Дылда
Никто и никогда не задавал вопроса, почему Никодима Стригульского прозвали Дылдой: это было совершенно понятно само собою. Достаточно было взглянуть на его длинную костистую фигуру, такое, же длинное, покрытое веснушками, лицо и вытянутую шею с выпяченной горловой косточкой, чтобы всякий непременно воскликнул, вслух или про себя: «Экая, прости Господи, дылда!»
Лермонтовский Печорин уверял, что самые хорошенькие женские головки имеют сходство с головой арабской лошади. Может быть, относительно женщин это замечание и справедливо, но только Дылда его не оправдывал. У него была в полном смысле лошадиная голова, но это его не красило. Правда, сходство приближало его не к арабской лошади, а к ломовой; правда и то, что на голове его постоянно торчали какие-то безобразно смешные рыжие вихры, каких не бывает у красавцев лошадиной породы. Во всяком случае, наружность Дылды не была привлекательна. Но в ней чувствовалась какая-то подкупающая простота, мешавшая замечать ее некрасивую грубость. Ведь мужика мы не называем уродом оттого, что у него лицо покрыто морщинами, нос жалостливо ёжится, а рот растягивается до ушей. Так и с Дылдой: он словно обязан был не быть красивым, и потому с него не взыскивалось.
Все это было бы, впрочем, совсем не замечательно, если бы не то, что у Дылды был роман, и если бы героиней этого романа не была очень хорошенькая женщина.
Начался этот странный роман с дорожного приключения. Дылда возвращался из Москвы с почтовым поездом. В общем вагоне сидела девушка и ела апельсины, вытаскивая их из большой плетеной корзины. Она не снимала с них корку, а только прокусывала ее ровненькими, беленькими зубами и затем высасывала, в дырочку сок, сжимая апельсин рукою. При этом мускулы ее подвижного лица как-то забавно шевелились, и в больших серых глазах являлось нетерпеливое и даже ожесточенное выражение, словно апельсин представлялся ей врагом, которого нужно как можно скорее одолеть. И тогда маленькая рука ее еще сильнее сжимала сморщившуюся кожу.
Дылда сидел против этой девушки и крайне внимательно следил за ее обращением с апельсинами. Кажется, ничего замечательного в этом обращении не было: дети часто именно так едят апельсины. Но Дылда не мог оторвать глаз и даже не соображал, что такое пристальное внимание должно не понравиться девушке. Его тянуло к этому забавно напрягавшемуся лицу, к этой маленькой и красивой руке, к этим нетерпеливым глазам, как подсолнечник тянет к солнцу. Он смотрел и ничего не думал, и только испытывал бесконечное удовольствие. При этом лицо его принимало странное и довольно нелепое выражение: глаза сузились, кожа на висках собралась в складки, а губы все раздвигались, будто каучуковые, и, наконец, нижняя губа вместе с подбородком отвисла.
Девушка случайно взглянула на него, и вдруг все в лице ее точно запрыгало в судорогах! Не совсем выдавленный апельсин упал ей на колени; она выхватила из кармана носовой платок и прижала его обеими руками ко рту, очевидно, опасаясь громко фыркнуть. А глаза совсем скрылись в щелочках и все-таки сверкали оттуда искрами внезапно возбужденной, безумной веселости.
Дылда смутился и так поспешно закрыл рот, что зубы его даже щелкнули. Но ему по-прежнему было хорошо. Подавленный смех девушки словно щекотал его. В этом смехе опять было сияние, к которому влекло его, как подсолнечник к солнцу. На смущенном лице его понемногу снова расплылась блаженная улыбка. Но теперь он уже не смел прямо смотреть на девушку и сидел, отвернувшись немного в сторону.
«Можно было бы что-нибудь сказать ей. Только нет, не решусь, не придумаю…» — пробежало в его мыслях.
Он стал соображать, кто такая она могла быть. Одета просто, но с той простотой, какая встречается только у женщин образованного круга. Маленькая шляпка отличается вкусом, воротничок свеженький и умело прилажен. В ушах небольшие жемчужины, а на руках ни колец, ни браслетов. Черненькие часики на короткой стальной цепочке заложены в кармашек жакетки. По всей видимости — петербургская барышня среднего круга, ездившая в Москву к родным или по делу. И не кисейная барышня, а привыкшая к известной самостоятельности, потому что едет одна.
А самое главное соображение, которого Дылда не высказывал даже мысленно, но которое наполняло его всего невыразимо приятным ощущением, заключалось в том, что эта барышня — хорошенькая, удивительно хорошенькая, и притом милая, бесконечно милая…
Вошел контролер и потребовал показать билеты. Девушка вынула из корзины сумочку, отперла ее и, порывшись, вытянула двумя пальцами билетик. Контролер собрался щелкнуть щипцами, но вдруг остановился и оглядел билетик близорукими глазами.
— Ваш билет недействителен. Это на предыдущий поезд, — сказал он.
— Как недействителен? Почему же мне его дали? — возразила девушка.
— Вам дали на предыдущий поезд.
