Bibra > Произведения > Все > Нос некоего нотариуса

Нос некоего нотариуса

Автор: Аверкиев Дмитрий Васильевич

Скачать

Носъ нѣкоего нотаріуса.

Разсказъ Эдмона Абу*).

Переводъ Д. В. Аверкіева.

   *) Забавный разсказъ Э. Абу напомнитъ читателямъ шутку Гоголя Носъ. Мы, впрочемъ, этимъ вовсе не хотимъ сказать, будто Абу подражалъ нашему писателю: онъ вполнѣ самостоятеленъ. Главное достоинство разсказа Абу въ его непритворной веселости,— что нынче большая рѣдкость, особенно во французской литературѣ. Д. А.

  

I.
Схватка Востока и Запада, кровь льется.

   Метръ Альфредъ Л’Амберъ, до роковаго удара, принудившаго его перемѣнить носъ, былъ рѣшительно самымъ блестящимъ нотаріусомъ во Франціи. Въ то время ему было тридцать два года; онъ обладалъ благороднымъ станомъ, большими, красиво очерченными глазами; у него было олимпійское чело, а борода и волосы самаго пріятнаго свѣтло русаго цвѣта. Носъ (первый по порядку) сгибался въ видѣ орлинаго клюва. Вѣрьте, не вѣрьте, но къ нему удивительно шелъ бѣлый галстухъ. Зависѣло ли это оттого, что онъ носилъ его съ самаго нѣжнаго возраста, или оттого, что онъ покупалъ ихъ у хорошей мастерицы? Думаю, что отъ обѣихъ причинъ сразу.

   Иное дѣло обвертѣть въ видѣ веревки носовой платокъ вокругъ шеи; иное дѣло завязать съ искусствомъ красивый узелъ изъ батиста, такъ чтобъ оба конца были равны, не слишкомъ накрахмалены и симметрично торчали направо и налѣво. Бѣлый галстухъ, удачно выбранный и хорошо повязанный, составляетъ украшеніе, не лишенное прелести; это подтвердять всѣ дамы. Но мало его надѣть, надо еще сумѣть его носить, а это дѣло опытности. Отчего мастеровые кажутся такими неловкими, точно взятыми напрокатъ, въ день своей свадьбы? Оттого что напяливаютъ на себя бѣлый галстухъ безъ предварительнаго изученія.

   Можно сразу привыкнуть носить самые необычные головные уборы; напримѣръ, корону. Солдатъ Бонапартъ подобралъ вѣнецъ, который уронилъ французскій король на площади Лудовика XV. Онъ, ни у кого тому не учась, самъ надѣлъ ее себѣ на голову, и Европа нашла, что этотъ уборъ ему въ лицу. Вскорѣ онъ ввелъ корону въ моду въ своей семьѣ и въ кругу своихъ близкихъ друзей. Всѣ его окружавшіе носили корону, или желали ее носить. Но этотъ необыкновенный человѣкъ носилъ галстухъ только посредственно. Виконтъ де-С., авторъ нѣсколькихъ поэмъ въ прозѣ, изучалъ дипломатію, или искусство носить съ пользой для себя галстухъ. Въ 1815 г. онъ присутствовалъ на смотру нашей послѣдней арміи, за нѣсколько дней до Ватерлооскаго сраженія. Знаете ли, что поразило его на этомъ героическомъ празднествѣ, гдѣ проявился обезнадеженный энтузіазмъ великаго народа? То, что галстухъ Бонапарта былъ ему не въ лицу.

   Немногіе на этомъ мирномъ поприщѣ могли помѣряться съ метромъ Альфредомъ Л’Амберомъ. Я пишу Л’Амберъ, а не Ламберъ, на основаніи положенія государственнаго совѣта. Метръ Л’Амберъ, преемнивъ своего отца, занимался нотаріальнымъ дѣломъ по праву рожденія. Уже два вѣка слишкомъ, какъ эта славная фамилія передавала изъ рода въ родъ, въ мужскомъ поколѣніи, контору въ улицѣ Вернель съ самой высокой практикой въ Сенъ-Жерменскомъ предмѣстьи.

   Дѣло никогда не переходило въ чужія руки, а потому не подвергалось оцѣнкѣ; но судя по доходамъ послѣдняго пятилѣтія, оно стоило не менѣе трехсотъ тысячъ экю. То есть, среднимъ числомъ, оно приносило въ годъ девяносто тысячъ ливровъ. Въ теченіе слишкомъ двухъ вѣковъ всѣ старшіе въ родѣ носили бѣлые галстухи, столь же естественно какъ вороны — черныя перья, пьяницы — красные носы и поэты — потертый фракъ. Законный наслѣдникъ именитой фамиліи и значительнаго состоянія, молодой Альфредъ всосалъ съ молокомъ добрые принципы. Онъ достодолжно презиралъ всѣ политическія новшества, заведенныя во Франціи послѣ переворота 1789 года. По его мнѣнію, французскій народъ раздѣлялся на три класса: духовенство, дворянство, III третье сословіе. Мнѣніе почтенное, котораго держатся до сегодня сенаторы, впрочемъ немногіе. Себя онъ причислялъ въ первымъ лицамъ третьяго сословія, имѣя тайное притязаніе на судейское дворянство. Онъ чувствовалъ глубокое презрѣніе съ большинству французской націи, къ этому сброду крестьянъ и ремесленниковъ, именуемому народомъ или подлой толпой. Онъ на сколько возможно избѣгалъ сношенія съ ней, изъ уваженія въ своей достолюбезной особѣ, которую любилъ и о которой заботился самымъ страстнымъ образомъ. Стройный, здоровый и крѣпкій, какъ рѣчная щука, онъ былъ убѣжденъ, что всѣ эти люди простая мелкая рыбешка, нарочно созданная Провидѣніемъ, чтобъ питать щукъ.

   Впрочемъ, прекрасный человѣкъ, какъ почти всѣ эгоисты, уважаемый въ судѣ, въ клубѣ, въ палатѣ нотаріусовъ, въ конференціи Сенъ-Венсанъ де-Поль и въ фехтовальномъ залѣ: онъ отлично и выпадалъ, и отбивался; онъ умѣлъ выпить, былъ великодушнымъ любовникомъ, когда его брало за-сердце; вѣрнымъ другомъ съ людьми своего званія, самымъ любезнымъ кредиторомъ, когда получалъ проценты на капиталъ; у него были изысканные вкусы, онъ былъ заботливъ о туалетѣ, чистоплотенъ, какъ новый червонецъ; по воскресеньямъ онъ всегда бывалъ у обѣдни у святого Ѳомы Аквинскаго, по понедѣльнивамъ, средамъ и пятницамъ — въ оперномъ фойэ и былъ бы самымъ совершеннымъ джентльменомъ своего врежени, какъ въ физическомъ, такъ и нравственномъ отношеніи, еслибъ не несносная близорукость, благодаря которой онъ былъ принужденъ носить очки. Нужно ли добавлять, что очки у него были золотыя и самыя тоненькія, самыя легкія, самыя изящныя, какія только были сдѣланы у знаменитаго Матье Луна, на набережной Золотыхъ дѣлъ мастеровъ?

   Онъ ихъ надѣвалъ только у себя въ конторѣ, или у кліента, когда приходилось читать бумаги. Понятно, что по понедѣльникамъ, средамъ и пятницамъ, входя въ танцовальное фойэ, онъ обнажалъ свои красивые глаза. Тогда выпуклыя стекла не затемняли блеска его взгляда. Я не скрываю, что онъ ничего не видѣлъ, и порою раскланивался съ маршезой {Маршезой (marcheuse) въ балетѣ зовутъ артистку, которая не танцуетъ, а занимаетъ роли, гдѣ приходится только ходить.}, принимая ее за звѣзду; но взглядъ у него быль рѣшительный, какъ у Александра при входѣ въ Вавилонъ. По этому кордебалетныя танцовщицы, охотно придумывающія прозвища, назвали его Побѣдителемъ. Добраго толстяка турку, секретаря посольства, онѣ прозвали Спокойнымъ, члена государственнаго совѣта Меланхоликомъ, а главнаго секретаря министерства ***, живого и задорного, М. Turlu. Вотъ почему маленькую Элизу Шампань, или Шампань 2-ю, когда она изъ корифеевъ возвысилась до званія сюжета, стали звать Тюрлюретой.

   Провинціальные читатели (если только этому разсказу суждено выйти за предѣлы парижскихъ укрѣпленій) задумаются на минуту, другую надъ предыдущимъ абзацемъ. Я отсюда слышу тысячу и одинъ вопросъ, съ которыми они мысленно обращаются къ автору. Что такое танцовальное фойе? И кордебалетъ? И оперныя звѣзды? И корифейки? И сюжеты? И маршезы? И главные секретари, которые попадаютъ въ этотъ міръ, подъ опасностью получить какое-нибудь прозвище? Наконецъ, какимъ случаемъ человѣкъ степенный, человѣкъ порядочный, человѣкъ съ принципами, какъ метръ Альфредъ Л’Амберъ, три раза въ недѣлю заходитъ въ танцовальное фойе?

   Ахъ, милые друзья, да именно потому, что онъ человѣкъ степенный, человѣкъ порядочный, человѣкъ съ принципами. Танцовальное фойе въ то время была обширная квадратная зала, обставленная старыми скамейками, обитыми краснымъ бархатомъ, и населенная самыми значительными въ Парижѣ людьми. Тамъ встрѣчались не только финансисты, члены государственнаго совѣта, главные секретари, но и князья, и герцоги, депутаты, префекты и сенаторы, самые преданные защитники свѣтской власти папы; тамъ не хватало однихъ прелатовъ. Тамъ можно было видѣть женатыхъ министровъ, самыхъ несомнѣнно женатыхъ изъ нашихъ министровъ. Сказавъ, что ихъ можно было тамъ видѣть, я вовсе ее утверждаю, будто самъ видѣлъ ихъ тамъ; вы понимаете, что бѣдняку журналисту туда не такъ-то легко войти, какъ на мельницу. Ключи отъ этого салона Гесперидъ были въ рукахъ одного изъ министровъ; никто туда не проникалъ безъ дозволенія его превосходительства. И какое тутъ проявлялось соперничество, какая ревность, какія интриги! Много кабинетовъ пало подъ самыми различными предлогами, а въ сущности потому, что всѣмъ государственнымъ людямъ хотѣлось поцарствовать въ танцовальномъ фойе. Не думайте, впрочемъ, что этихъ особъ манили туда запретныя удовольствія. Они просто сгорали желаніемъ покровительствовать искусству въ высшей степени аристократическому и политическому.

   Быть можетъ, съ годами все это измѣнилось, потому что приключенія метра Л’Амбера случились не на прошлой недѣлѣ. Но по причинамъ самаго высокаго благоприличія, я не смѣю съ точностью обозначить, въ которомъ именно году этотъ членъ судебнаго вѣдомства перемѣнилъ свой орлиный носъ на прямой. Вотъ почему я, по примѣру баснописцевъ, и сказалъ глухо въ то время. Удовольствуйтесь тѣмъ, что дѣйствіе происходило, въ лѣтописяхъ міра, между сожженіемъ греками Трои и сожженіемъ лѣтняго пекинскаго дворца англійскими войсками, между этими двумя достопамятными событіями европейской цивилизаціи.

   Одинъ изъ современниковъ и кліентовъ метра Л’Амбера, маркизъ д’Омбрамвиль, какъ-то сказалъ въ англійскомъ кафе:

   — Насъ отличаетъ отъ людской толпы фанатизмъ къ танцамъ. Чернь сходитъ съ ума отъ музыки. Она хлопаетъ въ операхъ Россини, Доницетти и Обера; повидимому, милліонъ нотъ, приготовленныхъ на манеръ салата, заключаетъ въ себѣ нѣчто весьма пріятное для ушей этихъ людей. Они доходятъ до того, что сами поютъ грубыми, разбитыми голосами, и полиція дозволяетъ имъ собираться въ мѣкоторыхъ амфитеатрахъ и коверкать аріи. Да благо имъ будетъ! Что до меня, то я оперъ не слушаю, я ихъ смотрю: я прихожу въ дивертиссементу, а по окончаніи убѣгаю. Моя почтенная прабабка разсказывала мнѣ, что всѣ знатныя дамы въ ея время ѣздили въ оперу единственно ради балета. Онѣ всячески покровительствовали танцорамъ. Теперь нашъ чередъ; теперь мы покровительствуемъ танцовщицамъ, и стыдъ тому, кто объ этомъ дурного мнѣнія!

   Маленькая герцогиня де-Біэтри, молодая, хорошенькая и брошенная мужемъ, имѣла слабость упрекать его за то, что онъ увлекается оперными обычаями.

   — И не стыдно вамъ,— говорила она ему,— бросать меня одну въ ложѣ со всѣми вашими друзьями, а самому бѣгать неизвѣстно куда.

   — Когда желаешь быть посланникомъ, необходимо заняться политикой,— отвѣчалъ онъ.

   — Положимъ что такъ; но думаю, что въ Парижѣ для этого нашлись бы школы получше.

   — Отнюдь нѣтъ. Повѣрьте, милое дитя мое, что балетъ и политика — близнецы. Желать нравиться, плѣнять публику, не спускать глазъ съ вапельмейстера, строить лицо, мѣнять каждую секунду цвѣтъ и платья, прыгать слѣва направо и справа налѣво, быстро поворачиваться, умѣть при этомъ удержаться на ногахъ, улыбаться со слезами на глазахъ,— да развѣ это не краткая программа и балета, и политики?

   Герцогиня улыбнулась, простила мужа и завела любовника..

   Важные господа, какъ герцогъ де-Біэтри, государственные люди, какъ баронъ Ф., милліонеры, какъ маленькій Шт., и простые нотаріусы, какъ герой нашего разсказа, толкутся всѣ вмѣстѣ въ танцовальномъ фойе и за кулисами. Они всѣ равны передъ невѣдѣніемъ и наивностью восьмидесяти невинныхъ дѣвъ, составляющихъ кордебалетъ. Ихъ называютъ абонентами, имъ даромъ улыбаются, съ ними болтаютъ въ уголкахъ, отъ нихъ принимаютъ конфекты и даже брильянты, какъ знаки простой вѣжливости, ни къ чему не обязывающей тѣхъ, кто принимаетъ. Въ свѣтѣ напрасно думаютъ, будто опера рынокъ легкихъ удовольствій и школа распущенности. Тамъ больше добродѣтельныхъ чѣмъ въ любомъ парижскомъ театрѣ, а почему? потому что тамъ добродѣтелъ цѣнится дороже чѣмъ гдѣ бы то ни было.

   Развѣ не интересно изучать вблизи этихъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя почти всѣ весьма низменнаго происхожденія, и въ короткое время взлетѣли довольно высоко благодаря таланту или красотѣ? Большинство изъ нихъ дѣвочки отъ четырнадцати до шестнадцати лѣтъ; онѣ взросли на сухомъ хлѣбѣ и зеленыхъ яблокахъ гдѣ-нибудь на чердакѣ у швеи, или въ коморкѣ швейцара; онѣ приходятъ въ театръ въ холстинковыхъ платьяхъ и стоптанныхъ башмакахъ, и спѣшатъ переодѣться украдкой. Черезъ четверть часа, онѣ сходятъ въ фоне сіяющія, блестящія, въ шелку, газѣ и цвѣтахъ, все на казенный счетъ,— великолѣпнѣе фей, ангеловъ и гурій нашихъ мечтаній. Министры и князья цѣлуютъ у нихъ ручки и пачкаютъ свои фраки о бѣлила ихъ обнаженныхъ рукъ. Имъ поютъ на ухо старые и новые мадригалы, которые онѣ порою понимаютъ. У нѣкоторыхъ есть природный умъ и онѣ очень мило болтаютъ; такихъ просто разрываютъ на части. Звонокъ сзываетъ фей на сцену; толпа абонентовъ преслѣдуетъ ихъ, ихъ задерживаютъ, съ ними торгуются передъ выходомъ на сцену. Доблестный абонентъ не страшится, что на него упадетъ декорація, что его обольетъ ламповымъ масломъ; онъ не боится самыхъ разнообразныхъ міазмовъ, только бы услышать, какъ слегка охрипшій голосовъ прошепчетъ эти милыя слова:

   — Господи! Какъ у меня ноги-то ломитъ.

   Занавѣсъ поднимается, и восемьдесять царицъ на-часъ весело рѣзвятся передъ биноклями воспламененной публики. И всякая изъ нихъ знаетъ или догадывается, что у нея въ театрѣ два, три, десять поклонниковъ, извѣстныхъ и неизвѣстныхъ. Что за праздникъ для нихъ, пока не опустится занавѣсъ! Онѣ красивы и нарядны, на нихъ любуются, ими восхищаются, и имъ нечего бояться ни критики, ни свиствовъ.

   Бьетъ полночь; все измѣняется, какъ въ волшебныхъ сказкахъ. Замарашка съ матерью или сестрой взбирается на дешевыя вершины Батиньоля или Монмартра. Бѣдняжка! она чутъ-чуть прихрамываетъ, и пачкаетъ грязью сѣрые чулки. Добрая и мудрая мать семейства, которой вся надежда въ милой дочкѣ, по дорогѣ, въ сотый разъ, повторяетъ ей уроки мудрости:

   — Иди въ жизни прямой дорогой, о дочь моя! и не спотыкайся; но если такое несчастье ужь суждено тебѣ судьбой, то упади на кровать изъ розоваго дерева.

   Такимъ совѣтамъ опытности слѣдуютъ не всегда. Порой заговариваетъ сердечко: танцовщицы выходятъ замужъ за танцоровъ. Случалось, что молодыя дѣвушки, хорошенькія какъ Венера Анадіомена, скопляли на сто тысячъ франковъ драгоцѣнныхъ вещей, и шли къ алтарю съ чиновникомъ, получающимъ двѣ тысячи франковъ въ годъ. Другія-же предоставляютъ случаю заботу о своей будущности, и приводятъ свою семью въ отчаяніе. Одна ждетъ 10-го апрѣля, чтобъ распорядиться своимъ сердцемъ, потому что обѣщала самой себѣ быть умницей пока ей не минетъ семнадцать лѣтъ. Другая найдетъ покровителя по вкусу, но не смѣетъ ему сказать объ этомъ: она опасается мести какого-нибудь референдарія, который обѣщалъ убить ее и наложить на себя руки, въ случаѣ если она полюбитъ другого. Онъ, конечно, шутилъ, но въ этомъ міркѣ слова принимаются въ серьезъ. Какъ онѣ всѣ наивны и несвѣдущи! Подслушали, какъ двѣ дѣвицы шестнадцати лѣтъ спорили о благородствѣ своего происхожденія и знатности своихъ семействъ.

   — Что она только говоритъ! — сказала дѣвица повыше.— У ея мамаши серьги серебряныя, а у моего отца — золотыя.

   Метръ Альфредъ Л’Амберъ, послѣ долгаго перепархиванья отъ брюнетки къ блондинкѣ, наконецъ влюбился въ хорошенькую брюнетку съ голубыми глазами. M-lle Викторина Томпэнъ вела себя благоразумно, какъ всѣ въ балетѣ, до тѣхъ поръ, когда начинаютъ вести себя иначе. Притомъ она была хорошо воспитана, и не могла принять окончательнаго рѣшенія, не спросясь родителей. Уже болѣе полугода за ней сильно ухаживали красивый нотаріусъ и Айвазъ-Бей, толстый турка, двадцати пяти лѣтъ, котораго прозвали Спокойнымъ. И тотъ, и другой вели серьезныя рѣчи, гдѣ говорилось о ея будущности. Почтенная г-жа Томпэнъ совѣтовала дочери держаться середины, пока одинъ изъ двухъ соперниковъ не рѣшится поговоритъ съ нею о дѣлѣ. Турка былъ добрый, честный малый, степенный и робкій. Но онъ заговорилъ первый, и его выслушали.

   Вскорѣ всѣ узнали объ этомъ маленькомъ событіи за исключеніемъ метра Л’Амбера, который ѣздилъ въ Пуату хоронить дядю. Когда онъ воротился въ Оперу, у дѣвицы Викторины Томпэнъ были уже брильянтовый браслетъ и брильянтовыя сережки, а брильянтовое сердечко висѣло у нея на шеѣ точно люстра. Нотаріусъ былъ близорукъ; кажется, я съ самаго начала упомянулъ объ этомъ. Онъ ничего не видѣлъ изъ того, что долженъ бы видѣть; даже того, что его встрѣтили лукавыми улыбками. Онъ вертѣлся, болталъ и блестѣлъ, какъ всегда, съ нетерпѣніемъ ожидая конца балета и разъѣзда. Его разсчеты были окончены: благодаря превосходному дядюшкѣ въ Пуату, умершему какъ разъ во время, будущность m-lle Викторины была обезпечена.

   Такъ называемый Оперный пассажъ въ Парижѣ представляетъ сѣть узкихъ и широкихъ, свѣтлыхъ и темныхъ, находящихся на различныхъ уровняхъ галерей, которыя расположены между бульваромъ, улицей Лепелетье, улицей Дрюо и улицей Россини. Длинный проходъ, почти весь открытый, тянется отъ улицы Дрюо до улицы Лепелетье, перпендикулярно къ галереямъ Барометра и Часовъ. Въ самой низкой его части, въ двухъ шагахъ отъ улицы Дрюо, на него выходитъ потайная дверь изъ театра, ночной входъ для артистовъ. Три раза въ недѣлю, потокъ въ триста, четыреста особъ съ шумомъ проносится передъ очами достойнаго папа Монжа, швейцара этого рая. Машинисты, фигуранты, маршезы, хористы, танцовщики и танцовщицы, теноры и сопрано, авторы, композиторы, чиновники, абоненты несутся толпой. Одни спускаются къ улицѣ Дрюо, другіе всходятъ по лѣстницѣ, которая при помощи открытой галереи выводитъ на улицу Лепелетье.

