Спасенный

Автор: Барыкова Анна Павловна

Теннисон.

Спасенный.

(Повесть в стихах).

   Издание: «Стихотворения и прозаические произведения А.П.Барыковой«, СПб., 1897

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

   Date: 5-9 ноября 2009

I

   В гряде утесов серых — котловина

   Прибоем вырыта, а в ней — несок

   И вечно-бурных волн седая пена,

   Как желтый, шитый серебром ковер,

   Далеко стелются. Повыше приютилась

   Рыбацкая слободка между скал.

   Вокруг убогой, ветхой колокольни,

   За верфью, кровли красные домов

   Столпились тесно в кучу, словно стадо

   Вокруг седого пастуха; от церкви

   Прямая улица ползет наверх

   К высокой башне мельницы крылатой;

   За мельницей орешник молодой

   Разросся шапкой круглой и кудрявой,

   А выше — в небе бледно-голубом,

   Под дымкою тумана синеватой —

   Равнины и холмы…

   Лет сто назад

   На побережьи том играли дети,

   Подросточки, с соседних трех дворов:

   Филипп — сын мельника, Андрей Бобыль —

   Сын бедного погибшего матроса,

   Да чудная малютка Анна —

   Любимица и гордость всей слободки.

   Как весело им было! Как привольно!

   Игрушек сколько было там у них!

   Все море синее им надарило:

   И камушки-ракушки всех цветов,

   И старый якорь с ржавыми концами,

   И свернутый канат, и сеть, и лодка

   С пробитым дном, — чудесные игрушки,

   Каких не сыщешь в лавках городских!

   Там всякий день из влажного песку

   Ребята пироги пекли на-славу —

   И строили себе дворцы и замки;

   Прилив, отлив — все было им забавой;

   То вслед они бежали за волной,

   То резвая волна их догоняла;

   И под скалою, в маленькой пещерке,

   Они играли: «будто это дом»,

   Где Анна уж всегда была «хозяйкой»,

   А мальчики, поочередно, роль

   «Хозяина» и «мужа» исполняли,

   И ссорились из-за «жены» порой;

   Частенько доходило и до драки.

   «Моя жена! Мой дом! — кричал Андрей.

   Сжимая кулачонки. — Убирайся!» —

   «Ан врешь! Сегодня очередь моя!

   Сам убирайся! Мие быть нынче мужем!» —

   В слезах. весь красный, буйствовал Филипп.

   Но был Андрей сильней — и спор решался

   Всегда не в пользу мельникова сына;

   В бессильном гневе горько плакал он

   И уходил, ворча: — «Ты злой, ты гадкий…»

   Тогда малютка Анна их мирила:

   «Филипп, не плачь!.. Андрей, чего дерешься?

   Разделим дом вот этак, пополам…

   Пусть будто я и там и тут — хозяйка,

   Жена обоих будто… Хорошо?..»

   На этом и мирились мальчуганы,

   И дружно продолжалась их игра.

  

   Когда же миновали годы детства,

   Как вешняя румяная заря,

   И солнце жизни жаркими лучами

   По-новому согрело их сердца, —

   Их дружба детская переродилась

   В любовь. И оба парня замуж взять

   Хотели Анну; для обоих стала

   Без милой девушки и жизнь не в жизнь.

   Филипп был робок; тайно, втихомолку

   Ее любил он; а Андрей Бобыль,

   Напротив, радостно открши ей душу,

   Признался, — и пошел на заработки,

   И трудовые весело копил

   На собственаую лодку, на хозяйство,

   На будущее гнездышко для Анны.

   Она его ждала, его любила, —

   Хоть и казалось, что она дружней,

   Приветней, ласковей с Филиппом бедным,

   Чем с ним.

   Андрею счастье повезло

   Во всем; и скоро не было на побережьи

   Удачливей, смелее рыбака

   И лучшого товарища в беде,

   В бою неравном с грозными волнами.

   Он поступил матросом на корабль

   Купеческий, год целый был в отлучке,

   Стал моряком вполне; бросался в воду

   Три раза, жизни не щадя своей.

   И три души, в пучине погибавших,

   От лютой смерти спас.

   И был почет

   Ему за это. Добрым, честным парнем

   Его считали все и уважали.

   Пошел Андрею двадцать первый год.

   Когда вернулся он с хорошим заработком

   И собственную лодку снарядил,

   И хату выстроил для милой Анны

   На полгоре, в том переулке узком,

   Что к мельнице от берега взбирался.

   Раз осенью, в день праздничный, пошла

   Вся молодежь слободки по орехи

   В зеленый лес шумливою гурьбой,

   С корзинками, мешками, коробьями,

   Со смехом, песнями. Один Филипп

   От сверстников своих в тот день отстал;

   Он при больном отце остался дома,

   А под вечер собрался было в лес,

   Да увидал, взбираясь на пригорок,

   Что на опушке самой, там, в тени

   Орешника, на мураве душистой,

   Сидит Андрей счастливец рядом с Анной,

   Так близко-близко… Руки их сплелись,

   И серые глаза его сияют,

   Что звезды, и лицо горит зарей;

   Она к нему склонилась, побледнела…

   Целуются… — «Ну, значит, порешили,

   Поладили!..»

   И застонал Филипп,

   Как стонет раненый ножом смертельно,

   И скрылся, не замеченный никем,

   В лесном овраге, в самой темной чаще.

   Там долго он лежал; потом домой

   Пришел — навек один с своей тоскою:

   И было на душе его в тот час

   Черней и холодней осенней ночи…

   А те сыграли свадьбу. Зазвонили

   В честь молодых на старой колокольне

   Так радостно во все колокола,

   Что и седая грозная волна,

   Казалось всем, под этот звон плясала.

  

   И радостно мелькнули для Андрея

   И для его хозяйки молодой

   Семь лучших лет, — семь лет любви, согласья

   И честного, свободного труда.

   Двух деток дал им Бог: родилась дочка,

   А после и сынишка — весь в отца,

   Утеха Анны в дни отлучек мужа,

   Когда ловил он рыбу в бурном море

   И ездил продавать живой товар.

