мочь…

Простолюдин, умевший быть героем,

Готовый жизнь за ближнего отдать,

Боярам мстил и промышлял разбоем,

Считая Волгу за родную мать.

Сюда спешил, чтоб здесь забыть кручину,

Бедняк-бобыль, порвав с деревней связь,

И, с бурлаками в лямку становясь,

Тянул её и с ними пел «Дубину»…

Некрасов прав, сказал когда-то он:

«У нас зовется песней этот стон».

 

Прекрасна Волга. Много раз воспета;

Она бессмертна в песнях былевых,

И в наши дни у русского поэта

Найдем о ней прочувствованный стих.

Как встарь над Волгой небо голубеет,

Днем светит солнце, ночью хоры звезд

Горят и блещут; но она мелеет,

Растут пески близь мелководных мест…

Доднесь волгарь кормилицей своею

Недаром Волгу-матушку зовет.

Боимся мы заглядывать вперед

И поднимать вопрос: что будет с нею?

На перекатах аргусы сидят,

Не в глубь реки, в карман казны глядят…

 

XI.

«О, Волга! Волга, как в волшебной грезе,

Ты, в красный день, бываешь хороша!»

Владимир думал и на перевозе

Сидел, речною свежестью дыша.

Он вспомнил детство, прожитые годы

На берегу, в избушке своего

Кормильца-деда, радости, невзгоды;

Он не забыл, казалось, ничего…

Как затерялась матери могила,

Так нет следов к могиле старика,

Но два заветных образа, пока

В груди трепещет жизненная сила,

Все живы будут, не померкнут, нет,

Под гнетом тьмы и под грозою бед!

 

XII.

Былые чувства мощны, свежи, юны,

Как вешний дождь, как майский шум лесов,

И тайной грусти задрожали струны

Звучнее сотни громких голосов.

Красивый город, видимый отсюда,

Напоминает Волгину теперь

О невозвратном. Не дождешься чуда

И не вернешь всех дорогих потерь…

Где смелость, удаль, дерзкая отвага?

Или прошла их славная пора?

Осталась жажда общего добра—

Ничтожный вклад в общественное благо.

Да, есть желанье деятельным быть,

Чтобы талант свой в землю не зарыть.

 

XIII.

Одних среда, как говорят, заела,

Другим удачи не было ни в чем…

Имел Владимир небольшое дело,

Нет и его… Кипела жизнь ключем…

На удивленье замыслы и планы

Всегда у тех, чья кровь-то горяча…

Такие люди молодостью пьяны;

В них титанизм, что рубит все сплеча.

Они не ходят по тропинкам узким,

Простор им нужен, ширь кругом нужна;

А пьяным даже бездна не страшна!

Смеемся мы над титанизмом русским,

Любя мещанской жизни тишь да гладь;

Из-за других боимся пострадать.

 

XIV.

В своем итоге получив нуль целых.

Напрасно Волгин большего искал,

Но что-нибудь в дозволенных пределах,

Авось, найдет! Бесплодный камень скал

Не даст цветов, иль денег—скряга жадный,

А жизнь родных, унылых палестин

Не очарует суетой отрадной,

Напомнит только холод, мрак лощин,

Лишенных солнца… Волгину осталось

Ждать и терпеть, довольствоваться тем,

Что есть, спокойно относясь ко всем

Явленьям жизни. Кровью обливалось

Больное сердце. Чем ни угнетен,

Все будет тверд и непреклонен он.

 

XV.

На перевозе шумно как на рынке,

Смешенье звуков—беспрерывный гам,

Мужичья брань, унылый гуд волынки,

Смех, плач детей, крик бабий здесь и там.

Визг поросят да громкий топот, ржанье

Крестьянских кляч, кудахтание кур,

Напев слепцов, звон, лязг и дребезжанье

Косы блестящей… Много чересчур

Движенья, красок будничных, но ярких!

Старик мирит поссорившихся баб,

Готов придраться пьяный куроцап

К обрывкам речи в разговорах жарких;

Туда-сюда шатает хмель его—

И красноречье блекнет у него.

 

XVI.

Он пристает к Владимиру с вопросом:

«Мусью, позвольте… знаете, кто я?»

Сам поминутно так и тычет носом;

Ответил кто-то: «пьяная свинья!»

Раздался хохот. К Волгину подсели

Пять ходоков от общества крестьян

И говорят: «нет толку в нашем деле…

Один раззор да денежный изъян…

Из-за земли воюем с кулаками

Двух, стало-быть, соседних деревень…

Ждем от суда решенья каждый день,—

Все не приходит! Кстати под руками

Бумага есть; мы правы, видит Бог…

Эх, кабы ты помочь, болезный, мог!

 

XVII.

«Ходили с этой самою бумагой

В губернию: пусть, мол, губернатор сам

Займется нашей старой передрягой

И резолюц на все наложит нам…

Порасспросил, сказал: идите с Богом!

Не погнушался, значит, мужиком…

По коим шли, опять по тем дорогам

Мы восвояси побрели пешком;

А год спустя, в Присутствии Крестьянском,

Чиновник снял с бумаги нашей копь,

Промолвил что-то, как рассыпал дробь…

Легко-ли нам, с понятьем-то мужланским,

Все раскусить? Болтнул такой-сякой:

Отправим дело мы в инстанцию другой.

 

XVIII.

«Там не рассудят, значит, без

Сената Никак нельзя… Нам пишут из суда:

Пришлите план! Мы наняли ваката,

А плана нет… Опять теперь беда!

Который год с обидчиками спорим?

Сколь просудили, кажется, не счесть…

Вот к Николаю Чудотворцу с горем

Пошли за Волгу; там икона есть Явленная.

Святителя просили

Усердно, слезно: Отче Николай,

Нам помози, в обиду нас не дай!

Теперь опять, пока в здоровье, в силе,

Идем ваката нового искать…

Надежных нет, а ты-бы нам под-стать!

 

XIX.

«Ты по науке ваше благородье,

А по душе, по чувствию наш брат..

Пойдем-же к нам! Найдешь покой, угодье,

Всяк—стар и млад—такому будет рад.

Из слов твоих мы поняли, желанный,

Пособишь правде кривду побороть…

Не в моготу бороться с окаянной!

За мужиков заступишься? Господь

Тебе земного жития прибавит…

Век за тебя молиться мужики

И бабы станут»… Долго ходоки

Еще просили. «Нет, он не оставит»…

Сказал один: «поможет мужикам!»

И дал согласье Волгин ходокам.

 

Кто волей тверд, тому страшна-ль угроза

Неправдой сильных и творящих зло?

За ходоками прямо с перевоза

Пошел Владимир тотчас в их село.

Он не юрист, но действовал умело:

Его расспросы—следствие точь-в-точь…

Он изучил запутанное дело,

В котором было многое, как ночь,

Порой темно и ясно, словно майский

День лучезарный… Сам волшебник-маг

Здесь не нашел-бы кой-каких бумаг.

Являлся часто грамотой китайской

Иной документ: Волгин разбирал

Не все, что пьяный писарь намарал.

 

XXI.

Спеша, волнуясь, все-же, осторожно

Он к цели шел намеченным путем;

Его поступки объяснялись ложно

И говорился разный вздор о нем.

Он ничего не замышлял дурного,

Любовью к ближним воодушевлен,

Однако-ж, старой теще станового

Весьма опасным показался он.

Сам становой спокойно, хладнокровно

На появленье Волгина взглянул,

Когда другие чуть не «караул!»

Кричали, только поп с женой, поповна,

Решив, что каждый холостяк—жених,

Держались, молча, в стороне от них.

 

XXII.

В нем вызывали смех иль гнев минутный

Порою сплетни, выдумки глупцов.

Он беспокоил всех, ловивших в мутной

Водице рыбу, возмущал дельцов,

Поверг в унынье целую ораву

Воров и плутов, бросив вызов ей,

Встревожил даже земскую управу

Необычайной смелостью своей…

Один из членов, от других отличный,

По всем замашкам—ярый крепостник,

Приятный, добрый на словах, старик,

На деле злой, лукавый и двуличный,

Угаров с ним не ссорился пока

И начинал борьбу исподтишка.

 

XXIII.

Боясь властей губернских беспокоить,

Он кое-что решал своим судом

И взятки брал, чтоб поскорей достроить

Лет пять в усадьбе строившийся дом,

Да чтоб именье выкупить из банка,

Зане явиться пристав мог, как тать,

Как на макбетов пир явился Банко,

И за долги все с молотка продать.

На новых льготах не дадут отсрочки;

Растут проценты, пожирает долг

Его именье, словно овцу волк;

Еще забота: подросли две дочки…

Не бескорыстна в наш-то век любовь,—

Так дочерям приданое готовь!

 

XXIV.

Давно подагрой нестерпимой болен,

Старик в здоровьи чувствовал изъян;

Лечиться-б надо, был он недоволен

Тем, что порой взять нечего с крестьян…

Мешал дельцам Владимир пребываньем

Своим в селе. Старик, повесив нос,

Ходил в Управу с робким упованьем—

Авось, поможет как-нибудь донос…

Узнает власть: в таком-то, мол, селеньи

Живет субъект, явившийся туда

Из дальней ссылки, праздно, без труда,

И мужикам толкует о введеньи

Порядков новых, по ночам не спит,

В газеты пишет, пасквили строчит…

 

XXV.

Трави его! Угаров вне закона

Большой простор для действий находил,

Чрез своего надежного шпиона

За ним спокойно издали следил.

Ему всегда оказывал услуги

Один пропойца, наконец и сам

Езжал нередко, при большом досуге,

В село Грачево; преспокойно там

Он за обедом каждый день бесплатно

У мужиков по курице съедал,

Пил молоко, гулял, купался, спал,

Без дела время проводил приятно,

Читал крестьянам с жаром, как свои,

Из «Гражданина» разные статьи.

 

XXVI.

Дымя сигарой, он цедил сквозь зубы,

С неимоверной важностью, слова;

Его остроты были плоски, грубы…

Старик моргал глазами как сова,

Напрасно ждал сочувственного смеха,

Мужик, скучая, отвечал зевком;

Оратор жалкий не имел успеха,

Не обретал союзника ни в ком

И очень злился, грамотность, ученье

Бранил жестоко, с пеною у рта,

Потом ворчал: «все в мире—суета,

А потому без розог и сеченья,

Когда ведет к погибели стезя

Безумной воли, нынче жить нельзя!»

 

XXVII.

На взгляд кто кроток, мухи не обидит,

Порой суров, как смертный приговор…

Идет Угаров мимо съезжей, видит

Толпу крестьян и слышит жаркий спор,

Среди толпы заметив незнакомца,

Он почему-то заподозрил в нем

Суровой школы жизненной питомца,

Чей взор насмешлив и горит огнем,

Огнем презренья. Занятый доносом,

Старик обдумал осторожный ход

Дальнейших действий, постоял, и вот

Он к незнакомцу с вежливым вопросом:

«Не вы-ли Волгин?» обратился: «вам

Известен я по чьим-нибудь словам?»

 

XXVIII.

«Не правда-ль, мы немножечко знакомы?

Я откровенен… Вы могли-бы взять

С меня пример. Поговорим, а то мы,

Хе-хе, молчим! Мне будущий мой зять,

Шаталов, помню, говорил когда-то

О том, что прежде в Киеве не раз

Вы с ним встречались. Он ведь жил богато,

Зимой здесь был, очаровал всех нас,

Потом уехал на Урал: заводы,

И то, и се, да там сойдешь с ума,

Задумал к нам, как видно из письма,

Бежит сюда от холостой свободы,

При этом к службе рвется всей душой,

Начальник земский будет не плохой.

 

XXIX.

«Вы здесь живете, говорят, по делу;

Грачевцев жаль? Оставьте мужиков;

Своя рубашка, право, ближе к телу,

Погибнуть можно из-за пустяков…

Вы благородно мыслите и честно

Протестовать готовы… признаю;

Однако-ж, нам кой-что о вас известно…

Боюсь, причем боязни не таю…

Придется вам еще разок, пожалуй,

Вновь прогуляться, знаете, туда,

Где вы гостили… о! придется… да,

Возможно все, а жаль… вы славный малый!

Займитесь лучше чем-нибудь другим…

Хотите? место вам сейчас дадим».

 

XXX.

Ответил Волгин: «мы живем, не пашем,

Но собираем в житницы свои,

А мужики…ну, словом, с мненьем вашим

Не соглашаюсь. Там, где пчел рои,

Я помешать хотел-бы жадным трутням…

Поймете вы, о ком тут речь идет!

Разбой, грабеж, конца нет всяким плутням.

К чему, скажите, это все ведет?

Я обсудил последствия протеста,

Обдумал их заранее, как мог,

И не боюсь… владеет смелым Бог.

Благодарю вас за совет и место…

Мы к разным целям, кажется, идем

И остаемся каждый при своем».

 

XXXI.

Угаров понял, оценил значенье

Последних слов, услышав смех крестьян.

В них находил большое огорченье

Невозмутивший никого смутьян…

Он был холодно-вежливым ответом

И дерзким смехом очень возмущен,

Готов поклясться перед целым светом,

Что непременно будет отомщен…

Вздохнул Угаров и развел руками,

Хотел упрек качаньем головы

Всем выразить, но в этот миг, увы,

Раскашлялся и мелкими шажками

Засеменил куда-то сгоряча,

В волненьи, тростью по земле стуча…

 

XXXII.