   На серединѣ открытаго прохода, въ концѣ галереи Барометра, стоялъ Альфредъ Л’Амберъ и курилъ сигару. Въ десяти шагахъ отъ него, невысокій кругленькій человѣчекъ въ ярко-красной фескѣ вдыхалъ ровными клубами дымъ отъ папироски изъ турецкаго табаку, толщиною побольше мизнеца. Вокругъ нихъ бродило или стояло до двадцати другихъ праздношатающихся; каждый думалъ о себѣ, нисколько не заботясь о сосѣдѣ. Проходили, напѣвая, пѣвцы, пробѣгали прихрамывая сильфы мужскаго рода, волоча башмаки, и отъ времени до времени мимо рѣдкихъ рожковъ газа скользила женская тѣнь, закутанная въ черномъ, сѣромъ, или коричневомъ, неузнаваемая ни для чьихъ глазъ, кромѣ взоровъ любви.

   Встрѣчаются, подходятъ другъ къ другу и убѣгаютъ, не простясь ни съ кѣмъ. Чу! что за странный шумъ, что за необычная тревога? Прошли двѣ легкія тѣни, подбѣжало двое мужчинъ, сошлись два огонька отъ сигаръ; послышались громкіе голоса и точно суматоха быстрой ссоры. Прохожіе бросились туда, но тамъ ужь никого не было. И метръ Альфредъ Л’Амберъ одиноко идетъ къ своей каретѣ, которая ждетъ его на бульварѣ. Онъ пожимаетъ плечами и машинально смотритъ на прилагаемую визитную варточну, на которой видна крупная капля крови:

Айвазъ-Бей
Секретарь оттоманскаго посольства.
Улица Гренелль-Сенъ-Жерменъ, 100.

   Послушаемъ что ворчитъ сквозь зубы красивый нотаріусъ изъ улицы Вернель.

   — Глупая исторія! Чортъ же зналъ, что этотъ скотъ турокъ имѣетъ на нее права!.. ну да, это онъ… И почему я не надѣлъ очковъ?.. Кажется, я хватилъ его кулакомъ по носу?.. Да, карточка запачкана, и мои перчатки также. И вотъ, вслѣдствіе неловкости, я навязалъ себѣ на шею турка; а я вѣдь на него не сержусь… Въ концѣ концовъ, я къ ней равнодушенъ… Пусть она будетъ его! Нельзя же двумъ порядочнымъ людямъ рѣзаться изъ-за дѣвицы Викторини Томпэнъ… Но этотъ проклятый кулакъ испортилъ все дѣло…

   Вотъ что онъ ворчалъ сквозь зубы, сквозь тридцать два свои зуба, бѣлѣе и острѣе, чѣмъ у волченка. Онъ отпустилъ кучера домой, и пошелъ потихоньку пѣшкомъ въ Желѣзнодорожный клубъ. Тамъ онъ встрѣтилъ двухъ друзей и разсказалъ имъ про свое приключеніе. Старый маркизъ де-Виллъ-Моренъ, бывшій капитанъ королевской гвардіи, и молодой маклеръ Анри Стеймбуръ единогласно рѣшили, что ударъ кулакомъ испортилъ все дѣло.

  

II.
Охота за кошкой.

   Нѣкоторый турецкій мудрецъ сказалъ:

   «Нѣтъ пріятныхъ кулаковъ; но самые непріятные тѣ, что бьютъ по носу».

   Тотъ же мыслитель основательно добавляетъ въ слѣдующей главѣ:

   «Поколотить врага передъ любимой имъ женщиной, значитъ дважды отколотитъ его. Ты оскорбляешь и тѣло, и душу».

   Вотъ почему терпѣливый Айвазъ-Бей ревѣлъ отъ гнѣва, провожая m-lle Томпенъ и ея мать на квартиру, которую онъ меблировалъ для нихъ. Онъ простился съ ними у дверей, вскочилъ въ карету и приказалъ везти себя къ своему товарищу и другу Ахмету. Кровь все еще шла у него изъ носу.

   Ахметъ спалъ подъ стражей вѣрнаго негра; но хотя въ книгѣ и стоитъ: «не буди друга твоего, когда онъ спитъ», тамъ же написано: «все же разбуди его, если есть опасность для него, или для тебя». И добраго Ахмета разбудили. То былъ длинный турка, тридцати пяти лѣтъ, худой и слабый, съ длинными кривыми ногами. Впрочемъ, прекрасный человѣкъ и умный малый. Въ этихъ людяхъ, чтобъ тамъ ни говорили, есть нѣчто хорошее. Увидѣвъ окровавленное лицо своего друга, онъ раньше всего приказалъ принести тазъ холодной воды, ибо писано: «не разсуждай, пока не омоешь крови своей: или мысли у тебя будутъ мутныя и нечистыя».

   Айвазъ скорѣй отмылся, чѣмъ успокоился. Онъ съ гнѣвомъ разсказалъ о своемъ приключеніи. Негръ, присутствовавшій на совѣщаніи въ качествѣ третьяго лица, предложилъ, что онъ сейчасъ же возьметъ кинжалъ, пойдетъ и убьетъ г. Л’Амбера. Ахметъ-Бей поблагодарилъ его за доброе намѣреніе и вытолкнулъ пинкомъ изъ комнаты.

   — Что же намъ теперь дѣлать? сказалъ онъ доброму Айвазу.

   — Очень просто,— отвѣчалъ тотъ,— я завтра же утромъ отрублю ему носъ. Законъ возмездія начертанъ въ Коранѣ: «Око за оно, зубъ за зубъ, носъ за носъ!»

   Ахметъ возразилъ, что Коранъ безъ сомнѣнія прекрасная книга, но немного устарѣла. Принципы чести измѣнились со временъ Магомета. Притомъ, слѣдуя буквѣ закона, Айвазу слѣдовало-бы хватитъ г. Л’Амбера кулакомъ.

   — По какому праву ты ему отрѣжешь носъ, если онъ не отрѣзалъ твоего?

   Но до увѣщаній ли молодому человѣку, которому раскроили носъ въ присутствіи любовницы? Айвазъ жаждалъ крови, и Ахметъ принужденъ былъ обѣщать ему, что кровь прольется.

   — Ладно,— сказалъ онъ. — Мы въ чужой странѣ представители нашей; мы не можемъ снести оскорбленія, не доказавъ своей храбрости. Но какъ же ты станешь драться на дуэли съ г. Л’Амберомъ по обычаю этой страны? Ты не умѣешь драться на шпагахъ.

   — А зачѣмъ мнѣ шпага? Я хочу отрубить ему носъ, и шпага тутъ вовсе не годится!..

   — Еслибъ ты хотя порядочно стрѣлялъ изъ пистолета!

   — Да ты съума сошелъ! Что я стану дѣлать съ пистолетомъ, когда мнѣ нужно отрубить носъ нахалу? Я… Да, рѣшено! ступай къ нему, и устрой все на завтра: мы будемъ драться на сабляхъ.

   — Но, несчастный! что ты станешь дѣлать съ саблей? Я ни сколько не сомнѣваюсь въ твоей храбрости, но не оскорбляя тебя могу сказать, что ты вовсе не мастеръ биться на сабляхъ.

   — Что за важное дѣло! вставай, или и объяви ему, чтобы онъ завтра предоставилъ свой носъ въ мое распоряженіе.

   Мудрый Ахметъ понялъ, что тутъ логика не поможетъ, и что всѣ его разсужденія не приведутъ ни къ чему. Что пользы проповѣдовать глухому, который держится за свое мнѣніе также, какъ папа за свѣтскую власть? Поэтому онъ одѣлся, взялъ съ собою перваго драгомана, Османъ-Бея, который только что воротился изъ Императорскаго клуба, и приказалъ вести себя въ собственный домъ метра Л’Амбера. Часъ былъ вполнѣ неудобный; но Айвазъ не хотѣлъ терять ни мгновенія.

   Не желалъ того и богъ войны; по крайней мѣрѣ, все заставляетъ меня такъ предполагать. Въ то мгновеніе, когда первый секретарь хотѣлъ позвонить у метра Л’Амбера, онъ лично встрѣтилъ врага, возвращавшагося пѣшкомъ съ двумя своими секундантами.

   Метръ Л’Амберъ увидѣлъ красныя фески, понялъ, поклонился и заговорилъ съ нѣкоторой надменностью, не лишенной, впрочемъ, любезности.

   — Господа,— сказалъ онъ посѣтителямъ,— я одинъ живу въ этомъ домѣ, а потому имѣю основаніе думать, что вы пожаловали во мнѣ. Я Л’Амберъ; позвольте же мнѣ пригласить васъ къ себѣ.

   Онъ позвонилъ, толкнулъ дверь, перешелъ дворъ съ четырьмя ночными гостями и провелъ ихъ въ свой кабинетъ. Тамъ оба турка просклоняли свои фамиліи, нотаріусъ представилъ ихъ своимъ друзьямъ, и оставилъ секундантовъ однихъ.

   Въ нашей странѣ дуэль не можетъ состояться иначе какъ по волѣ, или по меньшей мѣрѣ съ согласія шести лицъ. А между тѣмъ по крайней мѣрѣ пятеро ее вовсе не желали. Метръ Л’Амберъ былъ храбръ; но онъ зналъ, что подобнаго рода скандалъ изъ-за маленькой балетной танцовщицы, сильно повредитъ его конторѣ. Маркизъ де-Вилльморенъ, старый дуэлистъ, одинъ изъ самыхъ компетентныхъ знатоковъ въ дѣлахъ чести, сказалъ, что дуэль — благородная игра, въ которой все, съ начала до конца партіи, должно быть правильно. Но ударъ кулакомъ по носу изъ-за дѣвицы Викторины Томпэнъ былъ самымъ смѣшнымъ, какой только можно вообразить, поводомъ къ дуэли. Притомъ, онъ честью завѣрялъ, что г. Альфредъ Л’Амберъ не видалъ Айвазъ-Бея, что онъ не желалъ ударить ни его, ни кого. Г. Л’Амберу показалось, что идутъ двѣ его знакомыя дамы, и онъ быстро подошелъ къ нимъ, чтобъ раскланяться.

   Берясь рукою за шляпу, онъ сильно задѣлъ, но безъ всякаго намѣренія, господина, который подбѣжалъ съ другой стороны. То была чистая случайность, или на самый худой конецъ неловкость; но нельзя же отвѣчать за случайность или хотя бы за неловкость. Званіе и воспитаніе г. Л’Амбера никому не даютъ права предполагать, будто онъ способенъ хватить кулакомъ Айвазъ-Бея. Его всѣмъ извѣстная близорукость и полумракъ пассажа были всему виной. Наконецъ, г. Л’Амберъ, посовѣтовавшись со своими секундантами, готовъ извиниться передъ Айвазъ-Беемъ въ томъ, что случайно задѣлъ его.

   Это разсужденіе, довольно справедливое само по себѣ, получало особый вѣсъ благодаря личности оратора. Г. де-Вилльноренъ былъ однимъ изъ тѣхъ дворянъ, которыхъ кажется смерть забываетъ ради того, дабы напомнить нынѣшнему выродившемуся поколѣнію о временахъ историческихъ. По метрическому свидѣтельству ему было всего семьдесятъ девять лѣтъ; но по душевнымъ и тѣлеснымъ привычкамъ, онъ принадлежалъ къ XVI вѣку. Онъ думалъ, говорилъ и дѣйствовалъ, какъ человѣкъ, служившій въ войскахъ Лиги и надѣлавшій не мало хлопотъ Беарицу. Убѣжденный роялистъ, строгій католикъ, онъ вносилъ въ свои ненависти и привязанности страсть, доводившую все до крайности. Его храбрость, его вѣрноподданство, его прямота и даже нѣкоторая доля рыцарскаго безумія приводили въ изумленіе нынѣшнюю несостоятельную молодежь. Онъ ничему не смѣялся, дурно понималъ шутку и обижался на остроту, какъ на недостатокъ почтенія. То былъ самый нетерпимый, самый нелюбезный и самый почтенный старикъ. Послѣ іюльскихъ дней онъ сопровождалъ Карла X въ Шотландію; но черезъ двѣ недѣли уѣхалъ изъ Голи-Руда, оскорбленный тѣмъ, что французскій дворъ смотритъ не серьезно на случившееся несчастіе. Онъ тогда подалъ въ отставку и обрѣзалъ навсегда усы, которые хранилъ въ ларцѣ съ надписью: Усы, которые я носилъ, служа въ королевской гвардіи. Его подчиненные, офицеры и солдаты, питали къ нему великое уваженіе и страшно его боялись. Разсказывали другъ другу на-ушко, что этотъ неколебимый человѣкъ упряталъ въ тюрьму единственнаго сына, молодого двадцати-двухъ лѣтняго воина, за нарушеніе субординаціи. Сынъ, достойный отпрыскъ отца, упорно отказался уступить, заболѣлъ въ тюрьмѣ и умеръ. Новый Брутъ оплакалъ своего сына, воздвигъ ему приличный памятникъ и постоянно навѣщалъ его могилу два раза въ недѣлю, и исполнялъ этотъ долгъ не взирая на погоду и свои года; но онъ не согнулся подъ бременемъ упрековъ совѣсти. Онъ держался прямо и неуклонно; ни года, ни печаль не погнули его широкихъ плечъ.

   То былъ коренастый, сильный, небольшаго роста человѣкъ, не оставлявшій юношескихъ упражненій; для поддержанія здоровья онъ больше разсчитывалъ на игру въ мячъ, чѣмъ на доктора. Въ семьдесятъ лѣтъ онъ женился во второй разъ на бѣдной и благородной дѣвицѣ. Отъ нея у него было двое дѣтей, и онъ надѣялся, что скоро дождется внучатъ. Любовь къ жизни, столь сильная у стариковъ такихъ лѣтъ, не очень-то заботила его, хотя онъ и былъ счастливъ на землѣ. Въ послѣдній разъ онъ дрался на дуэли въ семьдесятъ два года съ красивымъ полковникомъ пяти футовъ и шести дюймовъ ростомъ; по однимъ источникамъ, изъ-за политическихъ недоразумѣній, по другимъ — по причинѣ супружеской ревности. Въ виду того, что человѣкъ такого званія и характера взялъ сторону г. Л’Амбера, въ виду того, что онъ объявилъ, что дуэль между нотаріусомъ и Айвазъ-Беемъ была бы безполезна, буржуазна и компрометтировала бы обѣ стороны, казалось, миръ былъ подписанъ заранѣе.

   Таково было мнѣніе г. Анри Стеймбура, который не былъ ни достаточно молодъ, ни довольно любопытенъ, чтобъ желать во что бы то ни стало быть свидѣтелемъ на дуэли; и оба турка, люди благоразумные, тотчасъ же приняли предложенное удовлетвореніе. Впрочемъ, они попросили позволенія предварительно переговорить съ Айвазомъ, и противникъ ждалъ ихъ, не ложась спать, пока они сбѣгали въ посольство. Было четыре часа утра; но маркизъ спалъ уже только ради очищенія совѣсти, и сказалъ, что не ляжетъ въ постель, пока дѣло не рѣшится.

   Свирѣпый Айвазъ, съ первыхъ же словъ друзей на счетъ примиренія, разсердился по-турецки.

   — Да что я съума что ли сошелъ? — вскричалъ онъ, потрясая жасминнымъ чубукомъ, съ которымъ раздѣлялъ одиночество.— Ужь не хотятъ ли меня увѣрить, будто я хватилъ кулакомъ г. Л’Амбера? Онъ ударилъ меня, и это доказывается тѣмъ, что онъ же предлагаетъ извиниться передо мной. Но что значитъ слово, когда пролита кровь? Могу-ль я забыть, что Викторина и ея мать были свидѣтельницами моего позора?… О, друзья мои, если я сегодня-же не отрублю носа моему оскорбителю, то мнѣ останется только умереть!

   Волей неволей пришлось возобновить переговоры на этомъ нѣсколько смѣшномъ основаніи. Ахметъ и драгоманъ были на столько разсудительны, что побранили своего друга, но у нихъ было слишкомъ рыцарское сердце, чтобъ броситъ его, не окончивъ дѣла. Если бы посланникъ Гамза-Паша былъ въ Парижѣ, то онъ конечно прекратилъ-бы это дѣло своимъ вмѣшательствомъ. На бѣду онъ совмѣщалъ должности посла во Франціи и Англіи, и находился въ Лондонѣ. Секунданты добраго Айваза до семи часовъ утра мотались, какъ утокъ, между улицами Гренелль и Вернель, а дѣло не подвигалось.

   Въ семь часовъ, г, Л’Амберъ потерялъ терпѣніе и сказалъ своимъ севундантамъ:

   — Мнѣ этотъ турка надоѣлъ. Ему мало, что онъ выхватилъ у меня изъ-подъ носа маленькую Томпэнъ; онъ находитъ забавнымъ не давать мнѣ спать. Что-жь, идетъ! Онъ, пожалуй, подумаетъ, что я боюсь помѣриться съ нимъ. Но только, пожалуста, поскорѣе; чтобъ нынче же утромъ все было кончено. Я прикажу заложить лошадей черезъ десять минутъ, и мы поѣдемъ за двѣ мили отъ Парижа; я живо проучу турка и ворочусь въ контору раньше, чѣмъ мелкая пресса пронюхаетъ о нашей исторіи.

   Маркизъ попытался представить еще возраженіе, другое; но и онъ наконецъ призналъ, что для г. Л’Амбера другого выхода нѣтъ. Настойчивость Айвазъ-Бея была самаго неприличнаго тона и стоило, чтобы его хорошенько проучить. Никто не сомнѣвался, что воинственному нотаріусу, извѣстному съ столь выгодной стороны во всѣхъ фехтовальныхъ залахъ, суждено дать урокъ французской вѣжливости этому османли.

   — Милый мой,— сказалъ старикъ Вильморенъ, похлопывая своего кліента по плечу,— наше положеніе превосходно, потому что право на нашей сторонѣ. А въ остальномъ надо положиться на милость Божію! Опасаться нечего: у васъ сердце смѣлое и рука твердая. Только помните, что не слѣдуетъ драться не на шутку; дуэль существуетъ для того, чтобъ учить глупцовъ, а не для того, чтобъ ихъ уничтожать. Только неумѣлые люди убиваютъ противниковъ подъ предлогомъ научить ихъ какъ слѣдуетъ жить.

   Выборъ оружія по праву принадлежалъ доброму Айвазу; нотаріусъ и его секунданты однако поморщились, узнавъ, что онъ выбралъ саблю.

   — Это солдатское оружіе, или оружіе буржуа, которые не хотятъ драться,— сказалъ маркизъ.— Но если вы настаиваете, то пусть дерутся на сабляхъ.

   Секунданты Айвазъ-Бея объявили, что они весьма настаиваютъ. Послали за двумя полуэсподронами въ казарму на набережной Орсэ, и рѣшили встрѣтиться въ десять часовъ въ небольшой деревенькѣ Партенэ, на старой дорогѣ въ Со. Было половина девятаго.

   Всѣ парижане знаютъ эту красивую группу двухсотъ домовъ, гдѣ жители богаче, чище и образованнѣе, чѣмъ большинство нашихъ крестьянъ. Они обработываютъ землю не какъ земледѣльцы, а какъ садовники, и поля ихъ общины весною похожи на маленькій рай земной. Поле малины въ цвѣту стелится серебристой скатертью между полями крыжовника и клубники. Цѣлыя десятины издаютъ острый запахъ черной смородины, столь пріятный для обонянія швейцаровъ. Парижъ платитъ чистымъ золотомъ за произведенія Партенэ, и честные крестьяне, которыхъ вы видите, когда они ходятъ тихими шагани съ лейками въ рукахъ,— маленькіе капиталисты.

   Они ѣдятъ два раза въ день салатъ, презираютъ супъ изъ курицы и предпочитаютъ цыпленка на вертелѣ. Они нанимаютъ отъ себя учителя и доктора; не прибѣгая къ займу, построили мерію и церковь и на выборахъ въ законодательный корпусъ подаютъ голоса за моего остроумнаго друга, доктора Бернона. Дѣвушки тамъ хорошенькія, если мнѣ не измѣняетъ память. Ученый археологъ Кюбодэ, архиваріусъ Соской подпрефектуры, утверждаетъ, будто Партенэ греческая колонія и производитъ ея имя отъ слова Parthénos, дѣвственница, или дѣвица (у вѣжливыхъ народовъ это одно и тоже).

   Но это разсужденіе отвлекаетъ насъ отъ добраго Айваза.

   Онъ первый явился на назначенное мѣсто, все еще сердитый. Какъ гордо измѣрялъ онъ шагами деревенскую площадь въ ожиданіи противника! У него подъ плащемъ было спрятано два страшныхъ ятагана, пара великолѣпныхъ дамаскихъ клинковъ. Что я говорю, какихъ дамаскихъ! То были японскіе клинки, которые разрѣзаютъ желѣзныя полосы какъ спаржу, разумѣется если попадутся въ хорошія руки. Ахметъ-Бей и вѣрный драгоманъ сопровождали своего друга и давали ему самые мудрые совѣты: нападать благоразумно, возможно менѣе открывать себя, отбивать, припрыгивая; словомъ, все что можно сказать новичку, который берется за дѣло, которому вовсе не учился.

   — Спасибо за совѣты,— отвѣчалъ упрямецъ,— этихъ тонкостей вовсе не требуется, чтобъ отрубить носъ у нотаріуса!

   Предметъ его мести вскорѣ показался между двумя стеклами очковъ, въ дверцахъ собственной кареты. Но r. Л’Амберъ не вышелъ; онъ только поклонился. Вышелъ маркизъ и сказалъ Ахметъ-Бею:

   — Въ двадцати минутахъ ѣзды отсюда, есть превосходное мѣстечко; будьте любезны, сядьте въ карету съ вашими друзьями и слѣдуйте за мною.

   Воинствующія стороны направились по проселочной дорогѣ и остановились въ километрѣ отъ деревни.

   — Господа,— сказалъ маркизъ,— мы можемъ дойти пѣшкомъ до того лѣска, который вы видите. Экипажи будутъ насъ ждать здѣсь. Мы забыли захватить съ собою хирурга; но лакей, котораго я оставилъ въ Партенэ, приведетъ деревенскаго доктора.

   Извощикъ турки былъ одинъ изъ тѣхъ парижскихъ мародеровъ, которые ѣздятъ послѣ полуночи съ контрабанднымъ билетомъ. Айвазъ взялъ его у подъѣзда дѣвицы Томпэнъ, и не отпускалъ до сихъ поръ. Старый проходимецъ хитро улыбнулся, увидѣвъ, что господа остановились въ чистомъ полѣ и что у нихъ подъ плащами сабли.