   Отлично шла его торговля; всем

   На много миль кругом по побережью,

   И даже там, за синими холмами,

   В домах господских и на дальних рынках,

   Знаком был этот богатырь рыбак

   С лицом открытым, смелым, загорелым,

   Его лошадка, белая как лунь,

   И самодельная плетеная повозка;

   Знаком был свежий запах океана,

   Широкого простора, вольной воли,

   Который он с собою привозил.

II

   Но на восьмом году — все изменилось

   (Непрочно человеческое счастье!..), —

   Не гаданно, не жданно вдруг беда

   Нагрянула на бедного Андрея:

   В соседнем порте, далеко от дома,

   Свалившись с мачты, ногу он сломал,

   Был поднят замертво, разбитый, чуть живой;

   И вот, пока с трудом он поправлялся,

   Хозяйство врозь пошло, работа стала;

   У Анны в то же время родился

   Еще ребенок — мальчик, но больной,

   Худой и бледный, — не жилец на свете,

   А горькая забота и обуза

   Для матери, да лишний рот в семье.

   Лежал Андрей, безпомощный и слабый,

   В лубках, прикованный к постели

   Болезнью тяжкой, у чужих людей,

   В чужом углу; и, словно страшный сон,

   Нужда и нищета, семье любимой

   Грозившая, все грезились ему,

   Покоя не давали по ночам:

   Не справиться ему теперь с бедой!

   «Пропало все… Пойдет хозяйство прахом…

   И Анне милой, дорогой голубке,

   Придется побираться Христа ради,

   А деткам горемычным — голодать…»

   Терзалось и рвалось на части сердце.

   Упал он духом, возроптал на Бога,

   На горькую судьбу.

   Но про его несчастье

   Узнал купец — хозяин корабля,

   Тот самый, у кого служил он прежде,

   И, навестив его, утешил сразу: —

   «Ты, друг Андрей, не вешай головы,

   А поправляйся, набирайся силы.

   Поправишься, — поедем-ка со мною

   Опять в Китай; на нашем корабле

   Есть место для тебя; мне нужен кормчий,

   Хороший, опытный; тебя я знаю, —

   Ты верный человек; поедешь, что ль?

   Мы подождем тебя».

   И согласился

   Андрей сейчас на это предложенье;

   Блеснул ему надежды новый луч:

   «Вот, — думал он, — негаданное счастье!

   Устрою все делишки, развяжусь, —

   На скопленное жалованье там

   Китайского товару накуплю,

   Вернусь домой, продам здесь с барышом…

   Но, уезжая, с чем оставить Анну

   И ребятишек? Вот еще загвоздка!»

   Заныло снова у Андрея сердце,

   «Неужто ж отказаться от поездки,

   Счастливый случай пропустить, и биться,

   Как рыба Рб лед, вечно, из-за хлеба?..»

   Он думал, долго думал и решил:

   Взять у хозяина задатку малость,

   Да лодку и рыбацкие все снасти

   Продать… «Что будешь делать! Хоть и жаль

   Кормилицу-то лодочку мою, —

   Продам ее; куплю на эти деньги

   Товару кой-какого мелочного,

   Да и открою лавочку в слободке,

   Пусть Анна там торгует без меня

   И кормится, пока я не вернусь».

   Так ладно все решил он в голове.

   Пока лежал больной, так все обдумал

   Умно и ловко… Но когда домой,

   Поправившись, вернулся, и ему

   На встречу бросилась бедняжка Анна

   С больным малюткой сыном на руках,

   Когда она, вся бледная, припала

   С безумным криком радости, в слезах,

   К нему на грудь и замерла от счастья,

   Когда ее и худенького крошку

   Он обнял разом и к себе прижал, —

   Страшна ему разлука показалась.

   И он не в силах был жене сказать,

   Что место получил на корабле

   И порешил ее с детьми покинуть,

   Отправиться надолго в дальний путь.

   Он разговор об этом отложил

   На завтра, чтоб не огорчилась Анна.

   И вот настало «завтра».

   С первых слов

   Андрея о поездке, в сердце Анны

   Кольнуло что-то. Чуяло оно

   Недоброе. И в жизни первый раз

   Она не покорилась воле мужа,

   А спорила, просила, умоляла.

   Ломая руки, чтоб не уезжал,

   Не покидал ее и деток малых:

   И слезы горькие ее душили,

   Стояли в умоляющих глазах,

   Когда она с тоской ему твердила:

   — «Не уезжай, Андрей, не уезжай!

   На что нам деньги, барыши, богатство?

   Мы были счастливы с тобой и так…

   Андрей! Ведь от добра добра не ищут.

   А разве плохо нам с тобой живется?

   Теперь опять здоров ты, слава Богу, —

   Потерянное время наверстаем

   И не придется нам сидеть без хлеба…

   Да если б и пришлось?.. С тобой вдвоем

   Мне и нужда нисколько не страшна…

   Я все снесу! Поверь ты мне, родной,

   Не в деньгах счастье!.. Чует ретивое,

   Что едешь ты себе и мне на горе!..»

   Не знал тогда Андрей, насколько Анна

   Была права; никак не мог понять

   То, что она так чутко понимала

   Душою бескорыстною и чистой, —

   Святую правду слов ее простых:

   «Поверь ты мне, родной, — не в деньгах счастье!..»

   Он твердо был уверен, что устроит

   Поездкой этою прочней судьбу семьи;

   И стал он на своем и порешил:

   — «Уеду!» —

   Анна замолчала и поникла

   Уныло головой, глотая слезы.

   И началися сборы. Продал лодку —

   Кормилицу Андрей, купил товару,

   И в первой, чистой горнице устроил

   Прилавок, шкаф и гладенькие полки, —

   Все сам, заботливой и ловкою рукой.

   Стук молотка и визг пилы по дому

   Пошел и в сердце Анны отдавался

   Тоскливо и уныло, больно так,

   Как будто для нее сосновый гроб

   Сколачивал Андрей…

   Настало утро

   Последнее; настал жестокий день

   Разлуки. Бодрый, смелый и спокойный,

   Андрей прощался с плачущей женой,

   Лаская, утешая как ребенка:

   — «Вернусь я скоро!.. Мы и не заметим,

   Как год пройдет… И много красных дней

   Мы проживем еще с тобою, Анна…

   Потерпим малость, а за то потом

   Тебе и деткам будет хорошо…

   Для вас же еду я, пойми: для вас!..