Руки девушки опустились. Она глядела на контролера растерянным взглядом, и краски понемногу сбегали с ее лица.
— Вам надо уплатить за проезд, — объяснил контролер.
— За что же я буду второй раз платить? — возразила девушка.
— Правила-с. По своей вине пострадали.
Все сидевшие в вагоне с любопытством вслушивались и оглядывали девушку. Некоторые пробовали за нее заступиться.
— У нас правила, — отчетливо повторил контролер. — Я не от себя. С меня тоже взыскать могут.
Дылда чувствовал, что его охватывает возмущение. — «Есть ли еще у нее деньги?» — пронеслось у него в уме. Он вдруг густо покраснел и сбивающимся, хриплым голосом стал что-то доказывать контролеру. Тот сделал небрежный полуоборот в его сторону и повторил:
— Мы не от себя; у нас правила. А между прочим, до кого дело не касается, покорнейше прошу не вмешиваться.
Девушка между тем торопливо рылась в сумочке. Она вытащила оттуда несколько золотых и серебряных монет и подала контролеру. Тот пересчитал.
— Совершенно верно. Извольте получить квиток, — сказал он.
В вагоне послышался тихий вздох: это Дылда выразил таким образом свое удрученное состояние.
Девушка взглянула на него почти враждебными глазами. «Вот только недоставало, чтоб это чучело свою жалость показывало», — словно говорили эти глаза. Затем она отвернулась к окну и погрузилась в исследование песчаного оврага, на котором торчали телеграфные столбы. Но скоро рука ее вытащила из кармана смятый батистовый комочек, поднесла его, словно крадучись, к лицу, провела им по одной щеке, потом по другой и наконец прижала его к глазам.
Не было никакого сомнения, что она плачет. В вагоне послышался второй вздох, громче первого, сопровождаемый протяжным «о-о-ох!»
Девушка вдруг быстро повернулась и сверкнула на Дылду покрасневшими глазами.
— Скажите пожалуйста, долго вы будете так вздыхать? — резко обратилась она к нему. — Вот еще что выдумали! Какое вам дело?
Дылда жестоко покраснел и глядел на девушку растерявшимися глазами, слегка раскрыв рот. Он совершенно не мог понять, чем вызвал такое капризное негодование.
— Я ведь потому… что очень жалко! — объяснил он не совсем удачно. — Два раза за билет заплатить — каково же это!
— Никто вас не просит жалеть. Мне самой нисколько не жалко, и вдруг — скажите пожалуйста — вздохи, — произнесла девушка раздраженно.
Но, должно быть, вид Дылды, с растерянно остановившимися на ней глазами и слегка разинутым ртом, произвел на нее уравновешивающее впечатление, потому что она быстро снова отвернулась к окну, и уголки рта ее подозрительно дрогнули. Может быть, она продолжала плакать, но могло быть, что она смеялась.
Дылда взглядывал на нее уже только украдкой, и когда ему хотелось вздохнуть, сжимал губы и слегка сопел. Он был очень недоволен собою, и прежнее приятное ощущение сменилось какою-то горечью. И ему действительно было очень горько оттого, что он ничего не умеет сделать в подобных исключительных условиях, и что им недовольны.
Но когда поезд подкатил под крышу петербургского вокзала, Дылда робко предложил соседке донести до извозчика ее корзину и картонку. Девушка снисходительно усмехнулась и, вероятно желая загладить свою вчерашнюю резкость, дала разрешение. И Дылда опять почувствовал себя почти счастливым, шагая подле нее по платформе.
Извозчик был нанят в Кирочную. Это ничего не объясняло, но Дылде было все-таки приятно, что он знает улицу, где она живет.
Было бы всего проще, если бы это незначительное происшествие совсем вылетело из головы Никодима Петровича. Но случилось совершенно противное. Со времени возвращения в Петербург Дылда чувствовал, что его существование странным образом слилось с одной неотвязной мечтой. Не то, чтобы он думал о неизвестной девушке, но она как-то сама ощущалась подле него и даже влияла на него. Он, например, сделался гораздо хлопотливее и жаднее. Ему все казалось, что надо как можно скорее заработать побольше денег. «С деньгами как-то вернее», — думалось ему, и хотя ничего определенного не было в этом настроении, но почему-то перед ним мелькало капризное личико незнакомки, и представлялось, как он объясняет ей, что хотя он небогатый человек, однако, слава Богу, делишки идут очень недурно.
Прежде Дылда никогда не останавливался перед окнами ювелиров или модных магазинов, а теперь очень часто рассматривал выставленные ценные и нарядные вещи, и всегда почему-то в голове его являлось какое-то отношение к девушке, высасывавшей апельсин через дырочку. Ему нравилось легкое состояние столбняка, в какое его бросала мысль, будто он покупает для нее вот эту брильянтовую бабочку, или эту шляпку с громадным страусовым пером.
Вообще он жил в непонятном и смутном, но неотразимом ожидании, что ему непременно предстоит опять встретиться с этой девушкой, и что он должен будет дать ей какой-то отчет о себе и выдержать какое-то испытание, от которого будет зависеть вся его последующая судьба.
