О двух статьях напечатанных в Вестнике Европы

 

 

Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 1.

Спб., 1878.

OCR Бычков М. Н.

 

Начинаю съ надеждою, что читатели мои не побужденіямъ личнымъ припишутъ участіе, пріемлемое мною въ спорѣ, коему могъ бы я остаться совершенно чуждымъ; но вотъ что въ моемъ мнѣніи даетъ мнѣ право на сію надежду: Вѣстникъ Европы, съ тѣхъ поръ какъ онъ составляемъ г. Каченовскимъ, сдѣлался, какъ бы для оправданія сего выраженія, составомъ оскорбленій, изливаемыхъ щедрою рукою на имена, почтеннѣйшія въ области литтературы нашей. Ученый Буле, коего Европейская знаменитость служила украшеніемъ Московскому университету, былъ въ семъ журналѣ нагло выставленъ на посмѣяніе, конечно не ему обратившееся съ безславіе. Дмитріевъ, Карамзинъ, Жуковскій поочередно расплачивались въ немъ за уваженіе, пріобрѣтенное ими отъ просвѣщенныхъ соотечественниковъ. Внесенный, не по заслугамъ моимъ, въ сей списокъ почетной опалы, долженъ я по крайней мѣрѣ признаться, что мнѣ не отказано въ утѣшеніи благороднаго сотоварищества, и такое утѣшеніе принимаю съ благодарностію. Къ тому же прибавить можно, что если бы и въ самомъ дѣлѣ оскорбленія Вѣстника Европы были оскорбительны, то не мнѣ бы, оставляющему ихъ безъ уваженія, прилично было хвалиться твердостію и великодушіемъ. Мое посланіе Каченовскому, вѣроятно уже забытое нынѣ большею частію публики, но можетъ быть еще одному изъ читателей моихъ памятное, даетъ мнѣ возможность ждать еще долго совершенной отплаты и безпечно жить на чужой счетъ. Могло бы встрѣтиться еще и другое предупрежденіе не въ пользу моего безпристрастія; но и его опровергнуть не трудно. Понимаю, что связи мои съ писателемъ, коего возвышенная слава служитъ любимою цѣлію холостымъ зарядамъ Вѣстника Европы, могутъ иныхъ заставить думать, что мое участіе въ этой литтературной распрѣ не совсѣмъ чуждо пристрастія. Но съ другой стороны, какъ полагать, что человѣкъ, презирающій за себя всѣ личныя (правда, ничтожныя) оскорбленія, не будетъ умѣть презрѣть ихъ за человѣка, который отъ всѣхъ потаенныхъ покушеній безсильной и неловкой злости огражденъ признательностію отечества и уваженіемъ Европы? Нѣтъ! не хочу вѣрить, чтобы люди благомыслящіе остановились на такомъ подозрѣніи; они не назовутъ меня неумѣстнымъ защитникомъ писателя, который не имѣетъ нужды въ посторонней защитѣ и всегда отвѣчалъ едиными трудами долговѣчными на поденныя и однодневныя скороспѣлки критики неосновательной и пристрастной. Путь сего писателя означенъ блестящею браздою въ области словесности нашей. Нравственность его такъ-же извѣстна, какъ и его дарованія. Возвышенный духомъ, правилами и образованностію, умѣлъ онъ дойти до цѣли благородной безъ состязанія и уловокъ, часто унижавшихъ и знаменитѣйшихъ побѣдителей. Примѣръ его долженъ быть поучителенъ для тѣхъ, которые умѣютъ его постигнуть. Смѣло обнажаю свое мнѣніе предъ свѣтомъ; ибо знаю, что оно уже заранѣе оправдано голосомъ просвѣщеннаго большинства и что во мнѣ чувство привязанности сливается съ возвышеннымъ чувствомъ гордости народной. Нѣтъ! если при всѣхъ причинахъ, осуждающихъ меня на молчаніе, я прерываю оное, то единственно отъ невольнаго движенія негодованія, которое увлекаетъ насъ на защиту истины, нагло искажаемой умствованіями и предразсудками присяжныхъ лжеучителей. Пользуясь апатіею нашего общественнаго мнѣнія, наносятъ они ему безнаказанные удары и торжествуютъ про себя побѣду, никѣмъ неоспориваемую. Не безполезно, кажется, призывать иногда къ суду общественному сихъ мнимыхъ торжествователей и дѣлать безпристрастную оцѣнку трофеямъ, слишкомъ легко добываемымъ. На этотъ разъ осмѣливаюсь взять на себя сію обязанность. Послѣ сего длиннаго и вынужденнаго обстоятельствами предисловія, приступлю къ дѣлу.

