Сказание об Ольге

 

З. А. Волконская

Сказание об Ольге

 

 

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.

 

 

Воды Чудского озера, надувшись от проливных дождей, плескали шумно с берега, и продолжительный гул раздавался в глубине болотистых лесов, на востоке от озера. Холодный северный ветер потрясал до самых корней ивы и березы.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Старик — (Варяг) привязывает свой челнок к ветхой иве. Его белая борода и длинные волосы чисто расчесаны, а дочь его, свежая как малина, проворно бросается за легкой ладьею, которую уносит ветер; вот она ее догнала, прыгнула в нее, достигла берега и возле отцовского челнока привязала свою лодку. — «Дочь моя, свет, — промолвил старик, — лишь только я слышу этот свист, этот глухой шум, я тотчас вспоминаю родину да море! Пропой, голубушка, нашу песнь отъезда: я многим песням научил тебя, и ни одна так мила мне как эта. Как затянешь ее, куда денутся мои морщины! дышется будто легче, словно бывалая крепость в руке! кажется схватился бы опять по старому с богатырями! Так наши боги молодеют в Валгалле, когда вкушают яблоко на золотом блюде, подносимом Идуной. — Еще помню тот день, когда Веренид, островский Скальд, впервые пропел нам эту удалую песнь. Мы оплывали скалы, где наши пловцы находят прозрачные камни (*Агат), — любимый наряд наших жен, — которые купцы чужеземные развозят но царским дворцам. Уж мы их довольно понабрали и поворачивали к полудню, как вдруг у Торгатена (*Торсатен, ныне Гельголанд) спустился на нас густой туман: ни зги не видно; того и гляди ударимся об высокие скалы; ни плыть, ни стать, кабы ни один старый моряк: любо с стариками, везде пригодятся! Тот кстати припомнил место, провел нас в губу, где мы и пристали.

Мы взобрались на крутой утес и все растянулись по серому граниту: любо, словно пуховик мягкий. Черные сосны венцом висели над головами; высоко мы были над морем, высоко над туманом. Наш Скальд разохотился и стал петь про скалы, про леса, про туманы земные, про бури на Океане: все то подумаешь в его песне рисовалось, что быль старая в рунах. Я слушал чутко; песни да музыку всегда я любил — всегда завидывал тому, кто красно петь умеет, а товарищей только что убаюкали те сладкие песни; они уж и уснули. Помню, как Скальд взглянулся на них спесиво и вдруг громко запел песнь отъезда. Только что услыхали песнь родную, все вдруг подняли сонные головы, подобрали оружие, надели шеломы и стали смотреть на Скальда духом и глазами. Эту-то песнь я тебе научил. Спой же, дочь, спой ее!»

Песнь Скальда.

(Ее нет в рукописи.)

Между тем два воина выходили из лесу. Пение девы остановило шаги их. Они слушают. На голове одного шлем с острой челенкой. Светлая и волнистая борода его играет по алым устам, как желтые листья осени дрожат над кистями рябины. Длинные и густые волосы кудрятся из-под шлема; суконная одежда застегнута острыми медными запонками; за поясом кинжал с выгнутой рукоятью; в руке лук. Другой, гораздо старее, в одежде смурой, шерстяной, вооружен дротиком, а за плечами у него колчан, полный стрел. Шлем его гладок, без прикрас, и седая борода его обливает широкую грудь. Богатырская песнь юной девы напоминает их воображению обычаи тех людей Северных, коих кровь течет в их жилах. Каждый стих врезывается в память молодого, как соха врезывается в землю. Эта песнь воскрешает в нем все повести, слышанные им в детстве.

Но вот высыпает из лесу толпа охотников на конях мелких, но сильных и бойких, и в несколько минут покрыло берег озера. В одно мгновение оживилось ближнее село; заскрипели ворота, калитки, из них выбежают жены и дети видеть зрелище, давно невиданное. Дряхлые старики высовывают головы в окошки, и опрашивают: от чего та тревога? Рыбаки, лежавшие на берегу, просыпаются в испуге. «Что за чудо?» говорят они; «уж не Стрибог ли грозный нашел на наши домы?» — «То стража Новогородская! едет за данью!… по белке со двора!… а может быть и с брата! Делать нечего! видно придется на много дней покинуть сети, работу, да и гонять с сучка на сучок, с дерева на дерево, этих кикимор хвостатых, что тешутся нашим горем. Давно эти Варяги не являлись на наш край…. каков будет побор!… Ах! было времечко! не знали мы барина, ни Кривичи, ни Чудь, ни Славяне….» — «А кто ж воротил их? Кто ж захотел их помощи? Кто?» спросил молодой бойкий рыбак. — «Вы же, старики! Вы! Вы одни!» подхватили другие голоса, п сильная ссора закипела в толпе. «Тише, братья, тише!» прервал один старшина, «неравно услышат! Стрела полетела, не поймаешь; слова назад не воротишь! Делать нечего; пустило деревцо корни глубоки да крепки!» — Все примолкли, и спокойно, подняв руки, стали дожидаться, что велят господа наезжие.

Иные мысли наполнили душу старого судовщика. По звуку медного рога, по оружию, по языку, он узнал Норманнов. У него потекли слезы. Он вспомнил о Труворе, о своей молодости, времени битв…. Дочь старика стояла между тем неподвижно как бы онемелая. Сердце ее сильно бьется, но чем? Страхом или радостью? Она сама не знает. Она никогда еще не видала такого множества людей вооруженных и копей! «Бел-Бог!» говорить она сама себе, кто эти богатыри?»

Молодой охотник приблизился к старику, и девица стала за отца, чтобы избегнуть взглядов чужеземца. «По твоей одежде,» сказал сей последний перевощику, «по твоим волосам расчесанным и длинным, вижу, что ты не Славянин.» — «Правда твоя — отвечал старик, «я Варяг, и Трувор называл меня своим верным бойцом. Когда три сына Рулафовы поехали за море в здешнюю сторону равнин и лесов, и я также поехал за князем любимым.

«Он стал жить на крутом берегу Сходницы, близ холмов, там где вытекают ключи Славянские. Тут среди недругов, которые нас призвали и нам не верили, в вечном страхе за жизнь Трувора, я сведал покой только тогда, как не стало моего князя, но тогда же сведал и горесть лютую.» — Тут он замолчал и пролил слезы. «Старик!» отвечал ему молодой охотник, — ты говоришь, что был оруженосец Трувора, а плачешь как баба! Уйми свое горе. Я племянник твоего князя; иди служить мне: буду тебе братом-господином.» Тогда бледные щеки старого Норманна покрылись пезанною краскою, как зимой загораются огни на снежном поле.

«Светлое ты племя Одиново! Чистая твоя кровь богатырская!» восклицал он, прижимая ко груди руки Игоря. Сын Рюрика, охотник до рассказов, стал расспрашивать его о происшествиях его жизни. «Сядем — сказал он, «садись и ты, певица-красная! Чего боишься и прячешься? Садись со мной рядышком. Лук что-ли тебя пугает? Вот его откину….» Девица покраснела, подняла лук, положила его между собою и Игорем, и села подле князя.

«Так ты хочешь ведать были моей жизни, Рюрикович!» сказал старик. — «Жизнь моя была ратная, Норманская. Вся моя молодость прошла на морях широких. Бывало, в битвах стоишь всегда с первыми храбрецами, и прикажет Король Морской, сломить башню вражью, так первый запалишь. Кто не воюет, пусть дремлет! говорят наши удалые. Так и я: бывало как придется стоять в пристанях, чинить суда, иль ждать времени мореходного, я спал по целым дням без просыпу. Но только товарищи подымутся дать знак отъезда, покой мне станет тошен, хожу все в шеломе, и кровля отцовская опротивела как пар без браги; а вот — как бывало старик мой соберется с голосом, да станет рассказывать про дела сыновей Одиновых, на дальних морях, так только тогда забудешь на время скучное безделье!» — «Расскажи, расскажи, прервал молодой Игорь,» что тебе отец сказывал про дальние моря.» — «Пожалуй, дай подумать, князь. — Авось все вспомню, дочь! А ты, слушай.» — Тут старик помолчал — и начал:

«Отец мой не раз видал ту сторону, что так богата конями породы доброй, на каких и Валькириям (* Валькирьи — богини посылаемые Одином за падшими в бнтвах.) не стыдно б было выехать в своих синих латах. В той стороне мертвецы уносят пастухов и новорожденных младенцев и распевают в пещерах на все голоса земли. Слыхал ли ты, Рюрикович, про того Царя-исполина(* Карл Великий), что один оборонял земли запада и полудня? Его очи были что два солнца, видели днем и ночью, и с востока на запад, с полуночи на полдень он носился быстро, как вихорь. Заклятый он был враг Одина, как Один страшен в битвах, и, как Один, ведал хитрость волшебную. Захочет иметь мир со врагами, начертит только руны рукоятью своего меча чародейского, и враги станут ему братьями. Был у него замок золотой и бани, где он купался со всем своим народом, и гордость он имел такую, что назывался Царем Запада, как будто в его землях ночует солнце.

«Все то слышал от моего отца, который проехал много стран и видел много земель. Его намять была, что могильные камни на кладбище Моры (*Близ Упсалы.) с надписью имен и былей. Он часто похвалял мне великие острова (* Великобритания и Ирландия.), где жены белы и прекрасны, что Фрея (*Богиня.любви) златослезая: а мужчины имеют мышцы крепкие, бороду короткую, и волос светлый как у нас. Те народы горазды на кулачный бой кровавый, и как наши братья хвалятся тем, что умирая смеются. В песнях величают они нашего Одина, но богов чтут иных, не наших. Каких — то Азов своих хоронят они в могилах и в каждую зарывают золото, серебро и всякого добра хоть бы живому Королю морскому. Вот наши так умнее не отдают ржавчине, да сырой земле никакого сокровища. Храбрецы наши из дома выедут в латах старых да ржавых, a приедут в бронях блестящих, в цепях золотых; все обвешаны сребром и златом … да все это ничего!… Слушай же, Князь! Ох! молодые глаза! все смотрят не туда!»

Девица покраснела. Игорь придвинулся к старцу, и этот опять заговорил живей.

«Наскучились наши богатыри но островам воевать. Узнали землю иную. Там где вино варят иль настаивают: уж не знаю. Помню в детстве, отец унимал мои слезы, обещая показать мне ту землю где плоды текут напитком, от которого веселье разливается но жилам! После и сам увндел я эту страну хваленую: пивал вино и красное и белое и зеленое и пенистое. Тому нитью нет равного!»

«Что ж отец мой,» прервал Игорь, — «не поселился в той земле где пьют так сладко? А здесь проживешь века молодые при кружке одного нива или меда!»

«Рюрик был мудр и разумен,» — отвечал старик, — «он знал что земля Франкская не всегда была безопасна для сынов Севера. У них водятся земные боги; лежат в гробах богатых, и те мертвые не раз спасали города. Покойный отец мой рассказывал, что сам видел как вынесли на ограду какого-то города гроб весь серебром кованный. Наши глядели во все глаза. Вдруг открылся гроб: вышел оставь исполинский в блестящих латах, в венце золотом. Глаза его на нас засверкали как две луны, вертелись во все стороны и вдруг грянули на нас кости словно град (* Чудотворные мощи Св. Мартина в Typе’).

Мы бежали, а вождя нашего вовсе не нашли.»

«Стало, — сказал Игорь, — не всегда наши побеждали; Один не помог.»

«Всегда, — ответил старик. — Страх возьмет Франков лишь завидят наши ладьи да сбруи синие. Добычи и пленных у нас собиралась бездна, всегда: суда чуть тонут под ними! а ты, Рюрикович, не гневи Одина!  дурно будет. Вы Одина нашего забыли там в Киеве. То-то и беда!»

«Не сердись, старик, — возразил Игорь, — «весело и хорошо слушать тебя. Скажи кто был твоим первым вождем, отец мой, или дядя Трувор?»

«Тогда еще ни отец твой, ни дядя Трувор не имели ни судов ни дружины: сами слушались Короля морского. Все узнаешь в очередь. Слушай:

«Один богатырь северный был страхом земель и морей, и разорял богатую сторону Франкскую. Наши скалы и леса давно уже привычны были вторить имя Гастинга, давно наслушались его от Скальдов, что пели его славу. Часто его дружина заезжала на берега наши, набирать молодых воинов. Один из них посмейся над моим коротким волосом: я вызвал его на бой; ему полюбилось мое хватство, и мы стали братьями назваными. Каждый надрезал себе руку; мы смешали кровь свою в знак того братства, и с той поры я делил его долю. Отец мой дал мне броню, щит и ладью. Ко мне пристали два мои брата; многие Шведы снарядили свои суда и вместе с нами поехали вслед за людьми Гастинга; а того Гастинга, поверишь, одно имя давало веру и надежду. Путь наш был полет птичий; в немного дней наши суда легкие примкнули к полку Гастинга, как реки пропадают в Океан-Море.

«Гастннг, не правда ли», прервал живо Игорь, «был росту огромного?» «Высок как ты», отвечал перевощик, «не выше…. но на широких плечах мог сдержать двух воинов сбруйных. Глаза его были страшны, как взор Тора, когда глядит на змия ядовитого; густые брови вечно нахмурены, а мысль его скрытна что земля, да и богата как земля.

«В первый раз я увидел его, — то было вечером, — сидел он на ладье опрокинутой, на песчаном берегу; кругом его товарищи все старые, и указывал он им звезды небесные, называл каждую своим именем. «Не забыть мне в жизнь того первого урока! Всю ночь мне снилось, летаю меж тучами звезд, они брызжут на меня искрами, а сам Гастинг великою луною на меня глядит; и всю-то ночь я с ним пробеседовал на небе.» «Тот Гастинг,» — снова прервал Игорь, «много ли повестей про себя рассказывал?»

«Он редко говорил про себя», отвечал старик; — «но как уж примется рассказывать, то рассказ во веки не выйдет из памяти. Иные хвастают тем, что никогда пе пьют у очага под кровлею, а он так тем похвалялся, что никогда не пьян, коли не из черепа злодея. Любил он только дочерей князей могучих, убитых его собственной рукой, и те сироты-девицы миловали его, как будто бы он никогда не дотрагивался до отцов их. «Когда мы приехали на берег Франков, Гастинг только что воротился с одного славного похода; все его ратники были по горло в золоте, и весело раскладывали на показ свою добычу; мы, как запоздали, так и проводили дни праздные в скуке. Пить яблочную воду, которой много в той стороне, только было нашей забавой; но в том питье нет хмелю, а пить не напиваться, ребячья забава. Одним днем несколько полоненных Франков попытались бежать; тут пошла сеча, какой я не ведал дотоле; и первый бранный крик мой был крик бешеный. Ярость богатырей Гастинговых взяла нас всех; рубили без разбору мужей и жен, по деревьям и камням; ничто не осталось на месте перед нами, а за нами потоком потекли кровь и пламя. Помню еще то ярое бешенство, что в ту пору всего меня разобрало: оно походило почти на радость. Но оно было сильнее в странах полуденных: там солнце жжет что пожар, пронзает насквозь; там гнев был мне в обычай.»

— «Да, да!» сказал Игорь,- «говори мне о Юге, говори о том великом городе, где, сказывают, палаты золотые, стогны выстланы коврами багряными, и одежда вельмож блестит что небо звездное. Много чудес рассказывают о нем наши купцы Киевские.» (* Игорь говорит о Византии.)

— «Ты говоришь о другой стороне, Рюрикович. Купцы Киевские не ведают о тех землях, где бились наши витязи.

Надо быть Норманном, чтобы пройти Океан во всю длину его. Клянусь Одином и Ниордом! Славяне и видом не видали Океана.»

— «А какой же то другой Полдень?», спросил Игорь.

— «Тот иной Полдень, то земля, куда не пройти никому кроме сынов Одиновых….» Тут старик, прошептав несколько слов о нетерпении молодежи, продолжать рассказ свой: — «Есть земля за Океаном (*Испания.), где солнце мечет стрелы огненные, где леса льют благоуханье, где деревья носят плоды златые. В той земле живут два народа: одни утеснены, другие сильны и могучи (* Мавры.). Те Ярлы окутывают свои безвласые головы в пестрые ткани. Их жены живут затворницами в клетях златых, дыша дыханием водометов. Их старшины ведают волшебство, изучают звезды небесные, лечат недужных. Сказывают, будто сии мудреные люди пьют на пирах какой-то жидкий огонь. На их знаменах и оружиях видны руны волшебные, и сначала они ими отбивались от нас; но тогда еще не Гастинг водил нас; как он явился, не в помочь им стала их чародейская хитрость.»

— «А зачем же, — прервал Игорь — ходили вы туда без вашего вещего витязя?»

— «Гастинг, — отвечал перевощик, как трижды окрасил в червонную краску реки Франков, как трижды погромил их домы градом Одиновым, то и оставил вранам и волкам воевать в их полях с мертвецами, а сам отъехал домой. Мой брат названый отшел на пир Губителя и я с товарищами стаи сражаться под знаменем иного Короля Морского. Тогда в первый раз увидел я Великое море. Как хорош он показался мне, Океан широкий! Я вдыхал в себя его вольный воздух и забыл, что есть земли на свете. Но как завидели мы берега, меня снова взяла жажда грабежа. Там, у смуглого народа, есть светлый город (* Севилья.), блестящий тысячами красок, расписанный рунами и осененный цветами, высокими и густыми, что наши сосны иль дубы….»

— «А Гастинг?», — прервал Игорь.

— «Гастинг был далеко, уж я раз говорил тебе, Рюрикович. Тебе бы все про одного рассказывать!»

— «Да», отвечал Игорь, — дела богатыря великого сладки моему слуху. То ли дело смотреть, один орел летит, али пожалуй целое стадо лебединое.»

— «Не таков же был твой дядя», сказал вдохнувши старик. «Трувор любил слушать повести моей жизни; часто заставлял пересказывать молодые дела мои, и не прерывал моих речей.» — Тут Варяг замолчал и, подумав несколько минут, продолжал: — «Так Гастинг, — уж коль надо про одного его рассказывать, — Гастинг явился снова на Франкском берегу, и мы снова к нему пристали; у меня уж росла борода густая. Но с твоим нетерпением пропустишь много лет, много дел славных. Так Гастинг сказал нам однажды: Поедем воевать великий город Полудня! (* Рим.) Все радостно повторили голос воеводы, и мы поплыли по морям широким. Уж проплывали двадцатую ночь, и вот лучи всходного солнца сверкнули нам в глаза, и мы очутились в проливе, что проводить Океан в море полуденное. Плешивые головы не стали нас дожидаться; их пустые города и села повалились под нашими ударами, словно дерева с гор под топором дровосека. Весь берег, острова соседние, и сухие и знойный равнины страны противоположной услышали воинский крик наш, и страшное имя Гастинга, и свист наших стрел.» Вперед, сказал нам воевода одним вечером; еще далеко великий город (* Они были в Луне, в Тоскане.). Слышите! морские жены зовут нас на грабеж новый. Слышите, как воет ветер!» — Вперед! отдали дружины и берег. Не долго мы плыли, как завидели высокие стены города, что мы зовем нашей богатой невестой: много женихов северных богатила она издавна своим приданым. Пора была ночная; мы сошли на берег. Гастинг один в легкой ладье поехал опознавать пристань и степы, тускло освещенные месяцем, и воротившись сказал: «Нет, братья, не станем взбираться мы на те степы; больно высоки они, и их башни, что исполины не боятся, на бой вызывают. Приложим лучше ум на хитрость и авось дело сладим» — C  самого рассвета один Датчанин-старик и один Скальд, разумевшие язык южный, пошли к Царю города и просили у него пристанища для северных пловцов, занесенных бурею, измученных трудом. «Наш больной воевода при смерти,» сказали они, «а он долго жил между Христианами, любит их обряд и желает, чтобы перед смертью жрецы ваши облили его святою водою ваших храмов.» — Пусть придет, и со всеми товарищами,» отвечал Царь. — Да тронется их сердце его примером.» На тот ответ, как воротились послы, между нами поднялся громкий хохот. Мы наскоро сложили носилки из весел и ветвей, и Гастинг протянулся на них, прикидываясь больным, что обманул бы любого хитреца. — Входим в пристань: на берегу нас встречают Царь, жрецы и толпа народа. Больного понесли к крытому расписанному колодцу, над которым стоял кумир юной жены с младенцем на руках, и она увенчана была звездами золотыми. Жрец поднял к ней взоры, облил водою голову Гастинга и провел над телом его какие-то знаки волшебные. Тогда народ, что рой пчел, жужжащих около кади с медом, забормотал невнятные речи, повел нас в пустой замок на берегу моря и там оставил. Тут мудрый наш Гастинг, наскучив долгим притворством, встал, отряхнулся, что волк, смоченный дождем, и велел распустить слух о его смерти. «Иди, сказал Скальду, иди к Царю, и повести ему: «Не стало-де вождя нашего. Исполни желанье умершего.» Такова была последняя речь его: «Умираю христианином. Да схоронят меня новые братья мои в одном из храмов своего града. Да отнесут меня мои верные товарищи в мое последнее жилище, и не отступают, пока земля не скроет меня от глаз людей.» — Он верно согласится, — прибавил Гастинг, — ведь христиане слушают мертвых. Тогда сходи за одним из тех ковчегов, в которые они кладут трупы, и принеси товарищам черных одежд, в какие одеваются «христиане на похоронах.»

Все вышло как угадывал Гастинг. Мы скрыли мечи и свечи под широкими плащами. Гастинг, в латах, в шлеме, с мечем при бедре, лежал, и не двигался, что корабль на мели. Мы шли тихо, опущены головы, пасмурны видом, среди толпы бесчисленной. Уже были под стенами города; входим: быстро глянули — высокие палаты, громадные храмы, куча Ярлов, богато одетых; добрая добыча! сказал себе на уме каждый из нас, мигнули друг другу, и все поняли. Вот отворились врата Великого храма; грустный звук меди загудел над нашими головами. Мы стали перед жертвенником их бога, сложили мертвого и окружили его. Закурился ладан, зажглись свечи; злато и сребро ослепили наши взоры. И вот затянули погребальную песнь жрецы в черных одеждах; а Гастинг поднялся. «Один! закричал он, Один! Мы повторили, и блеснули мечи в руках наших. Как не бывало главного жреца, попадали Ярлы под ударами, и тотчас ограблены. Жены, дети кричат; нас пуще берет ярость. Рубим всех, ходим в крови. Одни забирают из храма все, что блестело, злато, сребро, каменья и одеяние драгоценное. Другие бросились по улицам, убивали встреченных, грабили дворцы, храмы, мечети, а что бросят, зажгут. Народ со всех сторон несся к морю и гиб, убегая смерти. Мужей, жен, детей, добычу, все вместе мы стащили в суда, и как покинули берег, то над городом стоял крик и пламя, и город был гробом народа. Нам привычно было такое прощанье; но скоро надоели вопли наших пленников; — крикунов мы бросили в море. Другие потише пели песни печальные. Нет, Рюрикович, не слыхать тебе ничего слаще тех песен мужей полуденных; их голоса были приятны, что ровные плески весел по тихому озеру. — И мы плыли, гордясь обильной добычей и красными пленницами: их черные очи, что их земля жаркая, горели огнем диковинным. Веселье, любовь, злато, пьянство — за всем тем мы забыли морские страхи. А нас поджидала буря при входе в Океан; забила черными крыльями, и в миг разомчала. Вот открылось небо; то огненные духи ударят громом в хладные ветры, то ветры дохнут тяжко на духов огненных. Взвился Великий змей в морской пучине, и суда наши поднялись к тучам. Наконец-то проглянул день, день ясный, какому быть на возрождении мира. Я было заснул с отчаяния, а проснулся, — увидел челн свой на море тихом. Где ж товарищи? Где Гастинг? За нами и перед нами одна зыбь морская. Уж людей была половина в нашем судне; наши рабы, красные рабыни побросаны в жадную бездну. Оставался один пленник, муж полный знания, ведавший хитрость Эйрину (* Эйра, бог медицины.), умевший целить болезни, призыванием богини, которую именовал Девой Скорбящих. Часто он звал ее, и тогда, сказывал, становилось легче его горе. Так-то, после многих трудов и ненастий, мы увидели наконец троебашние храма Одинова, что стоит над святыми древами (* Близ Упсалы.), a те древа политы людскою кровью. Бесы великих городов, — говаривал мне старый отец мой, — там и боги злее, чем на наших скалах — и правда его! Хуже люди, хуже и боги в богатых жилищах.

