Bibra > Произведения > Все > Четыре новые драмы, приписываемые Шекспиру

Четыре новые драмы, приписываемые Шекспиру

Автор: Боткин Василий Петрович

Скачать

Четыре новыя драмы, приписываемыя Шекспиру.
(Статья Рётшера)

   Въ 1836 году, Тикъ подарилъ германскую публику переводомъ четырехъ пьесъ Шекспира, изъ которыхъ три до того времени были почти-неизвѣстны, а четвертая «Эдуардъ III», оставалась совершенно-чуждою даже самымъ отличнымъ знатокамъ Шекспира {А. В. Шлегель въ своихъ «Dramat. Vorlesungen» (стр. 4) относитъ «Эдуарда» къ тѣмъ сомнительнымъ произведеніямъ поэта, которыхъ ему никогда не удавалось видѣть.}; но этотъ подарокъ не былъ принятъ съ такимъ радушіемъ и участіемъ, какихъ можно было бы ожидать. Журналы, столь чувствительные къ посредственнымъ явленіямъ, почти вовсе не упоминали о нихъ, или, если и касались ихъ, то говорили словно объ обыденномъ произведеніи дюжинной лирики. Театры же нигдѣ, начиная съ самой родины Шекспира, даже не попробывали испытать дѣйствія на публику той или другой драмы, не хотѣли на произведенія, приписываемыя величайшему драматическому поэту, употребить по-крайней-мѣрѣ хоть столько старанія и труда, сколько они расточаютъ на пошлыя переложенія съ Французскаго, или на исчадія привилегированныхъ театральныхъ поставщиковъ. Ни съ какой стороны не привлекло на себя вниманія это во всякомъ отношеніи замѣчательнѣйшее литературное явленіе. Впрочемъ, такому невниманію не должно дивиться: толпѣ, которая можетъ вмѣшиваться въ литературу только совнѣ и мимоходомъ, почти совсѣмъ не было указано на означенныя произведенія. Самъ авторъ этой статьи нерѣдко бывалъ удивленъ, встрѣчая даже между людьми, которые по склонности и личному положенію своему особенно обращаютъ вниманіе на замѣчательныя явленія въ области эстетической литературы, едва одно знаніе объ этихъ четырехъ лежащихъ передъ нами пьесахъ: фактъ, который едва можно объяснить, но котораго нельзя прейдти молчаніемъ. Поэтъ съ европейскою извѣстностію, великій знатокъ Шекспира, Лудвигъ Тикъ, передаетъ съ полнѣйшею увѣренностію созданія Шекспира, передаетъ нѣмецкой публикѣ, съ давнихъ поръ поставляющей славу свою въ оцѣнкѣ и разумѣнія Шекспира, четыре пьесы, не просовокупляя къ нимъ ничего, кромѣ имени британскаго поэта:— не должно ли было думать, что весь образованный міръ съ поспѣшностію устремится къ этому явленію, что возгорятся исполненныя проницательности, остроумія, вдохновенной прозорливости пренія о достовѣрности и недостовѣрности сихъ пьесъ; что жалоба на молчаніе Тика, некоснувшагося ни однимъ словомъ сомнѣній въ подлинности ихъ, представитъ издателю благопріятный случай дать намъ блестящее доказательство своей увѣренности — и ничего, ничего подобнаго не было! Единственный человѣкъ съ образованнымъ умомъ и вкусомъ, коснувшійся этихъ произведеній, равно какъ и всѣхъ сомнительныхъ произведеній Шекспира, былъ Германъ Ульричи въ своей книгѣ «О драматическомъ искусствѣ Шекспира» {Über Schakspear’s Drammatische Kunst, особенно съ стран. 470.}. Но этотъ предметъ естественно такъ мало выступаетъ у него на передній планъ, и все сочиненіе вообще принадлежитъ столь ограниченной сферѣ {Книга эта довольно-странное явленіе въ эстетической литературѣ. Авторъ назвалъ ее «Христіанской Эстетикою». Въ изслѣдованіяхъ характеровъ авторъ вездѣ держится основнаго созерцанія перваго грѣхопаденія и искупленія. Дѣйствующія лица страждутъ если не за свои грѣхи, то за грѣхи родителей. Съ такой точки зрѣнія въ «Ромео и Джюльеттѣ», Джюльетта сдѣлалась легкомысленной дѣвочкой, Лоренцо дѣйствующимъ вопреки своему долгу, а на совѣсти мамки лежитъ дурное воспитаніе Джюльетты. Жена и дѣти Макдуфа гибнутъ за грѣхи отца, и проч. и проч. Принимаясь объяснять вѣдьмъ въ «Макбетѣ», Ульричи начинаетъ грѣхопаденіемъ, замѣчаетъ, что человѣкъ во злѣ силенъ, а въ добръ слабъ, переходитъ потомъ къ «христіанскому» ученію о дьяволѣ и демонахъ, и наконецъ ставитъ: и такъ далѣе. Въ этомъ все объясненіе вѣдьмъ. Впрочемъ, онъ объясняетъ это дѣйствіемъ духовъ того міра (Jenseits) на души наши, погруженныя въ землю; все это перемѣшано съ выходками противъ новой философіи которая, какъ онъ говоритъ; «хочетъ имѣть небо на землѣ и никакой земли въ небѣ.» Ульричи вездѣ старается доказать, что Шекспиръ былъ большой христіанинъ. Странное явленіе выбрать Шекспира за канву для теологическихъ, піэтистическихъ и полемическихъ разсужденій. Примѣч. перев.}, что отъ него нельзя надѣяться распространенія знакомства съ сими драмами. Интересъ къ предмету и нѣкоторымъ образомъ священный долгъ привѣтствовать съ благоговѣйною любовію все носящее на себѣ имя Шекспира, заставляютъ насъ въ большемъ объемѣ приступить къ ближайшей оцѣнкѣ этихъ произведеній.

   Удивительно, что внѣшнее свидѣтельство въ подлинности лежащихъ передъ нами четырехъ пьесъ находится въ обратномъ отношеніи къ внутреннему свидѣтельству ихъ: потому-что «Эдуардъ III» лишенъ почти всякаго внѣшняго доказательства на принадлежность Шекспиру {Только одними собирателями старинныхъ каталоговъ приписанъ онъ Шекспиру. Срави. Ульричи, стр. 491.}, тогда-какъ свидѣтельство духа рѣшительно открываетъ въ «Эдуардѣ III» твореніе поэта, которое смѣло можетъ обратиться къ міру съ знаменитыми словами: «я отъ Шекспира; горе тому, кто коснется меня!». Что же до предмета, то его почти а priori можно назвать такимъ, который Шекспиръ долженъ былъ взять содержаніемъ для одного изъ своихъ созданій и который вмѣстѣ съ тѣмъ представляетъ цѣльное звѣно въ циклѣ историческихъ драмъ изъ исторіи Англіи. Предположимъ, будто намъ извѣстно вообще, что Шекспиръ создалъ цѣлый кругъ историческихъ пьесъ изъ исторіи Англіи и избралъ такія эпохи, въ которыхъ жизнь націи всего ярче выразилась; мы едва ли, хоть на минуту, усомнились бы поставить царствованіе Эдуарда III на переднемъ планѣ, какъ одинъ изъ самыхъ блестящихъ періодовъ англійской исторіи, потому-что подъ правленіемъ Эдуарда III, нація впервые достигла гордаго восчувствованія своей силы и совершила блестящіе подвиги противъ своей ненавистной совмѣстницы, — подвиги, столь же славные по своимъ непосредственнымъ слѣдствіямъ, сколько по генію, съ какимъ были совершены. Одно это предположеніе много говоритъ въ пользу предмета драмы, и съ этой стороны можно тотчасъ быть увѣреннымъ въ единодушномъ согласіи всѣхъ. Да, намъ кажется, что поэтъ не могъ сообразнѣе и величественнѣе начать рядъ своихъ историческихъ драмъ изъ исторіи Англіи, какъ раскрывъ ея героическое величіе передъ горделивымъ соперникомъ и представивъ королевскій санъ опирающимся на собственную силу и смѣлое самочувствованіе, — королевскій санъ, который, не довольствуясь блескомъ, полученнымъ отъ рожденія, самъ себя содѣлываетъ тѣмъ, что онъ хочетъ и долженъ значить. Исторія, въ правленіе Эдуарда III, вызвала столько дивныхъ поэтическихъ элементовъ, что поэту оставалось только брать ихъ. Борьба съ Франціею, заклятымъ врагомъ Англіи, великая борьба, въ которой нужны все мужество, вся бодрость націи, начинается и естественно всѣмъ сообщаетъ необыкновенную энергію и упругость; рыцарственный король, обладающій притомъ всѣми дарами благоразумія и мужества, ведетъ дружины свои во враждующую землю; въ героическомъ величіи превосходитъ его только одинъ мощный сынъ его, Черный Принцъ. Величественно раскрывается здѣсь увѣренность во всесильномъ могуществѣ духа, и отсюда торжество генія надъ грубою силою толпы. Эти двѣ героическія натуры, отецъ и сынъ, поставленныя во главѣ великаго народа, застигнутыя рокомъ и уже, кажется, обреченныя гибели, содѣлываютъ поприще, которое самонадѣянный врагъ избралъ для ихъ пораженія, поприщемъ вѣчной славы и кладутъ на немъ сѣмена могущественнѣйшаго развитія. Уже въ одномъ этомъ лежитъ столько поэтически-разительнаго, король и его рыцарственный сынъ предстоятъ такими пластическими образами, что поэтъ англійской исторіи не могъ лучше избрать предмета для своего творчества. Здѣсь могъ онъ почувствовать себя Британцемъ, и вмѣстѣ пріобрѣталъ важное преимущество — противоположить личную энергію Эдуарда вялости и слабодушію его нецарственныхъ преемниковъ, — привести въ созерцаніе начало внутреннихъ раздоровъ, надъ которыми снова, но только на краткое время преобладаетъ могущественная личность. Такимъ образомъ «Эдуардъ III» указываетъ намъ на побѣду и силу личности, въ среднія времена все сосредоточивавшей въ одной-себѣ и служащей кореннымъ основаніемъ всякой драматической поэзіи.

   И такъ, относительно матеріала «Эдуарда», мы должны были бы прежде всего удивляться, что Шекспиръ не воспользовался имъ. И дѣйствительно, многіе уже предлагали вопросъ: почему Шекспиръ драматически не обработалъ этого знаменитаго времени въ исторіи, почему имъ не открылъ онъ цикла своихъ историческихъ драмъ? Если же обработаніе соотвѣтствуетъ многозначительной сущности матеріала; если великіе элементы, заключенные въ немъ, обнаружились въ поэтическихъ призракахъ, и лица, носившія на раменахъ своихъ историческія событія, явились въ поэтическихъ образахъ, то, съ достовѣрностію, основанною на свидѣтельствѣ духа, которое выше всѣхъ единственно-историческихъ доказательствъ, можемъ мы, въ драмѣ «Эдуардъ III», привѣтствовать твореніе Шекспира; и таково оно дѣйствительно. Теперь попробуемъ привести въ ясность точку зрѣнія, художественную обработку матеріала и его поэтическаго значенія.