   — Желаю, сударь, успѣха! — сказалъ онъ храброму Айвазу.— О, вамъ бояться нечего; у меня рука легкая. Еще въ прошломъ году я возилъ одного, который свалилъ своего противника. Онъ мнѣ далъ двадцать пять франковъ на водку; вотъ ужь нисколько не вру.

   — Получишь пятьдесятъ, если Богъ попуститъ и я отомщу, какъ хочу,— сказалъ Айвазъ.

   Г. Л’Амберъ былъ искусный боецъ, но слишкомъ извѣстный въ фехтовальныхъ залахъ, а потому ему не приходилось драться въ самомъ дѣлѣ. Что касается дуэли, то онъ былъ такимъ же новичкомъ, какъ Айвазъ; поэтому, хотя онъ во время упражненій и одерживалъ побѣды надъ многими фехтмейстерами кавалерійскихъ полковъ и ихъ помощниками, все же онъ испытывалъ тайную дрожь, которая хотя и происходила не отъ страха, но производила тоже дѣйствіе. Въ каретѣ онъ говорилъ блестящимъ образомъ; онъ обнаружилъ передъ своими секундантами искреннюю, но все же нѣсколько лихорадочную веселость. По дорогѣ, подъ предлогомъ куренья, онъ спалилъ четыре сигары. Когда всѣ вышли изъ кареты, онъ пошелъ твердымъ шагомъ, быть можетъ черезъ-чуръ твердымъ. Въ глубинѣ души онъ чувствовалъ нѣкоторое опасеніе, впрочемъ, вполнѣ мужественное и вполнѣ французское: онъ не полагался на свою нервную систему и боялся, что покажется не довольно храбрымъ.

   Повидимому, душевныя способности усугубляются въ критическіе моменты жизни. Г. Л’Амбера безъ сомнѣнія весьма занимала маленькая драма, въ которой ему приходилось играть роль, а между тѣмъ самые незначительные предметы внѣшняго міра, такіе, на которые онъ не взглянулъ бы даже въ обыкновенное время, теперь съ непреодолимой силой привлекали къ себѣ и задерживали его вниманіе. На его взглядъ, природа была освѣщена новымъ свѣтомъ, болѣе чистымъ, болѣе рѣзкимъ, болѣе сильнымъ, чѣмъ банальный солнечный свѣтъ. Его озабоченность такъ сказать подчеркивала все, что попадалось ему на глаза. При поворотѣ тропинки, онъ замѣтилъ кошку, которая маленькими шажками пробиралась между двумя рядами крыжовника. То была кошка, какихъ много въ деревняхъ; длинная худая кошка, бѣлая съ рыжыми пятнами, одно изъ тѣхъ полудикихъ животныхъ, которыхъ хозяева великодушно кормятъ словленными ими же самими мышами. Эта кошка, безъ сомнѣнія, была того мнѣнія, что въ домѣ дичи мало, а потому искала, чѣмъ бы пополнить свое питаніе въ полѣ. Глаза метра Л’Амбepa, послѣ блужданія по произволу, точно были прикованы и очарованы мордой этой кошки. Онъ внимательно наблюдалъ упругость ея мускулъ, сильное очертаніе ея челюстей и даже подумалъ, что сдѣлалъ естествоисторическое открытіе, замѣтивъ, что кошка тигръ въ маломъ видѣ.

   — Какого чорта вы тамъ такъ разсматриваете? — спросилъ маркизъ, хлопая его по плечу.

   Онъ тотчасъ пришелъ въ себя, и отвѣчалъ самымъ нестѣсненнымъ тономъ:

   — Меня развлекло это грязное животное. Вы и не повѣрите, маркизъ, какъ эти мерзавки портятъ намъ охоту. Онѣ съѣдятъ больше выводковъ, чѣмъ мы убьемъ куропатокъ; будь у меня ружье!..

   И прибавляя жестъ съ словамъ, онъ сдѣлалъ видъ будто прицѣлился въ кошку. Кошка замѣтила это, сдѣлала скачекъ назадъ и исчезла.

   Черезъ двѣсти шаговъ она опять объявилась. Она умывала себѣ мордочку, сидя около рѣпы и точно поджидала парижанъ.

   — Да что ты слѣдишь за нами, что-ли? — спросилъ нотаріусъ, повторяя свою угрозу.

   Благоразумнѣйшее животное снова убѣжало, но опять появилось при входѣ на полянку, гдѣ должны были драться. Г. Л’Амберъ, суевѣрный какъ игрокъ, садящійся за крупную игру, хотѣлъ прогнать этого зловѣщаго фетиша. Онъ бросилъ въ нее камнемъ, но не попалъ. Кошка взобралась на дерево и тамъ притаилась.

   Уже секунданты выбрали мѣсто для дуэли и бросили жребій гдѣ кому стоять. Лучшее мѣсто досталось г. Л’Амберу. Судьбѣ было также угодно, чтобы въ дѣло пошло его оружіе, а не японскіе ятаганы, которые быть можетъ затруднили бы его.

   Айвазъ ни о чемъ не безпокоился. Для него любая сабля была хороша. Онъ поглядывалъ на носъ противника, какъ рыбакъ глядитъ на форель, попавшуюся на удочку. Онъ снялъ почти все лишнее платье, бросилъ на траву красную феску и зеленый сюртукъ, и по-локоть засучилъ рукава. Надо полагать, что самые сонные турки просыпаются при звонѣ оружія. Этотъ толстякъ, въ лицѣ котораго не было никакихъ отличительныхъ чертъ, точно преобразился. Лицо у него посвѣтлѣло, глаза горѣли огнемъ. Онъ взялъ саблю изъ рукъ маркиза, отступилъ на два шага и произнесъ по турецки поэтическую импровизацію, которую намъ передалъ и перевелъ его другъ Османъ-Бей.

   — Я вооружился на бой; горе оскорбившему меня гяуру! За кровь плата — кровь. Ты меня ударилъ рукой; я, Айвазъ, сынъ Румди, я хвачу тебя саблей. Надъ твоимъ обезображеннымъ лицомъ будутъ смѣяться женщины; Шлоссеръ и Мерсье, Тибертъ и Савиль съ презрѣніемъ отвернутся отъ тебя. Для тебя исчезнетъ благоуханіе измирскихъ розъ. Да дастъ мнѣ Магометъ силу, храбрости же я ни у кого не прошу. Ура! я вооруженъ на бой.

   Сказалъ, и бросился на врага. Сдѣлалъ ли онъ выпадъ en tierce, или en quatre, не знаю; не знали того ни онъ самъ, ни секунданты, ни г. Л’Амберъ. Но кровь брызнула ключемъ на концѣ сабли, очки упали на землю, нотаріусь почувствовалъ, что у него голова стала легче на вѣсъ носа. Правда, кое-что осталось, но такъ мало,— что я упоминаю объ этомъ только ради порядка.

   Г. Л’Амберъ упалъ навзничь, и почти тотчасъ же вскочилъ и наклонивъ голову побѣжалъ, какъ слѣпой или бѣшеный. Въ то же мгновеніе какое-то темное тѣло упало съ дуба. Черезъ минуту явился небольшой тоненькій человѣчекъ со шляпой въ рукѣ, сопровождаемый рослымъ лакеемъ въ ливреѣ. То былъ г. Трике, блюститель здравія въ Партенэйской общинѣ.

   Добро пожаловать, достойный г. Трике! Блестящій парижскій нотаріусъ сильно нуждается въ вашихъ услугахъ. Прикройте свой обнаженный черепъ старой шляпой, отрите капли пота, которыя свѣтятся, какъ роса на цвѣтущихъ піонахъ, на вашихъ красныхъ щекахъ, и отверните какъ можно скорѣе блестящіе рукава вашего почтеннаго чернаго фрака.

   Но человѣчекъ былъ черезъ-чуръ взволнованъ и не могъ сразу приняться за дѣло. Онъ говорилъ, говорилъ, говорилъ задыхающимся, дребежжащимъ голоскомъ.

   — Божественное милосердіе!.,— говорилъ онъ. — Честь имѣю кланяться, господа; вашъ покорный слуга. Госкоди! позволительно ли ставить себя въ подобное положеніе? Да вѣдь это членовредительство! я вижу, что это такое. Разумѣется, теперь ужь поздно распространяться въ утѣшеніяхъ; зло уже свершено. Ахъ, господа, господа! молодежь всегда останется молодежью. Я самъ разъ чуть-было не уничтожилъ или не изуродовалъ своего ближняго. То было въ 1820 г. Какъ же я поступилъ? Я извинился. Да, извинился, и горжусь этимъ, тѣмъ болѣе, что правда была на моей сторонѣ. Вы никогда не читали у Pycco прекрасныхъ страницъ противъ дуэли? Онѣ, по истинѣ, неопровержимы; отрывокъ для литературной и моральной хрестоматіи. И замѣтьте, что Руссо не все еще сказалъ. Если бы онъ изучилъ тѣло человѣческое, это образцовое произведеніе творчества, этотъ удивительный образъ Божій на землѣ, то доказалъ бы вамъ, какъ виновенъ тотъ, кто разрушаетъ столь совершенное цѣлое. Я это говорю не въ поученіе тому, кто нанесъ ударъ. Избави Боже! У него были, безъ сомнѣнія, на то свои причины, къ которымъ я отношусь съ уваженіемъ. Но если бы знали, сколько труда предстоитъ намъ, бѣднымъ медикамъ, при излеченіи самой ничтожной раны. Правда, что мы этимъ живемъ, также какъ и больными! но что дѣлать! я готовъ бы лишить себя весьма многого, готовъ питаться кускомъ сала съ чернымъ хлѣбомъ, только бы не видѣть какъ страдаютъ мои ближніе.

   Маркизъ прервалъ эти жалобы.

   — Ахъ, докторъ! — вскричалъ онъ,— мы тутъ вовсе не затѣмъ, чтобъ философствовать. Поглядите, изъ него кровь льетъ, какъ изъ быка. Надо остановить кровоизліяніе.

   — Да, именно кровоизліяніе! — съ живостью подхватилъ докторъ,— вы точно выразились. По счастью, я все предвидѣлъ. Вотъ стклянка гемостатической воды. Это препаратъ Бронвіери; я его предпочитаю рецепту Лешаля.

   Онъ подошелъ съ стклянкой въ рукѣ въ г. Л’Амберу, который сидѣлъ подъ деревомъ и печально исходилъ кровью.

   — Вы, конечно повѣрите, сударь,— сказалъ онъ съ поклономъ,— что я искренно сожалѣю, что не имѣлъ случая познакомиться съ вами при менѣе печальныхъ обстоятельствахъ.

   Метръ Л’Амберъ поднялъ голову и проговорилъ жалобнымъ тономъ:

   — А что, докторъ, потеряю я носъ?

   — Нѣтъ, нѣтъ, не потеряете… Ахъ, да вамъ ужь и терять нечего: у васъ его нѣтъ…

   И говоря это, онъ поливалъ комирессъ водою Бронвіери.

   — Небо! — вскричалъ онъ,— мнѣ пришла счастливая мысль. Я могу возвратить вамъ потерянный вами органъ, столь полезный и столь пріятный.

   — Да говорите же, чортъ возьми. Все мое состояніе къ вашимъ услугамъ. Ахъ, докторъ, лучше умереть, чѣмъ жить уродомъ.

   — Да, нѣкоторые такъ думаютъ… Но, позвольте! гдѣ же кусовъ, который вамъ отрубили? Я конечно не такой мастеръ, какъ г. Вельно или г. Ютье; но я усердно постараюсь все исправить.

   Метръ Л’Амберъ быстро всталъ и побѣжалъ на полѣ сраженія. Маркизъ и г. Стеймбуръ послѣдовали за нимъ; турки, которые ходили въ довольно грустномъ настроеніи (ярость Айвазъ-Бея мгновенно погасла), подошли къ своимъ недавнимъ врагамъ. Не трудно было найти мѣсто, гдѣ противники помяли свѣжую траву; нашли и золотые очки; но носъ нотаріуса исчезъ, За то увидѣли кошку, страшную желто-бѣлую кошку, которая облизывала окровавленныя уста.

   — Господи! — вскричалъ маркизъ, указывая на животное. Всѣ поняли жестъ и восклицаніе.

   — Еще не поздно? — спросилъ нотаріусъ.

   — Можетъ быть,— сказалъ докторъ.

   И бросились на кошку. Но она вовсе не была расположена даваться въ руки. Она также пустилась бѣжать.

   Никогда Партенэйскій лѣсокъ не видалъ и безъ сомнѣнія никогда не увидитъ ничего подобнаго. Маркизъ, маклеръ, три дипломата, деревенскій докторъ, выѣздной лакей въ длинной ливреѣ и нотаріусъ съ окровавленнымъ платкомъ на лицѣ, какъ безумные, бросились въ погоню за тощей кошкой. Они бѣжали, кричали, бросали камни, сухіе сучья и все, что только имъ попадалось подъ руку; они миновали дороги и поляны и согнувъ голову бросались въ самую густую чашу. То они бѣжали кучей, то въ разсыпную, то растягивались въ прямую линію, то образовали кольцо вокругъ непріятеля; они били по кустамъ, трясли деревца, взлѣзали на деревья, рвали себѣ ботинки о хворостъ и платье о кусты, и неслись какъ буря; но адская кошка летѣла быстрѣе вѣтра. Дважды имъ удалось совсѣмъ окружить ее; и дважды она разрывала преграду и убѣгала. Одно мгновеніе она, казалось, изнемогла отъ усталости или боли. Желая перескочить съ дерева на дерево и отправиться далѣе по образу вѣкшь, она упала на бокъ. Слуга г. Л’Амбера пустился во весь духъ, въ нѣсколько прыжковъ очутился подлѣ нея и схватилъ за хвостъ. Но тигръ въ маломъ видѣ хватилъ его когтями, освободился и бросился вонъ изъ лѣса.

   Ее преслѣдовали по полю. Долго, долго бѣжали они; велико было поле, растилавшееся въ видѣ шахматной доски, передъ охотниками и ихъ добычей.

   Жара стояла удушливая, черныя тучи густѣли на западѣ; потъ лилъ ручьями со всѣхъ лицъ; но ничто не могло остановить порыва этихъ восьми мужчинъ.

   Г. Л’Амберъ, весь въ крови, одушевлялъ своихъ товарищей и голосомъ, и жестомъ. Тѣ, кто не видѣлъ какъ нотаріусъ гоняется за своимъ носомъ, и представить себѣ не могутъ о его пылѣ. Прощайте, малина и клубника! Прощай, крыжовникъ и черная смородина! Всюду, гдѣ пронесся этотъ потокъ, урожай былъ смятъ, разрушенъ, уничтоженъ; только и остались снятые цвѣты, сорванныя завязи, сломанныя вѣтви и стоптанные ногами кусты. Крестьяне, испуганные вторженіемъ этого невѣдомаго бича, бросили лейки, звали сосѣдей и полевыхъ сторожей, требовали за потраву и гнались за охотниками.

   Побѣда! кошка попалась. Она бросилась въ колодезь. Скорѣй, ведеръ! веревокъ! лѣстницъ! Были увѣрены, что носъ метра Л’Амбера будетъ найденъ невредимымъ, или почти цѣлымъ. Но, увы! колодезь былъ не простой колодезь. То былъ ходъ въ брошенную плитную ломку, галереи которой расходились сѣтью болѣе чѣмъ на десять лье и соединялись съ парижскими катакомбами!

   Заплатили за визитъ г. Трике, уплатили крестьянамъ за потраву все, что они требовали, и подъ страшной грозой съ ливнемъ отправились въ Партенэ.

   Прежде чѣмъ сѣсть въ карету, Айвазъ-Бей, мокрый какъ курица, но вполнѣ успокоенный, протянулъ руку г. Л’Амберу.

   — Я искренне сожалѣю,— сказалъ онъ,— что благодаря моему упрямству дѣло зашло такъ далеко. Маленькая Томпэнъ не стоитъ и капли крови, пролитой изъ-за нея; я нынче же ее брошу, потому что не могъ бы взглянуть на нее, не вспомнивъ о томъ несчастіи, которое она принесла вамъ. Вы свидѣтель, что я вмѣстѣ съ этими господами употребилъ всѣ усилія, чтобъ возвратить вамъ то, чего вы лишились, Теперь позвольте мнѣ выразить надежду, что бѣду еще можно поправить. Деревенскій докторъ напомнилъ намъ, что въ Парижѣ есть болѣе его искусные врачи; я, помнится, слышалъ, что новѣйшая хирургія обладаетъ вполнѣ вѣрными тайнами, чтобъ возстановить изуродованные или уничтоженные члены.

   Г. Л’Амберъ принялъ довольно неохотно вѣрную, протянутую ему руку, и приказалъ везти себя вмѣстѣ съ друзьяни въ Сенъ-Жерменское предмѣстье.

  

III.
Гдѣ нотаріусъ съ большимъ успѣхомъ защищаетъ свою шкуру.

   Кто былъ вполнѣ счастливъ, такъ извощикъ Айвазъ-Бея. Этотъ состарившійся уличный мальчишка, быть можетъ, не столько былъ доволенъ полученіемъ двадцати пяти франковъ на водку, сколько тѣмъ, что побѣдителемъ остался его сѣдокъ.

   — Э! — сказалъ онъ доброму Айвазу,— такъ вотъ вы какъ расправляетесь. Не дурно это и запомнить. Если мнѣ случится наступить вамъ на ногу, я поскорѣй попрошу прощенія. А этому несчастному господину теперь не до понюшки табаку! Нѣтъ! если теперь при мнѣ станутъ говорить, что турки увальни, такъ я съумѣю отвѣтить. А не говорилъ я вамъ, что принесу счастье? А есть у насъ старикъ, служитъ у Бріона, и я его знаю, такъ онъ какъ разъ наоборотъ. Всѣмъ своимъ сѣдокамъ приноситъ несчастье. Еого онъ ни повезетъ, всѣ прогораютъ… Ну, кокотка! впередъ по пути славы! тебѣ ныньче нѣтъ лошадокъ подстать.

   Эта нѣсколько жестокая болтовня не веселила турокъ, и извощикъ забавлялъ одного себя.

   Въ каретѣ безконечно болѣе блестящей и съ безконечно лучшей упряжной, нотаріусъ сѣтовалъ на судьбу въ присутствіи двухъ своихъ друзей.

   — Конечно,— говорилъ онъ,— я все равно что убитъ. Мнѣ остается только застрѣлиться. Теперь мнѣ нельзя показаться ни въ свѣтъ, ни въ оперу, ни въ какой театръ. Или вы мнѣ прикажете выставлять напоказъ передъ всей вселенной свое уродливое и жалкое лицо, которое въ однихъ возбудитъ смѣхъ, а въ другихъ жалость?

   — Полноте,— возразилъ маркизъ,— свѣтъ привыкаетъ ко всему. При томъ, въ самомъ крайнемъ случаѣ, когда боишься выѣзжать, стоитъ только сидѣть дома.

   — Сидѣть дома! что за дивная перспектива! Неужто вы думаете, что при такомъ положеніи вещей женщины станутъ бѣгать ко мнѣ на домъ.

   — Женитесь. Я зналъ кирасирскаго поручика, который лишился руки, ноги и глаза. Согласенъ, женщины за нимъ не гонялись; но онъ женился на славной дѣвушкѣ, ни дурной, ни хорошенькой, которая любила его ото всего сердца, и былъ вполнѣ счастливъ.

   Г. Л’Амберъ вѣроятно не считалъ такой будущности особенно утѣшительной, потому что съ отчаяніемъ воскликнулъ:

   — О, женщины! женщины! женщины!

   — Боже мой! — сказалъ маркизъ,— что это у васъ всѣ мысли направлены на женщинъ! Но вѣдь женщины не все; кромѣ нихъ, есть много вещей на свѣтѣ. Надо, чортъ возьми, подумать и о спасеніи души! Можно заботиться о душевномъ самоусовершенствованіи, о развитіи своего ума, оказывать услуги ближнимъ, исполнять обязанности своего званія. И вовсе нѣтъ надобности въ длинномъ носѣ, чтобъ быть хорошимъ христіаниномъ, добрымъ гражданиномъ, прекраснымъ нотаріусомъ.

   — Нотаріусомъ! — возразилъ онъ съ мало скрытой горечью.— Дѣйствительно, пока я еще нотаріусъ. Вчера я былъ еще человѣкомъ, свѣтскимъ человѣкомъ, джентльменомъ и даже — я могу сказать это безъ ложной скромности — кавалеромъ, которымъ не пренебрегали въ лучшемъ обществѣ. Сегодня же я только нотаріусъ. А кто знаетъ, чѣмъ я стану завтра? Стоитъ только проговориться лакею, и эта глупая исторія получитъ огласку. Стоитъ какой нибудь газетѣ сболтнуть о ней два слова, и судъ будетъ принужденъ преслѣдовать моего противника и его свидѣтелей и даже васъ, господа. И вотъ мы предъ судомъ исправительной полиціи, и разъясняемъ, гдѣ и почему я преслѣдовалъ дѣвицу Викторину Томпэнъ! Вообразите себѣ такой скандалъ, и подумайте, можно ли нотаріусу пережить его?

   — Милый мой,— сказалъ маркизъ,— вы себя пугаете воображаемыми опасностями. Люди нашего круга, а вы нѣсколько принадлежите въ нему, имѣютъ право безнаказанно рѣзать другъ другу горло. Прокуратура смотритъ сквозь пальцы на наши дуэли, и это справедливо. Я понимаю, что слѣдуетъ нѣсколько потревожить журналистовъ, художниковъ и тому подобныя личности низшихъ сословій, когда они осмѣлваются браться за шпагу: этимъ господамъ слѣдуетъ напоминать, что у нихъ для драки есть кулаки и что этого оружія вполнѣ достаточно для защиты той чести, какая выпала на ихъ долю. Но когда дворянинъ поступаетъ, какъ подобаетъ дворянину, тутъ суду не къ чему вмѣшиваться и онъ безмолвствуетъ. Выйдя въ отставку, я дрался пятнадцать или двадцать разъ, и порой исходъ дуэли былъ несчастливъ для моихъ противниковъ, а видѣли ли вы мое имя въ Судебномъ Вѣстникѣ?