Как вышли мы на берег, то пошли в замок королевский, и повели своего пленника в дар Королю. Короля Карла тогда снедала лихорадка. День и ночь был он окружен Друидами и чародейками. Сидя у его изголовья, те жены своими песнями напрасно убаюкивали его боли напрасно чертили на целебных листах руны смысла тайного. им одним ведомые. Тусклоокая Гела (* Богиня смерти.) день и ночь копала темпов жилье для нового гостя.

Лишь завидели нас Друиды, то и схватили пленника. «Вот кровь! – закричали, — бросим его камень жертвенный! Бог надышится пара той крови, и нас помилует.» Карл, лежа на волчьей коже, приподнял томную голову и повел по нас померкшими глазами: «Владыко Шведов! воскликнул муж полудня, «тебе возвратится здравие, но даруй мне жизнь, если желаешь спасти твою.» Больной, оживясь надеждой, остановил жрецов, влекших жертву, и просил у пленника скорых лекарств. «Избавь меня от смерти,» — говорил он, — люблю еще утехи жизни, люблю солнце над главою, цветы и мураву под стопами. Жаль покинуть любовь и пиры; если умереть, лучше погибнуть в битве. Продли мои дни, и, как брата, наделю тебя богатством.» Иноземец влил в питье и пищу недужного горького сока одного растения, коего листы вырезаны как венцы королей наших. Оно растет в местах сухих, и когда Трувора постигла лютая болезнь, я вспомнил про ту траву, но не сумел найти ее на незнакомой земле. Теперь сведала ее моя дочь, сушит и раздает недужным здешнего края, но уж она давно не надобна Трувору.

И Карл не умер. Друиды и чародейки, не умевшие исцелить его, были выгнаны из замка. Сказывают, будто сии дщери смерти, вместе с жрецами, замыслили ков, извести Короля и чужеземца, и что нередко острый яд вливался в королевскую чашу, намешанную нашим пленником. Но его зоркое око мигом проницало злодейство и отводило беду. Король сдержал слово, осыпал его достатком. «Без тебя, говаривал он часто, не видать бы уж глазам моим солнца, и лежать бы мне в полях рядком с дедами.» Муж полуденный украсил древнее жилье королей, распестрил письмом, и Скальды островов наезжали дивиться тем чертогам.

— «У нас в Киеве, прервал Игорь, — нет ничего подобного. Зачем Олег не держит такого же мудреца с полудня? Ведь он Князь и богат, может что хочет. Дай мне быть князем! Уж будут у меня на палатах крыши златые, и в палатах письмо пестрое. Тогда, красавица, пришлю тебе ожерелье светлое что снег на солнце.» В глазах молодой Варяжки блеснула радость, и рука ее невольно прикоснулась шеи.

— «Но скажи мне, старик, продолжал Игорь, где лежат кости Трувора? Я б сходил на его курган, задал бы на нем пир товарищам; пробежали б мы кругом его на борзых конях, и стукнулись мечами, прокричав громким голосом.»

— «Сделано все в свое время, отвечал перевощик, соблюдены все обычаи отцов наших. Слушай, Рюрикович, не мешай. В городе Карловом, в Упсале, я впервые увидел Трувора. Их было три брата. Рюрик был разумен, суров и храбр; Синеус искусен на играх, быстро летал на коньке, ловко боролся; но Трувор, мой вождь любимый, лучше его стрелял из лука. Хитрый он был зверолов, и пирах, бывало, другие выпьют пиво по рогу, а он осушит два. И Король Шведский любил иметь его в гостях, и на разлуке подарил ему чашу глубокую из рога турья. Она изукрашена златом, янтарями и каменьями красными что вино Франкское. Та чаша теперь моя; ее дал мне Трувор умирая; ее вложут мне в окостенелые руки, когда скует их Гела. Сходи за ней, дочь. Знаешь, она висит у меня в головах. Налей в нее меду, что берегу для дорогих гостей, и поднеси племяннику милого князя.»

Девица пошла, н скоро воротилась с чашей, полной напитка пенного и золотистого как ячмень зрелый. Игорь осушил ее одним духом, не сводя глаз с румяных щек Варяжки; потом отдал старику, который, поворачивая ее во все стороны, стал показывать гостю ее резьбу и прикрасы. «Ее унес один Норман, прибавить он, из храма Арконского, у бога Световида. Кажись, в руках держал тот бог Славянский, да не умел удержать.»

Тут отдав чашу дочери, старик продолжал: «То было на одном пиру, где разогрелись наши головы и развеселились сердца. Игорь позвал меня с собою, поехали, и с той поры я не покидал его, пока не развела нас земля сырая »

— «А богат ли тот город Изборск, где княжил мой дядя? Хорошо ли выстроен?

— «То было прямое гнездо воронье, как мы пришли в него. Уж твой дядя научил дикарей строить жилья покойные, крыть крышами капища кумиров, обводить плетнями сады и домы. Себе он выстроил замок и кругом крепкую стену дубовую.»

— Да зачем же не пошел он в Киев? — спросил Игорь. «Вот город! вот река!»

— «A затем, что твой отец смыслил дело княжеское и разумом летал наперед всех, что журавль перед журавлиным стадом. Нас оставил у ключей Славянских, чтоб мы обороняли землю от племен соседних. Дики они были что волки, а хитры что злые карлы; за одно с Изборжцами разоряли наши работы, разбивали орудия, травили лисицами дворы и голубятни. Уж раз было и постыла эта жизнь дружине, надоело вечно быть на стороже; поднялся громкий ропот, и все задумали оставить твоего дядю. «Разве с тем мы бросили семьи свои, богов и море, говорили они, чтоб жить бескрылыми орлятами, что из гнезда не смеют вылететь? пауками висеть на своей паутине? чтоб работать работу военную за врагов своих? Не те ль племена нас выбрали в оборону и начальство, и они же нас щиплют, и смеются над нашим оружием, хоть и взглянуть на него не смеют в чистом ноле. Их дочери нами гнушаются, и гадкий Чудин им милее что ни храброго из Варягов. Покинем эту сторону; не дождемся здесь второй зимы.» —Я услышал те жалобы и рассказал вождю: я не роптал с другими и думал всегда его думою. «Постой, через два дни, сказал Трувор, задам пир дружине. Скажи ей собраться с утра в новой храмине, где висит наше оружие. Вели изготовить лось, что я убил тем копьем. Чтоб через край лилось мед и пиво, и трещали бы столы под мясами!» В услугах любимому князю я бывал, что скорая тень облака; с самого вечера замостил столы и лавки в урочной хоромине и натаскал дубовых ведер с пивом и медом. Два прислужника испекли на камнях, раскаленных угольем, лось, убитую Трувором, свинью, быка и диких уток. Побожиться тем вепрем, что каждый день нараждается сизнова на столе Одиновом, никогда наши Варяги не видали такого угощенья. Гости всю ночь дожидались пира, и по утру, как расчесали волосы и бороду, пришли к вождю. Диво их взяло, как увидели такой избыток. Трувор сам раздавал хлебы, мяса, напенивал пива в свой рог туриный, пускал по рукам и приговаривал по обычаю: Во здравие тебе и мне! — На половине столованья он спросил: «Братья! хотите ль меня покинуть, вашего товарища на битвах и пирах?» — «Не, нет! все закричали, мы тебе верны» — и дружно брались за святые запястья. Скоро пиво отшибло разум у веселых сынов Одиновых, и уж ни говору не стало слышно, ни криков веселых, а только шум кипучего меда и пива, да стук кубков, которые валились из рук на пол. Я, во все время пированья должен был стоять подле вождя; но как увидел его пьянство, то и сам ободрился, повесил на стену свое оружие и стал пить, сколько было мочи. Голова моя горела, сердце ликовало. Уже я не видел, не слышал, и как опомнился, то мои товарищи и Трувор еще спали, кто облокотясь на столе, кто растянувшись на лавке, средь ведер опрокинутых и остатков пира.

Долго был бы лад между нами, когда бы Локк-пагубник не привел в Изборск одного посланца твоего родителя. Тот смутил наше спокойствие. «Братья ваши, говорил он, живут в довольстве на берегах Славянского озера, и наш новый город наполняется, что ни день, все новыми купцами, а с ними приходит и избыток. Ловлею добываем мы меха многоценные, и наши озера кипят рыбою. К Варягам нашим наехали жены и дети, а молодые наши ратники берут себе жен из дев Славянских. Он презирал наш быт, наши жилища, нашу землю, даже смеялся над Князем. Раз я было зарезал его, да удержали. И наша дружина захотела жить в городе отца твоего. Многие оставили Трувора; другие беспрестанно грозили тем же. Трувор сох с тоски, что стебелек подкошенный. Ни в ловле, ни даже в пьянстве не находил потехи. Напрасно звал я Эйру, лил слезы наземь, — как будто б те слезы могли вырастить Трувору зелье целебное; — мой Трувор умер. Старая рабыня Чудинка, и прежде служила ему усердно, и тут одна со мною поплакала над трупом. Надела ему на голову медного змея, что называла своим домовым богом; мы сожгли тело с конем и оружием, никто из нас не умел резать рун; так один Изборжец нарубил топором кое-какие знаки на камне, которым мы накрыли его могилу. Рать Трувора не дождалась и конца его, нас покинула: только немногие старые воины отдали последнюю честь вождю. Были игры на его могиле; я переломил на ней копье, да и простился навек с Изборским замком, с его томными холмами и с остальными товарищами. Те было звали меня с собой, а я говорил им: «Идите себе биться с Финскими колдунами, ешьте с ними сосновую корку вместо хлеба, ищите нового Князя. А мой в земле: не послужу иному! Не сидеть ему за столом Одиновым, не проходить по семицветному мосту, так и я пойду за ним в царство туманов. Тут поклялся я девятью ранами Одина, не бывать больше в битвах, не брать в руку меча. Я бросил его в железные ключи Смолки и говорил; «Имей цвет ржавчины, как эти воды.» Когда же он пропал из глаз, я не оборачивался к башням замка, не слушал издевок товарищей, что будто хочу праздности и покоя, и побрел к озеру Чудскому. Нам, людям северным, знаешь, всегда милы широкие воды да сосны шумные. В отцовский дом идти уже было нельзя; я, как уезжал, уступил его одному родственнику, и тот бы мне его не отдал; такт, я и положил жить с рыбаками Чудского озера. Стал припоминать песни родные, слагать новые, и ходил с лютнею из села в село, из дому в дом, как Скальд, не как те Скальды, что живут в городах и в богатых палатах, да величают только Королей да Ярлов; — а я славил гостеприимство тех простолюдинов, что всегда давали мне место у очага своего.  Бывало, увижу, рыбак закинет невод, сулю ему песнью богатый лов; пастух пасет стадо тучное, дать ему привесок от ока завистлива; давал их и звероловам от леших и русалок; a встречу молодого охотника с многою дичью, так тотчас назову кречетом, злодеем косого зайца, сам побегу вперед повестить его семье, что воротился-де хозяин, и часто бывало выбежит его мать, обметет снег с моей одежи, да подаст кубок меду. Раз то было порою красной ягоды, зашел я в село пастушье, и моя песнь, хоть я уж стар был, полюбилась первой красавице того села. Я отдал за нее все, что собрал дотоле песнями, и вот в мою руку, черствую от работы и оружья, положилась ее рука мягкая, — лебединый пух. И стал я жить у отца ее помогать ей пасти стада. Но коротко было мое счастие, пролегло, что тень птицы летящей. Она умерла и завистливые братья ее выгнали меня из дома отцовского. Взял я на руки дочь свою и пошел искать приюта у здешнего озера. Тут жена одного рыбака, добрая и тихая, что летний дождь, сжалилась над нами, и приняла нас в свою семью, пока не срубил я своей хижины и не развел своего очага, С тех пор моя дочь — вся моя радость и слава. Сколотил я и лодку; научил дочь править веслом, и скоро дочка стала крепче и хитрее отца. Прямая Варяжка! в легком суденышке не боится никаких бурь, а в оттепель, в последние зимние дни, гуляет себе весело по льду озера, хоть так и хрустит под легкими ножками. И в лесу-то ей не страшно, — страшно только богов и отца….»

«Какие же то боги?» прервал Игорь. — «Тебе ведомо,» отвечал старик, -что наши дети должны разуметь веру Славянскую. Так велел отец твой, и так велит Олег. Дочь моя приносит жертвы Перуну и Волосу (* Перун, бог молнии. Волос, бог стад у Славян.), но знает и имена всех наших Азов, все их деяния, и чтоб не забыла, часто заставляю пересказывать.» Тут перевощик положил руку на голову дочери и, смотря на нее с довольством, хотел уж заставить ее повторить имена всех богов Норманских; но Варяги Игоревы окружили Князя и требовали повелений. Игорь, с неудовольствием отводя взоры с дочери перевощика, дал знак обеда. Эхо повторило острый звук рога и слилось с голосом охотников, сзывавших жителей села, и с продолжительным воем усталых псов. Между тем, как рыбаки закидывали неводы в озеро, перевощики приготовляли суда для перевоза Игоря и дружины на противный берег. «Не спрашивают подати, — шептали они между собою, «а ведь это сын Рюриков! Давайте же! исполним скорее его приказы. Овцы целы, как волки сыты.» — Скоро вытащили сети, наполненные проворными карпиями и серебристыми синьцами. Женщины села приносили гостям дикого меду, брусники, голубицы и квасу, между тем как куча детей, спрятав руки в широкие рукава рубашек, внимательно смотрели на Игоря и следили все его движения. После стола, старый конюший Игорев пошел расспрашивать жителей, какой дорогой ехать.

«Игорь», говорил он, «посулил вещему Олегу лисиц, а до сих пор мы находим только белок да зайцев. — «Те леса, что ведут к Новому — городу, полны полнехоньки лисиц и волков», отвечали некоторые перевощики, «но коль хотите завтра день охотиться, то с вечера переезжайте на тот берег. Два дни будете идти, а там придете в лес Перунов; тут, смотрите, не троньте ни мухи. Черезхолмной дорожкой пройдете в землю Ильменских Славян, и там-то накричатся вдоволь луки ваши.»

Нетерпеливые Варяги снова окружили вождя, и снова раздался звук рога. Собак и коней поспешно сводят в ладьи. Время утихло, и гребцы затянули песню живую и вместе грустную, подобно характеру сих полудикарей. Игорь искал глазами перевощиковой дочери, увидел ее стоящую в ладье, и она показалась ему водяной девой того озера. Он сошел в легкую ладью, сел подле; они наплыли.

«Румяная красавица», сказал он ей, «зачем отец твой живет в таких местах суровых? Зачем не придет с тобою на святые берега Днепровские? Там воздух тепел и легок, река течет меж песков серебряных и зеленых гор; те горы поросли цветистой бузиной и молодым орешником. Олег зовет меня сыном. Слушает просьб моих. Я приведу к нему доброго старика твоего, и он осыплет его достатком. А тебе, красавица, будет веселее с девами Киевскими, чем с здешними рыбаками. Поедем со мною; и твой отец за нами поедет, и никогда не расстанется со мною».

— За тобою идти!» отвечала девица, «нет, батюшка не пойдет за тобою; когда умирал твой дядя, он поклялся не служить другому князю, и та клятва сильнее твоей воли.»

— «Ни одна девица», продолжал Игорь, «не приходилась мне так по сердцу, как ты, красавица. Теперь без тебя будет тошно. Поедем со мною!»

— «Не могу», отвечала она, «ты не супруг мне; не приносил за меня выкупа отцу; перед нами не стояла хлеб-соль; ни чей голос не гласил имен наших в свадебной песни; мы чужие друг другу; не могу.»

— «Будет все. Пришлю выкуп отцу твоему, и пропоют хороводы наше имя, и будет стоять перед нами хлеб-соль; только хочу: будь мне женою!»

— Что ты это вымолвил, Игорь? Да разве Олег не властен над тобою и над нами? Буду твоей женою, пойду за тобою в Киев, а Олег примет меня позорно? Позор, знаешь, злее стрелы смертной. Тогда уж не посмею показаться на глаза отцу, и буду как волчица, что рыщет но лесам, людей бежать. Вестимо, продолжала она, из бедной дочери перевощика стать супругой Князя…. да не твоя воля.»

— «Не моя воля», шептал про себя Игорь, чуть не скрежеща зубами «не моя воля, а я сын Рюрика. Убей меня Перун, коли допущу, чтоб тебе был позор, красавица. Не моя воля… да и не раб же я. Хочу иметь тебя за собою, будешь моею….» Тут он остановился, подумал об Олеге, и вздохнул от досады. Девица, слушая Игоря, забыла грести. Крики других перевощиков напомнили ей, что ее ладья удаляется от берега, к которому все плыли. — «Послушай,» продолжал Игорь, взяв ее за руку, «называйся с сего дня ж Ольгою, во имя моего дяди. Меня ему отдал на руки отец мой, как умирал, носи ж то имя, и жди, пока ворочусь. А я буду скоро у Олега, скоро пришлю выкуп твоему отцу; тогда ты назовешься моей милой женою, и во всю жизнь не расстанемся.» Девица гордо посмотрела вокруг себя, потом положила руку в руку Игоря, и твердым голосом обещала быть только Игоревой супругой.

Еще раз плавал челн по воле ветра, ибо еще раз остановились весла. Но дружина Игоря, уже ступившая на берег, крикнула имя княжеское. Ольга снова начинает грести. Уж они близки к берегу. Скоро расстанется с нею сын Рюрика, но прежде чем расстался, еще раз называет ее именем супруги. Он вышел на берег, сел на коня и удаляется с дружиною. Ольга, неподвижная, в тайном смущении радости, следует взором за своим молодым Игорем. Вдали еще узнает челенку его шлема в толпе ловчих.

Уж простерлась тень по водам и берегу; но молчание ночи долго смущено то глухими голосами перевощиков, возвращающихся домой, то шумом волн под ладьями, то стадами лосей, бросающихся в озеро от волков голодных. То залают псы селения, то пролетит запоздалая птица, ища ночного приюта, иная проснется в потемках; — все сливалось в один дикий, невнятный шум, в какую-то странную задумчивую гармонию. Девица тихо ведет назад ладью отцовскую, но часто обращает голову к берегу, который от нее бежит. Там кой-где зажглись огни, вокруг них блистают латы. Вот, кажется, черный образ воина отделился от прочих; кажется, смотрит на озеро. Но все смешивается, исчезает. Ольга причалила наконец к берегу, привязала лодочку к ветхой иве и воротилась в хижину отца. Вокруг нее царствовали сон и безмолвие, но она еще долго повторяла имя, данное ей в залог любви, в воображении слушала еще речи сына Рюрикова, гуляла по цветистым берегам Днепровским, вся увешанная дарами молодого супруга; — она не смыкала глаз всю ночь, словно сторож на подъемном мосте какого замка.

 

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

 

Месяц освещал низкую хижину варяга-перевозчика и зыбкие волны озера.— Наступила пора долгих ночей; давно отлетели в теплые края перелетные птицы, давно вороны и галки слетались стадами из лесов под кровли сельских хижин; снег, окрепший от мороза, хрустел под стопами конских копыт, а легкие сани, едва чертя след, летали.

Кончены работы; вот пора гаданья, игрищ и свадеб! Каждый день веселая толпа собиралась в просторнейшей хижине села. Там, на посиделках, молодцы затевали игры, молодицы пряли, пели, славили Вайзгантоса¹ бога дев, и Ладу², богиню свадеб. Старухи садились у очага; одни гадали, глядя на зажженную березовую лучину; другие, в кругу мужчин и женщин, у которых лица показывают внимание и веру, толковали сны, рассказывали про добрые и злые встречи, про оборотней и про юных рыбаков, пропавших в озеро и унесенных на дно водяным дедом. Девицы и парни, любовь на уме, собирали в деревянное блюдо ожерелья и кольца, вынимали под песни, и песни гласили им то свадьбу, то дальний путь, то богатство, то скорую смерть. Не раз и Ольга, задумавшись, опускала в то блюдо, со вздохом тяжелым, свое запястье или привеску с ожерелья, и не раз песня сулила ей жениха молодого и знатного. Тогда она шла поспешно домой, в свою бедную хижину, и там все дышало для нее надеждою и мечтами.

Но проходило время, а не было слуху ни об Игоре, ни об Олеге. Старик не замечал грусти дочери. Она по-прежнему в точности исправляла все дела свои, говорила мало и скрывала тоску от его взоров. Но ее краски бежали с ланит, и слабый ее голос уже не пробуждал отголосков озера. Если, в угодность отцу, она затягивала иногда песнь об отъезде, то частое биение сердца захватывало ей дух, и звуки замирали на устах ее. Так водопад, тяжелый, кипучий, шумно валит на камень, заглушая песни рыбака на берегу соседнем.

 

——

 

Снег блестит от солнца. Воздух ледян, воды недвижны, и казалось бы, что смерть все окутала в свой широкий белый саван, если б карканье ворон и крик галок не свидетельствовали еще о какой-то жизни.

Но кто ж возмутил безмолвие леса? Отчего вдруг посыпался снег с этих ветвей согбенных? Отчего заяц бросился в глубокий ров? — В сию глушь проникла юная дева. С трудом идет она по глыбам снега, где тонет ее нога, пробирается между густых ветвей, которых еще не разнимала рука человеческая. Красноватый свет показался глазам ее. «Благословен Перун и Один!»³ — сказала она, испустив долгий вздох, дотоле сжатый в груди сомнением и страхом; ускорила шаг, легко перескочила через забор, сложенный из набросанных корней сосновых, и очутилась перед старцем, сидевшим у большого огня. Борода его висела ледяными клочьями, и глаза, блестящие, как у волка в темном лесу, уставились на деву.

— Чего ты хочешь? Зачем пришла? — спросил он.

— За советом, дедушка, — отвечала она и вынула из-под пестрого передника кусок холста, ей самою тканного.

— Криве могучий!⁴ да виданное ли дело, чтобы девки одни-одинехоньки заходили в эту страшную пустошь? Кто ты такая?

— Варяжка, дедушка. Зовут меня Ольгой, а прозвал так молодой князь-богатырь прошлого года на прощанье. Он обещал мне взять меня за себя, и я давно, давно жду его, но его нет как нет. За ним, знаешь, ездит много коней и прислуги. Теперь я пришла к тебе, добрый дедушка… у нас ведь молва слывет, будто что ты умеешь людей оборачивать в кого хочешь. Так дай мне крылышки: полетела б через степи, через леса, реки и города, везде-то бы искала следов моего суженого; прилетела бы в город большой, посмотрела бы на его башни и людей и узнала бы наверное его кровлю…— И тут Ольге казалось, что ее ноги в самом деле поднимались с земли, что она летит лётом по облакам и грудь ее расширилась, словно у птицы.

— Что ты это вздумала, неразумная,— отвечал кудесник, качая головою.— Будешь птицей, разве не боишься, неравно стрела нагонит али другая птица, сильнее, заклюет до смерти…

— Не боюсь,— отвечала Ольга, устремив на него глаза, в коих изображалась отважность.