   «Эдуардъ III», въ цѣлости своей, конечно, является болѣе эпическимъ, нежели драматическимъ, ибо не все здѣсь движется около одного индивидуальнаго дѣйствія, къ разрѣшенію котораго мы бы ведены были непрерывно-шествующимъ развитіемъ, и героемъ котораго былъ бы человѣкъ, своимъ паѳосомъ (pathos) напрягающій въ себѣ драматическую коллизію до высочайшей степени. Тэма и основный планъ, основное созерцаніе этого творенія, представляютъ возвеличеніе Англіи въ ея достославной борьбѣ съ Франціею. Это величіе, эта слава существенно опираются на духовную и нравственную дѣятельную силу царственнаго героя, владѣющаго королевствомъ, и его рыцарственнаго сына, который превышаетъ отца. Въ нихъ осуществляется то знаменитое время, съ ними связанъ весь ходъ исполненнаго славы развитія. Посему эти двѣ фигуры выступаютъ на передній планъ и личностію своею проявляютъ законъ, что духу, а не матеріи принадлежитъ владычество надъ міромъ, что онъ единый призванъ царствовать и что только на немъ единомъ основано безусловное право исторіи. Такъ-какъ драма соединяетъ славу Англіи съ подвигами сихъ двухъ героическихъ натуръ, то все другое получаетъ характеръ средства, содѣйствующаго къ этой исторической апотеозѣ великой страны, къ возведенію этого величественнаго зданія. Да, даже могущественная страсть короля къ графинѣ Салисбури, грозящая совершенно покорить его, нравственная, вмѣстѣ съ опасностію возрастающая сила графини, все здѣсь имѣетъ только единую цѣль — славу Англіи, олицетворяющейся въ представителѣ своемъ, Эдуардѣ. Это возвеличеніе есть единственное и истинное единство, внутренно связующее обѣ драматически-распадающіяся части упомянутаго творенія: отношеніе короля къ графинѣ Салисбури (душу первыхъ двухъ актовъ) съ борьбою и побѣдою во Франціи (содержаніемъ трехъ остальныхъ).

   Съ одной стороны, здѣсь все имѣетъ характеръ особнаго, въ извѣстное время, извѣстнымъ народомъ и его повелителями совершенныхъ историческихъ событій; съ другой конкретный замыслъ поэта указуетъ выше и возноситъ насъ до созерцанія общаго, вѣчнаго закона, осуществляющагося здѣсь, въ этихъ особныхъ обстоятельствахъ. Этотъ законъ: побѣда внутренняго сосредоточенія духа, его самообладанія и самоотрицанія надъ гордостію наглой силы и человѣческою надеждою на матеріальное могущество; побѣда генія, изъ себя-самого возсоздающаго міръ и посрамляющаго всѣ выкладки житейскаго разсудка, — генія, передъ которымъ всякій призывъ матеріальной силы исчезаетъ въ пустомъ воздухѣ, — генія, который совершаетъ дѣйствія, указующія на высшій порядокъ вещей, гдѣ только то приходитъ къ своему праву, что призвано къ нему своею сущностію. Уже это одно показываетъ величіе драмы и возвѣщаетъ ее созданіемъ Шекспира. Да, мы видимъ въ немъ то особенное, принадлежащее Шекспиру величіе, которое дышетъ во всѣхъ его историческихъ драмахъ, независимо отъ опредѣленныхъ событій и особныхъ явленій: здѣсь мы чувствуемъ то же величіе, ту же общую силу, то же самое жизненное зерно, отрѣшающееся отъ всякаго опредѣленнаго историческаго развитія, зерно, которое мы назвали бы субстанціею исторіи, представленной поэтомъ sub specie aeterni. Въ увѣренности, что читатели согласятся съ нами, мы напомнимъ здѣсь, для большей ясности сказаннаго, о «Ричардѣ III», котораго, независимо отъ историческаго матеріала, служащаго ему содержаніемъ и связывающаго его съ цѣлымъ историческимъ цикломъ, можно назвать трагедіею абсолютнаго деспотизма, въ его демонскомъ образѣ, въ полномъ, страшномъ проявленіи, раскрывающею въ лицѣ Ричарда вѣчные законы, какимъ подвергнуто это крайнее, высочайшее самолюбіе. Конечно, эта другая таинственная душа, какъ назвали бы мы общее содержаніе сихъ историческихъ созданій, открыта только для тѣхъ, которые могутъ узнавать мысли въ чувственной ихъ оболочкѣ, — а это предметъ одного только философскаго изученія искусства.

   Мы намекнули, что драма «Эдуардъ III» распадается на двѣ половины, которыя съ перваго взгляда кажутся ничѣмъ-несвязанными. Въ-самомъ-дѣлѣ, связь между ими не крѣпка и болѣе доказываетъ эпическую концепцію цѣлаго. Въ первой половинѣ центръ дѣйствія образуетъ страстную любовь короля къ графинѣ Салисбури и его выходъ изъ этого состоянія, грозящаго осилить его совсѣмъ. Два эти акта, разсматриваемые сами-по-себѣ, по могуществу страсти, раскрываемой ими, по величію и важности коллизіи, являющейся въ нихъ, во душевной твердости и нравственной силѣ, возрастающихъ въ нихъ вмѣстѣ съ страстію, — въ высочайшей степени драматичны, и по-своему исполненію принадлежатъ къ превосходнѣйшимъ созданіямъ Шекспира. Вмѣстѣ съ тѣмъ они полагаютъ существенную основу и дальнѣйшему движенію драмы. Такъ-какъ зерномъ всей драмы мы назвали возвеличеніе Англіи знаменитыми подвигами Эдуарда и его рыцарственнаго сына, то оба первые акта относятся къ представленію блестящихъ побѣдъ, занимающихъ насъ въ трехъ послѣднихъ, какъ нравственная основа для совершающихся дѣлъ. Кромѣ того, первыми двумя актами вносится въ драму тотъ абсолютный законъ, на которомъ только и можетъ возвышаться всякое героическое величіе, всякая слава, — абсолютный законъ, который есть притомъ и глубочайшій корень королевскаго значенія и благодатнаго владычества. Этотъ законъ, этотъ корень — свободнорожденное, нравственное самообладаніе.

   Въ-слѣдствіе этого, блестящіе успѣхи Эдуарда въ войнѣ съ Франціею, занимающіе васъ въ трехъ послѣднихъ актахъ, пріобрѣтаютъ высочайшій интересъ, являясь въ высшемъ значеніи законною побѣдою царственной натуры, которая тягчайшею побѣдою надъ собою, надъ могущественною страстію, купила глубоко-основанное право властвовать пространствомъ и временемъ. Только тотъ, кто, подобно Эдуарду III, изъ безграничности страсти, въ которой исчезалъ всякій нравственный стыдъ, все значеніе его высокаго призванія, снова воззвалъ себя къ такому сосредоточенію духа, такому нравственному самообладанію, только тотъ достоинъ властвовать и распространять свое владычество. Достоинство побѣды измѣряется силою противника, съ которымъ ведется борьба: потому-то поэтъ и далъ королю такую колоссальную страсть, которая, будучи мгновенно возбуждена видомъ прекрасной графини, овладѣваетъ всѣмъ духомъ короля и дѣлаетъ его безчувственнымъ ко всѣмъ другимъ интересамъ. Эта страсть Эдуарда, разгорающаяся въ разрушительное пламя отъ нѣжнаго, исполненнаго всей женственной кротости сопротивленія графини Салисбури, такъ стѣсняетъ на этой единой точкѣ всѣ силы духа его, что весь міръ видитъ онъ только въ ней одной. Поэтъ соединилъ здѣсь такое богатство поэтическихъ созерцаній и изъ одушевленной настроенности короля расточилъ такую цвѣтистую роскошь фантазіи, что по одному уже этому нельзя не узнать здѣсь шекспирова генія во всей его творческой силѣ. Едва-ли кто знаетъ что-нибудь драматичнѣе этихъ сценъ обоихъ первыхъ актовъ, движущихся около страсти къ графинѣ. Теперь, когда мы положили для нихъ общія точки зрѣнія и тѣмъ обозначили моментъ ихъ соединенія со второю половиною драмы, обратимъ вниманіе на нѣкоторыя прекрасныя и глубокомысленныя черты поэта въ созданіи и развитіи ихъ.

   Объявленіе историческаго права на французскую корону открываетъ драму. Но историческое право только тогда дѣйствительно, когда подкрѣпляется высшимъ правомъ духа; слѣдовательно, историческое право требуетъ еще доказательства болѣе глубокаго. Такимъ-образомъ, самое начало указуетъ уже на движеніе, въ которомъ прежде всего должно быть право абсолютное. Сколько войнолюбивымъ ни кажется намъ король, какъ требованіе французскаго посла, въ-теченіе сорока дней принести ему покорность — ни есть уже слишкомъ-достаточный поводъ къ войнѣ, со всѣмъ тѣмъ видимъ мы здѣсь Эдуарда скромнымъ, чуждымъ всякой самонадѣянной гордости. Его повелѣнія и распоряженія обнаруживаютъ въ немъ глубокомысленнаго повелителя, видящаго всю великость борьбы.— Въ юномъ принцѣ, котораго душа радостно привѣтствуетъ войну, предчувствуемъ мы уже будущаго героя.

   Между-тѣмъ Эдуардъ безъ большаго труда разбиваетъ союзника Франціи, шотландскаго короля, въ кичливой дерзости своей заранѣе распоряжавшагося добычей и уже видѣвшаго во власти своей прекрасную Салисбури — и тутъ же, при первомъ привѣтствіи спасенной имъ графини, получаетъ смертельную стрѣлу, которою она, сама о томъ не зная, поразила его сердце. Леди Салисбури съ самаго начала предстоитъ въ высшей нравственной граціи, ни разу даже непредчувствующей того, что очарованіе ея почти-совершенно оковало короля.

   До какой степени эта обаятельная страсть охватила и измѣнила короля — это узнаёмъ мы изъ рѣчи повѣреннаго Эдуарда, Лудвига, открывающей собою второй актъ и дающей намъ средство глубоко заглянуть въ душевное состояніе короля. Изъ нея усматриваемъ мы, какой уже видъ приняла страсть эта, какъ грозитъ она разорвать всѣ оплоты разума, и какъ, наконецъ, самъ воинственный духъ Эдуарда изнемогаетъ и падаетъ.

