Вступление в мое наземное поприще

Автор: Шаховской Александр Александрович

Вступление в мое наземное поприще (*)

 

(Письмо к П. М. В.)

 

*) Однажды Езоп вышел из дому. На встречу ему прохожий:—куда идешь? — не знаю! —- А — а! ты смеешься, ступай же в тюрьму! — не правда ли моя: мог ли я знать, выходя из дому, что попаду в тюрьму? — так тот и это письмо, мог ли думать почтенный автор, два года тому, писавший его как дружеский ответ на письмо прекрасной девицы — поэта, — что его письмо, из заповедного, неприступного, ароматного портфеля попадет в популярную и всегда неприглядную типографию? но вот же случилось, и почтенный автор —рукой махнул, заголовок к письму приставлен редакцией.  

 

 

Наконец я получил ваше письмо, и прошу у вас, добрейшая П. М. прошения, за неугомонность моей дружбы; ваша безответственность сводила меня с ума; и я, сколько помнится, написал к вам кучу глупостей; да кто их, и не бывши стихотворцем, не писывал? — чтобы заслужить, или задушить скукой, мою вину, хочу скорей исполнить мое последнее обещание, я кажется уже писал вам о моем намерении представить образцами разных стопосложений историю моей умственной или лучше сказать духовной химии; воспоминания прошедших ощущений, могут без придумок, возбуждать мое дремлющее стихотворство, и разнообразить мои обращики: которые по настоящему моему чувствованию были б все на один унылый напев. — И сверх того душевная жизнь поэта, может быть не совсем бесплодною для другого поэта, хотя и не одного с ним пола; но я уж вам говорил о замеченном мною сходстве врожденных свойств почти всех стихотворцев, которыми вы часто напоминаете мою молодость; хотя, признаюсь, в гораздо в лучшем виде; может быть, оттого что женщины вообще лучше мужчин; когда они не хотят мущинствовать. Но дело не о них, а о пожилом, чтоб не сказать старом, мужчине, которого легкая голова и слишком живое воображение, очень долго кружились по женски, и который исповедью своих разнообразных, дуростей, хочет вам сообщить разнообразные стопосложения. После всего вы должны знать, что я наследовал дар моей матери, которой долговременная болезнь помешала сделаться истинным поэтом, но она умела заронить в мою душу искру творческого огня, и он, как вы знаете, еще вспыхивает, и оживотворяет остаток моего длинного существования, или верите, мнимо духовного быта в свете: где я вот как появился.

 

Мчится легкий челн

По зыбям кипучим:

То на дно нырнет,

То сверх волн мелькнет

Огоньком летучим.

 

Так шестнадцати лет

Я в кружащийся свет

Брошен горькой долей,

И как челн, сам не свой

Мчался в путь роковой

Не своею волей.

 

Челна вихрь не расшиб,

Я бедой не погиб:

Как удел был сходен.

Что ж причиной тому? . . . .

Плотник челна в корму

Врезал крест Господень.

 

Я отпущен отцом,

Так же с честным крестом

С злой судьбой на битву.

Молод, пылок, убог,

Погибал я; но Бог

Внял отца молитву.

 

Ты знаешь в поморьи, тот берег сырой,

Где все превращенье: и даже природа,

Причудно мешая все времена года,

То день покрывает завесой ночной,

То ночь убеляет дневным озареньем;

Где дивного мужа чудесным твореньем

Возникли твердыни меж топких болот;

Где, нынче родятся громады красот

На стеблях древесных из гор первобытных;

Где, — женщины волей, в утесах гранитных

Теснятся прорывы бушующих рек;

Где в недро земное, насильственно вдавлен,

Гигант доказатель: что Богом поставлен

Земли властелином, творец – человек;

Где в мразном тумане, под глыбами снега

И запада роскошь и южная нега,

В хитоне прозрачном, в пахучих цветах

Лелеют богатство в обмерзлых стенах;

Где, блеск отраженья

Зарниц полуденных, по льдинам скользит;

Где, лоск просвещенья,

Как мрамор поддельный, в чертогах блестит:

В хитоне прозрачном, в пахучих цветах

Лелеют богатство, в обмерзлых стенах;

Где, блеск отраженья

Зарниц полуденных, по льдинам скользит;

Где, лоск просвещенья,

Как мрамор поддельный,

В чертогах блестит:

 

Я там очутился

По воле судьбы;

И скоро пробился,

Без сильной борьбы

В толпу большесветства

Ах! я ли один —

И женщин кокетство,

И ловкость мужчин —

Почел просвещеньем? . . . .

И в обществах нов

На тех чудаков

Смотрел с восхищеньем,

Которых потом

На сцене позорил:

И колким пером

С собой перессорил?

Тогда ж ослеплен

Мишурным их блеском,

Я сам был смешон

В невежестве дерзком:

Натершись от них

Дресвой чужеумства,

В чаду вольнодумства,

От чувствий своих

И мыслей отрекся,

И в шутство увлекся

Французским умом,

Из давна привычным

По задам столичным

Жужжать комаром.

 

Промышляя обезьянством и попугайством, я 19 лет из сельского барича, попал в столичные любезники; но чтобы этот невероподобный переход не показался вам скачком Зарницкого (Из комедии Не любо не слушай), или вспорхом оптической вольности, я прозой расскажу вам от чего и как он сделался.