Раза два, когда дела не особенно торопили его, он нарочно брал дорогу по Кирочной и, глазея на многоэтажные дома, старался угадать, в котором живет его незнакомка. При этом воображение его начинало усиленно работать. Он представлял себе девушку то в той, то в другой обстановке, и ни на чем не мог остановиться, так что эти бесполезные усилия даже раздражали его.
Наконец, совершенно случайно часть его ожиданий осуществилась. Он был в театре и по окончании спектакля проталкивался в толпе между вешалками, когда вдруг его незнакомка близко подошла к нему и взмахнула на него в упор своими капризными, на этот раз как будто испуганными глазами.
— Я вас узнала. Идите сейчас рядом со мной, — сказала она.
Дылда схватил свое пальто и, напяливая его на ходу, догнал быстро удалявшуюся девушку.
— Идите рядом, как можно ближе, — повторила та, оглядываясь одним уголком глаза.
Дылда придержал выходную дверь, и оба очутились на площади.
— Позвать извозчика? — спросил Никодим Петрович.
— Потом. Пусть он прежде отстанет, — ответила девушка, снова оглянувшись через плечо. — Нахал какой-то. Все время приставал ко мне. Я в антрактах не могла выходить из-за него, — продолжала она. — Даже напугал меня. Как это подло!
Дылда сейчас же почувствовал яростную злобу к неизвестному нахалу.
— Который? Укажите, я с ним поговорю, — предложил он.
— Оставьте. Повернем сюда, — ответила девушка. — Вы ведь можете проводить меня сколько-нибудь?
У Дылды от волнения запрыгали губы. Ему хотелось сказать: «с наслаждением, хоть на край света», — но вместо того он только промолвил с усилием:
— Да, конечно…
Улица, по мере того как расходилась хлынувшая из театра толпа, становилась пустыннее. По покрытой снегом мостовой бесшумно скользили санки. Сзади, довольно близко, некоторое время гулко слышались шаги. Дылда оглянулся, потом еще раз; какой-то закутанный в шубку господин стал отставать, и понемногу шаги затихли.
Девушка шла рядом с Дылдой, засунув руки в маленькую муфту. Теперь она уже не казалась испуганной, и когда взглядывала мельком на своего спутника, уголок ее рта поджимался, как будто ей хотелось рассмеяться.
— Значит, вы не забыли, как мы ехали в одном вагоне? — сказала она. — Мне потом было досадно на себя. Вам меня жалко было, а меня это раздражало. Я должна была быть благодарной вам за участие, а я злилась. Но зачем же вы так нелепо вздыхали! И пожалуйста, никогда не смейте меня жалеть.
— Я не знал, что для вас ничего не стоит заплатить два раза за билет. Я думал…что вы небогатая, — сказал Дылда.
— Никакого вам дела нет, богатая ли я, — резко возразила девушка. — И вовсе я не богатая. С чего вы взяли? Но вы не смеете меня жалеть.
Она говорила таким тоном, словно сердилась, но Дылде нисколько не было страшно. В ее резкости было что-то забавное, как тогда в вагоне, когда она высасывала апельсины.
— Кто вы такой? — вдруг спросила она, быстро, точно в первый раз, оглядывая его.
— Меня зовут Никодим Петрович Стригульский, — ответил Дылда.
— Как? Никодим?
— Да, Никодим. По происхождению, я из духовного звания.
— Вы — архиерейский певчий? — неожиданно догадалась девушка.
Дылде очень смешным показалось такое предположение.
— Вовсе не певчий. Разве я похож на что-нибудь такое? — отозвался он.
— Не знаю, на что вы похожи. Да что же вы делаете? Служите где-нибудь?
— Нет. Просто занимаюсь кое-какими делами.
— Совсем не просто, если я ничего не понимаю. Какими делами?
— Ну, как вам объяснить… Чужими делами. Кому-нибудь что-нибудь нужно, вот он и обращается ко мне. Один, например, хочет продать дом, а другой ищет купить, я и свожу их. Или, одному нужны деньги, а другой дает под закладную.
— Стало быть, занимаетесь факторством. И это выгодно?
— Как иногда. Бывает и выгодно.
— Скажите пожалуйста! — произнесла девушка неопределенным тоном, в котором звучало не то сомнение, не то удивление, как будто она менее всего ожидала найти в Дылде то, чем он оказался.
— А вот я про вас только и знаю, что вы живете в Кирочной улице, — сказал Дылда после минуты молчания.
— И совершенно довольно с вас. Даже и то лишнее, — ответила девушка. — Впрочем, так как я для чего-то расспрашивала вас, то, пожалуй, назовусь вам, — добавила она сейчас же. — Меня зовут Марьяна Владимировна Болтова. И служу в правлении. А живу с матерью. Отец давно умер. Теперь знаете, кто я такая? Я вам потому все объяснила, что мне нравится — вы скромный. Четверть часа идете со мной, и не попробовали какие-нибудь глупости говорить. А теперь я возьму вот этого извозчика. Прощайте.