   Сценою между королемъ и его повѣренными поэтъ воспользовался для самой прекрасной поэтической черты. Короля волнуютъ страстное желаніе и любовь. Изъ его взволнованной груди летятъ искры, обнаруживающія клокочущій волканъ. Это состояніе души долженъ повѣренный облечь въ одежду нѣжной поэзіи. Король вызываетъ его дать поэтическое слово томительному ощущенію — и тутъ же, изъ собственной груди его, вырывается стремительный потокъ созерцаній и образовъ, которыми слегка хочетъ облегчить себя сжатое сердце, такъ-что мы его самого должны признать могучимъ поэтомъ, предъ которымъ всякая пѣснь изъ другихъ устъ, воспѣвающая это состояніе души — показалась бы намъ холоднымъ, съ пустынныхъ предѣловъ вѣющимъ дыханіемъ. Невозможно раскаленный жаръ души раскрыть до большей ясности и лучезарности слова, такъ какъ совершаетъ это король предъ тѣмъ, котораго призываетъ онъ къ поэзіи, совершаетъ собственнымъ поэтическимъ творчествомъ, какъ-бы насмѣхаясь надъ требованіемъ своимъ и доказывая намъ, какъ передъ этою истинною поэзіею сердца безцвѣтно и тускло все, что могло бы выйдти изъ устъ посторонняго. Прозаическая важность и намёкъ, который Лудвигъ съ намѣреніемъ включаетъ въ свою пѣсню, возбуждаютъ наконецъ короля выговорить, что только подобнымъ можетъ быть понято и воспѣто подобное, и исторгаютъ изъ устъ его рѣчь, исполненную возвышенной поэзіи, въ которой стороною осмѣивается и тотъ холодный, сухой намёкъ Лудвига:

   «Нѣтъ, лишь воинъ можетъ разсказать о войнѣ и битвахъ; лишь заточенный — о мрачныхъ и сырыхъ стѣенхъ тюрьмы; лишь больной въ-силахъ описать скорбь смертную; истощенный гладомъ — наслажденія пиршества; измерзшій бѣднякъ — живительную теплоту огня, — словомъ, только одна нужда — свою блаженную противоположность. Такъ пѣснь любви можетъ быть спѣта лишь голосомъ любви.»

   Графиня Салисбури уже при первомъ своемъ появленіи обнаружила нравственную прелесть, предвѣщающую ей побѣдоносный выходъ изъ боя съ угрожавшимъ ей могущественнымъ противникомъ. Въ такомъ же видѣ представляетъ намъ графиню и повѣренный короля. Въ цѣломъ начертаніи характера графини Салисбури раскрывается великій мастеръ. Ея слова, которыя, при выходѣ, говоритъ она королю и въ которыхъ грація сердца дивно слита съ благоговѣйнымъ почтеніемъ къ повелителю, — эти слова вѣютъ чуднымъ благоуханіемъ. Они переносятъ насъ такъ же, какъ и всякій поэтическій характеръ, въ ту сферу, гдѣ слова не исчерпываютъ сущности, но въ то же время таинственнымъ очарованіемъ своимъ пробуждаютъ то состояніе духа, которое необходимо для наслажденія подобною личностію. Во всякой поэзіи есть нѣчто, лежащее внѣ всякаго холоднаго наблюденія, нѣчто, являющееся одному только поэтическому созерцанію. Это особенно-разительно въ тѣхъ характерахъ, коихъ личность не можетъ совершенно-ясно обнаружиться въ чувственное явленіе, въ-слѣдствіе внутренней, неистощимой силы ощущенія и полнаго чувства (Gemüth) и разсудка. Дать предчувствовать это большее, нежели сколько можетъ дать слово, и дать предчувствовать его чрезъ самое представленіе личности, вызывать этотъ невидимый духъ, эту таинственную душу и являть ее нашему поэтическому созерцанію, — въ этомъ, кажется намъ, заключается существенный критеріумъ генія. И это самое творецъ «Эдуарда III» такъ проявилъ въ графинѣ Салисбури, какъ когда-либо проявлялъ Шекспиръ въ своихъ превосходнѣйшихъ женскихъ характерахъ.

   Нравственная прелесть графини Салисбури раскрывается передъ страстно-воспламененнымъ королемъ во всей своей внутренней неистощимой силѣ. Всякій дѣйствительный характеръ растетъ чрезъ отношенія и борьбу, въ которыя завлеченъ онъ. Такъ, увлекаемая всѣмъ обаяніемъ страстной преданности Эдуарда, всею силою его сердца, объятаго пожирающимъ пламенемъ, раскрываетъ графиня Салисбури нравственную силу, восходящую до высочайшаго нравственнаго величія. Внутренняя твердость, которую кроткая, нѣжная, прекрасная женщина почерпаетъ изъ своего нравственнаго сознанія, присутствіе духа, которымъ владѣетъ она, обиліе остроумія — ея оружія, которымъ уничтожаетъ она всю силу его страстныхъ убѣжденій и доводовъ, — всѣ эти отдѣльныя, мастерскія черты сосредоточены поэтомъ въ немногихъ сценахъ. Шекспирово богатство, отъ крупицъ котораго могутъ еще роскошно напитаться другіе поэты, содержаніе, котораго другимъ съ излишкомъ достало бы на цѣлые акты, здѣсь стѣсненное въ одну или немногія сцены — являются въ этомъ произведеніи во всей полнотѣ своей, какъ неопровержимыя доказательства шекспирова духа.

   Это богатство поэтическихъ, неистощимо-льющихся созерцаній, раскрывающихъ страсть короля; это сопротивленіе графини Салисбури, возрастающее до нравственнаго раздраженія — можно только сравнить со смѣлостію изобрѣтенія, которымъ поэтъ еще болѣе напрягаетъ драматическое столкновеніе и возноситъ его въ высочайшую, святую сферу. Варвикъ, отецъ графини, вѣрный вассалъ короля, съ благороднымъ чистосердечіемъ возобновляетъ клятву въ безусловной вѣрности и преданности королю, которую Эдуардъ съ намѣреніемъ исторгаетъ у него; чрезъ это Варвикъ становится въ страшную необходимость — или нарушить вѣрность, въ безпредѣльности которой онъ только-что поклялся, или стать самому соблазнителемъ своей дочери, склоняя ее уступить неукротимой страсти короля. Положеніе глубоко-трагическое и дивное по своему исходу. Вѣрность вассала, только-что безусловно-вызывавшаяся на всякую услугу, вступаетъ въ борьбу съ нравственнымъ достоинствомъ отца: онъ самъ долженъ склонить дочь свою къ расторженію святаго обѣта. Варвикъ чувствуетъ всю тяжесть, лежащую на немъ, но нравственная натура его указываетъ ему выходъ. Дочь сама должна быть единственнымъ судьею въ этой борьбѣ. Непоколебимая довѣренность къ ея нравственной силѣ даетъ ему мужество формально выполнить данную королю клятву, и ожидаемое имъ рѣшеніе цѣломудренной графини есть торжество для отца и оправданіе его вѣры въ нравственное достоинство дочери. Варвикъ въ искусныхъ софизмахъ раскрываетъ передъ дочерью всѣ свѣтлыя стороны склонности короля, облекая грѣхъ въ «моральныя» изреченія — и здѣсь мы должны предположить, что Варввкъ вполнѣ проникнутъ убѣжденіемъ, что нравственное, цѣломудренное чувство графини разорветъ тенёта этихъ софизмовъ. Отвѣтъ дочери показываетъ, впрочемъ, какъ глубоко затаилъ отецъ свою сокровенную думу въ соблазнительныхъ словахъ своихъ. Ходатайство отца и его софистическое оправданіе грѣха дочь принимаетъ за его дѣйствительный образъ мыслей. Отсюда ея скорбь, ея отчаяніе, когда она видитъ, что обманулась во всемъ, что до-сихъ-поръ было священно для нея. Но ни минуты не колеблется ея рѣшеніе — лучше смерть, нежели грѣхъ!

   «О, противоестественное ходатайство! Горе мнѣ, бѣдной! Къ-чему спасаться мнѣ отъ преслѣдованія враговъ, если друзья гораздо-опаснѣйшія тѣснятъ меня.»

   И еще далѣе:

   «Удивительно ли, что вѣтвь заражена, когда ядъ пожралъ уже корень; удивительно ли, что дитя мреть въ проказѣ, — оно всосало ядъ изъ груди прокаженной матери.»

   Нравственная скорбь даетъ этой возвышенной натурѣ могущественную силу выраженія, и потому оно такъ разительно дѣйствуетъ. Стремительно-восходящія созерцанія, въ которыя облекается глубоко-оскорбленное достоинство цѣломудренной женищны, суть вмѣстѣ и свидѣтельство ея благороднаго негодованія, которому поэтъ, — Шекспиръ, — даетъ изливаться бурнымъ потокомъ.

   Когда лживая рѣчь не поколебала цѣломудреннаго сердца графини, тогда, пораженный нравственною энергіею дочери, Варвикъ самъ разрываетъ тексты своихъ софизмовъ и въ созерцаніяхъ, изшедшихъ изъ глубины души его, возстановляетъ ея нравственное право, которое выше всякой человѣческой власти, священно и неприкосновенно, и которому самая жизнь должна собою жертвовать.

   Но поэтъ еще не удовольствовался этимъ. Страсть короля доходитъ до преступнаго рѣшенія — разорвать всѣ узы, которыя удерживаютъ его отъ полнаго соединенія съ графинею. Противъ этого пожирающаго пламени Эдуарда, готоваго уже разрушить всѣ нравственныя преграды, у графини нѣтъ ничего, кромѣ нравственной силы: она должна проявить ее дѣломъ. Этотъ разгаръ страсти поэтъ представилъ въ потрясающей мысли, до которой доводитъ его сопротивленіе графини — принесть въ жертву свою супругу и мужа леди Салисбури, какъ обличителей и свидѣтелей преступнаго наслажденія. Поэтъ позволяетъ самой графинѣ требовать смерти ихъ, чтобъ тѣмъ заставить короля трепетать передъ необъятностію его преступленія и тѣмъ привести его въ сознаніе и самообладаніе. Но страсть расторгаетъ въ бурномъ разливѣ и послѣдній слабый оплотъ, еще противящійся волнамъ ея: согласіе короля обнаруживаетъ страсть, дошедшую до послѣдней крайности, показываетъ, что нравственное чувство его почти совсѣмъ осилено разрушительнымъ пламенемъ преступнаго вожделѣнія. Онъ говоритъ:

   «Довольно! твой мужъ и королева умруть. О, ты прекраснѣе самой Геры! и что силы мальчика Леандра передъ моими! Чрезъ Геллеспонтъ крови стану смотрѣть я на Сестосъ, гдѣ живетъ моя Геро.»

   Теперь, когда всякое усиліе побѣдить словомъ, осталось тщетнымъ, нравственной энергіи графини остается только обнаружиться въ безстрашіи смерти: она произноситъ рѣшеніе тутъ же на мѣстѣ умертвить себя, если, король не оставитъ своихъ преступныхъ намѣреній. Здѣсь торжественно осуществляется то нравственное чувство, которое жизнь цѣнитъ менѣе, нежели идею. Леди Салисбури возрастаетъ въ бою, гдѣ при каждомъ нападеніи на честь ея, она пріобрѣтала новыя оружія для защиты своей; наконецъ возвышается до героини, рѣшающейся смертію запечатлѣть величіе нравственной идеи. По возвышенной, простой рѣчи ея, чувствуемъ мы, что здѣсь говоритъ великая натура въ величественный моментъ бытія своего:

   «Клявись мнѣ оставить твое грѣшное желаніе и никогда, никогда не преслѣдовать имъ меня; или клянусь Богомъ, эта острая сталь запятнаетъ твою землю тѣмъ, что ты запятнать хочешь — моею цѣдомудренною кровію! Клянись, Эдуардъ, клянись, — или я поражу себя и умру здѣсь на мѣстѣ.»