Статьи, помѣщенныя въ 13, 14 и 19 NoNo Вѣстника Европы, на страницахъ 23—39 и 183—203, заслуживаютъ по многимъ отношеніямъ особенное вниманіе.— Въ нашей словесности, гдѣ писатели на перечетъ, гдѣ извѣстны пріемы, замашки и такъ сказать почеркъ каждаго, нетрудно угадать сочинителя по слогу, хотя подъ сочиненіемъ его и нѣтъ подписи. Хочу по крайней мѣрѣ передъ публикою похвастаться догадливостію и спѣшу скорѣе, пока не провѣдали {Названіе одной Русской комедіи.}, открыть ей, что упомянутыя статьи писаны Лужницrимъ старцемъ. А кто этотъ Лужницкій старецъ, о томъ знаетъ тотъ, кому извѣстна редакція Вѣстника Европы. Странно, что сей неизвѣстный знакомецъ, оскорбляя живыхъ писателей, и между прочими г. Греча, отражающаго его открыто, упорствуетъ не объявлять своего имени и хочетъ еще увѣрить публику, что онъ изъ уваженія въ ней не называетъ себя {Если бы сей критикъ довольствовался однимъ ученымъ и дѣльнымъ разборомъ, то могъ бы онъ, конечно, изъ скромности остаться въ неизвѣствости; но въ статьяхъ своихъ явно задѣваетъ онъ и нравственныя свойства автора критикуемой книги, упрекая ею въ недостаткѣ хладнокровія, шутя надъ извѣстною его скромностію, и потому непремѣнно долженъ онъ или назвать себя, или рѣшиться за неимѣніемъ другаго имени понесть то, которое обыкновенно приписывается сочинителямъ безъимянной брани.}. Забавное уваженіе!

Статьи, напечатанныя въ означенныхъ NoNo Вѣстника Европы, могутъ раздѣлиться на два разряда. Одна часть замѣчаній относится вообще въ нашей литтературѣ; другая собственно къ книгѣ г-на Греча. Придержимся и мы сего раздѣленія.