— Так что мы, вероятно, никогда больше и не увидимся?
— Вероятно.
И она быстро села в санки и сама застегнула полость.
— Прощайте! — крикнула она и кивнула головой.
— Спокойной ночи. Только нет, этого не должно быть, чтобы мы никогда больше не встретились. На это я не согласен! — крикнул в свою очередь Дылда и сам даже удивился отчаянному и плаксивому тону своего голоса. — На это я никак не могу согласиться!
И он был прав — ему привелось опять увидеться с Марьяной Владимировной, и даже очень скоро.
Зайдя через несколько дней по делам в правление одного акционерного общества, Дылда как раз с ней там встретился. Это опять произошло внизу у швейцара, где Марьяна, окончив занятия, натягивала на свои маленькие ножки теплые калоши. В уголке, между вешалками, было темно, и Дылда не разглядел бы ее, если бы не услышал произнесенные знакомым, весело-ворчливым тоном слова:
— Что это вы вечно попадаетесь мне!
По лицу Дылды тотчас расплылась радостная улыбка.
— Вот, я знал, что уж где-нибудь да найду вас, — произнес он, быстро засовывая руки в рукава пальто.
— Нужно это вам, что ли! — произнес тот же весело-ворчливый голос.
— Еще как нужно-то! — радостно подтвердил Дылда. — Так вы здесь служите? А я и не знал. Вот глупо-то! Ведь я уже сколько раз был тут. Вы, должно быть, сидите там, во второй комнате?
— В девичьей. Она у нас так и называется. Публику-то туда не пускают.
— Ну, это вздор. Я вовсе не публика. Я буду каждый раз заходить к вам.
— И думать не смейте. Надо мной еще смеяться станут.
— Ничего тут смешного не будет.
— Будет, потому что вы сами смешной.
Дылде было неприятно это слышать. Он обиделся и ничего не сказал. Марьяна Владимировна, по-видимому, догадалась об этом, и, как всегда в таких случаях, у нее явилось желание загладить свою насмешку.
— Можете проводить меня, — разрешила она. — Я в хорошую погоду всегда пешком домой иду.
Дылда просиял: конец отсюда до Кирочной был огромный. И он зашагал подле девушки, с трудом попадая с ней в ногу и беспрестанно поправляя свой портфель, который почему-то все ерзал у него под мышкой. При всей осторожности, он раза два все-таки толкнул Марьяну.
— Господи, как с вами неудобно идти. Да не шагайте вы так на своих ходулях! — сказала она.
Дылда сосредоточился, усиливаясь приноровиться к ее мелкой походке. Это делало его долговязую фигуру довольно забавной.
— И что это за пальто на вас? Неужели вы всегда в нем ходите? — продолжала Марьяна. — Я ведь только потому иду с вами, что каждый раз ко мне пристает какой-нибудь дурак. Так уж лучше с вами.
Дылда покосился на свое пальто и в первый раз заметил, что оно в самом деле было отвратительно.
— Я сделаю другое, — сказал он. — И если вам удобно, чтоб я провожал вас, то я каждый день буду заходить за вами.
— Еще что выдумали: чтобы нас каждый день видели вместе, — возразила Марьяна. Но сейчас же прибавила гораздо ласковее: — Ну, когда-нибудь, изредка… Это вам разрешается. Впрочем, нет, не надо, не хочу: вы еще вообразите влюбиться в меня.
— Ну и что ж, если бы вообразил влюбиться? — с внезапною храбростью сказал Дылда.
— Да вы с ума сошли! — почти вскричала Марьяна. — Я тогда в конке буду ездить. Я только потому и разговариваю с вами, что вы никаких глупостей не говорите.
— И не буду говорить, а влюбиться все-таки могу.
Марьяна сделала молча несколько шагов, как будто занятая тем, что он сказал.
— Ну да, если с тем, чтоб никогда об этом не говорить, а так, в глубине души… тогда это мне все равно, — произнесла она серьезно.
— Я не влюбиться, а полюбить вас могу, — сказал еще серьезнее Дылда. И ему самому было удивительно, откуда он набрался смелости говорить такие слова.
Марьяна боком взглянула на него и чуть усмехнулась уголком рта.
— Любите себе. Я люблю, когда меня любят, — сказала она.
Они опять довольно долго шли молча. Дылда был взволнован и угнетен. В словах Марьяны слышалось что-то безнадежное. Конечно, что он такое для нее? Смешная «дылда», и больше ничего. И разве могло быть иначе? Но при этом ему все-таки было очень приятно, и ему казалось, будто нынешняя встреча поставила их ближе друг к другу.
— Что вы делаете дома? — спросил он, когда они уже повернули в Кирочную.
— Да мало ли что: читаю, музыкой занимаюсь, братишку в гимназию готовлю, — ответила Марьяна. — А еще — помогаю маме абажуры делать. У нас это вроде семейного ремесла. Отличные абажуры, на всякие лампы. На электрические тоже. Это дает маленький доход. Вот, вы своим знакомым можете рекомендовать. Особенно тем, кто побогаче.