— Так слушай же, что расскажу тебе. Увидишь, как страшны оборотни,— продолжал старик.— Была одна девка, и ту девку полюбил один молодец из судовщиков. Вот она обмани его и отдайся другому. Брошенный жених пожалуйся кривичу-кудеснику. Уж дело было слажено, и молодых вела толпа провожатых в их новую избу, а кудесник прокрался в избу прежде их, да и сунул свой нож под овчину, что была постлана у порога. Вот молодые только ступят на железо, вдруг оборотились в двух волков, что ветром ошибенные, они кинулись на дружек. Поднялась суматоха; мужики, бабы, дети бегут прочь куда глаза глядят. Кудесник махнул рукою, слова промолвил, и все погнали назад в избу; как скоро переступили порог, и тоже так вся свадьба превратилась в волков. С тех пор, что ни вечер, они идут стадом к прежним избам своим, воют, воют, и страсть берет, кто ни послушает. А жаль их, ведь все друзья да братья; пытались отогнать их в лес. Да нет, и тут не унялись: как только вечер, стадо волков идет себе в село, обходит избы и воет. Делать нечего: выбились из сил люди, напущали на них псов голодных, и те псы всех их до одного перегрызли. Видишь теперь? Не боишься ли ты? Не страшно ль?

— Нет,— отвечала девица,— та обманула жениха, а я ищу своего.

— Так ты думаешь,— продолжал старик, и брови его опускались на сверкающие глаза,— думаешь выстоять все искусы? А ведь по многим придется пройти тебе, и от каких дрожал не один богатырь.

— Не побоюсь ничего; только начинай скорее, дедушка,— отвечала девица.

— Иди ж за мною,— сказал старик, взял пук сухой лучины, зажег и повел Ольгу в землянку, крытую сосновыми ветвями.

 

——

 

При красноватом свете лучины Ольга молча глянула на разные вещи, висевшие по черным стенам мудреного жилища. Пучки сухой травы, вороньи гнезда, рога, когти, носы, крылья разных хищных птиц, лосиная шкура, гусиный остов, закривленный жезл, барабан, расписанный какими-то знаками, поражали попеременно ее взоры. Два волчонка играли на полу; но как увидели людей, заревели и бросились бежать. Длинный уж развивался в углу и качал головою над кувшином, полным молока, и он испугался и спрятался в постель кудесника.

Между тем Вайделота⁵ вышел и скоро воротился, одетый в белую рубаху, держа в одной руке широкий нож, а в другой черную кошку, которая страшно билась и кричала. Из глаз ее, казалось, лились искры дождем, и когтями она как будто хотела рвать воздух вокруг себя. Ольге вздумалось, что сам Чернобог⁶ облекся в вид кошки, чтоб испугать ее; но, устыдясь минутной боязни, она победила сию мысль и стала смотреть на страшного старика.

Он хранил молчание, и движения и взгляды его выражали досаду; воткнул в землю длинный шест, подле таза с водою, и привязал животное, обреченное в жертву Черному богу.

— Поди сюда, смелая,— сказал он девице,— развяжи повязку головы твоей, распусти волосы, разними пояс, ступи на эту змеиную кожу: вот она — и иди по ней без страха.

Ольга повиновалась и твердо пошла по змеиной коже.

— Стой,— вдруг закричал кудесник,—страшен час нам, услышал Чернобог. Бог Черный! отец всякого зла! ты, что, молвят, живешь внутри земли, а по другим, в водяных омутах. Что на Западе ведан был чудом длинногривым и грозился пастью на небо, а на Востоке являлся исполином страшным, и сохла земля, где ты глядел на нее, и людям давал ты в уста свой сосец студный, и почахнут те люди! Води рукой моей, я обведу круг около девы, а ты сомкни его.

Ольга, сложив руки у груди, следила глазом все движения чародея и только одного опасалась, что ее дело не удастся.

— Вторь за мною, что говорить буду,— сказал старик.

Девица повиновалась, и следующие слова огласили землянку:

«Горе, кто не сдержит слова! Чернобог страшный! Ты все можешь, что захочешь, так приведи ж ко мне назад моего суженого-ряженого! А коль он да забыл свое слово, так не знал бы покоя под своей крышей, ни на водах, ни в степях, ни в лесах святых! Мучили б его домовые день и ночь! Не видал бы он хлеба-соли на столе своем, не видал бы огня в печи. А высох бы что нива, когда ведьма заплетет венок из соломы да заклянет его!»

Ольга трепещет, нерешима, едва переводит дыхание, но вдруг вооружается всей силой воли и побеждает страх.

— Бери теперь нож, — сказал кривич,—зарежь кошку, чтоб капала кровь в этот таз.

Девица смело наносит смертельный удар: кровь течет, и кудесник, потрясая над тазом зажженной лучиной, говорит:

— Видишь в воде круги этой крови, стань над тазом, чтоб твое лицо виднелось в тех кругах. Тут ты переменишься: глаза твои нальются кровью, пар начнет выходить изо рта и всю тебя обнимет; и тогда, если захочет черная сила, то покроешься перьем и улетишь коршуном.— Тут он замолчал; потом вскрикнул страшным голосом: — Нет, божусь, Криве! что-то не ладится! — кто-то мешает! Говори за мною, да смотри не робей… «Я вольна: улечу, куда вздумаю. Разбейтесь, цепи! сгинь и мать! сгинь и отец! сгинь кто держит!..»

— Постой! постой,— прервала Ольга,—отец мой жив! Сохрани его Перун, и Один, и все белые боги! Знаешь варяга-перевозчика,— и дева бросилась вон из круга, оттолкнув кривича, хотевшего удержать ее. Колдун улыбнулся; …закрывая рукою уста, как будто погружаясь в думу, важно возразил:

— Полно ж думать о богатырских свадьбах, уйми свою гордость. Не перевозчице быть женою знатого князя.

— А коль он обещался,— прервала Ольга твердым голосом,— так, видно, буду.

— Ан слушай, девица, упрямая голова, что старый дуб твердый,— сказал кудесник,— коль хочешь только, чтоб тебе был верен твой надежа да воротился к тебе, так тут дело не до оборотов, не до летания птицею. Научу тебя другому; воротится твой суженый, коль он точно суженый.

— Ах! вороти, дедушка! только у меня и думы: когда-то опять увижу его взоры соколиные? когда-то назову его супругом милым?

— А сумеешь ли отыскать след его на земле в вашем селе?

— Как не суметь, дедушка? Там, у ивы старой, над озером… тогда была пора долгих дней и ночей светлых; земля была сыра, помню, помню…

— Возьми ж этот нож заговоренный, и как месяц потянет к Востоку, так ты иди с ножом под иву; ищи, вспомни, где стояли его ноги, снег разбросай и взрежь ту землю, ту самую, где помнится тебе, что его след остался; да приговаривай: воротись-де ко мне, суженый! И увидишь, очутится перед тобою. Тут ты закрой свои очи обеими руками и закричи: чур! Он пропадет, а ты скорым-скорехонько подбери ту землю и хорони у себя. Увидишь: семи дней не пройдет, твой суженый, что ласточка, прилетит к гнезду прошлогоднему, и забудет свет-волю, и так за тобою следом ходить и будет, что цыплята за маткой.

Исполнившись надежды, Ольга наконец собирается домой: снова заплетает в косы свои волосы, надевает повязку, опоясывается поясом, засовывает за него чародейский нож и выходит из землянки, провожаемая кудесником.

— Вот тропа, иди ею,— сказал он,— та дорога, которой ты пришла, длинна и опасна. Того и гляди, съедят волки: много их голодных таскается в том околотке. Иди ж себе с Бел-богом…⁷ Да зверь попадется, так сорви ветку с дерева, переломи надвое и говори: вот твоя дорога, а вот моя! — и убежит тотчас.

Ольга благодарит, кланяется и удаляется.

— Да выслушай еще, красавица,— закричал ей вслед кудесник,— пройдешь шагов десяток, неравно услышишь: смеются, грохочут, смотри не пужайся, а пуще того — не останавливайся. Ведь в этом лесу водятся лесные русалки, станут заманивать, ты смотри беги себе неоглядкой, не слушай их голоса льстивого.

Ольга проворно идет тропою, указанною стариком, и без всякой дурной встречи достигает опушки леса. Но все, что она перетерпела противных чувств, утомили ее душу, замучили тело. Она останавливается, садится на ствол дерева, опрокинутого бурею. «Ворочу его,— говорит про себя,— ворочу, следом будет ходить за мною; не будет мне срама! Найду, найду следы его — там, над озером, там он долго стоял… Уж воротится он, уж будет мой!» Ее воображение разгорается, частые вздохи теснят грудь; она, зачерпнув снегу руками, прикладывает к горячему лбу, но снег тает, и лицо пылает по-прежнему. Члены ее тяготеют, глаза смыкаются; в уме образы слабеют, смешиваются, исчезают; она заснула; но вдруг голос Игорев взгремел в ее ухе: «Ольга, Ольга! помни свое имя, жди меня!»

Она очнулась и быстро оглянулась во все стороны; встала и пустилась снова идти. А день гаснет. Все скорее идет дева; то поглядит на небо, то на длинные тени от елей по белой дороге, глядит во все глаза и взглядом и желаньем ловит, останавливает отлетающий свет.— Уж вот только белизна снега освещает предметы: куда поздно! Что подумает отец! Но чу! Кажется, шум; да, лай собачий. А там должно быть и село наше. Слава Бел-богу! вот оно, вот село. Еще скорее идет Ольга; она собрала все свои силы. Вот огни, что глаза волчьи, мелькают перед нею; шум все ближе, воздух как будто теплее; вот все живо около нее, она дома.— Но что же это за люди у ворот? и что за наречие у них такое, не чудское, не кривичское?

— Кто вы, добрые люди? — спросила она трех молодцев, стоявших у пустых саней.

— А тебе что за дело? — отвечал один.

— Постой, не молодушка ли какая? — подхватил другой.— Голос-ат тоненький. Ну, так и есть.

— Добро пожаловать, красавица! — закричали все.— Не пивца ли несет? Ан наливай скорее, да не пяться, побудь с нами.

— Честные гости,— прервала Ольга, узнав варягов по выговору и одежде,— не из Киева ли вы?

— Из Киева, голубушка. Видите, братцы, уж и девки-то чудские ведают про стольный Олегов город.

— А что ведаете про Игоря? — спросила Ольга.

— Про Игоря! — отвечал один. — Так и Игоря-то узнаешь? Так тебе его надобно?

— Надобно! — прервала Ольга.— Кому ж, коль не мне? Где он? Неужели приехал? Укажите мне князя Игоря моего, укажите!

— Князя Игоря? — сказал один варяг товарищу на ухо.— Это, верно, она! Девица, поди со мной,— продолжал он,— пойдем, все узнаешь.

Ольга побежала вперед к отцовской избе и застала отца на пороге в беседе с чужеземцем.

— Вот она,— вскричал отец.— Где ты пропадала? Здесь об тебе дело: вот и посланец от Олега могучего. Взойдем в избу, гость почтенный, сам скажи ей все наказанное нашим мудрым Олегом, наследником трех могучих богатырей, Рюрика, Синеуса и великого Трувора, моего брата названого.

Тут посланный перешел порог и за ним старик с дочерью. Они оба сели в передний угол, а она стала перед ними.

— Вот тебе дары от жениха, князя светлого Игоря Рюриковича. Он тебя выбрал в супруги из всех девиц. Да ниспошлют Перун, Волос⁸ и Лада все блага земные на ваш союз!

Отец смотрел со слезами на дочь любимую.

— Чуло ли твое сердце, дитя мое, эту новую судьбину? Как же шло это дело и как же я не знал?

— А вот, слушай,— начала Ольга тихим голосом.— Помнишь, батюшка, как все наши варяги собрались переезжать на ту сторону, я стала в лодку: Игорь сошел ко мне, и мы поплыли. Он на меня глядит, после вымолвил нежное слово и позвал в Киев с собою. Мне стало совестно, и я отвечала ему, как водится, чинно, по твоему Казанью.

— Постой,— прервал старик, обращаясь к посланному,— сядем у печи, там теплее; мне и весело и страшно.

— Игорь Рюрикович,— продолжала девица, когда все уселись,— опять меня стал уговаривать и вымолвил слово о браке. Тут я припомнила ему, что он не властен, что он ходит по сю пору по Олеге и что он сам себе не боярин. Когда мы доплыли до берега, он уверял, что я одна ему по сердцу, что иной жены не хочет, и сказал на прощанье: «Дожидайся меня или моего посланного и назовись Ольгою по имени и в честь моего дяди родного, как водится на Славяни. Будешь в Киеве, тебе будет и честь, и слава, и богатство: я пришлю тебе выкуп».— Я ждала, молчала, много терпела, но не смела проговориться с тобою, батюшка, ждала, ждала и… дождалась. Вот тебе, отец родимый, прямую правду сказала.

Ольга покраснела и передником заслонила глаза свои. Старик взял Ольгу за обе руки, подвел к посланному и, зарыдавши, сказал:

— Вот вам дочь моя! Нежьте ее, мое дитя любезное. Отныне она невеста Игоря, сына Рюрикова. Через два дня поедем к нему в Киев!

— А ты, батюшка? — спросила Ольга.

— Я,— отвечал отец,— я провожу тебя к твоему князю-супругу, погляжу на светлый город, добытый нашими варягами, погляжу еще раз на воинов и на оружье, послушаю шуму городского, а там — увидим.

 

——

 

На другой день во всех дворах узнали, что сын Рюрика выбрал себе невесту, и с той поры на посиделках слышались песни, где повторялись имена Игоря и Ольги.

 

——

 

Утро забелелось; Ольга вскочила, посмотрела вокруг себя: все готово. Отец еще спит. Пойдем, сказала себе, проститься с ладьей. На чьи-то руки ее оставить?

Лодочка ее стоит, полузанесениая снегом. Ольга подошла к ней и задумалась: «Прости! пришлось нам расставаться. Служила ты мне службу, спасибо! Уж красных ли дней я в тебе не нагляделась? Обильного ли лову не видала? Бывало, как весело меня носит по тихому озеру, словно мои девичьи мысли до встречи с Игорем! А в бурю! В тебе не страшен был ветер буйный. Бьет в лицо, рвет кудри, крушит одежу — мне любо. А нонче на других водах пришлось мне плавать. Те воды будут и чище и шире, но другая ладья понесет ли так шибко? И уж не править мне веслом! Будут возить перевозчики; буду сидеть сложа руки, глядеть на прислужников и сидеть рядом с моим князем. А руку-то на плечо его, и сердцу будет весело. А что коли буря зашумит и завоет ветер? Не вытерплю, возьмусь за весло, управлю ладьей,— и скажет мой свет: «Жена — да выручила!» Прости, ладья моя!»

Ей стало на минуту тяжело; но она встрепенулась, как ласточка перед полетом, и прибежала к отцу.

Уже все было готово к отъезду.

Лошади запряжены; нетерпеливо бьют копытами и пылят снег. Сани покрыты ковром казарским. Ольге подают лисью желтую шубу. Ольгу покрывают длинною фатою. Отец и киевский посол сели с ней рядом, и варяги с криком бросаются на коней.

 

——

 

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

 

Небо мрачно, и звезды едва сыплют искры с синего свода, но снег, верный товарищ людей северных, освещает однообразную дорогу. Вот холмы поднялись над небосклоном: они венчают широкую реку.

— Вот Днепр! — вскричал один варяг.

— Да это Днепр! Днепр! — отвечал другой, и то имя, громко переходящее из уст в уста, сильно отозвалось в душе юной невесты.

— Слава Перуну! — сказал старому перевозчику конюх Олегов.— Мы приехали: вот Киев!

— Слава Тору!⁹ — прошептал старик с тайным негодованием, которое испытывал всякий раз, как слышал варяга, призывающего богов славянских.— Слава всем азам Валгаллы!¹⁰ — повторил он, взглянув на дочь, как бы для того, чтобы отвратить от нее гнев родных и почти забытых богов заморских. Ольга, пробегавшая все пространство нетерпеливым глазом, первая увидела хижину над берегом. У ворот стоит мужчина. Кому быть ему, как не Игорю? Подъезжают: сердце бьется, но быстрый взгляд скользнул по незнакомому и теряется снова в пустой дали.

Вот и Киев, мать русских городов, рисуется на небосклоне: рассеянные огни на противоположном берегу привлекают внимание невесты. Княжие хоромы над крутым берегом и ночью при звездах ясно отличаются от других своей белизною и теремом высоким. На них остановились взоры Ольгины.

Сани спустились на лед замерзшей реки, быстро помчались и поднимаются на другой берег. Едут ухабами, сугробами по дороге, занесенной снегом, и въезжают наконец внутрь дубовой ограды. Главный провожатый закричал; голоса откликаются, и вмиг воины, рабы и жены теснятся на тереме и в окнах.

Игорь спит. «Вставай, пробудися,— говорила мама новогородская, которая входила к нему, когда хотела.— Лети, мой ясный сокол, лети к своей голубушке. Уж она вон там. То ли дело девица с наших озер! Красавица!»

Игорь встает, надевает шубу зеленую, подбитую казарским горностаем, и идет к Олегу, не смея прямо броситься к невесте. Она же ждет в сенях со всеми и в первый раз робеет. Шумная толпа около них теснится. Олег с Игорем выходят из покоев и идут навстречу к нареченной супруге.

— Здравствуй под моей кровлей,— сказал государь славян.— Девицы, затяните песни и величайте князя Игоря с княгиней Ольгой! Не так ли ее зовут?

— Да, так! В честь и славу твою,— отвечал Игорь.

— А вы, жены,— прибавил Олег,— а вы учите ее делам хозяйским да готовьте богатые одежды, как следует супруге сына Рюрикова. Вы же, слуги догадливые, готовьте напитков пьяных: от них веселье в доме, что благодать в стране от реки широкой! Иди со мной, брат! — сказал он, ударив по плечу старого товарища Труворова.— Иди, побеседуем о прошлом, а дочку оставим с новыми подругами: молодежь к молодежи — стариковские толки не в лад с девичьими!

Свадебные песни гремели вокруг невесты во все течение дней, предшествовавших свадьбе, и воинский двор Олегов словно превратился в лес, населенный птицами голосистыми, встречающими весну красную.

 

——

 

Между тем жены Олеговы, повинуясь приказу мудрого супруга, готовят одежды юной Ольги. Окруженные рабынями всех возрастов, они беспрестанно смотрят за их работой. Одни, искусные в мастерстве красить полотна и шерстяные ткани, смешивают березовый лист с полевым дроком и выводят из этой смеси краску желтую, как янтарь венедски¹¹; а из корня диких пионов краску красную, не менее рябиновой кисти. Другие же нижут восточный жемчуг, бусы синие и вынизывают ожерелья.

Славянские жены, не сводя глаз с разного шитья, привезенного из Скандинавии, хитрые перенимать всякое дело, выводят на тканях мудреные узоры. Все кипит делом в женском тереме, по улицам и на площадях киевских. Народ несется толпою к днепровским берегам. Во многих местах на реке прорублены проруби. Одни черпают чистую воду и наливают ее в котлы. Другие шестами беспрестанно мешают в них хмель и ячмень, и проворные парни поддерживают огонь, кипятящий густую брагу.

— Живо, ребята! живо! — кричат белокурые варяги.— Подбавьте хмельку, не бойтесь! Уже варить пиво, так пьяное. Крепки у нас головы на шеломы тяжелые: не скоро разберет их, как славянские головы шапочные!

 

——

 

В день, посвященный Ладу, богу согласия, поутру отворяются ворота дома княжеского и хор девиц ведет Ольгу в баню. Идущие впереди стараются удалить всякую зловещую встречу; потчуют ведьм и колдунов, выходящих нарочно к ним, медом и пряниками и приглашают их на вечерний пир, чтобы им не вздумалось навести на молодых порчи и напасти. Входят в баню. Там пол и лавки усыпаны сушеной мятой и душицей. Спутницы невесты разделились на две толпы. Одни беспрестанно поливают раскаленную каменку, от которой валит влажный пар; другие, окружив Ольгу, раздевают ее, берут пахучего болотного цвета, трут им тело невесты, поднимают на воздух молодые зеленые веники и сводят пар на ее гибкие члены.

Замужние женщины, не смея войти в эту баню — убежище девиц, остаются у порога и оглашают горницу звонкой песнею.

 

——

 

Настал день торжества. Жители Киева сбегаются на священный холм, глядящий на желтый Днепр. Там стоит огромное капище Перуна.

Идет Олег с Игорем и с варягами. Идут и жены и девы.

Четверо белых ягнят и бык уже пали под топором жрецов. Головы жертв привязаны к кумирам низших богов, обставленных кругом истукана бога молнии. Жены обступают невесту, разнимают по славянскому обычаю ее девичью повязку, расчесывают на две части ее длинные волосы и заплетают в две косы. Потом надевают на нее богато шитый повойник¹² и накрывают ее покрывалом; а Ольга преунывным напевом произносит слова, ею выученные.

Тогда Игорь бросается в средину жен; те на минуту как будто не хотят отдать ему невесты, но скоро разбегаются, и он уводит свою добычу из капища. Легкие сани привозят их на двор княжеский; там зажженные пуки соломы запрещают въезд в ворота. Кони пугаются, пятятся, встают на дыбы; но Рюриков сын встает на ноги в санях, ударяет бичом коней — и они духом пронеслись через пламя.

Молодых принимает старшая из жен Олеговых у порога, застланного овечьими кожами. «Войдите! — говорит она, высыпая на юную чету ячмень и просо.— Ступите на этот мех. Да наполнятся чадами ваши хоромы, да призрит на вас Волос, да будет обилие в полях и стадах ваших!» Тут она бросила за плечо сосуд, в котором были ячмень и просо, и глядевшие старики сказали, улыбаясь, друг другу: «Быть у них первенцу сыну. Вишь, посудина так в мелкие дребезги и рассыпалась!»

Столы уставлены вкусными яствами и чашами, полными вина и пива, и княжеские палаты открыты для всех, кого вместить могут. Лавка молодых поставлена под кумирами богов домашних. Олег приближается к Ольге: «Отдаю тебе свет белый,— сказал он, приподняв покрывало концом копья.— Дай тебе Перун детей-сынов и были б они храбры на суше и на море!»

Тогда все гости сели вокруг столов; со всех сторон слышен веселый крик, хохот, шум голосов возрастающий, когда новая полная чаща осушится за здравие Игоря и Ольги. Забыв наказ княжеский, гордые варяги обидными словами раздражают старцев киевских, которых речи и движения дотоле выражали радушное веселье. Жрецы, колдуны, колдуньи, всякий в свою очередь становится предметом дерзкой насмешки варягов. Первым подадут они чашу пива, и лишь только те протянут руку, варяги выплеснут ее в честь богов. Другим велят встать из-за стола, играть им на гуслях и волынке. Колдуний, страшных для славян, заставляют петь, плясать, водить хороводы. «Покажите-ка, бабы,— говорят они,— вашу силу черную. Вот вам костей, соли и ножей. Пропадите невидимками, оборотитесь в волков, сорок али в огненных змей летучих! Подымайтесь на воздух, рассыпайтесь искрами!»

Недвижимые колдуньи вперяют в них глаза, в которых видны и досада и страх, и ворчат какие-то непонятные слова.

Между тем раздраженные киевляне окружают князя и просят унять наглых воинов; но мудрый Олег, зная, что голос вождя не слышен среди беспорядка пиров, говорит им:

— Эх, братцы! неужто вы не знаете, что собор воинов не девичья беседа. Пусть себе девки вниз глядят и поют, поджавши руки, а у волков и забава волчья, а у орлов и орлиная. Ведь у нас сказывается: «На свадьбе-де всякой будь гость, только порядок убирайся прочь!» Да и что скажут про Олега, что он под своей кровлей, да еще в день праздничный, закажет шум и веселье? Идите-ка лучше да пейте вдоволь, веселитесь сами и другим давайте!

Наконец Олег кланяется гостям, подзывает чашника-славянина и велит всех выслать из застольной. Толпа уходит, и скоро семейство славянского князя остается одно в замке.