Можно было надѣяться, что распря за нашъ языкъ давно прекращена. Нѣкоторые изъ противоборцевъ остались, можетъ быть, тайно при своемъ мнѣніи; но господствующее и такъ сказать народное литтературное исповѣданіе было у всѣхъ одинаково, за исключеніемъ, разумѣется, различія дарованій. Г. неизвѣстному знакомцу, или Г. М. И., захотѣлось изъ подъ пепла потухшихъ распрей вынесть пламя древней вражды. Будемъ надѣяться, что отъ покушеній его онъ одинъ только обожжется, но не вспыхнетъ новая продолжительная брань. Онъ не вовремя взялся за это дѣло. Нашъ вѣкъ требуетъ мыслей, а не схоластическаго пренія о словахъ. Дань уваженія писателю заслуженному принесена была высшимъ святилищемъ народнаго просвѣщенія въ глазахъ внимательной Россіи. Торжественный примѣръ благороднаго праводушія могъ бы, кажется, образумить и пристыдить упорнѣйшее ослѣпленіе; но на иныхъ людей всякой изящный примѣръ безсиленъ, всякое словесное убѣжденіе недѣйствительно. Запоздалые во всемъ, они, прицѣпившись къ одному мнѣнію, держатся за него и тогда, когда оно уже пало и отброшено даже тѣми, которые его нѣкогда поддерживали и тѣмъ придавали ему нѣкоторую заимствованную возвышенность. Излишне было бы входить въ разысканіе, какимъ образомъ пишетъ нынѣ образованная Россія и ближе ли подходитъ сей языкъ къ тому, который употреблялъ Ломоносовъ, или къ тому, коего Карамзинъ далъ и даетъ намъ образцы. Гдѣ есть очевидность, тутъ не нужны разысканія. Остановимся на мнѣніи, выставленномъ г. критикомъ, что Ломоносовъ и Карамзинъ, первый въ предварительномъ образованіи, другой въ рѣшительномъ образованіи языка слѣдовали путями совершенно противоположными. Чѣмъ онъ это доказываетъ? Двумя выписками изъ обоихъ писателей, другъ другу нимало не противорѣчущими. Ломоносовъ совѣтуетъ писателю читать церковныя книги и говоритъ, между прочимъ, что отъ того къ общей и собственной пользѣ воспослѣдуетъ, что будетъ всякъ умѣть разбирать высокія слова отъ подлыхъ и употреблять ихъ въ приличныхъ мѣстахъ по достоинству предлагаемой матеріи, наблюдая равность словъ. Карамзинъ рѣшительно говоритъ, что въ чтеніи церковныхъ книгъ и свѣтскихъ можно собрать матеріальное или словесное богатство языка. Не ясно ли изъ сего слѣдуетъ, что и онъ почитаетъ церковныя книги частію того сокровища, изъ коего долженъ почерпать Русскій писатель. Если онъ предлагаетъ ему еще и другія средства въ обогащенію, о коихъ не упоминаетъ Ломоносовъ (но коихъ между тѣмъ нигдѣ и не отвергаетъ): то единственно потому, что цѣль одного и другаго была совершенно различна въ составленіи разсужденій, изъ коихъ заимствованы приведенныя слова. Ломоносовъ писалъ о пользѣ книгъ церковныхъ, и долженъ былъ ограничиться предметомъ имъ избраннымъ. Карамзинъ, предлагая болѣе нравственное нежели дидактическое разсужденіе о томъ, что нужно автору, долженъ былъ неминуемо распространить свои мысли и не могъ, слѣдуя благоразумію, довольствоваться совѣтомъ только читать церковныя книги. Далѣе онъ говоритъ, что «кандидатъ авторства, недовольный книгами, долженъ закрыть ихъ и слушать вокругъ себя разговоры, чтобы совершеннѣе узнать языкъ». Выраженіе: «закрыть книги» не можетъ, по совѣсти, быть никѣмъ принято даже и въ буквальноцм смыслѣ за совѣтъ вовсе не читать ихъ, ибо тутъ же сказано, что въ книгахъ онъ найдетъ словесное богатство языка, слѣдственно такое, безъ коего авторъ обойтись не можетъ. Узнать языкъ совершеннѣе — значитъ познакомиться съ нимъ короче, узнать его полнѣе, подробнѣе, и безъ сомнѣнія Ломоносовъ не совѣтывалъ никогда знать языкъ только отчасти и съ одной стороны. Г-нъ М. И. видно и самъ въ своемъ возраженіи на отвѣтъ спохватился, чувствуя истинное значеніе слова совершеннѣе: онъ, вмѣсто того, заставляетъ Карамзина сказать, чтобы лучше знать языкъ. Жаль что такія уловки не всегда удаются! Г. критику недостаточно было перетолковывать превратнымъ образомъ мысли Карамзина и, для вѣрнѣйшаго искаженія, придавать ему свои слова; онъ хотѣлъ еще сдѣлать его отвѣтчикомъ за мнѣнія покойнаго Макарова {Макаровъ — издатель журнала «Московскій Меркурій» въ Москвѣ, въ началѣ столѣтія.