— Что ж, это можно. У меня ведь всякие есть знакомые. И миллионеры даже, — охотно взялся Дылда. — Я найду вам заказчиков.
— Найдите. Вы можете к нам зайти, взглянуть. Я покажу вам модели, и цены узнаете.
— Отлично, — радостно отозвался Дылда.
Марьяна Владимировна ввела своего странного знакомого в маленькую гостиную, где за круглым столом, перед лампою, сидела пожилая женщина с очень приятным лицом и мяла пальцами цветную бумагу, выжимая из нее фантастические тюльпаны.
— Вот, этот господин хочет посмотреть нашу работу. Господин… господин… да скажите же, как ваша фамилия?
— Стригульский.
— Ну, прекрасно. Вот, у господина Стригульского есть знакомые, он может доставать заказы, — объяснила. Марьяна. — Это все самые простые, которые мы по полтиннику продаем. А роскошные у нас в столовой. Вы можете пройти туда,
Моделей оказалось очень много, на всякие цены. Один, шелковый, Дылда отложил в сторону и сказал, что берет его для себя.
— Берите. Я вам уступлю, — заявила деловым топом Марьяна.
Она продолжала показывать абажуры, ловко приподнимая их кончиками пальцев, повертывая и похваливая. Дылда тоже похваливал. Ему чрезвычайно нравилась серьезность, с какою Марьяна все это делала.
— Где вы научились работать? — спросил он.
— За границей. Мы раньше думали, что это можно поставить на широкую ногу. Но нужны знакомые, и терпенье тоже. Вы думаете, с лавочниками легко иметь дело?
— Совсем не думаю. Я по себе знаю, как у нас неприятны денежные расчеты. Иной раз с бедняка скорее получишь, чем с миллионера. А сколько издевательства!
— Ну, я тоже умею с ними разговаривать. Со мной не очень-то. А все-таки, бывает, так себя расстроишь, до злости. Я на днях со злости электрическую люстру в магазине разбила.
И Марьяна сделала широкое движение рукой, напоминавшее ей, как она разбила люстру.
— Ах, Боже мой, — сокрушенно промолвил Дылда. — Ведь заплатить вам пришлось?
— И заплатила.
Дылда забыл удержаться и вздохнул. Марьяна тотчас рассердилась.
— Опять вы вздыхать повадились. Вы же знаете, что я этого терпеть не могу! — почти закричала она.
— Да ведь жалко!
— А мне разве не жалко? Зато будут знать, какая я. Хозяин потом извинялся, предлагал вернуть деньги. Не беспокойтесь, они понимают, что им выгодно иметь со мною дело.
— Выгодно, потому что эксплуатируют вас; разве это приятно? — продолжал Дылда. — А главное, как это люди не понимают, что с вами нельзя так обращаться. Ведь вы… вас надо беречь, чтобы пылинка на вас не села. К вам надо так относиться, так относиться…
Дылда затруднялся пояснить свою мысль и только протянул ладонь и покачал ею, словно на этой ладони находилось что-то необычайно ценное и хрупкое, требующее самого бережного обращения. Марьяна посмотрела на него и рассмеялась.
— Вы так и будете со мной обращаться? — весело спросила она.
— Я-то? Да я что-нибудь скажу невпопад, или вот… вздохну, да увижу, что вам не нравится, и так мне не по себе делается, точно я совсем виноват перед вами, — ответил Дылда.
Марьяна ласково улыбнулась.
— Вы диковинный: Но я люблю, когда ко мне так относятся, — сказала она. — Посмотрите, хорошо я этот абажур отделала? Цветы-то тоже моей работы.
— Я его также куплю.
— Зачем вам столько? Вы, кажется, великодушничать хотите. Этого я терпеть не могу. Что вы, в самом деле, ухаживать за мной хотите, что ли? Этого еще недоставало!
— Ну, вот вы опять рассердились, а я и без того не знаю, как мне с вами быть, — печально отозвался Дылда. — Должны же вы понять, что я совсем простой, искренний человек. С вами-то уж я не мог бы не быть искренним.
— Только не старайтесь, пожалуйста, меня разжалобить. Вы заметьте раз навсегда, что я вам буду говорить всякие неприятные вещи, а вы не смейте на меня обижаться. И капризничать буду, и помыкать вами буду, а вы все это терпите, — заявила Марьяна и добавила, кокетливо сблизив свои пушистые брови. — Зато я с вами дружить буду.
Дылда поёжился плечами, словно кто-нибудь ласково пощекотал его.
— Вот это я понимаю, -сказал он, и нагнувшись, схватил руку Марьяны и поцеловал ее.
— А заказчиков найдете? — спросила она, смеясь.
— Найду…
— Собственно говоря, мы могли бы обойтись без этих абажуров, — объясняла Марьяна Владимировна. — Мама получает небольшую пенсию, да я имею свое жалованье. Ну, и проценты с маленького капитала. По-настоящему, должно бы хватать. Но ведь бывают такие глупые расходы. Вот, за разбитую люстру заплатила… Да тогда, как из Москвы возвращалась, два раза за билет заплатила…
Дылда сделал над собою усилие и не вздохнул.
