На большой проезжей дороге, ведущей от Кемпера к Чёрной горе, виднеются развалины старинного замка или дома с башнями, остроконечной кровлей и рвом, через который когда-то был перекинут подъёмный мост. Развалины окружены густой зелёной чащей, — видимо, остаток большого сада, спускающегося к пруду, давно уже успевшему превратиться в болото. Чаща эта — любимое местопребывание грачей, отчего и всё это место получило название «Грачиного гнезда».
Ещё в царствование Анны Бретонской, бывшей женою Людовика XII, в «Грачином гнезде» поселился старый французский дворянин, по фамилии Ла-Круа. Приехал он с женой и целой свитой слуг; а сколько навезли они всякого добра, — так это было даже удивительно!
Принялся Ла-Круа устраивать «Грачиное гнездо», — украшать замок, разводить сад… И как раз посереди сада посадил он ветку кипариса.
— Зачем посадил ты кипарис? — заметила ему жена. — Это дерево растёт очень медленно, и мы с тобою так уже стары, что нам, конечно, не суждено видеть его даже небольшим деревцом. Наш же единственный сын, дорогой наш Жозеф, вряд ли когда-нибудь заглянет сюда после нашей смерти: он не променяет корабля на замок, жизнь моряка — на жизнь помещика.
— Что нам загадывать так далеко? Я надеюсь, что кипарис всё-таки вырастет настолько, что даст по хорошей ветке для наших гробов. Пускай же он растёт себе на здоровье, пока не погибнет последний потомок нашего рода.
— Нехорошо класть такой завет, когда сажаешь дерево, — с неудовольствием возразила госпожа Ла-Круа, и разговор прекратился.
Прошло ещё несколько лет, и Господь призвал к себе и старика, и его жену. В один и тот же день при торжественном звоне колоколов вынесли их тела из замковой часовни и понесли на кладбище, и на гробах действительно красовались две кипарисовые ветви. Покойников провожали все бедняки околотка, — очень уж были они добры ко всем нуждающимся и несчастным.
Дом заколотили, и сад понемногу совсем заглох, но кипарис продолжал расти и зеленеть, несмотря на всё это запустение.
Вскоре дошло известие, что сын стариков, Жозеф Ла-Круа вернулся-таки из морского плавания, но с корабля проехал прямо в королевский дворец, не заглянув даже в опустевший свой замок, а вслед за тем узнали и о том, что он женился на графине де Латур, самой красивой и богатой из придворных дам, у которой было столько наследственных замков по всей Франции, сколько было деревьев в саду «Грачиного гнезда». Так и забыл маркиз де Ла-Круа свой родной дом и сад, где одни только грачи несметными стаями носились над деревьями и криком своим нарушали торжественную тишину. Кипарис же рос и зеленел по-прежнему.
Прошло лет двести, и даже память о Ла-Круа почти совсем исчезла среди окрестных жителей; замок по-прежнему стоял мрачный и суровый среди зелёной чащи заглохшего сада, грачи по-прежнему носились несметными стаями, и кипарис рос и зеленел как и в старые годы. Но в замке была новость: приехал домой маркиз де Ла-Круа, последний потомок старого французского дворянина, посадившего в саду своём зелёный кипарис. Приехал он верхом в сопровождении одного только слуги; в замке же не нашёл он никого, кроме пастуха, жившего там со своею собакой. Ни о каких богатствах теперь уже не было и помину.
Этот маркиз де Ла-Круа был уже человек пожилой, но здоровый и сильный, а притом и разгульный. Целые дни проводил он на охоте, гоняясь за лисицами и зайцами и топча при этом поля соседних фермеров, за что постоянно судился и столько переплатил пени за потравы, что окончательно разорился. В замке запустение было ужасное: всё покоилось под густым слоем пыли, всюду насела паутина, стёкла были повыбиты, крыша кое-где совсем провалилась. В давно запущенном и наконец совершенно заглохшем саду репейник да лопух вытеснили все садовые цветы; бузина и терновник заглушили поросль молодых деревьев. Один только кипарис рос и зеленел по-прежнему.