Молчаливый город, дотоле как будто опустевший, вдруг оживился. Кучи мужчин, женщин, детей топчут глубокий снег: то сойдутся, то разойдутся, вызывают друг друга взапуски, катаются по льду, борются и забывают сон и прямую дорогу к избам. Те, которые вынесли память из пира, идут отдельно от других и рассуждают меж собою об угощении:

— Нечего сказать, тороват хозяин наш, князь Олег: вдоволь накормил; много текло вина, пива и меда; ничего не пожалел на свадьбе молодого свет Игоря.

— Еще бы поскупился для Рюрикова сына; разве не все его. Иные сказывают, ему бы шло быть нашим-то князем.

— Может, и так, да нашей братьи что до того? Что Олег, что Игорь, что хозары, что угры — ведь всякому плати да служи: Олег тем берет, что на все горазд, куда хитер, в будущее глядит, что мы вперед на дорогу, да и силен: врагов всех под руку взял; захочет, говорят, гору сдвинет, и море ему не страшно, словно степное раздолье.

— А и того не забыть, братцы, что никогда не называется князем мери, чуди альбо криви; а вот нашим зовется: славянский князь; а зачем бы то? Видно, затем, что нас над другими всеми жалует.

— Оно вестимо так, что Олег и силен, и умен, и разумен, да только эти заморские великаны белоглазые куда тяжелы. Чернобог их попутай, злодеев! Ведь правда, ребята, слышали вы и видели, как над всеми издевались! Уж Борич ли, белокурый молодец? Али Чюрилин сын широкоплечий? Жених ли Владиславы-красавицы, соколиные очи? А им места-то не дали! Уж наругались ли над нашими жрецами, над ведьмами? Да постой, не сносить им голов. Ведьму обидеть не шутка: ее глаз, что жало.

— И подлинно так: придет черный день тому, кто над ними подшучивал. Видели, как плясали колдуньи? У меня волос дыбом становится. Экая злость, подумаешь, в ноги прошла. А как запели? Словно вещие псы лаяли, беду накликивали. Два раза обводили круг около наглецов-злодеев, да как-то расходилось: видно, сила Олегова помешала. Он, молвят, сам колдун. Не быть проку в этой свадьбе.

— А что нам за дело,— прервал старый мужик,— хоть у них весь огород полынью зарасти! Лишь бы нас оборонил от силы нечистой! Вот они ведьмы, вон спускаются и что-то толкуют. Давайте им дорогу.— Бел-бог вам в помощь, тетушки!

— Спасибо, спасибо, мужички вежливые!

Мужики стали раскланиваться, величать каждую по имени, а там разошлись в разные стороны, кто в свою дверь, кто в переулок.

 

——

 

ОТРЫВОК ИЗ ПЕСНИ ЧЕТВЕРТОЙ.

 

Время текло без видимых забот в палатах Князя Славян, но в думе мудрого Олега много мыслей кипело, и часто ночи его проходили в беседах с заморскими старцами, или с самим собою, глядя на звезды, в которых он с юных лет научился читать будущую судьбину. Часто собирались у него купцы Славянские; но тайна тех сонмищ домашних не выходила из стен Князевой светлицы и из круга заслуженных старцев. После княжеских бесед часто отправлялся обоз с Киевскими выбранными купцами и Тиунами, и с провожатым Варягом: примечали, что берет всегда дорогу южной Хозарии, и что в то же время посылались в Новгород, в Смоленск, к Древлянам и в Червленныя области бояре иль Тиуны. Причина этих поездок тайна была для Князя Игоря и для молодой дружины: юные воины соглашались с сыном Рюрика в занятиях и в забавах молодых лет, и от того предпочитали его мудрому и важному Олегу, который с ними никогда не вел беседу; они на охоте и в корчмах ругали Князю Игорю в глаза дядю его Олега, и попрекали ему бездействие и презренные права его и послушание детское. Олег все знал, все примечал, не любил Игоря, не находил в нем достоинства витязя и Князя, и ненавидел в нем какой-то живой попрек, но таил все в думе и ласкал супругу его с первых дней ее прибытия в Киев; он понял ее доблестный нрав и хитрый разум: часто ее звал на совет,.когда решал суды и забавлялся иногда уступать прекрасной Княгине право прощать виновного, иль отгадывать запутанное какое дело. Он видел в ней под женскою фатою разум достойного мужа и часто говорил старикам: «Вот вам Олег после меня: она напрядет дело доброго: жаль, говорил он часто отцу молодой Княгини, она поздно родилась для моего супружества, и то бы я Рюриковичу ее не уступил;  и эти слова лились по сердцу старца Варяга как масло благовонное. Ольга же мучилась бездействию супруга своего и неуважению старцевых воинов к нему; она видела, что в нем мало надежного осуждала много в душе своей; но не смела про то слова промолвить, ибо не имея детей, не находила в себе права с супругом смело изъясняться. Когда Олег жаловался ей на Князя Игоря на вседневные пирушки с безрассудными, ветреными и мало умными юношами, на толки их непочтительные против него и его правления, Ольга во всем соглашалась с дядею, уговаривала его строго уличить племянника и товарищей его, и принудить Князя Игоря быть на Княжеских судах и при беседах деловых старцев Варяжских. Но Олег довольствовался за глаза негодовать на преемника и продолжал смотреть с презрением на все дела молодого Князя.

 

_____________

 

Проходят дни, проходят луны; засияла на небе невидимая дотоле звезда на западе; она велика и красновата, и явление ее для всех ново и страшно. Старики Киевские не помнят ничего подобного; сорок сряду ночей все ученые Варяги собирались и всякий на терем княжеский Князю сказывал свои приметы. Олег все слушал, но молчал; на половине сороковой ночи он наконец высказал свою думу. — «Слушайте, промолвил Олег, слушайте, старые друзья, поглядите на этот знак небесный. Не видите ли вы, что при этой чудной звезде есть что-то продолговатое; образ ее походит на острое копье. Не только походит, а так копьем и глядит…  Это многого значит. — Тут задумались ученые, а отважные воины, глядя друг на друга, прошептали каждой своему соседу и впрям, не войну ли предвещает?

— В самом деле мы дремлем в покое слишком много времени! «Позовите Княгиню Ольгу, сказать Князь слуге Славянину: не смейтесь, братья, что хочу выслушать молодушку племянницу, и дети иногда что-то имеют вещего, и в ее молодой голове, я вам не раз сказывал, много мудрости.» Тут Ольга всходит в терем, дяде низко кланяется, приветствует старцам, воинам и становится возле Князя. — «Смотри на небо, говорит ей Олег, ты конечно уже видела чудную звезду. — Видела и дивилась. — Что ты в ней видишь, Олинька, дочь моя, говори смело. С чем она схожа? — Я вижу в ней, отвечала Ольга, словно копье военное. — Ну что, сказал Властитель своим Варягам, поглаживая правое колено, что? как вам кажется ее понятие? — Умно сказала душа Олинька, спасибо тебе; говори еще, куда, тебе кажется, глядит острие копья? На восток, но лучи стремятся в сторону, как будто к полудню, вон туда к южным морям.» Воины друг на друга посмотрели и на Ольгу; все глаза снова устремились на звезду. «Правда твоя, промолвил Князь Олег, и привстав приласкал рукою чело Княгини племянницы, отослал ее к супругу. И простясь со всеми, пошел в почивальню. Лестница теремная заскрипела под тяжелыми стонами Варягов и говор шумной, мешаясь с топотом, раздавался с самого верху до нижних сеней. Война, грабеж и южные богатства с той ночи не переставали занимать Варягов, и скоро раздалось по Киеву, что минувшая чудная звезда есть знак военный, данный богами, и что скоро, скоро Олег пойдет на Греков с многочисленными полками.

 

 

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

 

 

Сидит мудрый Олег на скамье дубовой у широких ворот палат своих, а возле него Ольга, покрытая алою фатою: он и она устремили быстрые взоры свои на послов варяжских. На траве перед ними разостланы золотые ткани и камки¹³ узорчатые; а сын Рюрика и молодые его товарищи теснятся вокруг амфор греческих, наполненных по края золотом и серебром. Любимые сподвижники вещего вождя, сложа руки, стоят за ним спокойно и слушают речи новоприезжих из Царьграда.

— Порфироносец посылает тебе поклон,— сказал старый варяг,— слава тебе и нам! Слава булату заморскому! Посмотрел бы, вождь наш, премудрая голова, как царь полудня и вельможи его трепещут перед нами в золотых и в шелковых пеленах своих! Вот тебе от них и дары: тут и ткани, и металлы, и тьма всего дивного. Вот тебе и договор, красными рунами написанный: написан он не по-нашему, а по-славянски, для того что варяжский язык им, как храбрость, неизвестен, но все, что тут начертано, нам ясно и понятно. Подписали договор мы, норманны, и имена наши тут стоят в самом начале.

— Хорошо, увидим. Ужо ты, Многоуст, мне прочтешь эти славянские каракули,— сказал Олег купцу, богато одетому в шитый восточный кафтан и имя свое получившему оттого, что говорил на разных языках.— А вы, братцы варяги, расскажите мне, что видели в Царьграде? Щит мой прикован ли еще к их воротам?

— Щита твоего там нет: они его сняли с ворот, да гвозди твои у них остались: ты в сердце навсегда приковал им страх!

— Неужели? — сказал Олег, в глазах коего засверкала радость.— Слышишь ли, Ольга? После нашей вьюги долго будут листья трястись на деревьях. Рулаф, ты поумнее других, скажи, что там внутри города, богато, велико?

— Все огромно, князь! Как в пышной Упсале¹⁴. Правду сказать, у них еще больше всякого дива. Храм их главный сам как город иль как Одинов дворец. Везде пестрота, и золото, и серебро, а на стенах расписаны люди большого росту. Уж что эти греки из красок да из камня сотворяют — так и рассказать нельзя: и мужчин, и женщин, и коней! На площади, меж столбов, как народ золотой стоит: все живо, все блещет! Как соберутся там вельможи в шитых одеяниях, так распознать нельзя живых от каменных мужей. Даже в банях везде лица на вас глядят: точно дразнят живых людей.

— Хорошо ли вас угостил царь греческий? — спросил Олег.

— Что правда, то правда: на ложь язык не повернется. Царь оказал нам почесть великую.

— Как же бы он смел нас не угостить? — прервал пылкий широкоплечий молодец.—Разве он не обещал тебе, нашему вождю сильному, все давать, чего мы ни потребуем? И хлеба, и вина, и всякого добра. Как говорят старики ваши: получил добровольно, наступи на горло. Ой, собраться бы нам с силою да идти на них! Уж повеселиться бы тебе, князь, внутри их стольного города! Что двор, то клад.

— Ты, наш лоб железный,— закричали другие.— Пойдем на греков! С тобой мы рады и в море, и в землю, и в огонь. Хоть до самого Царьграда понесем ладьи на плечах. То ли будет дело? Не к воротам уж приколотим щит свой, а к груди самого царя!

— Молчите, братцы,— сказал Олег,— неужели вы забыли, что между нами подписан договор?

— А что нам до него? — возразила вся княжеская дружина.— Киноварь начертила, а кровь смоет.

— Нет, дети,— отвечал Олег,— теперь очередь купеческая: пусть люди торговые пекутся на знойном солнце и таскаются по днепровским порогам! Пусть они достают для нас и для жен наших богатых платьев и нарядов! И тебе, Олинька, моя светлая радость, привезут сафьяну алого, голубого шелку да восточного жемчугу; а захотим драться,— так повоюем с соседями.

— А где они, отец? — спросила Ольга.— Твои соседи — моря да звезды. Ты своим булатом отодвинул соседства до самого глухоморья морского, до синеты небесной.

— Хорошо,— отвечал Олег,— но теперь пора нам с тобой попировать в теплоте в Киеве и пожить по-славянски. Не так ли, Многоуст?

— Правда твоя,— сказал Мстислав, вертя нетерпеливо в руках своих хартию греческих условий.

— Правда, правда,— повторила толпа киевских и новогородских купцов, жадно ожидавшая объявления договора, от которого зависела свободная торговля славян на южных морях.— Поживем по-славянски, князь! Да вот, что скажет нам грамота мудреная? Не прикажешь ли прочесть ее громко, чтоб все слышали?

— После,— промолвил важно Олег, обратя все свое внимание на дерзкие слова, в то мгновение его поразившие.

— Стар! Видно, что стар! — говорили меж собой задорные товарищи Игоря.— Совсем забыл отвагу северную. Хочет умереть дома на одре. Его дух засорился славянскою дрянью.

— Поди, Игорь, поди, князь,— промолвил резко пылкий воин,— просись на греков! Мы все с тобой и за тебя.

— Сам поди, Свенельд,— отвечал Игорь,— скажи сам: разве ты не видишь, как он косо взглянул на меня?

Ольга, которая не теряла ни одного слова и страшилась гнева правителя родного, как грома самого, старалась всяким образом, и взором, и голосом, и душою, занять Олега и отвратить его внимание от дерзкого разговора; но брови вещего Олега были нахмурены, а слух направлен на роптавших, как глаз опытного стрельца, на цель устремленный.

— Отец! — сказала Ольга. — Хотела бы еще послушать, как ты был на золотой, на греческой стране. Порадуй мой женский слух рассказом славы твоей. Подвиги твои всякий раз мне кажутся милее, как знакомый звук острого гудка или гуслей звонких.

— Позови же гусляра моего,— отвечал Олег, смотря пристально на Ольгу сквозь туман внутреннего гнева,— заставь его спеть слово о войне с греками.

— Вот он,— промолвила торопливо смущенная Ольга,— и гусли на нем! Пой, брат Вадим! Пой о походе нашего вещего.

Певец, взяв в руки гусли, висевшие на плечах, громко заиграл и запел. Как молния на темном небе, глаза Олеговы долго сверкали то на Свенельда, то на Игоря, то на буйных его товарищей. Как устрашенный путник, измученный ненастьем, Ольга долго посматривала то на грозное чело Олегово, то на юношей безрассудных, то на супруга своего, и только тогда начала дышать свободно, когда выражение лица могучего стало становиться и тише и яснее.

 

Велика звезда взошла напящая:

Что копье, висит она на облаке;

Что Перун, грозит она на недруга.

Из-за холма, холма темносенного

Не орел с орлятами выпархивал:

Диво наше князь Олег Перунович

Со дружиною своей заморскою.

Едет князь по берегу днепровскому:

Вслед за ним рать, как река булатная.

По степям летит, как пыль железная;

Занимает селы, словно злой пожар.

Вот дремучий лес там, как стена стоит,—

А бойцы вперед, как на широкой путь.

Черный лес вздрогнул и про себя гудет:

— Чрез меня не лес ли пробирается?

— Лес, молчи, молчи,— завыла Днепр-река,—

Мне и без тебя здесь тяжке стало течь.

Уж не гоголей, не уток сизых,

На струях несу я стаи ратников.

Крылья их — пернаты калены стрелы,

А плавила их ведь мечи острые.

По порогам идут, бьют по омутам;

Но добро! доплыть вам скоро до беды.—

Тогда Днепр глубокой заревел, как зверь,

А ладьи на волнах раскачалися.

Вот торчит громада поперек реки:

«Нет дороги боле!» Вещий князь в ответ:

— Есть дорога, дети! Разом — на берег!

Богатырски плечи понесут ладьи.

Понесли за князем ладьи влажный:

То в реку, то на берег взбираются;

То по пояс в Днепр, то вверх на утес.

А вот море, море, море синее!

Они к западу вдоль берегов скользят.

Вот и стольный град! град златокованый!

На стенах торчат греки безумные.

Что за пыль к Царьграду приближается!

Что там веет, веет, разгоняет пыль?

Что саней обозы в пору зимнюю,

На ладьях там скачет рать полночная,

Смерть кровавая там распотешилась:

Люди сыплются со стен, как мерзлый снег,

А за ними золото посыпалось.

Уж под золотом ладьи качаются

И опять плывут по морю синему.

Бух! уж в Днепр противный они ринулись…

Днепр молчит… и лес молчит… утихло все…

А там в Киеве поднялося: ура!

Слава вещему заморскому вождю!

 

Не спуская глаз своих с гусляра, Олег глотал все слова его, как бы сладкий мед, и, упоенный похвальными, очаровательными звуками, позабыл минутное свое негодование. Мудрая Ольга, с улыбкой на устах, стесняла в душе своей волнующие чувства досады и печали, ибо песнь о славе варяжской, в которой имя супруга ее, сына Рюрикова, не могло быть помянуто, казалась для нее тяжка, как горькая укоризна. Между тем Игорь и друзья его, не внимая певцу, удалились и, растянувшись на густой траве, беседовали вместе о будущих своевольных решениях, о мнимых подвигах и добычах.

Правитель встал, ударил гусляра по плечу, похвалил песнь и его и плавно удалился в свои палаты; за ним варяжские послы, славянин с договором в руках — и все купцы варяжские, киевские и новогородские. Ольга же осталась на скамье в задумчивости; долго глядела на равнодушного супруга и наконец, махнув рукой, пошла к своим сенным девушкам, которые на княжеском дворе заводили разные веселые игры. Они под однообразный припев то сплетали, то расплетали белые руки, словно косы волнистые.

— Пойдем домой, подруги милые! пойдем, голубушки! — сказала им задумчивая Ольга.— Уж старухи, чай, давно приготовили нам работу и намотали лен на веретено.

— Давно все готово,— закричали из окна сипким голосом две седые женщины,— да что с ними делать? не слушаются.

Расплелись тихо руки у красных девушек и повисли как березы плакучие над смирной речкой: пошли за Ольгой вслед, но медлительно, принужденно и тайком поглядывали на знакомого гусляра, который, как скоро Олег удалился, подошел было к хороводу и заиграл веселую плясовую песню. Певец опять забросил гусли на плечи и побежал в гостиницу, где давно ожидала его толпа нетерпеливых плясунов.

Восходящее солнце еще не освещало злачных садов княжеских. Земные пары дымились над однообразными грядами. Свежая роса орошала широкую капусту и вьющиеся лозы хмеля и крупными перлами тихо капала с глянцевидных яблок и с кустарников, обвешанных алыми кистями. Жены Олеговы уже сошли с высокого терема во влажный, сенистый огород и, поклонившись в пояс старшей супруге властителя, стали собирать зрелые маковицы и хором запели:

 

Придолинный мак,

Преширокий мак,

Маки, маки, маковицы,

Золотые головицы!

 

— Ах вы, малодушные! — сказала им печальная Любеда.— Не до песен бы вам было, ежели б вы то видели во сне, что ныне мне приснилося… Что-то дурно будет, а кому! Перун весть.

— Что ж тебе приснилось? Расскажи, бабушка! — и вопросы за вопросами потекли, как струя за струей.

— Слушайте же, лебедушки, и молчите.

Вижу во сне: идет по саду Олег, наше солнышко, и я с ним тут же очутилась. Вдруг, откуда ни возьмись, скопа-злодейка¹⁵, летала, летала над нашим сожителем да вдруг как бросится на него — и вонзила ему свои когти ядовитые в череп. Я стала отгонять и туда и сюда, и ветвями и руками, а она все глубже да глубже: помертвел наш сердечный, заморгал своими сокольими глазами и тут же предо мною рассыпался вмиг. С нами Бел-бог! Сердце мое замерло; и очнулась — и где же! — у окошка… А кукушка в роще себе кукует да кукует… Тут я загадала: сколько мне еще придется пробыть на белом свете! Считаю, считаю и все мешаюсь… Кукушка замолчала, и вдруг по четырем углам ложницы моей кузнечики громко заковали… Выживают, ехидные… ведь смерть не за горами, а за плечами. С тех пор хожу я без ума, как будто в кругу леших косматых. Стою здесь с самой зари, словно вкопанная; жму маковки в руках; зерна сыплются наземь, а мне как и дела нет… Подбирай кто хочет… Кому? — не знаю, а настал черный день.

Женщины, подгорюнившись, стали толковать, каждая по-своему, страшный сон Любеды.

— Не сходить ли тебе, тетушка,— сказала одна из них,— к нашему мудрому повелителю? Ведь он сны толкует, как иы песни поем. Все тебе откроет.

— А как он не весел или занят высоким делом — так давай Бел-бог ноги. Хоть и стара стала, а перед хозяином все как девочка. Не сходить ли мне лучше к варяжке княжевой да упросить ее, чтобы она пошла да проведала у него: добра или худа нам ожидать?

— Ты главная над ней,— возразила нетерпеливо меньшая из жен Олеговых,— тебе ли ей кланяться? Неужели пришлая родня выше сожительницы? Она и так спесива стала: обвешает себе лоб парчой да бисером и закатит голову, словно подсолнечник, когда таращит свои золотые листья перед ярким солнцем. Никогда не сходит в княжие огороды. Белоручка! Работает дома, боится загореть, а давно ли пеклась круглый день на лодке, когда она была перевозчица, там где-то, на озере,— не так, как мы взяты из Новагорода.

— А я из Смоленского.

— А мы из Чернигова.

— А мы три привезены со стороны Болгарской.

— Все горожанки; в городских стенах росли: не в поле, не в лесу, как зайцы, пойманы, а выбраны честь честию у родимых в избах. Ее же Игорь Рюрикович поймал на охоте, как лисицу лукавую.

— Что в ней князю молодому понравилось? — сказала протяжным выговором смолянка.— Не дородна, не черноглаза, не круглолица.

— Ему то в ней и понравилось,— отвечала другая,— что она белокура, как все заморские их девки, да и хозяин наш то и делает, что хвалит в ней варяжские ухватки.

— По-моему, нехорошо женщине молодой,— продолжала первая,— прямо могучему князю в глаза смотреть и не робеть: он нахмурится, варяжка заводит речь веселую; он разгневается, а она заговорит про войну, про победы.

— Неужели вы думаете,— сказала меньшая из Олеговых жен,— что она его не боится? Она хитра на уловки, смело скажет одно слово, а десять промолчит. Поверьте, много мыслей у нее на уме нанизано.

— Придется нам терпеть горе от нее, когда нашего красного солнышка не станет,— прервала среброволосая Любеда.—Слышали ли вы, мои лебедушки? Вишь, сказывают, что ей подарено село большое на горе, и бор, и луга, и целое стадо рогатого скота; да еще сказывают, что велено выстроить ей там палаты с дубовым забором, а среди двора высокую голубятню. Нам же, горемышным, что пожаловал наш владыка за многолетнюю любовь, за непрерывные заботы? Век свой пролюбили его и прослужили ему — и останемся после него что брошенные заржавые латы.

Олеговы жены прикручинились и молчаливо принялись снова за работу; но скоро опять протяжная песнь раздалась по влажным огородам.

 

——

 

Полуденное солнце среброогнистыми лучами изливает на задумчивую природу последний жар утекшего лета. Иссохшие багровые листья шелестят и валятся друг за другом. Там рябина красуется своими тяжелыми коралловыми кистями; тут иглистая сосна, как бесстрастная душа, однообразно зеленеет, пока стоит на здравом корне. Мутные воды своенравного Днепра бушуют по омутам, разливаются то на один берег, то на другой, — и струя за струею желтеет и серебрится. Везде свет; все бело, все сверкает: как будто все тени и мрак укрылись в днепровские мшистые пещеры. Гады выползают на песчаный берег, а прозрачные насекомые спешат блеснуть и приласкать крылом ленивым полуувядшие цветы; но вещее крылатое племя давно летит прямым путем к лимонным рощам. Их теплые гнезда пуховые здесь скоро наполнятся тяжелым снегом: иным уж не согреться под крылом весенней матери.

— Вставай, колдун! — кричала толпа варягов, теснившаяся в закоптелую избушку киевского кудесника.— Ступай с нами к князю! Что ты там на полатях ворчишь? Смотри не колдуй,— не то мы тебе заткнем рот твоей же длинней седой бородою.

— На что вам меня? — промолвил старик, спускаясь медленно с полатей, и стал перед воинами в темном шерстяном плаще, едва покрывавшем худое и черное его тело.— Что во мне князю вашему? Не сам ли он стал ныне вещий? Он лучше меня знает, чему быть и не быть; он сам, говорят, кудесник такой же, как и я.