Приехав в Петербург на службу с дядькой Емельянычем, со 120 рублями на прожиток, гвардии сержантом, однако ж перед офицерством, я тотчас явился к родному дяде моей матери П. Б. Пассену, придворному Генерал Аншефу. Он принял меня с приличною благосклонностью и узнал из матушкина письма, что я начал стихотворничать, просил И. Ф. Эмина, любимца кн. Зубова узнать есть ли во мне талант? Этот, тогдашний Жуковский, которого имя нынче забыто, нашел, что я с его помощью могу сделаться стихотворцем; но дедушка мне сказал: «похвально, и с твоим именем писать стишки для удовольствия общества; но неприлично сделаться записным стихотворцем, как какому нибудь студенту без всякого родства, и протекции.» А чтобы доказать мне пользу его родства и протекции, послал меня с запискою к моему полковому начальнику, и не заботясь ни о ком кроме себя, пустил на волю Божию, не справляясь, как и чем я живу. Только ваш почтеннейший дед И. Л. К. истинный образец русского вельможи, быв двоюродным отцу моему братом, приголубил меня как ближнего родственника, давал мне родительские наставления, приказал ходить учиться с его меньшим сыном и породил во мне ту неизменную привязанность и дружбу к достойному его семейству, которая счастливит мою бесприютную душу; я пользовался благодушием вашего деда; но не долго: молодые сослуживцы мои оттянули меня от ученья; к счастью (чего о сю пору я еще хорошенько не знаю) я понравился тем из них, которые также как я пописывали стишки, нарохтились в поэты, и любили страстно театр: сыновья знаменитого Княжнина познакомили меня с славным Дмитревским, и по его советам появилась через год на сцене моя маленькая комедия в стихах (Женская шутка, сожженная самим автором).— Я, едва 18 лет, был первый вызван как автор; разумеется моими товарищами, в подражание Парижским модам, не вошедшим еще к нам в обычай. Один из моих товарищей, уже офицер, представил меня как увенчанного комика вашему же родственнику А. А. Бибикову; из его гостиной я перепрыгнул, через несколько так же странноприимных гостиных, в большой свет, пустился французить, сделался не последним членом стихотворческого общества графа Чернышева, названного Асademie des bagаteles. Мои стишки в роде Демутье были увенчаны, я пустился сочинять Французскую оперу, и хотя почти никто из моих новых собеседников не видал моей комедии (которую я сам сжег за бесчинство) и не слыхал моей оперы (неоконченной и разодранной за бестолковщину), однако я был провозглашен драматическим автором, любезным молодым человеком: не взирая даже на нетерпимую во свете неблагосклонность ко мне фортуны; но русская сметливость надоумила меня: написать по Французски, Epitre a ma laideur, и первому смеяться над своей телесной пухлостью и карманной сухостью, что охотно признано было оригинальством и даже философиею. Я считал себя большим счастливцем и достиг цели моих всегдашних желаний. Мадригалы мои красовались в богатых альбомах, романсы мои пелись милыми голосами, за дорогими фортепианами; зная все маленькие игры, болтая иногда забавно, отличаясь в мистификациях, делая за присест провербы и сюрпризы, я был зван на все праздники; и чуть-чуть не попал в цеховые забавники; за мною начала присылать экипажи, как за немкой ворожеей, стали находить странным, когда я не являлся по призыву их, не был веселым, хотя мне, по сердечным и хозяйственным обстоятельствам, часто было не до веселья; излишняя полнота души и совершенная пустота карманов притупляли мою природную веселость, а неумолкная болтовня лица моего изменяла поддельной. Наконец мне стала надоедать моя должностная любезность, которую от меня требовали как службы, и я уже, начал беситься на мое светское счастье; но к другому счастью граф Ксавье Местр, автор многих прелестных сочинений в стихах и прозе, за некоторые услуги, случайно мною ему оказанные, сдружился со мною и сжалясь над моим глупым положением, открыл мне всю его нелепость – вот как: рассказывая об одном англичанине, который услыша, что кого нибудь называют умным, всегда спрашивал, а что ум его сделал: он вдруг спросил меня: «что твой ум хочет сделать из тебя?» Я, пораженный этим неожиданным вопросом, не знал что сказать; но он отвечал за меня: — «пустого человека, которого ум, не обращенный ни на какую пользу, выдохнется со временем и как завялый цветок, ни себе, ни другим, ни для чего не пригодится; поверь мне, что всякий человек испытав свои способности, должен поставить себе цель жизни и трудами достигать ее.» Судя может быть, слишком дружески о моем стихотворном даре, он сказал: твоею целью должна быть словесность, доставляющая пользу и славу не только истинному словеснику, но и отечеству его; учись, трудись, пиши, ты будешь поэтом. И тогда у меня. . . . .

 

Брызнули искры от темя до пят;

Сердце трепещет и мысли кипят

Огненной рекою.

Ясного неба радужный луч

Тьму рассекает сумрачных туч

Пламенной стрелою.

Минутные скопы чужеземных дум

Вихрем умчались, осветлился ум

Животворным светом

Ты постигаешь всю радость души

Вспыхнутой речью поэта: «пиши:

Ты будешь поэтом.»

 

Дай Бог, чтоб это слово подействовало так же прочно над вами, как надо мной! С этой минуты призраки светского счастья исчезли: я увидел яркий свет, устремился к нему всей силой души: с той минуты началась вторая часть ее наземного похождения. . .

 

Рогаль

1 марта 1838.