   А ты люби меня и жди, родная,

   Не забывай… Да береги ребят…»

   Он наклонился к люльке, где лежал

   Больной сынишка, и, ее тихонько

   Покачивая, молвил: — «Береги

   Вот малыша-то, Анна, пуще глазу,

   Жалчей он всех, храни его Господь!..

   Вишь, плохонький какой… Живи, малыш!

   Я, брат, тебе гостинца привезу

   Заморского… Смотри, дождись отца, —

   Расти большой… Ну, полно плакать, Анна,

   Ведь не покойника ты провожаешь…

   Поговори со мною напоследок…»

   Она была не в силах говорить;

   В отчаяньи немом и словно как во сне,

   Она и слушала его и не слыхала,

   А сердце ей твердило: «Не вернется».

   — «Пора! — сказал Андрей. — Пора! Прощайте!»

   Поцеловал, благословил детей,

   Испуганно смотревших на него

   Большими удивленными глазами,

   И крепко обнял плачущую Анну

   В последний раз могучею рукою

   И долго прижимал к груди широкой.

   Она хотела было разбудить

   Малютку спящего; Андрей сказал: — «Не надо!»

   И сонного его поцеловал;

   А Анна с бледненькой головки сына

   Отрезала волос кудрявых прядку

   И отдала Андрею.

   Он схватил

   Свою котомку и, махнув рукой,

   Пошел из дома к морю без оглядки.

   От счастья прошлого ему на память

   Осталась только прядка золотая…

  

III

   Давно, давно корабль исчез из глаз,

   А Анна все на берегу стояла,

   Все провожала взглядом парус белый;

   Он ей вдали мерещился, сквозь слезы,

   Над темными волнами…

   А потом

   Она пришла домой, себя не помня,

   Заплаканная вся, как будто с похорон

   Андрея…

   Потянулись дни за днями

   Безрадостно, уныло; и хотя

   Хозяйничала Анна, и с детьми

   Возилась, и товары отпускала, —

   Все делала, как приказал Андрей, —

   Но дело у нее не шло на лад;

   Она была совсем не мастерица

   Запрашивать, захваливать товар

   И покупателей заманивать к себе

   Приветным взглядом, бойким разговором;

   Когда с ней торговались — уступала,

   Просили в долг — стыдилась отказать;

   И собирать долги с соседок бедных

   Стыдилась тоже, — жаль ей было их;

   Обмерить и обвесить — не хотела;

   А это уж какая же торговля!

   Известно, не обманешь — не продашь!

   С трудом она едва-едва сводила

   Концы с концами, чтобы кое-как

   Обуть, одеть и прокормить ребят;

   И все ждала известий от Андрея,

   И все их не было.

   Так целый год прошел.

   Меньшой ребенок все не поправлялся,

   Хирел день ото-дня, и, наконец,

   Нежданно, незаметно отлетела

   Его невинная душа, — так тихо,

   Как пташка, заморенная в неволе,

   Когда ей дверцы клетки отворились…

  

   Все это время, с Анной заодно,

   Страдало сердце верное Филиппа.

   Хоть у нее он не бывал ни разу

   Со дня отъезда мужа, — да и прежде,

   В счастливые года, бывал не часто, —

   Он все-таки любил ее, следил

   За нею издали и знал,

   Как плохо бедной ей теперь живется;

   Знал, что известий от Андрея нет,

   Что мальчик болен.

   И в тот тяжкий день,

   Когда она ребенка схоронила

   И отдала на гроб последний грош,

   Филипп решил:

   «Мне надо к ней итти;

   Она совсем одна — в нужде и в горе;

   Помочь ей надо, ласковое слово

   Сказать, утешить…»

   И Филипп пошел.

   Открыта лавочка была; уныло

   Смотрели с полок жалкие остатки

   Товара; за прилавком — ни души.

   И в самом доме как в могиле:

   Ребята, видно, на дворе играли.

   Он постучал дрожащею рукой

   В дверь спальной. — но никто не отозвался

   На стук его; тогда он заглянул

   В незапертую дверь, и сердце сжалось

   В груди его: он увидал. что Анна

   Сидит у маленькой пустой кроватки

   С изломанной игрушкою в руках

   И на нее потухшими глазами

   Глядит, — застыла вся, окаменела

   В своей тоске, и ничего не слышит,

   Не видит. Подошел он, сел с ней рядом,

   Взял за руку, холодную как лед,

   И как умел, как подсказало сердце,

   Стал робко утешать. Он говорил: —

   «Не убивайся так, побереги себя

   Для деток бедных, Анна, для Андрея…

   Уж год прошел, — теперь не долго ждать…

   Приедет он».

   Лишь только про Андрея

   Упомянул Филипп — очнулась Анна;

   Посыпались из глаз потухших слезы,

   А горе словно отлегло от сердца.

   «Приедет?.. — встрепенулася она. —

   Спасибо, друг, тебе на добром слове,

   А то не знаю, право, как и быть…» —

   «А вот, — сказал Филипп и покраснел: —

   Ты не обидься, Анна, я принес

   Тебе пока деньжонок на хозяйство.

   Я знаю, выручка твоя плоха».

   Он положил ей деньги на колени.

   — «Возьми их, не побрезгай, сделай милость»,

   Она, глотая слезы, отвернулась

   К стене и вспомнила, что нечем накормить

   Детей, когда придут они домой

   И есть попросят. А Филипп твердил:

   — «Возьми… Ведь мы с Андреем не чужие,

   Да и с тобой росли, что брат с сестрой».

   Она взяла бумажки и хотела

   Сказать: «Спасибо, брат, Андрей отдаст», —

   Да голос порвался на полуслове,

   И разрыдалась бедная опять

   При мысли, что Андрей уж не вернется.

   Филиип заговорил с ней про детей,

   Чтобы отвлечь ее от мыслей черных:

   — «Растут ребята… Надо бы учить.

   Послушай, Анна: присылай почаще

   Ты их на мельницу ко мне;

   Сад у меня хороший, дом большой,

   Лес близко, — деткам будет там приволье;

   Я их и за указку присажу,

   И научу читать-писать — всему,

   Что знаю сам. И мне забава будет;

   А то я там сижу один, как волк

   В своей берлоге. Скучно мне и пусто.