— Молчи, косматый! — закричали варяги, выталкивая старика из низких дверей, и потащили его в княжьи палаты.

Громкий хохот раздался по застольной княжеской.

— Добро пожаловать, — закричал Олег, — чудесный, высокий чародей! Зрячий крот! вещая сова! — и после каждого восклицания он прихлебывал из двух огромных роговых кружек то мед, то пиво.

— Не бросить ли его из окна в реку! — закричал пьяный варяг,— авось либо он там светлее будет видеть.

— Нет, нет,— возопили другие, до безумства упоенные Игоревы товарищи.— Если он сова, то повесить на дереве; если он крот, то в землю его.

— А ты что думаешь, Рюрикович? — сказал Олег, обратись к Игорю.

— Что я думаю? — отвечал сын Рюрика, не отходя от очага, у которого он жарил под горячей золою отборный кус конины.— По-моему, его бы здесь испечь да созвать на пир галок да ведьм хвостатых.

— Испечь, испечь,— повторил Свенельд и вся молодежь за ним. Но Олег, оттолкнувши от себя обе кружки полные, воскликнул:

— Что ж ты скажешь, колдун? Где ж твое предсказанье! Добрый мой конь давно не бьет копытом по сырой земле, а я еще здесь за почестным столом пирую и беседую.

— Хлеб да соль,— прошептал испуганный кудесник,— дай тебе наш Перун киевский и житья и бытья… Не всегда язык нам повинуется, — продолжал старик смелее и выше, заметя, что на челе правителя дума заменила выражение строгости.— Где темно, тут немудрено споткнуться, а ведь в будущем, ты сам знаешь, не скоро разглядишь. Видишь черно, а выйдет бело; на уме хорошо, а выскажешь худо.

— Подавайте конюха сюда,— сказал князь, как будто пробудившийся от сна глубокого. Конюх вошел — и, по восточному обычаю, бросился в ноги правителю.

— Говори, брат хозар, да вставай же, не валяйся, как кляча больная, стой на ногах! Хорошо ли ты ходил за Ателем моим или бросил его, моего коня удалого, как бросают ссылочную неверную жену? Уж не кормил ли ты его жесткой соломой али пыльным, землянистым сеном? Уж не поил ли ты его гнилой водой в соседнем, тинистом пруду? Вы, хозары, ведь ленивы; все бы лежали, а бедный Атель мой, верный, ретивый слуга, от хозарской неги да от слов злорада-старика протянул навсегда свои быстрые ноги. Помните, друзья, как он, бывало, спесивился подо мною, как он круглил свои передние ноги, словно пару упругих натянутых луков. Сказывай, хозар, как Атель у тебя кончил дни свои?

— Каган¹⁶ солнцеообразный! Скажи мне: поди, умри! — я пойду и умру. Но не вини меня в смерти коня Ателя. Атель мне был брат, одноземец. Он, так же как и я, воскормлен в изумрудных и перловых лугах моей Хозарии и вместе со мною приведен в Киев лесистый. Я ли его не любил, не лелеял? Его ржание мне было понятно, как наречие красной родины. Не вкушать мне боэмота за божией трапезою, если я не кормил Ателя пшеничной золотой соломой и благовонным сеном, скошенным дочерьми киевскими на поемных лугах. Поил я его водой хрустальной; купал его в проточных ручьях. Но с тех пор как лучи твои яркие потухли для него, с тех пор как каганская рука твоя не стала уж более его гладить по ребрам шелковым, глянцевидным, как волосы девы, выходящей из купальни, Атель стал томнее вдовицы; глаза его оленьи померкли; алые ноздри поблекли, как сорванные розы. Но кто может скрыться от ангела смерти? Однако утешься, каган; крыло смертное не тронуло в твоих теплых конюшнях ни коня, ни жеребца белогривого, ни угорской кобылы. Моим только рабским глазам проливать слезы по Ателе милом, по брате моем, по одноземце моем!.. Да отсечется язык, который промолвил совет ядовитый! Да будешь ты, каган, везде осенен радостию и златом — и одр твой да устелется любовию дев славянских!

— Где же лежит теперь мой бедный конь? — спросил правитель, тронутый рассказом восточного конюха.— Оседлай мне угорскую кобылу и повези меня туда, хозар. Я хочу взглянуть на кости моего страшного врага!

Пошел Олег с своею дружиной в новопостроенную теремную конюшню и, осмотревши все стойла дубовые и погладя каждого из лоснистых коней своих: «Надобно признаться, — сказал он варягам,— что люди восточные лучше нас знают дело конское».

— Да на что нам было и учиться ему! — отвечал бывший король морской, Рюриков родственник.— Наши поля норманнские — лазурное море! А по нему скачут крылатые ладьи. У них степи да луга, а у нас океан да звезды!

Правитель улыбнулся, сел на лошадь и поехал вслед за хозаром: за ним же пошла толпа варягов и славян. Игорь и товарищи его потащили кудесника, чтобы еще им позабавиться.

Дорога к берегу вела мимо холма Перунова. Славяне ударили челом в землю, а Олег, не сходя наземь, опустил голову до правого плеча коня своего и, поворотясь к своим варягам, сказал:

— Преклоните свои главы пред киевским Тором. Но кто там стоит промеж богов, — спросил он у купца Мстислава,— словно образ из дерева?

— Это вдова Нариза,— отвечал киевлянин.

— И впрямь она! Вот уж сколько раз она мне попадается,— шепнул про себя правитель встревоженный.

— Огня нет, а крови много!..— закричала пронзительным голосом безумная, истощенная горестью женщина и, устремя на Олега неистовые взоры: — Так! — продолжала она.— Ведь вы не князья!.. за то и убили!.. зачем же для меня огня не стало? — Тут вдова перебежала через дорогу и скрылась в дебрь лесную. Слова несвязные помешанной вдовы не в первый раз ударяли в слух Олега; они не были бессмысленны для него. «Ведь я их погубил,— помышлял он у себя на уме,— не для себя одного, а в пользу Рюрикова сына!.. Нет, неправда!.. Но разве месть и война не дают права на жизнь людей? Тут не было ни мести, ни войны…» И стало тяжело и пусто в душе князя варяжского.

Спускается толпа с крутого утеса к широкому Днепру. Тяжелые шаги и говор людской раздаются в пещерах: тут голоса заглушают журчание реки; далее они заглушены шумом волн строптивых.

— Вот череп Ателя,— сказал конюх Олегу,— вот весь остов его. Я его тут в глазах востока нарочно положил, чтобы восходящее солнце раскрашивало каждое утро его белые кости.

— Мир тебе, мой Атель ретивый! приветствую, товарищ нобед моих! — промолвил князь, сходя с лошади.— Дома умер! Не на поле! Не от острой стрелы!.. Вещий старичишка! — продолжал князь с насмешливой улыбкой. — Этому ли коню сломить мне голову?

И тут приподнял ногою череп.

— Возьмите, братцы, да наденьте ему это вместо шапки…

Тут Олег замолчал, пошатнулся, помертвел, взглянул на все стороны и указал на ногу. Сподвижники-витязи бросились к нему в изумлении и, устремив глаза наземь, узрели с ужасом медяную змею, обвившую ногу уязвленного богатыря.

— Это он! он! — едва выговаривал Олег, указывая на кудесника, а после на реку.

— Он! — повторили варяги и, схвативши колдуна, взвили его, как пращу, и бухнули в волны, а за ним растерзанную на куски змею и роковой лошадиный остов.

Правитель, изъявив им благодарность движением головы, назвал Игоря… Ольгу… бога Одина,— и пал на песок, как тяжелый камень.

 

——

 

 

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

 

 

На уступе горы, висящей над Днепром, кроется землянка промеж златистых высоких коноплей. Вход в нее с севера, а напротив возвышается курган, заросший муравою. В подземной хижине с треском горит лучина, а в средине ее нагромождены венцы из бревен. Возле сей громады, доходящей до низкого потолка, стоит женщина в белой вдовьей одежде, клочками висящей на худощавом теле.

— Высоко! Не достану! — промолвила она и стала перебирать и разбрасывать бревна на все стороны и после с глубоким вниманием опять их накладывать, одно на другое. Много раз принималась она за свою бессменную ночную работу и, качая головой, столько же раз разрушала ее с одинаковым терпением. «Вот уже занялись Стожары на небе, а я еще не готова!» — и вдова с новым рвением торопливо продолжала свой труд.

— Слава богу Нию! Кончено! — вдруг закричала безумная.— Теперь надо огня!..— И тут взглянула на догоравшую лучину, протянула к ней руку, но вместо лучины схватила медный котел, пошла к реке, скоро возвратилась… и вылила воду на бревна… Потом задумалась и долго твердила: «Не то! Не то!..» Тогда мысли ее совсем растерялись, и она неподвижно, в изумлении стояла возле мнимой клады {Костер погребальный.— Примеч. авт.}, ею сооруженной. Таким образом несчастная проводила все ночи; никогда добровольно не вкушала покоя и, как сторож на холме в бранное время, иногда только, стоя, дремала. Когда же члены ее, угнетенные непрестанною мукою, не могли уже более упорствовать против требования природы, она падала наземь; но скоро пробуждалась и вскакивала с ужасом, как будто сон был для нее преступление.

— Добрую весть к тебе несу, вдовушка-сестрица, за хлеб твой за соль,— промолвил нищий, входя в землянку, и подбежал к знакомому углу, где возле кружки, наполненной красным квасом, лежали ржаные хлеба и груда яблок и орехов,— врага твоего не стало!.. Олега не стало!.. слышишь ли?

— Олега! — повторила Нариза.— Аскольда¹⁷ моего давно не стало!.. Старик!.. Принеси мне ужо сюда огоньку, да побольше… нет, нет, не сюда, а туда, на курган его… Здесь низко, тесно… как ни стараюсь, все не удается.

— Послушала бы ты,— продолжал нищий,— какой плач поднялся в Киеве!.. Словно собаки воют!.. а жены его и духа не переводят, говорят да приговаривают: я чаю, слов недостанет на похоронный час.

— Жены его? — возразила Нариза.— Поведи меня к ним.

— Пойдем,— отвечал старик, наполняя суму съестным запасом,— и я сам рад посмотреть, что там делается, да голод притянул к тебе, сестрица, в землянку… Теперь я сыт… пойдем…

Толпа валит со всех сторон и стремится на гору Щековицу; хрупкие и пестрые листья устилают землю в лесах и шерошатся под торопливыми стопами народа. По густой дубраве раздаются женские голоса, сзывающие резвых, игривых детей. На холме шум, крик, суматоха, разнообразие одежд, наречий; все движется, все пестреет…

На самой вершине холма качается шатер на дубовых столбах; ветер рвется в натянутую белую парусину; в шатре стоит одр, покрытый узорчатыми коврами, недавно присланными в дар правителю от греческого царя. На них лежит усопший Олег, в железных латах, в шлеме, с мечом у бедра. Жены его теснятся вокруг одра и непрестанным стенанием изъявляют свою горесть. То одна, то другая приговаривает плачевным голосом следующие надгробные речи:

«Ах, владыко наш! Наше красное солнышко! На кого ты нас покинул, на кого нас, горемышных? С кем ты думал эту думушку, бросил здесь нас, слезных вдовушек! С кем-то теперь слово нам промолвить? К кому нам чело приклонить? Иль тебе белый свет не мил? Что спесиво так лежишь, не взглянешь? Хоть молодым женам скажи слово ласковое! Как лебедушек, нарядил нас навек в белую фату! Посвети на нас еще красным солнышком! Ты одень нас опять в лазурный, в алый цвет!»

В продолжение плача жен Олеговых Ольга, окруженная своими молодыми и старыми прислужницами, неоднократно старалась подойти к печальному одру, чтобы усы пать труп благодетеля мшистой душицей, можжевельником и буковицею, набранною в тени; но вдовы, побужденные согласным чувством негодования, желая сохранить вполне последние права свои, под видом горести каждый раз заграждали путь молодой княгине и грубыми движениями отдаляли ее, как будто в отчаянии своем не примечая ее намерений.

Идет Игорь с толпою варягов, а за ним славянские купцы несут медовый пирог в рост человеческий. Тут вдовий вопль раздался громче; но, уважая нового правителя, все с почтением разошлись и пропустили его. Славяне положили возле трупа огромный пирог.

— Вот тебе дар от всего киевского купечества,— сказали они с гордым удовольствием.

— Будь доволен, дядя,— продолжал сын Рюрика,— вот и еще тебе!

Тогда ильменские купцы, поглядя спесиво на киевлян, обставили одр мехами, наполненными кипящим медом.

Ольга стала возле своего супруга и тогда только свободно совершила обряд заветный. Игорь с толпою удалился, а молодая княгиня села в ногах усопшего и, погрузясь в глубокую думу, стала мечтать о начинающемся княжении своего сожителя и о тяжком деле, на нем возлежащем. Вдруг поднялся край шатра — и явилась Аскольдова вдова с убогим своим проводником.

— Кто из вас хочет умереть? — промолвила она резким голосом.

Вопль унялся, и все на ней остановили удивленные взоры.

— Кто из вас хочет умереть? — возопила троекратно исступленная вдова.

— Я! — закричали единогласно три болгарские славянки, и лица их, отражавшие душевную борьбу, зарделись вдруг и побледнели.

— Все три! — воскликнула Нариза.—Довольно и одной. Я за своего Аскольда одна горела.

— Так я иду одна,— прервала с усильным восхищением молодая вдова Олегова, привезенная с берегов Дуная.

— Давайте же сюда,— закричала безумная,— кур, детей новорожденных и петухов! Натащите бревен да хворосту побольше да огня не забудьте!..

— Что вы ее слушаете? — сказала суровая старуха, выходя из толпы рабынь, окружавших Ольгу.— Она, безумная, не может вас научить! Это дело не легкое. Если в чем ошибешься, так от Чернобога ввек не уйдешь! Все должно идти по порядку, по очереди; а я уж с малолетства привыкла к делу похоронному. У нас на Дунае, у черных болгаров, всегда сжигают трупы на кладах, и мертвых и живых вместе, лишь бы охота была. Я на своей родине уже два раза служила свахою смертною и покажу вам, как все должно исполниться. Первое, смотрите: вы, две землячки мои, отходите от нее,— показывая на молодую болгарку,— чтобы она не передумала,— а то беда! Тут надо соорудить кладу для усопшего, ибо коль уж жене гореть за мужа, то не особливо же, а с трупом его… а не по-киевски зарывать его в землю…

Тут поднялся шепот и спор между разноплеменными славянками.

— Что они вздумали? — возразили вместе уроженки ильменские и киевские.— Кто им даст волю? Теперь не водится у нас мертвых огню предавать. Наша же премудрость — Олег строго запретил женам погибать с усопшими мужьями: он эту самую сумасбродную вдову Аскольдову милосердно велел вытащить из огня едва живую, когда она бросилась на костер сожителя своего.

— Зачем мешать, если охота есть! — сказала смолянка.— У наших кривичей жгут на кладах… Если же болгарочке нашей, любя сожителя, хочется с его телом сгореть, так для чего же ее останавливать?

— И в самом деле! — сказала старая Любеда.— У нас на стране черниговской мудрые люди говорят: вдове неприлично в люди казаться, а если покажется, все закричат: стыдно! Муж в могиле, а жена по дворам! Добро нам оставаться в живых, у кого детушек много, а ее дело свободное, ребят не бывало, молода… долго, долго еще ей одной шататься по белу свету. Пусть ее к нашему кормильцу идет служить рабою; видно, он ее любит, видно, зовет к себе.

— Безумные! Не срам ли нам молодушку губить? — возразили новогорожанки и киевлянки.

«И впрямь безумные!» — говорила себе на уме княгиня Ольга, не взирая на толпу, ее окружавшую, и закрывая глаза свои руками.

— Безумные! — закричали опять все на болгарку.

— Безумные вы! — возопила с яростью восточная раба.— Вы червям отдаете любимца своего; а у нас он прямо с клады идет на светлое место; но что мы с ними время тут теряем!.. — и, обратясь к двум болгаркам,— возьмите ее,— продолжала она, указывая на посвященную вдову, которая с судорожной улыбкой стояла неподвижно и оглядывалась кругом с исступленными взорами. — Возьмите ее под руки и водите всюду, куда ей вздумается; несколько раз днем и ночью умывайте ей ноги; подавайте ей почаще пьяного меду и пойте живые песни; да заставляйте ее с вами припевать, а как я кончу все при усопшем, то приду и наряжу ее, как водится; мы наденем на нее ее лучшие кольца и ожерелья, что там у нее найдется… Подите же с Бел-богом… Ты же,— сказала она смолянке,— иди на холм священный, к жрецу Молоху, и вели ему принести сюда божков раскрашенных; их надо будет расставить вокруг клады… да собери молодцов проворных, чтобы они здесь нагромоздили высокий сруб… А ты, княгиня-матушка, поди, скажи своему сожителю Игорю Рюриковичу, что мы собираемся здесь совершить страву по-нашему, по-славянскому, по-старинному! Проси ж его, чтоб он до другого дня отложил похоронный обряд; нам нужно по крайней мере два денька, чтоб все снарядить порядочно.

Ольга встала, решась помешать безумному обряду, и строго повелела старой болгарке следовать за собою. За нею пошли ее прислужницы.

У подошвы холма, на гладкой лужайке, Игорь пировал с товарищами своими в шумном кругу, обставленном пивными котлами, к которым ежеминутно подбегал народ и черпал в них с жаждою, непрестанно умножавшеюся. Четыре гусляра стоят рядом и при первом знаке готовы заиграть на гуслях и запеть богатырский плач по Олегу. Далее на бугре конюх, хозар в куньей шапке, в азиатском богатом кафтане, с печатью уныния на лице держит за узду черногривого коня; за ним двое темно-русых юношей, в кружало обстриженных, с трудом удерживают ярых жеребцов. Старейшина славянский, тот самый, который с черным жезлом в руках обходил поутру все дворы киевские и окольные места и собрал народ на печальное празднество, доплетает тут лестницу из ремней, творя молитву богу Нию. Усердные рабы теснились вокруг него: одни точили ножи; другие расставляли стеклянные и муравленые чаши; между ними блистали сосуды серебряные, похищенные самим Олегом в греческом монастыре. Возле нагроможденных оружий усопшего лежат два заморские пса; они свирепо глядят и ворчат на проходящих. Но вдруг, приподнявши рыло на мимошедших жен, они замахали длинными хвостами и подошли к княгине. Знакомая им рука ее погладила их по худощавым бедрам. Они приласкались к ней и после долго смотрели ей вслед, прилегли опять и снова стали стеречь Олеговы доспехи и ворчать на прохожих.

Княгиня Ольга с прислужницами вошла в круг собеседников Игоря. Варяги, хотя полуошалевшие от крепких напитков, не забывали, однако же, скандинавского уважения к женщинам и, приветливо нагнув голову, улыбнулись ей.

— Здравствуй, красавица княгиня,—сказали ей они,— не хочешь ли ты с своими молодушками сесть с нами попировать? Всем молодушкам будет место! — И тут они начали тесниться… Славяне, которые считали женщин рабами, не трогались с места и, поглядывая косо на варягов, продолжали пить и разговаривать.

— Братцы варяги! — возопил Игорь,—Оставьте баб и девок, теперь не до них! Выпьем последний кубок в честь дяди Олега, а потом примемся за игры похоронные.

— Вздор! — сказал среброусый воин. — Неприлично пить в честь мужа, умершего не на ратном поле!

— Как говоришь ты князю? — прервали другие.

— Да вздор, конечно! — повторил воин.— Я Рюриков старый товарищ; между отцом княжим и мною было братство кровное, сочетанное после побоища на великом поле-Окияне. Сыну его молодому я все в глаза сказать могу. Ты, князь, не знаешь этого. Ежели б Олег умер от булата, то выпили б мы охотно кубок в честь его; но он кончил дни свои в время мирное. Довольно того, что мы порадуем дух усопшего тризною, играми и пением так, как поминали и Рюрика, отца твоего.

— Вот нашел о чем толковать,— отвечал насмешливо на грубом наречии варяжский старый сотрудник Олега,— для чего на тризне не осушить кубка в честь полководца и брата? Он же не своею смертию пал, а ужален злым гадом. Ежели б у нас кто на пиру вздумал петь песню о морском витязе Лодборге, осмелился ли бы ты сказать, что он умер не от меча, не от стрелы, а в сырой тюрьме от ехидных змей?.. Да об чем нам говорить? Мало ли что мы сотворяем против родных обрядов? Какие мы обряды из отчизны сюда привезли? Все пошло по-славянскому, и припевы наши, и празднества наши, и азы наши, и морские сшибки… Все пропало!.. Пропал и Тор-буреносец, пропал и Один-стреловержец, а на место их Перун да Перкун иль Волос какой-то рогатый!..

— Для чего ж,— возразила молодежь варяжская,— теперь, что Олега старого не стало, для чего не завести все по-нашему? Пусть будет все по-скандинавски, и боги и язык! Зачем нам, норманнам, плясать по дудке славянской, кланяться уродливым и нищим их богам да коверкать язык свой на их наречие? Пускай же они говорят по-нашему; они же переимчивы, скоро выучатся.

— Да будет так! — воскликнул с восторгом устарелый слепец, сидевший возле Игоря.— Князь, сын мой! С благословением всех азов, построй храм Одину на высшем холме киевском и дай мне прежде смерти ощупать стены, посвященные отцу вековому, отцу кроволития, пожароносцу, богу шумному, бровистому, темному, супругу земли, сидящему над всеми морями северными!..

Тут старец, который в восхищении своем привстал было на дряхлые ноги, запыхавшись, сел на траву и, опустя голову, задремал.

— Пропадай их Перун! — закричала вдруг тьма голосов.— Заведем все свое! Да, князь Игорь, быть так.

Между тем Ольга, подбежавши к князю и пользуясь умножающимся шумом, стала сильно уговаривать его:

— Не слушайся отца и варягов: ты княжишь над славянами: а ведь что сделано Рюриком и Олегом, то все обдумано, все зрело. Можно ли меньшему одолеть большее? Если все славяне соберутся да вздумают обступить вас и выжить, как вы с ними сладите? Ведь вы топчете чужую землю, а не своя земля бежит что вода под ногами!

Игорь с видом равнодушия и даже насмешливо улыбаясь внимал советам мудрой Ольги, но внутренне соглашался с ней, тем более что он ни к одному, ни к другому богослужению не имел душевного усердия.

Славяне, тараща взоры на иноземцев, ловили иностранные слова, многим из них едва понятные, другим же нисколько. Богатый купец, уроженец ильменский, устарелый в делах торговых и давно изучивший варяжское наречие, сидел нахмуря брови и долго слушал во молчании; но вдруг подозвал своих одноземцев, стал рассказывать им, о чем идет дело и чего им пришлось опасаться. Все славяне обступили его и одногласно закричали:

— Так-то они хранят богов славянских! Так-то они почитают обычаи дедов наших! Скорей наши леса станут корнем вверх, чем мы позволим изменить дедовские законы. Предшественник его еще над землею лежит, не кончен еще похоронный пир, а уж они собираются перековеркать то, что для нас свято и мило. Не успел еще вступить в ладью, да вздумал уже ее опрокинуть.

— Да постойте, погодите! — прервал киевлянин Мстислав Многоуст.— Ведь еще Игорь Рюрикович ни слова не промолвил. Увидим, что он скажет; а варяги его пусть себе каркают. Без головы ноги не ходят, а я его знаю… он не хуже будет отца и дяди…

— Заступайся, заступайся, краснобай,— закричали новогородцы,— вам хорошо, киевлянам! Вы привыкли кланяться князьям! Хан хозарский научил вас творить низкие поклоны, а у нас на Ильмене спина жестка: боимся переломить. Небось у вас не являлся свой Вадим-богатырь? Да что с вами толковать? Ведь не с вами дело шло, не вам обещано было! Это наша забота! Дотронься-ка он до отца Перуна, так ему и в глаза не видать нашей дани!..