   Г. Стеймбуръ былъ не на столько близокъ къ г. Л’Амберу, какъ маркизъ де-Вилльморенъ; у него не было, какъ у нотаріуса, собственности въ видѣ конторы въ улицѣ Вернель, переходившей по наслѣдству уже въ четвертомъ поколѣніи. Онъ зналъ обоихъ этихъ господъ только по клубу и по партіи въ вистъ; быть можетъ, также благодаря нѣкоторымъ куртажнымъ дѣламъ, которыя ему доставлялъ нотаріусъ. Но онъ былъ добрый малый и человѣкъ здравомыслящій; поэтому онъ также не поскупился на нѣсколько словъ, чтобы образумить и утѣшить несчастнаго. Г. де-Вилльморенъ, по своему обычаю, глядѣлъ на вещи съ худшей стороны; тутъ онъ былъ силенъ. Но сказать, что г. Л’Амберъ останется обезображеннымъ на всю жизнь, значило не питать довѣрія къ наукѣ.

   — Но чтобы значило родиться въ ХІХ-мъ вѣкѣ, еслибъ и для васъ, какъ въ старину, малѣйшая случайность являлась неисправимымъ зломъ? Какимъ бы ни преимуществомъ пользовались передъ людьми золотого вѣка? Не станемъ кощунствовать надъ священнымъ именемъ прогресса. Оперативная хирургія, слава Богу, процвѣтаетъ теперь болѣе, чѣмъ когда либо, въ отечествѣ Амбруаза Паре. Партенэйскій лѣкаръ указалъ намъ на нѣсколькихъ мастеровъ, умѣющихъ побѣдоносно возстановлять человѣческіе члены. Вотъ мы у воротъ Парижа, пошлемъ же въ первую аптеку, тамъ намъ дадутъ адресъ Вельно или Южье; вашъ лакей побѣжитъ къ великому человѣку и приведетъ его къ вамъ на домъ. Я слышалъ за вѣрное, что хирурги придѣлываютъ губы, вѣки, кончики ушей; неужто имъ труднѣе придѣлать кончикъ носа?

   Надежда была довольно туманная, но она оживила бѣднаго нотаріуса, у котораго уже съ полчаса какъ перестала идти кровь. Мысль, что онъ вновь станетъ тѣмъ чѣмъ былъ, что онъ будетъ вести прежній образъ жизни, привела его въ опьяненіе. До того-то справедливо, что мы не цѣнимъ счастья быть цѣлыми и невредимыми, пока не лишимся его.

   — Ахъ! друзья мои,— вскричалъ онъ ломая руки,— мое состояніе тому, кто меня вылѣчитъ! Какія бы мученія мнѣ ни пришлось претерпѣть, я охотно соглашусь на нихъ, только бы меня удостовѣрили, что дѣло увѣнчается успѣхомъ; я ни во что не считаю страданіе, равно какъ и издержекъ.

   Съ такими чувствами онъ доѣхалъ до улицы Вернель, между тѣмъ какъ его выѣздной лакей отправился за адресомъ великихъ хирурговъ. Маркизъ и г. Стеймбуръ проводили его до его комнаты и простились; одинъ отправился успокоить жену и дочерей, которыхъ не видалъ со вчерашняго вечера, а другой побѣжалъ на биржу.

   Оставшись одинъ, напротивъ большого венецейскаго зеркала, безжалостно отражавшаго его лицо въ новомъ видѣ, Альфредъ Л’Амберъ впалъ въ глубокое уныніе. Этотъ сильный человѣкъ, никогда не плакавшій въ театрѣ, потому что это простонародно; этотъ безстрастный джентльменъ, съ самой явной безчувственностью схоронившій отца и мать, теперь рыдалъ объ искаженіи своей прелестной особы и заливался эгоистическими слезами.

   Слуга отвлекъ нѣсколько эту горькую печаль извѣстіемъ о скоромъ прибытіи г. Бернье, хирурга изъ Hôtel-Dieu, члена хирургическаго общества и медицинской академіи, профессора мимики и прочая. Слуга бросился къ ближайшему хирургу, и попалъ очень удачно: г. Бернье, если и не стоитъ наравнѣ съ Вельно, Манеками и Южье, то все же занимаетъ непосредственно послѣ нихъ весьма почетное мѣсто.

   — Гдѣ-жь онъ? — вскричалъ г. Л’Амберъ. — Отчего онъ не пришелъ? Илъ онъ думаетъ что я изъ тѣхъ, что могутъ подождать?

   И онъ вновь зарыдалъ во всю мочь. Плакать передъ прислугой! Неужто простой ударъ саблей можетъ такъ измѣнить нравъ человѣка? По истинѣ, оружіе добраго Айваза, перерубивъ носовой каналъ, должно быть потрясло слеэную железу и даже самыя легкія.

   Нотаріусъ осушилъ глаза, ради того, чтобы просмотрѣть толстый томъ въ 12 долю листа, который поспѣшилъ ему прислать г. Стеймбуръ. То было Оперативная хирургія Рэнге, прекрасное руководство, украшенное тремя стами гравюръ. Г. Стеймбуръ купилъ его по дорогѣ на Биржу и послалъ своему кліенту, безъ сомнѣнія, чтобъ его успокоить. Но чтеніе произвело совсѣмъ не то впечатлѣніе, на какое разсчитывалось.

   Когда нотаріусъ перелистовавъ до двухсотъ страницъ и передъ его глазами прошли ряды перевязокъ, ампутацій, разсѣченій и выжиганій, то уронилъ книгу и, закрывъ глаза, бросился въ кресло. Онъ сидѣлъ съ закрытыми глазами и все-таки видѣлъ надрѣзанную кожу, сдвинутые съ мѣста при помощи крючковъ мускулы, члены, разсѣченные взмахами ножа, кости, распиленныя руками невидимыхъ операторовъ. Лица паціентовъ представлялись ему въ томъ видѣ, какъ онѣ иэображаются на анатомическихъ рисункахъ, спокойными, стоическими, равнодушными къ боли, и онъ спрашивалъ себя, можетъ ли такая доза храбрости вмѣститься въ человѣческой душѣ? Въ особенности ему мерещилась фигура маленькаго хирурга съ 89-й страницы, вся въ черномъ, съ бархатнымъ воротникомъ на фракѣ. У этого фантастическаго существа была круглая огромная голова, съ обнаженнымъ лбомъ; выраженіе у него было серьезное: онъ внимательно перепиливаетъ на живой ногѣ двѣ кости.

   — Чудовище! — вскричалъ г. Л’Амберъ.

   Въ это самое мгновеніе онъ увидѣлъ, что въ комнату вошло само чудовище и ему доложили о г. Бернье.

   Нотаріусъ пятясь отбѣжалъ въ самый темный уголъ комнаты, глядя блуждающими глазами и простирая передъ собою руки, точно желая отстранить врага. Зубы у него стучали; онъ шепталъ задыхающимся голосомъ, какъ въ романахъ Ксавье де-Монтепена, одно и тоже слово:

   — Онъ, онъ, онъ!

   — Весьма сожалѣю, что заставилъ васъ подождать,— сказалъ докторъ,— и, пожалуйста, успокойтесь. Я знаю, что съ вами случилось, и думаю, что это зло поправимое. Но никакого толку не выйдетъ, если вы будете меня бояться.

   Слово «бояться» — непріятно звучитъ для французскаго уха. Г. Л’Амберъ топнулъ ногой, прямо подошелъ къ доктору и со смѣхомъ, черезъ чуръ нервнымъ, а потому неестественнымъ, сказалъ:

   — Чортъ возьми, докторъ, вы меня не обманете. Развѣ я похожъ на человѣка, который боится? Будь я трусомъ, я не допустилъ бы чтобъ меня изуродовали нынче утромъ. Но, ожидая васъ, я перелистовывалъ сочиненіе по хирургіи. Тамъ я увидѣлъ похожее на васъ лицо, и вдругъ вы явились точно привидѣніе. Прибавьте къ этому утрешнее волненіе, быть можетъ даже легкій лихорадочный приступъ, и вы извините странность моего пріема.

   — Отлично! — сказалъ г. Бернье подымая книгу.— А! вы читали Рэнге. Онъ одинъ изъ моихъ друзей. Дѣйствительно, я припоминаю, что онъ помѣстилъ тутъ мой портретъ съ наброска Левелье. Но, садитесь, пожалуйста.

   Нотаріусъ нѣсколько оправился, и разсказалъ что произошло сегодня, не забывъ эпизода съ кошкой, которая, такъ сказать, вторично лишила его носа.

   — Это, конечно, несчастіе,— сказатъ хирургъ,— но его можно исправить въ мѣсяцъ. У васъ есть книжка Рэнге, а потому, вѣроятно, вы кое-что понимаете въ хирургіи.

   Г. Л’Амберъ признался, что онъ еще не дошелъ до этой главы.

   — Ну-съ,— продолжалъ г. Бернье,— я вамъ изложу ее въ четырехъ словахъ. Ринопластика есть искусство придѣлывать носы тѣмъ неблагоразумнымъ людямъ, которые ихъ теряютъ…

   — Неужто это правда, докторъ?.. и возможно такое чудо!.. Хирургія открыла способъ какъ…

   — Она обладаетъ тремя способами. Но я умалчиваю о французскомъ способѣ, мало примѣнимомъ въ настоящемъ случаѣ. Еслибъ потеря вещества была не столь значительна, я могъ бы срѣзать края раны, сгладить, потомъ сблизить и тотчасъ-же соединить ихъ. Но объ этомъ и думать нечего.

   — И я очень радъ этому,— отвѣчалъ раненый.— Вы не повѣрите, докторъ, какъ это срѣзыванье и сглаживанье подѣйствовало на мои нервы. Пожалуйста, перейдемте къ болѣе кроткимъ способамъ.

   — Хирурги рѣдко дѣйствуютъ съ кротостью. Впрочемъ вы можете выбрать индійскій или итальянскій способъ. Первый состоитъ въ томъ, что изо лба вырѣзается родъ трехугольника, съ вершиной внизу и основаніемъ вверху. Онъ составляетъ матеріалъ для новаго носа. Этотъ кусокъ срѣзается на всемъ пространствѣ, кромѣ нижняго конца, который слѣдуетъ оставить. Его скручиваютъ такъ, чтобъ кожа оказалось снаружи и пришиваютъ краями въ соотвѣтствующимъ краямъ раны. Другими словами, я могу соорудить вамъ довольно презентабельный носъ за счетъ вашего лба. Успѣхъ операціи почти обезпеченъ; но на лбу навсегда останется широкій шрамъ.

   — Я вовсе не желаю шрама, докторъ. Ни за что. И прибавлю еще (простите мнѣ эту слабость), что вовсе не желаю никакой операціи. Мнѣ сегодня уже сдѣлалъ одну этотъ проклятый турка; а второй я не желаю. При одномъ воспоминаніи объ этомъ ощущеніи, во мнѣ стынетъ кровь. У меня храбрости не меньше, чѣмъ у любого свѣтскаго человѣка; но у меня есть и нервы. Смерти я не боюсь; но страданія приводятъ меня въ ужасъ. Убейте меня, если угодно; но ради Бога, не кромсайте меня.

   — Если у васъ такое предубѣжденіе противъ операцій,— съ нѣкоторой ироніей сказалъ докторъ,— то вамъ слѣдовало обратиться не къ хирургу, а въ гомеопату.

   — Не смѣйтесь надо мною. Я не могу примирить себя съ мыслею объ этой индійской операціи. Индійцы — дикари; ихъ хирургія вполнѣ ихъ достойна. Но вы кажется говорили объ итальянскомъ способѣ. Политически я не люблю итальянцевъ. Это народъ неблагодарный, поступавшій самымъ чернымъ образомъ со своими государями; но въ дѣлѣ науки я не столь дурнаго мнѣнія объ этихъ мерзавцахъ.

   — Прекрасно. Прибѣгнемъ къ итальянскому способу. И онъ порою удается; но онъ требуетъ терпѣнія и неподвижности, которыхъ быть можетъ у васъ не окажется.

   — Если требуется только неподвижность и терпѣніе, то я поручусь за себя.

   — Способны ли вы просидѣть тридцать дней въ самомъ неудобномъ положеніи?

   — Да.

   — Причемъ носъ будетъ пришитъ въ лѣвой рукѣ?

   — Да

   — Въ такомъ случаѣ, я вырѣжу изъ руки трехугольный кусокъ отъ пятнадцати до шестнадцати сантиметровъ въ длину, отъ десяти до одиннадцати въ ширину и…

   — Вы это вырѣжете у меня изъ руки?

   — Конечно.

   — Но это ужасно, докторъ! Содрать съ меня, съ живого кожу! рѣзать на ремни кожу живого человѣка! Это варварство, это средневѣковщина, это достойно Шейлока, венеціанскаго жида.

   — Рана на рукѣ пустяки. Трудность въ томъ, что васъ пришьютъ въ самому себѣ на мѣсяцъ.

   — Я боюсь единственно скальпеля. Кто чувствовалъ, какъ холодное желѣзо входитъ въ живое тѣло, тотъ въ другой разъ, милый мой докторъ, этого не захочетъ.

   — Въ такомъ случаѣ, мнѣ у васъ дѣлать нечего, и вы останетесь на вѣкъ безъ носа.

   Этотъ своего рода приговоръ повергъ бѣднаго нотаріуса въ великій ужасъ. Онъ сталъ рвать свои прекрасные бѣлокурые волосы и какъ бѣшенный заметался по комнатѣ.

   — Изуродованъ! — съ плачемъ проговорилъ онъ,— на вѣкъ изуродованъ! И нѣтъ никакого средства! Еслибы было какое нибудь лѣкарство, какое нибудь таинственное снадобье, способное возвратить утраченный носъ, я заплатилъ бы за еего на вѣсъ золота! Я послалъ бы за нимъ на край свѣта! Я, еслибъ то непремѣнно потребовалось, снарядилъ бы за нимъ корабль… Но ничего нѣтъ! Къ чему мнѣ мое богатство? Что значитъ быть знаменитымъ докторомъ, когда все ваше искусство и всѣ мои пожертвованія оканчиваются глупымъ ничѣмъ? Богатство, наука — пустыя слова!

   Г. Бернье вставлялъ отъ времени до времени словцо и съ невозмутимымъ спокойствіемъ повторялъ:

   — Позвольте мнѣ вырѣзать кусочекъ изъ руки и я вамъ придѣлаю носъ.

   Одно мгновеніе г. Л’Амберъ, казалось, рѣшился. Онъ снялъ фракъ и отвернулъ рукавъ рубашки. Но когда онъ увидѣлъ открытый футляръ и полированная сталь тридцати орудій пытки блеснула передъ его глазами, то онъ поблѣднѣлъ, ослабѣлъ и упалъ, какъ въ обморокѣ, въ кресло. Нѣскольво капель уксуса возвратили ему чувство, но не рѣшимость.

   — Нѣтъ, нечего и думать объ этомъ,— сказалъ онъ, поравляя платье.— Наше поколѣніе обладаетъ всевозможной храбростью, но оно безсильно передъ болью. Въ этомъ виноваты наши родители, взростившіе насъ въ хлопчатой бумагѣ.

   Спустя нѣсколько секундъ, этотъ молодой человѣкъ, воспитанный въ религіозныхъ принципахъ, сталъ осуждать Прощѣніе.

   — Говоря правду,— вскричалъ онъ,— нашъ міръ порядочное безобразіе, и я поздравляю съ нимъ Создателя! У меня двѣсти тысячъ ливровъ дохода, а я буду также курносъ, какъ Адамова голова, между тѣмъ, какъ мой швейцаръ, у котораго нѣтъ и десяти экю за душой, будетъ ходить съ носомъ Аполлона Бельведерскаго. Мудрость предвидитъ множество вещей, но она и не подозрѣвала, что турка отрубитъ мнѣ носъ за то, что я раскланялся съ дѣвицей Викториной Томпэнъ! Во Франціи найдется до трехъ милліоновъ голышей, которые сами не стоятъ десяти су, а я ни у одного изъ нихъ не могу купить носа на вѣсъ золота… Но, въ самомъ дѣлѣ, почему бы не купить?

   У него лицо засвѣтилось надеждой, и онъ болѵе мягкимъ тономъ продолжалъ:

   — Мой дядя-старикъ въ Пуатье, во время послѣдней болѣзни, приказалъ перелить себѣ въ среднюю головную вену сто граммовъ бретонской крови! вѣрный слуга согласился на этотъ опытъ. Моя красавица-тетка въ то время, какъ она была еще красива, приказала вырвать передній зубъ у своей самой красивой горничной, чтобы вставить его вмѣсто того, который выпалъ. Онъ отлично принялся, и все стоило не болѣе трехъ луидоровъ. Докторъ, вы сказали, что не будь этой подлой кошки, вы пришили бы мнѣ еще горячій кончикъ носа. Говорили вы это, или нѣтъ?

   — Безъ сомнѣнія, и повторяю и теперь…

   — Прекрасно. И такъ, если я куплю носъ у какого-нибудь бѣдняка, то вы, стало быть, можете прищепить его посреди моего лица?

   — Конечно, я могъ-бы…

   — Отлично!

   — Но я этого не сдѣлаю, и никто изъ моихъ собратьевъ не рѣшится на это.

   — Но, скажите пожалуйста, почему-же?

   — Потому что уродовать здороваго человѣка — преступленіе, если бы даже паціентъ и согласился на то съ голоду.

   — Говоря правду, докторъ, вы путаете всѣ мои понятія на счетъ справедливости. За сотню луидоровъ я поставилъ вмѣсто себя въ солдаты альзасца темно-рыжей масти. У моего замѣстителя (а онъ-то ужь былъ мой) 30 апрѣля 1849 г. оторвало голову ядромъ. Это ядро неоспоримо было предназначено судьбою мнѣ, а потому я могу сказать, что альзасецъ продалъ мнѣ свою голову и всего себя за сто, ну можетъ бытъ за сто сорокъ луидоровъ. Государство не только допустило, но и утвердило эту сдѣлку, вы противъ нее тоже ничего не скажете, быть можетъ вы и сами купили за ту-же цѣну цѣлаго человѣка, который будетъ убитъ вмѣсто васъ. А когда я предлагаю дать вдвое больше первому встрѣчному только за кончикъ носа, то вы начинаете вопить.

   Докторъ нѣсколько помолчалъ, обдумывая логическій отвѣтъ. Но не найдя ничего подходящаго, сказалъ метру Л’Амберъ.

   — Если совѣсть и возбраняетъ мнѣ уродовать человѣка въ вашу пользу, то кажется я могъ-бы, не впадая въ преступлніе, позаимствовать изъ руки бѣдняка нѣсколько квадратныхъ сантиметровъ кожи, въ которыхъ вы нуждаетесь.

   — О, докторъ! Берите ихъ откуда хотите, только уничтожьте послѣдствія этого глупаго приключенія! Отыщемъ поскорѣе добровольца, и да здравствуетъ итальянская метода!

   — Я васъ еще разъ предупреждаю, что вамъ цѣлый мѣсяцъ придется промучиться.

   — Ну, что это значитъ? А черезъ мѣсяцъ я опять поаду въ Оперное фойе.

   — Прекрасно. Есть ли у васъ подходящій человѣкъ? Швейцаръ, напримѣръ, о которомъ вы сейчасъ говорили.

   — Отлично! Его можно купить съ женой и дѣтьми за сто экю. Еогда прежній мой швейцаръ, Барберо, ушелъ, чтобъ жить на покоѣ на свои доходы, то одинъ изъ кліентовъ рекомендовалъ мнѣ этого, который буквально умиралъ съ гогоду.

   Г. Л’Амберъ позвонилъ камердинера и приказалъ позвать Сэнхе, новаго швейцара.

   Тотъ прибѣжалъ и вскрикнулъ отъ ужаса, увидѣвъ лицо сюего барина.

   То былъ настоящій типъ парижскаго бѣдняка, самаго бѣднаго изо всѣхъ существующихъ: маленькій человѣкъ тридцати пяти лѣтъ, которому вы дали бы шестьдесятъ, до того онъ былъ сухъ, желтъ и хилъ.

   Г. Бернье осмотрѣлъ всѣ его сочлененія и отослалъ обратно въ его каморку.

   — Кожа этого человѣка никуда не годна,— сказалъ докторъ.— Вспомните, что садовники берутъ черенки для прививки съ самыхъ здоровыхъ и крѣпкихъ деревьевъ. Выберите молодца поплотнѣе между вашими слугами; такіе у васъ, конечно найдутся.

   — Да; но столкуйте съ ними. Мои слуги всѣ господа. У нихъ есть капиталъ, разныя цѣнныя бумаги; они играютъ на повышеніе и пониженіе, какъ всѣ слуги въ порядочныхъ домахъ. Между ними не найдется ни одного, который пожелалъ бы пріобрѣсть цѣной своей крови металлъ, который такъ легко выигрывается на биржѣ.

   — Но быть можетъ найдется такой, что изъ преданности…

   — Поищите у нихъ преданности! Вы шутите, докторъ! У нашихъ отцовъ были преданные слуги, а у насъ просто скверные лакеи, и въ сущности мы, быть можетъ, въ барышахъ. Нашихъ отцовъ слуги любили и они считали своей обязанностью платить имъ той же нѣжною цѣной. Они сносили ихъ недостатки, ходили за ними во время болѣзни, кормили ихъ въ старости; чистѣйшее несчастіе! Я же плачу людямъ за службу, а если они служатъ дурно, то мнѣ нечего раздумывать отъ чего это происходитъ: отъ лѣни, старости или болѣзни,— я ихъ просто прогоняю.

   — Стало быть, у васъ не найдется подходящаго человѣка. Нѣтъ ли у васъ кого нибудь въ виду?

   — У меня? Никого. Но тутъ годенъ всякій; первый встрѣчный, посыльный съ угла, продавецъ воды, что сейчасъ кричитъ на улицѣ.