Был Спасов день, день солнечный и жаркий,

Горело небо знойной синевой,

Речная ширь сверкала гладью яркой,

Желтел песками берег луговой.

По склонам гор отрадно зеленели

Вплоть до реки грачевские сады…

Голодный год, а мужики имели

Здесь, вместо хлеба, разные плоды.

В селе унынье мрачное царило,

Казался праздник похорон мрачней,

Лишь громкий смех играющих детей

Не умолкал, а солнце всем дарило,

С высот небесных, и тепло, и свет,

Всем посылало пламенный привет.

 

ХХХIII.

Вновь окружили Волгина крестьяне,

С ним разговор про дело завели;

Вдруг, что бурьян, шумящий на поляне,

Пыль на дороге поднялась вдали.

Все громче звуки бубенцов и топот

Коней ретивых, не слыхать пока

Веселой песни; вот раздастся ропот

На удальство лихого ямщика…

Но не похожи холеные кони,

В роскошной сбруе, на коней ямских;

Солидный кучер сдерживает их,

Чтоб не бежали, словно от погони,

Не горячился очень коренной,

Конь беспокойный, масти вороной.

 

XXXIV.

Один из бойких пристяжных упрямо,

Блажит и рвется в сторону она,

А кто в карете? Молодая дама —

В наряде темном и притом бледна.

Сквозь дымку белой, будто снег, вуали

Пленяют строгой красотой черты;

Усталый взор, исполненный печали,

Мог пробудить забытые мечты,

Воспоминанья… Долго на дорогу

Глядел Владимир, думая свое:

«Когда-то, где-то видел я ее»…

Он ощущал какую-то тревогу,

Спросил: «кто это?» Мужики в ответ:

«Вдова-графиня из сельца Наш-Свет».

 

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

 

I.

Чарует нас величие Кавказа,

Седой Казбек, как мощный властелин;

Горят лучами дивного алмаза

Снега его таинственных вершин.

Под небом вечно-молодой Тавриды

Немало есть пленительных красот;

Воображенье поражают виды

Уральских гор огромностью высот.

В величьи гордом что сравнится с ними

На всем пространстве нам родной земли?

Одни, быть-может, только Жигули.

Краса Поволжья видами своими

Не очарует никого тотчас,

Но полюбить себя заставит вас.

 

II.

Одеты горы зеленью веселой

Лесов и мягкой, сочной муравы;

Над каждой высью, словно шлем тяжелый,

Навес роскошный из густой листвы.

Внизу—обрывы, скаты да откосы,

С их отраженьем—зеркало реки;

В него глядятся мрачные утесы

И с тайной грустью, словно старики,

Вздыхают будто о годах минувших,

Когда меж небом и землей раздор

Будил огонь в мятежном сердце гор,

Потом безгрозно, глубоко уснувших,

Когда природа девственна была

И в первобытной красоте цвела.

 

III.

Хвалынским морем назывался водный,

Между пустынных дальних берегов,

Большой простор, и песнею народной

Прославлен он чрез несколько веков,

Потом воспели вещие баяны

Царицу Волгу; много-много лет

С тех пор прошло. Утесы-великаны,

Свидетели и торжества и бед

Родной страны, незыблемой твердыней

Стоят, как прежде, гордо над рекой,

Не внемля новой суете людской,

И, только в глубь пучины темносиней

Роняя слезы иногда тайком,

Под ропот буры, плачут о былом.

 

По небу тучи вольные кочуя,

К ним не сойдут на дружеский ночлег,

Их пред зарей отрадой поцелуя

Не наградят за лоно сна и нег;

Но удалые соколы—их гости,

У них порой они справляют пир,

О чем доднесь свидетельствуют кости

Кровавых жертв; но, озаряя мир,

Любовно солнце жаркими лучами

Грудь согревает каждому из них;

Но ясный месяц освещает их,

Голубит небо звездными очами,

Румянит их алеющий восток,

Лобзает горный легкий ветерок.

 

V.

Но освещает их прохладой влажной

Великой Руси первая река;

Но из людей, могучий и отважный,

Явился к ним один издалека,

Меж-тем-как Волга медленно, без шуму,

Катилась к морю, он, в тиши ночной,

Склонясь над нею, думал дерзко думу

О жизни вольной, о стране родной,

От злого рабства им освобожденной…

В ужасной мести беспощаден, яр,

Он замышлял всех проучить бояр,

Чтоб удальством, отвагой пораженный,

Царь на него народу указал,

«Спасибо, Разин!» удальцу сказал.

 

В лесных трущобах Жигулей когда-то

Приют имели беглые рабы,

Трава густая кое-где примята

Была ногами робкой голытьбы.

Скрывались люди в логовищах темных,

Как лишь в тайге скрываются теперь;

Пугал нередко горемык бездомных

Бродивший мрачно по трущобам зверь.

На ранней зорьке из глухой пещеры

Дрожащий голос исходил как стон;

Молясь усердно, пел святой канон

Отшельник с чувством безграничной веры;

Молитву кончив, старичок седой

К ручью плелся с кувшином за водой.

 

VII.

Здесь дышит все для нас заветной былью,

Величьем, славой милой старины,

Слегка покрытой вековою пылью,

Как старый щит, и помнить мы должны

Отцов и дедов важные преданья,

Печаль людей, влачивших тяжкий крест,

Дела героев, имена, названья

Великих предков и священных мест.

Вот Караульный-Буерак; отсюда

На сотню верст окрестности кругом

Открыты взорам. В распрях со врагом

И в ожиданьи не добра, а худа,

Когда-то здесь готовили удар

Отцы и деды полчищам татар.

 

VIII.

Что ни долина, то густая рамень;

Напротив Ставрополя есть курган

Иль знаменитый Молодецкий-Камень…

Бывало, крикнет смелый атаман:

«Сарынь на кичку!» вмиг, при блеске алых

Лучей восхода, ринется вперед

Отсюда шайка молодцев удалых

И сядет в лодки, песни запоет.

За легендарным Девичьим-Курганом,

Таящим повесть пламенной любви,

Держа высоко головы свои,

Стоят Два-Брата, ровня великанам…

Как друг на друга, близнецам сродни,

Похожи видом, формами они!

 

IX.

Не бабы версты меряли клюкою,—

Богатыри от русского шатра

До вражьей ставки скачкой удальскою…

Простор и ширь! Вот Лысая-Гора.

Вершина эта на сто двадцать сажен

Над гладью Волги гордо поднялась…

Один здесь камень по преданью важен,

С легендой быль истории слилась.

Доныне слышно: будто Петр Великий,

Когда к Азову совершал поход,

На этом камне обозначив год,

Оставил надпись. Жаль, что камень дикий—

Немая глыба средь других камней—

Не сохранил ее до наших дней.

 

Царёв-Курган, в день ясный, голубеет

Меж темных гор, как сказочный чертог,

А над курганом плавно коршун реет;

Внизу шумит могучих волн приток.

Стоит один, свою покинув братью,

Курган Царёв… По волжскому пути

Шел некий царь с неисчислимой ратью,

Велел земли по горстке нанести,

Чтоб о себе навек оставить славу;

Исполнен тотчас был приказ его:

Явился вмиг курган из ничего,

Увековечил царскую забаву.

Вершину после Грозный снять хотел,

Не удалось: той силы не имел!

 

XI.

Иная жизнь, иные впечатленья…

О, если-б камни рассказать могли

Про старину! Вот за холмом селенье,

Ему от гор названье Жигули…

Вот деревушка… Человек, природа-ль

Виновны в том? Но бедность на-лицо;

А вот именье; несколько поодаль,

На высоте, виднеется сельцо…

В сияньи лунном навевая чары,

Там, где шумит угрюмый, темный бор,

Над лоном Волги, на одной из гор,

Стоит, как замок молодой Тамары,

Старинный, с виду запустелый, дом…

Кто в нем живет—узнаете потом.

 

XII.

Листвой дерев кругом заполоненный,

Дом черепичной кровлею покрыт;

Скучают словно серые колонны,

Вход на крыльцо парадное забит.

Порою можно видеть с парохода,

Когда идет по Волге стрежнем он,

И вас пленяет горная природа,

Выходит кто-то быстро на балкон.

Красивый стан, осанка молодая…

От женщины не отведете глаз.

Она бинокль наводит и на вас,

В одежде темной—бледная такая;

А ветер треплет шелк волос густых,

При блеске солнца, будто золотых.

 

XIII.

Она с Тамарой не имеет сходства,

Как волжский край с Кавказом например…

Здесь хорошо во время судоходства,

Будь живы старцы, вышли-б из пещер.

Здесь поэтична самая забота,

Хоть нелегко хлеб достается всем;

Весь день кипит народная работа,

Не остановишь мощную ничем.

Пониже дома—каменный, огромный

Столб на утесе, голом как ладонь;

Для пароходов и судов огонь

Его горит, мерцает ночью темной…

В соседстве с ним не потому-ли тут

Наш-Свет именье и сельцо зовут?

 

XIV.

Зимой, когда суровые морозы

Скуют, придавят эти воды льдом,

Вдоль по реке потянутся обозы,

Угрюм, снегами занесенный, дом.

Вокруг него забвеньем и покоем

Объято все под кровом из парчи;

Внизу-же мчится буря с диким воем,

Крутит, взвивает грозные смерчи.

Путь замело и лошади в тревоге

Храпят и рвутся вон из хомутов,

Меж-тем толпы усердных мужиков,

Стремясь к ночлегу, не найдут дороги,

Но вверх посмотрят—и укажет след

Им огонек приветливый в Наш-Свет.

 

XV.

Кто-ж в старом доме безмятежно, тихо

Проводит жизнь? Ах, счастье там, куда

Не проникает ни соблазн, ни лихо,

Ни суета, ни горе, ни нужда!

Чем мы несчастны? Тем, что рабски служим

Своим страстям; чужда нам тишина…

Здесь, пятый год со дня разлуки с мужем,

К соблазнам шумной жизни холодна,

Живет графиня Вальнева в именье

Отца, который дочери своей

Все завещал. Отрадно, мило ей

Здесь даже в цвете лет уединенье.

Так путнику бывает в жаркий день

Мила, отрадна сладостная тень.

 

XVI.

Повыше дома, над дремучей чащей

Густых дерев, часовня на скале

Стоит и грустно светится блестящий

Крест золотой, как звездочка во мгле.

Там, под ее холодным, мрачным сводом,

Есть две могилы; белый мрамор плит

Над ними, чуждый горю и невзгодам,

Печаль в двух кратких надписях таит.

Ничто законов времени суровых,

Увы, не может в мире избежать.

Графиня прежде потеряла мать,

Потом отца. Могил не будет новых.

Род знатный вымер; нет уж никого,

И эта дочь—последний блеск его…

 

XVII.

Для одиноких грустен, как пустыня,

Мир, если в нем нет близких, нет родных,

Но одинокой не была графиня,

И выше всех обычных благ земных

Или соблазнов призрачного счастья

Ценила благо общее она

И принимала горячо участье

В других, сердечной доброте верна.

К ней шли крестьяне с горем и нуждою,

Она всегда умела им помочь…

За днем забот ее дарила ночь

Спокойным сном, а иногда мечтою

О том, кто, в цвете юношеских сил,

Ее когда-то пламенно любил.

 

XVIII.

Кто он? ни тот-ли, с кем одной дорогой

Пришлись идти, идти недолго ой?

Кто молод был, ни как старик убогий

Глядел на жизнь, не видя смысла в ней…

Нет, милый граф, супруг довольно странный,

Хотя сердечный, добрый человек,

Недавно умер. Смерть была нежданной;

Ужасный случай жизнь его пресек;

Толстовец сам, в лесу густом и темном,

Раз для постройки старый дуб рубя,

Сгубил своей оплошностью себя:

Он был раздавлен деревом огромным…

Пред смертью Вальнев весь свой капитал,

Все, что имел, общине завещал.

 

XIX.

Но в родовом имении дворянском,

Близ Пскова, нет, в заволжской стороне,

Граф пожелал на кладбище крестьянском

Быть погребенным. Весть о том к жене

Почти на целый месяц опоздала;

Не все-ль равно? Давно он ей чужой!

Ведь не о нем графиня тосковала

И не к нему стремилась всей душой.

Кто-ж занимал ее воображенье?

Тот, чья любовь, как молодость светла,

Не понята, отвергнута была.

Проходят годы… Память—отраженье

Минувшего; она по временам

Ошибки наши исправляет нам.

 

Тогда к себе мы строги и суровы,

Признав законность своего суда,

Воспоминанье о былом готовы

Мы в наказанье превратить тогда.

Цветок без света гибнет, увядая,

Роняет наземь тихо лепестки…

Не такова-ль графиня молодая

В часы немой, мучительной тоски?

Она усильем мысли беспокойной

Старалась жизнь разведать впереди,

Таила чувства смутные в груди

И не могла признать себя достойной

Любви того, кто чрез нее страдал,

Кто видел в ней заветный идеал.

 

XXI.

Его портрет, на память ею взятый,

С цветами вместе принятый весной.

В большом размере после переснятый,

Давно живет с ней жизнию одной…

Не может мертвым быть изображенье,

Ведь, по капризу чувства иль мечты,

На нем меняют часто выраженье

Черты лица, заветные черты.