— Э! братцы! — закричал Мстислав.— Чего вы боитесь? Хоть бы он и захотел нас обидеть, так у него жена баба умная… не допустит!

— Слышите ли вы, что еще вздумал этот краснобай! — сказал новогородец,— жена не допустит. Давно ли бабы в совет пустились? Разве у вас уж наседки закудахтали громче петушиного?

— Да! ему можно за княгиню стоять, — возразил киевкий купец, — эта курочка накудахтала ему клад порядочный. Она немало от Олега золотца достала, а он ей то из-за моря, то из Чуди парчицы да бисеру и всякой всячины, чем бабы любят охорашиваться. Не слушайте его: мы все в Киеве с вами заодно пойдем… Только тронь они отцов наших Перуна да Волоса, так мы их опять за моря швырнем!

— Дело! дело! — закричали все, кроме Мстислава.

— Сем-ка, я пойду, — сказал киевлянин,— да в глаза им молвлю, что мы поняли их речи.

И все в один голос:

— Скажи, да скажи сильнее, скажи, что мы не дети, что с нами не играют, что…

— Я пойду,— прервал новогородец.— Нет я…

— Да чу!.. Вот уж они другие речи заводят… Постойте!..

Тут славяне, приближась к месту, где сидел Игорь, начали внимать новому раздору, возникшему между варягами, и пристально смотрели в глаза толмачу-славянину.

Ольга, видя нерешимость супруга своего, позвала Свенельда и без труда уговорила молодого норманна, воспитанного в славянской земле, которому обычаи и боги скандинавские были чужды, восстать против мнения пожилых варягов, душою привязанных к закону Одинову.

— Свенельд! Скажи им,— говорила княгиня,— что теперь не время разбирать богов славянских и заморских, переменять наречие и заводить новизны. Скажи князю, что теперь пришло ему время княжить, воевать… Подите вы, молодцы, заговорите громче по-славянскому, чтоб все славяне вас поняли.

Свенельд, который до той поры был немил молодой княгине за то, что старался удалять от нее супруга, возрадовался в душе своей и возгордился тем, что он стал ей нужен; поглядел на ее милую улыбку и с той поры был ей уже предан по гроб.

— Будет по-твоему! — сказал он ей, пошел и сел возле нового властителя, и вся молодежь стала за ним.

— Что вы затеяли, старики? — закричал он.— Где ваши головы? Князю нашему теперь не до заморских богов! Игорю, сыну Рюрикову, скоро придет дело бранное. Где ему теперь копаться дома? У нас дух молодецкий: хочется побороться! Уж довольно князь у вас насиделся! Теперь наша пора пришла!

— Правда твоя, Свенельд,— промолвил Игорь,— правда, правда; да что вы, братцы, приуныли? Выпейте-ка еще по чарке, да примемся за погребальный обряд: мы было дядю совсем забыли.

Старые воины промолчали; но с той поры возымели тайное негодование на молодого Свенельда. Славяне же, все вдруг забывши, с веселым духом подошли к котлам и пивом стали заливать свою минутную досаду.

Между тем старая болгарка, погруженная в одни и те же мысли, ежеминутно подходила к своей княгине.

— Теперь-то время,— шептала она,—доложи князю про наше дело.

Как скоро все замолкло в собрании, Ольга объявила своему супругу о намерении молодой Олеговой вдовы и рассказала ему, что при ней произошло в шатре.

— Пустое,— возразил князь,— уж и так много времени потеряно: все приготовлено иначе. Неужели для нее опять расходиться да собираться и новый пир учреждать?

Тут опять поднялся шум и спор о похоронных обрядах, и слепой отец княгини стал было длинно рассказывать, как прекрасная Нанна горела на костре златовласого бога Балдера¹⁸; как древле был век огня; как после начался век курганов; но Игорь, потеряв терпение, вскочил вдруг, опрокинул порожнюю посуду, стоявшую перед ним, и, подозвавши купца Мстислава, препоручил ему очистить место для исполнения надгробных игрищ. Сам же помчался на холм со всем народом, и все окружили белый шатер.

Там вдовы с недоумением ждали возвращения молодой княгини. Лишь только услышали говор приближающейся толпы — они все выбежали из шатра и стали вопрошать у Ольгиных прислужниц, что было решено.

— Князь хочет,— отвечали киевлянки,— чтоб все исполнилось, как водится у нас на Днепре, в славянских землях. Вот как послушались этой бабы сумасбродной,— прибавили они, указывая на рабу-болгарку,— полетела будто бы с делом, а воротилась пешком с пустым мешком!

— Растерзай тебя леший! — шептали все на старую болгарку, которая взорами своими охотно бы их всех сожгла на месте нареченной вдовы.— А вот наш батюшка князь, видно, разумом пошел по отцу нашему, по хозяину!..— И опять все бросились в шатер и снова начали приговаривать слова нежные и горестные, теснясь кругом трупа усопшего витязя.

 

——

 

Начинается обряд похоронный. Шатер разобран; староста расставил всех по местам и, раздавши погребателям сосновые лопаты, повелел снести в сторону одр с усопшим и тут же посередине вырыть яму. Игорь и Ольга подошли к трупу, приподняли ему голову, подложили изголовья лазурного цвета, любимого у норманнов, и, посадивши бездыханного витязя, стали его потчевать крепкими напитками и тучными пирогами, приговаривая: «Умерший! имей пищу и питие!» Между тем вдовы не переставали стенать и плакать: старейшина вручил им стеклянные сосудцы, чтобы, по славянскому обычаю, в них капала каждая их слезинка. Труп опускают в рыхлую землю; вдовы Олеговы острыми стрелами царапают себе лицо, а особливо молодая болгарка, та самая, которая хотела гореть с трупом супруга своего; она почитала себя предреченной жертвою и, воображая, что долг велит ей не щадить своего тела, терзала свою грудь, рвала черные волосы и клочками метала их в могилу.

Старшина стоит с пасмурным видом и опускает в землю все, что было поднесено усопшему вместе с оружием его и разною посудою, и так говорит при каждом действии: «Глада не бойся: вот тебе пища! вот тебе посуда! Врага не бойся: вот тебе булат! Коль высоко взбираться,— вот лестница ременная! Коли встретят псы,— вот тебе дубина!»

— Без твоей дубины обойдется Олег! — сказал с насмешкой варяг.— У кого меч булатный, тот псов не боится.

А старшина продолжал свое дело, не смущаясь словами иноземца. Ольга подходит к нему и подает пук из розовых лоз.

— И это положи в могилу,— сказала княгиня,— белозерские старухи вон там говорят, что тогда злая сила не при коснется к нашему дяде.

Набрасывают землю, и мало-помалу возвышается бугор. Ведут на привязи псов Олега. Они, приклони рыло, узнают по чутью место погребения — и сами туда тащат проводников своих; дошли и проворно стали рыть ногами свежую землю. По повелению старшины, слуги схватили их, связали и закололи над курганом, а они, умирая, воткнули рыло свое в могилу и так испустили верный дух свой. Старейшина поднимает свой черный жезл; конюхи вскакивают на коней, пускаются вскачь и так прытко кружатся вокруг могилы, что в глазах составляют как будто целый круг. Пот льет с усталых лошадей; конюхи остановились, спрыгнули и тихо подводят коней к погребателям. Кони дрожат, становятся на дыбы, фыркают, пятятся назад, но сильные руки их удерживают; железо их пронзает — они с судорожным движением падают на землю. «Кровь! кровь!» — кричит народ; а конюх хозарский рвет с себя шапку, рвет волосы, усыпает свою голову землею и не знает, что тяжелее ему, утрата господина или смерть коней любимых.

— Что вы сделали? — закричал строгий воин, пробиваясь вперед сквозь толпу.— Что вы сделали? — (То был тот самый варяг, товарищ Олега, который во время пиршества противоречил князю Игорю.) — Какая радость усопшему Олегу в животных убитых, коль они будут лежать поверх кургана? Их бы следовало спустить туда, в яму. Разве вы не ведаете, для чего это делается? — чтобы мертвец радовался беседе любимых им во время жизни. Конь ему там нужнее, чем вся ваша поклажа. А вы, новогородцы, неужели забыли, как, погребая нашего Рюрика, мы его любимого жеребца с ним зарыли в землю?

— Помним, помним,— сказали ильменцы.

— Если же так,— произнес Игорь,— то и теперь приказываю, чтоб все исполнилось, как на тризне моего родителя. Разрывайте бугор скорей!

Старшина повиновался князю, шепча бранчливые слова, которые повторяемы были усталыми погребателями.

— Похороните же с каганом черногривого его Сама,— промолвил сквозь рыдания хозарский конюх.— Он был его любимец с той поры, как не стало Ателя. Смотрите на него, как алая благородная кровь его гордо течет, не мешаясь с другою кровью!

Княжего коня и псов заморских толкнули в разрытую могилу,— и снова медлительно стал возвышаться острый курган на вершине холмовой.

Унывный звон раздался на гуслях. Варяги, опершись на мечи, повисшие с пояса, а киевляне и новогородцы, поджавши жилистые руки, внимают гармонии слов и звуков, между тем как дикие славяне другого племени и грубые финны разлеглись по косогору и храпят, как животные.

 

НАДГРОБНАЯ ПЕСНЬ СЛАВЯНСКОГО ГУСЛЯРА

 

Уж как пал снежок со темных небес,

А с густых ресниц слеза канула:

Не взойти снежку опять на небо,

Не взойти слезе на ресницу ту.

У Днепра над горой, высокой, крутой,

Уж как терем стал новорубленый:

Ни дверей в терему, ни окна светла,

А уж терем крыт острой кровлею.

Кровля тяжкая на стенах лежит,

А хозяин так крепким сном заснул,

Как проснется он,— то куда пойдет?

Как захочет он на бел свет взглянуть,

Пожелает он гулять но граду,—

Ан в глазах земля и в ногах земля!

Как прозябнет он — где согреется?

Сыро в тереме,— а ни печи нет,

И не высохнут стены хладные.

Ах, вы, хладные стены, тесные!

Для чего вы тут, для чего у нас?

Зима-бабушка! ах, закрой ты их

Своей рухлою, белой шубою!

Ты, млада весна, зеленой фатой!

 

— Не так поете! — возопил слепой отец княгинин.— Ведь Олег был над нами то же, что у нас в Скандинавии король морской; а в наше время королю морскому пели не протяжно, не уныло, а по-воинскому! Подавайте сюда гусли! — И начал старец петь на варяжском наречии:

 

НОРМАННСКАЯ НАДГРОБНАЯ ПЕСНЯ

 

Олега-варяга

Не знал Один:

Вдруг оком единым

Сюда взглянул…

 

Тут старец задохнулся, и все Олеговы товарищи хором подхватили:

 

Олега-варяга

Не знал Один:

Вдруг оком единым

Сюда взглянул,—

И стало завидно

Отцу-горе,

Там, в Валгалле.

 

* * *

 

Довольно ты славы

Себе набрал!

Ты наш — так пожалуй

Ко мне на пир!

И вот за тобою

Пришла змея:

Олег, сюда!

 

Норманнские звуки воспалили сердца варягов,— и внезапный крик поднялся между ними. Они стали дружно плечо с плечом и громким хором запели:

 

Не пеший убогий, а гордый ездок

К Одину спешит во дворец:

Наш брат прешагнул за валгаллский порог:

— Давай ему пива, отец!

 

Старшина, с жезлом в руках, идет вперед. Народ окружает лужайку, волнуется, змеится и, с трудом повинуясь усилиям учредителя надгробных игр, попятился назад и составил сцену живого амфитеатра.

Выходят на поприще двое широкоплечих мужчин: они долго рассматривают друг друга, меряются глазами, сошлись: рука с рукой, нога с ногой; уж один колеблется, но впять утверждается на ногах; ломают, гнутся то направо, то налево; мышцы натянуты; ноги и руки их в беспрестанном движении: но вот оба на скошенной траве поскользнулись и ударились лбом об лоб, как два быка ревнивых, бодающихся в поле,— раздается хохот. Раздраженные борцы, стиснув зубы, проклинают зрителей и вот схватились, обнялись, как будто навек, и вместе колыхаются: грудь давит грудь, колено бьет колено; пошатнулся один, ноги подкосились, спина гнется назад. Уж победитель сцапал побежденного, приподнял его и долго держал на воздухе. Толпа кричит: ура! Борец, размахнувшись, грянул обземь соперника. Учредители игр уносят падшего; другой спесиво удаляется, И ему вслед кричат похвалу.

Сцена переменяется.

Вот с правой стороны явилось четверо мальчишек. «Давай, давай!» — кричат они, махая кулаками. Выходят слева четверо других, одинакового роста. Сразились. Кулачные удары сыплются словно град с обеих сторон, но чаще теряются в воздухе, нежели попадают. Вдруг один из мальчиков громко завизжал: товарищи его смутились. «Отдай, отдай»,— кричат все четверо — и ударились бежать.

Выходят к ним на помощь трое удалых юношей. Но и с другой стороны являются защитники большого роста,— и юноши свалились, как скошенные колосья. Выбегают новые заступники, те остановились, и оба ряда бойцов стоят и глядят друг на друга: ноги их неподвижны; они качаются на чреслах и, собираясь с силами, метят, где ловчее ударить соперника. «Теперь пойдет драка не на шутку,— говорил народ.— Постойте, братцы, скажите прежде, как будете играть? Лежачего бить или нет?» — «Нет»,—закричали бойцы. «Начинайте же!»

Пустились в бой; удары редки, сухи, тверды: то в челюсть, то в лоб, то в бока, то в грудь высокую. Кость об кость то и дело ударяет, но не слыхать ни жалоб, ни стенания: только слышно какое-то глухое кряхтенье, похожее на однозвучный шум топора, рубящего деревья.

Вот один справа отступил на ш>г; соперник вперед; пятится второй; противник на него. Правая сторона слабеет, а ца дружно подается вперед. «Наша взяла!» — закричали на левой. «Нет, нет!» — отвечают другие, и целая шайка справа кинулась сражаться.

Народ гудет и во все глаза смотрит на борьбу. С обеих второй валятся избитые плечистые бойцы. Тут два древлянина ринулись на падшего и стали его топтать и бить без пощады. «Не та игра,— закричала толпа,— лежачего не бить! Таково было условие!» Шум и крик поднялись кругом. «Лежачего-то и бить»,— возразили древляне. Тогда со всех сторон бросились на них, вытащили их из круга и покатили вниз с горы. Шайка древлян вступилась было за них, но вмиг отражена киевлянами. Последовало минутное молчание, но опять живее начался бой.

Вдруг богатырского роста муромец, который сначала неподвижно взирал на драку и только быстрыми глазами как будто подстрекал то одних, то других, решился и пошел на помощь одоленной стене борцов. «Стойте! — закричал он побежденным.— Стойте и смотрите!» Вот он подвигается вперед, как каменометница в осаде, засучивает кулаки и вызывает на бой целую шайку. Как победители увидели известного своею силой муромского бойца, страх внезапно заменил спесь. Живая стена колеблется, однако ж стоит; вдруг повернулись все, ударились бежать и скрылись в толпе зрителей. Муромец же остался на поприще один; поглаживая усы и бороду, глядит вокруг себя и тщетно ожидает новых соперников.

Зрители твердят меж собой: «Поворотлив! силен! молодец!» Одно имя на всех устах. Все лица, все движения выражают ему хвалу и славу.

— Ай да муромец! — закричал Игорь.— Подавай,— сказал он любимцу своему Мстиславу,— подавай свою кунью шапку, и вы, новогородцы, выньте из-за пазухи чего-нибудь молодцу: ну добро! расстегнитесь, не жалейте! — И, обратись к победителю, князь продолжал: — Вот тебе дар за удальство твое! Люблю, люблю! словно каменьями их закидал. Туча было поднялась, да где ни взялся вихорь — и тучи не стало. Так-то и мы с тобой, друг Свенельд, только бы пуститься, врагов всех раскрошим и разгоним.

— Увидим,— говорили между собою мужики области древлянской, оскорбленные унижением своих одноземцев,— увидим! Как бы тебя не раскрошить? Ведь ты не Олег! — и, приговаривая ругательные слова, подошли опять к медовым котлам, черпнули еще в них и, пихая вправо и влево кулаками, стали продираться сквозь толпу.

— Не пускай их,— сказал князю Мстислав,— ведь они тебе понадобятся на сходке.

— Пускай их идут,— отвечал Игорь,—волка как ни корми, а он все в лес глядит.

— Смотри, князь, как бегут и пихают, не поклонясь тебе,— сказал Свенельд,— и спасибо не скажут!

— Э! боярин! — возразил старый полянин,— еще теперь, слава Бел-богу, они людьми глядят; а спроси-ка у наших старух, что от них прежде бывало. Как эти гости жаловали на наши сельские игрища, так у отцов из хоровода дочерей крали; беспрестанно от них набег на наши поля, то и дело разбой да пакости.

— Ну уж и мы сегодня хорошо их угостили,— сказал Игорь, захохотавши громко,— не могу вспомнить, как они полетели с холма! Если они с той поры кубарем катятся, то, чай, давно к своим дверям привалили. Да что и вы, друзья варяги, не потешите дух усопшего? Обнажите-ка мечи аль пуститесь побороться: ведь и вы на то горазды, еще их научите!

— Князь! поздно, уж наши почти все разошлись. Посмотри, они там толкуют под холмом, да вон и пошли к городу; видно, дело задумали. Сем-ка, и мы к ним пойдем. Поздно, поздно, пора кончить игрища, уж смеркается; там за лесом, вот, видите, уже месяц серебрится…

— Куда спешить? — возразил сын Рюрика и начал лениво растягивать руки…— Да где Свенельд?

— И он с ними пошел,— отвечал варяг.

— Пойдем же к нему, да велите пирога, меду да пива ведро отнести к маме-старухе, да скажите ей, чтоб пришла сказки сказывать. Пойдемте! У меня, старики, у самого теперь что-то вертится на уме! Услышите! Дайте срок, и мое время прогремит!

— И конечно! — отвечал, приближаясь к князю, купец Мстислав Многоуст,— конечно, прогремит, погромче прошлого: вишь, гром небось любит лето, а не седую зиму. Пойдем за князем,— продолжал он, обращаясь к киевлянам-купцам,— проводим его честь честию до палат да по приказанию князя угостим купцов ильменских. Я возьму к себе самых домовитых,— а оттого, что, признаться, не в обиду вам, у меня хата покраснев ваших. Смотрите же, сажайте их в передний угол, под домовыми богами, не жалейте ни каши, ни пива: так всем приказано. А ты, сын мой, беги навстречу к трем новогородичам, которым ночлег отведен в избе моей… Я сам к ним сейчас буду… да вели потеплее натопить баию, беги!

Настала ночь. У подошвы холма сверкают огни. Там расположилась на мягкой мураве толпа пришедших на зрелище, которым в самом Киеве не было пристанища; они ждали утренней зари, чтобы с малыми детьми возвратиться домой. <…> Они соединили своих девиц и малых детей в середину, легли вокруг них и всю ночь стерегли их от ненадежных соседей; попечительные матери, усыпляя детей своих однообразными песнями, приговаривали таинственные слова; сведущие старухи на ночь вешали внучатам своим на шею высушенных летучих мышей, которыми они всегда запасались для предохранения от бед и от черного глаза, а взрослые мальчишки непрестанно били в железные доски и кричали, чтоб отгонять голодных волков, выбегавших из лесу. Ни тем, ни другим страх не дозволял сомкнуть глаза, и ночь всем казалась бесконечною.

 

——

 

Острый, новый курган возвышается одиноко на горе Щековице, господствуя над волнистым Днепром и над любимым городом усопшего правителя. Сама природа как будто бы заготовила здесь заморскому витязю предреченную могилу.

 

 

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ.

 

 

«Что там движется у реки на песчаных сугробах? Уж не наши ли сидят?» сказал товарищам Древлянин Коростенской, спускаясь с косогора. «Ах вы, братцы бойцы! Что вы чуб-то повесили? Чай кости-то у вас как в мешке взбудоражены?» — Раздави их Перун! Сорвись на них все девять лихорадок! — отвечали разъяренные Древляне. — Да что вы там так долго растабаровали? Что не шли? Охота вам была вечерять со псами, после того как наших скинули с горы, что старой лапоть с ноги. Стыдно! Мы так тотчас пошли к ним на помощь!

«Куда нам было торопиться?» отвечали те. «Ведь ночью далеко не уйдешь. Мы, насмотревшись на их игрища да наслушавшись их реву, пропустили еще несколько глоточков меду да и пошли себе потихоньку… То шагнешь ногой, то дубиной ступишь, то в песок, то на гору. Ночь черна, как чело печное. À вы, удалые бойцы, полетели шибко, да не скорее же нас утекли, а, как летучие мыши, здесь повисли на рассвете.»

_ Повисли?… Нет, мы за делом тут остановились. Мы думу задумали.

«Какую?»

— Да не сжечь ли так это село на горе, где срубили хату для бабы Княжеской?

«Сжечь село? Разве это дело легкое? Где вы огня возьмете?

— В огне недостатка не будет: вон топится изба; пойдем в нее; натаскаем оттуда головней, сена;  подбросим к клетям да к заборам, и гори село на раздолье… Все же спят, авось никто не уйдет, а мы покамест повернем плеча да и бежать!

«Оно бы не худо было, да слишком мало нас» — Побери тебя Черный! Вишь мало говорить? Мы для того то и ждали вас на подмогу. Пойдем! Пойдем!

«Нет, дети! Не пущу, — возразил Коростенскойстарик. – «Дайте мне подумать…. Зажечь, не зажжем, а головы погубим. Ведь люди заморские не на шутку рубят, а я видел, как с похоронного праздника их довольное число повернуло в это новое селение. С нами хоть бы одна стрелочка была, а они, с ног до головы, все в железе: железо в руках, железо на башке, и рубаха и онучи-то чай железные. Нет, братцы, пойдем-те со мной в Коростень к Князю нашему Малу; скажем ему, что олег съеден змеей, что Князю ныне нечего бояться. Слышали ли вы, как об нем толкует Новгородчина; там такая заваривается каша, что ему скоро не до нас будет. Как мы все станем одно говорить Князю Малу, так он скорее поверит всем, нежели мне одному. Он радехонек стряхнуть с себя дугу Варяжскую, хоть и сам по матери им родня. То ли будет дело, как он гуртом на них погонит всю Древлянскую волость? Тогда то полетят они у нас с гор Киевских попроворнее наших братьев».

— В путь скорее! закричали все в один голос. А вы, жены, ступайте домой с ребятишкам, да смотрите, не оплошайте в лесу; там волков много, и медведи есть: берегите мальчишек, a девчонок коли утащат, так туда им и дорога! Да что ты, рыжий молодец, все назад поглядываешь?

«А вот что: он в девку румяную больно всмотрелся. Пока мы тут сидели, она перешла через дорогу: он было пустился за ней бежать, а она притаилась, как лисица, да прыг и ушла за забор.

— Пошел! пошел! закричали все влюбленному Древлянину: как вырвется овца у волка, так волк скорее в лес беги!

Мужики пустились по крутой дороге, а женщины с детьми повернули в дремучий лес.

 

 

Среди Княжеского двора, на высокой голубятне, стоить задумчивая Ольга и небрежно сыплет своим любимым голубочкам пшеничное зерно; они с перекладин, с кровли, слетают к ней и жадно бросаются на пищу. Один голубок, сев к ней на плечо, клюет разноцветный бисер, украшающий ее повойник; другой прыгнул к ней на руку и вырывает тихонько по зернышку из ее полураскрытых пальцев. Другие воркуют у ног ее и, надувши грудки, гордо закатывают назад головки свои.