}. Макаровъ былъ безъ сомнѣнія писатель образованный и журналистъ остроумный; но совсѣмъ тѣмъ между имъ и Карамзинымъ нѣтъ никакой круговой поруки. Критикъ неосновательно говоритъ, что «Маваровъ пояснилъ еще болѣе мысль своего наставника». Карамзинъ не болѣе былъ наставникомъ Маварова, какъ и всѣхъ прочихъ Русскихъ писателей, за исключеніемъ весьма малаго числа упорныхъ приверженцовъ къ старинѣ, ни болѣе наставникомъ Макарова, какъ и Каченовскаго: различіе состоитъ въ искусствѣ писать, а не въ языкѣ, употребленномъ ими. Романъ Тереза и Фальдони, напечатанный съ эпиграфомъ изъ Карамзина и съ предисловіемъ отъ переводившаго, заключающимъ въ себѣ похвалы Русскому путешественнику, явно писанъ тѣмъ языкомъ, который нынѣ вздумали называть новѣйшимъ, и если въ Разсужденіи о старомъ и новомъ слогѣ не встрѣчаемъ въ примѣрахъ чепухи (по выраженію автора) выписокъ изъ упомянутаго романа, то вѣроятно только по той причинѣ, что Разсужденіе напечатано въ 1803 году, а переводъ г. Каченовскаго въ 1804. Сіе послѣднее обстоятельство доказываетъ между прочимъ, что убѣжденіе сочинителя Разсужденія возвратиться въ языку Ломоносова не весьма было убѣдительно надъ ревностнымъ приверженцемъ новой школы {Въ предисловіи своемъ г-нъ переводчикъ говорить: «Смѣло можно сказать, что Тереза послѣ новой Елоизы, послѣ Вертера займетъ первое мѣсто въ библіотекѣ и сердцѣ чувствительнаго читателя». И подлинно смѣло! Признаюсь, жалокъ будетъ тотъ читатель, который, не смотря на свою чувствительность, не почувствуетъ различія между краснорѣчивыми и глубокомысленными твореніями поучительныхъ живописцевъ страстей человѣческихъ и дюжиннымъ романомъ почти неизвѣстнаго Леонара. Въ самомъ переводѣ найдете вы много выраженій, напоминающихъ намъ слогъ утѣхъ меланхоліи и подобныхъ тому книгъ, подвергнувшихся строгимъ приговорамъ сочинителя Разсужденія о старомъ и новомъ слогѣ. Послушайте! «Моя система не испортитъ прежней моей морали, эта несравненная дѣвица симпатически влила въ насъ чувство своего энтузіазма — сердце и голова ее начинали горячиться — невинное блеяніе — руки мои машинально поднялись къ небу — часы наши былибъ унизаны бисеромъ счастія — я свелъ знакомство съ собакою» и проч. и проч.— Правда, что тутъ для одного разнообразія найдете выраженія, отличающіяся и другими красками; на примѣръ: любовникъ скрывается въ пустыню какъ «левъ рыкая — дѣвки, обладающія нѣжнымъ сердцемъ, цѣпляются на шею первому удальцу — пока ты изъ своего сердца не выкинешь нахала» и проч.— Слова: будущность, безчинно, симпатія, интересанъ, дщерь, токмо (которыя, по выраженію Французскому, воютъ отъ того, что вмѣстѣ) выкупаютъ пріятною пестротою своею скучное однообразіе самого содержанія. — Присоединясь къ обвинителямъ г. Греча, позволю и я себѣ упрекнуть его, что онъ, по непростительной оплошности, забылъ упомянуть въ своей книгѣ о переводѣ, заслуживающемъ имѣть почетное мѣсто въ кабинетѣ испытателей Русской словесности. Не отъ этого ли забвенія и зажглись перуны, стремящіеся на него изъ Вѣстника Европы? Достойное наказаніе преступной забывчивости.}. Равно несчастливъ и неоснователенъ г-нъ М. И., когда старается, вопреки очевидности, опровергнуть справедливое мнѣніе г-на Греча, что «языкъ нашъ, пользуясь въ поэзіи и высокомъ краснорѣчіи свободою древнихъ, можетъ въ дидактической прозѣ слѣдовать словосочиненію Французскому и Англійскому». Кто только читалъ со вниманіемъ творенія нашихъ лучшихъ писателей, тотъ убѣжденъ въ этой, по мнѣнію нашему, очевидной истинѣ. Конечно, есть и у насъ, какъ заключаетъ справедливо г. Давыдовъ въ умномъ разсужденіи своемъ О порядкѣ словъ, нѣкоторое необходимое соблюденіе правилъ въ свободномъ словосочиненіи нашемъ. Но нѣтъ сомнѣнія, что искусному переводчику можно въ переводѣ древняго писателя слѣдовать довольно вѣрно его смѣлымъ оборотамъ, а въ переводѣ, напримѣръ, Англійскаго строго придерживаться буквально философскаго порядка Англійской прозы, какъ показываетъ намъ тому примѣръ г. Давыдовъ въ упоминаемомъ Опытѣ. Вижу ясно какъ извѣстный знакомецъ любовался сближеніемъ именъ Тредьяковскаго и Карамзина.

