О Кавказском пленнике, повести соч. А. Пушкина

Вяземский П. А. О «Кавказском пленнике», повести соч. А. Пушкина // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 124-128.

http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-124-.htm

 

 

Неволя была, кажется, музою-вдохновительницею нашего времени. «Шильонский узник»¹ и «Кавказский пленник», следуя один за другим, пением унылым, но вразумительным сердцу прервали долгое молчание, царствовавшее на Парнасе нашем. Недавно сожалели мы о редком явлении прозаических творений, но едва ли и стихотворческие произведения не так же редко мелькают на поприще пустынной нашей словесности. Мы богаты именами поэтов, но бедны творениями. Эпоха, ознаменованная деятельностию Хераскова, Державина, Дмитриева, Карамзина, была гораздо плодороднее нашей. Слава их не пресекалась долгими промежутками, но росла постепенно и беспрерывно. Ныне уже не существует постоянных сношений между современными поэтами и читателями: разумеется, говорим единственно о сношениях, основанных на взаимности, а не о тех насильственных и одиноких сношениях поэта, упорно осаждающего публику посылками, от коих она непреклонно отказывается. Явление упомянутых произведений, коими обязаны мы лучшим поэтам нашего времени, означает еще другое: успехи посреди нас поэзии романтической. На страх оскорбить присяжных приверженцев старой парнасской династии, решились мы употребить название еще для многих у нас дикое и почитаемое за хищническое и беззаконное*. Мы согласны: отвергайте название, но признайте существование. Нельзя не почесть за непоколебимую истину, что литература, как и все человеческое, подвержена изменениям; они многим из нас могут быть не по сердцу, но отрицать их невозможно или безрассудно. И ныне, кажется, настала эпоха подобного преобразования. Но вы, милостивые государи, называете новый род чудовищным потому, что почтеннейший Аристотель с преемниками вам ничего о нем не говорили. Прекрасно! Таким образом и ботаник должен почесть уродливым растение, найденное на неизвестной почве, потому что ни Линней, ни Бомар не означили его примет; таким образом и географ признавать не должен существования островов, открытых великодушною и просвещенною щедростию Румянцева³, потому что о них не упомянуто в землеописаниях, изданных за год до открытия. Такое рассуждение могло бы быть основательным, если б природа и гений, на смех вашим законам и границам, не следовали в творениях своих одним вдохновениям смелой независимости и не сбивали ежедневно с места ваших геркулесовых столпов⁴. Жалкая неудача! Вы водружаете их с такою важностию и с таким напряжением, а они разметывают их с такою легкостью и небрежностью! Во Франции еще понять можно причины войны, объявленной так называемому романтическому роду, и признать права его противников. Народная гордость одна и без союза предубеждений, которые всегда стоят за бывалое, должна ополчиться на защиту славы, утвержденной отечественными писателями и угрожаемой ныне нашествием чужеземных. Так называемые классики говорят: «Зачем принимать нам законы от Шекспиров, Бейронов, Шиллеров, когда мы имели своих Расинов, Вольтеров, Лагарпов, которые сами были законодателями иностранных словесностей и даровали языку нашему преимущество быть языком образованного света?» Но мы о чем хлопочем, кого отстаиваем? Имеем ли уже литературу отечественную, пустившую глубокие корни и ознаменованную многочисленными, превосходными плодами? До сей поры малое число хороших писателей успели только дать некоторый образ нашему языку; но образ литературы нашей еще не означился, не прорезался. — Признаемся со смирением, но и с надеждою: есть язык русский, но нет еще словесности, достойного выражения народа могущего и мужественного! Что кинуло наш театр на узкую дорогу французской драматургии? Слабые и неудачные сколки Сумарокова с правильных, но бледных подлинников французской Мельпомены. Кроме Княжнина и Озерова, какое дарование отличное запечатлело направление, данное Сумароковым⁵? Для каждого, не ограниченного предубеждением, очевидно, что наш единственный трагик⁶ если не формами, то, по крайней мере, духом своей поэзии совершенно отчуждался от французской школы. — Поприще нашей литературы так еще просторно, что, не сбивая никого с места, можно предположить себе цель и беспрепятственно к ней подвигаться. Нам нужны опыты, покушения: опасны нам не утраты, а опасен застой. И о чем сожалеют телохранители писателей заслуженных, которые в самом деле достойны были бы сожаления, когда бы слава их опиралась единственно на подобных защитников? Несмотря на то что пора торжественных од миновалась, польза, принесенная Ломоносовым и в одном стихотворном отношении, не утратила прав на уважение и признательность. Достоинства хороших писателей не затмятся ни раболепными и вялыми последователями, ни отважными и пылкими указателями новых путей.