— Можно было бы гораздо серьезнее этим заняться, — продолжала Марьяна. — Наша работа всем нравится. Но, чтоб поставить дело как следует, нужны деньги. Мама не хочет рисковать последними средствами, и она права: это у нас про черный день. Вот, в Москве у меня есть тетка, к которой я ездила. Она сама и вызвала меня: писала, что очень интересуется абажурами, хочет помочь. Я поехала, а ровно ничего из этого не вышло. Удивляюсь, зачем она все это подвела. Так было глупо: живу у нее целый месяц, а она о деле ни слова. Кончилось тем, что я наделала ей чуть не десяток всяких тюльпанов и китайских павильончиков, и, наконец, разозлилась и уехала. Какие, право, бывают люди.
— Ох, уж не говорите о людях, — заметил Дылда, и на этот раз позволил себе вздохнуть.
— А то вот тоже история с жакетом, — продолжала Марьяна. — Надо мне было заказать себе жакет. Купила все, что нужно, на семьдесят рублей, отдала портному, а он изрезал, испортил, и еще за фасон двадцать рублей взял. А вещь надеть нельзя, что мне было делать? Материал все равно пропал. Так вот и выбросила девяносто рублей. Разве это шутки?
— Ох! — с новым вздохом произнес Дылда. — Но вы напрасно заплатили портному. Жать, что я тогда не знал, я бы не допустил. С какой стати давать эксплуатировать себя.
Марьяна махнула рукой.
— Ну их! — сказала она. — Ведь на каждом шагу так. Замухрышка-извозчик, и тот, когда видит, что девушка одна, норовит или нагрубить, или лишнее сорвать. Я прихожу к заключению, что девушкой скверно быть.
И Марьяна усмехнулась, но Дылде ее улыбка показалась печальною.
— Потому девушки и выходят замуж, — сказал он.
Марьяна подкинула головой, как будто хотела сказать: «Знаем мы это!» Но ее лицо приняло серьезное выражение.
— Я и не говорю, что я не выйду. Захочу, так и выйду, — произнесла она с настойчивостью, словно оспаривая кого-то.
Дылда вдруг почувствовал, как будто что-то ущемило его. Мысль, что ведь и в самом деле Марьяна может не сегодня-завтра выйти замуж, в первый раз представилась ему.
«И, конечно, выйдет. Может быть, уже и жених у нее есть. И разве я могу помешать?» — подумал он, и очень нехорошо сделалось у него на душе.
Ему пора было уходить, но хотелось сказать что-нибудь относящееся к ее последним словам.
— Понятно, что выйдете. Хорошенькие девушки не засиживаются, — произнес он, при чем губы его несколько покривились. — А только…
Марьяна нетерпеливо взмахнула на него глазами.
— Ну? Что у вас там застряло? — сказала она.
— Нет, так…
— Да говорите же, что за несносный человек!
— Просто, я хотел сказать, что, по моему мнению, такой… такой, которого я считал бы достойными, вас… ну, мне кажется, что я никого не считал бы таким, — объяснил очень нескладно Дылда.
Марьяна опять усмехнулась и стала смотреть в сторону.
— Вы воображаете, что знаете меня, — сказала она небрежно.
— Конечно, знаю. Вы вся на виду, в вас никакой женской лжи нет, — выразился Дылда.
— Что это еще за женская ложь такая?
— А которая во всякой женщине есть. Евинская ложь.
— Много вы понимаете в женщинах.
— Вот вас — понимаю.
Марьяна задумчиво посмотрела вокруг себя, потом на Дылду.
— Пожалуй, вы правы, — сказала она. — Если бы вы стали мне глупости говорить, я бы вас великолепно выругала. А что я прямая — это, кажется, правда.
— Вы… да уж я знаю, какая вы! — воскликнул Дылда, выражая голосом гораздо больше того, что заключалось в словах. — Вы… вам цены нет!
Марьяна посмотрела на него серьезными, раскрытыми глазами, тогда как на уголках губ ее задрожал смех.
— Чучело! — выпалила она как нельзя проще.
И опять Дылда, и без того очень деятельный, стал еще больше стараться.
К его хлопотливыми, занятиям «чужими делами» прибавилась теперь новая забота. Разговаривая с кем-нибудь, он вдруг делал беспокойные глаза, словно вспомнил что-то очень важное, и несколько таинственно спрашивал:
— А где вы покупаете абажуры?
— Что такое? Какие абажуры? — недоумевал спрашиваемый.
— Обыкновенные; разные. Для простых ламп, для электрических, для свечей.
— А чёрт их знает. Жена где-то покупает.
— Я к тому, что мог бы рекомендовать вам, — пояснял Дылда. — У моих знакомых есть мастерская: удивительно делают. Такое изящество, разнообразие. И недорого.
— Ну, и пускай себе. Я этими пустяками не занимаюсь.
— Напрасно, напрасно вы так судите. Конечно, если покупать в магазинах, то там, действительно, за пустяки деньги дерут. Но абажуры, которые я вам рекомендую, совсем не пустяки. Они любую обстановку могут до чрезвычайности украсить.