Да, в них—душа… Портрет как-будто дышит

Глаза так живы, ясны… Смущена

Тогда графиня; чувствует она

Дыханье чье-то и в волненьи слышит

Невнятный шепот: «верь, как прежде, я

Люблю тебя! Я твой и ты моя!»

 

XXII.

Весенней ночью в пенье соловьином

Ей тот-же голос чудился; она,

В осенний вечер, сидя пред камином,

Когда огнем была озарена,

И на пыланье угольков глядела,

Воспоминала с грустью о былом:

Искавший в жизни лучшего удела

Склонялся к ней, как нежный друг, челом.

В ее мечтах являлся он усталым,

Печальным, бледным, жаждущим любви…

Она боялась: может-быть, свои

Стремленья к цели, к высшим идеалам

Он, оставаясь честным и прямым,

Теперь зовёт ребячеством смешным.

 

ХХIII.

Нет, у него и мужество, и твердость,

Дух закален в огне суровых гроз,

И не позволит благородство, гордость

Быть жалким трусом: он великоросс!

Неугомонный не угомонится;

Сказал-бы смело Достоевский вновь:

«Лишь на всемирном счастье помирится!»

В его душе к родной стране любовь

Живет с любовью к человеку-брату.

Завоевав отчизне счастье, он

Пойдет для всех народов и племен

Искать его и рад отдать в уплату

Хоть жизнь свою. Таков девиз его:

«Один для всех и все для одного!»

 

XXIV.

Так вот кого графиня полюбила,

Когда она потерянное в нем,

Как жизнь, как счастье, сразу оценила,

Что до сих пор не поросло быльём.

О, если-б он, по прежнему, с приветом,

Явился добрый и веселый к ней!

Она стояла пред его портретом,

С него печальных не сводя очей,

Потом рояль тихонько открывала,

Пока дрожал в камине огонек

И по углам глубокий мрак не лег,

Тонула в алом полусвете зала…

Графиня, звукам поверяя грусть,

Играла вальс Шопена наизусть.

 

XXV.

Вальс умирал, как трепет страстной речи,

Как свет на дробной, тающей росе…

Тогда графиня зажигала свечи,

Перебирала быстро ноты все:

Чайковский, Шуберт… Вот произведенья

Гуно, Сенсанса, Листа и других…

В волшебных звуках образы, виденья

Лучистым роем поднимались в них,

На каждый трепет сердца отвечали,

Свободный доступ в чудный мир открыв,

То бурные, как молодой порыв,

То тихие, как вздох немой печали;

То, расцветая, пела в них весна,

То, увядая, плакала она…

 

XXVI.

Был скучный вечер. Бесприветно в окна

Глядела тьма, запутавшись в кустах,

И черных туч, косматых туч волокна

Ползли, гася огни на небесах;

Зато над Волгой, воевавшей с бурей,

Горел огонь большого маяка.

Напоминала хохот злобных фурий

Визжаньем буря. Гневная река

Не унималась, горы волн взметала.

Мерцал сигнальный огонек вдали,

Где пароход, сидевший на мели,

Протяжно выл под мерный звон металла,

И в этом доме заунывный вой

Звучал глухою жалобой-мольбой.

 

XXVII.

Сентябрьский дождь, как миллионы игол,

Вонзался в землю и, бросаясь вскачь,

Хлестал по стеклам: кто-то словно прыгал

Перед окном, ловил с разбега мяч.

Зайдя к графине, старый поп недаром

Бранил себя: «придти-бы лучше днем!»

Украсив стол блестящим самоваром,

Сервизом чайным, доложить о нем

Пошла прислуга… Весело в соседней

Роскошной зале освещал камин

Одну из старых выцветших картин

Да часть рояля… Прозвучал последний

Аккорд и замер, будто всплеск волны,

Игравшей светом ласковой лупы.

 

XXVIII.

Отец Василий тоном оживленья

Спросил графиню про ее дела,

Когда она, приняв благословенье,

С ним разговор обычный начала.

Беседа тут не обошлась без жалоб:

За всем в хозяйстве трудно доглядеть;

Графиня реже служащих меняла-б,

Да непригодных для чего иметь?

Был нужен умный, честный управитель,

Не в плутнях разных опытный делец,

Который в них попался наконец,

Но хитрость, низких душ путеводитель,

Из затрудненья вывела его:

Он не лишился места своего.

 

XXIX.

Внимал графине мудрый собеседник,

Глотая с ромом ароматный чай,

Потом вздохнул смиренья проповедник

И молвил: «смертный, радостью встречай

Невзгоды, горе и терпи, доколе

Не отойдет земное от тебя!

Так я, покорный только Божьей воле,

Всем отвечаю, правоту любя.

Дерзну-ли вам, графиня дорогая,

Сие сказать? Вы ангел во плоти!

Обидят люди… В ком тут обрести

Защитника, как не во мне? Всегда я,

Дивясь великой вашей доброте,

За вас молюсь в сердечной простоте.

 

XXX.

«Вам говорю по правде, без обмана…

Ах, ах! забыл, совсем забыл… не вру!»

Он погрузил десницу в глубь кармана,

Потом вручил графине просфору:

«За ваше здравье вынута частичка…

Даете мне дровишек и леску,

А у меня от юности привычка

Благодарить. Поверьте старику:

Таких, как вы, людей на свете мало!»

«Ну, ну!» смеясь, графиня прервала:

«Послушать вас, так в святость я вошла…

Меня-бы, право, больше занимало—

Вот если-б я услышала от вас

О чем-нибудь значительном рассказ».

 

XXXI.

Не без заметных над собой усилий,

К графине робко устремляя взор,

О злобах дня завел отец Василий

Немаловажный с нею разговор:

«Я был, графиня, в городе недавно,-

К себе Угаров заманил меня…

У них в Управе не совсем исправно,

Идет такая, знаете, возня!

Переполох произвела статейка;

Я в «Русской Жизни» сам ее читал.

Играет роль презренный тут металл

Или, верней, мужицкая копейка.

Положим, нет еще большой беды,

Сухими вылезть можно из воды…

 

XXXII.

«Я говорил вам о грачевском деле?

В суд перешло, но только до сих пор

Не разбиралось… Правды захотели!

Известно, вору помогает вор…

Шаталов некто—кто он и откуда?—

Взял в руки все, да как тут и не взять?

Сей господин Угарову—в том чуда,

Признаться, нет!—не нынче, завтра зять…

Крестьянам горе… Есть у них заступник,

Да притесняют, не дают житья…

Бог весть кому принадлежит статья;

По мненью всех, он чуть-ли не преступник,

А потому уездная-то знать

Его и хочет из села изгнать!»

 

XXXIII.

Графиня знала: земство—наша сила.

Примерным земцем был ее отец,

И вот она, задумавшись, спросила:

«Не правда-ль, это яркий образец

Самоуправства, наглого попранья

Всего, что свято, дорого для нас?

К чему ведут усердие, старанья

Отдельных лиц, мы видим и сейчас.

Вот хоть Шаталов, тоже вам известный.

Или Угаров, ярый крепостник…

Но кто-ж в их тайны, замыслы проник,

Бесчестным людям бросил вызов честный,

Решился смело на опасный шаг,

Для нас—герой, для большинства—чудак?»

 

XXXIV.

—«Ну, как тут быть?» сказал отец Василий:

«Я позабыл, беспамятен стал я,

А не из трудных, кажется, фамилий…

Журит меня за дело попадья…

Ох, эта память! Оставлять в покое

Ее нельзя-с… Вот будто-бы во тьме

Мерцает луч; известное такое,

Так и вертится что-то на уме.

Бывало, я припоминал недолго;

По алфавиту стану имена

Перебирать… Позвольте, вот она—

Фамилия… чего-же проще? Волга,

А позабыл… да, память не светла!»—

«Как? Волгин… он?» графиня прервала.

 

XXXV.

«Он? Боже мой! Так близко, и не знала

Я ничего. Весть радостная вдруг…

Возможно-ль? Нет! мне этой вести мало,

Хочу все знать. Ведь он—мой лучший друг.

Когда была я Ольгой Иртышовой,

А не графиней Вальцевой, когда

Он указал дорогу к жизни новой,

Ах, я была наивна, молода

И безрассудна! За себя мне стыдно,

А за него, обиженного мной,

Девчонкой глупой с гордостью смешной,

Вот и самой теперь уже обидно…

Итак, он жив! С ним скоро встречусь я…

Быть-может, мы по прежнему друзья?

 

XXXVI.

«Жаль, что его не видела вы сами,

Могли-б мне больше рассказать о нем…

Да, счастье есть еще под небесами,

И на земле не праздно мы живем.

Я рада вести доброй и нежданной;

В уединенье грустное мое

Она внесла надежды свет желанный;

Благодарю, спасибо за нее!

За откровенность не судите строго:

Я, под влияньем радости, на миг

Забылась; впрочем, вы… вы—духовник.

Простите, я взволнована немного,

Беседу с вами прекратить должна,

Хотя была приятна мне она. .»

 

XXXVII.

Почтенный гость, седой как ночью иней,

Сказав хозяйке слова два в привет,

Ушел домой… Расстанемся с графиней;

Расстался с ней давно и высший свет.

Пред нами—Ольга скромная, простая.

Она все та же. Из забытых книг

Так иногда любимую читая,

Былое вспомним: воскресает вмиг

И то, что с книгой прежде связь имело…

Мы видим Ольгу. Вот она к столу

Идет, глядит сквозь трепетную мглу

Отрадных слез, потом она несмело

Берет перо; ее рука дрожит,

Но Ольга жизнь всю рассказать спешит.

 

Письмо Ольги.

 

Удивит вас письмо… Не бросайте его,

Умоляю прочесть! Я вложила в него

Все, всю душу мою… О, поверьте! не лгу.

Я решилась писать, я молчать не могу…

Если видеть меня нет желанья у вас,

То примите хотя мой правдивый рассказ.

Жизнь за несколько лет, незнакомую вам,

Как сложилась она, расскажу, передам…

Вскоре после того, как безмолвные мы

Разошлись, я жила—чем сердца и умы

Добрых русских людей, от дворян до крестьян,

Жили в пору борьбы за свободу славян…

Лишь сочувствовать я, сострадать лишь могла,

Но не больше того; признаюсь, не пошла

Вместе с Соней туда, где наш Веров погиб,

Где погибнуть и вы, как другие, могли-б,

Если-б случай не спас или Бог не сберег…

Я стояла тогда посреди двух дорог

И одну избрала; мне казалось светло

Впереди и вперед сильно-сильно влекло…

Там-то свет и простор без границ, без конца!

Я просилась потом в Петербург у отца;

Долго он не пускал, то и сё говорил

Мне про климат гнилой, словом, только хитрил.

Дочь курсисткой не мог он представить себе…

Наконец, я свое отстояла в борьбе;

Поворчал мой отец, покачал головой

И однажды сказал: «поезжай, Бог с тобой!»

С новой, смелой мечтой за пять лет я сжилась,

После курсов потом заграницу рвалась,

Против воли отца полетела туда;

Все, что я сберегла, пригодилось тогда.

Прежде, чем получить званье «женщина-врач»,

Надо было узнать целый ряд неудач…

Знал отец, что живу я в Женеве трудом,

Что открыт для меня князя Борского дом.

Знал отца моего князь по школьной скамье;

Очутилась я вдруг в милой, русской семье,

Познакомилась в ней как-то с графом одним.

От судьбы не уйдешь: стал он мужем моим

Не тогда—через год; речь о том впереди…

Шел последний семестр. Билось сердце в груди

Так тревожно, что я неудачи ждала,

Но экзамены все превосходно сдала,

Получила диплом; умиленный отец

Помирился со мной… Торжество, наконец!

Шутка-ль званье врача? Открывало оно

Русской женщине, мне, путь—желанный давно!

За науку потом я ученым мужам

Благодарна была, да не столько как вам—

За советы, за все, что от вас приняла,

За указанный путь благодарна была.

Я вернулась опять в милый Киев, домой,

Неотступно вставал образ ваш предо мной;

Мне хотелось любить и любимою быть,

Чтобы вас отыскать, все моря переплыть.

Иногда сам отец начинал разговор:

«Где-то Волгин теперь? Отчего до сих пор,

Только речь заведу, только вспомню о нем,

Ты бледнеешь, молчишь?» Он в молчанье моем

Правду, скрытую мной, скоро сам угадал.

Я созналась во всем. «Вот чего я не ждал!»

Удивился старик и о вас навсегда

Замолчал. Год прошел. Я не знала труда,

Но могла помогать бедноте городской

И хотела открыть свой приемный покой…

На беду, о моем пребыванье узнав,

К нам тогда прикатил, даже с матерью, граф.

Помню, прежде за мной не ухаживал он,

Между-тем был влюблен, только странно влюблен.

Он, не сердцем, меня головою любил…

Вальнев был, на мой взгляд, образован и мил;

Можно смело сказать—не дурной человек,

И понравился мне, как зимой первый снег,

Нежный, мягкий такой, может нравиться нам…

Я людей узнаю иногда по глазам.

Взор его отражал кроткий свет доброты,

Непорочность души, грусть наивной мечты.

Граф сошелся с отцом, произвел на него

Впечатленье. Отец предложенье его

Посоветовал мне без раздумья принять,

Чтоб потом на себя, на судьбу не пенять.