 

Grand et sublime effort d’une imaginative

Qui ne le cède point à personne qui vive.

L’Etourdi, Comédie de Molière, Acte III, se V.

 

Поздравляю его съ такимъ усиліемъ воображенія, если онъ имъ радуется; но жалѣю, что доказательство его въ семъ случаѣ, какъ и въ прочихъ, ничего не доказываетъ. Можно бъ было, угадывая умыселъ критика, оставить слова его безъ строгаго изслѣдованія и притвориться, что принимаемъ ихъ за простосердечное выраженіе искренняго его мнѣнія. — Противники неизвѣстнаго рыцаря имѣютъ ту выгоду, сражаясь съ нимъ, что могутъ по произволу дѣйствовать противъ него стрѣлами шутки или орудіями истины и разсужденія. Побѣда равно ихъ ожидаетъ. «Тайну писать какъ говорить {Заблужденія и критика заключенія г-на М. И. такъ многочисленны, что нѣтъ человѣческой возможности, слѣдовать за нимъ по пятамъ и уличать его на каждомъ шагу. Замѣтимъ здѣсь только мимоходомъ, что никто опричь его не сказывалъ, что тайна дарованій Карамзина заключалась въ томъ, чтобы писать какъ говорятъ. Впрочемъ повторяемъ, никто за мнѣнія Макарова отвѣтчикомъ быть не обязанъ. Если бы онъ былъ въ живыхъ, то вѣроятно умѣлъ бы удовлетворительно отвѣчать самъ за себя г-ну М. И. Стихи, приведенные далѣе, также не идутъ къ дѣлу. Они выписаны изъ острой шутки любезнаго поэта; шуткою почитать ихъ и должно, а не аксіомою, на которую бы можно было ссылаться въ дидактическомъ разсужденіи; къ тому же и тамъ сказано: и кто пишетъ такъ какъ говоритъ; а не говорятъ, то-есть, кто и правильно пишетъ, и правильно говорить.}, по словамъ г-на М. И., давно проповѣдывалъ Тредьяковскій». Положимъ такъ; но тайны въ литтературѣ, какъ и во многихъ другихъ отрасляхъ, приносятъ честь и пользу не Сфинксами хранящимъ ихъ про себя; но Эдипамъ, умѣющимъ оныя разгадывать. На поприщѣ литтературнаго дѣйствія, болѣе нежели во всякомъ другомъ, намѣренія безъ исполненія остаются тщетными и пропадаютъ безплодно. Тредьяковскій, какъ умный и образованный европейскимъ воспитаніемъ человѣкъ (въ этомъ никто ему не отказываетъ), могъ знать для своего времени чего желать языку; но, какъ писатель безъ дарованія и искусства, не могъ ничего сдѣлать въ его пользу. Тредьяковскій хотѣлъ проложить новую дорогу; но, не имѣя вожатыми себѣ ни вкуса, ни авторскаго дарованія, путался въ своихъ поискахъ, погибъ и не имѣлъ даже бѣдственной чести погубить съ собою ни одного послѣдователя. Карамзинъ нигдѣ не выдавалъ себя за указателя новаго пути; но внимательный къ потребностямъ языка, отставшаго отъ образованности народной, возвелъ его трудами своими на степень, ей соотвѣтственную, и одною силою примѣра повлекъ за собою и ученыхъ, и свѣтскихъ, и государственныхъ писателей, и самое общество. Довершимъ опроверженіе словъ г-на М. И. короткимъ отступленіемъ, которое однакожъ не уклоняется отъ настоящаго предмета. Г. Каченовскій выдаетъ себя и нѣкоторыми почитается за проповѣдника классическаго ученія. Но если классическія свѣдѣнія со временемъ еще болѣе распространятся у насъ, если явится новый Лагарпъ, который наставленіемъ и примѣромъ утвердитъ классическое ученіе, то неужели можно будетъ сказать, что сіе благодѣтельное направленіе дано г. Каченовскимъ и что тайна слѣдовать образцамъ классическимъ была ему извѣстна? Нѣсколько словъ, сказанныхъ въ пользу мертвыхъ, и то можетъ быть съ однимъ желаніемъ уязвить живыхъ, будутъ недостаточны для присвоенія ему этой чести. Необольстимый судъ потомства потребуетъ твореній въ доказательство, и съ чѣмъ предстанетъ предъ зерцало нашъ классическій писатель? Предстанетъ ли онъ съ романомъ Тереза и Фальдони, съ Библіотекою повѣстей и анекдотовъ, съ холоднымъ и бездушнымъ переводомъ нѣкоторыхъ поемъ Бейрона, въ коемъ пересушена сухая Французская проза {Французскій переводъ Бейрона не дуренъ, но что за неволя переводить Англійскаго поэта и еще своенравнаго и смѣлаго Бейрона съ Французской прозы робкой и стѣсненной? И притомъ къ чему въ Русскій переводъ вводить Французскіе и Польскіе обороты? «Миръ начиналъ улыбаться къ сей нещастной области — съ самой высоты даже до береговъ».}; предстанетъ ли съ Разсужденіемъ о похвальныхъ словахъ Ломоносова, содержащемъ много выписокъ и мало мыслей и въ коемъ сочинитель, говоря о витіи нашемъ, какъ о заразѣ, потопѣ, или другомъ Божіемъ гнѣвѣ — торжественно объявляетъ, что «Всеблагое Провидѣніе, по недовѣдомымъ судьбамъ своимъ, иногда являетъ міру людей великихъ» {Что тутъ недовѣдомаго? можно было бы сказать, напримѣръ, что Провидѣніе по недовѣдомымъ судьбамъ являетъ иногда міру людей, ничтожныхъ средствами, но высокомѣрныхъ мыслію о себѣ, наборщиковъ словъ, дерзающихъ судить надменно о писателяхъ знаменитыхъ; но въ рожденіи Ломоносова и другихъ великихъ людей видимъ ясное и естественное исполненіе благодѣтельныхъ мѣръ пекущагося о насъ Провидѣнія.}, или сравниваетъ его изложеніе правилъ объ употребленіи словъ съ упадшимъ съ дерева яблокомъ, вразумившимъ «Невтона къ объясненію притягательной силы въ системѣ всемірной; предстанетъ ли съ сухими извлеченіями изъ Шлецерова Нестора, которыя онъ назвалъ своимъ сочиненіемъ; — съ журналомъ, который, похитилъ имя Вѣстника Европы, не имѣетъ ничего Европейскаго и распространяетъ вкусъ къ классическому ученію сообщеніемъ публикѣ стиховъ подобныхъ Союзу поэтовъ, Французскихъ загадокъ, которыя въ ребячествѣ затвердили мы отъ старыхъ своихъ дядекъ, сообщеніемъ Прозаической Галиматьи {Смотри 19 No Вѣстника Европы.}, не знаю почему такъ названной — не въ примѣръ другимъ — какъ будто она выродокъ, отличенный такимъ заглавіемъ.