Автор повести «Кавказский пленник» (по примеру Бейрона в «Child-Harold»*) хотел передать читателю впечатления, действовавшие на него в путешествии⁷. Описательная поэма, описательное послание придают невольно утомительное однообразие рассказу. Автор на сцене представляет всегда какое-то принужденное и холодное лицо: между им и читателем выгоднее для взаимной пользы иметь посредника. Пушкин, созерцая высоты поэтического Кавказа, поражен был поэзиею природы дикой, величественной, поэзиею нравов и обыкновений народа грубого, но смелого, воинственного, красивого; и, как поэт, не мог пробыть в молчании, когда все говорило воображению его, душе и чувствованиям языком новым и сильным. Содержание настоящей повести просто и, может быть, слишком естественно: для читателя ее много занимательного в описании, но мало в действии. Жаль, что автор не приложил более изобретения в драматической части своей поэмы: она была бы полнее и оживленнее. Характер Пленника нов в поэзии нашей, но сознаться должно, что он не всегда выдержан и, так сказать, не твердою рукою дорисован; впрочем, достоинство его не умаляется от некоторого сходства с героем Бейрона. Британский поэт не воображению обязан характером, приданным его герою. Не входя в исследование мнения почти общего, что Бейрон себя списывал в изображении Child-Harold, утвердить можно, что подобные лица часто встречаются взору наблюдателя в нынешнем положении общества. Преизбыток силы, жизни внутренней, которая в честолюбивых потребностях своих не может удовольствоваться уступками внешней жизни, щедрой для одних умеренных желаний так называемого благоразумия; необходимые последствия подобной распри: волнение без цели, деятельность, пожирающая, не прикладываемая к существенному; упования, никогда не совершаемые и вечно возникающие с новым стремлением, — должны неминуемо посеять в душе тот неистребимый зародыш скуки, приторности, пресыщения, которые знаменуют характер Child-Harold, Кавказского Пленника и им подобных. Впрочем, повторяем: сей характер изображен во всей полноте в одном произведении Бейрона; у нашего поэта он только означен слегка; мы почти должны угадывать намерение автора и мысленно пополнять недоконченное в его творении. Не лишнее, однако же, притом заметить, что в самом том месте, где он знакомит нас с характером своего героя, встречаются пропуски, которые, может быть, и утаивают от нас многие черты, необходимые для совершеннейшего изображения⁸. Сделаем еще одно замечание. Автор представляет героя своего равнодушным, охлажденным, но не бесчеловечным, и мы с неудовольствием видим, что он, избавленный от плена рукою страстной Черкешенки, которая после этого подвига приносит на жертву жизнь уже для нее без цели и с коею разорвала она последнюю связь, не посвящает памяти ее ни одной признательной мысли, ни одного сострадательного чувствования.

 

Прощальным взором

Объемлет он в последний раз

Пустой аул с его забором,

Поля, где пленный стадо пас,

Стремнины, где влачил оковы,

Ручей, где в полдень отдыхал,

Когда в горах черкес суровый

Свободы песню запевал.

 

Стихи хорошие, но не соответствующие естественному ожиданию читателя, коего живое участие в несчастном жребии Черкешенки служит осуждением забвению Пленника и автора.