   Эта высочайшая нравственная энергія души воззываетъ короля изъ безграничности страсти къ владычеству надъ собою. Впервые только, передъ внутреннею силою, рѣшившеюся посредствомъ смерти избавиться отъ всякаго насилія, склоняется его бѣшеная страсть; впервые только, въ присутствіи существа, котораго нравственная идея исполнила такимъ безстрашіемъ смерти, сознаетъ онъ свое безсиліе; благоговѣніе и стыдъ собственнаго совершеннаго паденія глубоко проникаютъ его душу. Это благоговѣніе и стыдъ суть въ то же время и элементы, изъ коихъ зиждется его возрожденіе внутреннее сосредоточеніе духа, сознаніе своего достоинства и назначенія Какъ сила сопротивленія графини измѣрялась могуществомъ страсти короля, такъ совершенная утрата самообладанія и присутствія духа въ королѣ служить для насъ залогомъ его нравственной натуры и прочности его возрожденія. Кто, подобно ему, погрузился въ огнь страсти и могъ еще въ этомъ пожирающемъ пламени сохранить нетлѣннымъ хоть единое зерно, тому пламя обратилось въ очистительный огнь, изъ котораго возстаетъ онъ подобно новому Фениксу. Безграничное вожделѣніе и дикая страсть перегорѣли, и изъ нихъ воскресъ нравственный, самообладающій духъ. Результатъ этого могучаго возрожденія является намъ, какъ мы уже сказали основою дальнѣйшаго развитія драмы, положившей себѣ цѣлію: возвеличеніе Англіи Эдуардомъ и его славнымъ сыномъ. Духъ, въ страшной битвѣ съ исполинскою страстію, возстановившей свое владычество надъ собою, потрясенный всемогуществомъ нравственной энергіи и въ стыдѣ преклонясь предъ нею, узрѣвшій въ ней то, что въ насъ есть безусловно непоколебимаго и вѣчнаго, этотъ духъ достоинъ своего призванія — какъ глава государства; возобладавшій надъ собою въ царствѣ нравственности, онъ достоинъ обладанія и въ пространствѣ. Какъ возвышенно и просто выразила графиня свое рѣшеніе, такъ возвышенно и просто выговариваетъ Эдуардъ переворотъ, произведенный въ немъ побѣдою надъ самимъ-собою:

   «Да, я клянусь, той самой силой, которая теперь даетъ мнѣ возможность стыдиться себя, что съ-сихъ-поръ изъ устъ моихъ не излетитъ ни разу слово съ такою цѣлью. Теперь встань ты, истинно-британская жена; встань, паденіе мое да будетъ тебѣ во славу у потомковъ дальнихъ. Я проснулся отъ празднаго, безумнаго сна.»

   При этой, въ основаніи драмы лежащей цѣли, не должно, слѣдовательно, удивляться, что съ-сихъ-поръ графиня Салисбури исчезаетъ со сцены: назначеніе ея, какъ мы уже намекнули выше, состояло въ томъ, чтобы послужить къ возвеличенію короля, какъ представителя англійской славы. Мы не скроемъ, что этимъ ослабляется драматическая сила «цѣлаго произведенія, ибо въ эти сцены, исполненныя могучихъ и съ возрастающею силою развивающихся столкновеній, поэтъ вдохнулъ собственно-драматическій интересъ. Леди Салисбури представляетъ одинъ изъ благороднѣйшихъ драматическихъ образовъ, которые когда-либо выходили изъ духа поэта. Напряженіе, въ которомъ держали драму сцены обоихъ первыхъ актовъ, проникнутыя глубочайшими звуками человѣческаго ощущенія, уступаетъ, слѣдуя направленію этой драмы, болѣе-эпическому, расходящемуся движенію, которое, также по своей натурѣ, возвращаетъ нашей душѣ ея свободу, утрачиваемую ею во всякомъ дѣйствіи, развивающемся въ великихъ коллизіяхъ. Здѣсь драма изъ своей усиленной, на одной точкѣ сосредоточенной настроенности какъ-бы разрѣшается въ болѣе-эпическую настроенность. Вотъ отношеніе между обѣими частями «Эдуарда III», и мы вовсе не думаемъ скрывать недостатокъ единства драматическаго развитія, который не совсѣмъ выкупается даже и основною мыслію, внутренно связывающею обѣ половины.

   Дѣйствіе слѣдующихъ актовъ происходитъ во Франціи, въ странѣ воинственной славы Англіи, управляемой Эдуардомъ и его сыномъ. Хоть мы открываемъ здѣсь въ сущности болѣе-эпическую концепцію цѣлаго, но способъ, которымъ возвеличивается Эдуардъ, вполнѣ превосходенъ и блещетъ поэтическимъ свѣтомъ. Герой этой славы собственно есть принцъ валлійскій, который теперь становится средоточіемъ драмы. Поэтъ, въ представленіи своемъ, остался вѣренъ исторіи столько, сколько долженъ быть вѣренъ исторіи поэтъ въ исторической драмѣ вообще, т. е. онъ очистилъ сущность (субстанцію) исторіи отъ множества сопровождающихъ ее внѣшностей и случайныхъ событій, освободилъ ее отъ всѣхъ примѣсей, которыми въ дѣйствительности она обременена; потому-что дѣйствительность погружена еще въ противорѣчія свободы и необходимости, существеннаго и несущественнаго. Лишь поэзія освобождаетъ исторію отъ этого противорѣчія; лишь она извлекаетъ чистую сущность (субстанцію), отдѣляя отъ нея въ то же время ея относительно-неорганическое и давая ей тѣло, совершенно-соотвѣтствующее ея душѣ. Сжимая и идеализируя историческій матеріалъ, расходящійся въ даль временъ и пространства, поэзія вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ преображеніи улетучиваетъ несущественное, находящееся въ движеніи сущности. Въ этомъ-то отношеніи Аристотель называетъ поэзію болѣе философскою, нежели исторія. Что поэтъ «Эдуарда» сраженія при Креси и Пуатье, отдаленныя между собою десятью годами и бывшія при двухъ разныхъ француэскихъ короляхъ, соединилъ въ одну эпоху, при одномъ французскомъ королѣ, это для сущности, для субстанціи историческихъ событій совершенно незначительно и не дѣлаетъ никакого ущерба истинной исторической вѣрности, пребывающей въ собственно-движущейся душѣ исторіи и уготовляющей ей въ царствѣ поэзіи другую идеальную жизнь. Да, поэтъ «Эдуарда», по смѣлости, съ какою властвуетъ надъ несущественнымъ, употребляя его для своей цѣли, и по благоговѣйной вѣрности, съ какою слѣдуетъ онъ отдѣльнымъ историческимъ чертамъ и явленіямъ, — дѣйствительно Шекспиръ.

   Въ трехъ послѣднихъ актахъ, все направлено къ тому, чтобы представить въ созерцаніи внутреннюю необходимость побѣды Англіи надъ Франціею. Всѣ нити собраны для довершенія ткани, развивающей предъ нашими очами торжество Англіи. Прежде всего, здѣсь разительно представлена дерзкая самонадѣянность Французовъ въ лицѣ ихъ властителя и принцевъ. Насмѣшливое презрѣніе врага тотчасъ же (въ началѣ 3 акта) наказывается гибелью французскаго флота, который долженъ былъ не допустить Англичанъ до французскаго берега. Бѣгущіе Французы обнаруживаютъ совершенный упадокъ духа, который еще усиливается предсказаніемъ, распространившимся въ народѣ, что скоро настанетъ время, когда съ востока встанетъ левъ и «похититъ золотыя лиліи Франціи». Чрезъ это самое Англія является въ глазахъ народа какъ-бы имѣющею право на владычество, а сопротивленіе ей — тщетнымъ усиліемъ противъ неизбѣжнаго рока. Здѣсь непосредственно раскрывается та настроенность духа, которая чувство безсилія и безсознательной покорности высшему могуществу скрываетъ въ образѣ предсказанія. Во всякомъ случаѣ мысль поэта датъ этимъ самымъ основный тонъ всему созданію — прекрасна. Могутъ ли великія дѣла создаться изъ элементовъ безсильныхъ и уже обнаруживающихъ свое разрѣшеніе? Самонадѣянный родъ правителей и народъ безъ силы и довѣренности взаимно споспѣшествуютъ тому разрѣшенію.

   На этой-то почвѣ возвышается героическій образъ принца валлійскаго, одинъ изъ благороднѣйшихъ, рыцарственныхъ и богатѣйшихъ драматическихъ образовъ, котораго величіе растетъ предъ нашими очами вмѣстѣ съ опасностями и достоинствомъ награды. Поэтъ провелъ его по всѣмъ ступенямъ рыцарскаго чувства. Благородство духа и чувства, во всѣхъ отношеніяхъ, въ которыя ставитъ его судьба, являютъ его вездѣ достойнымъ своего величія. Здѣсь нѣтъ ничего преувеличеннаго, что заставляло бы подозрѣвать въ словахъ принца обыкновенныя фигуры, которымъ не вѣрится, потому-что онѣ не соотвѣтствуютъ цѣлому, словомъ неохватываемому положенію. Здѣсь нѣтъ пустаго паѳоса (pathos), нѣтъ сверхъестественнаго, нечеловѣческаго, фантастическаго стремленія, которое, потому-что оно не естественно, лишено и эпическаго и — главное — драматическаго интереса. Мы назвали принца богатымъ образомъ. Это богатство раскрывается во множествѣ отношеній и положеній, въ которыхъ онъ поставленъ и запутанъ, изъ которыхъ каждое обнаруживаетъ въ немъ новую сторону его характера, новую черту благородства души его. Если въ немъ должно быть возвеличено дѣйствительно высшее право духа, и если побѣда его должна явиться не слѣдствіемъ случая или матеріальныхъ силъ, а необходимымъ результатомъ самимъ-имъ восчувствованнаго своего высокаго назначенія, то тогда предъ нашими очами должна развиваться человѣчески-великая и во всѣхъ положеніяхъ благородно-проявляющаяся личность. Кто хочетъ побѣждать и властвовать, тотъ долженъ обнаружить возвышенную, исполненную человѣческаго величія личность; ей охотно довѣримъ мы побѣжденныхъ народовъ, потому-что въ тѣ времена сила личности и природной виртуозности, вмѣщая въ себѣ все, была абсолютнымъ правомъ. Одной рыцарской храбрости, которая еще не ручается намъ за образованное благородство души, недостаточно. Только созерцая благородство души, мы истинно возвышаемся. Такъ представилъ вамъ поэтъ принца валлійскаго. Попробуемъ здѣсь показать его общую характеристику въ ея главныхъ чертахъ, къ которой большею частію примыкаетъ движеніе драмы, и тѣмъ подтвердить то, о чемъ только слегка намекнули мы.