Прошло несколько лет, и маркиз де Ла-Круа умер, опившись на свадьбе какого-то фермера, и в самый день его похорон приехал новый владетель «Грачиного гнезда», сын только что скончавшегося маркиза. Тут только узнали соседи, что маркиз был женат и имел сына, бледного тщедушного юношу с монашески смиренным лицом и очень хитрыми глазами.
— Я — скромный учитель в частной школе, — говорил он о себе вкрадчивым голосом.
— Ехидный змеёныш, — говорили о нём знавшие его люди.
Новый владелец сдал своё «Грачиное гнездо» в аренду за самую незначительную плату: всё было в таком страшном запустении, что усадьба уже почти ничего не стоила, и владелец, не зная, как прожить на эти деньги, снова уехал в Париж и потонул там в волнах городской суеты, и с тех пор о нём уж никто ничего не слыхал, кроме его арендаторов, с которых он аккуратно вытребовал арендную плату. Но почему-то арендаторы его сменялись очень часто, — никто из них не возобновлял контракта, и в народе стала ходить о «Грачином гнезде» недобрая слава. Стали поговаривать, что в замке нечисто, и что тень старого Ла-Круа не даёт покоя обитателям замка. Рассказывали, что целыми ночами разгуливает она по саду, стучит палкою в окна дома, а кипарис, начавший как-то уже засыхать, до того скрипит, раскачиваясь даже без ветра, что в доме никто ни на минуту не смыкает глаз до рассвета.
Вскоре не нашлось уж больше охотника арендовать замок, даже за самую ничтожную плату, и кое-какие поправки, сделанные было арендаторами, опять развалились.
Так и остался стоять замок в полном запустении. Грачи по-прежнему несметными стаями носились над деревьями и криком своим нарушали тишину заглохшего сада, но кипарис заметно состарился и засыхал.
Прошло ещё лет двадцать, и опять в «Грачиное гнездо» явился новый владелец, — сын учителя, молодой поэт Жозеф де Ла-Круа. Это был юноша с нежным лицом и восторженным взглядом голубых глаз. Одет он был очень странно: платье его напоминало тунику, на голове носил он бархатную шапочку с золотыми цепочками, а голубой шарф, перекинутый через плечо, поддерживал роту[рота — род круглой арфы]. Поэт дни и ночи бродил по окрестностям и мелодичным голосом пел свои импровизации. Но это не давало ему средств к жизни, и пришлось бедному юноше снова вернуться в Париж, в свою мансарду, — к холоду и голоду большого города, но зато и к золотым надеждам и снам.
Годы шли, и дорога, пролегавшая мимо «Грачиного гнезда», становилась всё более и более многолюдной. Наконец, один из жителей соседней деревни, человек сметливый и предприимчивый, решился воспользоваться старым домом и, заручившись согласием бедного поэта, открыл в его родовом замке гостиницу «Грачи».
Дела трактирщика шли прекрасно, и он разжился на славу: погонщики мулов, фермеры, огородники, мелкие торговцы по целым дням засиживались в ветхом, почерневшем зале нижнего этажа, распивая сидр и вино. Иногда наезжал сюда и иной проезжий люд: купцы, монахи, бароны и другие важные господа. Им обыкновенно отводили верхние покои старого замка, — там было спокойнее, так как туда не достигали шум и пьяные голоса обычных посетителей «Грачей». Но зато наутро почти каждый из переночевавших в верхних комнатах замка спрашивал хозяина:
— Что это за страшный шум слышится в твоём саду, и кто это стучится в окна? Просто нет возможности заснуть спокойно.
— Это старый кипарис, скрипит в саду, в окна же стучится ветер.
— Срубил бы ты этот старый кипарис, а то, право, даже как-то жутко становится.
Но вот, в одну Рождественскую ночь, когда в гостинице не было никаких знатных приезжих, в нижнем зале собралась большая компания обычных гостей. На дворе разыгрывалась страшная буря, а потому никому из присутствующих не хотелось уходить домой: дрова весело трещали в камине и бросали высокое, светлое пламя; в комнате казалось и тепло, и уютно. Хорошенькие служанки разносили сидр и вино; смех и шутки не прерывались ни на минуту. Было уже около полуночи.