   Онъ вынулъ изъ кармана очки, слегка отодвинулъ занавѣсъ, взглянулъ на улицу Бонъ, и сказалъ доктору:

   — Вотъ недурной малый. Будьте добры, позовите его, потому что я не смѣю показаться съ такимъ лицомъ на улицу.

   Г. Бернье открылъ окно въ ту минуту, когда намѣченная жертва орала во все горло:

   — Воды!.. воды!.. воды!

   — Эй, малый,— закричалъ докторъ,— бросьте-ка боченокъ и войдите сюда съ улицы Вернель. Тутъ можно заработать деньги.

  

IV.
Шебаштьянъ Романье.

   Его звали Романье, также какъ и его отца. Крестные отецъ и мать окрестили его Себастьяномъ, но въ качествѣ уроженца Фронья-Калесь-Моріана, въ департаментѣ Конталя, онъ, молясь своему патрону, называлъ его сввятымъ Шебаштьяномъ. Все заставляетъ думать, что онъ и писалъ бы свое имя съ Ш; но по счастью онъ не умѣлъ писать. Этому Оверицу было двадцать три, двадцать четыре года; онъ былъ сложенъ какъ Геркулесъ: высокій, толстый, коренастый, ширококостный, плотный, румяный; онъ былъ силенъ какъ быкъ, кротокъ и послушливъ какъ бѣленькій ягненочекъ. Вообразите себѣ человѣка изъ самаго крутого, грубаго, но отличнаго тѣста.

   Онъ былъ старшимъ изъ десяти мальчишекъ и дѣвчонокъ; всѣ они были живы, здоровы и копошились подъ отцовской кровлей. У отца была мазанка, клочекъ земли, нѣсколько каштановыхъ деревьевъ въ горахъ, полдюжины свиней въ годъ и двѣ руки для обработки земли. Мать пряла пеньку, мальчишки помогали отцу, дѣвчонки хлопотали по хозяйству и росли другъ за дружкой, причемъ старшая няньчила младшую и такъ далѣе, до конца лѣстницы.

   Молодой Себастьянъ никогда не отличался ни пониманьемъ, ни памятью, ни иными умственными дарами; но сердце у него было золотое. Ему натвердили мѣсколько главъ изъ катехизиса, какъ дроздовъ научаютъ высвистывать. J’ai du bon tabac; но у него были и навсегда остались самыя христіанскія чувства. Онъ никогда не злоупотреблялъ силой ни противъ людей, ни противъ животныхъ; онъ избѣгалъ ссоръ и часто получалъ пинки, не возвращая. Вздумай Моріанскій подпрефектъ дать ему серебряную медаль, ему стоило бы только написать въ Парижъ; потому что Себастьянъ спасъ многихъ съ опасностію своей жизни, и именно двухъ жандармовъ, которые тонули съ лошадьми въ Сумезѣ. Но все это дѣлалось инстинктивно, а потому казалось естественнымъ, и его и не думали награждать, точно онъ былъ водолазомъ.

   Двадцати лѣтъ отъ роду онъ явился на очередь и вынулъ счастливый нумеръ, благодаря девятидневному молебну, который служилъ со всей семьею. Послѣ этого, согласно со свычаями и обычаями овернцевъ, онъ отправился въ Парижъ, чтобъ заработать деньжонокъ и помогать отцу съ матерью. Ему подарили бархатный костюмъ и двадцать франковъ,— что считается еще деньгами въ Моріанскомъ округѣ. Онъ воспользовался оказіей и пошелъ въ Парижъ съ товарищемъ, знавшимъ дорогу. Онъ шелъ десять дней пѣшкомъ, и пришелъ свѣжимъ, не уставъ, съ двѣнадцатью съ половиной франковъ въ карманѣ и новыми башмаками въ рукахъ.

   Черезъ два дня онъ уже каталъ бочку по Сенъ-Жерменскому предмѣстью въ сообществѣ съ товарищемъ, который не могъ уже взбираться на лѣстницы, потому что надорвался. За труды ему давали помѣщеніе и постель, кормили, стирали одну рубашку въ мѣсяцъ и сверхъ того отсчитывали тридцать су въ недѣлю, чтобъ было на что повеселиться. Онъ копилъ деньги и черезъ годъ, купивъ подержанную бочку, сталъ самъ хозяиномъ.

   Ему повезло свыше всякой надежды. Его простодушная вѣжливость, его неутомимая услужливость и извѣстная честность доставили ему расположеніе всего квартала. Съ двухъ тысячъ лѣстничныхъ ступенекъ, по которымъ ему ежедневно приходилось подыматься и спускаться, онъ дошелъ до семи тысячъ. Такимъ образомъ, онъ каждый мѣсяцъ высылалъ шестьдесятъ франковъ родителямъ. Семья благословляла его имя и молилась за него утромъ и вечеромъ; у мальчишекъ завелись новые штанишки, а двухъ младшихъ посылали даже въ школу.

   Виновникъ всѣхъ этихъ благъ продолжалъ жить по прежнему; онъ спалъ въ сараѣ подлѣ своей бочки, и мѣнялъ четыре раза въ годъ солому на подстилку. Бархатный костюмъ былъ весь въ заплатахъ пуще чѣмъ у арлекина. Дѣйствительно, его туалетъ стоилъ бы не дорого, если бы не проклятые башмаки, на которые каждый мѣсяцъ требовался цѣлый килограммъ гвоздей. Онъ не скупился только на ѣду. Онъ не торгуясь отпускалъ себѣ четыре фунта хлѣба въ день. Порою онъ даже баловалъ свой желудовъ кускомъ сыра, или луковицей, или полдюжиной яблокъ, купленныхъ на Новомъ мосту. По воспресеньямъ и праздникамъ онъ разрѣшалъ на супъ и говядину и затѣмъ всю недѣлю облизывалъ себѣ пальчики. Но онъ былъ слишкомъ добрымъ сыномъ и братомъ, чтобы отважиться на стаканъ вина. «Вино, любовь и табакъ» были для него сказочными товарами; онъ зналъ о нихъ только понаслышкѣ. По болѣе основательнымъ причинамъ онъ не зналъ театральныхъ развлеченій, столь дорогихъ для рабочаго класса въ Парижѣ. Нашъ молодецъ предпочиталъ спать даромъ съ семи часовъ, чѣмъ хлопать за десять су г. Дюмену.

   Таковъ былъ съ физической и нравственной стороны человѣкъ, котораго окликнулъ г. Бернье въ улицѣ Бонъ, чтобы онъ шелъ продавать свою кожу г. Л’Амберу.

   Прислугу предупредили, и его поспѣшно доставили въ комнату.

   Онъ шелъ робко, со шляпой въ рукѣ, подымая, на сколько могъ, повыше ноги и не смѣя ступить на коверъ. Благодаря утрешней грозѣ, онъ былъ въ грязи до мышекъ.

   — Если вамъ воды,— сказалъ онъ, кланяясь доктору,— такъ я…

   Г. Бернье прервалъ его.

   — Нѣтъ, милый: намъ вашего товара не требуется.

   — Значитъ, требуется другого?

   — Совсѣмъ другого. Вотъ этому господину нынче утромъ отрубили носъ.

   — Ахъ, бѣдняга! А кто-жь это надѣлалъ?

   — Турка; но это все равно.

   — Дикій! Я слышалъ, что турки дикари, только не зналъ, тго ихъ пускаютъ въ Парижъ. Погодите немножко, я сейчасъ сбѣгаю за городскимъ хирургомъ.

   Г. Бернье укротилъ излишекъ усердія достойнаго Овернца и въ немногихъ словахъ объяснилъ ему, какая услуга отъ него требуется. Тотъ сначала подумалъ, что надъ нимъ смѣются, потому что можно быть отличнымъ водоносомъ и не имѣть нималѣйшаго понятія о ринопластикѣ. Докторъ разъяснилъ, что у него желаютъ купить мѣсяцъ времени и около полутораста квадратныхъ сантиметровъ кожи.

   — Операція пустячная,— сказалъ онъ,— и вамъ страдать почти не придется, но я предупреждаю васъ, что потребуется громадное терпѣніе на цѣлый мѣсяцъ, когда ваша рука будетъ пришита къ носу этого господина.

   — Ну, терпѣнія у меня хватитъ,— отвѣчалъ онъ,— вѣдь я не даромъ Овернецъ. Но чтобы я прожилъ у васъ ради этого бѣднаго господина, мало мнѣ заплатить за все время, чего оно стоитъ.

   — Понятно. Сколько-жъ вы хотите?

   Онъ подумалъ, немного, и сказалъ:

   — Говоря по правдѣ, это стоитъ четыре франка въ день.

   — Нѣтъ, мой другъ,— возразилъ нотаріусъ,— это стоитъ тысячу франковъ въ мѣсяцъ, или тридцать три франка въ день.

   — Нѣтъ,— властно замѣтилъ докторъ,— это стоитъ двѣ тысячи франковъ.

   Г. Л’Амберъ кивнулъ головой и ничего не возражалъ. Романье попросилъ позволенія доработать сегодня, отвезтя бочку въ сарай и найти за себя замѣстителя на мѣсяцъ.

   — Притомъ,— замѣтилъ онъ,— не стоитъ начинать сегодня, всего полдня осталось.

   Ему доказали, что дѣло не допускаетъ отлагательства, и онъ распорядился согласно съ этимъ. Былъ призванъ одинъ изъ его пріятелей и обѣщалъ замѣстить его на мѣсяцъ.

   — По вечерамъ, ты мнѣ будешь приносить хлѣбх,— сказалъ Романье.

   Ему сказали, что этого не требуется, и что его будутъ кормить тутъ.

   — А что это будетъ стоить?

   — Г. Л’Амберъ будетъ кормить васъ даромъ.

   — Даромъ! это я могу. Вотъ вамъ моя кожа, рѣжьте сейчасъ.

   Онъ храбро перенесъ операцію, не сморгнувъ бровью.

   — Да это удовольствіе,— сказалъ онъ.— Мнѣ разсказывали про одного Овернца, который садился въ источникъ, чтобъ окаменѣть, за двадцать су въ часъ. А по моему лучше, чтобы рѣзали по кусочкамъ. Это не такъ тяжело, а заработокъ больше.

   Г. Бернье пришилъ его лѣвую руку къ лицу нотаріуса, и эти два человѣка въ теченіе мѣсяца были точно прикованы другъ къ другу. Сіамскіе близнецы, нѣкогда возбуждавшіе любопытство Европы, были не болѣе связаны другъ съ другомъ. Но то были братья, привыкшіе съ дѣтства жить вмѣстѣ я получившіе одинаковое воспитаніе. Будь одинъ изъ нихъ водоносомъ, а другой нотаріусомъ, быть можетъ они не представляли бы такого зрѣлища братской дружбы.

   Романье никогда ни на что не жаловался, хотя положеніе и казалось ему совсѣмъ непривычнымъ. Онъ повиновался, какъ рабъ, или лучше, какъ христіанинъ, всѣмъ желаніямъ человѣка, купившаго у него кожу. Онъ вставалъ, садился, ложился, поворачивался направо или налѣво, по капризу своего господина. Намагниченная стрѣлка не такъ повинуется сѣверу, какъ Романье повиновался г. Л’Амберу.

   Эта героическая кротость тронула сердце нотаріуса, который вовсе не отличался нѣжностью. Въ теченіе первыхъ трехъ дней, онъ чувствовалъ нѣчто въ родѣ благодарности къ своей жертвѣ за его добрыя услуги; но вскорѣ онъ ему опротивѣлъ, и затѣмъ сталъ внушать ужасъ.

   Молодой, дѣятельный и здоровый человѣкъ никогда безъ особаго усилія не привыкнетъ въ полной неподвижности. А если ему вдобавокъ приходится сидѣть неподвижно въ сосѣдствѣ съ существомъ нисшаго рода, нечистоплотнымъ, необразованнымъ? Но жребій былъ брошенъ. Приходилось или жить безъ носа, или же выносить Овернца со всѣми послѣдствіями, ѣсть съ нимъ, спать съ нимъ и совершать подлѣ него, въ самомъ неудобномъ положеніи, всѣ житейскія отправленія.

   Романье былъ достойный и превосходный молодой человѣкъ; но онъ храпѣлъ, какъ органная труба. Онъ обожалъ свою семью, любилъ своего ближняго; но онъ никогда въ жизни не мылся, изъ страха растратить даромъ свой товаръ. Онъ обладалъ самыми нѣжными чувствами, но онъ не могъ принудить себя, согласно съ требованіями цивилизаціи, къ воздержанію въ самыхъ пошлыхъ привычкахъ. Бѣдный г. Л’Амберъ, и бѣдный Романье! какія ночя и какіе дни! что за взаимные пинки! Не къ чему говорить, что Романье получалъ ихъ не жалуясь: онъ боялся, что неловкое движеніе повредитъ успѣху опыта г. Бернье.

   Нотаріуса навѣщали весьма многіе. Приходили товарищи по веселой жизни и шутили надъ Овернцемъ. Его научили курить сигары, пить вино и водву. Бѣднякъ предавался этимъ новымъ развлеченіямъ съ невинностью краснокожаго. Его подпаивали, его накачивали, его заставляли спусеаться по всѣмъ ступенямъ, отдѣляющимъ человѣка отъ звѣря. Требовалось передѣлать его воспитаніе, и добрые господа занялись этимъ съ коварнымъ удовольствіемъ. Развѣ развратить Овернца не было пріятной новостью?

   Разъ его спросили, какъ онъ думаетъ распорядиться сотней луидоровъ, которые получитъ отъ г. Л’Амбера?

   — Я ихъ помѣщу изъ пяти процентовъ, и у меня будетъ сто франковъ дохода.

   — А что-жь потомъ? — спросилъ его красивый двадцатипятилѣтній милліонеръ.— Что-жь ты отъ этого разбогатѣешь, что ли? или станешь счастливѣе? У тебя будетъ дохода шесть су въ день. Если ты женишься, а это неизбѣжно, потому что ты срубленъ изъ того дерева, изъ котораго дѣлаютъ дураковъ, у тебя будетъ по меньшей мѣрѣ дюжина ребятъ.

   — Дѣло возможное!

   — И по силѣ гражданскаго уложенія, этого прелестнаго изобрѣтенія Имперіи, ты оставишь каждому изъ нихъ на пропитаніе по два ліарда въ день. Между тѣмъ, на двѣ тысячи франковъ ты можешь прожить цѣлый мѣсяцъ какъ богачъ, узнать прелести жизни и возвыситься надъ тебѣ подобными.

   Онъ всемѣрно защищался противъ этихъ попытокъ развратить его; но по его крѣпкому черепу колотили все по легоньку, и наконецъ пробили проходъ для ложныхъ мнѣній и попортили ему мозгъ.

   Пріѣзжали и дамы. Г. Л’Амберъ зналъ многихъ дамъ, и всякаго общества. Романье былъ свидѣтелемъ разнообразныхъ сценъ; онъ слышалъ увѣренія въ любви и вѣрности, впрочемъ мало вѣроятныя. Г. Л’Амберъ не только не стѣснялся расточать передъ нимъ ложь; но онъ порою забавлялся тѣмъ, что разъяснялъ ему наединѣ всю лживость, которая такъ-сказать составляетъ основу свѣтской жизни.

   А міръ дѣльцовъ! Романье думалъ, что онъ открылъ его, какъ Христофоръ Колумбъ Америку, потому что раньше не имѣлъ о немъ никакого понятія. Кліенты нотаріальной конторы такъ-же мало стѣснялись передъ нимъ, какъ передъ дюжиной устрицъ. Онъ видѣлъ отцовъ семействъ, изыскивающихъ средства обобрать дѣтей въ пользу любовницъ, или какого-нибудь благотворительнаго заведенія; молодыхъ людей, изучавшихъ искусство украсть при помощи контракта приданое своихъ женъ; заимодавцевъ, желавшихъ получить десять процентовъ подъ первую закладную, кредиторовъ отдававшихъ въ закладъ пустое мѣсто.

   Онъ не былъ уменъ, и его пониманіе было не свыше собачьяго; но его совѣсть порой возмущалась, и онъ думалъ, что сдѣлаетъ доброе дѣло, объявивъ г. Л’Амберу:

   — Я васъ не уважаю.

   Отвращеніе, которое нотаріусъ къ нему чувствовалъ, превратилось въ открытую ненависть.

   Послѣдняя недѣля ихъ насильственной близости была полна бурь. Но наконецъ г. Бернье объявилъ, что кусокъ, не взирая на безчисленныя подергиванья, приросъ. Враговъ разъединили; изъ кожи, которая уже не принадлежала Романье, сформовали носъ нотаріусу. И красивый милліонеръ бросилъ два билета въ тысячу франковъ въ лицо своему рабу, и сказалъ:

   — Получай, мерзавецъ! Деньги ничего не стоятъ: но ты меня заставилъ истратить на сто тысячъ экю терпѣнія. Ступай, убирайся отсюда навсегда, и гляди, чтобъ я о тебѣ больше никогда не слышалъ!

   Романъе гордо поблагодарилъ, выпилъ въ людской бутылочку, двѣ рюмочки съ Сэнже и пошелъ, пошатываясь, на свою прежнюю квартиру.

  

V.
Величіе и упадокъ.

   Г. Л’Амберъ вновь появился въ свѣтѣ съ успѣхомъ, даже можно сказать со славой. Его секунданты воздали ему полную справедливость, разсказывая, что онъ дрался какъ левъ. Старые нотаріусы помолодѣли, слыша о его храбрости.

   — Гы, гм! вотъ мы каковы, когда насъ доведутъ до крайности; ставъ нотаріусомъ, все же остаешься человѣкомъ. Метру Л’Амберу не посчастливилось на дуэли; но такое паденіе прекрасно; это своего рода Ватерло. Чтобъ ни говорили, а въ насъ еще видна волчья порода.

   Такъ говорили досточтимый метръ Клопино, и достойный метръ Лабрикъ, и елейный метръ Бонту, и всѣ Несторы нотаріата. Молодые метры говорили почти тоже, но съ нѣкоторыми разнорѣчіями, внушенными завистью:

   — Мы, конечно, не отказываемся отъ метра Л’Амбера: онъ безъ сомнѣнія дѣлаетъ намъ честь, хотя нѣсколько насъ и компрометтируетъ; всякій изъ насъ выказалъ бы столько же храбрости, но быть можетъ, меньше неловкости. Членъ судебнаго вѣдомства не можетъ, конечно, дозволитъ наступить себѣ на ногу, но еще вопросъ: долженъ ли онъ позволять себѣ наносить оскорбленіе.— На дуэль можно выходить только по причинамъ, которыхъ нечего скрывать. Еслибъ я былъ отцомъ семейства, то охотнѣе бы поручилъ свои дѣла человѣку благоразумному, чѣмъ искателю приключеній и т. д., и т. д.

   Но женщины, чье мнѣніе — законъ, высказались за партенэйскаго героя. Быть можетъ ихъ мнѣніе не было бы столь единодушно, еслибъ огласился эпизодъ съ кошкой; быть можетъ, прекрасный, но несправедливый полъ обвинилъ бы даже г. Л’Амбера, еслибъ онъ дозволилъ себѣ появиться въ свѣтъ безъ носа. Но всѣ свидѣтели были скромны на счетъ этого смѣшного приключенія; но г. Л’Амберъ не только не потерялъ отъ перемѣны, а казалось даже выигралъ. Нѣкоторая баронесса замѣтила, что у него выраженіе стало пріятнѣе съ тѣхъ поръ, какъ онъ ходитъ съ прямымъ носомъ. Старая канониса, погруженная въ злословіе, спросила у князя Б. не намѣренъ ли онъ поссориться съ туркой? Орлиный носъ князя Б. пользовался гиперболической извѣстностью.

   Быть можетъ спросятъ, какимъ образомъ настоящихъ свѣтскихъ дамъ могло интересовать то, что мужчина подвергался опасности вовсе не ради ихъ? Свычаи метра Л’Амбера были извѣстны, а равно знали, какую часть своего времени и сердца онъ посвѣщаетъ оперѣ. Но свѣтъ легко прощаетъ такія развлеченія мужчинамъ, если они отдаются имъ не вполнѣ. Онъ дѣлится съ другими и довольствуется малымъ. Г. Л’Амберу были благодарны за то, онъ что былъ только на половину погибшимъ человѣкомъ, между тѣмъ какъ множество мужчинъ его лѣтъ погибли окончательно. Онъ не пренебрегалъ порядочными домами, онъ бесѣдовалъ со вдовицами, танцовалъ съ молодыми дѣвушками и при случаѣ недурно игралъ на фортепьяно; онъ не говорилъ о модныхъ лошадяхъ. Эти достоинства, столь рѣдкія у молодыхъ милліонеровъ, снискали ему благосклонность дамъ. Говорятъ даже, что не одна считала дѣломъ благочестія отвлечъ его отъ танцовальнаго фойе. Молоденькая ханжа, г-жа де-Л., доказывала ему въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, что самыя живыя впечатлѣнія вовсе не въ соблазнѣ и не въ разсѣянной жизни.

   Все-же онъ не порвалъ связей съ кордебалетомъ; полученный имъ жестовій урокъ не внушалъ ему отвращенія къ гидрѣ со ста хорошенькими головками. Одинъ изъ его первыхъ выѣздовъ былъ въ фойе, гдѣ блистала дѣвица Викторина Томпэнъ. Что за блестящій былъ ему оказанъ пріемъ! Съ какимъ дружескимъ любопытствомъ бросились въ нему! Какъ его звали милѣйшимъ и добрѣйшимъ! Какъ сердечно пожимали руку! Какіе хорошенькіе ротики потянулись въ нему за дружескимъ, безъ всякихъ послѣдствій, поцѣлуемъ! Онъ сіялъ. Его друзья по оперѣ, всѣ знаменитости братства удовольствій, поздравляли его съ чудеснымъ исцѣленіемъ. Онъ цѣлый антрактъ царилъ въ этомъ прелестномъ царствѣ. Слушали повѣсть о его дуэли; просили разсказать, какъ его лѣчилъ докторъ Бернье; удивлялись тонвости шва, уже почти незамѣтнаго.