«Не знаю, что значитъ, на новомъ, легкомъ, пріятномъ Русскомъ языкѣ образцовое сочиненіе», говоритъ г-нъ М. И. въ припадкѣ великодушнаго смиренія. Какъ не повѣрить такому безпритворному признанію? Послѣдуя полемической тактикѣ, употребленной имъ противъ г-на Греча, имѣетъ всякій полное право сказать послѣ того, что г-нъ М. И. знаетъ только, что есть образцовое сочиненіе на старомъ, тяжеломъ, непріятномъ Русскомъ языкѣ. Воздадимъ однакожъ каждому принадлежащее! Прозорливый критикъ открылъ, что Исторія Государства Россійскаго писана лучшимъ слогомъ нежели Бѣдная Лиза. Можетъ быть иной строгій замѣчатель и замѣтитъ, что свѣдущему критику нельзя было безъ оговорки ставить никакой сравнительной степени между слогомъ сказочнымъ и историческимъ; но мы воздержимся отъ подобной взыскательности. Скажемъ напротивъ, что хотя можетъ быть внезапная мысль подала ему случай къ сему важному открытію подобно какъ упадшее съ дерева яблоко вразумило Невтона; но все оно должно быть почтено достаточною виною къ прославленію его безсмертнаго имени {Разсужденіе о похвальныхъ словахъ Ломоносова.}. И подлинно, кто кромѣ Невтона могъ отъ упадшаго яблока постигнуть тайну, сокрытую до него природою отъ непросвѣщенныхъ глазъ простолюдиновъ, и кромѣ г-на М. И. заключить о преимуществѣ Исторіи Государства Россійскаго надъ Бѣдною Лизою, потому, что въ первой сочинитель пишетъ помѣстный вмѣсто феодальный, исправа вмѣсто полиція? Обратимся теперь въ тому, что г-нъ М. И. говоритъ о самомъ Опытѣ краткой Исторіи Русской Литтературы.