   Скажи, родная, будешь присылать?» —

   «Да, буду!» — тихо отвечала Анна

   И крепко руку честную Филиппа

   Пожала на прощанье. Он ушел

   Довольный и счастливый в первый раз

   С тех пор, как Анна вышла за другого.

  

IV

   За годом год, прошло еще пять лет

   Со дня отъезда бедного Андрея;

   Он без вести пропал; о нем забыли.

   Пронесся было по слободке слух

   О том, что, возвращаясь из Китая,

   Большой купеческий корабль «Удача»

   (Тот, на котором кормчим был Андрей)

   Погиб со всем товаром и с людьми

   В далеком море, и никто не спасся.

   Поверила той вести вся слободка,

   Поахали соседки и соседи

   Над участью вдовы Андрея и сирот,

   Потолковали малость и замолкли.

   Но Анна не поверила, — ждала.

   Безумное отчаянье сменялось

   В ее душе несбыточной надеждой;

   Она вся истомилась, извелась,

   И коротала молодость свою

   В унынии, в напрасных ожиданьях,

   В тоске о прошлых, невозвратных днях.

   Нужды она не знала: верный друг

   Филипп заботился о ней и детях,

   Как о родной семье. Он не ходил

   К ним в дом, встречался с Анной очень редко,

   Но Аннино хозяйство шло исправно,

   Благодаря ему; он всем, чем мог,

   Ей помогал; а детки живмя-жили

   На мельнице; он их ласкал, учил,

   И баловал, и сказывал им сказки,

   И помаленьку наставлял на ум,

   И приучал к работе, — словом, был

   Для них вторым отцом. Да и не знали

   Они другого. Смутно, как во сне,

   Припоминался им порою «тот отец»,

   По ком их мать так плачет день и ночь,

   И жаль его им было; а любили

   Они всем сердцем «своего» Филиппа;

   Они его прозвали: «батя-Филь»,

   Хозяйничали в доме у него,

   Делили с ним все радости свои

   И маленькие беды-неудачи;

   И праздник без него им был не в праздник.

   Давно уж все соседи наблюдали

   За Анной и Филиппом, — ждали свадьбы,

   Про дружбу их чесали языки

   И удивлялись: «Что ж это за притча?

   Детей жалеет, любит как своих,

   И в ней души не чает, — это видно:

   Ведь шила-то в мешке не утаишь, —

   Что ж он не женится?»

   — «Дурак он, что ли?

   На что ему жениться? Велика корысть —

   Вдова с двумя детьми!..»

   — «Найдет почище, —

   Такой-то молодец и богатей…

   А утешать вдову без свадьбы можно!»

   Такие речи услыхал Филипп.

   Он побелел с досады и обиды

   За Анну; стал печальней и мрачней

   С тех пор; и даже дети замечали,

   Какой он хмурый, бледный и худой,

   И думали: «Чем нам утешить батю?»

  

   Вот как-то осенью они вбежали,

   Веселые, и обняли его,

   Повиснули на шее с двух сторон,

   Заговорили разом: «Батя-Филь!

   Мы за тобой… Пойдем, пойдем сейчас!

   Мы тут орехи рвем, и мама с нами!

   Орехов — страсть! Корзинку захвати…

   А маму притащили мы силком.

   Она все плачет, — скучная такая…

   Ты, батя-Филь, развеселишь ее?»

   Обрадовался Филь; пошел с детьми.

   — «Поговорю я с ней, покончим дело, —

   Чего нам ждать… Чего мы врозь живем?

   Один конец!.. Посватаюсь сейчас…»

  

   Сидела Анна на опушке леса,

   Вся бледная как смерть, — глядела вдаль.

   Все старое припомнилось Филиппу;

   И подошел он к ней, и ласково спросил:

   — «Устала, Анна?..» —

   «Нет… А так… взгрустнулось…

   Я это место помню…» — и вздохнула.

   — » И я…а — сказал Филипп; присел с ней рядом

   И призадумался. Ребята убежали;

   Их голоса из чащи доносились,

   Как щебетанье стаи птиц веселых.

   Заговорила Анна:

   «Филь, скажи,

   Когда и где «Удача» затонула?

   Ты это верно знаешь? Ты справлялся?..»

   Филипп махнул рукой:

   — «Пропал корабль!..

   Эх, Анна, что об этом толковать!

   Пронал совсем, с людьми… А где? — Бог весть!

   Никто домой с «Удачи» не вернулся, —

   Шесть лет — седьмой пошел. Чего же ждать,

   Напрасно убиваться?.. Слушай, Анна,

   Что я надумал… Много я терпел,

   Молчал я долго, а теперь скажу

   Всю правду, все, что в сердце наболело…

   Он умер, а мы — живы. Мы должны

   И думать о живом. Ведь жизнь — одна.

   Грешно губить ее в тоске, без пользы

   Себе и людям… Анна, надо жить!

   И я хочу, чтоб ты жила, родная,

   Чтоб заживо себя не хоронила,

   Чтоб деткам нашим было хорошо…

   И я прошу тебя… Скажи мне, Анна:

   Пойдешь ты замуж за меня? Скажи,

   Реши мою судьбу… Хоть не теперь,

   Когда-нибудь, — пойдешь?.. Я ждать привык…

   Сама назначишь день…» —

   «Господь с тобою, Филь! —

   Сказала Анна, словно испугавшись,

   И слезы покатились в три ручья

   По бледному прекрасному лицу: —

   Какая я теперь тебе невеста?

   Какая буду я тебе жена,

   Когда я не могу забыть Андрея,

   Когда душа с ним вместе умерла?..

   Жизнь потонула вместе с ним, пойми…»

   Филипп отер ей слезы, как ребенку,

   Прижал ее к себе и молвил тихо:

   — «Ты, Анна, только пожалей меня,

   Своих детей, и всех, кому нужна

   Твоя любовь, и ласка, и забота…

   Мы станем помогать друг другу жить,

   А бедная душа твоя воскреснет…

   Что ж?.. Пожалеешь?.. Ну, я буду ждать…»

   Он сам заплакал.

   Воротились дети

   И очень рассердились на Филиппа:

   «Хорош ты, батя! Нечего сказать!..

   Ведь мы тебя как доброго просили

   Утешить мамку и развеселить, —

   А ты сам плачешь!.. А еще большой!»

