Письмо к С. Н. Карамзинной из Буюкдере

 

 

Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.

Спб., 1879.

OCR Бычков М. Н.

 

Теперь могу съ нѣкоторымъ благоприличіемъ показаться на глаза Софьѣ Николаевнѣ и напомнить ей о себѣ. Въ объемѣ 50 часовъ, я былъ 18 часовъ на конѣ, болѣе 6 часовъ на ногахъ, карабкаясь на горы и спускаясь съ горъ, и часовъ пять отдыхалъ, если можно назвать отдыхомъ живую пытку жертвы, преданной на терзаніе комарамъ, мушкамъ и разнымъ другимъ человѣколюбивымъ насѣкомымъ, которые оказали мнѣ по-своему гостепріимство въ Турецкой избѣ селенія Буваръ-баши (глава ключей) и не давали мнѣ прозаически заснуть въ поэтической святынѣ, гдѣ нѣкогда стояла знаменитая Троя. Дворецъ Пріама — и за нимъ Турецкая изба! Звучный гомерическій Иліонъ — и Бунаръ-баши! Герои Иліады — и комары и блохи! Какая перемѣна! Какое паденіе! Sic transit gloria mundi! скажете вы съ свойственною вамъ находчивостью и остроумною ученостью.

Какъ бы то вы было, такими вышеупомянутыми подвигами ознаменованы были для меня 7 и 8 августа. Изъ Дарданеллъ ѣздилъ я верхомъ въ Троаду и обратно, подъ палящимъ зноемъ солнца взбирался на гору, именуемую по-турецки Итъ-Гельмезъ, что значитъ: и собака сюда не влѣзетъ! а я, извольте видѣть, влѣзъ! «Да вы собаку съѣли», скажете вы съ тою находчивостью, которая ни на минуту васъ не покидаетъ.

Пойдемте далѣе: ночью на конѣ переправился я вплавь черезъ Скамандръ; сказалъ по Троянской равнинѣ, усѣянной мраморными обломками храмовъ, колоннъ и статуй; на развалинахъ Троянской твердыни, или древняго Иліуна, привѣтствовалъ восхожденіе солнца, того же самаго, которое озарило и славу и паденіе многихъ, коротко вамъ знакомыхъ и приснопамятныхъ героевъ Иліады; былъ при гробницѣ Гектора, на скорую руку сооруженной Троянами во время перемирія, дарованнаго имъ Ахиллесомъ, и которая еще и теперь,— такъ ли, или не такъ-ли,— но загромождена наваленными каменьями, какъ значится у Гомера. Всходилъ я и на могилу Ахиллеса, которая величественно и одиноко стоитъ въ виду моря. Я обошелъ ее почтительно кругомъ, но не раздѣлся наголо, подобно Александру Великому, и даже не обнажилъ головы, чтобы не опалиться знойнынъ солнцемъ. Я пилъ ключевую воду, ту же самую, въ которой нѣкогда жены Троянъ и прелестныя дочери ихъ мыли свое черное бѣлье, и, не смотря на древность этой воды, находилъ въ ней необыкновенную свѣжесть и замѣтилъ, что она нисколько не отзывается мыломъ, которымъ могла бы провонять эта извѣстная портомойня. Это навело меня на догадку, что вѣроятно мыло есть уже новѣйшее изобрѣтеніе и не было еще въ употребленіи во времена Троянской войны. Впрочемъ, смиренно предлагаю вамъ мою догадку и предоставляю рѣшить ее. Слишкомъ было бы дерзко мнѣ кидать вамъ пыль въ глаза, или мылить ихъ мнимою моею ученостью. Я далекъ отъ этого. Напротивъ, надѣюсь при свиданіи съ вами передать на любознательное и опытное вниманіе ваше нѣкоторыя изъ моихъ недоумѣній и сомнѣній, чтобы съ вашею помощью мнѣ самому безошибочнѣе и основательнѣе изслѣдовать и провѣрить мои личныя, но бѣглыя впечатлѣнія. Не смѣю даже самъ собою рѣшить и главный вопросъ, который для многихъ остается еще сомнительнымъ, а именно: былъ ли у меня подъ глазами Иліонъ, или не онъ? но во всякомъ случаѣ смѣю удостовѣрить, что тутъ что-то было. А доказательства тому представлю послѣ.

Но какъ попалъ я въ Дарданеллы, или по-турецки въ Богазъ-калеси (Кале — по-турецки значитъ крѣпость, а что значитъ богазъ, виноватъ — не знаю, вѣроятно взято съ Славянскаго языка, и просто все вмѣстѣ означаетъ: Бога крѣпостца, т.-е. Божья крѣпостца: спросить у Тютчева), а оттуда въ Троаду? спросите вы меня. Вотъ это требуетъ искренней исповѣди, въ которой изобразится не самая похвальная и блестящая часть моей Одиссеи. Знайте же, что мы 4 августа ночью сѣли на пароходъ съ Титовымъ, Андреемъ Муравьевымъ, Войцеховичемъ, Трубецкимъ, Сталемъ, тремя Русскими художниками и держали путь на Аѳонскую гору. Первые сутки плаванія нашего, какъ вообще всякаго плаванія, прошли очень благополучно. Море ласкалось къ намъ и небо улыбалось. Я давно замѣтилъ, что первый день плаванія въ морѣ обыкновенно похожъ на первый медовой мѣсяцъ новобрачныхъ. Союзъ самый миролюбивый: упиваешься нѣгою и счастьемъ. Убаюканное воображеніе не предвидитъ въ будущемъ ни разстройства, ни размолвки, никакой точки преткновенія. Такъ было и съ нами. Мы уже переплыли Мраморное море, Гелеспонтъ, привѣтствовали поэтическимъ воспоминаніемъ берега, прославленные любовью Геро и Леандра и самохвальствомъ Байрона. Передъ нами рисовались украшенные блескомъ баснословныхъ преданій и дѣйствительно прелестью своихъ очерковъ и Имбросъ, и Тенедосъ, и гора Ида, и снѣжныя вершины Самоѳракіи. Замѣтьте еще притомъ, что вся эта живая картина была облита и согрѣта чудесными лучами заходящаго солнца, какого ни въ Римѣ, ни въ Неаполѣ я никогда не видалъ. Зарево чисто золотаго сіянія, или, если хотите, и что по-моему еще ближе въ истинѣ, нѣжно-лимоннаго цвѣта, обняло края видимыхъ нами небесъ. Вообще небо, когда войдешь въ Дарданеллы, уже отражается особенною синевою, которая на Босфорѣ еще довольно тускла и мало чѣмъ отличается отъ нашего сѣвернаго неба, впрочемъ, замѣтить должно, за исключеніемъ звѣздъ, которыя здѣсь горятъ и блещутъ несравненно свѣтлѣе нашихъ вообще лунныхъ ночей, составляющихъ едва ли не исключительную принадлежность и прелесть береговъ Босфора.