   — Вообразите,— разсказывалъ онъ,— что этотъ удивительный докторъ починилъ меня при помощи кожи нѣкоего Овернца. И, о Боже! какого еще Овернца. Самаго глупаго, самаго грязнаго изо всѣхъ Овернцевъ. Въ этомъ можно было удостовѣриться, посмотрѣвъ на кусовъ, который онъ мнѣ продалъ! Ахъ! порядочно таки я помучался съ этимъ животнымъ!.. Посыльные — въ сравненіи съ нимъ, денди. Но, слава Богу! наконецъ-то я отдѣлался отъ него. Въ тотъ день, какъ я ему заплатилъ и вытолкалъ его за дверь, я точно сбросилъ бремя. Его звали Романье, славное имя. Только никогда не произносите его при мнѣ. Кто не хочетъ, чтобъ я умеръ, пусть не говоритъ мнѣ о Романье! Романье!..

   Дѣвица Викторина Томпэнъ не изъ послѣднихъ привѣтствовала героя. Айвазъ-Бей неблагородно ее бросилъ, оставивъ ей вчетверо больше денегъ чѣмъ она стоила. Красивый нотаріусъ былъ съ ней нѣженъ и милостивъ.

   — Я не сержусь на васъ,— сказалъ онъ ей,— у меня нѣтъ злобы и противъ этого храбраго турки. У меня только одинъ врагъ на свѣтѣ, именно Овернецъ Романье.

   Онъ произносилъ «Романье» съ такимъ комическимъ оттѣнкомъ, что имѣлъ успѣхъ. Кажется даже до сегодня большинство этихъ дѣвицъ, вмѣсто водовозъ, говорятъ: «мой Романье».

   Прошло три мѣсяца; три лѣтнихъ мѣсяца. Лѣто было прекрасное, въ Парижѣ остались немногіе. Опера была заполонена иностранцами и провинціалами; г. Л’Амберъ рѣже появлялся тамъ.

   Почти каждый день, въ шесть часовъ, онъ сбрасывалъ съ себя важность нотаріуса и убѣгалъ въ Мезонъ-Лаффитъ, гдѣ нанималъ дачу. Къ нему туда пріѣзжали друзья и даже милыя дамы. Тамъ въ саду забавлялись во всякія дачныя игры, и будьте увѣрены, что качели не пустовали.

   Однимъ изъ самыхъ частыхъ и веселыхъ гостей былъ г. Стеймбуръ, маклеръ. Партенэйское дѣло сблизило его съ г. Л’Амберомъ. Г. Стеймбуръ былъ членомъ хорошей семьи выкрещенныхъ евреевъ; ихъ дѣло стоило два милліона, и четверть изъ нихъ приходилось на его пай; стало быть, можно было дружить съ нимъ. Любовницы обоихъ друзей тоже сдружились, то есть ссорились всего разъ въ недѣлю. Что за прелесть, когда четыре сердца бьются въ тактъ. Мужчины катались верхомъ, читали Фигаро или передавали другъ другу городскія сплетни; дамы поочередно съ большимъ остроуміемъ гадали другъ другу въ карты: золотой вѣкъ въ миніатюрѣ!

   Г. Стеймбуръ почелъ долгомъ познакомить друга со своей семьею. Онъ повезъ его въ Бьевиль, гдѣ Стеймбуръ-отецъ построилъ себѣ замокъ. Г, Л’Амберъ былъ такъ сердечно принять еще весьма свѣжимъ старикомъ, дамой пятидесяти двухъ лѣтъ, еще не отказавшейся отъ желанія нравиться, и двумя весьма кокетливыми дѣвицами. Онъ съ перваго раза понялъ, что попалъ не къ ископаемымъ людямъ. Нѣтъ; то была новѣйшая и усовершенствованная семья. Отецъ и сынъ былитоварищами, взаимно подшучивающими надъ шалостями одинъ другого. Дѣвицы видѣли все, что дается въ театрѣ и читали все, что пишется. Немногіе знали такъ, какъ онѣ; модную парижскую хронику; имъ показывали въ театрахъ и булонскомъ лѣсу самыхъ знаменитыхъ красавицъ всѣхъ обществъ; ихъ возили на распродажу дорогихъ движимостей и онѣ весьма пріятно разсуждали на счетъ изумрудовъ m-lle X. и жемчуговъ m-lle Z. Старшая, m-lle Ирма Стеймбуръ, со страстью копировала туалеты m-lle Фаргель; младшая посылала одного изъ своихъ друзей въ m-lle Фижанъ, чтобъ достать адресъ ея модистки. Обѣ были богаты и съ хорошимъ приданымъ. Ирма понравилась г. Л’Амберу. Красивый нотаріусъ по временамъ твердилъ про себя, что полмилліона приданаго и жена, умѣющая одѣваться, такія вещи, которыми пренебрегать не слѣдуетъ. Видѣлись они часто, почти каждую недѣлю, до первыхъ ноябрьскихъ заморозковъ.

   Послѣ мягкой и ясной осени, внезапно настала зима. Дѣло довольно обычное въ нашемъ климатѣ; но носъ г. Л’Амбера обнаружилъ при этомъ необычную чувствительность. Онъ покраснѣлъ слегка, затѣмъ сильно; онъ постепенно вспухалъ и потерялъ наконецъ всякую форму. Послѣ охоты съ веселенькимъ сѣвернымъ вѣтеркомъ, нотаріусъ испыталъ невыносимый зудъ. Онъ взглянулъ въ трактирное зеркало и цвѣтъ носа ему не понравился. Онъ былъ точно отмороженъ.

   Онъ успокоился, подумалъ что связка дровъ въ каминѣ возвратитъ ему естественный цвѣтъ; въ самомъ дѣлѣ тепло помогло и носъ вскорѣ побѣлѣлъ. Но на слѣдующее утро зудъ возобновился, плева сильно надулась, и снова появился красный цвѣтъ съ прибавкой фіолетоваго. Цѣлую недѣлю онъ просидѣлъ дома передъ каминомъ, и роковой цвѣтъ исчезъ. Онъ вновь появился при первомъ же выѣздѣ, не взирая на мѣхъ темнобурой лисицы.

   Г. Л’Амбера объялъ страхъ; онъ поспѣшно послалъ за г. Бернье. Докторъ прибѣжалъ, нашелъ легкое воспаленіе и прописалъ компрессы изъ ледяной воды. Носъ освѣжился, но не выздоровѣлъ. Г. Бертье былъ изумленъ такимъ упорствомъ.

   — Быть можетъ,— сказалъ онъ,— Диффенбахъ въ концѣ концовъ и правъ. Онъ утверждаетъ, будто кусокъ можетъ омертвѣть вслѣдствіе обильнаго прилива крови и совѣтуетъ приставить піявки. Испытаемъ!

   Нотаріусъ приставилъ піявку къ концу носа. Когда она, насосавшись крови, отпала, то была замѣнена другою и такъ далѣе, въ теченіе двухъ дней и двухъ ночей. Опухоль и краснота на время исчезли; но улучшеніе длилось не долго. Надо было поискать другого средства. Г. Бернье потребовалъ сутки на размышленіе, и раздумывалъ сорокъ восемь часовъ.

   Когда онъ вновь явился, то имѣлъ озабоченный и нѣсколько робкій видъ. Онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе раньше, чѣмъ сообщилъ г. Л’Амберу слѣдующее:

   — Медицина не въ силахъ объяснить всѣхъ естественныхъ явленій, и я вамъ изложу теорію, не имѣющую ни малѣйшаго научнаго характера. Мои собратья, быть можетъ, посмѣялись бы надо мною, еслибъ я сказалъ имъ, что кусокъ, отдѣленный отъ человѣческаго тѣла можетъ оставаться подъ вліяніемъ своего прежняго владѣльца. Вѣдь ваша кровь, выбрасываемая вашимъ же сердцемъ, подъ дѣйствіемъ вашего мозга приливаетъ столь неудачно къ вашему носу! А между тѣмъ я склоненъ къ предположенію, что этотъ болванъ Овернецъ не безъ вліянія въ этомъ случаѣ.

   Г. Л’Амберъ громко вознегодовалъ.

   — Подумать только, что этотъ подлый наемникъ, которому заплачено все сполна, можетъ оказывать тайное вліяніе на носъ члена судебнаго вѣдомства, да это наглость!

   — Хуже,— отвѣчалъ докторъ,— это нелѣпость. И все-таки я попрошу у васъ позволенія отыскать Романье. Мнѣ необходимо его видѣть сегодня же, хотя бы только ради того, чтобъ убѣдиться въ своей ошибкѣ. Есть у васъ его адресъ?

   — Избави Боже!

   — Ну, такъ я пущусь на поиски. Потерпите, не выходите и пока не лѣчитесь.

   Онъ проискалъ двѣ недѣли. Полиція пришла къ нему на помощь и проводила его еще три недѣли. Откопали съ полъдюжины Романье. Ловкій и опытный сыщикъ открылъ всѣхъ Романье въ Парижѣ, кромѣ требуемаго. Отыскали инвалида, продавца кроличьихъ шкурокъ, адвоката, вора, прикащика суровской лавки, жандарма и милліонера.

   Г. Л’Амберъ сгоралъ отъ нетерпѣнія, сидя у камина, и созерцая свой багровый носъ. Наконецъ отыскали квартиру водоноса, но онъ больше тамъ не жилъ. Сосѣди показали, что онъ нажился, продалъ бочку и сталъ наслаждаться жизнью.

   Г. Бернье бросился по кабакамъ и инымъ увеселительнымъ мѣстамъ, между тѣмъ какъ его паціентъ былъ погруженъ въ меланхолію.

   2-го февраля, въ десять часовъ утра, красивый нотаріусъ печально грѣлъ ноги и, скосивъ глаза, посматривалъ на цвѣтущій піонъ посреди своего лица, какъ радостный шумъ пронесся по всему дому. Двери съ трескомъ отворялись, лакеи кричали отъ изумленія, и появился докторъ, таща за руку Романье.

   То дѣйствительно былъ Романье, но какъ мало походилъ онъ на самого себя! Грязный, оскотинѣвшійся, отвратительный, съ потухшими глазами, со зловоннымъ дыханіемъ, съ отрыжкой отъ вина и табаку, красный съ головы до ногъ, какъ вареный омаръ: то былъ не человѣкъ, а воплощенная роза.

   — Чудовище! — сказалъ ему г. Бернье,— ты долженъ умереть со стыда! Ты оскотѣлъ пуще всякаго скота. У тебя еще человѣческое лицо, но цвѣтъ кожи не человѣческій. На что ты употребилъ то небольшое состояніе, которое мы тебѣ составили? Ты опустился до самаго низкаго разгула, я отыскалъ тебя за парижскими укрѣпленіями, ты какъ свинья валялся у порога самаго грязнаго кабака.

   Овернецъ поднялъ большіе глаза на доктора, и сказалъ на своемъ пріятномъ нарѣчіи, съ пріобрѣтенной въ предмѣстьяхъ интонаціей:

   — Ну, такъ что-жь! Я гулялъ! Съ чего-жь вы мнѣ мелете вздоръ?

   — Кто мелетъ вздоръ? Тебя упрекаютъ за гадости, вотъ и все. Зачѣмъ ты пропилъ деньги вмѣсто того, чтобъ сберечь ихъ?

   — Онъ мнѣ сказалъ, чтобъ я повеселился.

   — Дуракъ! — вскричалъ нотаріусъ.— Развѣ я тебѣ совѣтовалъ напиваться у заставъ водкой и синимъ виномъ?

   — Всякій веселится, какъ можетъ… Я былъ тамъ съ товарищами.

   Докторъ даже подпрыгнулъ отъ гнѣва.

   — Хороши, нечего сказать, товарищи! Какъ! я сотворилъ врачебное чудо, которое меня прославило на весь Парижъ и рано или поздно откроетъ мнѣ дверь въ Академію, а ты съ какими-то пьяницами портишь мое самое божественное твореніе! Если бы это касалось только тебя, то мы оставили бы тебя въ покоѣ. Это физическое и нравственное самоубійство, но будетъ ли больше или меньше однимъ овернцемъ,— для общества рѣшительно все равно. Но дѣло касается человѣка свѣтскаго и богатаго, твоего благодѣтеля и моего паціента! Ты его обезславилъ, обезобразилъ, зарѣзалъ своимъ сквернымъ поведеніемъ. Посмотри, въ какое плачевное состояніе ты привелъ его лицо!

   Бѣднякъ взглянулъ на подставленный имъ носъ, и залился слезами.

   — Ахъ, какое несчастье, г. Бернье; но свидѣтельствуюсь Богомъ, я не виноватъ. Носъ самъ собою попортился. Ей-Богу, я человѣкъ честный и божусь, что до него и не дотрогивался даже.

   — Глупецъ! — сказалъ г. Л’Амберъ,— ты никогда не поймешь… и притомъ, тебѣ и понимать-то не зачѣмъ. Теперь, скажи намъ безъ увертокъ, намѣренъ ли ты исправиться и отказаться отъ своей разгульной жизни, которая убиваетъ меня рикошетомъ? Предупреждаю тебя, что у меня руки долгія, и что если ты будешь упорствовать, то я тебя засажу въ крѣпкое мѣстечно.

   — Въ тюрьму?

   — Въ тюрьму.

   — Въ тюрьму съ мошенниками? Простите, г. Л’Амберъ! Это принесетъ безчестье всей семьѣ.

   — Перестанешь ты пить, или нѣтъ?

   — Ахъ, Господи! да на чтожь я стану пить, когда у меня и су не осталось? Я все истратилъ, г. Л’Амберъ. Я пропилъ двѣ тысячи франковъ, я пропилъ бочку и все остальное, и никто на всемъ земномъ шарѣ мнѣ не вѣритъ!

   — Тѣмъ лучше, дуракъ! Отлично.

   — Надо мнѣ образумиться. Бѣдность подходитъ, г. ЛАмберъ.

   — Превосходно,

   — Г. Л’Амберъ!

   — Что?

   — Еслибъ вы были добры и купили мнѣ бочну, чтобъ я могъ заработывать на хлѣбъ, то, божусь вамъ, я-бы исправился.

   — Разсказывай! Опять запьешь.

   — Нѣтъ, г. Л’Амберъ, честное мое слово.

   — Обѣщанье пьяницы!

   — Что-жь вы хотите, чтобъ я умеръ съ голоду и отъ жажды? Сотеньку франковъ, добрый г. Л’Амберъ.

   — Ни сантима! Тебя само Провидѣыіе довело до бѣдности, чтобъ у меня лицо стало опять человѣческое. Пей воду, ѣшь черствый хлѣбъ, лишай себя необходимаго, пожалуй, умри съ голоду; только чрезъ это я опять понравлюсь и стану самимъ собою.

   Романье опустилъ голову, и отвѣсивъ поклонъ вышелъ, волоча ноги.

* * *

   Нотаріусъ былъ радъ и докторъ торжествовалъ.

   — Я не стану хвалиться,— скромно сказалъ г. Бернье,— но Леверрье, открывъ при помощи вычисленія планету, сдѣлалъ не большее открытіе чѣмъ я. Отгадать по виду вашего носа, что гдѣ-то пропадавшій въ Парижѣ овернецъ предается разгулу,— значитъ заключить отъ слѣдствія въ причинѣ при помощи путей, на которые еще не дерзала вступать человѣческая сообразительность. Что касается лѣченія вашей боіѣзни, то на него указываютъ обстоятельства. Діета предписанная Романье, единственное средство, способное васъ излѣчить. Случай удивительно намъ помогаетъ, потому что эта животное проѣло все до послѣдняго су. Вы прекрасно сдѣлали, что отказались помочь ему: всѣ усилія искусства окажутся тщетными, пока у него будетъ на что выпить.

   — Но, докторъ,— прервалъ его г. Л’Амберъ,— если причина моей болѣзни другая? если вы сами игрушка случайнаго совпаденія? Развѣ вы не сказали мнѣ, что теорія…

   — Я говорилъ, и повторяю, что при нынѣшнемъ состояніи нашихъ знаній, нельзя найти логическаго объясненія вашей болѣзни. Требуется открыть законъ представившагося факта. Отношеніе, которое мы наблюдаемъ, между здоровьемъ вашего носа и поведеніемъ этого овернца открываетъ для насъ перспективу, быть можетъ обманчивую, но въ тоже время обширную. Подождемъ нѣсколько дней: если вашъ носъ станетъ поправляться по мѣрѣ исправленія Романье, то моя теорія будетъ подкрѣплена новой вѣроятностью. Я не ручаюсь ни за что; но я предчувствую новый доселѣ неизвѣстный физіологическій законъ, который я буду имѣть честь формулировать. Наука полна видимыхъ явленій, происходящихъ отъ невѣдомыхъ причинъ. Отчего у г-жи де-Л., которую вы знаете не меньше моего, на лѣвомъ плечѣ имѣется удивительный рисунокъ вишни? Потому ли, что, какъ говорятъ, ея матери, когда она была беременна, страшно захотѣлось вишень, которыя она увидала въ окнѣ фруктоваго магазина? Какой же невидимый художникъ нарисовалъ этотъ плодъ на тѣлѣ шестинедѣльнаго зародыша, величиною всего съ средняго роста кревета? Какъ объяснить это особое дѣйствіе міра нравственнаго на міръ физическій? И почему у г-жи де-Л. эта вишенка болитъ и до нея нельзя дотронуться каждый годъ въ апрѣлѣ, въ то время, какъ цвѣтутъ вишни? Вотъ факты несомнѣнные, очевидные, ощутительные, и столь же неизъяснимые, какъ опухоль и краснота вашего носа. Но терпѣніе!

   Черезъ два дня опухоль носа г. Л’Амбера замѣтно опала, но краснота держалась упорно. Съ концу недѣли объемъ носа уменьшился на цѣлую треть. Черевъ двѣ недѣли, онъ сталъ страшно лупиться, показалась новая кожица, и носъ пріобрѣлъ прежніе форму и цвѣтъ.

   Докторъ торжествовалъ.

   — Единственно о чемъ я сожалѣю,— сказалъ онъ,— что мы не заперли Романье въ клѣтку, чтобъ наблюдать на немъ, какъ на васъ, дѣйствіе лѣченія, Я увѣренъ, что въ теченіе семи, восьми дней онъ ужъ былъ покрытъ чешуей.

   — Чтобъ его чортъ побралъ! — выразилъ христіанское пожеланіе г. Л’Амберъ.

   Съ этого дня, онъ зажилъ по прежнему; выѣзжалъ въ каретѣ и верхомъ, выходилъ пѣшкомъ; танцовалъ на балахъ и украшалъ своимъ присутствіемъ оперное фойе. Всѣ свѣтскія и несвѣтскія дамы съ радостью встрѣчали его. Самымъ нѣжнымъ образомъ поздравила его съ выздоровленіемъ, между прочимъ, старшая сестра друга Стеймбура.

   Эта прелестная особа имѣла привычку глядѣть мужчинамъ прямо въ глаза. Она весьма разсудительно замѣтила, что г. Л’Амберъ похорошѣлъ послѣ послѣдней болѣзни. Дѣйствительно, казалось, что двухъ или трехъ мѣсячныя страданія придали какую-то законченность его лицу. Особенно носъ, этотъ прямой носъ, вошедшій въ границы послѣ несноснаго распространенія, казалось сталъ тоньше, бѣлѣе и аристократичнѣе, чѣмъ прежде.

   Таково было мнѣніе о красивомъ нотаріусѣ, и онъ созерцалъ себя во всѣхъ зеркалахъ съ постоянно возрастающимъ удивленіемъ. Пріятно было видѣть, когда онъ стоялъ лицомъ противъ своего лица и улыбался своему собственному носу.

   Но съ возвращеніемъ весны, во второй половинѣ мая, въ то время, какъ живительный сокъ раздувалъ почки лилій, г. Л’Амберъ невольно подумалъ, что единственно его носъ лишенъ благотворнаго вліянія весны и природы. Въ то время, когда все обновлялось, онъ вялъ какъ осенній листъ. Его крылья становились худѣе, точно ихъ сушилъ невидимый сирокко, и сближались съ перегородкой.

   — Проклятіе! — восклицалъ нотаріусъ, строя гримасу передъ зеркаломъ,— деликатность вещь хорошая, но все хорошо только въ мѣру. Мой носъ сталъ до того деликатенъ, что внушаеть опасенія; если я не возвращу ему силу и цвѣтъ, то онъ скоро станетъ тѣнью самого себя.

   Онъ слегка его подрумянилъ. Но румяна выдали невѣроятную тонину прямой, лишенной толщины линіи, которая дѣлила его лицо на двое. Такъ возвышается тонкая и острая полоска кованнаго желѣза посреди солнечныхъ часовъ; таковъ былъ и призрачный носъ впавшаго въ отчаяніе нотаріуса.

   Напрасно богатый уроженецъ улицы Вернель подвергъ себя самому существенному питанію. Принимая во вниманіе, что хорошая пища, переваренная исправнымъ желудкомъ, почти въ равной степени приноситъ пользу всѣмъ частямъ нашего тѣла, онъ подчинилъ себя кроткому игу уничтоженія крѣпкихъ бульоновъ и омаровъ и множества кушаньевъ изъ кровавой говядины, орошая все это самыми чудными винами. Утверждать, будто эти изысканныя яства не пошли ему на пользу, значило бы отрицать очевидность и клеветать на обжорство. Г. Л’Амберъ вскорѣ наѣлъ прекрасныя розовыя щеки, отличную готовую для удара воловью шею и премилый кругленькій животикъ. Но носъ остался невнимательнымъ или безкорыстнымъ компаньономъ, не желающимъ пользоваться барышами.

* * *

   Когда больной не можетъ ни ѣсть, ни пить, то его поддерживаютъ порою питательными ваннами, которыя сквозь кожу проникаютъ до источниковъ жизни.

   Г. Л’Амберъ обращался со своимъ носомъ, какъ съ больнымъ, котораго слѣдуетъ питать отдѣльно и во что бы то ни стало.

   Онъ заказалъ для него особую серебряную позолоченную ванночку! Шесть разъ въ день онъ терпѣливо погружалъ и держалъ его въ ваннахъ изъ молока, бургонскаго вина, жирнаго бульона и даже изъ томатнаго соуса.

   Тщетныя старанія! больной выходилъ изъ ванны такимъ же блѣднымъ, такимъ же худымъ и такимъ же жалкимъ, какимъ и входилъ.