   Филипп пришел домой совсем счастливый:

   Он знал, что Анна за него пойдет.

   Но Анна долго не решалась,

   И целый длинный год еще прошел

   В напрасных ожиданьях — для нее,

   В тоске по ней — для бедного Филиппа.

   Не жаловался он, — умел молчать

   И ждать; но все печальнее, мрачнее

   Глядели робкие его глаза

   При встрече с Анной, и немой вопрос,

   Застывший в них: «Когда же, наконец,

   Меня ты пожалеешь?..» — без ответа

   Не мог остаться.

   Сжалилась она.

   Зимой сыграли свадьбу. Зазвонили

   Опять колокола в честь молодых

   На серой обветшалой колокольне;

   Филипп в свой одинокий, скучный дом

   Переселил любимую семью;

   И замолчали злые языки

   Соседок-сплетниц. Счастлив был Филипп;

   А Анна понемногу оживала,

   Согретая его любовью верной,

   Как смятые грозою, непогодой

   Цветы степные под лучами солнца.

   Но иногда, вдруг, вовсе без причин,

   Ей становилось жутко, больно, страшно;

   Вся вздрогнет, побелеет…

   — «Что с тобою?

   Ты нездорова?» — спрашивал Филипп.

   Она очнется, скажет: «Нет… Я так…

   Я ничего, Филипп… Не беспокойся». —

   И скрыть старается невольный страх:

   Она боялась, что Андрей вернется.

  

V

   А в это время далеко —

   На Тихом океане буря выла,

   И по волнам громадным шел корабль

   (Вез в Англию товары из Китая,

   Как бедная погибшая «Удача»),

   И волны, как скорлупкой, им играли;

   Противный ветер сбил его с пути,

   Трепал и рвал жестоко паруса,

   И мачты гнул, и гнал, все гнал куда-то

   В неведомое море. Люди в страхе

   Метались, как безумные, рыдали,

   Молились, думая, что смерть пришла,

   Что завтрашней зари им не увидеть.

   Но вот затихла буря, стал корабль,

   Вздохнули люди, занялась заря,

   И кормчий увидал, что близко берег.

   Неведомый, пустынный, но прекрасный,

   Над гладью моря солнцем озаренный,

   Вдруг выплыл из тумана, засверкал,

   Что изумруд в окладе золотом,

   Зеленый и цветущий островок.

  

   Пристал к нему корабль, чтоб отдохнуть

   От бури и водою запастись

   Да починить попорченные снасти.

   Ожившие матросы загалдели,

   Засуетились; берег огласился

   Веселым шумом голосов людских,

   И зазвенел топор в глуши цветущей;

   Кто рвал орехи, дикие плоды,

   Кто разводил огонь, а кто пошел

   К ручьям студеным, в чащу — наудачу.

   И набрели матросы на пещеру,

   Похожую как будто на жилье.

   И вдруг из темноты навстречу к ним

   Выходит человек в лохмотьях грязных,

   Полуистлевших на иссохшем теле,

   С измученным, болезненным лицом,

   С седою длинной-длинной бородою

   И гривою всклокоченных волос.

   Матросы закричали: «Привиденье!» —

   И в суеверном ужасе назад

   Пустились все бегом. Он их догнал,

   Глядел на них безумными глазами,

   И плакал, и смеялся детским смехом,

   И что-то непонятное мычал,

   Хватая их дрожащими руками.

   Тогда — кто похрабрей остановился;

   Увидели, что это человек

   Живой, не призрак; стали понимать

   Его слова… — «Ребята, он земляк!

   Он только, видно, не в своем уме

   От радости, что увидал людей!

   А говорит по-нашему!» — кричали

   Матросы. Рады были все. И вот

   Пришел в себя несчастный понемногу,

   И рассказал бессвязно, кто он был,

   И как на острове тут очутился

   И прожил много лет. Он был — Андрей Бобыль…

   В ту ночь, когда «Удача» погибала,

   И все спастись старались, кто как мог,

   И всех глотала жадная пучина,

   Андрей с двумя товарищами плыл,

   Цепляясь за обломки корабля,

   Не видя в темноте, куда плывет.

   И выбросило их, полуживых,

   На этот берег. И они тут жили,

   Втроем сначала, а потом те двое

   Хворали лихорадкой долго-долго

   И умерли, один вслед за другим.

   — «Я их похоронил, там, под горою…

   И вот один остался. Счет годам

   Я потерял давно, — сказал уныло

   Андрей. — Не знаю… Десять лет, должно быть,

   А то и больше, как уехал я.

   Мне было… Сколько?.. Двадцать-девять? Нет,

   Нет, меньше! Я теперь уж не припомню.

   Вот борода как отросла с тех пор,

   И черная была, теперь — седая.

   Здесь нет зимы совсем, и не поймешь,

   Как год проходит. Не узнают дома!

   И Анна не узнает! Анна, там, —

   Жена, — осталась дома. Не пускала

   Она меня, просила: «Не гонись

   За барышом, Андрей, не в деньгах счастье!»

   А я уехал… Да!.. Была семья

   Там у меня… Была, была, была…»

   Он закачал седою головой,

   Закрыл лицо руками, замолчал.

   Рыданья надрывали грудь больную.

   Всем стало жаль Андрея-горемыку,

   И многие заплакали кругом,

   Своих детей и жен приноминая.

   Старик-матрос сказал:

   — «Уж, видно, Богу

   Ты нужен, брат, еще на этом свете.

   Он, наш Отец, тебя здесь уберег

   И нас сюда привел тебе на помощь.

   Его святая воля!»

   И вздохнул

   Старик глубоко, поглядел на небо

   И рукавом своей фуфайки грубой

   Смахнул слезу с сурового лица.

   Андрей приподнял голову, светло

   И радостно взглянул на старика

   И повторил: — «Его святая воля!

   Да, видно, нужен… Был со мной Отец,

   Во мне самом, в душе моей Он был,

   Когда я тут один и день и ночь

   Ждал паруса и вдаль глядел напрасно.

   Он мне помог дождаться дня спасенья!»

   И приняли Андрея на корабль,

   Одели кое-как и повезли

   С собой на родину. Не меньше года

   Пришлось им плыть; корабль был плох,

   Пережидать погоду надо было

   И снасти починять не раз, не два.

   Андрей, когда к нему вернулись силы,

   Стал помогать товарищам, чем мог,

   Свою тоску в работе коротал;

   Но трудно, все же трудно было ждать, —

   Душа вся истомилась:

   «Все ли живы?

   Увижу ли?»

   В октябрьский ясный день

   Корабль причалил к берегам родным.

   Сложились все товарищи-матросы,

   Собрали для Андрея денег на дорогу,

   Простились, проводили. Он пошел.

   От порта было далеко до дома…

   «До дома!.. Есть ли дом-то у меня?

   Увижу ль их? Быть может, никого

   Давно в живых уж нет?»

   И шел Андрей

   Знакомым берегом, себя не помня,

   Ни с кем не говоря, три дня, три ночи,

   Без устали, почти не отдыхая;

   Чем ближе к дому — больше замирало

   Измученное сердце, больно билось,

   Как молотом стучало.

   «Вот она,

   Вот, наконец, слободка! Вот скала,

   Пещерка наша, где бывало Анна

   Играла с нами… Уцелело все!

   И якорь, и канат, и лодка тут, —

   Все, все — как было!»

   Он пошел быстрей

   Наверх по улице. Встречались люди, —

   Он их не видел, и не узнавали

   Они его. «Вот дом! Вон он стоит!

   Увижу всех сейчас…» —

   И побежал…

   Остановилось сердце и упало,

   Дух замер…

   Наглухо забиты

   Все ставни были, на дверях замРк,

   К окну билет приклеен: «Продается».

   Ему хотелось крикнуть: где ж они?

   Бежать, искать, расспрашивать соседей,

   Но он стоял на месте и молчал.

   Он знал заранее ответ, боялся

   Его услышать: «С голоду пропали,

   Давно их нет на свете!» Или… или…

   Еще страшней: «Жена тебя забыла, —

   Она живет с другим».

   И он, шатаясь

   И спотыкаясь, как мертвецки-пьяный,

   Весь бледный. — краше в гроб кладут, —

   Побрел неверными шагами вниз.

   Там, смутно помнил он, заезжий двор,

   Пристанище матросов бесприютных…

   А люди говорили вслед ему: —

   «Ишь, старый пес, как в будни нализался!»

  

VI

   С трудом Андрей добрался до ночлега;

   Ему на встречу вышла Марья Лэн,

   Болтливая и добрая старуха,

   Хозяйка постоялого двора.

   Андрей спросил себе постель и лег,

   И не признала Марья Лэн его,

   Хоть часто с ним на пристани встречалась,

   И любовалась на него бывало,

   Когда он мимо дома проходил.

   Теперь она пришельца пожалела,

   Подумала: «Не здешний, — издалека

   Идет, бедняга, — вишь, как загорел,

   Что твой товар сапожный… И чудно!

   Не то чтоб стар — а весь седой…

   Должно быть, с горя поседел, сердечный!»

   Андрей впотьмах, с открытыми глазами,

   Всю ночь лежал в тяжелом забытье,

   Без мысли, без движенья, весь разбитый,

   Пришибленный. И утром — встать не мог.

   Увидела хозяйка, что он болен,

   И принялась ходить за ним усердно,

   Развлечь его стараясь болтовней

   И про свои дела и про чужие.

   Хоть он и не расспрашивал ее,

   Она ему дня за два рассказала

   Все сплетни и все новости слободки, —

   Кто умер, кто женился, кто уехал,

   Кто беден, кто богат, кто с кем живет,

   И, между прочим, — про корабль «Удачу»,

   Про смерть ужасную Андрея-рыбака,

   Про мельника и про его жену.

   И слово-за-слово узнал Андрей

   Все, что случилось дома без него.

   Он слушал. Помертвевшее лицо

   Его не выдало. Не догадалась

   Старуха добрая, как страшно больно

   Она своим рассказом бередила

   Истерзанную, любящую душу.

   — «Да!.. Вот судьба! Послал Господь ей счастье

   За простоту ее, за все терпенье!.. —

   Закончила она рассказ про Анну. —

   Дом — чаша полная, живут — что голубки,

   В любви, в совете… Детки — загляденье,

   И не надышится на них Филипп,

   И незаметно вовсе, что чужие…

   А дочку, сироту Андрея, что пропал,

   Уж скоро замуж отдавать пора…

   Красавица — вся в мать, и тоже Анной

   Ее зовут… Сынок — тот весь в отца

   В покойного, — такой же молодец.

   Да, жаль его! Пропал Андрей, пропал…

   Я помню как сейчас — бывало, он идет

   Высокий, статный, белый да румяный…

   Не даром Анна плакала семь лет, —

   Все думали: помрет… А вот жива,

   Четвертого ребенка Бог послал,

   Грудной еще… Уж как Филипп был рад!

   Да! Так-то, так-то, милый человек, —

   Не знаешь, где найдешь, где потеряешь!..

   Ты что же так дрожишь? Озноб напал?

   Чайку не хочешь ли?.. Вот я сейчас!»

   Ушла старуха. А Андрей в подушку

   Зарыл седую голову свою,

   Чтоб заглушить рыданья. Уж давно

   Рвались они из наболевшей груди.

   — «Пропал Андрей, пропал!» — стонал он глухо.

   Когда опять вошла к нему хозяйка, —

   Его палач невольный, — он уж встал

   И на море сквозь тусклое окно

   Глядел задумчиво. А на лице

   Спокойном и холодном, словно камень,

   Уж не было следа горячих слез.

   Он думал: «Нет!.. Не стану им мешать,

   Не стану разорять гнездо чужое…

   И не пойду я к ней… И не увижу…

   Нет, не признаюсь никому на свете,

   Кто я… Андрей пропал! Он умер. Нет его!

   А ты живи, живи, моя. голубка;

   Не бойся, — не придет к тебе мертвец,

   Утопленник тебя не напугает…

   Я вытерплю всю пытку до конца.

   Господь поможет мне и силу даст!»

   — «Тебе получше? Ну, и слава Богу! —

   Сказала весело ему старуха. —

   Вот выпей чаю, милый, на здоровье

   Да поболтаем… Как тебя зовут?

   Откуда ты? Я все спросить боялась…

   Такой ты страшный был, когда пришел».

   Немного дрогнул голос у Андрея,

   Когда он отвечал: «На что тебе?