Мой вопрос был решен: обвенчались весной

В том-же Киеве. Да, стала вдруг я женой

Графа Вальнева. Мне—сознаюсь со стыдом—

Не писать-бы, а вам не читать-бы о том…

Я рассталась с отцом через несколько дней

После брачных торжеств, после свадьбы своей.

Мать-графиня, ведя по хозяйству дела,

Вместе с сыном своим неразлучно жила,

Поспешила домой, чтоб устроить все там

Для четы молодой, дать пристанище нам…

Я деревню люблю: утихают в глуши

Дерзновенья мечты, беспокойство души…

После волжских красот и днепровских картин

Не понравились мне виды скучных равнин.

Стала с мужем скучать, обманулась я в нем;

Мы вдвоем, но—увы! одиноко живем…

Проведенный с ним год для меня был тяжел,

Будто несколько лет, а не месяцев шел.

Граф держался подчас как ходульный герой

И в поступках бывал ненормален порой.

Я лечила крестьян, он лечить мне мешал

Мужикам неприязнь к медицине внушал.

Граф науку бранил, восхвалял грубый труд,

Звал толстовцем себя… Разумеется, тут

Лев Толстой не при чем. Я терпела, пока

Можно было терпеть; вдруг напала тоска…

Силы, молодость, все пропадало, и я

Говорила себе: «жизнь разбита моя!»

И в бессильи своем сознавала не раз—

Бог меня покарал, Бог карает за вас!

Мне грозил впереди ряд тяжелых невзгод…

Я чего-то ждала… Мать-графиня, в тот год,

Простудившись, в постель безнадежно слегла.

Трудно старых лечить, и она умерла…

Граф от горя почти обезумел; бедняк

Все по ней тосковал; я утешить никак

Не могла: у меня, просто, не было сил.

По ночам он тайком на могилу ходил,

И не раз возвращал мужа сторож домой

Утром с кладбища… Муж недоволен был мной:

Показалось ему, что я к горю его

Равнодушна, да-нет… не опишешь всего!

Я молчала, боясь бедняка огорчить,

Только думала: чем это горе лечить?

Путешествием? Он выражал мне протест,

Был, однако-ж, не прочь в недалекий отъезд.

Снявши траур с себя, но печальные мы

Едем с ним в Петербург и, с начала зимы.

В сфере прежних знакомств, жизнью светских людей

Там бесшумно живем, принимаем гостей,

Посещаем Ьeau mondе, избегая балов…

Эта странная жизнь, словно песня без слов,

Любопытство мое как загадкой дразня,

Привлекала к себе, волновала меня;

А потом это мне надоело, потом

Стало даже невмочь. Муж-толстовец шутом

Представлялся, когда с детской важностью он

Поучал, жалок был и, конечно, смешон.

Роковая тоска обвила, как змея,

Мое сердце опять, и не ведала я

Что мне делать с собой? Ничего не ждала;

Раз в газете одной объявленье нашла—

И на Иматру мне захотелось: ведь там

Я совсем не была! К живописным местам

Потянуло меня, и толстовец, к тому-ж,

Был поехать не прочь. Всю дорогу мой муж

С оживленьем большим говорил мне о том,

Что он вдруг пожелал жить мужицким трудом.

Я не спорила с ним, вдаль стремилась, как в степь—

Дикий конь… Все равно: перержавела цепь,

Но держала еще нас обоих в плену

Предрассудков и лжи. Муж оставит жену

Или мужа—жена; ведь история их

Не понятна одним и скучна для других.

Что решить мудрено, не решишь наобум.

Путь к концу подходил, мы услышали шум:

Это—Иматра! Даль с белизною снегов.

Как похожи леса на каймы берегов,

Груды сумрачных скал на обломки громад,

На тропинку в горах—мост чрез весь водопад!

Волны, с пеной крутясь, мечут брызги кругом,

И шумят, и ревут; в шуме слышится гром.

Смутный, сладостный страх мною вмиг овладел,

Что-то властно влекло за туманный предел.

Жить—страдать… о, зачем? Будто слышу: «вот так

Наклонись, упади!» Я уж сделала шаг,

Впору муж подскочил и меня удержал,

Молвить слова не мог, от испуга дрожал…

Он подумал, что вдруг у меня голова

Закружилась… К чему я осталась жива,

Если жизнь-то моя непроглядно-темна,

Если лучшее в ней гибнет все, как сосна

В водопаде, когда с неприступной скалы

Буря бросит се в бездну стонов и мглы?

Мы вернулись домой: там письмо уже есть,

И какое письмо! В нем—печальная весть

О болезни отца. Беспокойной душой

Овладела боязнь… Вижу, почерк чужой,

Не отцовский, и я поняла—почему…

Телеграмма—потом. Надо ехать к нему.

Занят муж был опять важным делом своим,

Да… смешил мужиков, и рассталась я с ним.

Еду в Киев, спешу. Сколько дум роковых!

Что с отцом? Неужель не застану в живых?

Сердце чуяло все, не ошиблось оно:

Умер, умер отец! Только это одно

Я могла сознавать. Да, пока не возрос

Ужас горя в душе до рыданий и слез

Тех, которых нельзя заглушить, удержать,

Будет сердце в груди, изнывая, дрожать,

Ждать какой-то грозы, боязливо дремля;

Но когда прах родной примет кротко земля

И последняя горсть той земли упадет

На опущенный гроб, в сердце горе войдет,

Чтобы мучить, терзать… О, зачем так сердца

Наши слабы! И вот я лишилась отца…

Исполняя завет, схоронила его

Здесь, в Поволжье родном. Больше нет никого

У меня, я одна. Все, что было у нас

В милом Киеве, все продала я сейчас.

Делать нечего там. Я задумала жить

Близ родных мне могил и народу служить…

Штевен знаете вы? Кто о ней не читал?

В школьном деле она для меня идеал.

Занималась и я разведением школ,

До губернских властей слух об этом дошел,

В чем—не знаю сама—заподозрена я,

Только прахом пошла вся работа моя…

Мне Угаров вредил, а Шаталов, как зять,

Помогал старику. Надо правду сказать,

Благородства от них ждать наивно, смешно;

Я обоих уже оценила давно.

Наш гусар отставной здесь—гроза мужиков,

Их начальник, судья… Подивитесь, каков?

Тесть и зять на меня ополчились вдвоем,

Разный вздор обо мне и о муже моем

Говорили, когда граф за Волгою был,

Там какой-то приют для толстовцев открыл;

Но пока жить могли мы под кровлей одной,

Был он жив, вообще, до разрыва со мной,

Обходились они без нелепых клевет…

Впрочем, что мне до них? Я покинула свет,

Наш губернский Ьeau monde, и держусь в стороне

От соседей-дворян, чем довольна вполне…

Есть больница у нас; помогаю врачу,

Я крестьянских детей и крестьянок лечу.

Прежних средств у меня нет, конечно, теперь,

Все-ж для бедных людей мной не заперта дверь…

Что имею—даю; если в силах помочь,

Там, где помощь нужна, быть полезной не прочь,

И едва-ли мне в том помешают враги;

Хуже всяких врагов—на именьи долги.

Много разных забот, суета, хлопотня,

Нет надежных людей, обирают меня,

И хозяйство одной не под силу вести.

Чей разумен совет? в ком поддержку найти?

Впрочем, есть человек, помогавший не раз

Добрым словом своим. Кстати, знает он вас,

Но не знает, что вы очень близко, о том

Я его извещу лично или письмом.

Он с полгода живет от меня в трех верстах,

И на фабрике, здесь, у него на руках

Дело важное; он честно служит ему,

Люд рабочий всегда расположен к нему…

Догадаетесь, кто? Сообщаю: Огнев,

Живший с вами в одном из далеких краев.

Он мне первый о вас весть оттуда принес,

Слушать я не могла без волненья и слез,

Без тяжелой тоски, без стыда за себя…

Боже мой! Боже мой! что наделала я?

Если-б светскую рознь, предрассудки забыв,

Я откликнулась вам на свободный призыв

И дорогой одной вместе с вами пошла,

Жизнь была-бы для вас не всегда тяжела,

Вероятно, пришлось вам-бы меньше страдать,

Больше сделали-б вы… Тяжело вспоминать…

Признавая тогда лишь капризы свои,

Чем ответила я на признанье в любви?

Безрассудный отказ и пустой приговор!

В приговоре моем для меня и позор.

О, поверьте! лжет ныне сердце мое.

Ваше счастье разбив, потеряла свое.

Искупила-ли я заблужденья? Вернуть

Из былого могу-ль хоть не все, что-нибудь?

Ведь любила я вас… Правда, смутно тогда

Сознавала любовь; для признанья горда

И робка я была, да притом еще вдаль

Безотчетно рвалась… Мне себя уж не жаль;

Примирилась давно я с печальной судьбой…

И не стою любви, но могла-бы собой

Друга вам заменить; ничего не таю:

Лишь потребуйте вы—и отдам жизнь свою!

Умоляю понять, не платить злом за зло;

Мне так больно, мне так тяжело-тяжело…

Видеть вас… для меня выше радости нет;

Вы позволите? Вы подарите в ответ

Только слово одно, лишь короткое да?

Остаюсь, как была, ваша Ольга всегда.

 

XXXVIII.

Письмо готово. Ольга, не читая,

Его в конверт рассеянно кладет,

Глядит в окно: на небе тьма густая

Слабеет, тает; утро настает…

Зари не видно, воздух сероватый

Однообразье придает всему,

И цвет листвы, измоченной, измятой

Дождем и ветром, бледен потому.

Чуть шелестят усталыми ветвями

Перед окном деревья, и на них,

Как на ночных сообщников своих,

Взглянула Ольга: ночью, к темной раме

Приникнув с лаской трепетных ветвей,

Они печаль ее делили с ней.

 

XXXIX.

Отдав письмо слуге, чтобы отправить

Скорей с нарочным к Волгину его,

Она легла; хотелось ей заставить

Себя уснуть. Бог знает отчего

Сон не смежает век отяжелелых,

Еще хранят ресницы капли слез;

Сквозь ткань узорных занавесок белых,

Ей видно: небо, венчики берез,

Да на трюмо, среди вещей хранимых,

Букет цветов увядших полевых,

Лежащий с книжкой Чеховских—живых

Всегда—рассказов, Ольгою любимых,

Да на часах, как день осенний хмур,

На гибкий лук склонившийся амур.

 

XL.

Не спится Ольге; в звуках ветра слышит

Она как-будто над собою смех;

Грудь от волненья беспокойно дышит

Под кружевами белыми как снег…

Томится сердце прежней жаждой счастья;

Сомненье, вера, ожиданье, страх

Теснятся в нем, а полный беспристрастья

Рассудок строг к возможному в мечтах…

Так что-ж возможно? что осуществимо?

Зачем теперь заглядывать вперед?

Быть-может, счастье мимо не пройдет,

Как на пиру слуга проходит мило

Иного гостя и спешит к другим

С кипящей чашей, равнодушный к ним.

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.

 

I.

Дней пять прошло; нет на письмо ответа;

Прошла неделя: Волгин все молчит,

Молчит как мертвый… Что-же значит это?

Ужель на Ольгу бедную сердит?

Тяжелой пыткой стало ожиданье,

Былая радость не трепещет в нем;

Жизнь превратилась, наконец, в страданье,

И скучно, вяло день идет за днем.

Не так-ли туча за другою тучей

Плывет-плывет по небесам седым

И в отдаленьи тает, словно дым?

Так в воду тихо с берега сыпучий

Песок ползет слоями иногда

И, рассыпаясь, тонет без следа,

 

II.

 

Капризна жизнь порой необычайно;

Явлений смена не ее-ль игра?

Чрез месяц Ольга узнает случайно.

Не видя в этом для себя добра,

Что из Грачева удален, опасный

Для кулаков, защитник-друг крестьян…

Куда ушел, где он живет несчастный,

Какой кручиной ныне обуян?

Никто ей не дал указаний точных;

К услугам Ольги—быстрые гонцы,

И шлет она чуть не во все концы

Уезда сразу нескольких нарочных:

Одни потом являлись без вестей,

Другие вздор передавали ей.

 

III.

Их слушать Ольга бедная устала,

Томилась будто в непроглядной тьме…

Ответа нет; она уж перестала

Мечтать о нем, но помнит о письме.

Ошибку видеть более досадно,

Чем исправлять, в раскаяньи, ее…

Самоупреком Ольга беспощадно

Язвит себя за прошлое свое…

Зачем любви возвышенной, свободной

Не оценила некогда она?

Теперь возмездье получить должна…

Страдай, томись тоскою неисходной!

Жизнь или смерть? не все-ли ей равно?

Где прежний Волгин? Нет его давно!

 

Он заплатил-бы прежде лучшей кровью

Живого сердца за святой союз,

За счастье с ней. Он первою любовью

Любил ее, как лишь питомец муз

Или художник любит воплощенье

Своей мечты, как рыцарь в старину

Любил предмет сердечного влеченья,

Как все мы любим солнце и весну.

Неотразимо нравственная сила

И светлый ум ее влекли к нему,

Но на любовь ответила ему

Она лишь дружбой, хоть его любила,

Жаль, не признала спутником своим

И не пошла бестрепетно за ним!

 

V.