Лицо Черкешенки совершенно поэтическое. В ней есть какая-то неопределительность, очаровательность. Явление ее, конец — все представляется тайною. Мы знаем о ней только одно, что она любила, — и довольны. И подлинно: жребий, добродетели, страдания, радости женщины, обязанности ее не могут ли заключаться все в этом чувстве? По моему мнению, женщина, которая любила, совершила на земле свое предназначение и жила в полном значении этого слова⁹. Спешу пояснить строгим толкователям, что и слово любить приемлется здесь в чистом, нравственном и строгом значении своем. Кстати о строгих толкователях, или, правильнее, перетолкователях, заметим, что, может быть, они поморщатся и от нового произведения поэта пылкого и кипящего жизнию. Пускай их мертвая оледенелость не уживается с горячностию дарования во цвете юности и силы, но мы, с своей стороны, уговаривать будем поэта следовать независимым вдохновениям своей поэтической Эгерии¹⁰ — в полном уверении, что бдительная цензура, которой нельзя упрекнуть у нас в потворстве, умеет и без помощи посторонней удерживать писателей в пределах позволенного. — Впрочем, увещевание наше излишне: как истинной чести двуличною быть нельзя, так и дарование возвышенное двуязычным быть не может. В непреклонной и благородной независимости оно умело бы предпочесть молчание языку заказному, выражению обоюдному и холодному мнений неубедительных, ибо источник их не есть внутреннее убеждение.

Все, что принадлежит до живописи в настоящей повести, превосходно. Автор наблюдал как поэт и передает читателю свои наблюдения в самых поэтических красках. Поэзия в этом отношении не исключает верности, а, напротив, придает ее описанию: ничего нет лживее мертвого и, так сказать, буквального изображения того, что исполнено жизни и души. В подражательных творениях искусства чем более обмана, тем более истины. Стихосложение в «Кавказском пленнике» отличное. Можно, кажется, утвердить, что в целой повести нет ни одного вялого, нестройного стиха. Все дышит свежестью, все кипит живостью необыкновенною. Автор ее и в ранних опытах еще отроческого дарования уже поражал нас силою и мастерством своего языка стихотворного; впоследствии подвигался он быстро от усовершенствования к усовершенствованию и ныне являет нам степень зрелости совершенной. С жадною поспешностию и признательностию вписываем в книгу литературных упований обещание поэта рассказать Мстислава древний поединок. Слишком долго поэзия русская чуждалась природных своих источников и почерпала в посторонних родниках жизнь заемную, в коей оказывалось одно искусство, но не отзывалось чувству биение чего-то родного и близкого. Ожидая с нетерпением давно обещанной поэмы Владимира, который и после Хераскова еще ожидает себе песнопевца¹¹ желаем чтобы молодой поэт, столь удачно последовавший знаменитому предшественнику в искусстве создать и присвоить себе язык стихотворный, не заставил нас, как и он, жаловаться на давно просроченные обязательства!¹²

 

 

Сноски к стр. 124

^* Книга сия придается у издателя оной, колл. сов. Ник. Ив. Гнедича, в доме, принадлежащем Императорской публичной библиотеке, на Невском проспекте. Цена на белой, с портретом автора (А. С. Пушкина) пять рублей. Экземпляры на веленевой бумаге все проданы. Иногородные, относясь прямо на имя г. Гнедича, получают книгу сию без оплаты за пересылку. Там же можно получать поэму Бейрона «Шильонский узник», перевод г. Жуковского. Цена на белой бумаге с картинкою три рубля.

Сноски к стр. 125

^* Противники поэзии романтической у нас устремляют в особенности удары свои на поражение некоторых слов, будто модных, будто новых. Даль, таинственная даль, туманная даль более прочих выражений возбуждает их классическое негодование². Так некогда слово милое было у некоторых опалено клеймом отвержения. Когда уверятся все эти немилые и недальные литераторы, что привязчивость к одним только словам была, есть и будет всегда (в литературе) любимым орудием и вернейшею вывескою ничтожности? Соч.

Сноски к стр. 126

^* «Чайльд-Гарольде» (англ.). — Ред.