   Пришел я издалёка, тетка Марья…

   И здесь — я всем чужой. Нет у меня

   Ни имени ни роду… Называй

   Меня как хочешь… Все равно… хоть Марком»

   (Он вспомнил имя одного матроса,

   Который утонул).

   Поверила старуха

   И более расспрашивать не стала.

   Где ж было ей узнать Андрея-рыбака

   В несчастном этом, — сгорбленном, седом,

   Измученном, оборванном бродяге?

   Никто на слободе и не заметил,

   Что возвратился и живет Андрей

   В углу у Марьи Лэн.

   О том, чем жить,

   Он и не думал вовсе. Руки у него

   Остались прежние — к работе всякой

   Привычные; он сети ловко плел,

   Он был столяр и плотник, и бочар,

   И мог всегда найти себе работу

   На пристани, где руки были нужны;

   Да много ли и надо одному?

   Но как он ни крепился, все тоска

   Гнетущая его одолевала:

   Свилась в его груди змеей холодной

   И грызла и сосала день-деньской

   Больное сердце. «Хоть бы раз взглянуть

   Мне на нее… Полюбоваться

   На деток и увериться, увидеть,

   Что счастливы они… Неужто ж мне

   И этого нельзя?»

   Настал ноябрь;

   Длиннее и тоскливей дни тянулись;

   Под окнами ревело и стонало

   Бушующее море, ветер выл;

   Андрей плел сети; и все те же думы

   Все неотвязчивей кружились в голове,

   На миг ему покоя не давая:

   «Взглянуть, хоть раз взглянуть!»

   Осилила тоска Андрея. Он пошел туда,

   Где вся его душа, все мысли жили

   С тех пор, как он вернулся.

   Вечер был,

   Огни приветно в окнах загорались,

   И, как сквозь дымку, видно было все,

   Что делалось в домах. Почти везде

   Сбирали ужинать хозяйки; хлопотали

   У котелков, похлебку разливали

   Голодным ребятишкам и мужьям.

   Потерянное счастье вспоминая,

   Глядел Андрей и тяжело вздыхал,

   И шел с трудом, карабкаясь наверх,

   По улице пустой. «Где ж дом Филиппа?

   Как будто в старину он ближе был…

   Он крайний, палисадник на пустырь

   Выходит сзади дома. Вот, он самый!..»

   Но с улицы все окна были темны,

   Завешены. Андрей пошел кругом;

   С той стороны одно окно светилось

   Большое, ясное…

   Он, задыхаясь

   И ничего не помня, перелез

   Через забор и замер за кустами…

   Окно казалось яркою картиной

   В громадной черной раме.

   Все там были.

   В уютной комнате, блестящей чистотой,

   У камелька, товарищ детских лет,

   Веселый, пополневший и румяный,

   Филипп сидел с ребенком на коленях;

   А рядом дочь-красавица стояла,

   Большая, стройная, — «вторая Анна».

   Она на ленточку колечко привязала

   И забавляла им меньшого брата;

   Ребенок пробовал схватить крльцо,

   Ручонкой пухлою за ним тянулся,

   И не умел; и все они смеялись.

   А Анна убирала со стола

   И весело болтала с старшим сыном.

   Немного изменились и поблекли

   Прекрасные черты любимого лица,

   Но взгляд все тот же был, улыбка — та же.

   В холодной темноте осенней мглы

   Картина, полная тепла и света,

   Любви и счастья, — молнии быстрей

   Блеснула перед жадными глазами

   Андрея, мертвеца живого, мужа

   Чужой жены, отца чужих детей, —

   И молнии быстрей его прожгла,

   Сразила…

   Он сдержал безумный крик

   Невыносимой, острой боли в сердце,

   И, крадучись как вор, опять пробрался

   Из сада на пустырь и там упал,

   Изнемогая в скорби непосильной,

   В отчаянной борьбе с самим собой.

   «Они мои, мои!.. За что?.. Зачем

   От их любви я должен отказаться?»

   И он припал лицом к сырой земле

   И стал молиться: «Помоги, Отец!

   Нет сил перенести!.. Страшнее смерти

   Разлука с ними… Не оставь меня!

   Не дай мне сделать зло, Отец благий,

   И не введи меня во искушенье!..

   Ты, кто мне был опорой и защитой,

   Кто мне тогда, на острове, сказал:

   «Терпи и жди!» — Господь мой и Спаситель,

   Дай силы до конца терпеть, молчать,

   Отречься от себя для счастья их…

   Навек, навек отречься…»

   Он очнулся

   Один, впотьмах, в своем сыром углу.

   Тогда в душе его знакомый голос

   Опять сказал: «Терпи и жди, Андрей,

   И Я тебя спасу!»

  

VII

   Андрей решился

   Дожить у Марьи Лэн в каморке темной

   Свой век безрадостный и одинокий

   И больше не видать своей семьи.

   «Не нужен я, не нужен никому!..

   Там — жил один, а здесь — умру один!»

  

   Поутру он спросил у Марьи Лэн:

   — «Скажи мне, тетка Марья, — эта Анна,

   Жена Филиппа… Помнишь, ты о ней

   Рассказывала мне?.. Она спокойна?..

   И счастлива совсем?.. И не боится,

   Что к ней вернуться может первый муж?»

   Сказала Марья: «Как ей быть спокойной!

   Как не бояться, милый человек!

   Никто Андрея мертвым не видал;

   Известно — и не верится, что помер,

   И боязно бедняжке Анне… Вот

   Когда бы к ней пришел бывалый человек;

   Ну, вот хоть ты бы, дядя Марк, к примеру,

   И рассказал, что видел труп Андрея, —

   Тогда бы успокоилась она…»

   Поникнув головой, с улыбкой горькой,

   Замолк Андрей и думал:

   «Потерпи, Родная! Скоро «дядя Марк» умрет;

   В последний час тебя он успокоит,

   Узнаешь все!..»

   И стал он смерти ждать,

   С сознанием исполненного долга,

   С надеждой терпеливой и покорной,

   Как паруса ждал у моря когда-то

   На острове далеком.