Сталь получает крепость от закала,

А человек, себя, свой дух познав,

Приобретает мудрость, как начало

Разумной жизни, пониманье прав

Своих на счастье… Тем, что мы имеем,

Не дорожим, и скажем без прикрас:

Чего лишимся, то всегда жалеем;

Что потеряем—дорого для нас.

Напрасно Ольгу утешал порою

Отец Василий, старый горский поп,

Ей говорил: «кладут ведь краше в гроб…

Графиня! надо совладать с собою;

Живите-ж так, как прежде вам жилось…

Никто как Бог да русский наш авось!»

 

Бывало, Ольги погружалась в чтенье

Любимых книг, а нынче и к нему

Нет у нее заветного влеченья,

Охоты нет, известно—почему…

Любимец всех страдающих, сердечных,

Прекрасных женщин, женщин молодых,

Певец бессмертный идеалов вечных,

Стремлений гордых и надежд святых,

Остался другом, спутником страданья

Незаменимый Лермонтов один;

Как чародей, как гений-властелин,

Он врачевал отрадой упованья

Больное сердце или перед ней

Изображал ничтожество людей.

 

VII.

Для Ольги, к сильным впечатленьям чуткой,

Глаголы правды слышались в стихах,

А жизнь была «пустой и глупой шуткой»,

Внушавшей часто пред грядущим страх…

Кому свои «душевные невзгоды»

Могла открыть, кому могла подать,

С доверьем, руку? «Лучшие все годы»,

Увы, проходят… Нечего ей ждать!

Тоска и скука охладили страстность

В труде, недавно милом, дорогом…

Забыться можно в чем-нибудь другом,

Ценней забвенья для нее—опасность:

В больнице Ольга только лишь одних

Заразных лечит, не боится их.

 

VIII.

Дивясь тому, напрасно осторожность

Там, где опасность, предлагает врач

Ей, оценившей дорого возможность

Покончить с жизнью после неудач…

Исчезла вдруг мечта о счастье личном,

Миражем ярким обманув ее;

Над ней порою в воздухе больничном

Витает смерть и дышит на нее.

Но кто-то, мощный и неотразимый,

Меж ними легче призрака встает,

Торжествовать злой смерти не дает…

Когда стремится горячо любимый,

Стремится сильно к любящей: она

Его стремленье чувствовать должна.

 

IX.

В душе возникнет страстное желанье,

А воля, словно электро-магнит,

Его и то, что бездна расстоянья

Разъединяет, вмиг соединит.

Влияем нашей волей напряженной

Мы на чужую волю иногда.

В чем тайна? Пусть решит вооруженный

Научным знаньем смело, без труда,

Ответит нам философ иль психолог

На этот—легкий не для всех—вопрос.

Неуловим как нежный запах роз,

Как терн колючий неприступно-колок,

Он очарует тайной мировой,

Он истерзает думой роковой.

 

X.

Мы в область тайн вступаем без напутствий

От мудрецов, стоящих ближе к ним,

И оттого-то смысл иных предчувствий

Для нас так темен, так неизъясним!

Взамен надежды ощущаем трепет

Безвестных чувств мы иногда в своем

Капризном сердце. Этот сердца лепет,

Чуть слышный нам, предчувствием зовем…

В него рассудком трезвым не вникая,

Боялась Ольга думать о себе

Да о своей нерадостной судьбе…

Забвенье—в вере! Впрочем, никакая

Его не может вера принести,

Когда и верить не во что почти…

 

XI.

Жизнь или смерть? На все она готова;

Могли-бы в этом убедиться мы…

Речь не о том! Вот одного больного

Из захолустья раз, в конце зимы,

На излеченье в Горское с собою

Привозит врач, надеясь как-нибудь

Отнять у смерти эту жертву с бою

И перед Ольгой знанием блеснуть.

Больной, увы, из самых безнадежных:

Жизнь догорает, тает как свеча…

Авось, поддержит опытность врача,

Который, кроме действий осторожных,

Не признает в леченьи ничего…

Немало есть похожих на него.

 

XII.

Он ни во что не верит свято, слепо,

Готов, шутя придраться ко всему,

И критикует иногда нелепо,

Чем не вредит, однако, никому.

Ведь для журналов он статей не пишет,

Не издает ни книжек, ни газет;

Его никто из публики не слышит…

Для нас чудак—не больше—игрек, зэт.

Такие люди симпатичны в общем,

Возможно с ними без раздоров жить

И дружно делу одному служить,

На них мы редко сердимся и ропщем;

Их вольнодумство мило и смешно,

Безверье слабо, смутно и темно.

 

XIII.

Не веря в тайны жизни запредельной,

Врач пациентов все-же не морит,

И честь ему! Вот в комнате отдельной

Лежит больной. Он как в огне горит.

Окружено чело повязкой влажной,

Из-под нее волос полуседых

Заметна прядь, но гордый и отважный

Характер виден в ясных, молодых

Чертах лица. Пусть той-же сединою

Посеребрилась также борода…

О, далеко не старость это… да!

Что седина? Так близ цветов весною

Лежит в ложбине небольшой снежок,

А вкруг него шумит-гремит поток.

 

XIV.

Врачу однажды утром помогая,

К больному входит Ольга в первый раз;

Прошла минута и еще другая

Недоуменья. «Кто это у нас?

Интеллигент… откуда он? откуда?»

Потом невольно произносит вслух,

Глядит, как-будто в ожиданьи чуда,

То на него, то на больничных слуг

И скорбный лист, что вывешен над койкой,

Берет: на нем всего лишь две строки,—

Труд, вероятно, фельдшерской руки,

Руки весьма размашистой и бойкой…

По русски «Волгин» значится в одной,

А по латыни ниже—«тиф сыпной».

 

XV.

Больной про голод деревенский глухо

Повествовал; мерещились в бреду

Грудные дети, мертвая старуха…

Он видел слезы, горе и нужду,

Кого-то звал к голодным неотступно,

То, изливая справедливый гнев,

Кричал: «поймите, это ведь преступно!»

То—умолкал. Он видел бледных дев,

В одеждах белых, с тусклыми свечами;

У каждой крест кровавый на груди…

Он видел смерть и умолял: «уйди,

Я жить хочу!» и пред его очами,

Как беспросветный, вечный мрак темна,

Стояла грозным призраком она.

 

XVI.

Из своего мучительного плена

Не выпускал больного злой недуг…

Приблизясь к койке, Ольга на колена

Невольно стала, нежная как друг.

В лицо страдальца с грустью и участьем

Она глядела, плакала над ним

И над его—разбитым ею—счастьем;

Она ведь помнит Волгина другим…

Да, этот взор, что выражает муку,

Был горд и ясен; молодая грудь

Таила мощь… «Прости, прости, забудь!»

Шептала Ольга и, больного руку

Прижав к своим трепещущим губам,

Не доверяла горя вновь словам.

 

XVII.

Все понял врач и опытность, усердье

В борьбе с болезнью тотчас проявил;

Она-ж была сестрою милосердья

И в беспокойстве не щадила сил,

С врачом обдумав каждое лекарство,

Больному ночью принимать его

Сама давала; будь царицей, царство

Могла-б отдать, чтоб ведать—от чего

Болезнь такая прекратиться может…

Ночей бессонных и тревожных дней

Прошло пять-шесть, не более, а ей

Казалась—будто век мучение прожит…

Она порой молилась в тишине:

«О, помоги, великий Боже, мне!»

 

XVIII.

Тянулись дни; прошло уж три недели.

Не знала Ольга отдыха и сна…

Склонясь к больному, как-то у постели

Сидела ночью в забытьи она.

Лампады свет лазурно-серебристый

Мерцал в углу пред образом Христа;

Вокруг главы Спасителя лучистый

Был ореол. Прозрачна и чиста,

В окно глядела синева ночная

Небес глубоких с трепетаньем звезд,

И тень от рамы, складываясь в крест,

Ложилась на пол, словно неземная,

И было слышно в тишине ночной

Одно лишь только—как дышал больной.

 

XIX.

Он засыпал, конечно, ненадолго,

Но успевала Ольга обо всем,

Меж-тем, подумать… Скоро-скоро Волга

Вновь зашумит; теплее день за днем.

На гибкой вербе распустились почки,

Слышнее треск надломленного льда;

Яснее, мягче мартовские почки,

Снег быстро тает, с гор бежит вода,

Она в оврагах пенится, клокочет;

Грачи веселый поднимают крик,

Стучится птичка с ласковым «тивик!»

В окно больницы, рассказать все хочет

Про свой заморский дальний путь-полет,

Оповестить, что, мол, весна идет.

 

Смотря на озимь, милости Господней

Крестьянин ждет, томясь в лихой нужде…

Сквозь желтизну муравки прошлогодней

Зазеленела травка кое-где;

Земля под солнцем бархатом чернеет,

Меж сизых веток жимолости даль

Светлей горит; подснежник голубеет

На бугорке, а воздух, как хрусталь,

Прозрачен, тонок… Солнцу гимн хвалебный

Поет в лазури жаворонок… Что-ж?

Весна, весна! в больного не вдохнешь

Здоровье, силы? Где фиал целебный?

Скорей к губам страдальца поднеси,

Жизнь догорает, поддержи, спаси!

 

XXI.

Всегда расцвет природы волжской пышен;

О нем мечтала Ольга в забытьи…

Был звон часов из коридора слышен,

Она взглянула на часы свои:

Двенадцать ровно! Спал больной так крепко,

Что мог здоровым показаться он,

Хотя подобьем воскового слепка

Лицо казалось… Безмятежный сон!

Она глаза усталые смежила,

Являлись мысли каждый миг мрачней:

Владимир мертвым представлялся ей…

Она в испуге руку приложила

К его челу: жар, вызывавший бред,

Слабел, как бледный—пред иконой—свет.

 

XXII.

Открыв глаза; больной впервые ясно

Ее увидел. Смутно до сих пор

Он сознавал, что было, но напрасно

К ней устремлял в недоуменьи взор.

Глядела Ольга в сторону, скрывала

Свое лицо, когда в себя больной

Вдруг приходил, и грустно поникала

На грудь усталой, томной головой.

Опасно было для него волненье,

Болезнь усилить, осложнить могло

И принести ему большое зло.

Она боялась, если чрез мгновенье,

Взор устремив такой-же на нее,

Узнает Волгин, наконец, ее.

 

XXXIII.

«Скажите мне»—Владимир обратился

С вопросом к ней—«где я? в каком селе?

Давно-ль в больнице вашей очутился?

Блуждает память будто-бы во мгле.

Как со ступеньки тихо на ступеньку

Хромой ступает, так бредет едва

И мысль моя… Попал я в деревеньку,

Что видел? Нет, не выразят слова!

Снабжал там некто даровою пищей

Голодных, чтобы получить медаль,

Но денег было для столовой жаль,

Давал гнилую… Ах, зачем я нищий

И в этот год, ужасный этот год,

Когда измучен голодом народ?»

 

XXIV.

— «Даю вам слово, будут жить безбедно

В той деревеньке!» молвила в ответ

Больному Ольга: «волноваться вредно,

Ведь, все равно, голодным пользы нет

Хотите знать—где вы? В большом именьи

Одной особы; у нее в плену…

Забудьте вы о вашем положеньи;

Вы проведете весело весну.

Здесь хорошо! Здесь будут вам, конечно,

Все очень рады… То-то благодать

У нас на Волге! Полно вам хворать,

Притом себя терзать бесчеловечно!

Нам худо? Были хуже времена;

А жизнь для жизни, говорят, дана!»

 

XXV.

Промолвив это, Ольга осторожно

Хотела встать и отодвинуть стул

Подальше в тень; вдруг радостно-тревожно

В ее лицо Владимир заглянул.

«Я вас узнал!» торжественно и смело

Он произнес: «напрасно от меня

Скрывались вы зачем-то неумело

До сей поры, до нынешнего дня…

Когда-то вами не совсем-то нежно

Моя любовь обласкана была,

Вы мне, конечно, не желали зла…

Сглупил я сам, что было неизбежно.

Хоть вы отвергли, не пошел мне в прок

Ваш незабвенный, дружеский урок!

 

XXVI.

«Иначе… я во прах, без сожаленья,

Давно-б кумир былой любви поверг.

К вам не имел-бы прежнего влеченья,

Но образ ваш в минувшем не померк;

Иначе я не радовался-б встрече

Нежданной с вами, холодом на вас

Могли-б теперь мои повеять речи,

Но разве в них я холоден сейчас?

О, будем просты! Лучше откровенность

Чем эта скрытность; лучше свет чем тьма…

Я знаю все из вашего письма;

Храню его, храню как драгоценность…

Пусть был отвергнут, был я нелюбим,

Забвенью мы былое предадим.

 

XXVII.

«Нам упрекать друг друга безрассудно,

Вы все такая-ж… Как прекрасны вы!

Опять я слаб и говорить мне трудно,

Сильнее жар… круженье головы…

Хотел-бы знать, давно-ль со мной сидите,

Давно-ли болен, отчего и чем…

Куда-же вы? Нет, нет, не уходите!

Я замолчу, коль вредно; буду нем,

Перенесу молчание как муку,

Ведь с вами был я говорлив всегда…

Вот вы пришли, мне лучше стало… да!

Не уходите, дайте вашу руку,

Тепла и света ваших чудных глаз

Прошу… взгляните на меня хоть раз!»

 

XXVIII.