   Принцъ принимаетъ оружіе, освященное глубокомысленными словами храбрѣйшаго рыцаря. При врученіи каждой отдѣльной части вооруженія, выговаривается поэтическою фантазіею глубокое, символическое значеніе ея, которому суждено осуществиться въ благородномъ принцѣ и чрезъ него. Эти символы прообразуютъ полное рыцарское посвященіе. Но возвести въ рыцари долженъ принцъ самъ себя; только за подвигъ его можетъ послѣдовать рыцарскій ударъ, признаніе этого подвига. Посему принцъ самъ долженъ сдѣлаться тѣмъ, что онъ хочетъ значитъ. Юный Эдуардъ весь провикнуть величіемъ момента и своего призванія. Эта настроенность духа обнаруживается величественно-простымъ образомъ. Одушевленіе и довѣренность къ возвышенности своего назначенія, которое онъ глубокомысленно обнимаетъ во всей его чистотѣ и во всемъ достоинствѣ, такъ проникаютъ принца, что это одно мѣсто уже предвѣщаетъ какъ все его грядущее, героическое величіе. Какая поэтическая красота, опредѣляющая характеръ принца въ этихъ словахъ:

   «Почтенный отецъ, храбрые перы! честь, вами оказанная мнѣ, оживляетъ, наводняетъ мою молодую, едва развернувшуюся силу радостнымъ предчувствіемъ, предрекая ей счастіе; я внимаю ей, какъ словамъ стараго Іакова, благословляющаго дѣтей своихъ. Когда опозорю я это освященное оружіе, употребляя его не въ славу моего Господа, не въ защиту сиротъ и несчастныхъ, или не для мирнаго счастія нашей Англіи, пусть высохнетъ моя кисть, разслабнетъ рука, увянетъ сердце, и, подобно сгнившему листу, падетъ мое имя и станетъ добычею позора.»

   Рыцарскій духъ, основа всѣхъ другихъ рыцарскихъ доблестей, долженъ проявить себя во всемъ своемъ объемѣ. Принцъ долженъ опираться на самаго себя. Кто научился опираться на собственныя дѣянія, на того и другія могутъ довѣрчиво опираться. Для этого надобно, чтобъ человѣкъ разъ въ жизни былъ предоставленъ совершенно самому себѣ: здѣсь школа практическаго человѣка. Въ жизни подобные моменты не всегда выступаютъ въ поэтической созерцаемости. Этотъ необходимый проводный пунктъ по всякой духовной энергіи и власти не всегда сосредоточивается въ единый, великій, многозначительный моментъ, въ роковое положеніе; въ жизни такое практическое воспитаніе часто является разорваннымъ на множество разнообразныхъ и часто возобновляющихся отдѣльныхъ испытаній. Поэзія сжимаетъ его въ единый великій замѣняющій своею усиленною сосредоточенностію продолжительность разнообразныхъ испытаній. Но поэтическіе и пластическіе моменты исторіи суть тѣ, гдѣ такое положеніе является великою, роковою минутою цѣлой націи, которыя навѣки остаются въ ея памяти. Такимъ-то историческимъ моментомъ превосходно воспользовался Шекспиръ, для роковой ступени въ рыцарственномъ развитіи принца. Это тотъ моментъ, когда Эдуардъ отказываетъ принцу, со всѣхъ сторонъ окруженному врагами, въ усильно-испрашиваемомъ подкрѣпленіи, отказываетъ потому-что принцъ самъ, собственною дѣятельною силою, долженъ спасти себя. День передъ Креси долженъ принадлежатъ ему вполнѣ, навсегда пріобрѣсть ему самостоятельность, или сдѣлаться днемъ его смерти. Это, уже самою исторіею пластически округленное положеніе, сдѣлалъ поэтъ, въ обозначенномъ нами смыслѣ, колыбелью славы и рыцарской самостоятельности принца. Въ драмѣ, это положеніе является какъ залогъ единожды-навсегда-упроченной довѣренности, какъ залогъ безконечной достовѣрности собственной силы, славы, на которую во всѣ времена смотрятъ, какъ на благословенную самимъ провидѣніемъ. Такое высокое значеніе даетъ этому положенію и самъ Эдуардъ. Возвращающійся съ трофеями побѣды, принцъ выражаетъ сознаніе достоинства своего, которое пріобрѣлъ онъ, и которое тѣмъ лучезарнѣй, что соединено съ кроткимъ почтеніемъ къ отцу. Предъ очами нашими стоитъ рыцарственный принцъ, увѣнчанный славою, полный нравственнаго чувства: онъ можетъ измѣряться только самимъ собою…

   Это возвышенное воззрѣніе, имѣющее въ основаніи своемъ пріобрѣтеніе героическаго величія, обнаруживается въ чувствѣ собственнаго достоинства, которое, предстоя величайшимъ препятствіямъ, очевиднымъ опасностямъ, взываетъ къ могуществу генія, вознесенному надъ всѣми разсудочными вычисленіями и въ самомъ себѣ, въ полнотѣ силы своей обрѣтающему оружіе и торжествующему противъ всѣхъ вѣроятностей. Эту высшую ступень героическаго духа представилъ намъ поэтъ Эдуарда III въ сценѣ, сосредоточивающей въ себѣ всѣ элементы драмы. И здѣсь также поэтъ, слѣдуя исторіи, строго держался ея повѣствованія, включивъ только это событіе въ сраженіе при Креси, тогда-какъ оно случилось про Пуатье, десятью годами позже. Драматическій поэтъ очень можетъ заставить насъ перелетѣть это время и созерцать въ быстромъ движеніи развитіе и возрастаніе героя. Образъ представленія, въ которомъ осуществилъ поэтъ обозначенную нами мысль, — проявленіе героической натуры принца, во всѣхъ отношеніяхъ столь глубокомысленъ и столь художествененъ, что его можно поставить только возлѣ высочайшихъ созданій шекспирова генія. Попробуемъ здѣсь въ немногихъ словахъ представить въ истинномъ свѣтѣ достоинство его (дѣйств. 4, сцена 4).

   При принцѣ, который, начальствуя отрядомъ войска, слѣдуетъ за непріятелемъ, между-тѣмъ, какъ король Эдуардъ готовится осаждать Кале, находится опытнымъ совѣтникомъ храбрый Оудлей. Принцъ, исполненный глубокаго, почти съ сыновнимъ чувствомъ граничащаго почтенія къ посдѣлому воину, вдругъ видитъ себя окруженнымъ непріятельскими войсками, которыя готовятъ вѣрную гибель благородному юношѣ. Это сознаніе смертной опасности открыто выговариваютъ принцъ и Оудлей, — послѣдній изъясненіемъ всѣхъ подробностей положенія непріятеля. Противъ благоразумія и испытанной мудрости Оудлея возстаетъ смѣлое самосознаніе героя, опирающагося на энергіи духа, возвышеннаго надъ всѣми разсчетами, посмѣвающагося надъ всѣми опытами разсудка. Это смѣлое самосознаніе генія раскрывается въ отвѣтѣ принца на оудлсево описаніе опасности. Онъ самъ воскресаетъ въ этомъ смѣломъ, на героической силѣ духа покоящемся чувствѣ, и облегчаетъ грудь свою потокомъ образовъ, жизненный элементъ которыхъ образуетъ созерцаніе духовнаго единства и духовной силы, и восходитъ до произнесенія смѣлой, на себѣ опирающейся самоувѣренности. Вся эта рѣчь можетъ быть понята только какъ процессъ души, которая, становясь въ средину страшнаго положенія, чрезъ восчувствованіе его пріобрѣтаетъ полную свободу свою и дѣлается чрезъ то властительницею всѣхъ внутреннихъ силъ своихъ. При словахъ: «есть только одна Франція», рѣчь принца восходитъ до могущественнаго одушевленія, и наконецъ повершается, подобно послѣднему камню въ колоссальномъ зданіи, глубокомысленнымъ созерцаніемъ:

   «Есть одна только Франціи, одинъ французскій король, — нѣтъ другаго; у этого одного короля есть мощное войско только одного короля — у насъ тоже одно войско, и потому мы стоимъ другъ противъ друга, какъ ровный противъ ровнаго: одинъ и одинъ — счетъ равный.»

   Это состояніе духа, до котораго возвышается принцъ, обнаруживается далѣе въ громовыхъ словахъ, проявляющихъ разительное присутствіе духа и чувство, преисполненное неколебимой силы, — въ словахъ, которыми онъ отвергаетъ позорные дары, присланные ему чрезъ герольда французскимъ королемъ и его принцемъ, какъ неминуемо преданному судьбой въ руки ихъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ эта черта превосходно изображаетъ надменную гордость, овладѣвшую непріятелемъ, который, издѣваясь надъ своею жертвою, уже убираетъ ее къ смерти, и въ надмѣнной самоувѣренности забываетъ о неизчислимой энергіи и силѣ генія. Такъ свободно и безъискусственно соединяется въ этой сценѣ рядъ многозначительнѣишихъ чертъ. И какое кроткое, смиренное одушевленіе обнаруживается наконецъ въ принцѣ, когда онъ послѣ гордаго и рѣшительнаго отвѣта герольду, обрекаетъ себя на бой и смерть! Юношеская сила и глубокая, почтительная довѣренность къ опытности Оудлея идутъ рука-объ-руку въ слѣдующихъ строкахъ;

   «Какъ сила и множество дѣлаютъ ихъ гордыми! Пусть твои млечно-бѣлые власы, вѣстники времени, возгласятъ дурному времени — мудрость твоихъ временъ. Ты внушаешь страхъ; много битвъ оставило свой слѣдъ на тебѣ; военное искусство прежнихъ дней желѣзнымъ перомъ начертано на твоемъ почтенномъ образѣ; ты давно уже сочетался съ этими ужасами;— а за меня опасность сватается, какъ за стыдливую дѣвушку: научи же меня отвѣчать атому грозному часу.»

   Замѣшательство и бѣгство Французовъ, еще усиленныя исполненіемъ давняго предсказанія; возвѣщеніе мужественнаго принца о совершенномъ разбитіи гордаго врага, — все это вмѣстѣ образуетъ живую картину побѣды принца, которую душа наша празднуетъ, какъ побѣду духовной и нравственной силы надъ грубою, наглою отвагою. Тяжкая рана благороднаго Оудлея, котораго два воина приводятъ къ валлійскому принцу, блистающему побѣднымъ счастіемъ, даетъ поэту поводъ еще съ новой стороны показать намъ героя, влагая въ уста его выраженіе глубочайшаго чувства, объемлящаго его при видѣ смертельно-раненнаго дорогаго совѣтника и друга. Только этой черты — энергіи вполнѣ-невыразимаго чувства, волнующаго благороднѣйшіе жизненные органы — не доставало еще для представленія нашаго, цѣлостнаго человѣка и героя, хотя мы могли уже предчувствовать, во многихъ положеніяхъ принца относительно отца и Оудлея, что оно выступитъ при важномъ случаѣ во всей внутренней силѣ своей. Какимъ возвышеннымъ одушевленіемъ исполняетъ принца скорбь, что онъ долженъ проститься съ сѣдовласымъ воиномъ! Какъ желалъ бы онъ продлить эту дорогую жизнь хотя бы это стоило величайшей жертвы;— какое богатство взволнованнаго, совсѣмъ-почти одолѣвающаго ощущенія, разскрывается въ этихъ словахъ принца:

   «Мой Оудлей, — если слово мое было тебѣ колоколомъ смерти, то пустъ рука моя будетъ твоею могилою. Чѣмъ могу я спасти тебя? Чѣмъ мстить мнѣ за смерть твою? Хочешь ли пить кровь плѣненнаго врага? хочешь ли укрѣпительной отрады, видѣть меня окровавленнаго вражескою кровью? Или, если почесть можетъ освободить тебя отъ смерти, то возьми безсмертно-вѣчную славу этого дня одному себѣ, удержи ее всю — и живи,

   Этою сценою заключенъ характеръ сей прекрасной, богатой, столь достойной владычества личности. Поставленная въ разнообразіе важныхъ многозначительныхъ отношеній, она безпрестанно раскрываетъ цѣлостнаго человѣка, — раскрываетъ характеръ, исполненный нравственной, духовной виртуозности. Ему принадлежитъ міръ, — онъ призванъ повелѣвать.