Нѣтъ сомнѣнія, что въ книгѣ г-на Греча должны встрѣтиться ошибки и гораздо важнѣе тѣхъ, къ коимъ придирается мелочная критика; но главное обвиненіе ее совершенно несправедливо. Отъ него требуютъ отвѣта, почему сочиненіе его не есть твореніе Сисмонди! Отвѣтъ не затруднителенъ. Русскій сочинитель назвалъ свой трудъ Опытомъ и Опытомъ краткой Исторіи Русской Литтературы (а не краткимъ опытомъ, какъ говоритъ г-нъ М. И.). Женевскій ученый далъ своему творенію обширное общее названіе О литтературѣ полуденной Европы. Одно заглавіе доказываетъ, что въ планахъ обоихъ твореній никакого сходства быть не можетъ. Прочтите предисловіе того и другаго автора и еще болѣе увѣритесь, что сравнивать ихъ книги невозможно. Одинъ говоритъ: «я чувствую и знаю, сколь исторія сія недостаточна; вижу, что она есть еще не исторія, а только собраніе нѣкоторыхъ нужныхъ для исторіи матеріаловъ», и проч. Другой, отдавая отчетъ въ правилахъ, которыхъ онъ держался въ составленіи книги своей, прибавляетъ, что онъ «хотѣлъ въ нѣкоторомъ смыслѣ написать исторію ума человѣческаго, показать, что оный въ ходѣ своемъ у народовъ разныхъ слѣдовалъ почти однообразному порядку и былъ подверженъ однообразнымъ измѣненіямъ». За чѣмъ же читаете вы книги, и особливо какъ дозволяете себѣ печатать о нихъ сужденія, когда отъ чтенія остаются въ васъ одни сбивчивыя понятія, когда вы не умѣете или не хотите сообразить намѣренія одного писателя съ намѣреніемъ другаго? Замѣтимъ еще новую разительную черту, отличающую одну книгу отъ другой. Одна писана соотечественникомъ для соотечественниковъ о литтературѣ народной; другая для иностранцевъ о литтературахъ иностранныхъ. и положеніе, и средство, и цѣль двухъ авторовъ совершенно различны. Г. Гречъ изложилъ въ предисловіи планъ своей книги. Исполненіе отвѣчаетъ ли плану? Вотъ что разсматривать должно. Вызывайте его бъ отчету на мѣстоположеніи имъ избранномъ, нападая по силамъ и способностямъ вашимъ; но не ищите его тамъ, гдѣ его нѣтъ, гдѣ не думалъ и не могъ онъ быти и куда поставило его одно своенравное воображеніе ваше. Опроверженіе словъ г. Греча, что книга его есть у насъ первый опытъ въ своемъ родѣ, также неосновательно. Словарь Новикова, едва начатый Пантеонъ Карамзина, Словарь преосвященнаго Евгенія — все одни словари біографическіе и слѣдственно Опытъ исторіи можетъ справедливо быть названъ первымъ опытомъ въ своемъ родѣ. Г-нъ М. И. говоритъ, что книги вышеупомянутыя отличаются отъ книги г. Греча только расположеніемъ и наружнымъ видомъ. Смиряясь предъ замысловатостію послѣдней шутки, спрошу, можно ли не шутя требовать, чтобы въ историческомъ сочиненіи, относящемся до одного предмета, и было иное различіе, какъ то, которое заключается въ расположеніи? Событія и лица готовы: главное дѣло историка состоитъ въ расположеніи. Если бы упадшее яблоко не пріучило насъ въ нечаяннымъ открытіямъ, то показалось бы намъ также непонятно, почему слова г. Греча, «что литтературою языка или народа называются всѣ его произведенія въ словесности, то-есть творенія писанныя на семъ языкѣ стихами и прозою», заставили г-на М. И. «подумать самаго въ себѣ, что исторія литтературы обязана показать не одни заглавія сихъ твореній, но содержаніе и достоинство оныхъ». Г. М. И., конечно, могъ имѣть это понятіе, которое отчасти справедливо; но по естественному порядку мыслей нѣтъ ни малѣйшаго повода извлечь второе опредѣленіе изъ перваго. Въ несогласіи мнѣнія г. Греча и г. М. И. о Подшиваловѣ, кажется, также незатруднительно будетъ безпристрастному свидѣтелю избрать справедливое. Мнѣніе перваго оправдывается уваженіемъ ученыхъ людей въ заслугамъ литтератора почтеннаго. Предсѣдатель Общества Любителей Россійской Словесности при Московскомъ университетѣ сказалъ о Подшиваловѣ: «онъ умѣлъ и мыслить здраво и мысли свои выражать чисто и ясно». Г. Давыдовъ подтвердилъ сей похвальный отзывъ. Мнѣніе г-на М. И. основано на одной его памяти худой и нещастливой, говорю: нещастливой, ибо, сохраняя бережно ошибки иныхъ писателей, забываетъ онъ о достоинствѣ и заслугахъ писателей, пользующихся любовію и уваженіемъ признательныхъ согражданъ.

Здѣсь превращается обязанность, которую исполнялъ я охотно. Я свободно обнажалъ свои чувства и мысли потому, что почиталъ себя въ правѣ говорить искренно и открыто. Перестрѣлки обиняками и намеками хороши, когда истина отказываетъ намъ въ орудіи; но увѣренный въ правотѣ своей и чистотѣ побужденій вызываетъ противника въ чистое поле. Выписка изъ Латинской комедіи, служащая эпиграфомъ къ 14-й книжкѣ Вѣстника Европы, весьма благоразумна и приведена, можетъ быть, тутъ кстати {Id arbitror Adprime in vita esse utile, ne quid nimie. Ter.}. Кто избѣгаетъ излишества, тотъ поступаетъ разсчетливо. Но признаюсь, предпочитаю часто неумѣренность въ изъявленіи истины праводушной осторожнымъ намекамъ умѣренности двуличной. Благомыслящимъ читателямъ предоставляю впрочемъ рѣшить, гдѣ болѣе лишняго: въ томъ ли, что говорилъ я начисто, или въ томъ, что сказалъ не договаривая г-нъ М. И.