Поднявшись с места, бледная, в раздумье,

Решала Ольга: «подойти к нему,

Назвать себя… ну, разве не безумье?

Ведь это может повредить ему,

А впрочем, нет… в волнении отрады,

Пожалуй, больше нежели вреда».

Взглянули оба, встретились их взгляды,

И, встрепенувшись, кинулась тогда

Она к больному. Все на расстояньи

Двух-трех шагов мгновенно решено.

К груди его хотелось ей давно

Прильнуть, всю душу высказать в лобзаньи

И, нежных чувств стыдливо не тая,

Шептать ему: «люблю… твоя… твоя!»

 

XXIX.

Опять Владимир потерял сознанье.

Метался, бредил и стонал в бреду,

То лепетал любовное признанье,

То порывался к делу и труду,

То тихо, нежно имя дорогое

Произносил, то проклинал врагов,

То говорил о мире, о покое,

То защищал грачевских мужиков,

Вплетая в речь свою статьи закона

И остроумьем доводов блестя,

То неутешно плакал как дитя;

То осенялась перед ним икона,

При бледном свете, тернием венца,

То видел даль, дорогу без конца.

 

XXX.

В последний день Страстной уже седьмицы

Больной в сознанье полное пришел.

Он видел небо чрез окно больницы,

По небу сокол волжский, как орел,

Чертил круги. Больной, к нему с постели

Взор устремив, роптал на жребий свой,

А под окном деревья зеленели,

На солнце нежась свежею листвой…

Явилась Ольга и слова привета

Услышал Волгин, встретил кроткий взгляд;

Часы в беседе дружеской летят…

Под-вечер книгу Нового Завета

Читает он в тиши, наедине,

И созерцает дивное во сне.

 

XXXI.

Свет воссиял из облачной, волнистой

И легкой дымки; в нем стоял Христос

В одежде белой, нежно-серебристой,

В венке из белых ароматных роз.

У ног Его, во тьме, стонало море

Земных скорбей, людских мятежных зол…

С неизъяснимой благостью во взоре

Он по волнам стопою легкой шел.

Вдруг стопы моря превратились в звуки

Небесных песен, песен горних сил.

Он, подойдя к больному, возложил

Ему на темя, грудь и сердце руки…

Так в годы странствий и чудес земных

Христос повсюду исцелял больных.

 

XXXII.

Больной проснулся. Белизной опала

Мелькнуло что-то перед ним вдали,

Когда на небе солнце заиграло,

Домой из церкви прихожане шли.

Он слышал говор. Звон пасхальный, красный

Врывался плавно, радостно в окно,

И было солнцем и улыбкой ясной,

Улыбкой Ольги все озарено.

В одной руке пасхальное яичко

Держала Ольга, а в другой цветы;

Меж-тем как свет струился с высоты,

В окно стучала щебетунья-птичка,

Она в тот миг христосовалась с ним,

Его чаруя голосом своим.

 

XXXIII.

Себя Владимир чувствовал здоровым

И отвечал; «воистину воскрес!»

Ему все в жизни представлялось новым,

Все представлялось чудом из чудес.

Пора забыть о безотрадно-мрачном,

Осуществить пора мечты свои!

Он весел был, как пред весельем брачным,

Как на великом празднике любви.

Живя душой с Бессмертным, Вездесущим,

Он понял то, чего не понимал,

Когда был слеп, и немощен, и мал…

Мечтали оба смело о грядущем

Родной страны, о счастии своем,

О том, как будут жить они вдвоем.

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

 

I.

Любовь сильна, как власть ее над нами;

Мудрец изрек: «любовь, как смерть, сильна».

Осыпав путь роскошными цветами,

Ведет к Гимену жертв своих она.

Вступая в брак, срываем только розы,

Но жизнь столкнет с пленительной тропы,

Ведущей в рай, и сбросит в омут прозы:

Не станет роз, останутся шипы.

Все это знать по опыту чужому

Холостяки и девушки должны;

Их нетерпепье, если влюблены,

Приводит часто к горю и большому…

На сотню умных столько-ж дураков

Кряхтит от брачных тягостных оков.

 

II.

Не всякий, впрочем, умница доволен

Союзом брачным: коль с женой в ладу

Живет, от тещи, значит, не уволен,

А то жена досталась на беду.

Иные замуж лишь затем выходят,

Чтоб жить в довольстве, не щадя мужей,

В семейной жизни смысла не находят,

Для них рубли ничтожнее грошей.

Мужья хлопочут, средств не разбирая,

За все берутся ради жен своих,

Всегда готовы хлеб из рук чужих

Нахально вырвать, словно волчья стая

Добычи ищут… Небольшая честь—

Себя женить, другим на шею сесть!

 

III.

Тебе простят лукавство и нахальство,

«Женат, женат я!» говори скорей.

К женатым мягче строгое начальство,

Заимодавцы да и все добрей.

Детей любить приятно и похвально,

Но быть самцом на счет других едва-ль

Разумно, честно. Волгин так печально

Глядел на брак, не устремляясь в даль

Грядущих лет, до встречи с Ольгой; ныне-ж

Взгляд на женитьбу изменил он вдруг

И сам женился. Поглядишь вокруг,

Погорячишься, а потом остынешь…

Владимир, впрочем—воздадим ему

Хвалу!—не сел на шею никому.

 

Его осудят строго лицемеры:

«Вот демократ, на ком женился он!»

Глупцы подчас придирчивы без меры;

Им здравый смысл, известно, не закон.

Для соблюденья фарисейских правил

Владимир должен был-бы навсегда

Расстаться с Ольгой, он-же свадьбу справил,

Не видя в том ни для кого вреда…

Союз четы, как вьющийся вкруг тына

Кудрявый хмель, чем старше, тем сильней;

Страсть замолчит, любовь не смолкнет с ней…

Прошло семь лет. Чета имеет сына.

Заводит Ольга с мужем часто речь

О том, что надо мальчика беречь:

 

V.

«Куда спешить, зачем знакомить рано

Ребенка с жизнью, полною невзгод?

Не на печаль, на радость детство дано…

Сережа видит иногда народ,

Убитый горем, слышит вздохи, просьбы,

На жизнь суровый установит взгляд,

А в ней немало светлого нашлось-бы,

Да не туда смотреть ему велят.

В своих вопросах постоянно смелый,

Блуждает часто мыслями он там,

Где света нет… Угрюм не по летам…

Так пессимиста из него не сделай!»

Муж возражает: «трудно от детей

Скрывать порочность, немощность людей!»

 

«Еще трудней скрывать от них страданья,

Несчастье, горе, если слышны им

Чужие стоны, жалобы, рыданья,

Которых мы ничем не заглушим.

Сакиа-Муни, для кого был тайной

Мир за пределом пышного дворца,

Скорбь, старость, смерть увидевший случайно,

Вдруг превратился сразу в мудреца…

Жизнь, это—сфинкс. Так пусть суровый опыт,

Начав ученье строгое с аза,

Научит нас глядеть потом в глаза

Бесстрашно сфинксу, и чем раньше добыт

Уроков горьких дорогой запас,

Тем чаще мудрость посещает нас.

 

VII.

Развитьем сына я тебя тревожу,

Но успокойся, любящая мать!

К чему боязнь за милого Сережу

В своей душе напрасно поднимать?

Я мысль бужу, чтоб чувство не дремало…

Пробудишь сердце, ум не будет нем,

Хотя блажен, кто рассуждает мало,

Или—добавь—не думает совсем.

А кто поймет иронию поэта

Буквально, тот блаженней во сто крат…

Ты улыбнулась? я доволен, рад

Спор прекратить. Поверь, улыбка эта,

Твой ясный взгляд, живой, веселый смех

Дороже мудрых рассуждений всех.»

 

VIII.

Хотя супруги спорили порою,

Но жили мирно. Замолчит жена,

Умолкнет муж, и в этом—я не скрою—

Пока любовь взаимная видна.

Не все живут как с кошкою собака,

Да и нельзя жить постоянно так.

Иной не видит счастия вне брака,

А чуть женился—поступает в брак…

Затем скажу: стихами неудобно

Писать трактат о браке, о семье.

Пускай о том, что в школе, на скамье,

Усвоить можно, говорит подробно,

Пространно пишет, рассуждает тот,

Ну, кто веревку «вервием» зовет.

 

IX.

Видавший в жизни разные мытарства,

Кем Волгин был, тем и остался он;

Враг пошлой лени, тунеядства, барства

Всегда в живое дело погружен.

Хозяйство Ольги до него в упадок

Пришло, конечно, по ее вине;

Теперь в именьи заведен порядок…

Я видел сам; уж вы поверьте мне!

Земля почти вся отдана крестьянам,

Чтоб каждый мог с нее свой хлеб иметь.

Кто пашет землю, только тот владеть

Землею должен. Может-быть, с изъяном

Сей афоризм. Мне-ль за него упрек?

Его Владимир, а не я изрек.

 

Из многих сел с нуждою и докукой

Идут крестьяне к Волгину в Наш-Свет;

Он верит им: является порукой

За них лишь совесть, и обмана нет…

Чтоб самопомощь мужики имели,

Должны иметь сплочённость мудрых пчел,

И с этой целью новые артели

Он упрощенным способом завел.

Землевладельцы, ближние соседи,

Не погрешая будто-бы ни в чем,

Болтают вздор, нелепости о нем,

Сидят в усадьбах, как зимой медведи

В берлогах темных, при участьи дам,

Супруг почтенных, сплетничают там.

 

XI.

Они вредят Владимиру; бесспорно—

Признал он сам значенье сплетен их,

Хотя его преследует упорно

Угаров с зятем более других

За то, что он беспомощным крестьянам

Села Грачева помогает вновь…

Не потому-ль слывет, как прежде, рьяным

Бунтовщиком? Клейми его, злословь!

Ведь он опасен, если в земстве может

Защитой тех-же самых мужиков

Вдруг подорвать кредит крепостников

В глазах дворян, которых не тревожит

Пока ничто: российский либерал

Роль до конца, по мненью их, сыграл.

 

XII.

По мненью их, доныне вольнодумство

Большой порок, прославленный в былом

Как добродетель, и почти безумство

Борьба со всяким современным злом;

А потому с новейшей точки зренья

Зло есть Добро, или добро есть зло,

И с чем угодно нынче примиренье

В наш катехизис нравственный вошло.

Либерализм стал достояньем хартий,

Покрытых пылью. Осмеяв его,

Теперь людей безличных большинство

Особняком стоять вне всяких партий

Считает честью; каждый ренегат

Сознаньем долга своего богат.

 

XIII.

Не стоит, впрочем, говорить об этом…

Как жил Владимир? Как простолюдин,

Вставал он рано и весной, и летом,

К работам в поле уезжал один.

Пока приказчик, с видом торопливым,

Чай допивал, чтоб следовать за ним,

Хозяин, сидя на коне красивом,

Тихонько ехал по местам глухим.

Он улыбался, радуясь безлюдью,

Глядел на мир спокойнее, светлей

Да восхищался зеленью полей,

Их аромат, их свежесть полной грудью

Вдыхал в себя… Так можно пить вино,

Когда приятно пьющему оно.

 

XIV.

Из родника так пьешь глотками воду,

Немного жажду ею утолив…

Но так-ли Волгин созерцал природу?

Темнели горы, прятался залив

Иль опускался, словно вдруг обвалом

Засыпан был; самарская лука

Синелась, только золотисто-алым

Мерцала блеском в стороне река…

Далекий берег, как последний ярус

Амфитеатра, исчезал из глаз;

На горизонте ярком, что алмаз,

Белел, подобно легкой чайке, парус

Да таял нежный розовый дымок…

Что дальше—Волгин разглядеть не мог.

 

XV.

Всплывало солнце медленно оттуда,

Где небеса сливаются с землей,

Где взором ищешь появленье чуда,

Где что-то дышит, что-то есть под мглой.

Являлось солнце, точно всем помехам

На-встречу шло, победоносно шло

И быстрым светом, как веселым смехом,

Вдруг разражалось, надышав тепло

На грудь земли; охваченное взором,

Кругом, пространство получало вмиг

Всю необъятность мира, и велик,

В сравненьи даже с мировым простором,

И человек, способный мир обнять

Своей душой иль красоту понять.

 

XVI.

Любовь к труду—охота, не неволя

Она тяжелый облегчает труд…

Веселым, бодрым возвращался с поля

Домой Владимир, думая: «там ждут!»

Крестьяне ждали с просьбами своими

Его в конторе или у крыльца,

Когда-же он кончал беседу с ними,

Встречал Сережа радостно отца,

Который лаской поощрял затею,

Желанье сына, тотчас на коня

Сажал ребенка: «ну-ка, без меня!»

А тот, отцу обвив руками шею,

Смеялся: «нет, я маленький, и мне

Опасно ездить на таком коне!»

 

XVII.

У входа в дом, где бойкий мальчик, целя

Из самострела в юрких воробьев,

Играл, резвился, там, под сенью хмеля,

Был на террасе, в этот час, готов

К обеду стол; на нем лежала книга,—

Недавно Ольгой читанный роман;

Из залы вальс пленительного Грига

Рвался на волю… Шумно, сквозь туман

Лесов норвежских, так могучий, бурный

Поток несется меж скалистых стен…

То раздавался танец из «Кармен»

Или мотив воинственный, бравурный Тореадора…

Но, ценя чужих,

Не забывала Ольга и своих.