   Казалось, всякая надежда была потеряна, какъ однажды г. Бернье ударилъ себя по-лбу и вскричалъ:

   — Мы сдѣлали огромную ошибку! Чисто школьническій промахъ! И все я!.. и именно, когда этотъ фактъ столь блистательно подтвердилъ мою теорію… Нѣтъ сомнѣнія, овернецъ боленъ, и чтобы вы выздоровѣли, надо вылѣчить его.

   Бѣдный Л’Амберъ рвалъ на себѣ волоса. Теперь онъ сожалѣлъ, что выгналъ Романье изъ дому, отказалъ ему въ помощи, и забылъ даже спросить его адресъ! Онъ воображаіъ, какъ бѣдняга томится теперь на жалкой подстилкѣ, безъ хлѣба, безъ ростбифа и шато-марго. При этой мысли его сердце разрывалось. Онъ раздѣлялъ страданія несчастнаго наемника. Въ первый разъ въ жизни онъ былъ тронутъ несчастіемъ ближняго.

   — Докторъ, милый докторъ,— вскричалъ онъ, пожимая руку г. Бернье,— я готовъ отдать все мое состояніе за спасеніе этого честнаго малаго.

   Пять дней спустя болѣзнь все еще не уступала. Носъ, между тѣмъ, превратился въ гибкую кожицу, которая уже плющилась подъ тяжестью очковъ, какъ явился г. Бернье и объявилъ, что нашелъ оверица.

   — Побѣда! — вскричалъ г. Л’Амберъ.

   Хирургъ пожалъ плечами и отвѣчалъ, что ему побѣда кажется по меньшей мѣрѣ сомнительной.

   — Моя теорія,— сказалъ онъ,— вполнѣ подтвердилась, и какъ физіологъ, я совершенно удовлетворенъ; но какъ врачъ, я желалъ бы помочь вамъ, а состояніе, въ которомъ я нашелъ этого несчастнаго, почти безнадежно.

   — Но, милый докторъ, вы спасете его!

   — Во первыхъ, онъ не мой паціентъ. Онъ принадлежитъ одному изъ моихъ собратій, который изучаетъ его не безъ любопытства.

   — Намъ его уступятъ! если потребуется, мы его купимъ.

   — Что вы говорите! Доктора не продаютъ своихъ больныхъ. Они порой ихъ убиваютъ въ интересахъ науки, чтобъ поглядѣть что у нихъ внутри. Но дѣлать ихъ предметомъ торговли,— фи, никогда! Быть можетъ, мой другъ Фагатье и уступитъ мнѣ вашего овернца, но бѣдняга очень боленъ и въ довершеніе всего, у него такое отвращеніе къ жизни, что онъ не хочетъ лѣчиться. Онъ выбрасываетъ всѣ лѣкарства. Что касается пищи, то порою онъ жалуется, что мало даютъ и съ крикомъ требуетъ полной порціи, порой же отказывается отъ того, что даютъ, и хочетъ умереть съ голоду.

   — Но это преступленіе!.. Я съ нимъ поговорю… Я ему объясню съ нравственной и религіозной точки зрѣнія. Гдѣ онъ?

   — Въ Hôtel-Dieu, въ залѣ святого Павла, No 10.

   — Вы въ каретѣ?

   — Да.

   — Такъ ѣдемъ. Ахъ, негодяй, онъ хочетъ умереть. Иль онъ не знаетъ что всѣ люди братья?

  

VI.
Исторія пары очковъ и послѣдствія насморка.

   Никогда ни одинъ проповѣдникъ, никогда ни Боссюетъ, ни Фенелонъ, никогда ни Массильонъ, ни Флешье, никогда даже самъ г. Мермилло не расточали съ каѳедры одновременно и болѣе сильнаго и болѣе душеспасительнаго краснорѣчія, какъ г. Альфредъ Л’Амберъ у изголовья Романье.

   Онъ обратился сперва въ разуму, затѣмъ къ совѣсти и наконецъ въ сердцу больного. Онъ употребилъ въ дѣло и мірскія, и духовныя средства; онъ ссылался на тексты писанія и на философовъ. Онъ былъ могучъ и кротокъ, свирѣпъ и любвеобиленъ, логиченъ, увѣтливъ и даже забавенъ. Онъ доказалъ ему, что самоубійство самое отвратительное изъ преступленій; что надо быть черезъ-чуръ трусомъ, чтобъ насильственно прибѣгать къ смерти. Онъ даже отважился на метафору столь же новую, какъ и смѣлую, сравнивъ самоубійцу съ дезертиромъ, который оставляетъ свой постъ безъ позволенія капрала.

   Овернецъ, ничего не ѣвшій уже двадцать четыре часа, казалось былъ неколебимъ. Онъ былъ неподвиженъ и упрямъ передъ смертью, какъ оселъ передъ мостомъ. На самые доказательные доводы онъ отвѣчалъ съ безстрастной вротостью:

   — Не стоитъ труда, г. Л’Амберъ; на свѣтѣ слишкомъ много нищеты,

   — Ахъ, другъ мой, бѣдный мой другъ! да нищета божественное учрежденіе. Она нарочно создана ради того, чтобъ возбуждать милосердіе въ богатыхъ и покорность въ бѣдныхъ.

   — Богатые? Я просилъ работы, и всѣ мнѣ отказывали. Я просилъ милостыни, а меня стращали городовымъ.

   — Отчего же вы не обратились къ вашимъ друзьямъ? Напримѣръ, ко мнѣ, я вамъ желаю всего хорошаго; ко мнѣ, въ чьихь жилахъ есть и ваша кровь.

   — Вотъ еще! Чтобъ вы еще разъ велѣли вытолкать меня за дверь?

   — Моя дверь, какъ и мой кошелекъ, будутъ всегда открыты для васъ.

   — Дай вы мнѣ тогда всего пятьдесятъ франковъ, чтобъ купить подержанную бочку!

   — Но, животное!.. но милое мое животное, хотѣлъ я сказать… позволь мнѣ запросто побранить тебя, какъ въ тѣ времена, какъ ты раздѣлялъ со мною столъ и ложе! я тебѣ дамъ не только пятьдесятъ франковъ, но тысячу, двѣ, десять тысячъ! я готовъ раздѣлить съ тобою все мое состояніе… разумѣется, по мѣрѣ нуждъ каждаго изъ насъ. Ты долженъ жить, ты обязанъ быть счастливъ! Теперь возвращается весна съ кошницами цвѣтовъ и нѣжнымъ щебетаньемъ птицъ въ садахъ. Неужто ты рѣшишься покинуть все это? Подумай о горѣ твоихъ честныхъ родителей, стараго отца, который ждетъ тебя домой; о твоихъ братьяхъ и сестрахъ. Подумай о матери, мой другъ. Она не переживетъ тебя. Ты всѣхъ ихъ увидишь! Или, нѣтъ; ты останешься въ Парижѣ, на моихъ глазахъ, въ самой близкой со мною дружбѣ. Я желаю, чтобъ ты былъ счастливъ, чтобъ у тебя была славная женушка, чтобъ ты сталъ отцомъ двухъ, трехъ хорошенькихъ ребятишекъ. Ты улыбаешься? Покушай же супу!

   — Благодарю васъ, господинъ Л’Амберъ. Не надо мнѣ супу. Много на этомъ свѣтѣ нищеты!

   — Но вѣдь я божусь же тебѣ, что твои черные дни прошли! Если ты захочешь жить, то больше не будешь ни страдать, ни работать; у тебя въ году будетъ триста шестьдесятъ пять воскресеній.

   — А понедѣльниковъ не будетъ?

   — Будутъ и понедѣльники, если они тебѣ больше нравятся. Ты будешь ѣсть, пить, курить сигары по тридцати су за штуку! Ты будешь моимъ товарищемъ, моимъ неразлучкой, другимъ моимъ я. Хочешь жить, Романье, чтобъ быть другимъ моимъ я?

   — Нѣтъ! тѣмъ хуже. Нѣтъ, ужь я началъ умирать, такъ лучше кончить сразу.

   — А, такъ-то! Такъ я скажу тебѣ, трижды скотъ, какую судьбу ты себѣ готовишь! Я ужь не говорю о вѣчныхъ мученіяхъ, которыя ты приближаешь въ себѣ съ каждой минутой; но и здѣсь на землѣ, завтра, сегодня можетъ быть, прежде чѣмъ ты сгніешь въ общей могилѣ, тебя сволокутъ въ амфитеатръ. Тебя положатъ на каменный столъ и станутъ кромсать на куски. Студентъ топоромъ разрубитъ твою ослиную голову; другой станетъ рыться у тебя въ туловищѣ, отыскивая, есть ли сердце подъ такой глупой оболочкой; третій…

   — Пощадите, пощадите, г. Л’Амберъ; я не хочу, чтобъ меня рѣзали на куски! Я лучше поѣмъ супу.

   Черезъ три дня, благодаря супу и крѣпкому сложенію, онъ былъ внѣ опасности. Его можно было перевезти въ каретѣ въ улицу Вернель. Г. Л’Амберъ, съ материнской заботливостью, самъ устроилъ ему помѣщеніе. Онъ далъ ему комнату своего собственнаго вамердинера, чтобъ быть въ нему ближе. Цѣлый мѣсяцъ онъ ходилъ за нимъ, какъ сидѣлка, и провелъ даже нѣсколько ночей около него.

   Эти труды не только не разстроили его здоровья, но придали свѣжесть и блескъ его лицу. Чѣмъ онъ больше изнурялъ себя, ухаживая за больнымъ, тѣмъ здоровѣе становился его носъ, пріобрѣтая надлежащій цвѣтъ. Его жизнь проходила между конторой, овернцемъ и зеркаломъ. Въ это именно время, онъ какъ-то, въ разсѣянности, написалъ на черновой купчей: «Сладостно творить добро»,— изреченіе само-по-себѣ нѣсколько старое, но для него вполнѣ новое.

   Когда Романье рѣшительно поправился, его хозяинъ и спаситель, изрѣзавшій для него столько бифштексовъ и тоненькихъ ломотковъ хлѣба, сказалъ ему:

   — Съ сегодняшняго дня мы будемъ постоянно обѣдать вмѣстѣ. Но если ты предпочитаешь обѣдать въ людской, то тебя тамъ будутъ кормить также хорошо и тебѣ тамъ будетъ веселѣе.

   Романье, какъ человѣкъ благоразумный, предпочелъ людскую.

   Онъ тамъ обжился и велъ себя такъ, что всѣ его полюбили. Вмѣсто того, чтобъ чваниться дружбой съ хозяиномъ, онъ былъ скромнѣе и тише послѣдняго чумички. Г. Л’Амберъ въ его лицѣ далъ слугу своимъ людямъ. Всѣ имъ пользовались, всѣ смѣялись надъ его говоромъ и надѣляли дружескими шлепками: никто и не думалъ платить ему жалованье. Г. Л’Амберъ нѣсколько разъ видѣлъ, что онъ носитъ воду, переставляетъ тяжелую мебель, или натираетъ полы. Въ такихъ случаяхъ, добрый хозяинъ дергалъ его заухо и говорилъ:

   — Ничего, забавляйся, я не запрещаю; но только не утомляйся черезчуръ.

   Бѣдняга приходилъ въ смущеніе отъ такой доброты и уходилъ въ свою комнату, чтобъ поплакать отъ избытка чувствъ.

   Ему не пришлось долго жить въ чистой и удобной комнатѣ, подлѣ комнаты хозяина. Г. Л’Амберъ деликатно намекнулъ, что ему трудно обходиться безъ камердинера, и Романье попросилъ, чтобъ его помѣстили на чердакѣ. Его просьба была тотчасъ же уважена; ему отвели конурку, въ которой не соглашались жить судомойки.

   Нѣкоторый мудрецъ сказалъ: «Счастливы народы, не имѣющіе исторіи!» Себастьянъ Романье былъ счастливъ три мѣсяца. Въ началѣ іюня съ нимъ случилась исторія. Въ его сердце, дотолѣ неуязвимое, попала стрѣла Амура. Бывшій водоносъ отдался съ руками и ногами во власть бога, погубившаго Трою. Чистя овощи, онъ замѣтилъ, что у кухарки красивые сѣренькіе глазки и славныя толстыя и красныя щеки. Первымъ симптомомъ его болѣзни былъ тяжкій вздохъ, способный опрокинуть столъ. Онъ захотѣлъ объясниться, но слова застряли у него въ горлѣ. Едва онъ осмѣлился обхватить за талію свою Дульцинею и поцѣловать ее въ губы,— до того имъ овладѣла робость.

   Его поняли съ полуслова. Кухарка была особа не глупая, старше его на семь, или на восемь лѣтъ, и не чужестранка въ странѣ нѣжностей и вздоховъ.

   — Понимаю въ чемъ дѣло,— сказала она,— вы хотите на мнѣ жениться. Что-жь, голубчикъ, мы можемъ столковаться, если у васъ кое-что есть.

   Онъ отвѣчалъ что у него есть то, чего можно требовать отъ мужчины, то-есть двѣ крѣпкія и привычныя къ работѣ руки. Но демуазель Жанета расхохоталась ему подъ носъ и объяснилась понятнѣе; онъ въ свою очередь расхохотался и съ милой довѣрчивостью отвѣчалъ:

   — Такъ для этого требуются деньги? Что жь вы сразу не сказали? У меня денегъ пропасть! Сколько вамъ требуется? Напримѣръ, довольно съ васъ половины состоянія г. Л’Амбера?

   — Половины его состоянія?

   — Разумѣется. Онъ мнѣ говорилъ это сто разъ. Мнѣ принадлежитъ половина его состоянія, только мы еще не подѣлились; онъ бережетъ мою часть.

   — Вздоръ!

   — Вздоръ? Да вотъ онъ воротился. Я пойду и попрошу разсчета, и принесу вамъ цѣлый мѣшокъ су на кухню.

   Наивный бѣднякъ! Г. Л’Амберъ далъ ему хорошій урокъ высшей соціальной грамматики. Г. Л’Амберъ объяснилъ ему, что обѣщать и держать слово вовсе не синонимы; онъ былъ въ хорошемъ расположеніи и снизошелъ даже до того, что указалъ на достоинства и опасности фигуры, именуемой гиперболой. Въ заключеніе, съ твердостью и кротостью, не допускавшими возраженій, онъ сказалъ ему:

   — Романье, я много для васъ сдѣлалъ; я намѣренъ сдѣлать еще больше, удаливъ васъ изъ своего дома. Простой здравый смыслъ удостовѣряетъ васъ, что вы здѣсь не хозяинъ; я слишкомъ добръ, и не допущу чтобъ вы здѣсь жили въ качествѣ слуги; словомъ я полагаю, что окажу вамъ дурную услугу, если оставлю васъ въ настоящемъ неопредѣленномъ положеніи, которое дурно повліяетъ на ваши привычки и привьетъ ложныя понятія въ вашему уму. Еще годъ, проведенный безъ занятій и въ лѣности, и вы не захотите больше работать. Вы выбьетесь изъ колеи. А я вамъ долженъ сказать, что подобные люди — язва нашего времени. Положа руку на сердце, отвѣчайте мнѣ: желаете вы стать язвой своего времени? Несчастный! Развѣ вамъ не приходилось сожалѣть, что вы больше не работникъ, а въ этомъ ваша гордость, ваше право на благородство. Вѣдь вы изъ тѣхъ, кого Богъ создалъ ради того, чтобъ они облагородились въ потѣ чела; вы принадлежите къ аристократіи труда. Работайте-же; не такъ, какъ прежде, въ сомнѣніи и лишеніи, но съ увѣренностью, которую я вамъ гарантирую, и въ изобиліи, согласномъ съ вашими скромными потребностями. Я устрою вамъ на свой счетъ помѣщеніе и я же доставлю вамъ работу. Еслибъ, что невѣроятно, у васъ не хватило средствъ для существованія, то я всегда помогу вамъ. Но откажитесь отъ нелѣпаго намѣренія жениться на моей кухаркѣ: вы не должны связывать своей судьбы съ судьбой служанки, и я не потерплю дѣтей у себя въ домѣ!

   Несчастный выплакалъ себѣ глаза и отслужилъ нѣсколько молебновъ. Въ оправданіе г. Л’Амбера я долженъ сказать, что онъ устроилъ все прекрасно. Онъ заново одѣлъ Романье, меблировавъ для него комнатку въ пятомъ этажѣ, въ старомъ домѣ, въ улицѣ Ищиполдень, и выдалъ ему пятьсотъ франковъ на прожитіе, пока не отыщется работа. Не прошло и недѣли, какъ онъ его опредѣлилъ работникомъ на хорошій зеркальный заводъ въ Севрской улицѣ.

   Прошло довольно времени, можетъ быть полгода, и носъ не извѣщалъ нотаріуса на счетъ своего поставщика. Но въ одно прекрасное утро, когда членъ судебнаго вѣдомства, вмѣстѣ со своимъ главнымъ конторщикомъ, разбиралъ пергаменты благороднаго и богатаго рода, его золотыя очки перелохились по срединѣ и упали на столъ.

   Это приключеніе нѣсколько смутило его. Онъ купилъ пенсъне со стальной пружиной и послалъ на набережную Золотыхъ дѣлъ мастеровъ перемѣнить очки. Его всегдашній поставщикъ, г. Луна, поспѣшилъ тысячу разъ извиниться и доставилъ новыя очки, которыя черезъ сутки сломались въ томъ же мѣстѣ.

   Ту же участь потерпѣла и третья пара; явилась четвертая и сломалась точно также, Оптикъ уже и не зналъ, какъ извиниться. Въ глубинѣ души онъ былъ убѣжденъ, что виноватъ самъ г. Л’Амберъ. Показывая убытокъ за четыре дня, онъ сказалъ женѣ:

   — Этотъ молодой человѣкъ не довольно разсудителенъ; онъ носитъ стекла No 4, которыя тяжелѣе другихъ; изъ кокетства, онъ требуетъ, чтобъ оправа была тонкая, какъ проволока, и я увѣренъ, что онъ грубо обращается съ очками, точно онѣ изъ кованнаго желѣза. Если я ему это замѣчу, онъ разсердится; лучше я пошлю ему оправу покрѣпче.

   Г-жа Луна нашла, что мужъ придумалъ прекрасно; но пятая пара очковъ подверглась участи четырехъ прежнихъ. На этотъ разъ, г. Л’Амберъ разсердился докрасна, хотя ему не было сдѣлано никакого замѣчанія, и перешелъ къ другому оптику, сопернику перваго.

   Но всѣ парижскіе оптики точно сговорились ломать очки о носъ бѣднаго милліонера. Цѣлая дюжина очковъ перебывала на немъ. И что всего удивительнѣе, стальное пенсъне, замѣщавшее ихъ въ дни междуцарствія, оставалось цѣло и невредимо.

   Вы знаете, что терпѣніе не было любимой добродѣтелью г. Альфреда Л’Амбера. Однажды, когда онъ неистовствовалъ надъ парой очковъ, топча ихъ каблуками, ему доложили о докторѣ Бернье.

   — Ну, вотъ! — вскричалъ нотаріусъ,— вы пришли кстати. Чтобъ чортъ меня побралъ, если я не околдованъ.

   Взоры доктора обратились естественно на носъ паціента. Но носъ ему показался здоровымъ; онъ имѣлъ прекрасный видъ и былъ свѣжъ, какъ роза.

   — Мнѣ кажется,— сказалъ онъ,— что мы вполнѣ здоровы.

   — Я? Безъ сомнѣнія; но вотъ проклятыя очви не держатся!

   Онъ разсказалъ въ чемъ дѣло, и г. Бернье задумался.

   — Тутъ дѣло не обошлось безъ овернца. Гдѣ у васъ сломанная оправа?

   — Тутъ, подъ моими ногами.

   Г. Бернье поднялъ ее, осмотрѣлъ въ лупу и ему показалось, что около полома золото точно посеребрено.

   — Чортъ возьми! — сказалъ онъ.— Иль Романье надѣлалъ глупостей?

   — Какихъ глупостей онъ могъ натворить?

   — Онъ все у васъ?

   — Нѣтъ, онъ переѣхалъ. Онъ работаетъ на заводѣ.

   — Надѣюсь, на этотъ разъ у васъ есть его адресъ.

   — Безъ сомнѣнія. Вы хотите его видѣть?

   — Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

   — Развѣ есть опасность? А я между тѣмъ чувствую себя прекрасно.

   — Сходимте раньше къ Романье.

   Черезъ четверть часа, они остановились у воротъ дома гг. Тальядъ и К®, въ Севрской улицѣ. Огромная вывѣска, составленная изъ зеркальныхъ кусковъ, указывала какого рода проиышленностью они занимаются.

   — Вотъ мы и пришли,— сказалъ нотаріусъ.

   — Какъ? Романье тутъ работаетъ?

   — Безъ сомнѣнія. Я его и опредѣлилъ сюда.

   — Ну, зло не такъ велико, какъ я предполагалъ. Но все-таки вы поступили ужасно неблагоразумно.

   — Что вы хотите сказать?

   — Сперва войдемте.

   Первый, кого они встрѣтили въ мастерской, былъ овернецъ въ одной рубашвѣ, съ засученными руками; онъ наводилъ ртуть на зеркало.

   — Такъ и есть! — сказалъ докторъ,— я это предвидѣлъ.

   — Да что такое?

   — Зеркала наводятъ при помощи слоя ртути, которая наливается на оловянный листъ. Поняли?

   — Нѣтъ еще.

   — Ваше животное купается въ ней по локти. Какое по локти, по самыя подмышки…

   — Я не вижу связи…

   — Но вашъ носъ часть его руки, а золото обладаетъ печальной способностью образовать амальгаму со ртутью, а потому у васъ очки и ломаются.

   — Чортъ возьми!

   — Впрочемъ, вы можете носить стальныя,

   — Мнѣ все равно.

   — Въ такомъ случаѣ, вы ничѣмъ не рискуете, кромѣ отравленія ртутью.

   — О, нѣтъ! Въ такомъ случаѣ пусть Романье займется чѣмъ нибудь другимъ. Эй, Романье! Брось работу и пойдемъ съ нами. Да бросишь ли ты, животное? Ты и не знаешь, чему подвергаешь меня.