 

 

ОА — Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 1—5. СПб., 1899—1913

 

Сын Отечества. 1822. Ч. 82. N 49 (выход в свет 11 дек.). С. 115-126. С незначительной стилистической правкой и авторскими примечаниями вошло в Полн. собр. соч. П. А. Вяземского (СПб., 1878. Т. 1. С. 73-78).

Петр Андреевич Вяземский (1792-1878) — один из наиболее значительных критиков в ближайшем пушкинском окружении. В лицейские годы Пушкина Вяземский, уже авторитетный литератор, наряду с Жуковским, В. Л. Пушкиным, Батюшковым, позднее Карамзиным с энтузиазмом поддерживал новое дарование, возлагая на него особые надежды. Критическая и полемическая деятельность Вяземского, развернувшаяся уже в «Арзамасе», достигает большой интенсивности в начале 1820-х гг., когда он выступает с рядом статей, где ставит проблемы народности и общественной сущности литературы и обосновывает принципы романтической эстетики, опираясь, в частности, на сочинения г-жи де Сталь, Шатобриана, А. и Ф. Шлегелей. Вместе с тем Вяземский сохраняет прочные связи с рационалистической просветительской традицией. Более публицист, чем теоретик, Вяземский был человеком партии, «сектатором», по определению Пушкина; его статьи, парадоксальные и темпераментные, всегда имеют полемический адрес; он ведет борьбу с противниками Карамзина и его реформы (М. Т. Каченовским, «архаистами» разных генераций, в том числе и П. А. Катениным), защищает литературный авторитет И. И. Дмитриева и В. А. Озерова (статьи Вяземского «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» (1823) и «О жизни и сочинениях В. А. Озерова» (1817) вызвали принципиальные возражения Пушкина), наконец, утверждает либеральную общественную программу. По своей социальной позиции Вяземский в начале 1820-х гг. в целом близок к умеренно-конституционалистскому крылу декабристского движения и в ряде случаев высказывает радикальные взгляды; не будучи членом тайного общества, он настроен оппозиционно к правительству и уже после разгрома восстания 14 декабря в своих дневниковых записях оправдывает заговорщиков и адресует резкую инвективу их судьям.

Разбор «Кавказского пленника» — первая статья Вяземского, посвященная Пушкину, и одна из значительнейших в его критическом наследии. Вяземский ставит акцент на социальном аспекте характера Пленника, подчеркивая его связь с передовой общественной психологией; этому служат как прямые иносказания-аллюзии (указания на «тюремные» мотивы в современной поэзии, намек на цензурные купюры — «пропуски», мешающие «совершеннейшему изображению» Пленника), так и последовательно проведенные аналогии с «Чайльд-Гарольдом» Байрона (Байрон воспринимается в русском обществе как поэт политической оппозиции). Рассматривая поэму Пушкина как выдающееся достижение новой романтической школы, Вяземский начинает борьбу с «классиками» «Вестника Европы» и «Благонамеренного», получившую затем продолжение в его статьях о «Бахчисарайском фонтане» (см. с. 152 и след. наст. изд..); в понимании Вяземского «романтизм» также в значительной мере явление общественное, связанное с прогрессивными социальными движениями. Наконец, Вяземский подчеркивает национальный характер пушкинской поэмы, выражающей именно русскую общественную психологию 1820-х гг., и ставит вопрос о создании поэмы из русской национальной истории (см.: Мордовченко. С. 174-182, 297-298; Томашевский. Т. 2. С. 45-48; Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 76-83; Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 392-394).