 

XVIII.

Она порой Аренского играла

И в «Сне на Волге» все, что у него

Могла найти, для пенья выбирала,

Из новых тоже знала кой-кого.

Был Глазунов, блестяще-даровитый,

Ее любимцем. К Волгиным зимой

Попал, в метель, с дороги тьмою сбитый,

Однажды Розин, друг-приятель мой.

Его талант—в полурасцвете роза;

Но гость пленил взыскательных людей,

Когда сыграл из оперы своей

Им «Говор леса», «Шествие Мороза»,

Исполнил это с силою, с огнем…

Бывая здесь, услышите о нем.

 

XIX.

Здесь из артистов многие бывали

В гостях, проездом по родной реке,

По городам приволжским, и едва-ли

Забудет кто об этом уголке.

Сюда с оркестром заглянул Андреев,

Известный тем, что новый, чудный строй

Дал балалайке, волшебством обвеяв

Простые струны. Он своей игрой

Пленил крестьян. Из молодежи в руки

С тех пор никто гармоник не берет

И новомодных песен не поет.

Вновь балалайки воскрешенной звуки

Затрепетали, слышится она,

А с нею песня прежняя слышна.

 

Сюда Серова ездила весною,

Чтобы спектакли в праздники давать.

Ее за то болезною, родною

Крестьяне звали. Здесь бывала знать,

Свои вопросы кучка либералов

Порой решала. Приезжал в Наш-Свет

К ним публицист известный Португалов,

В Самаре живший слишком двадцать лет.

Сын Льва Толстого, занятый кормленьем

Крестьян голодных, тоже иногда

По делу ездил к Волгину сюда.

Все жили здесь почти одним стремленьем,

Любя народ, любя свою страну,

Имели цель заветную одну.

 

XXI.

Дни проходили не однообразной

Или бесцветной, пошлой чередой,

И не была мещанской, буржуазной

Такая жизнь, как не была пустой.

Владимир каждым впечатленьем новым

Делился с Ольгой. От своих идей

Не отступая, спорил он с Огневым,

Правил бездушных деловых людей,

По целым дням работал и в богатой

Библиотеке что-нибудь искал…

Там фолианты, словно груды скал,

Теснятся, там царит зеленоватый,

Приятный сумрак от зеленых стор,

Для вольной мысли, для ума—простор…

 

XXII.

Читал Владимир; были мрачны, пусты

Большие залы; с темных постанцев

К нему, казалось, обращались бюсты

Поэтов славных или мудрецов.

Один из них своей улыбкой едкой

Его мечты мгновенно прерывал,

А свет вечерний красноватой сеткой,

Сквозь сторы, падал на убранство зал.

Вокруг все меркло, становилось жутко,

Ходили словно тени вдалеке;

Являлась Ольга со свечей в руке

Звать мужа к чаю; муж веселой шуткой

Встречал жену. Взяв книгу со стола,

Она обратно, напевая, шла.

 

ХХIII.

В гостинной тихо-тихо, никого нет,

Сиренью пахнет или резедой;

Из окон видно: будто солнце тонет,

Чрез миг исчезло, скрылось под водой.

Бледнеет, меркнет небо золотое.

Сменила блеск прозрачность янтаря:

Есть что-то в ней таинственно-святое,

Еще алеет пятнами заря…

Не пятна—розы! Кто-то из кошницы

Их обронил, Бог весть куда спеша…

Какой простор! Как Волга хороша!

Царица-ночь на грудь реки-царицы

Алмазы звезд роняет без конца

Из своего роскошного венца.

 

XXIV.

Но близ черты чуть видного слиянья

Земли с лазурью, как подъемы круч

И гребни скал, над бездною сиянья

Висят громады темносиних туч:

То предвещает или ветер сильный,

Или грозу, нежданную в ночи,

А с нею ливень шумный и обильный.

Исчезли солнца яркие лучи,

Вдали мгновенно омрачились горы;

Струятся воды бледным серебром:

Незримый кто-то будто-бы пером

Незримым чертит на водах узоры,

Иль в отраженье он обводит им

Лик божества, невидимый другим…

 

XXV.

Чу! пароход: шумят водой колеса;

Вдали трепещет песня рыбаков…

Дымком приятным потянуло с плеса,

Повеял легкий ветерок с лугов…

Вот еле-еле движется плохая,

Должно-быть, лодка иль с гребцом плохим;

Не птица-ль это, крыльями махая,

Спешит устало к выводкам своим?

Вот огонек затеплился в затоне;

Костер мгновенно вспыхнул как пожар…

Но чай готов: шумящий самовар

Украсил стол собою на балконе,

Висящем, словно на цепи златой,

С волшебной птицей, клетка над водой.

 

XXVI.

Смех, говор слышен. Собрался обычный

Кружок знакомых очень небольшой,

К гостеприимству русскому привычный;

Всегда Владимир был его душой…

Кто здесь? Огнев, но только без подруги:

Марии нет, она уж умерла…

Врач, не имевший никогда супруги,

Да педагог из ближнего села…

Землевладелец робкий, молчаливый,

Сюда попавший словно невзначай,

И распивавший сладкий, с ромом, чай

Отец Василий, истинно-счастливый,

Довольный тем, что люди тут свои,

Что он в гостях, притом без попадьи.

 

XXVII.

Все со вниманьем слушают Огнева;

Он горячится, говорит: «пора

Идти к тому, что сильно, смело, ново…

Ждать от общины нечего добра.

О ней читаем с превеликой скукой

Статьи господ, несимпатичных нам…

Своею рабской круговой порукой

Община вяжет руки мужикам-

И, прикрепив к земле бесплодной силы

Рабочих рук, народу не дает

На пропитанье… Власть земли есть гнет…

Поля пустые пахарю постылы;

Рай деревенский превратился в ад;

Убраться в город мужики спешат.

 

XXVIII.

«По образцу Левицкого артели

Им не помогут, если нет земли;

Обезземелит будто-б мы хотели

Их, безземельных… До чего дошли

Враги-то наши! Мы свое упрочим

На твердой почве, проведем свое

Успешно в жизнь; на фабриках рабочим

Мы облегчим тяжелое житье…

Как ни хорош народническиий терем,

Без хлеба, право, не веселье в нем,

А потому на фабрики идем,

Куда бежит мужик голодным зверем…

Трудненько шило утаить в мешке;

Пусть знают все и все о мужике!»

 

XXIX.

«Я помню, вы принадлежали к старым

Марксистам нашим!» Волгин возразил:

«Встречаю вас неомарксистом ярым…

Кто вожаки могучих новых сил,

И кто из них у вас—Колосс Родосский?

Пусть тяготеют пахари к земле,

Все трын-трава по логике их плоской…

Ах! отчего нет города в селе?

Вздыхала где-то институтка; или,

Передаю по вашему: зачем

Фабричный дым не стелется по всем

Российским весям? Вы провозгласили—

Крестьянство гибнет! Так о чем тут речь?

Болит башка, долой больную с плеч!

 

XXX.

«Для пополненья пролетариата

Из деревень, готовы в города

Согнать всю голь; врага и супостата

Вы сокрушить хотите, господа?

Пока синица зажигает море,

Обтреплет буря крылышки у ней…

Кто устоит теперь в неравном споре?

Спросить-бы мог поэт новейших дней.

Кто устоит, сторонник-ли общины

Или противник? Что —фабричный труд

Иль земледелье выгодней найдут

Крестьяне сами, если б десятины

Наделов их прирезанном земли

Мы увеличить как-нибудь могли?»

 

XXXI.

«Община—цепи; разобьем их звенья!»

Кричит Огнев, наивно горячась…

«Возможно здесь, быть-может, примиренье

Двух равных сил, порвавших прежде связь?»

Вмешалась Ольга: «не к одной-ли цели

Стремитесь вы, чтоб счастлив был народ?

Пусть в деревнях община и артели,

А в городах пусть фабрика, завод

Растут и крепнут, но не пожирая

Живьем друг друга, людям не грозя

Ничем ужасным!»—«Нет, никак, нельзя!»

Решил марксист: «борьба тут роковая…

Идеализм народнический стал

Слабеть пред тем, что—сила, капитал!

 

XXXII.

«Недавно мне, смеясь, вы рассказали

Давнишний сон и, право, не смешной…

Приснились вам когда-то на Урале

Два мощных змея, их упорный бой.

Томить себя разгадкой бесполезной

Я не хочу, но век борьбы настал,

И вот грядет к нам поступью железной

Неумолимый, грозный капитал.

Он поколенье новое торопит

К работе новой. Говорят, что Русь

Постыдно спит. Я доказать берусь:

Она не спит, но молча силы копит,

Глядит с надеждой радостно вперед,

От новой силы обновленья ждет!»

 

XXXIII.

Владимир молвил: «не согласен с вами…

Хоть ваш девиз и очень-очень мил,

Но капитал на западе рабами

Рабочих сделал… сколько гибнет сил!

Мягка перчатка кроткого буржуя,

Да тяжела изящная рука;

В сравненьи с нею легче нахожу я

Медвежью лапу даже кулака…

Не капитал идет, идет чумазый,

Своей мошною властною тряся…

Вот весь вам сказ; вот быль и правда вся!

Капитализм опасною заразой

Явиться может; что-же делать с ним?

Бороться! разве он непобедим?

 

XXXIV.

«Пора понять: нам нужен исполинский

Простор для силы, для таких людей,

Вот как Радищев, Горцев да Белинский,

Не только в светлой области идей,

Повсюду, где замечено начало

Живого дела, братского труда,

Чтобы на разных поприщах встречало

Оно поддержку общества всегда,..

Зачем бранить народников, коль чутки

К народным нуждам, бедствиям они?

По добрым целям вы-же им сродни…

Хвала Огневу! Он три смены в сутки

Установить на фабрике сумел,

Так-что хозяин спорить не посмел…

 

XXXV.

«Здесь наше дело процветает тоже:

Дух новой жизни я в общину внес,

И улучшенье, кажется, похоже

На цвет хоть поздних, но прекрасных роз

Больница, школа и театр народный,

Хор музыкантов и церковный хор,

Все есть у нас. На почве небесплодной

Трудились мы усердно до сих пор.

Учитель, врач, отец Василий—наши

Сотрудники; не по моим словам,

По наблюденьям то известно вам…

Жить заодно, как пить из общей чаши,

Лишь могут братья; так и мы живем

И вас почти своими признаем.

 

XXXVI.

«Я помню сказку. На дороге ночью

В лесу глухом два витязя сошлись,

Затеяв спор, хотели силой-ночью

Его покончить, за мечи взялись…

Сверкает сталь и сыплются удары,

Но все выносят панцири, щиты;

Ждет каждый смерти, как небесной кары,

Вдруг свет луны нежданно с высоты

Упал на них, и смолкли их проклятья,

Мечи роняют витязи из рук;

Два крика их слились в единый звук,

Бойцы друг другу кинулись в объятья,

Тот и другой забыть былое рад,

Глядит на брата изумленный брат.

 

ХХХѴII.

«Ведь это—вы да я, или—мы с вами,

Но до сих пор идущие вразброд;

Зовем напрасно разными словами

Одно и то-ж—отчизну и народ.

Бойцы врагом разрозненного стада,

К единой цели мы устремлены;

Будь мы герои повести, романа,

На баррикадах кончить жизнь должны…

В негодованьи, гневе, даже стонах

Живём одним, единое любя;

Что-ж не признаем братьями себя?

Горит на двух передовых знаменах

Один девиз пред вражеским лицом:

«Быть человеком, значит быть бойцом».

 

XXXVIII.

Давно пространство звездное померкло,

Мрак воцарился, слышны шум и плеск;

Вот небо, дрогнув, молнию извергло

И по нему скользнул лазурный блеск.

Вдруг словно кто-то распахнул завесы

И, показав небесный пир земле,

Опять сомкнул;-как сказочные бесы

Хохочут волны, прыгая во мгле

Стеклянной пыли; хлопья пены белой

Напоминают снежную метель…

Какие звуки! Будто взяв свирель,

На ней играет ветер неумелый,

Чтоб пьяный вал с гульливою волной

Пустился в пляс, забавный и смешной.

 

XXXIX.

Открыт огонь, и началась атака

Туч грозовых на встречные полки

Себе подобных; вновь завесы мрака

Раздвинул перст невидимой руки:

Блеснули, словно ангельские лики,

Златые крылья, струны арф златых,

И все исчезло: бешены и дики

Разбеги волн, готовых с гор крутых

Сорвать венки, сплетенные из разных

Зеленокудрых, молодых дерёв…

Ударил гром и заглушил их рёв,

Вой, стоны, хохот чудищ безобразных;

Не стало вмиг обмана тайных чар…

Еще вблизи, еще вдали удар.

 

XL.

В углу балкона, в кресле полулежа

И притаившись, будто-бы один,

Здесь, незаметный в темноте, Сережа

Воображает ряд таких картин,

Воображает: где-то за горами

Звенят, скрещаясь, витязей мечи,

Пронзая мрак скользящими лучами,

Бросая наземь от себя лучи.

То бьются братья, грозны и могучи

В своей вражде, в безумной трате сил…

О, если-б их друг другу осветил

Хоть кто-нибудь! Не грозовые тучи

Клубятся… нет, на чей-то крик «вперед!»

Дружина новых витязей идет.

 

XLI.