   При всемъ эпическомъ направленіи, преобладающемъ въ трехъ послѣднихъ актахъ, характеромъ принца, возрастающимъ предъ нашими очами, снова дано актамъ этимъ драматическое средоточіе. Такъ-какъ слава и возвеличеніе Англіи есть движущая душа этой драмы, то, сообразно съ ними вся драма замыкается полнымъ, могущественнымъ впечатлѣніемъ торжественной побѣды, совершенной энергіею духа, и въ помилованіи гражданъ города Кале являющейся еще побѣдою надъ чувствами, надъ собственно страстію. Необдуманная вѣсть о неизбѣжной гибели принца, которую въ мастерскомъ, роскошно-созерцательномъ представленіи приноситъ графъ Салисбури королю передъ Кале — вызываетъ короля къ потрясающему, изъ неколебимой мощи геройской натуры прорывающемуся выраженію чувства, въ которомъ король изливаетъ скорбь о гибели храбраго сына и жаждѣ мщенія. Колоссальную красоту этого мѣста, алмазъ въ шекспировской коронѣ, мы сообщимъ здѣсь:

   «Тише, Филиппа, не слезы призовутъ къ намъ его, если онъ похищенъ у насъ. Утѣшься, королева, подобно мнѣ, надеждою страшнаго, неслыханнаго мщенія. Онъ призываетъ меня приготовить могилу моему сыну? Приготовлю. И всѣ перы Франціи должны возскорбѣть и пролить кровавыя слезы, пока не изсохнутъ жилы ихъ. Кости ихъ будутъ колоннами около гроба; — вмѣсто праха земнаго покроетъ его пепелъ городовъ ихъ — вмѣсто похоронныхъ факеловъ около гроба, станутъ пылать полтораста башень, потому-что мы оплакиваемъ кончину нашего храбраго сына.»

   Указаніемъ на высокія достоинства этого до-сихъ-поръ совершенно-неизвѣстнаго творенія старались мы поставитъ его на свѣтъ, и тѣмъ возбудить къ нему участіе. Изъ всего произведенія лучезарно свѣтитъ высокое достоинство его. Время его появленія, кажется, несомнѣнно можемъ мы отнести къ первому періоду поэтической дѣятельности Шекспира, въ чемъ мы совершенно согласны съ г. Ульричи, который даетъ ему мѣсто непосредственно послѣ трехъ частей «Генриха VI» и временемъ его появленія полагаетъ 1591 годъ. Особенно заставляетъ насъ отвести его къ этому періоду (кромѣ эпическаго характера второй половины) преобладаніе нѣкоторой реторики, движущейся въ рѣзко-острыхъ, почти эпиграмматическихъ антитезахъ — реторики, которая только въ-послѣдствіи покорилась драматической силѣ. Это можно объяснить полнотою поэтическаго духа, разливающагося здѣсь еще во всей силѣ стремящихся мыслей и созерцаній, которыя въ послѣдующихъ произведеніяхъ сталъ Шекспиръ приносить въ жертву чисто-драматическому дѣйствію. И здѣсь, какъ въ «Генрихѣ VI», пробивается иногда роскошный избытокъ поэтической жизненной силы, которая особенно проступаетъ въ потрясающихъ сценахъ, какъ на-прим. въ сценѣ 2-го акта между графомъ Варвикомъ и дочерью его, равно какъ и во многихъ превосходныхъ описаніяхъ, — проступаетъ, не будучи вполнѣ обладаема и размѣщена разумно-ограничивающею мудростію. Но мы радуемся, что имѣемъ въ «Эдуардѣ III» новое, могущественное, величайшему драматическому поэту принадлежащее твореніе, и что, углубляясь въ него, можемъ находить одно изъ чистѣйшихъ наслажденій.

   Теперь обратимъ вниманіе на «Лондонскаго Блуднаго Сына».

   Хотя внѣшній авторитетъ болѣе свидѣтельствуетъ за «Лондонскаго Блуднаго Сына» въ его происхожденіи отъ Шекспира, нежели за «Эдуарда III», но драму эту по тону, содержанію и композиціи, не тотчасъ можно принять за дѣйствительное созданіе Шекспира. И однакожь, по полнотѣ превосходныхъ, великихъ чертъ, она принадлежитъ къ шекспировскимъ созданіямъ: такъ, по-крайней-мѣрѣ, она всегда являлась намъ при нашихъ многократныхъ занятіяхъ ею. По-этому, мы не можемъ отнимать ея у великаго поэта, не смотря на ея недостатки и поверхностность, какъ дѣлаетъ это Ульричи въ своей книгѣ (стр. 476), а тѣмъ менѣе поставить ее на ряду съ дѣйствительно-поверхностнымъ «Ольдкэстлемъ» (Oldcastle). Со всѣмъ тѣмъ «Блудный Сынъ» принадлежитъ къ слабѣйшимъ произведеніямъ поэта. Главный недостатокъ его — недовольно достаточная причинность (Motivirung) положеній, которыя, потому, нерѣдко представляются случайными и производятъ впечатлѣніе некрѣпкой, ненадежной связи. Это, по нашему мнѣнію, происходитъ единственно отъ-того, что цѣлое имѣетъ болѣе характеръ драматическаго очерка, въ которомъ намѣренія, намеки, большею частію превосходно задуманные, всѣ только обозначены, но нигдѣ не приведены въ совершенно-полное развитіе, и потому безъ психологически-необходимыхъ членовъ, часто носятъ на себѣ характеръ случайности и недостаточности причинъ. Твердо держась этого типа до драматической оконченности еще недоведеннаго произведенія, попробуемъ въ немногихъ словахъ обозначить глубочайшія черты упомянутой драмы.

   Здѣсь находимся мы въ гражданской сферѣ, а потому къ ней принадлежатъ и всѣ образа и положенія. По той же причинѣ идеальный типъ чуждъ этому произведенію, которое является картиною обыкновенной, вседневной жизни, не смотря на то, что поэтъ и здѣсь умѣлъ вызвать могущественное и потрясающее, хотя нерѣдко скрывающееся въ этой болѣе прозаической оболочкѣ, и выставить на свѣтъ элементы общей человѣческой природы. «Лондонскій Блудный Сынъ» представляетъ вамъ человѣка, доходящаго отъ безграничнаго легкомыслія до унизительнаго разврата, и въ этомъ потокѣ недостойной жизни, быстро несущемъ его къ погибели, онъ почти теряетъ всякую нравственную твердость, всякую возможность возврата и возрожденія. Но какъ человѣкъ часто на вершинѣ нравственнаго растлѣнія бываетъ ближе къ возвращенію къ Богу, нежели находясь на ступени моральнаго самодовольствія и безопасности отъ искушенія грѣха, то и въ «Лондонскомъ Блудномъ Сынѣ» душевное сокрушеніе и нравственное возрожденіе выступаетъ въ то мгновеніе, когда мы уже совсѣмъ почти отвергаемъ ихъ возможность. Эта потребность возрожденія и совершеннаго разрыва съ прежнею жизнію возгарается отъ безпредѣльнаго самопожертвованія любви, которая могущественнѣе, крѣпче силы зла, и нравственная оцѣпенѣлость разрѣшается этою безкорыстною, самоотрицающеюся любовію въ нравственную энергію, которая одна имѣетъ силу мгновенно сбросить съ себя всю ношу грѣховъ и возродить человѣка, и этою нравственною энергіею запечатлѣвается то великое слово, что о единомъ кающемся грѣшникѣ болѣе радости на небѣ, нежели о 99 праведникахъ. Образъ, въ которомъ поэтъ представилъ это намъ, по намѣреніямъ и концепціи, исполненъ глубины и поэзіи, хотя — такъ-какъ цѣлое носитъ на себѣ характеръ очерка, — все въ немъ болѣе обозначено, набросано, нежели проведено чрезъ всѣ моменты. Но и тамъ, гдѣ видѣнъ недостатокъ всепроницающей причинности, и тамъ даже блещутъ основныя (субстанціальныя) мысли.

   Черта высочайшаго мастерства видна уже въ томъ, что поэтъ выбралъ такое положеніе, которое по своему содержанію могущественнѣе всѣхъ прежнихъ обѣтовъ исправленія, всѣхъ увѣщаній оторваться отъ развратной, погибельной жизни. Мы обращаемся здѣсь къ нашему собственному первоначальному впечатлѣнію, повторявшемуся почти у всѣхъ, съ кѣмъ говорили мы объ этомъ произведеніи.

   Послѣ того, какъ Флоуэрдаль чрезъ поддѣланное духовное завѣщаніе овладѣлъ Люціей, противъ воли принужденной къ этому браку отцомъ, гонящимся за однѣми свѣтскими выгодами; послѣ того, какъ Флоуэрдаль, по доносу дяди, долженъ быть заключенъ въ тюрьму, и Люція передъ отцомъ и предъ всѣми объявляетъ, что она не разстанется съ тѣмъ, кому она передъ Богомъ обязалась быть вѣрною; послѣ того, какъ за эту великодушную рѣшимость Люціи, Флоуэрдаль платитъ истинно-жестокой неблагодарностью, и Люція, какъ нищая, прогнана имъ; послѣ того, когда, кажется, уже истощены всѣ средства потрясти загрубѣлаго въ порокѣ Флоуэрдаля, — поэтъ могъ, однакожь, усилить и возвысить причину внутренняго пробужденія. За изгнаніемъ Люціи, въ которомъ тамъ возмутительно выразилась внутренняя дикая грубость души Флоуэрдаля, слѣдуетъ также и его внѣшнее униженіе. Флоуэрдаль, тѣснимый полною нуждою жизни, опускается до бродяжничества и воровства. Мученія Флоуэрдаля, въ которыя онъ глубже и глубже погружается, видя наконецъ презрѣніе къ себѣ тѣхъ, которые обогатились отъ его развратной жизни (игроковъ Дица и Вольфа и бывшей его любовницы), доводятъ его до отчаянія, изъ котораго начинаетъ проступать сокрушеніе сердца, хотя сначала только тихими, прерывистыми звуками, но эти звуки, при первомъ лучѣ, мерцающемъ ему изъ темныхъ облаковъ нужды, снова измѣняются въ демонское легкомысліе, имѣющее теперь уже характеръ оцѣпенѣлости. Отвергнутый судьбою, презрѣнный людьми, встрѣчаетъ онъ благородную Люцію, которая, между-тѣмъ, принесла величайшую жертву, неузнанная опредѣлившись къ сестрѣ своей въ видѣ голландской служанки. Но и тутъ, передъ нею, еще продолжается въ немъ дикое, посмѣвающееся надъ судьбою чувство: онъ не узнаетъ своей жены и отрекается отъ нея. Однакожь, не смотря на всѣ черты, въ которыхъ вновь обнаруживается развращенность души его, теперь болѣе видны въ немъ гордость и презрѣніе къ строгой, наказующей судьбѣ, нежели прежняя развратная необузданность. Нужда жизни, отверженіе свѣта внутренно разорвали Флоуэрдаля, хотя онъ этого еще и не привелъ въ сознаніе. Ничтожность его жизни стала уже для него печальною достовѣрностію, но не до того еще, чтобъ онъ наконецъ вошелъ въ себя и уничтожилъ самъ себя. Весь его свѣтъ, въ которомъ онъ прежде жилъ и требованія котораго онъ думалъ превозмочь посредствомъ лжи и всяческой безнравственности, — этотъ свѣтъ теперь предсталъ ему во всей своей ничтожности и ложности. Только теперь, когда судьба и неумолимая нужда жизни насквозь проникли эту почву, — пріймутся въ ней сѣмена, которыя заботливая рука вложитъ въ ея нѣдра. Такимъ-образомъ, силы судьбы, окружающія человѣка, являются какъ отрицательное условіе возрожденія.