Вяземский следил за работой Пушкина над поэмой. Сразу же по ее окончании Пушкин уведомил об этом Вяземского (ЛН. Т. 58. С. 36). Однако с текстом «Кавказского пленника» критик познакомился несколько позднее своих петербургских друзей. Рукопись поэмы была послана Пушкиным Н. И. Гнедичу для издания и получена в Петербурге в середине мая 1822 г.; Одними из первых читателей ее были А. И. Тургенев и В. А. Жуковский (Летопись. С. 308-310); 9 июня А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Попрошу Гнедича, чтобы послал к тебе единственный экземпляр «Пленника» с тем, чтобы ты по первой же почте возвратил. Прелесть, хотя и есть повторения, и жаль, что из предисловия должно вычеркнуть все то, где он говорит о клевете и гонениях на него: и неправда, и неблагородно. Оттого и стихи сии нехороши» (ОА. Т. 2. С. 260). 13 июня Карамзин в письме к Вяземскому также дает оценку поэмы: «…слог жив, черты резкие, а сочинение плохо; как в его душе, так и в стихотворении нет порядка» (Старина и новизна. СПб., 1897. Кн. 1. С. 131). Критический отзыв Карамзина был в известной степени учтен Вяземским. Из-за спешки с изданием Вяземский не мог получить рукопись поэмы; 12 июля Гнедич сообщил ему, что «Кавказский пленник» «вышел из цензуры, как обыкновенно выходят из когтей, не без царапин», печатается и появится в августе (ЛН. Т. 58. С. 37). Книга вышла 14 августа, но стала известна в Москве только в сентябре; 19 сентября В. Л. Пушкин передавал Вяземскому отзыв о ней И. И. Дмитриева в письме к Карамзину: «Вчера я прочитал одним духом «Кавказского пленника» и от всего сердца пожелал молодому поэту долгих лет! Какая надежда! при самом начале уже две собственные поэмы, и какая сладость стихов! Все живопись, чувство и остроумие!» (Цит. по: Летопись. С. 323. Рукопись в РГАЛИ, ф.195, оп.1, ед. хр. 2611, л. 136). В ответном письме Карамзин соглашается с этой общей оценкой: «В поэме либерала Пушкина «Кавказский пленник» слог живописен; я недоволен только любовным похождением. Талант действительно прекрасный; жаль, что нет устройства и мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия» (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 337). К этому времени Вяземский уже получил печатный экземпляр и сразу же начал писать статью. 27 сентября он сообщает А. И. Тургеневу: «Я написал кое-что о «Кавказском пленнике»; скоро пришлю». Далее в том же письме он критикует эпилог поэмы: «Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герой Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он,

 

Как черная зараза,

Губил, ничтожил племена?

 

От такой славы кровь стынет в жилах, и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта не должны быть никогда славословием резни. Мне досадно на Пушкина: такой восторг — настоящий анахронизм. Досадно и то, что, разумеется, мне даже о том и намекнуть нельзя будет в моей статье. Человеколюбивое и нравственное чувство мое покажется движением мятежническим и бесовским внушением в глазах наших христолюбивых ценсоров» (ОА. Т. 2. С. 274-275). Того же мнения, что и Вяземский, был и М. Ф. Орлов, писавший ему 9 ноября: «»Кавказский пленник» в некоторых местах прелестен, и хотя последние стихи похожи несколько на сочинение поэта-лауреата (laureat), можно их простить за красоты общего» (Орлов М. Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М., 1963. С. 236). В ответном письме Вяземскому от 3 октября Тургенев дает более мягкий отзыв: «Замечания твои об анахронизмах Пушкина почти справедливы. Но я соглашусь, однако ж, скорее пустить их в поэму, чем в историю; ибо там исказить, хотя и украшением, еще менее позволено, а нам нужны герои» (ОА. Т. 2. С. 275). 13 октября Вяземский посылает Тургеневу уже готовую статью с просьбой перечитать в «дружеском ареопаге» (т. е. с Жуковским, возможно, Д. В. Дашковым и др.), но не слишком «обтесывать» правкой и затем передать Гречу для «Сына отечества» (Там же. С. 276). 31 октября Греч писал ему: «Признаюсь, мне и для пользы литературы, и для выгод журнала, и для А. Пушкина желалось бы видеть вашу статью в «Сыне отечества»» (ЛН. Т. 58. С. 37). 18 ноября Вяземский просит Тургенева исключить из статьи критические выпады против П. А. Катенина, высланного из Петербурга (ОА. Т. 2. С. 280); Тургенев выполнил эту просьбу, но мнительный Катенин все же принял на свой счет пассаж о трагедии Корнеля и Расина, названных Вяземским «бледными» (см.: Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. СПб., 1911. С. 32). Помимо автоцензуры статья подверглась и цензурной правке; А. Я. Булгаков сообщал К. Я. Булгакову 18 декабря, что «Вяземский очень недоволен цензурою, которая многое конфисковала в статье его о «Кавказском пленнике»» (РА. 1901. N 3. С. 468).