Лежит пред ними истукан огромный

Да, словно дым, из пасти и ноздрей

Все выдыхает сонмы силы темной,

Каких-то чудищ, жалких упырей…

Хватая грязь, они из вязкой- тины,

В которой этот истукан лежит,

Бросают ею в белый стяг дружины;

Идут года, век целый пережит,

В конце другого века перебиты,

Истреблены бойцами упыри…

За истуканом—все, что есть, бери;

Нельзя пройти: чудовищем закрыты

Пути к богатствам и дарам земли,

Но вот два брата, витязи пришли…

 

ХLII.

Они пришли да сдвинуть истукана

Никак не могут—и для них тяжел!

Тогда явился кто-то из тумана,

К нему спокойно, молча подошел,

Его легко, что камешек, ногою

Вдруг сдвинул с места да шутя столкнул

Мгновенно в бездну тяжкою пятою,

И в ней чрез миг раздался слабый гул…

Титан не слышал, и туда, откуда

На помощь не зван, поспешил титан,

Но удалился в свет, а не в туман,

В страну счастливых совершитель чуда…

То, что отец Огневу рассказал,

Сережа вмиг с прочитанным связал.

 

ХLIII.

Читал он нечто вроде этой сказки

И под грозою чувствовал не страх,—

Живую радость, нежность чьей-то ласки…

Блеснули слезы на его глазах.

Вдыхая жадно аромат сирени,

Стоящей здесь, на столике, в углу,

Он оживляет и немые тени,

И свет огня, и матовую мглу.

Чрез полчаса ребенок безмятежно,

Вдали от всех, на мягком ложе спит,

Над ним лампада в сумраке горит,

Склонилась мать, молитву шепчет нежно,

Гостей покинув для того, чтоб тут

Побыть украдкой несколько минут…

 

XLIV.

Меж-тем, как будто за-одно с грозою,

Готовой смолкнуть, прекратился спор;

Никто теперь горячностью живою

Не нарушает общий разговор…

Тот устремился мысленно к заботам

Грядущих дней, а этот ни о чем

Не хочет думать, бойким анекдотом

Смешит других… Вот молния лучом

Скользнет—погаснет, истощив перуны,

И льется шумно ливень дождевой,

При слабом блеске, лишь на миг, собой

Напоминает трепетные струны;

Приходят мысли скучные на ум

Под шум дождя, однообразный шум…

 

XLV.

Бросают волны к горному подножью,

Как-бы гирлянды белоснежных роз,

Комками пену; замирает дрожью

Раскат последний: может-быть, утес

Пал с высоты иль громовой стрелою

Столетний дуб мгновенно поражен;

Мог устоять в бореньи с бурей злою,

Не устоял в борьбе с грозою он…

Так падает, внезапно пораженный,

С мечом в руке, отважный, смелый вождь..

Последним ливнем прошумевший дождь

Умолк, затих… Грозою освеженный,

Светлеет воздух; звездный небосвод

Вновь отражен в спокойном лоне вод.

 

ХLVI.

Уходят гости. С виду победитель

Огнев, однако-ж, на себя был зол.

Все удалились. К Волгину учитель

Проститься, робкий, бледный, подошел.

Поэт-мечтатель, он слагал хваленья

Народной силе, доблестям граждан,

Ему вручил свое стихотворенье;

Владимир взял и положил в карман,

Пожал поэту на прощанье руку;

Когда-же тихо удалился он,

Вернулся Волгин с лампой на балкон,

И вот один, прислушиваясь к звуку

Текущей ровно, медленно реки,

Он вдаль глядит на звезды-огоньки.

 

ХLVII.

Доволен он, что удалились гости…

Какая тишь! Но эта тишина

Не мертвый сон, царящий на погосте,

А торжество спокойствия и сна.

Все в доме спят; разгоряченный спором,

Не спит Владимир, устремляясь вдаль

Свободной мыслью и пытливым взором…

В его душе—тревога и печаль:

«Ты счастлив? Нет! вливается отрава

В источник счастья твоего из слез

Чужих, но близких, и звучит вопрос—

Счастливым быть имеешь-ли ты право,

Когда повсюду, если не слепой,

Несчастье, горе видишь пред собой?

 

XLѴIII.

«Пусть у тебя порывы благородны,

Желанья сильны, правда, а не ложь

Слышна в словах, поступки все свободны.

Дела твои не бесполезны; что-ж,

Доволен ты, как деятель, собою,

Великий в малом и притом смешной?

Благополучье личное борьбою

Купил и страждешь совестью больной.

Самодовольства и самообмана

Ты не знавал при скромной простоте

И беспощадно-резкой прямоте;

Но что легко, по силам для титана,

Взвалить решился на плеча себе,

Смеясь, бросаешь вызов свой судьбе!

 

XLIX.

«Мог только Фауст, дерзостью стремлений

Смирив стихию, часть морского дна

Отвоевать в число своих владений:

Простор был нужен, ширь была нужна…

Он осушал зловонные болота,

Хотел очистить, оздоровить край,

В котором жил… Великая работа

Пустыни, дебри превращает в рай

Для новой жизни поколений новых…

Он верил в то, что гением своим

Навеки счастье обеспечит им…

Тебе-ж мешает несколько суровых

Врагов пока осуществить мечты…

Что делать? Жить и действовать как ты?»

 

L.

«Установилась ясная погода!»

Подумал Волгин: «даль как широка!

И наша жизнь капризна, что природа,

Но для задач и планов коротка.

У птиц немало песен недопетых,

Такие песни мы имеем то ж.

У нас вопросов много вскользь задетых,

Всего в охапку сразу не возьмешь;

К тому-ж: ничто не ново под луною,

Что было раньше, то и будет ввек,

Как нынче плачет, прежде человек

Ведь тоже плакал, кровь лилась рекою…

Не льется разве в наши времена?

Мысль не моя, не помню—чья она.

 

LI.

«Прошли века. Чем старый век помянем?

Он мало в жизни укрепил основ

И не привел нас к рубежам и граням

Определенным. Вряд-ли будет нов,

В сравненьи с ним, неведомый нам, новый!

Где признак славы и великих дел?

Жизнь оскудела. Эгоизм суровый

Всем выел душу, всех загрыз, заел.

Могуч Ваал! Бороться невозможно

Нам, единицам, с силами его…

Что-ж делать? Что? Не делать ничего

Живой не может. Истинно иль ложно

Мое святое? Будущее—свет

Иль тьма немая? Кто мне даст ответ?

 

LII.

«Что предо мной—за дымкою тумана?

Пред тайной мира и веков стою!»

Стихи Владимир вынул из кармана

И улыбнулся… «Разреши мою

Загадку, очень трудную загадку,

Хоть ты, поэт, в стремленьи к небесам!

О, если все к ничтожеству, к упадку

Устремлено, как жить, что делать нам?

Идти-ли врознь, трудясь над просветленьем

Души своей, незлобием добру

Служить и думать: «добрым и умру!»

Иль всем восстать, с великим возмущеньем,

На зло? Возможно-ль сразу всем восстать?»

Но Волгин начал вслух стихи читать.

 

Побежденный Антихрист.

И увидел я другого зверя,

выходящего из земли: он

имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон.

Кто имеет ум, тот сочтет число зверя, ибо это

число человеческое;

число его шестьсот шестьдесят шесть.

Откровение Св. Иоанна. [Глава ХIII, ст. 11-18].

 

Люди позабыли истинного Бога,

Губит себялюбье братскую любовь.

Воцарились в мире смута и тревога;

Племена враждуют, проливают кровь.

Каждый ум озлоблен, сердцем все жестоки,

Волей слабы—волю подавляет страсть.

Розами прикрыты гнойные пороки,

Золото над миром простирает власть.

Красота, в наряде ярком, прихотливом,

Наглою блудницей к юности спешит

И, живя минутным, бешеным порывом,

Дразнит наготою, девственной на вид.

Старость перед нею изнывает, млеет,

Ей слагают гимны гордые певцы;

От ее лобзаний сам Ваал пьянеет,

И о ней вздыхают все его жрецы…

Душен смрадный воздух, потемнел лазурный

Небосклон и стала жизнь мрачней тюрьмы,

И мятутся души в бездне грозной, бурной,

Порываясь к свету из мертвящей тьмы.

Сладострастной плотью, алчною утробой

Люди жить устали, с ядом зла в крови,

И мятутся души, утомившись злобой,

Чувствуют потребность мира и любви;

И мятутся души, но не ищут света,

Но—увы, не любят: воля их слаба…

Слышен вещий голос Нового Завета

О любви, о братстве. Но идет борьба,

Но поля и долы всё багрятся кровью,

В слепоте духовной люди не найдут

К истине дорогу. Преданы злословью

Добродетель, милость, бескорыстный труд.

Льется кровь рекою, и потоп кровавый

Угрожает миру, а над всем Ваал

Властно торжествует и царит со славой…

Век упадка духа на земле настал.

Море крови стало тиной неподвижной

И растет все выше; чтоб уменьшить зло,

Лжелюбовь сплотилась с мудростию книжной…

Вновь за поколеньем поколенье шло;

Род людской, в смятеньи, в ужасе геенском

В небеса не веря, ждал от них чудес;

Красотой, в союзе со грехом вселенским,

Был рожден противник Бога и небес.

Он не семиглавый, не десятирогий

И подобный барсу, с львиной пастью, зверь,

До него рожденный, но хранитель строгий

Той-же алчной власти с повеленьем «верь!»

Он с небес низводит, знамения в мире

Он творит, чтоб люди верили в него,

Чтобы на всемирной, необъятной шири

Все живое было образа его.

Малым и великим, нищим и богатым,

Вольным и невольным, всем— одна печать

На чело и руку правую—объятым

Властью повеленья верить и молчать.

Угрожая смертью за сопротивленье,

Он вещает людям: «к славе вас веду!»

В них усилив злобу и ожесточенье.

Новой жаждой крови распалил вражду.

Скажет кто «не верю», скажет кто «не внемлю»,

Тот врагом Христовым посрамлен, убит…

Льется кровь рекою, потопляет землю,

И царит Антихрист, лютый зверь царит.

Мощный по-земному в знамениях, в чуде,

Он идет, бесстрашный, по локоть в крови;

Век один— и кровью захлебнутся люди,

Позабыв о Боге, братстве и любви.

Вновь раздался голос Нового Завета,

Люди содрогнулись, и упал в хаос

Слепоты духовной луч единый света;

Возопил Антихрист: «се—грядет Христос!

О, рабы и слуги! бейтесь, не сдавайтесь!

Гибнет мое царство, погибаю я…

Не внемлите гласу Божию «покайтесь!»

Я—ваш бог; над вами власть сильна моя!»

Но слабеет в людях вера в силу зверя,

Слезы покаянья очищают их;

Во врага Христова более не веря,

Восскорбели люди о грехах своих…

Вдруг все прояснело, и на расстояньи

Стовековых стадий новый мир встает.

То не Бог-зиждитель в славе и сияньи,

То не серафимы, то не их полет:

Шумны, как весною пенистые воды,

На всемирный праздник, на вселенский пир

Идут, с чудным гимном, братские народы—

Заключить любовно вековечный мир.

Пала власть Дракона, рухнуло тиранство,

Нет темниц, нет рабства, всюду власть одна

Имени Христова, силы христианства;

Стала христианской каждая страна.

Как на общей ниве, трудятся все дружно,

А не тратят силы в роковой борьбе,

И никто от жизни более, чем нужно

Для существованья, не берет себе.

Утолилась ярость, притупилось жало

Алчности-ехидны, зависти-змеи.

«Бог—не в силе, в правде» истиною стало;

Люди позабыли немощи свои.

Войны прекратились и мечи на плуги

Все перековали братья по Христу,

И—поправ насилье— ближние друг в друге

Силою признали только правоту.

Что мечтою было, вещими словами

Объяснили миру вещие уста,

И раздался голос: «в вас Я и над вами!»

И явился в солнце светлый лик Христа-

Пал Антихрист в море крови им пролитой,

Слившееся с морем покаянных слез;

Собственным бессильем, злом своим убитый,

Пал Антихрист с воплем; «победил Христос!»

 

LIII.

«Так вот загадки роковой решенье!»

Воскликнул Волгин: «не самообман;

Бог посылает свыше откровенье—

И, внемля Богу, пишет Иоанн…

Бог есть любовь! Любовию народы

Соединятся в братскую семью…

Не то-ль вещала мне душа природы?

Не то-ли в песне старцев узнаю?

Не то-ль они в тиши полночной пели

О тьме греховной, о враге Христа,

О возрожденьи мира? Как проста

Ты, истина! Открылась ты не мне-ли,

Когда, виденьем чудным осеня,

Христос больного исцелил меня?»

 

LIV.

Луна сквозь дымку облаков волнистых

Ласкает светом выси темных гор,

Игрою струек нежно-серебристых

Весь оживлен зеркальных вод простор.

Он широко раскинулся как море,

Напоминает блёстками хрусталь;

Но не об этом видимом просторе

Мечты и думы: есть иная даль…

Туда, туда! Из лунного сиянья,

Соединив действительность с мечтой,

Явился мост волшебный, золотой

И сократил былое расстоянье

Меж тем, что бьется в трепетной груди,

Влечет туда, и тем, что впереди.

 

14 декабря 1895 г.

16 июня 1899 г.

С.-Петербург.