   Обновленіе Флоуэрдаля имѣетъ въ основаніи своемъ двоякую причину. Въ Люціи, предстоящей предъ всѣми въ одеждѣ служанки — видитъ Флоуэрдаль свѣтлый образъ полнѣйшей безкорыстной преданности, которая долгимъ самопожертвованіемъ запечатлѣла вѣрность, обѣщанную предъ олтаремъ. Симъ самымъ настоящее положеніе превышаетъ то, изъ котораго образуется заключеніе третьяго акта, и о которомъ выше намекнули мы. Преданность, выразившаяся прежде еще, такъ сказать, теоретически и намѣревавшаяся воплотить себя въ дѣйствіе, обратилась теперь въ потрясающую достовѣрность. Тайна непоколебимой, всѣмъ ударамъ судьбы противостающей вѣрности, а посему имѣющей свое основаніе въ сверхчувственныхъ силахъ, въ которыя Флоуэрдаль не могъ вѣрить, потому-что слова Люціи отзывались въ душѣ его какъ звуки незнаемаго языка, и рѣшимость непоколебимаго пребыванія въ вѣрности должна была казаться ему однимъ пустымъ звукомъ, — эта тайна теперь раскроется ему чувственно присущнымъ дѣломъ. Безконечность вѣрности и преданности волѣ Божіей предстоитъ ему въ живомъ образѣ Люціи. Въ ней узнаетъ онъ вмѣстѣ и непобѣдимость любви, раскрывающей ему міръ, до-сихъ-поръ имъ непредчувствованный, въ существованіе котораго онъ никогда не вѣрилъ. Но эта безконечность любви потому только и существуетъ, что она есть отраженіе божественной любви, проливающейся въ человѣка, какъ въ родственное ей существо. Такъ и Флоуэрдаль чувствуетъ, что къ нему взывають съ непоколебимою довѣренностію, чтобъ онъ распался въ себѣ и чрезъ то удостоился бы возвышенія. При этомъ предположеніи, которое съ побѣдоносною силою проникаетъ Флоуэрдаля и возвышаетъ его надъ самимъ собою, чрезъ которое онъ, не смотря на заслуженное презрѣніе, ему оказываемое, сознаетъ себя способнымъ къ возрожденію, — существомъ, признаннымъ въ своемъ человѣческомъ достоинствѣ; при этой, изъ божественной любви изшедшей увѣренности, что никто не можетъ совершенно оторваться отъ центра, прорывается съ сердечною силою, охватывающею всего человѣка, энергическое возвышеніе къ духовному перерожденію, которое, по своему глубокому, исполненному внутреннѣйшаго чувства проявленію; не допускаетъ сомнѣнія въ непреодолимой своей силѣ. Такъ повершаются — присущно являющееся дѣйствіе жертвующей вѣрности, и изъ божественной любви истекающая надежда на душевное сокрушеніе и духовное возрожденіе, въ тотъ моментъ, когда отчаяніе и безнадежность овладѣла всѣми; такъ повершается свободное возвышеніе блуднаго сына. Мы приведемъ здѣсь это превосходное мѣсто. Люція, сбросивъ съ себя платье голландской служанки, обращается къ Флоуэрдалю:

   «О, Флоуэрдаль! если скорбь не источила еще органовъ твоего голоса, то говори ей, — вѣрной женѣ твоей. Можетъ-быть, презрѣніе сковываетъ языкъ твой? O, не смотри въ сторону. Я не арапка, не преступная Елена, не распутная Крессида;— я теряю тебя, какъ несчастная жена… Ты все еще отвращаешься отъ меня?— О, если такъ, то ты непреклонный человѣкъ.»

   Матеусъ Флоуэрдаль отвѣчаетъ:

   «Таковъ я, женщина — перлъ изъ женщинъ всѣхъ; твоя чистая добродѣтель создала во мнѣ новую душу, глубоко-стыдливую боязнь; — видишь пламень моего раскаянія на этихъ щекахъ.»

   Этою сценою, къ которой все стремилось, драма, естественно, приходитъ къ концу. Посему обращеніе Флоуэрдаля невозможно было представить цѣлымъ рядомъ дѣлъ. Хотя такое дешевое оправданіе нѣсколькими добродѣтельными поступками, которые далъ ему поэтъ, еще не было бы само-по-себѣ и для самого-себя истиною, и являлось бы только обыкновеннымъ оправданіемъ, которое при концѣ комедіи случается съ дѣйствующими лицами за ихъ особенную щедрость и великодушіе, — со всѣмъ тѣмъ осуществленіе возрожденія дѣлами лежало, однакожь, внѣ смысла этой пьесы. Въ противномъ случаѣ долженъ былъ бы открыться міръ совершенно другаго рода, который сокрушилъ бы единство перваго. Здѣсь нужно было, — и въ этомъ-то заключалась вся трудность, — пробудить вѣру въ подлинность и глубину душевнаго сокрушенія, равно какъ и увѣренность въ его прочныя, неуклонныя дѣйствія. Глубокомысленно поэтъ достигъ этого тѣмъ, что, во всѣхъ лицахъ драмы, при видѣ Флоуэрдаля, потрясеннаго до глубины жизненныхъ силъ своихъ, онъ пробуждаетъ убѣжденіе въ истинѣ его внутренней перемѣны, и каждое лицо, съ твердою, внутреннею достовѣрностію обнаруживаетъ это убѣжденіе тѣмъ, что вновь найденнаго они принимаютъ въ среду свою и радостно подаютъ ему руку для начиванія гражданской дѣятельности. Поэту въ такихъ случаяхъ остается только средство — представленіемъ впечатлѣнія, производимаго его образами на другихъ, пробудить то же самое дѣйствіе и въ нашей фантазіи. Это дѣйствіе въ настоящемъ случаѣ, касательно героя драмы, достигнуто въ совершенствѣ.

   Относительно намѣреній, которыя мы уже назвали въ высочайшей степени глубокомысленными, — особенно превосходна мысль заставить Люцію изъ святости брака почерпать силу къ сохраненію вѣрности и преданности. Люція тотчасъ бы стала на низшую ступень, еслибъ поэтъ, съ самаго начала, вложилъ въ нее глубокую склонность къ погрязшему въ легкомысліе и развратъ Флоуэрдалю: тогда взаимное отношеніе ихъ было бы основано только на чувственномъ элементѣ и въ самомъ-себѣ носило бы свое разрѣшеніе. Необходимо надобно было представить Люцію въ рѣшительномъ отвращеніи отъ соединенія съ Флоуэрдалемъ. Тогда только рѣшеніе не разставаться съ нимъ могло быть почерпнуто изъ безусловной сферы религіи, какъ Люція съ такою простою и поразительною истиною выговариваетъ это въ слѣдующихъ словахъ:

   «Онъ мужъ мой; знаетъ небо, какъ неохотно шла я съ нимъ въ церковь. Вы одни (отецъ) склонили меня; вы приневолили меня согласиться. Сейчасъ еще святой отецъ произнесъ слово: я должна и въ несчастіи слѣдовать за супругомъ моимъ. Теперь я уже не пойду съ вами, — я стану его утѣшать.»

   Далѣе, — равно-необходимо было не поселять въ Люціи глубокой склонности къ какой-либо замѣчательной личности, потому-что переходъ отъ истинной страсти къ рѣшимости — идти съ Флоэрдалемъ къ олтарю, былъ бы невозможенъ. Такая натура, какъ Люція, обнаруживающая столько энергіи, никогда не измѣнила бы глубоко-укоренившейся любви; мы увидѣли бы тогда ее въ рѣшительномъ столкновеніи съ отеческою волею. Посему съ этой стороны, конечно, нельзя сдѣлать поэту упрека, что все отношеніе ея къ молодому офицеру Артуру представлено одною только поверхностною склонностію, которою Люція потому почти безъ сопротивленія жертвуетъ отеческой волѣ. Люція является вездѣ существомъ набожно и искренно преданнымъ субстанціальнымъ силамъ, и потому покоряетъ свою волю, — пока высшая власть еще не оковала ея, — волѣ родительской, которая только тогда перестаетъ быть дѣйствительною властію, когда вступаетъ въ противорѣчіе съ самимъ божественнымъ велѣніемъ. Все это, какъ мы видѣли, глубокомысленно схвачено поэтомъ, но съ тѣмъ вмѣстѣ и здѣсь встрѣчаетъ насъ выше-обозначенный вами недостатокъ полной причинности положеній. Люція нигдѣ не очерчена такъ опредѣленно, чтобъ насъ не поражало нечаянностію каждое ея энергически-выговариваемое рѣшеніе. Мы видимъ существо, доселѣ проходившее предъ вами довольно незамѣтно, вдругъ восходящимъ на такую высоту нравственной силы, какой мы ожидать отъ него не были въ правѣ. Не то, чтобы это противорѣчило натурѣ ея, — нисколько — это запечатлѣно только характеромъ неожиданнаго и недостаточно-утвержденныхъ причинъ. Это-то и есть главная черта, показывающая, что цѣлое есть не болѣе, какъ очеркъ, предназначаемый для основательнѣйшей отдѣлки. Но гдѣ вложены такія глубокія намѣренія (Intentionen), тамъ не было бы особенно трудно и ихъ полное драматическое осуществленіе.