Проблем, поставленных в статье Вяземского, Пушкин коснулся в письме ему от 6 февраля 1823 г.: «Благодарю тебя, милый Вяземский! пусть утешит тебя Бог за то, что ты меня утешил. Ты не можешь себе представить, как приятно читать о себе суждение умного человека. До сих пор, читая рецензии Воейкова, Каченовского и проч., мне казалось, что подслушиваю у калитки литературные толки приятельниц Варюшки и Буянова. Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность» (XIII, 57). Отметив ряд положений статьи Вяземского и оспорив некоторые из них (см. ниже), Пушкин особо остановился на характере Пленника, противопоставив почти общему суждению о нем мнение Чаадаева, высказанное в несохранившемся письме к нему; «Он вымыл мне голову за пленника, он находит, что он недовольно blase <пресыщен (фр.). — Ред.>; Чедаев по несчастию знаток по этой части <…>. Еще слово об Кавк.<азском> Пле.<ннике>. Ты говоришь, душа моя, что он сукин сын за то, что не горюет о Черкешенке, но что говорить ему — все понял он выражает все; мысль об ней должна была овладеть его душою и соединиться со всеми его мыслями — это разумеется — иначе быть нельзя; не надобно все высказывать — это есть тайна занимательности. Другим досадно, что Плен.<ник> не кинулся в реку вытаскивать мою Черкешенку — да сунься-ка; я плавал в кавказских реках, — тут утонешь сам, а ни чорта не сыщешь; мой пленник умный человек, рассудительный, он не влюблен в Черкешенку — он прав, что не утопился» (XIII, 58).

До появления статьи Вяземского в «Сыне отечества» было помещено объявление о выходе в свет «Кавказского пленника» (1822. N 35. С. 80-83; выход в свет 2 сентября), где говорилось: «Певец Руслана и Людмилы дарит нас новым прекрасным произведением легкого, пламенного, красноречивого пера своего. Пребывание поэта в пиитической стране, видевшей страдания Прометея и прибытие аргонавтов греческих, в стране и ныне отличной воинственными, романтическими нравами жителей, побудило его воспеть дикие красоты ее и оживить картину Кавказских гор повестию о происшествиях, какие нередко случаются в тех местах. Любители истинной поэзии найдут в сем небольшом, изящном стихотворении приятную для себя пищу» (С. 81; далее был выписан эпилог поэмы).

 

¹ Поэма Байрона «Шильонский узник» в переводе Жуковского с посвящением Вяземскому вышла в свет летом 1822 г. Поэма Байрона «Шильонский узник» в переводе Жуковского с посвящением Вяземскому вышла в свет летом 1822 г.

² Выпад против критиков романтической поэзии, подвизавшихся в «Вестнике Европы» и «Благонамеренном». См., например, в эпиграмме Н. Ф. Остолопова:

 

Скажи мне, Клит, зачем все модные поэты

Летят в туманну даль, ко брегам светлой Леты,

И что-то скрытное в раздранных облаках,

И что-то тайное им слышится в мечтах?

Вопрос мне твой мудрен и, молвить между нами,

Едва ль его решить поэты могут сами (Вестник Европы. 1821. N 3. С. 192).

 

³ Румянцев Николай Петрович (1754-1826) — государственный деятель, библиофил, собиратель рукописей, нумизмат. В 1815-1818 гг. на средства Румянцева была снаряжена экспедиция на судне «Рюрик» под предводительством капитана О. Е. Коцебу. Результатом явилось открытие 399 островов в Тихом Океане.