— А ну их…
— Нет, не говорите. Я сам так думал, пока не увидел, как от них выигрывает всякая комната. Уже многие по моей рекомендации там купили, и представьте — самая обыкновенная гостиная, или кабинет, сейчас другой вид получают. Подбор теней, отделка — прямо замечательные. Павильончики, подзорчики, щитки — роскошь что такое.
И Дылда до тех пор не оставлял этого разговора, пока не вырывал согласия посмотреть что-нибудь для электрических груш или для большой лампы. Тогда он тотчас посылал к Марьяне Владимировне записочку с адресом покупателя и с пояснением, что именно нужно привезти показать ему. Иногда, однако, из этого выходили для него лишние неприятности.
— Ну, уж ваши клиенты — хороши, нечего сказать! — заявляла иной раз сердитым тоном Марьяна. — Продержали меня вчера целый час, перемяли несколько моделей, а потом выслали лакея сказать, что, пожалуй, взяли бы один абажур за половинную цену. Я ответила, что благотворительных подарков богатым людям не делаю.
Такие случаи до крайности смущали и раздражали Дылду. Он волновался, называл своих клиентов «скотами», посылал на голову им самые человеконенавистнические пожелания и клялся наговорить им такого, чего еще никогда никому не говорил.
Раз дело вышло даже серьезнее. Инженер и подрядчик Ставушинский, с которым Дылда имел постоянные сношения, приняв Марьяну Владимировну лично и очень обрадовавшись неожиданной встрече с хорошенькой девушкой, немедленно повел на нее стремительную атаку. Марьяна, уже привыкшая к таким попыткам, думала отделаться своим невозмутимым видом. Но у Ставушинского было глубокое убеждение, что женщины принимают такой вид только для того, чтобы вызвать более решительное нападение. Он схватил Марьяну за руку и пытался обнять ее.
— Не смейте! — крикнула Марьяна, сверкнув обозленными глазами.
— Вот буду сметь! — возразил Ставушинский и сильнее привлек ее к себе.
Марьяне удалось вырвать правую руку, и она с наслаждением дала инженеру пощечину.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Ставушинский. — Честное слово, люблю таких чертенят. Ну, слушайте, не будьте же дурой. Хотите невинность передо мной разыграть? Фю-фю, стара штука!
Марьяна оглянулась мрачно потемневшими глазами, и завидя тут же близко пуговку электрического звонка, нажала ее. Потом той же рукой схватила со стола тяжелую стальную подкову и подняла ее над головой.
— Если вы сию минуту не выпустите меня, то я вас ударю! — произнесла она таким тоном, что рука Ставушинского, давившая ее пальцы, тотчас разжалась.
В дверях показался слуга.
— Проводи барышню, — приказал ему инженер, стараясь вложить в свой голос нечто презрительное. — Честь имею кланяться. А вашему глупому Дылде еще влетит от меня.
Марьяна вышла, бледная и взбешенная. Уже на улице, она припомнила последние слова Ставушинского и догадалась, что именование Дылды относится к Никодиму Стригульскому. Раньше она никогда не слыхала, чтоб его так называли. Это показалось ей забавным, и несколько минут на ее расстроенном лице лежала словно насильно вызванная улыбка.
«А ведь он Дылда. Это хорошо», — думалось ей.
Но когда Стригульский зашел перед обедом в Кирочную, все раздражение, вызванное утренним приключением, снова вспыхнуло в ней. Сначала, впрочем, она думала ничего не рассказывать, но Дылда так волновался и томился, заметив ее возбужденное состояние, что она не удержалась и передала ему все подробности сцены в кабинете Ставушинского.
Дылда покраснел, потом побледнел; у него захватывало дыхание. На этот раз он не разразился жестокими словами, а напротив, сделался чрезвычайно тих и молчалив; только нижняя губа у него заметно тряслась, и по лицу, как будто, пробегала судорога.
— Он должен извиниться перед вами, — сказал он.
— Очень мне нужно! — возразила Марьяна. — Да он и не подумает это сделать.
— Надо заставить.
— Кто же заставит?
Дылда не ответил, только опять побледнел.
Утром, на другой день, Никодим Петрович отправился к Ставушинскому и, войдя в кабинет, вдруг почувствовал, что и фигура самого инженера, протянувшего ему руку из-за письменного стола, и всякая мельчайшая подробность обстановки, вызывают в нем неодолимую злобу. Он оперся обеими руками о стол и перегнулся через него всем своим длинным туловищем.
— Я по поводу вчерашнего… — объявил он, близко уставясь прямо в лицо Ставушинскому угрожающими глазами.
— Какого вчерашнего? Что такое вчера было? — удивился инженер.
— Не понимаете? Не помните? А ваше гнусное обращение с Марьяной Владимировной? — пояснил Дылда.
Ставушинский, действительно, только теперь припомнил это незначительное на его взгляд обстоятельство. Злое лицо Дылды смутило его. Он вспыхнул и откинулся на спинку кресла.