   Равнымъ-образомъ, отношеніе отца къ Флоуэрдалю схвачено въ высочайшей степени глубокомысленно. Отецъ, извѣщенный дядею о легкомысленной, преступной жизни сына, возвращается изъ Венеціи и, неузнанный, самъ становится свидѣтелемъ его лжи и испорченности чувства, которая обнаруживается въ томъ, какъ принимаетъ онъ извѣстіе о мнимой смерти отца. Отецъ, видя во всѣхъ этихъ чертахъ болѣе юношеское легкомысліе, нежели совершенный развратъ, дѣлается слугою сына, чтобъ вполнѣ узнать душу его. Въ этомъ видѣ даетъ онъ сыну, для испытанія, совѣтъ, сдѣлать фальшивое духовное завѣщаніе, чтобъ овладѣть Люціей. Но въ такихъ поступкахъ отца лежитъ двойная вина: первая въ томъ, что онъ уже глубоко-вкоренившуюся испорченность принимаетъ за юношеское легкомысліе, — и вторая, что онъ даетъ сыну, хотя и съ хорошимъ намѣреніемъ, средство къ презрѣнному обману, съ которымъ сопряжено поруганіе столь священныхъ интересовъ. Это испытаніе, котораго слѣдствія не могутъ быть отцомъ измѣрены и которыя остановить не во власти человѣка,— само-по-себѣ и для самого-себя неправо (преступленіе), которое посему отмщается на отцѣ развратомъ сына, развивающимся изъ самого преступленія. Заблужденіе отца, думавшаго управлять по своей волѣ нитями подобной ткани, наказывается тѣмъ, что нити эти, развратомъ сына, совершенно отрываются отъ него, и онъ въ безутѣшной горести долженъ видѣть буйствующій развратъ, который онъ могъ бы заранѣе предузнать, и который теперь уже сталъ полнымъ властителемъ. Въ этомъ же смыслѣ подвергается винѣ и отецъ Люціи, Ланселотъ, за пожертвованіе дочерью, противъ ея води, однимъ свѣтскимъ выгодамъ, — и онъ горько наказывается энергическимъ отказомъ дочери возвратиться къ нему и, наконецъ, тѣмъ что совершенно теряетъ ее. И здѣсь все также глубокомысленно и истянно. Наконецъ, образъ грубаго Оливера, человѣка съ неукоризненною честностью и твердымъ нравственнымъ характеромъ, изъ котораго часто прорывается глубокое человѣческое чувство съ потрясающею наивностію (какъ на-прим. при концѣ драмы), представляетъ примиряющій и освѣжающій душу контрастъ въ-сравненіи со всѣмъ этимъ растлѣннымъ міромъ, гдѣ не осталось ни дѣйствительно-нравственнаго чувства, ни нравственной опоры.

   Вврочемъ, не скроемъ, что если приложить высшій масштабъ шекспировскаго творчества, то здѣсь въ отдѣльныхъ группахъ не узнаемъ той художественной мудрости, которая въ его лучшихъ созданіяхъ распредѣляетъ группы съ внутреннею необходимостію около основнаго созерцанія цѣлаго: такъ-что въ разсматриваемой нами драмѣ, при всей отдѣльной драматической выдержанности многихъ характеровъ, или по-крайней-мѣрѣ во всемъ ихъ драматическомъ начертаніи, многое носитъ на себѣ характеръ случайности и внѣшней связи. Равномѣрно богатство образовъ, намекнутая глубина существенныхъ причинъ, часто разительная сила положеній, возвышающихся въ третьемъ актѣ до потрясающаго дѣйствія, — не это даетъ означенной драмѣ мѣсто между произведеніями не-недостойныхъ Шекспира. Да, часто не достаетъ очень немногаго, чтобъ слегка набросанное преобразилось въ полное и послѣдовательное, призракъ случайности внѣшней связи во внутреннее единство и внутреннюю неразрывность. Въ характерѣ смѣлости, въ полнотѣ индивидуальностей, едва ли кто откажетъ разсматриваемому нами творенію. Изъ неоднократнаго чтенія этой драмы мы убѣдились, что и въ настоящемъ своемъ, неоконченномъ видѣ, она можетъ произвесть на театрѣ въ высокой степени значительное впечатлѣніе и предстать толпѣ твореніемъ могучаго генія. И тогда могли бы почувствовать, какъ твореніе это полнотою характеровъ и положеній, равно какъ и драматическимъ дѣйствіемъ, безконечно превышаетъ большую часть произведеній новаго времени, и какъ, даже въ этомъ очеркѣ, Шекспиръ является безконечно-богатѣйшимъ творцомъ, нежели большая часть драматическихъ писателей нашего времени, произведенія которыхъ театральныя дирекціи спѣшатъ представлять, имѣя между-тѣмъ едва поверхностное свѣдѣніе о «Блудномъ Сынѣ».

   О двухъ остальныхъ пьесахъ: «Жизнь и Смерть Томаса Кромвеля» и «Сэръ Джонъ Ольдкестль», выдаваемыхъ Тикомъ за шекспировскія, вмстѣ съ тѣми, о которыхъ выше говорили мы, скажемъ вкратцѣ наше мнѣніе. Ульричи, въ упомянутой вами книгѣ: «Ueber Schakspear’s drammatische Composition» выговорилъ и развилъ сужденіе объ этихъ двухъ пьесахъ столь согласное съ нашимъ мнѣніемъ, что мы, не желая повторять однажды сказаннаго, ограничимся указаніемъ на него (стр. 470 и 487). Справедливо отнимаетъ онъ эти пьесы у Шекспира. Мы не можемъ понять А. Д Шлегеля, который въ своихъ «Драматическихъ Чтеніяхъ» ставитъ обѣ эти пьесы на-ряду съ чистѣйшими и превосходнѣйшими созданіями Шекспира, хотя ни слова не говоритъ о томъ, почему онъ ставитъ ихъ такъ высоко, и называетъ образцовыми біографическими пьесами. Мы не понимаемъ, что значитъ «біографическая пьеса». Или всякая драма, привязывающая великія событія, равно какъ и внутреннія явленія души къ какому-либо человѣку (индивиду), и развивающая его предъ нами въ его существенныхъ моментахъ жизни, есть біографическая пьеса, и, по-этому, почти всѣ драмы должны быть подведены подъ эту категорію (мы по-крайней-мѣрѣ не знаемъ, почему бы наприм. «Гамдета» не помѣстить здѣсь), — или родъ этотъ представляетъ послѣдовательное изображеніе ряда происшествій и случаевъ изъ жизни какого-нибудь человѣка, но происшествій, несвязанныхъ между собою никакимъ началомъ, проявляющимъ ихъ и внутренно посредствующимъ (princip). Но въ семъ случаѣ такая біографическая пьеса не есть драма: она получила только случайную форму разговора. Дѣйствительно, двѣ упомиваемыя здѣсь драмы относятся къ этому разряду. Обѣ онѣ совершенно противорѣчатъ истинно-драматической композиціи; имъ не только не достаетъ основнаго созерцанія, но даже дѣйствительнаго движенія, равно какъ и всякой волнующей душу упругости и коллизіи. Говоря объ «Ольдкестлѣ», Ульричи замѣчаетъ, что изъ пролога и многихъ мѣстъ драмы, въ которыхъ упоминается о Фальстафѣ, Пойнсѣ, Пето и юношеской жизни Генриха V, явно обнаруживается, что эта пьеса могла быть сочинена только послѣ «Генриха IV», слѣдовательно, въ эпоху высочайшей поэтической зрѣлости Шекспира — и однакожь она такъ рѣшительно противорѣчитъ этой зрѣлости! О юношескомъ же опытѣ здѣсь нельзя и думать. И какъ нецарственно является въ этой драмѣ любимый герой Шекспира, Генрихъ Ѵ!.. Но болѣе всего укрѣпляетъ мысль о подложности бѣдность въ увлекательныхъ положеніяхъ, трогающихъ чисто-человѣческое чувство, слишкомъ поверхностно набросанные характеры, которые, при недостаткѣ развитія и коллизій, вовсе не могутъ раскрыться, и наконецъ, недостатокъ въ этой, всегда присущной Шекспиру молніи мысли, равно какъ въ смѣлости, изобрѣтеніи и представленіи. Все такъ смирно, такъ мало упругости, волненія; во всемъ разлита какая-то вялость, которой мы никогда не находимъ въ первомъ періодѣ Шекспира. Наконецъ, гладко и чисто текущій разговоръ, никогда невозвышающійся до бурно-стремительной силы, и вообще отсутствіе фантазіи въ выраженіи, рѣшительно не дозволяютъ приписать Шекспиру эту пьесу. Нѣкоторыя дерзко-юмористическія шутки, въ которыхъ замѣтна только манера Шекспира, а не духъ его, и которыя вѣроятно были общимъ достояніемъ современныхъ поэтовъ, такъ же мало дѣлаютъ эту пьесу шекспировскимъ твореніемъ, какъ дѣлало бы желаніе приписать великому мастеру какую-нибудь картину потому только, что она написана въ его стилѣ.

   Относительно драматической композиціи, еще не удовлетворительнѣе и безжизненнѣе «Жизнь и Смерть Томаса Кромвеля» — драма, которая нанизываетъ въ разговорной формѣ біографію человѣка на совершенно-внѣшнія нити, и потому лишена внутренняго единства еще болѣе, нежели «Ольдкестль». Ульричи очень-вѣрно замѣчаетъ (стр. 487), что единство привязано только къ лицу, жизнь котораго изображается здѣсь. А созерцаніе жизни, которое онъ думаетъ видѣть въ содержаніи этой драмы, говоря, что будто здѣсь схвачена жизнь въ своемъ волнующемся переходѣ отъ несчастія и нужды въ блеску и значительности, такъ отвлеченно-всеобще, что подъ это опредѣленіе можно бы подвести множество драмъ. Да и въ такомъ созерцаніи лежала бы въ основѣ одна тривіальность, какой нельзя приписывать Шекспиру, потому-что драма эта не представляетъ ничего, кромѣ общихъ мѣстъ. Большая часть характеровъ въ высочайшей степени отвлеченны, т. е. всѣ они суть представители одного какого-нибудь односторонняго качества, что, натурально, дѣлаетъ ихъ неживыми и совершенно-чуждыми шекспировской творящей силѣ. Отблескъ шекспировской остроты, которую Ульричи хочетъ находить въ комическихъ характерахъ, кажется намъ принадлежащимъ (равно какъ и въ «Одьдкестлѣ») общему драматическому образу выраженія шекспировскаго времени. Собственно же принадлежащихъ Шекспиру оборотовъ, находящихся даже въ самыхъ несовершенныхъ его произведеніяхъ перваго періода, мы здѣсь не находимъ.

   Довольно. Если бы имѣли мы и болѣе внѣшнихъ свидѣтельствъ въ подлинности обоихъ сихъ произведеній, никогда не рѣшились бы мы признать здѣсь руку Шекспира. Что же касается до «Эдуарда III», то не смотря на всѣ авторитеты, мы такъ увѣрены въ его шекспировскомъ происхожденіи, что на отрицаніе его подлинности почти готовы отвѣчать такъ: если это создалъ не Шекспиръ, то духъ Шекспира удвоился въ другомъ человѣкѣ. Но насъ никогда не заставятъ вѣрить, чтобъ могъ безъ всякаго слѣда исчезнуть поэтъ, создавшій «Эдуарда III».

«Отечественныя Записки», т. 13, 1840

OCR Бычков М. Н.