⁴ Геркулесовы столпы. Древние греки считали, что скалы по берегам Гибралтарского пролива воздвигнуты Гераклом в память о его десятом подвиге — похищение коров Гериона. Считалось, что этими столпами отмечен предел земли.

⁵ Взгляды Вяземского на значение творчества Сумарокова, Княжнина и Озерова для развития русской драматургии подробно изложены в его статье 1817 г. «О жизни и сочинениях В. А. Озерова».

⁶ Подразумевается В. А. Озеров. В письме от 6 февраля 1823 г. Пушкин оспорил мнение Вяземского о романтизме Озерова: «У нас нет театра, опыты Озерова ознаменованы поэтическим слогом — и то не точным и заржавым; впрочем, где он не следовал жеманным правилам французского театра? Знаю, за что полагаешь его поэтом романтическим: за мечтательный монолог Фингала — нет! песнями никогда надгробным я не внемлю, но вся трагедия написана по всем правилам парнасского православия; а романтический трагик принимает за правило одно вдохновение — признайся: все это одно упрямство» (XIII, 57). В 1876 г. Вяземский сделал приписку к статье об Озерове, в которой вернулся к этому спору и вновь попытался сформулировать свое понимание романтизма: «Под заголовком романтизма может приютиться каждая художественная литературная новизна, новые приемы, новые воззрения, протест против обычаев, узаконений, авторитета, всего того, что входило в уложение так называемого классицизма» (Цит. по: Вяземский П. А. Соч.: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 40).

⁷ В основу первых двух песней «Паломничества Чайльд-Гарольда» легли впечатления от путешествия, совершенного Байроном в 1809-1811 гг.

⁸ По поводу этого места статьи Пушкин писал Вяземскому 6 февраля 1823 г.: «Благодарю за щелчок цензуре, но она и не этого стоит: стыдно, что благороднейший класс народа, класс мыслящий как бы то ни было, подвержен самовольной расправе трусливого дурака» (XIII, 57). В первом издании поэмы отсутствовали строки посвящения, в которых говорится о постигших поэта гонениях; из первой части был исключен следующий фрагмент:

 

Свобода! он одной тебя

Еще искал в пустынном мире.

Страстями чувства истребя,

Охолодев к мечтам и к лире,

С волненьем песни он внимал,

Одушевленные тобою,

И с верой, пламенной мольбою

Твой гордый идол обнимал.

 

Был также сделан ряд более мелких купюр, но в целом Пушкин был вполне удовлетворен умеренностью требований цензуры относительно «Кавказского пленника». 27 июня 1822 г. он писал Гнедичу: «Но какова наша цензура? признаюсь, никак не ожидал от нее таких больших успехов в эстетике. Ее критика приносит честь ее вкусу. Принужден с нею согласиться во всем: Небесный пламень слишком обыкновенно, долгий поцелуй поставленно слишком на выдержку (trop hasarde). Его томительную негу / вкусила тут она вполне — дурно, очень дурно — и потому осмеливаюсь заменить этот киргиз-кайсацкий стишок следующими: какой угодно поцелуй разлуки

 

Союз любви запечатлел» (XIII, 39).

 

В общем спокойное отношение к требованиям цензуры звучит и в письме к Гнедичу от 27 сентября 1822 г.: «…признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах и беспокоился — например, если б она переменила стих, простите, вольные станицы, то мне было бы жаль» (XIII, 48).

⁹ Реминисценция из стихотворения Жуковского «Голос с того света» (1815; опубл. 1818): «О друг, я все земное совершила; Я на земле любила и жила».

¹⁰ Эгерия — нимфа источника, наделенная даром прорицания. В древнеримской поэзии отождествлялась с музами.

¹¹ Подразумевается эпическая поэма М. М. Хераскова «Владимир Возрожденный» (1785), повествующая о принятии Русью христианства.

¹² Позднейшее примечание Вяземского: «Жуковский намеревался написать эту поэму». Замысел ее изложен в послании Жуковского «К Воейкову» (1814).