Идет но двору Асмуд. Княгиня его увидела и махает ему шелковым платком; отдав дочери Предславе две горсти зерна, она сама сходит торопливо к витязю и говорит ему: «Послушай, Асмуд, то были нам цветочки, а теперь пошли ягодки. Сегодня, ранешенько поутру, приходила ко мне главная жена купца Мстислава Многоуста. Верный мужик велел -донести мне и Князю про важное дело. Давно ли Игорь мой сидит над Словенами, а уж они ропщут на него; Ильмерские гости пуще Киевлян, а уж Древляне говорит, словно волки лают. «Что в нем?» твердят все. «Видно, что Олега не стало: ни он соберет сходку; ни он беседует с тиунами, со старшинами; ни он жертву принесет Перуну и Волосу: что за Князь?» Да выслушай еще, Асмуд! Многие из тех, что призваны были в Киев дядею Олегом с Припетя для лесной работы, с реки Сулы для рыбной ловли да для починки старых барок, из Смоленска да с Нева-озера для нового строения в селе, мне пожалованном на вено моим благодетелем, на другой же день похорон усопшего Правителя, из Киева разошлись по домам. Да этому всему пособить можно, а что важнее для нас: самые-то богачи Ильмерские на нас негодуют. Что делать, Асмуд? Спасибо Мстиславу: он их удерживает, и угощает у себя, да кажется уж они более и жить здесь не хотят. Если они уйдут во гневе на нас, Перун ведает, что они там у себя затеют. Ведь Новогородцы народ буйный, они не Киевляне. Ими Вещий много дорожил. Ведь ты знаешь, Асмуд, что их дань не Древлянская.» — Нет, не бойся, Княгиня, — возразил Асмуд. — Они у нас под пятою. На Ладоге Варягов много; то и дело через них проезжают…. А что правда, то правда: надобно их ласкать, особливо богачей да купцов. Сказала ли ты Князю об этом? Что он говорит?

«Князь», отвечала Ольга, «выслушав Мстиславову хозяйку, начал над нею шутить, говоря, что бабы умеют все украсить, любят наряжать себя, да и вести также наряжают… Что с ним делать? Тошнехонько, брат: часто сердце щемит!… Поди к нему скорей; уговори его, чтоб он собрал весь мир как бывало при дяде Олеге, там, на холме, под священными ёлками…. иль хоть в палатах купцов бы одних собрал. Скажи ему, чтоб он приласкал Новогородцев, вспомнил бы дядю Олега. Он много с нашими витязями толковал, про поход ли какой-то, али про посольство в Греки. Гадали, гадали, да ничего не выгадали.»

— Мне ничего неведомо, прервал Асмуд: Свенельд один силен у Князя. Его он только и слушает, словно седого старика, а он-то часто и с пути его сбивает. Я же здесь ни во что почтен.

«Напрасно, брат Асмуд!» отвечала Ольга.. «Мой хозяин тебя боится и уважает, — и сколько раз говорил мне, что если Белой-бог нам даст сына, то прямо от кормилицы отдаст его тебе на руки. Да и в самом деле, кто из Варягов лучше тебя разумеет Словенское наречие? Кто лучше тебя тетиву натянет? Кто обгонит тебя по льду? Кто без тебя сочтет все звезды на синеве небесной? Свенельд — детина умной, да слишком задорлив. Подумай: этот безбородый затеял идти по дань с своими молодцами! А хозяин мой его отпускает: какая стать! Не лучше ли б было, погодя немного, зимнею порою, самому Князю съездить с дружиной, с бородачами? А то кто за ними там усмотрит? Примут, может быть, по четыре куницы с тягла, а покажут по одной. Разумеется, даром никто не поедет; каждому дай свою долю. Да зачем посылать без себя этих лисят блудливых? Ведь не даром про нас говорят Славяне: у Варяга язык тяжел да руки скоры; у Словенина кладь, а у Варяга горсть. Поди, Асмуд, уговори его, чтоб он не пускал Свенельда, да чтоб собрал скорее мирскую сходку, а я пойду, стану у дверей подслушивать. Если же удастся тебе, тотчас разошлю рабынь своих по Киевским дворам, чтоб они скорее разнесли добрую весточку… Эй, Предславушка! сойди с голубятни, тише не поскользнись, не пугай голубей! Тише… Пойдем.

 

 

Игорь, между тем, в дубовой светлице, окруженный дружиною старою и молодою, метал зернь со Свенельдом.

«Если твоя возьмет», говорил он ему, «то сегодня же отправлю тебя на дань; а коль моя возьмет, то поживешь еще с нами до обора яблоков. Да не повременить ли тебе и без игры? Смотри: уж| листопад на дворе….»

— Нет, Князь Рюрикович, — прервал Свенельд, — если уж так положил, пусть же игра решает. Тут Асмуд показался в дверях, подозвал Князя и начал ему говорить о том, как неосторожно посылать за данью юношей, гораздо более преданных., бойкому Свенельду, чем самому Князю. Но Игорь, не дождавшись конца речей его, закричал: «Слышишь, Тур-Свенельд? Мне велят тебя бояться: вот он думает, что ты меня обсчитаешь. — Свенельд заскрежетал зубами и, схватив лавку, бросил ее в Асмуда, но она мимо его ударила об стену. Асмуд схватил меч, с гвоздя; Свенельд вооружился также, и оба кинулись драться. Тогда Князь с дружиною бросился между них. «Не режьтесь!» кричал он. «Образумьтесь: ведь я пошутил. Поди, Асмуд, поди к жене моей, поди, толкуй с ней о чем угодно: теперь мне недосуг. — Ну, Свенельдушка», продолжал Игорь, «давай играть: полно дуться да пыхтеть. Вот тебе зернь костяная, брось же меч. На! смотри!…» Тут Игорь кинул кость и вскрикнул: три! Ну кидай ты теперь! — Свенельд дрожавшею от гнева рукою повесил меч на стену, покосился в тыл удалявшемуся Асмуду и сердито бросил зернь на пол… Шесть! закричал он, — ехать, ехать, братцы! – и разъяренными глазами искал еще в дверях своего соперника, чтобы похвастаться перед ним. Поднялся шум между юными его товарищами; он распростился с Князем и побежал с восторгом из горницы, а за ним ринулась вся молодежь Варяжская. Игорь взглянув с досадою на брадатых, нахмуренных витязей, с ним оставшихся, повелел подать себе и всем крепкого пива, расстегнул пряжку пояса, растянулся на медвежьей коже и, напившись досыта, тут же крепко заснул.

Между тем, купцы Новогородские пировали у Мстислава, в новосрубленой, светлой избе, которая во всем Киеве славилась своими красными окнами с богатою резьбою. — Уже несколько раз они собирались у него и сидели за гостеприимным столом; но никогда он еще так пышно не угощал их, ибо сей день был посвящен Сиве, доброй советнице, и потому Мстнслав намерился после пирушки завести с ними речь о торговых делах.

Лишь только гости уселись, горница наполнилась бабами и крестьянскими девушками. Ребячьи головы строем торчали на печке; они завистливыми взорами смотрели на гостей и на изобильную трапезу. В каждом окне снаружи блистали глаза любопытных, кои ловили все движения веселой беседы.

Хозяйки суетились вокруг стола, а Мстислав, запыхавшись от домашних забот, то бегал по избе, с трудом пробираясь сквозь толпу, то садился с гостями. «Что вы, гости дорогие, не кушаете?» повторял он ежеминутно. «Неужели-то хлеб да соль моя невкусна? Кажется, ничего не жалел. Лейте, жены; лейте через край! Про Мстислава Многоуста никто не скажет: есть медок да засечен в ледок?.. Постойте, честные люди! У меня там в медуше стоит фляга такая, что у Князя самого такой не найти. Это фляга немецкая: я сам ее привез из Чудских земель. А вино-то в ней уж что за диво! Словно солнечные капельки. Мне подарил его первосвященник Ретрской за кунью шапку. Кстати я доберег его до нынешнего дня; уж так и быть! В честь и славу вашу да Сивы, доброй советницы, всю флягу опростаем.»

— Как! разве сегодня праздник Сивы? спросил старшина у главной жены Мстислава. Для чего же не было на холме жертвоприношения? У нас так в этот день малых ребят носят прикладываться к ее кумиру.

«Э! отвечала старуха, не взыщите! Чай и кумир-то ее, нашей матушки Сивы, у Киевскнх жрецов вовсе еще не вырублен. Какое дело Правителям Хозарским и заморским до богов Словенских? А жрецы наши только лежат в тепле, да расчесывают длинные бороды, да пожирают народные дары.»

Новогородцы, подергивая плечами и качая головою, изъявили свое негодование, и старшина собирался предложить ей новые вопросы, как Мстислав возвратился с флягой из подвала. Его жена, указав гостю на него пальцем, замолчала и отошла.

«Давай-ка, брат, свои солнечные капельки», закричали Новогородские купцы. – «Ты думаешь нам в диковину, — продолжал, один из них, «Чудские-то вины! Ведь ваша Киевщина через нас же узнала людей заморских и товар их! Как бы вы без нас до них доплелись?» — Напрасно,  отвечал с жаром Мстислав — Разноуст, наша Киевщина прежде вашей Новгородчины узнала Грецкой и Хозарской товар; не все моря у вас под рукою…Да о чем нам спорить, братцы дорогие?  Что нам до того: кто первый? Кто последний? Через вас мы на полночь, а через нас вы на полдень.

«На полдень! На полдень! Загудели Новогородцы. – «Да разве пропускают нас туда? Небось, заморская-то сволочь пуще порогов нам загородила Днепр, — и дороги на полдень для нас нет как нет. Сами там и разбойничают и торгуют, а нам, купцам Славянским, показывают издали Грецкую землю, словно свадебное платье новобрачной невесте.»

— Полно, брат, сказал своему соседу Ильменский старик — словно грудной ребенок соску сосешь. Что-то хозяин больно разохотился…. Вино вину творит, — берегись! Голова хмельная на дело не годится, а душа милее ковша!

— Когда гости опростали флягу, хозяин сел на скамью, облокотился на стол и, поглаживая усы свои, начал говорить:

«Братцы, гости Ильменские! Не прогневайтесь, если я в чем не успел вам угодить. Кланялся вам и киселем из отборного овсяного зерна, и сдобным курником, и сотовым медом, не диким, не Древлянским, а чистым Смоленским; кланялся вам и бархатным пивом, и Бардахскими финиками, и даже златоцветным чужестранным вином: ничего для вас не жалел. Теперь, гости дорогие, поподчуйте вы меня добрым словцом. Скажите: что? остаетесь у нас в Киеве до Колядова дня, и что завтра сходите со мною к Князю Игорю и к нашей Княгине?

— «Что нам там делать? — отвечал старшина Новогородский. — Уж довольно наслушались мы пустого на погребальном пиру. Пора домой, — а с бабами что толковать? Когда у мужика толку нет, так у ней и поготова не будет; а веретено ее и без нас вертится.

— «Да вы ее не знаете, прервал Киевляннн; она баба не как другая; все то знает, что мы с вами. Ведь наш мудрый Олег с ней про все говаривал, и про войну, и про торговлю, и про Тиунские дела. Ни в жизнь не забуду, как раз Тиуны привели к Вещему на суд связанного вора. Истец, разъяренный, кричал изо всей мочи, что тот у него похитил целых десять голубей; но вор отпирался и никак не путался в ответах; а воровство было доказанное по следам татя и по сказкам соседов. Дело длилось долго: Правителю наконец становилось скучно; он приказал переловить всех голубей на голубятне обвиненного мужика и принести их связанных на место суда: так и было исполнено. — «Смотри, сказал он истцу, узнавай своих.» — Но это было невозможно за тем, что они все были одинаковы, все сизого цвета. А за вора стоял плут сосед и помогал ему в черных делах. Правитель задумался. Честные мужики начинали поговаривать: уж не принесть ли кипятку? Как вдруг Княгиня наша,-которая, молча, сидела возле дяди своего, встала и, поклонясь низенько: «Позволь, отец, сказала она, доложить себе слово: прикажи вирнику развязать крылья голубей.» — Для чего развязать? они все разлетятся; отвечал Вещий. «Прикажи развязать», повторила она — Как скоро то было сделано, стая голубей взвилась на воздух и пустилась вся в одну сторону: парод побежал туда же, а вор ну кричать: видите вы, чьи голуби? ко мне повернули! на мою голубятню! Вели, Князь, развязать меня, а этому злодею заплатить мне пеню за удары, как следует. — «Вот краденые голуби,» сказала вдруг Княгиня, указывая на тех, которые отлетевши недалеко, отстали от других, опустились наземь и тут с места на место перепархивали. — И впрямь, сказал Князь и Бояре, — у них снизу подрезаны крылья. Тогда Княгиня приказала поймать голубей и повела дядю и других к голубятне истца. Вот птицы, узнавши свое жилище, стали ворковать и взбираться прыжками, по балкам и по лестницам к старым товарищам, под уютную кровлю. Каково?»

— «Догадлива! твердили Новогородцы, ну баба! и вещего научила. Ведь она, говорят, Варяжка. Видно у заморских женщин хитрости-то более чем у наших. — Наши так бабы не так смелы с хозяином али со свекором. — Зa то уж коли сойдутся вместе, так и сверчков заглушат.

— Правда ваша! промолвил с ласковым видом купец Мстислав; но вы скажите мне, гости дорогие, остаетесь ли до Колядова дня?

— Нет, товарищ Многоуст! отвечал старшина до Колядова дна еще далеко. Того и гляди, река станет, а нам здесь зимовать невыгодно; дело есть в Смоленске и мне и соседу…. — И нам дело есть, повторили другие. Здесь время на утрате. — Уж товар нагружен на ладьях,  продолжал старшина, и удалые гребцы ждут меня. — Ну неправда, прервал Мстислав, не нагружен товар. Ведь я в Киеве все, что делается, знаю. Еще товар твои и вчера лежал на Боричевом взвозе. Да хоть бы и то было, выберите надежного человека, пошлите его в Смоленск; пусть он за вас там рядит с Кривичами; а вы туда доедете зимним путем?

—  Нет, братец, — если оставаться, так и добро при нас останется; всякой своему счастию сам кузнец, а чужую рожь веять глаза порошит. Да скажи, для чего нам здесь оставаться?

— Как для чего? мало ли о чем придется погадать, и с нами, и с Князем? — И про оружие заморское, и про Болгарский сафьян, и про коней да баранов степных. Князю все это надобно, а у вас часто бывают случаи по восточным, по сборным местам. Поживите только с нами, так мало ли барыша наживете?

— «Барыш с накладом в одних санях ездят, — прервал старшина.

Не хотите ли, любезные, продолжал Киевлянин, пoсмотреть кой-что у меня: авось понравится! Без стыда скажу, что и дивное у Мстислава не в диковину! А если не угодно, то воля ваша! Торг не неволя. Эй бабы! прогоните ребятишек! долой с печи! вон! убирайтесь, незваные гости! Жены, запирайте дверь! Ну теперь примемся за дело. — Я набрал товару трудами своими, не в одну поездку, а во многие, не на одной стороне, а во всех четырех. И у Немцев-то был, и в Корсуне, и у Хозаров; и в Поруссии торговал; и по степям, и по волокам, по переборам странствовал; и в реках-то тонул; плыл и по святому Бугу-реке. Да кстати, не хотите ли, гости честные, святой водицы Бужской? Сам черпал для больных своих… Уж что за чудеса творить? У вас детушки здоровы ли? Я рад всем услужить. Хоть другой вряд достану ли еще, но уж так и быть, дам.

Между тем, Мстислав, по глубоким своим карманам, и за пазухой, и в кушаке широком, искал образцов разным товарам; выбирал что следовало прежде другого показывать; развертывал, завертывал, прятал, и опять вынимал второпях, и таким образом поощрял  любопытство гостей, которые прилежно глядели на деятельные его руки.

«Вот бисер редкий; у меня его довольно набралось: короб полный. Посмотрите, что за цвет! Словно волна морская… А этот? что огонь, что жар-птица горит! Какой окажистый! Да крупнее вряд и в Царьграде найти!»

— «Только-то у тебя, брат Многоуст, — сказал Новогородец. Этого бисера у нас много и у самих. Жены наши им все обнизаны.

Мстислав, не отвечая ни слова, стал раскладывать несколько цепей серебряных. «Смотрите же: я променял эти цепи в Литве и дал за них несколько лисьих шкур. Это работа тех людей, что на взморье живут, — а мне их уступил брат Словенин. Смотрите, как хитрят: ведь словно трубчатая косичка из волос.»

— «Гляди, сколько у меня такой же диковины, сказал с насмешкою Новогородец, вынув из кармана целый пук таких же цепей, и в числе их цепь золотую. – Не хочешь ли сам купить? Эти бабьи наряды все к нам плывут. У кого сине море под рукой, того что удивит?

Мстислав с досадою вынул из-за пазухи камчатый мешочек и с гордым видом стал его развязывать: вдруг грянул на стол два куска чистого золота. – «Что за утроба?» — промолвил старшина, — сколько в ней запрятывается; как из  Чешских гор выкапывает то каменья, то серебро, то золото!…» Тут захохотали все и стали рассматривать золотые куски, весить их и ценить; а Мстислав между тем, поглаживая свою бороду, тонко из-подлобья на всех поглядывал. – «Где ты это достал, брат Многоуст? спросил старшина. – А вам что за дело? Отвечал Киевлянин, — и у вас верно, того много; ведь у вас море под рукою. Вынимай-ка и ты, — сказал он купцу, которой презирал его цепи, — чай и у тебя в кармане то же найдется.

«Не сердись, Мстислав, не сердись», отвечал Новогородец. «Скажи: где достал? да какая цена? — Э брат! где тебе! — отвечал Киевлянин, — это товар Княжеской. Разве вон, побогаче тебя, захотят торговаться, а ты сиди себе, брат, с своими цепями.

Купец, раздраженный этими словами, схватил ковш со стола и бросил его в Мстислава. Тот, нагнувшись, спас свою голову. Все вскочили с мест. Киевлянин понял, что выгоды его требуют тут же погасить ссору и помириться со всеми. Шутками, лаской и подчивая беспрестанно гостей хорошими напитками, он успел их опять усадить вокруг своего гостеприимного стола и укротить гнев купца Новогородского.

«Вы хотели, любезные гости, знать откуда я достал эти два драгоценные куска золота. Вот видите: когда Олег (не к ночи будь помянут!) ездил на Греков…. Ведь вы знаете: он меня любил как кровного…. Бывало без Мстислава никуда…. Я провожал его до самых порогов, когда он, Вещий, с силою-ратью ходил в Греки…. Помню, как этот старичишка кудесник (погибай он век в черной земле!) набаял ему беду от любимого коня его…

— Эна! куда завернул! — прервали Новогородцы. К чему конь да кудесник?..

«Послушай», сказал старшина, «коли утащил у кого свои золотые куски, так что взято — то свято. Нам до того дела нет. Объяви только свою последнюю цену. Что хочешь? Меняешься что ли, аль продаешь на гривенки, на Новогородские?»

— Да полно уж продавать ли вам? — отвечал Многоуст. — Не обиделся бы Князь Игорь Рюрикович, что я его не предпочел.

Тут начался живой разговор между Мстиславом и богатым старшиною; a другие купцы, не имея способов с ним тягаться, одни за другим, встали из-за стола, вышли на помост и скоро все опять ринулись  визбу; за ними два Варяга.

«Что они там толкуют? Какое золото?» — закричали иноземцы, оба вооруженные. — Мстислав торопливо сунул свой клад за пазуху, но Варяги бросились на него, отняли золото и все то, что на купце и на столе находилось. – «Скажу Княгине», кричал купец в отчаянии…. «Сей час пойду, скажу!… — Молчи, кричали иноземцы, гремя мечами. — Где ты взял это золото? Оно что-то глядит Греческим. Не кричи: не то погубишь свою голову! – «Сам Олег», возопил Славянин, «сам Олег премудрый мне это золото подарил». — А ты нам отдал да и с придачею. Где вам,  Славянам с нами бодаться? Скажи хоть слово теперь или после, так мы тебе рубаху выкрасим в багровый цвет. А вы, братцы Ладожцы! что на нас глядите? Давайте-ка и вы что у вас за пазухой. — И тут подошли они к старшине Новогородскому.

«У меня за пазухой ничего нет», сказал он, отпятившись назад, «кроме ножа острого да печати княжеской с резьбою.»

— Так у тебя найдем, — отвечали с досадою иноземцы и бросились растягивать другого Словенина и отобрали у него все драгоценный цепи, которыми он недавно столько гордился перед Мстиславом. — Прощайте же, бородачи!

Мстислав, вздохнув тяжело, возопил: «Терпи голова в кости скована»! — и подозвавши к себе старую жену свою, которая, подгорюнившись, издали смотрела на печального мужа: «Поди, посмотри: ушли ли? сказал он ей. Ушли, ушли, отвечали в дверях другие женщины.

«Ну что скажете?» — сказал гостям изумленный хозяин. Что скажем? отвечал старшина. Скажем, что ежели б у нас в Новгороде они посмели то сотворить, так ни одного бы Варяга не осталось. — «Тише, тише», шепнул Мстислав. «Не думайте, гости любезные, чтоб Князь это дело одобрил, если узнает.»

— То-то и есть что не узнает, отвечал старшина. Вы все боитесь жаловаться на заморских на людей; но тут мы обижены: нашего обобрали, я сам пойду к Князю.

«Э! отец мой!» сказал один из Новогородцев, — «не ходи! Варяги всегда правы: и из воды сухи выходят; им везде хорошо, везде ловко».

— Правда твоя, продолжал другой. Помнишь: бывало в полках, кого кололи Греки? все наших Славян. Мы в мягких рубахах так на копье и лезем, а до них сквозь железные одежды и копье не прикоснется. Когда же после рати назад поехали, — кому честь и слава? Заморским Русакам: у Варягов на ладьях парчевые паруса, а у наших Славян гнилые крапивные.

«А дорогой-то», прервал другой, «Варяги бывало плывут себе по рекам, как гоголи. Где волок али порог на встречу. — они выплывут на берег, а кому вытаскивать ладьи? все Славянским плечам. Они только стоят да указывают».

— За то дома на торжищах хорошо, заворчали другие купцы. Как на купеческом дворе сойдутся гости Словенские толковать про какой нибудь важной торг, да как явится купец Варяг вооруженный словно на брань, — вот и торг пополам перерублен. А о товарах уж не говори: и у того, и у другого, и поминай как звали!

—  «Как! разве и у вас то же?» спросил с тонкою улыбкой Мстислав Многоуст. «А ты, старшина, хвастался, что вас Варяги боятся?»

—  Это совсем другое, — возразил важно Новогородец. Где вам, Днепровичам, равняться с нами? На торжищах дело особое, а в избах наших они не смеют грабить, как теперь у тебя. Видел ты? Смели ли они подойти ко мне?

«Однако ж товарища-то твоего они обобрали», прервал Киевлянин… Ну да братцы, всем равно! Перестанем говорить о невозвратной беде, Выпал зуб, — словами не вставишь, а впрочем будь я не Многоуст, если Князь не возвратит вашему брату вдвое против того, что у него было отнято.

Тут Мстислав, который в делах торговых никогда не терялся и всегда смотрел вперед, скрепил свое сердце и стаи живыми красками описывать замысел о новом торге, в коем он предвидел, как всегда, более выгоды для товарищей Новогородских, нежели для себя самого. Он брался доставлять за дешевую цену разные меха из Древлянских лесов, как-то: тсмнорусых выдр и тонковолосых горностаев, а из Чешской земли железа, серебра и гуслей звонких, да чудотворных идолов из южных Латышских земель, и предлагал им мену на другие меха, как-то; на восточных полосатых барсуков, на рысьи пестрые шкуры, на соль Озерецкую, на богатые одежды, кушаки и сафьяны Бардахские. Мстислав уверял купцов, что Князь не будет тому ни мало препятствовать, только бы принять его и Княгиню соучастниками в предполагаемом деле. Он брался также выпросить у Князя дозволение выстроить на берегу Днепра большой постоялый двор с обширными амбарами, где бы одни Новогородцы могли останавливаться и выгружать товары, и обещал на другой же день устроить с Князем торговую беседу. Разговор продолжался до вечера Мстислав, видя успех своих планов, в знак благодарности, велел истопить для гостей жаркую баню, столь любимую северными Славянами, что они называли ее своею второю матерью, и натаскать туда веников и полные ведра квасу.