— Ах, вот что! — произнес он, стараясь придать себе беззаботный вид. — Вы что же это, являетесь в качестве рыцаря невинности, что ли? Желаете потребовать от меня объяснений?
— Да-с, желаю! — подтвердил Дылда.
— С удовольствием, с удовольствием, — согласился почти шутливо инженер. — Только, что же я вам объясню? Дело понятно само собою. Как вам известно, у хорошеньких барышень не написано на лице, какие они на этот счет. Поэтому ошибки весьма возможны. Кто не попадал в глупое положение? Разве тот, кто никогда не ухаживал. Вы скажете, что я должен извиниться? Так ведь я готов, как нельзя более готов. Терпеть не могу оставлять после себя дурное впечатление.
Дылда был немножко сбит с толку шутливо самоуверенным тоном Ставушинского. Ему было бы удобнее, если бы инженер отнесся к нему резко и враждебно.
— Нет-с, увертываться я вам не позволю. Вы должны сознаться в крайней непристойности вашего поступка, — сказал он.
— Голубчик, да ведь в этом я уже давно сам себе сознался, — ответил, окончательно овладевая собою, Ставушинский. — Ведь это же всегда так бывает: когда женщина выдержала испытание, то сейчас берет раскаяние. Сейчас делается совестно, что не понял ее с первого взгляда. Сам виноват, разумеется.
Дылда оглянулся. Взгляд его упал на уголок кабинета, где за низеньким столиком стоял обитый сафьяном диван. Он догадался, что именно здесь и разыгралась вчерашняя сцена. И именно вид этого дивана вызвал в нем новую злобу. Кровь прилила ему к лицу. Но он, все-таки, как будто не знал, что и как он должен сделать.
— Значит, вы признаете, что поступили как… негодяй? — произнес он с легкой хрипотой в голосе. — Вы должны признать это письменно, в письме к Марьяне Владимировне, и просить у нее прощения.
Ставушинский нахмурился. Он начинал находить, что эта долговязая дылда слишком много позволяет себе.
— Мой милый, в наше время эти дела не делаются таким образом, — сказал он. — На подобные извинения смотрят, как на простую формальность. Вашей девице будет приятно, что пред нею извиняются. Это значит, что она имела дело с порядочным человеком. Зачем же тут всякие жалкие слова? Если я соглашаюсь написать ей пару строк, то только потому, что мне нравится доставить удовольствие хорошенькой женщине.
Дылда был совсем сбит с толку. Он чувствовал, что почва, на которой он хотел удержаться, ускользает у него из-под ног. И для него было совершенно неясно, как и что он мог сделать, не прибегая к таким крайностям, которых не одобрила бы Марьяна. Поэтому он только сказал с большим волнением:
— На такие условия я не согласен. Нет-с, не могу согласиться, и не желаю!
Ставушинский положил перо, за которое взялся было.
— Вы не согласны, очень мило! — произнес он предварительно. — Однако, позвольте вас спросить, в качестве кого вы в этом случае действуете? Вы близкий родственник этой девицы?
— Я действую в качестве мужчины, обязанного заступиться за женщину, которую оскорбляют, — ответил Дылда.
— Такой обязанности не существует; это смешное донкихотство, возразил инженер. — Или, может быть, вы… жених?
— Да, жених, — неожиданно для самого себя ответил Дылда.
Ставушинский окинул его ироническим взглядом.
— A-а, поздравляю, — произнес он. — В таком случае, я так и напишу: «Уступая желанию вашего жениха…»
И он опять взялся за перо. Дылда вспыхнул до корней волос.
— Нет, этого нельзя. Это Бог знает, что такое! Вы не смеете так писать… — почти вскричал он в смущении.
Инженер со смехом откинулся на спинку кресла.
— Эх, милейший мой, вот видите, как это все неосновательно, — сказал он. — Полноте, бросьте вашу чепуху. Случится мне встретиться где-нибудь с вашей… красавицей, и я сам сумею заслужить ее прощение. Чёрт возьми, умеем же мы обращаться с барышнями. Так-то, милейший.
И он встал, потягиваясь и глядя на посетителя равнодушными и наглыми глазами.
Дылда, под этим взглядом окончательно растерялся. Ему хотелось схватить инженера за плечо и стукнуть кулаком по его круглой голове, но он отлично понимал, что никогда этого не сделает. И все затеянное им объяснение представилось ему большою глупостью, и сам он показался себе таким маленьким, таким маленьким… Он повернулся и, не сказав ни слова, вышел из кабинета.
В его намерении было ничего не сообщать Марьяне об этой неудачной попытке; но, подобно многим другим его намерениям, и это также оказалось нелегко исполнимым. Может быть, он и удержался бы, но спустя неделю у него с Марьяной произошел разговор, заставивший его проболтаться.
Дело в том, что когда он нашел, нового заказчика на абажуры и предложил Марьяне отвезти туда модели, последняя возразила с большою резкостью:
— Нет, уж вы, пожалуйста, не посылайте меня к вашим знакомым; довольно мне скандала с тем инженером!..
Скачать