   На шумъ прибѣжалъ хозяинъ мастерской, Г. Л’Амберъ важнымъ тономъ объявилъ свое имя и напомнилъ, что онъ рекомендовалъ этого человѣка при посредствѣ своего обойщика. Г. Тальядъ отвѣчалъ, что онъ прекрасно помнитъ объ этомъ. Именно, чтобъ сдѣлать пріятное г. Л’Амберу и заслужить его благосклонность, онъ и произвелъ рабочаго въ наводчики.

   — Двѣ недѣли назадъ? — вскричалъ Л’Амберъ.

   — Такъ точно. Вамъ это уже извѣстно?

   — Даже слишкомъ извѣстно! Ахъ, развѣ можно такъ шутить такими священными вещами?

   — Какъ?…

   — Нѣтъ, ничего. Но ради меня, ради самихъ себя, наконецъ въ интересахъ всего общества, приставьте его къ прежнему дѣлу; или лучше, возвратите его мнѣ, я его возьму отъ васъ. Я заплачу, что слѣдуетъ, но время не терпитъ. По предписанію врача!.. Романье, мой другъ, вы должны отправиться со мной. Вамъ не о чемъ заботиться; все мое — ваше!.. То есть, нѣтъ! Все равно, идите за мной. Клянусь, вы останетесь мной довольны.

   Онъ едва далъ ему время одѣться и увелъ его, какъ плѣнника. Г. Тальядъ и его работники почли его за сумасшедшаго; добрый Романье поднялъ глаза въ небу и, идя, раздумывалъ, чего-то еще отъ него потребуютъ.

   О его судьбѣ разсуждали въ каретѣ, а онъ ротозѣйничалъ, сидя подлѣ вучера.

   — Милый мой паціентъ,— сказалъ докторъ милліонеру,— не надо его упускать изъ виду. Я понимаю, что вы не держите его у себя въ домѣ: его общество не изъ пріятныхъ; но не слѣдуетъ также, чтобъ онъ жилъ далеко, а равно надо почаще справляться о немъ. Наймите ему комнату въ улицѣ Бонъ, или въ Университетской, неподалеку отъ своего дома. Пристройте его къ дѣлу менѣе опасному для васъ, или же, еще лучше, дайте ему небольшую пенсію, не пристраивая его никуда; работая, онъ устаетъ, подвергается опасности; я не знаю ремесла, гдѣ бы человѣкъ не рисковалъ своей кожей: случайность всегда близка! Дайте ему столько, чтобъ онъ могъ жить ничего не дѣлая. Но въ тоже время не слѣдуетъ, чтобъ у него были лишнія деньги. Онъ опять запьетъ, а вы знаете, что за этимъ послѣдуетъ. Сотня франковъ въ мѣсяцъ, при готовой квартирѣ, вотъ все что ему требуется.

   — Этого, быть можетъ, даже много… не то, чтобъ деньги были большія; но я дамъ ему столько, чтобъ хватило на ѣду и не оставалось на выпивку.

   — И такъ, четыре луидора въ мѣсяцъ, и выдавать ихъ каждую недѣлю, по вторникамъ.

   Романье предложили пенсію въ восемьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ; но на этотъ разъ его пришлось уламывать.

   — Только-то? — съ презрѣніемъ сказалъ онъ.— Не стоило для этого брать меня съ Севрской улицы; я тамъ заработываіъ три франка десять су въ день и посылалъ деньги домой. Позвольте мнѣ работать у зеркальщика, или дайте мнѣ три франка десять су.

   Пришлось согласиться, потому что сила была на его сторонѣ.

   Г. Л’Амберъ вскорѣ увидѣлъ, что онъ поступилъ умно. Годъ прошелъ безо всякихъ приключеній. Романье платили понедѣльно и постоянно слѣдили за нимъ. Онъ жилъ тихо и честно, и не зналъ иныхъ страстей, кромѣ игры въ кегли. И прекрасные глаза дѣвицы Ирмы Стеймбуръ съ видимымъ удовольствіемъ останавливались на бѣломъ съ розовымъ оттѣнкомъ носѣ счастливаго милліонера.

   Молодые люди танцовали всю зиму всѣ котильоны. Поэтому ихъ считали женихомъ и невѣстой. Разъ, при выходѣ изъ итальянской оперы, старый маркизъ де-Вилльморенъ остановилъ Л’Амбера въ сѣняхъ:

   — Когда же свадьба? — спросилъ онъ,

   — Но, маркизъ, мнѣ еще ничего не говорили.

   — Что-жь вы хотите, чтобъ за васъ посватались? Мужчина долженъ заговорить первый. Вотъ герцотъ де-Линьянъ, настоящій дворянинъ, не ждалъ же, пока я предложу ему жениться на моей дочери! Онъ пріѣхалъ, понравился, и все кончено. Черезъ недѣлю подпишемъ контрактъ. Вы знаете, мой милый, что это дѣло по вашей части. Позвольте же мнѣ усадить дамъ въ карету, а сами пройдемтесь до клуба пѣшкомъ. Да надѣньте же, чортъ возьми, шляпу! Иначе, вы схватите такой насморкъ!..

   Старикъ и молодой человѣкъ пошли рядомъ до бульвара; одинъ говорилъ, другой слушалъ. И Л’Амберъ отправился домой, чтобъ составить проектъ контракта дѣвицы Шарлоты-Августы де-Вилльморенъ Но онъ здорово простудился; въ этомъ нельзя было сомнѣваться. Актъ былъ переписанъ главнымъ конторщикомъ, просмотрѣнъ повѣренными обѣихъ сторонъ и окончательно переписанъ на гербовой бумагѣ; не доставало только подписей.

   Въ назначенный день, Л’Амберъ, вѣрный своему долгу, лично отправился въ домъ де-Вилльморена, не взирая на сильнѣйшій насморкъ, отъ котораго у него глаза лѣзли изъ головы. Онъ высморкался въ послѣдній разъ въ прихожей и слуги вздрогнули, сидя на скамьяхъ, точно услышавъ послѣднюю трубу.

   Доложили о г. Л’Амберѣ! Онъ былъ въ очкахъ и важно улыбался, какъ оно и подобаетъ въ подобныхъ случаяхъ.

   Въ отличномъ галстухѣ, въ перчаткахъ на рукѣ, въ бальныхъ башмакахъ, какъ танцоръ, со шляпой въ лѣвой рукѣ и контрактомъ въ правой, онъ подошелъ въ маркизѣ, скромно пробрался сквозь составившійся около нея кружокъ, раскланялся и сказалъ: {Начиная съ этого мѣста, мы принуждены по причинамъ, которыя сейчасъ уяснятся для читателя, передавать, разумѣется примѣрно, особенности овернскаго говора. Д. А.}

   — Маркижа, я принесъ контрактъ вашей любежной дочки.

   Г-жа де-Вилльморенъ съ удивленіемъ, широко раскрывъ глаза, посмотрѣла на него. По залѣ пронесся легкій говоръ. Г. Л’Амберъ вновь поклонился и продолжалъ:

   — Шортъ вожьми! маркижа, шегодня вешелый денекъ для молодой ошобы!

   Кто-то его сильно схватилъ за лѣвую руку и заставилъ сдѣлать пируетъ. По этой пантомимѣ, онъ узналъ силу маркиза.

   — Милый мой нотаріусъ,— сказалъ старикъ, отводя его въ уголокъ,— конечно, на масляницѣ позволяются кой-какія шутки, но вспомните, гдѣ вы находитесь и, пожалуйста, перемѣните тонъ.

   — Но, гошподинъ маркижъ…

   — Опять!.. Видите, я терпѣливъ, но не злоупотребляйте моимъ терпѣніемъ. Подите, извинитесь передъ маркизой, прочтите контрактъ, и затѣмъ прощайте.

   — Жачѣмъ ижвиняться, жачѣмъ прощайте? Шловно я надѣлалъ глупоштей, шортъ вожьми!

   Маркизъ ничего не отвѣчалъ, но сдѣлалъ знакъ слугамъ, ходившимъ по залѣ. Дверь отворилась, и было слышно, какъ въ прихожей кто-то прокричалъ:

   — Карета г. Л’Амбера!

   Ошеломленный, смущенный, разсерженный, бѣдный милліонеръ вышелъ, отвѣшивая поклоны и вскорѣ очутился въ своей каретѣ, самъ не зная какъ и почему. Онъ билъ себя по лбу, рвалъ на себѣ волосы, щипалъ себѣ руки, чтобъ убѣдиться, не спитъ ли онъ и не видить ли дурного сна. Но нѣтъ! онъ не спитъ! онъ видитъ который часъ на своихъ часахъ, онъ читаетъ названія улицъ при свѣтѣ газа, онъ узнаетъ вывѣски магазиновъ. Что онъ сказалъ? что онъ сдѣлалъ? какія приличія нарушилъ? какой неловкости, или глупости онъ обязанъ за такое обращеніе? Потому что сомнѣваться было нельзя: его выгнали отъ г. де-Вилльморена. И брачный договоръ былъ у него въ рукѣ! этотъ съ такимъ тщаніемъ редижированный контрактъ, написанный такимъ прекраснымъ стилемъ, а его даже не допустили прочесть!

   Онъ въѣхалъ въ себѣ во дворъ, не найдя разгадки. Лицо швейцара внушило ему блестящую мысль.

   — Шэнге! — вскричалъ онъ.

   Худощавый Сэнже подбѣжалъ.

   — Шэнге! тебѣ што франковъ, ешли ты ишкренно шкашешь мнѣ правду; што пинковъ, ешли утаишъ что нибудь.

   Сэнже съ изумленіемъ взглянулъ на него и робко улыбнулся.

   — Ты шмѣешься, безшердечный! чэму ты шмѣешься? Отвѣчай шейчашъ-же.

   — Господи! — отвѣчалъ бѣднякъ,— смѣю ли я… Извините, сударь… Но вы ловко передразниваете Романье.

   — Романье! я говорю, какъ Романье, какъ овернецъ?

   — Сами изволите знатъ. Вотъ ужь цѣлую недѣлю.

   — Нѣтъ, шортъ вожьми! я не жналъ.

   Сэнже поднялъ глаза къ небу. Онъ подумалъ, что хозяинъ сошелъ съума. Но за исключеніемъ выговора г. Л’Амберъ обладалъ всѣми своими способностями. Онъ переспросилъ всѣхъ слугъ по очередно, и убѣдился въ своемъ несчастіи.

   — А, проклятый водовожъ! — вскричалъ онъ,— навѣрно, онъ опять наглупилъ! Отышвать его! Или нѣтъ, я шамъ рашправлюшь шъ нимъ.

   Онъ бросился пѣшкомъ къ своему пенсіонеру, взобрался на пятый этажъ, долго стучалъ, пока разбудилъ того, разбѣсился и въ отчаяніи выломалъ дверь.

   — Гошподинъ Л’Амберъ! — вскричалъ Романье.

   — Шортовъ обернецъ! — отвѣчалъ нотаріусъ.

   — Шортъ вожьми!

   — Шортъ вожьми!

   И они вдвоемъ принялись коверкать французскій языкъ. Они проспорили съ четверть часа, городя чепуху и ничего не разъяснивъ. Одинъ плакался, какъ жертва; другой краснорѣчиво защищалъ свою невинность.

   — Подожди меня ждѣшь,— въ заключеніе сказалъ г. Л’Амберъ. — Гошподинъ Бернье, докторъ, шегодня же мнѣ шкажетъ, что ты надѣлалъ.

   Онъ разбудилъ г. Бернье и разсказалъ ему съ извѣстнымъ читателю произношеніемъ, какъ провелъ вечеръ. Докторъ разсмѣялся и сказалъ:

   — Вотъ много шуму изъ пустяковъ. Романье не виноватъ; сердитесь на самого себя. Вы стояли съ открытой головой въ сѣняхъ итальянской оперы; отсюда вся бѣда. Вы схватили насморкъ, и стали говорить въ носъ, или другими словами, какъ овернецъ. Это ясно. Ступайте домой, подышите аконитомъ, держите ноги въ теплѣ, окутайте голову, и остерегайтесь насморка,— теперь вы знаете чѣмъ дѣло пахнетъ.

   Несчастный пошелъ домой, ругаясь какъ извощикъ.

   — Штало быть,— вслухъ разсуждалъ онъ,— вшѣ мои предошторожношти ни въ чему. Школько бы я ни кормилъ и не шлѣдилъ за этимъ шортовымъ водовожомъ, онъ мнѣ вшегда будетъ штроить гадошти, а вше оштанется не виноватъ; зачѣмъ же вшѣ эти траты? Нѣтъ, я отниму у него пеншію!

   Сказано, сдѣлано. На слѣдующій день, когда бѣдный Романье, еще не придя въ себя, явился за деньгами, Сэнже вытолкалъ его за дверь, объявивъ, что онъ больше ничего не получитъ. Онъ философски вздернулъ плечами, какъ человѣкъ, который не читавъ Горація, практически придерживается правила Nil admirari. Сэнже былъ его доброжелатель испросилъ, что онъ теперь намѣренъ дѣлать. Онъ отвѣчалъ, что поищетъ работы. Притомъ, невольная лѣнь ему надоѣла.

   Г. Л’Амберъ вылѣчился отъ насморка и былъ радъ, что вычеркнулъ изъ бюджета рамходъ на Романье. Никакая случайность не нарушала его счастья. Онъ помирился съ маркизомъ де-Вилльмореномъ и со всѣми своими знатными кліентами, которыхъ нѣсколько скандализировалъ. Не зная заботъ, онъ могъ предаться нѣжной склонности, влекшей его къ приданому дѣвицы Стеймбуръ. Счастливецъ Л’Амберъ! Онъ настежь отворилъ двери своего сердца и обнаружилъ чистыя и законныя чувства, которыми оно было преисполнено. Красивая и ученая дѣвица по-англійски подала ему руку и сказала:

   — Дѣло кончено. Родители мои согласны со мною; я вамъ дамъ инструкцію на счетъ свадебной корзинки. Постараемся поскорѣй устроить формальности, чтобы отправиться въ Италію еще до конца зимы.

   Амуръ ссудилъ его своими крыльями. Онъ не торгуясь купилъ свадебную корзинку, предоставилъ комнату будущей супруги въ распоряженіе обойщиковъ, заказалъ новую карету, купилъ двухъ рыжыхъ рѣдкой красоты лошадей и поторопился оглашеніемъ. Прощальный обѣдъ, которымъ онъ угостилъ друзей, занесенъ въ лѣтописи Café Anglais. Онъ простился съ любовницами и онѣ съ должнымъ волненіемъ поіучили отъ него браслеты.

   Пригласительные билеты извѣщали, что вѣнчаніе будетъ происходить 3-го марта, въ церкви св. Ѳомы Акинскаго, ровно въ часъ. Нечего говорить, что оно было назначено передъ главнымъ алтаремъ, со всей обстановкой перворазрядныхъ свадебъ.

* * *

   3-го марта, въ восемь часовъ утра, г. Л’Амберъ проснулся самъ, улыбнулся первымъ лучамъ прекраснаго дня, досталъ изъ-подъ подушки платокъ и поднесъ въ носу, дабы освѣжить мысли. Но носа на мѣстѣ не оказалось, и батистовый платокъ встрѣтилъ пустое пространство.

   Въ одинъ прыжокъ нотаріусъ очутился передъ зеркаломъ. О, ужасъ и проклятіе! (какъ говорится въ романахъ старой школы). Онъ увидѣлъ тоже безобразіе, что при возвращеніи изъ Партенэ. Онъ подбѣжалъ въ постели, перерылъ простыни и одѣяла, осмотрѣлъ проходъ у кровати, ощупалъ тюфяки, осмотрѣлъ сосѣднюю мебель, перевернулъ всю комнату вверхъ дномъ, и все это въ теченіе двухъ минутъ.

   Ничего, ничего, ничего!

   Онъ ухватился за сонетку и повисъ на ней, онъ звалъ слугъ на поиски, онъ божился, что выгонитъ ихъ всѣхъ, какъ собакъ, если носъ не найдется. Безполезная угроза!

   Два часа прошли въ суетнѣ, безпорядкѣ и гамѣ. Между тѣмъ Стеймбуръ-отецъ уже одѣлъ синій съ золотыми пуговицами фракъ; г-жа Стеймбуръ, въ блестящемъ туалетѣ, приглядывала за двумя горничными и тремя портнихами, которыя бѣгали взадъ и впередъ и вертѣлись около прекрасной Ирмы. Бѣлотѣлая невѣста, обсыпанная пудрой, какъ рыба передъ жареньемъ, топала ногами и бранила всѣхъ съ удивительнымъ безпристрастіемъ. И меръ десятаго участка, обвязанный шарфомъ, прохаживался по большой пустой залѣ, приготавливая рѣчь. И привилегированные нищіе при церкви св. Ѳомы Авинскаго гнали двухъ, трехъ проходимцевъ, явившихся неизвѣстно откуда, чтобъ поживиться на ихъ счетъ богатой милостынью. И г. Анри Стеймбуръ уже съ полчаса жевалъ сигару въ курительной комнатѣ отца, удивляясь, почему Альфреда до сихъ поръ нѣтъ.

   Онъ потерялъ терпѣніе, бросился въ нему и нашелъ своего будущаго зятя въ слезахъ и отчаяньи. Что онъ могъ сказать, чтобъ утѣшить его въ такомъ горѣ! Онъ долго, поминая чорта, вертѣлся около него. Онъ дважды выслушалъ разсказъ о роковомъ происшествіи, и уснастилъ бесѣду нѣсколькими философскими сентенціями.

   А проклятый хирургъ все не являлся! Ему послали сказать, что крайне нужно; посылали къ нему на домъ, въ госпиталь, повсюду. Наконецъ онъ пріѣхалъ и съ перваго раза понялъ, что Романье умеръ.

   — Я такъ и думалъ,— вдвое заливаясь слезами, сказалъ нотаріусъ.— Подлое животное!

   Такова была надгробная рѣчь надъ бѣднымъ овернцемъ.

   — Что-жь теперь, докторъ, мы станемъ дѣлать?

   — Можно отысвать новаго Романье и возобновить опытъ; но вы испытали неудобства этой системы, и я совѣтую вамъ обратиться въ индійскому способу.

   — Вырѣзать изъ лба? Никогда! Ужь лучше серебряный носъ.

   — Что-жь, теперь дѣлаютъ очень изящные носы,— сказалъ докторъ.

   — Требуется узнать, согласится ли mademoiselle Ирна Отеймбуръ выйти замужъ за инвалида съ серебрянымъ носомъ? Анри, мой добрѣйшій! какъ вы думаете?

   Анри Стеймбуръ покачалъ головой и промолчалъ. Онъ отправился сообщить новость семьѣ и узнать рѣшеніе сестры. Эта прелестная дѣвушка исполнилась героизма, узнавъ о несчастіи съ женихомъ.

   — Неужели вы думаете,— вскричала она,— что я выхожу за него изъ-за лица? Въ такомъ случаѣ, я вышла бы за кузена Родриго, секретаря у принятія прошеній: Родриго бѣднѣе, но куда красивѣе его! Я отдала руку г. Л’Амберу потому что онъ любезенъ, занимаетъ хорошее положеніе въ свѣтѣ; потому что его характеръ, его домъ, его лошади, его умъ, его портной,— словомъ все въ немъ мнѣ нравится и приводитъ меня въ восторгъ. Притомъ, подвѣнечное платье на мнѣ, и если свадьба не состоится, то это повредитъ моей репутаціи. Бѣжимъ въ нему, матушка; я выйду за него, какой онъ ни есть.

   Но когда она стала передъ изуродованнымъ, то ея энтуэіазмъ не выдержалъ. Она упала въ обморокъ; ее насильно привели въ чувство, и она залилась слезами. Посреди рыданій, она вскрикнула, казалось, изъ глубины души:

   — О, Родриго! какъ я была несправедлива къ вамъ.

   Г. Л’Амберъ остался холостякомъ. Онъ заказалъ себѣ эмальированный серебряный носъ, и передалъ контору главному прикащику. Близь Инвалидовъ продавался небольшой домъ скромной наружности; онъ купилъ его. Нѣсколько друзей, людей, любившихъ пожить, развлекали его въ уединеніи. Онъ устроилъ отличный погребъ и на сколько могъ утѣшился. У него хранится самое тонкое шато-икемъ, кло-де-вужо лучшихъ годовъ. Порой онъ говорилъ шутя:

   — У меня есть преимущество передъ другими: я могу пить сколько угодно, небоясь что у меня покраснѣетъ носъ.

   Онъ остался вѣренъ своимъ политическимъ убѣжденіямъ, онъ читаетъ благонамѣренныя газеты и дѣлаетъ обѣты ради успѣха Кіавоне; но онъ не посылаетъ ему денегъ. Удовольствіе копить экю доставляетъ ему нѣкоторое блаженство. Онъ живетъ между двумя винами и двумя милліонами.

   Вечеромъ на прошлой недѣлѣ, когда онъ потихоньку, съ палочкой въ рукѣ, шелъ по тротуару улицы Эблэ, онъ вдругъ вскрикнулъ. Передъ нимъ предстала тѣнь Романье въ синемъ бархатномъ костюмѣ.

   Но точно ли то была тѣнь? Тѣни ничего не носятъ, а эта несла чемоданъ на крюкѣ.

   — Романье! — вскричалъ нотаріусъ.

   Тѣнь подняла глаза и отвѣчала грубымъ и спокойнымъ голосомъ:

   — Ждраштвуйте, господинъ Л’Амберъ.

   — Ты говоришь! значитъ, ты живъ.

   — Живъ, бежъ шомнѣнія.

   — Несчастный!.. Куда-жь ты дѣвалъ мой носъ?

   И при этихъ словахъ, онъ схватилъ его за воротъ и сильно потрясъ. Овернецъ вырвался не безъ труда, и сказалъ:

   — Оштавьте меня! Я не могу защищаться, шортъ вожьми! Развѣ вы не видите что у меня одна рука? Какъ вы отняли у меня пеншію, я поштупилъ въ механическое жаведеніе и ущемилъ руку между жубчатыми колешами.

  

Конецъ.

   Текст издания: Журнал «Вестник иностранной литературы», NoNo 2-3, 1893.

  OCR: Бычков М. Н., август 2012 г.