 

 

Утренний мороз предсказывал рановременную зиму; двор Княжеский устлан снегом. Ильменские купцы давно уже на нем дожидаются; то бьют в ладоши, то топают ногами. «Ну уж городок!» говорят они. «Чай у нас еще вряд ли и зима началась! Ай-да Киев, матушка городов Русских! Не лучше же ты греешь своих жителей, нежели детушки твои, другие города! Да где Мстислав? что он нас не введет в сенин? Чай там тепло: то и дело дрова носят. Пойдем!» — Нет, братцы, там железные лешие не пускают; уж я два раза подходил; только и горланят, что места нет, да пихаются. — Уж не долго этим белобрысым нас пихать! — При деть время и мы в сени заберемся. — Да куда провалился этот пёс Многоуст? Он под кровлей, а мы в снегу: хорошо угощение Княжеское! — Хороша беседа!

— «За чем было оставаться? — сказали все старшине. — Легко ли до Колядова дня? Уж и так зажились у Днепровичей с самого того дня, как получена Грецкая харатья, а все по пустому! — Как подумаешь дома-то: и грето, и уютно! — Как ни угощай на чужой стороне, а свой очаг всегда жарче и милее. — «Да, пожарче Княжаго здешнего очага…»  — И начали опять ругать Варягов и во все горло звать Мстислава; но испуганные галки, одни отвечали на их голос и заглушали их жалобы резким своим гарканьем.

Между тем Мстислав с жаром рассказывал Княгине Ольге все выгоды, предполагаемые от нового им замышленного торга, и хвастал перед нею своим усердием и познанием в торговых делах. Она обещала Мстиславу, что Князь пошлет его с провожатыми к южным и западным Славянам, дабы с тамошним купечеством устроить дружеские сношения; дала также ему надежду, что с первою торгового отправкою в Царьград и он туда же будет послан с Варяжскими купцами. — «Дай тебе Сива сына-богатыря!» сказал купец. «Но надобно бы тотчас же Князю начать беседу c Новогородцами. Он приказал мне привести их раненько, а уж они там давно дожидаются: как бы не рассердились!

— Как быть! — отвечала Ольга. Ведь Князя дома нет.

— «Как дома нет? Он сам назначил мне час для беседы. Что ж делать?»

— Как стало порошить, после тебя, с самой повечерницы собрался на охоту с тремя Боярами, и Перун весть, когда возвратится. Уж та мне его охота! Поверишь ли? как придет она, так глазки его соколиные на меня уж вовсе не взглянут; еще темно на дворе, а он уж в поле или в лес летит; приедет поздно, разуешь его, снимешь шишак; а уже его белокурая головушка так и валится на широкую грудь… Поди, поди, Мстиславушка; время времени не работает; поведи их в гостиную светлицу, да не жалей ни нива нашего, ни меду, ни съестных припасов. Киевлянин ударил челом об пол, следуя в том обычаю, заведенному в Киеве Ханом Хозарским, и побежал из терема к купцам Новогородским. На лестнице ожидали его Ольгины рабыни, которые стали расспрашивать его о разговоре с Княгинею; но купец, по старой привычке, отделался от них, подаривши одним бисеру, другим галунчиков, а старшей из них досталась бисерная цепь и золотой образок.

«Покажи мне, что тебе дал Многоуст?» спросила у ней вдова Ульяна, сказывальщица Княгини, — «покажи скорее». — A тебе что за дело, птица ночная?  отвечала старуха, которая было спрятала подарок, заметя золотую штучку, блестевшую: но и другие, успевши также оную заметить, не смотря на почтение должное начальнице, стали у ней отымать подарок Мстислава. — Ольга вышла на шум, журила рабынь своих и велела молодым повиниться перед старухой.

«Возьми у ней эту вещь, лебедушка Княгиня», молвила вдова Ульяна ей на ухо. «Она тебе самой пригодится: после расскажу». — Ольга с видом небрежным взяла у старухи Чешскую таинственную вещь и приказала сказывальщице явиться к ней в тот же вечер в светлицу ранее обыкновенного.

Как скоро Новогородцы увидели Мстислава: — «Спасибо тебе», закричали они вместе, за дружеское посредство, а Князю за ласку. Хороша сходка! дельная беседа! — К кому ты привел нас про дела толковать? Разве ко псам да к галкам. — Чай там вверху они пируют себе в теплой горнице, а мы здесь с раннего утра снег топчем как черный народ. — Ты небось нас кинул, а сам взгнездился под теплую кровлю».

— Как! разве вы не в сенях дожидались? — возразил Киевлянин. — А я им, заморским, приказывал вас тотчас пустить: неужели не послушались?

— «Тебя, Киевлянина, станут слушаться, когда нас, Ильменцов, не уважают?»

— Так послушаются же, отвечал Мстислав, и тут же побежал опять к Княгине в терем, и скоро двери в сени растворились: рабыни ввели купцов в гостиную светлицу, где стали подчивать их редкими яствами и напитками. Вскоре после пришла в ним сама Княгиня; ее ласка, речи умные о торговле, лестные обещания и похвалы очаровали совершенно гостей Словенских. Они, ради ее, простили Князю его неуважение к ним; забыли жаловаться на обиду, причиненную Варягами их одноземцу, который сам не смел мешать веселой беседе своим донесением неуместным, и после трапезы, когда Ольга удалилась, они, разлегшись на медвежьих шкурах вокруг огромной печи, долго толковали о разумной Княгине, дивились ее мудрым словам и спрашивали друг у друга: не перешел ли в нее дух Олега Вещего?

Неутомимый Мстислав суетился вокруг них до той самой норы, пока они предались глубокому сну, и побежал тогда за ворота дожидаться Князя, чтобы дать ему понятие о важности торговой беседы, которою он столь легкомысленно пренебрег для охоты. Тут давно с нетерпением ждала его сказывальщица Княгинина.

«Какими судьбами, мой дорогой», спросила она, «мог ты достать то, что пожаловал нашей старухе?»

— Где мне помнить, отвечал он, все то что я передарил в девичьей вашей? Что дано, то забыто.

— «Разве ты меня не знаешь?» продолжала она. «Я вдова Ульяна, сказывальщица, иноземка, любимица Ольги, владычицы нашей. Не оставь меня без ответа.»

— Как тебя не знать, касатушка! отвечал Мстислав. — Ты верно говоришь про бисерное ожерелье и про золотую штучку, где изображены какие-то лица?

— «Так, так! образ Святой Божией Матери с Господом нашим Иисусом Христом.»

— Этого я не знаю и не ведаю, — сказал купец. — Уж не ты ли та женка, которая должна была явиться ко мне за…

— «Я, я,» прервала вдова, «верно, черница из Преображенского монастыря, что в Корсуне, вручила тебе для меня эти вещи; они мои собственныя, святыя благословенныя нашим первоучителем, правоверным Кириллом Чай его уж давно не стало! Чай, он, наш благоподатель, предал дух свой Господу. А я спрашивала, спрашивала: никто не умеет ничего сказать про него».

— Этого я ничего не ведаю, а помню только, что женщина в черном одеянии вручила мне эти вещи на каком-то Корсунском погосте, имени не знаю, близ какого-то терема с башнями, да с белокаменною стеною.

«Награди тебя Бог! Подай тебе Господь и Царица небесная! Ну скажи, мой отец, что тебе черница про меня говорила? Они не знают, голубушки, что со мной случилось, что я была за покойным Варлавом, да благодаря Всевышняго, хоть за Варягом, да за Христианином. Чаю, не ведают, что мне здесь хорошо. что меня Княгиня жалует… Ах, Мстиславушка! мой сокол ясной! Расскажи все ради Христа!»

— Да только твоя черница и сказала, чтоб я отдал эти вещи Чешской полонянке, живущей у нас в Киеве. Ты не являлась, а я, виноват: забывшись, другой и подарил.

— «Как быть-то?» отвечала вдова. «Я давно знала от нашего монаха, что какой-то купец взялся мне привезти мой клад, да не знала, что ты; a ведь ты ведаешь, что, по милости ваших злодеев жрецов да кудесников, нам православным не всем можно открываться. Да что я! Ведь и ты Бога-то не знаешь! Ах, мой батюшка!…»

Тогда Мстислав, услышав издали шум и визг возращавшейся охоты, оставил Христианку, а она со страхом побежала в терем к Княгине. Игорь в сени, Мстислав за ним, а Ольга к мужу навстречу. Усталый Князь, сквозь сон, улыбался их рассказам, радуясь мысли увеличить свою казну; но не мог промолвить ни слова о делах. Он втащился на лестницу и, приказавши себя раздеть, бросился на теплую лежанку и крепко заснул.

Факел из березовых лучин, обмазанных благовонною смолою, торчал в углу на железном свещнике. Ольга отдыхала на рухлой перине под куньими шубами, разметав белые свои руки по меховому пуху. Ее взоры останавливались то на ложе дочери милой, то па сыне Рюриковом. Разскащица Ульяна сидела на ковре, разостланном на полу возле Княгини. — «Расскажи мне быль-сказку, говорила она рабе своей, да поновее, а то все великан-разбойник, да жар-птица, да ковер-самолет. Уж они мне прислушались, а сегодня что-то не спится. Позабавь меня, да не так грубо выговаривай, не по своему, не по-Чешскому».

Ульяна, которая напрасно старалась напомнить госпоже своей о вещах, подаренных Мстиславом, ибо Ольга была погружена в какую-то думу, решилась прямо ей о том сказать, и привставши, подошла на цыпочках. к ее подголовьям, поглядывая со страхом на лежанку.

«Где у тебя спрятало, ласковая моя сударыня, то что я тебе присоветовала взять? —

Что за тайна? спросила Ольга. Возьми, пожалуй, эти редкости; я, право, ничего в ней не заметила хорошего. Да постой…. К чему ты сказала, что она может мне пригодиться? Вон они висят у божков домовых.

Тут Ульяна вздрогнула и, перекрестившись, подошла тихонько к Славянским идолам, пришептывая молитву: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его! —и в то время как она снимала четки и образ с гвоздя, один кумир пошатнулся; она затряслась и, полумертвая, подбежала к Княгине.

«Что же это за диковина? что мне в этом ожерелье?» говорила Ольга, повертывая четки во все стороны.

— А вот постой, Княгиня — мой свет!… Дай отдохнуть…. Провались они черти!… Это не наряд.

— «Что же такое?

— И впрямь! ведь ты об том не знаешь и не ведаешь, бедная Кралюшка! Четки у нас, правоверных, держатся в руках во время моления; на них считают поклоны, да молитвы, а эти мои собственные были — а образ, благословение нашего блаженного первоучителя Кирилла!

И тут Ульяна начала прикладываться к образу и шептать молитву.

«Что ты тут колдуешь?» спросила Княгиня с удивлением, «и для чего ты перебираешь эти шарики? Да скажи мне: какая нужда считать молитвы богам?»

— Спаси Господи! что ты сказала? не богам, а Богу единому, животворящему, всемогущему и пречистой Деве, заступнице нашей.

— «Не путай, пожалуй, мне голову своею новизною», прервала Ольга, «и так у нас довольно божеских имен, и тех память не удержим…. Скажи: что тут на золотой дощечке?»

— Приложись, красавица моя, приложись: тут образ присноблаженной Богородицы, честнейшей Херувим! А с другой стороны еще святее Господь наш Спаситель, сын Бога живого! Ежели б они были у меня во время болезни моего покойника, может быть, он, приложившись, еще бы остался пожить со мною. Ольга смотрела на сказывальщицу с недоумением и более утверждалась в общем мнении, что Ульяна точно помешана. Образ ее жизни, чужеземные ухватки, христианские разговоры были непонятны для прислужниц Княгининых и для нее самой; но она была в милости у госпожи своей, ибо никто не мог равняться с нею в рассказывании повестей и небылиц забавных. Ольга, сжалившись над нею, возвратила ей драгоценные ее вещи и стала расспрашивать о том, как живала она в земле своей.

«Тебе не безызвестно, начала вдова Ульяна, что меня полонили витязи Олеговы в Корсунском монастыре, где я готовилась принять ангельский образ иноческой жизни; но Богу угодно было иначе. Я, здесь в Киеве, отдана была за вашего Варяга, за моего Варлава: он служил при Оскольде и Дире, ездил с ними в Христианскую землю, видел чудеса Господни и исповедовал там Христа».

— Рассказывай мне про свою родину, прервала Княгиня, потягивая свои белые руки.

— «Я родилась, продолжала разскащица, в Чешской земле: язык у нас в Моравии один с вашим Киевским, однако ж наш древнее. От Чехов исходит все Славяне. Родители мои покланялись силе диавольской; а меня с малолетства видно полюбила Пресвятая Богородица, и я, говорят, всегда плакала, рвалась, когда мать моя подносила меня к поганым идолам: ведь это черти, и не боги….. Поверь, мой свет-Княгиня: они тебе душу губят… Промолвя сии слова, она с ужасом поглядела за собой на угол, где стояли домовые истуканы. Ольга же, приподнявшись на изголовье, строго взглянула на разскащицу; но вспомня, что она говорит не в здравом уме, опять опустила свою голову и только попрекнула ей: для чего она своими беспрестанными перерывами мешает ей уснуть.

«Раз…. я была тогда ростом с малиновой кустик…. во время Русальной недели….

— Как! Русальной? Стало и у вас есть Русалки как у нас?

— «А как же? Разве ты не знаешь, владычица, что все Славянское от нас: и язык, и старина?

— Полно пустословить, отвечала Княгиня. Первые Славяне, так говорит батюшка, суть Ладожцы, Новогородцы. Все начало их с Ильменя да с Нева-озера. Ну не умничай, а рассказывай, как у вас празднуют наших тетушек водяных.

— «У нас, Княгинюшка, на Русальной неделе, такое бывало празднество, что ни киноварью не начертить ни словами не рассказать. Уж какое сборище! какие наряды! Как бывало, накануне праздника развесим на деревьях ленты синие, алые, зеленые, то роща вся точно королевский цветистый сад! Так все дивно! ясно! В первый день праздника, как скоро солнышко покажется над челом серой горы, что за нашим селом Моймаром, мы все пустимся в Русальный лес, девицы, женщины и дети, а мущины издалека глядят на нас и радуются: ведь это праздник девичий да женской. Все боярство соберется из окружных замков; князья, владыки и папы с супругами своими, все в камчатых одеждах и в мехах богатых.

— «А что ваши боярские жены носят на головах? спросила Ольга.

— «Они у нас носят шапочки золотые с опушкою бобровой али собольей.

— Что ж хорошего? сказала Ольга. Наши повойники, чай, гораздо красивее.

«Ах! моя государыня! И шапочки золотые красивы; бывало, как наши паньи круглолицые рассядутся в ряд, в золотом убранстве да в каменьях разноцветных, точно кралями глядят. — Вот соберемся в лес, сорвем липку густую, разукрасим ее лентами и посадим на чистую лужайку, поближе к потоку. Тут, под тенью Русальной липки, расставим в кружок сковроды с молочными пшенниками, да с поджаристой яичницей, и присевши на пятки, станем пировать. А там мущинам старосты подносят сдобные пироги да кружки с пивом. — Как кончится попирушка, мы все вскочим вдруг и ринемся в рощу рвать ветви с деревьев да плести веночки, и запоем себе хором.» — Тут Моравка запела в-полголоса:

Ай во поле липанока!

Под липою девица

Рвала ветви с дерева,

Плела венок зеленой.

Кому венок подарить?

Прочь ты, старой, по тебе,

А дружочку молодцу!

Ульяна, увлеченная веселым воспоминанием о своих молодых днях на родине, совершенно позабыла, что грешно величать в песни языческого бога, и что она может разбудить правителя. Но Князь спал спокойно, а Ольга забавлялась странностью своей разскащицы и сравнивала на уме праздник Чешский с Киевским.

Коль скоро венки бывало, сплетены, продолжала Ульяна, мы ими увенчаемся и пойдем к водоскату. Тут снимем их с головы и бросим в воду. Чей плывет долго, не разовьется, той девице найти скоро милого друга; а чей разовьется, потонет, той ложе брачное стелется в сырой земле. Женщины замужние, знаешь, уж про другое не гадают, как про жизнь да про смертный час…»  — Теперь я понимаю, прервала Княгиня, ваша Русальная ничто другое как наша Киевская Клечальная или Зеленая неделя. Как бы ты не спесивилась да ходила на сходбища наши, так бы и здесь в Травном месяце тот же почти праздник увидела, что у вас в Чешской земле, с той разницей однако ж, что у нас он святее вашего, ибо не только для веселья живых отправляем его, но и для радости милых усопших. Когда добираемся в лес завивать венки, то прежде остановимся на курганах и там плачем долго, долго, и кличем имена погребенных родных; а гусляры и гудцы играют песни. Тогда начинается пляска и веселие.

— «И у нас точно также», возразила Ульяна. «Я запамятовала сказать; всего вдруг не припомнишь. И у нас плачут над могилами: целое утро перед пирушкою слезы льются как дождь. А про гусли да про гудки что и говорить? И сравнить нельзя ваших с вашими. Как бывало заиграют вместе, так не вдруг опомнится.»

— «Здесь в Киеве, прервала Ольга, величают всех богов, а особливо Ладо, веселого бога любви. — «А у нас разве в хороводах не поют Дид-Ладо! Ладо Ладо!… Что я сказала! Ах я грешная! безумная! окаянная! промолвила с ужасом Моравка. Их поганых не велено называть.

— «Что ты? что с тобой? спросила Ольга. — Но раба ей ни слова не отвечала и, после долгого молчания, вдруг, томным голосом, снова начала свой рассказ:

«Подобоангельской Кирилл явился на нашей на Моравской стороне, что ключ живой воды в кремнистых горах. Его райские слова переродили наши души, и каждый след святого по пашей земле, что соха, приносил жителям изобилие и благо. Помню я…. (тогда у нас в селе Моймаре праздновали Русальный бесовский праздник)…. я, некрещеная безумка, плясала с девочками на Усыпальнице, а женщины в ладоши ударяли и припевали грешные песни, как вдруг промеж нас является на лошаке старец, в дорожной царьградской одежде, с жезлом в руке, а за ним ехал другой муж, постарше его, да двое молодых Греков, которые держали книги, кадило и другую утварь церковную. Я после узнала, как все это свято и дивно. Толпа народа следовала за ними. Старцы стали с лошаков, и мы все оробели. Первый взошел на курган: то был наш просветитель Кирилл. Он, на Славянском наречии, сказал божестненную речь. Помню я, как он нас уговаривал оставить бесовские игры и прогнать всю диавольскую силу из бесед наших; не осквернять уст хвалением демона, но каждым дыханием хвалить единого Бога. Помню, что он показал нам образ Пречистой Девы Марии с младенцем, такой прекрасный. Богоматерь смотрела так улыбчиво, что я тотчас полюбила ее и поняла, от чего наши истуканы угрюмые для меня были всегда, так постылы и ужасны. Он и брат его, Мефодий, научили нас, как радовать души усопших не плясками, не песнями, а молитвами Богородице, отверзающей двери милосердия в царство небесное. Тут где ни взялся на холме высокий деревянный крест, и отец Мефодий, другой святитель наш, запел с Греками молитву, всем памятную, на Славянском наречии: «Егда поклонится всяко колено Ипсусу и всяк язык исповест».

Крещеные все пали на землю, и мы, на них глядя, повалились также наземь, словно жатые колосья. Ах, бедная Княгинюшка! если бы ты упоилась, как мы, святости душеспасительных глаголов его, и тебя бы Бог очистил от поганой скверны, и ты бы исполнилась духа Христианского? Апостольский старец повел нас в стольной белокаменный город, f-де князья и владыки собирали всех исповедующих Иисуса Христа; никто почти не отстал от него, кроме старух упрямых, лютых колдунов да детей безмозглых Умру, не позабуду. Благодатный Кирилл стал садиться на лошака, a я словно хмель, что вьется у забора, прильнула к старцу и никак не хотела отстать от него. Он, видя мое усердие, приласкал меня, заставил перекреститься и приложиться к мощам, что у него на груди висели, и сам милостиво пошел с нами пешком, взяв меня за руку. Девочки, мои подруги, стали тихонько меня звать на воду, чтобы гадать над венками: то потянут меня за одежду, то схватят за плечо; но я не вдавалась во искушение и оставалась тверда. Бабка моя также подошла ко мне. «Убью тебя», шепнула она, «коли ты не оставишь этого старика». Ведай, что она слыла у нас колдовкой; любила беседовать с кудесниками и жрецами; я ее страх боялась; но тут отколе взялся дух! Прижавшись к святому учителю, я таки смело ее от себя отпихнула; столь сила крестная могуча против бесовской силы!»

Ульяна взглянула на Княгиню и увидела, что глаза ее затворились и голова опустилась на плечо…. Она — вслушиваться…. Ольга ровно, спокойно дышала и давно уже не внимала речам сказывальщицы; но новые мысли о Богоматери, о спасении небесном, о разумном учителе целого народа, разлились в душе ее и сливались во сне с прежними мыслями, как благоухание фимиама с душным воздухом запертого жилища. Ульяна, по-неволе, замолчала и, задумчиво глядя на четки и на образ, стала проходить в своей памяти, как Святитель Моравии их отдал ей при прощании, как купцы увезли ее, по приказанию Кирилла, в Херсонский им любимый монастырь и поместили ее там учиться премудрости духовной; как ее похитили оттоль и она кричала чернице, своей подруге, чтоб сохранила ее милый клад. «Стало она, моя голубушка, мне все прислала, говорила сама себе Ульяна: благослови ее Творец и ниспошли Он на моих господ свой луч дара Духа живого за их хлеб за соль и за ласку моей милосердой Паньи.» — И тут сказывальщица три раза перекрестила Княгиню Ольгу и скоро, опустивши свою седую голову, сама крепким сном заснула…

 

 

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Вайзгантос (Вайжгантас) — литовское божество льна, покровитель ткачества — основного занятия женщин.

Лада — одно из древнейших общеславянских божеств, богиня весенне-летнего плодородия, покровительница свадеб и брачной жизни.

Перун — бог грозы, молнии, грома и войны у славян.

Один — верховный бог в скандинавском пантеоне.

Криве (Криву-Кривайтис) (литовск.) — название верховного жреца у балтских народов.

Вайделоты (вайдалоты) (литовск.) — языческие жрецы-прорицатели.

Чернобог — злое божество западнославянской мифологии.

Бел-бог — бог удачи и счастья в западнославянской мифологии.

Волос (Велес) — у древних славян бог богатства, скотоводства, плодовитости.

Тор — в скандинавской мифологии бог грома, бури и плодородия, второй по значению из верховных божеств после Одина. Небесный богатырь, защищающий богов и людей от великанов и чудовищ своим громовым молотом.

Азы (асы) — общее название группы основных скандинавских божеств, возглавляемых отцом большинства из них Одином.

Валгалла (Вальхалла, Вальгалла) —в скандинавской мифологии место пребывания павших героев.

Венедский — венецианский.

Повойник — головной убор замужней женщины.

Камка — восточная шелковая ткань с цветными узорами.

Упсала — религиозный и политический центр древней Щвеции, известен с IX века.

Скопа — хищная птица из семейства соколиных.

Каган — титул главы хазарского государства.

Аскольд — легендарный киевский князь, варяг. Согласно летописи, он вместе с князем Диром был коварно убит в 882 году Олегом, пришедшим с дружиной из Новгорода.

Hанна — скандинавская богиня, супруга одного из асов (см. выше) — Балдера (Бальдра), любимого сына Одина. После смерти мужа была сожжена на погребальном костре вместе с конем Бальдра и кольцом Одина.