Но вдруг все смолкли: дверь с шумом распахнулась настежь, и все обратили в ту сторону взоры, ожидая появления какого-нибудь нового посетителя. Но в комнату ворвался лишь сильный порыв ветра и погасил свечи.
— Поди, затвори скорее дверь! — сказал хозяин одной из служанок.
Она затворила дверь и вернулась наливать сидр. Но не успела она взяться за кружку, как дверь снова распахнулась.
— Какая же ты неловкая! — сказал ей хозяин; пошёл, сам затворил дверь, осмотрел, плотно ли вошла она, и даже щёлкнул щеколдой.
— Ну, вот это так действительно называется запереть дверь! — сказал он, возвращаясь на прежнее место.
Но не успел он ещё дойти до скамейки, на которой обыкновенно сидел, как дверь уже снова стояла настежь.
— Да тут верно вмешался сам чёрт! — проговорил, смеясь, один из гостей, фермер, отличавшийся необыкновенной силой.
Он встал и сам захлопнул дверь, а чтобы пришлась она ещё плотнее, изо всей мочи упёрся в неё спиной. Однако дверь в ту же минуту распахнулась снова и с такою силой, что бедный фермер, получив толчок в спину, отлетел как перо и почти без чувств повалился посереди комнаты. Все, бывшие в зале, испугались, переполошились и бросились его поднимать.
Но тут часы пробили полночь.
С последним ударом часов в распахнувшуюся дверь вступила похоронная процессия и медленным шагом направились через весь зал между рядами оцепеневших гостей. Впереди шёл старик, одетый в широкий плащ с большою кипарисовой веткой в руках; за ним двое людей несли открытые носилки, на которых покоилось бездыханное тело молодого человека; в ногах его лежала разорванная голубая перевязь, а на ней — разбитая рота. В конце шествия шёл человек и на бархатной подушке нёс шапку менестреля.
Процессия в полном безмолвии прошла во двор замка, и при лунном свете ясно было видно, как скрылась она в развалинах маленькой часовни. В ту же минуту налетел новый ужасный порыв ветра и ударил в замок, словно собирался он сорвать с него кровлю, и не то стон, не то грохот, глухой и протяжный донёсся из сада: то рухнул старый кипарис.
В следующую же минуту ни души не осталось в гостинице, и даже сам хозяин убежал к соседям.
На другой день, несмотря на праздник, трактирщик до вечерней зари вывозил из замка свои вещи. Он закрыл гостиницу «Грачи», и замок снова заколотили наглухо.
Собрались дать знать об этом поэту, но оказалось, что накануне Рождества, около полуночи, бедный поэт умер в Париже, в своей мансарде, от холода и голода.
Перед смертью грезилось ему, что стоял он среди своего зелёного прадедовского сада, и прекрасная муза венчала его кипарисовым венком.
До революции замок стоял в полном запустении, и только грачи несметными стаями летали и кружились над ним и криком своим нарушали безмолвие заглохшего сада, где кипарис не зеленел уже по-прежнему, и где на месте его торчал старый гнилой пень.
Якобинцы устроили было здесь свои собрания, но затем почему-то сожгли замок, и остались от «Грачиного гнезда» одни почерневшие стены да обгорелые стволы деревьев; даже сами грачи улетели.
Но от корней деревьев пошли новые побеги, на выжженных местах трава зазеленела ещё ярче, и в несколько лет заглохший сад разросся ещё гуще прежнего и скрыл в своей чаще обуглившиеся старые развалины, и грачи снова летают и кружатся над старым домом и наперерыв оглашают воздух своим криком, словно спеша перекричать друг друга. Но от кипариса не осталось уже ни следа. Неизвестно также, где схоронили и поэта. Но не умерла вместе с ним его песня, — из поколения в поколение поют её жители окрестных деревень, и все знают, что эта песня молодого поэта, — последнего владетеля «Грачиного гнезда». Это он заронил когда-то зерно, которое взошло потом на благодатной народной ниве.
————————————————————————————
Распознание, подготовка текста, современная орфография: Евгений Зеленко, март 2014 г.
Скачать