   Но теперь

   Он не был одинок. Он жил с людьми

   Внизу, на пристани, где он поденно

   Работал, снаряжал чужие лодки

   И барки разгружал или чинил;

   Кругом него толпились бедняки,

   Босые, нищие — такие же, как он;

   К старухе Марье Лэн по вечерам

   Матросы приходили на ночлег,

   Внучата малые погреться забегали,

   Ходила дочь — убогая вдова,

   Ходили жалкие какие-то соседки, —

   Кто хлеба, кто муки взаймы просил,

   А кто рассказывал, как впрах разбилась

   Вчерашней ночью лодка рыбака

   Соседа: «Сам чуть-чуть не утонул,

   Едва спасли… А пятеро ребят…»

   И увидал Андрей чужое горе,

   Нужду чужую, увидал людей,

   Страдающих, беспомощных, забитых,

   Всех тех, кого не замечал он прежде,

   Когда, спеша в свой дом, в свою семью,

   Шел равнодушно мимо них, чужих;

   Когда заботы о жене и детях,

   Торговля, хлопоты о барышах

   Всю жизнь его собою наполняли

   И заслоняли все.

   Он увидал —

   И в душу, ждавшую уныло смерти,

   Как в мрачную темницу светлый луч,

   Прокралась жалость, и любовь, и жизнь

   В ней разбудила.

   Спас его Господь.

   Глаза его открылись. И он понял,

   Что он не лишний, не живой мертвец,

   Что не одним своим он нужен здесь,

   В страдающем и темном этом мире, —

   И новую семью себе нашел,

   Нашел кого любить, кого жалеть,

   Кому отдать свою живую душу:

   И братьев, и сестер, и деток малых.

   И вся большая новая семья

   Седого дядю Марка полюбила.

   И был он счастлив. Отлегла от сердца

   Змея-тоска. Светло и ясно стало

   Его лицо. Когда по вечерам

   Он сети плел, а добрая хозяйка

   Бессвязные рассказы заводила

   О новостях слободки и порой

   Упоминала о житье-бытье

   На мельнице, «о сиротах Андрея», —

   Рассказы эти уж не растравляли

   Тяжелых ран: они совсем закрылись.

   Без зависти он издали глядел

   На счастие своей жены с Филиппом

   И любовался им, как делом рук своих.

   Он счастлив был, когда внучата Марьи

   Его облепят, называя «дедом»,

   Теребят бороду его седую,

   И просят научить их сети плесть

   И сказки сказывать. Он счастлив был,

   Когда мирил подравшихся матросов;

   Побитых, слабых — грудью заслонял;

   На пристани работал за больных

   И отдавал свой скудный заработок

   Или совал последний медный грош

   В холодную протянутую руку.

   Он счастлив был, когда, во время бури,

   Заслышав крик зловещий: «Помогите!» —

   Скликал народ, садился в лодку первый

   И первый шел на рукопашный бой

   С клокочущей, чудовищной волною,

   Спеша на помощь к брату-человеку.

   Он счастлив был — счастливей, чем Филипп

   В своем уютном, светлом, теплом доме,

   У камелька, с любимого женой,

   Играющим ребенком на коленях

   И старшими красавцами-детьми…

   И смертный час застал его таким

   Счастливым.

   Простудился он, спасая

   С другими смельчаками, ночью зимней,

   Людей с разбитой, затонувшей барки,

   И слег, и был без памяти три дня,

   Три ночи. На четвертый день, очнувшись,

   Он громко крикнул Марью Лэн. Старуха

   Вошла и села у его постели.

   Андрей казался бодрым и спокойным,

   Хотя осунулось его худое

   И бледное, как воск, лицо; глаза горели

   Зловещим блеском; губы запеклись.

   «Что, дядя Марк, получше ли тебе?» —

   Спросила Марья.

   Он ответил тихо:

   — «Старуха, слушай… Смерть моя пришла…

   Послушай, Марья… Тайну перед смертью

   Хочу тебе поверить… Только ты…

   Прошу тебя, родная… Дай мне слово,

   Что ты меня не выдашь никому,

   Пока меня в могилу не зароют…

   Не выдашь?.. Говори?..» —

   «Не выдам, милый,

   Скажи, что надо…»

   — «Помнишь, тетка Марья,

   Ты рассказала мне, что эта… Анна…

   Жена Филиппа рада бы была

   Узнать наверно от кого-нибудь,

   Кто видел труп… что умер первый муж,

   Андрей Бобыль… Ты помнишь, говорила:

   «Тогда бы успокоилась она». —

   «Да, да… А что? Ты, верно, знал его?

   Ты видел?»
I — «Нет… Я сам — Андрей Бобыль,

   А завтра, может-быть, я буду трупом:

   Тогда пойди и успокой жену!» —

   «Господь с тобой! ты бредишь, дядя Марк!

   Ты? Ты — Андрей Бобыль?.. Не может быть!

   Андрей был выше на две головы…

   Я помню… Как же…»

   — «Я — Андрей Бобыль;

   Меня согнуло горе, тетка Марья!» —

   Спокойно перебил ее Андрей,

   И рассказал все то, что с ним случилось.

   Старуха Марья плакала навзрыд,

   Бежать хотела за детьми, за Анной,

   К соседям. Но Андрей остановил

   Ее: — «Не надо. Ты мне обещала…

   Дай мне договорить… Скажи ты Анне,

   Что я ее любил, любил всю жизнь…

   Скажи, что я их всех благословляю:

   Филиппа, и ее, и деток… всех…

   А где внучата наши? Кликни их!

   Взглянуть на них хочу… Нет, лучше не зови;

   Не надо… Испугаются, пожалуй…

   Всех, всех благословляю и люблю!..»

   Он ослабел; потом метаться

   И бредить стал опять, — потом затих

   И спал, казалось всем, спокойно.

   Заглядывали в двери бедняки

   Соседи, — новая семья Андрея,

   Молились, плакали.

   Так ночь нрошла.

   А на заре, когда румяный луч

   В окошко тусклое каморки заглянул

   И заиграл на бледном лбу больного

   И жесткую постель позолотил, —

   Андрей вскочил. Пригрезился ему

   Вдали корабль в безбрежном море света,

   Он протянул к нему худые руки,

   С восторженным, сияющим лицом,

   И крикнул: — «Парус, парус!.. Я спасен!..»

   Корабль все приближался… Ближе, ближе…

   «Андрей!» — позвал с кормы знакомый голос.

   — «Здесь!» — умирая отвечал Андрей.