Въ подобныхъ созерцаніяхъ и наслажденіяхъ пробили мы на палубѣ до полуночи и отошли въ свои каюты съ увѣреніемъ, что проснемся въ семи часамъ утра у подошвы Аѳонской горы. Скоро сказка сказывается, но не скоро и не такъ дѣло дѣлается. Мы только-что улеглись, а вѣтеръ тутъ и поднялся. Сперва началъ онъ свѣжѣть и посвистывать, а тамъ уже пустился дуть во всю мочь и ревѣть. Море уже не улыбалось намъ по прежнему, а бѣшено и диво хохотало, волнами заливало палубу, швыряло пароходъ нашъ то въ ту, то въ другую сторону. Пароходъ нашъ, нечего грѣха таить, былъ сложенія не крѣпкаго и не въ силу было ему бороться съ непріятелемъ, который съ каждымъ часомъ все становился сердитѣе и наступательнѣе. Утомленный, онъ уже почти не подвигался впередъ, а только что держался на морѣ и страшно плясалъ въ присядку на одномъ мѣстѣ. Такъ провели мы нѣсколько мучительныхъ и продолжительныхъ часовъ. Вы на морѣ бывали, слѣдовательно знаете, что такое морская качка и всѣ ея послѣдствія внутреннія и внѣшнія, тайныя и невольно отъ избытка сердца изливающіяся. Между тѣмъ вѣтеръ все продолжалъ свѣжѣть, такъ что, признаюсь, меня по кожѣ и подъ кожею подиралъ морозъ. Наконецъ капитанъ парохода пришелъ объявить Титову, что благоразумнѣе будетъ поворотить назадъ и что по слабости парохода онъ долѣе за него не отвѣчаетъ. Такъ и было сдѣлано. Мы бросили якорь у Имброса и выждали конца бури подъ его благодѣтельною защитою. При обратномъ входѣ въ Дарданеллы нашли мы Русскій военный корветъ, который тоже, какъ мы, не зналъ куда дѣваться отъ вѣтра, стоялъ прикованный въ мѣсту и тосковалъ по южномъ вѣтрѣ для свободнаго входа въ проливъ. Командиръ корвета, явившійся въ Титову, брался благополучно и скоро доставить насъ на Аѳонскую гору. Это предложеніе соблазнило Титова. Въ теченіе 20-лѣтняго пребыванія своего въ здѣшнихъ краяхъ онъ нѣсколько разъ собирался посѣтить древніе и знаменитые, монастыри и сборы его все оставались неудачными. Обидно и больно было ему на полупути отказаться отъ цѣли долго ему не дававшейся. Для Муравьева Аѳонская гора была еще привлекательнѣе. Она стояла на первомъ планѣ предначертаннаго имъ путешествія и онъ полагалъ пробыть на ней мѣсяцъ или болѣе. Разумѣется, онъ послѣдовалъ примѣру Титова. Отважная молодежь наша и не задумалась, особенно Трубецкой, который въ блаженномъ невѣдѣніи проспалъ всю бурю и не видалъ ея даже и во снѣ. Дошла очередь до меня. Каюсь въ малодушіи моемъ. Но бурная ночь такъ измучила меня физически и нравственно, или нервически, такъ часто во время тревоги и тоски приходило мнѣ въ голову, что куда и зачѣмъ я пускаюсь во всѣ тяжкія, что мнѣ суждено заснуть на мѣстѣ, а не наѣздничать по волнамъ и по сушѣ и вызывать на рукопашный бой трудности и опасности, съ которыми бороться не умѣю, все это и многое другое такъ живо представилось мнѣ, такъ убѣдительно и прискорбно проникнуло меня, что я отказался и отъ корвета, и отъ Аѳонской горы и отъ храбрыхъ сопутниковъ моихъ. Бѣдный инвалидъ тѣломъ и духомъ, остался я на инвалидномъ пароходѣ, столь же дряхломъ и малодушномъ, какъ я. Грустно и обидно было мнѣ смотрѣть на отважный корветъ, который бодро поднялся съ мѣста и, легкій на ходу, сталъ разсѣвать и топтать волны, какъ будто насмѣхаясь надо мною и надъ трусостью моею. Передъ нимъ и счастливцами, которые довѣрились ему, все болѣе и болѣе расширялся горизонтъ и свѣтлѣло будущее, а я оставался при одномъ прошедшемъ. Судьба сжалилась надо мною и дала мнѣ товарища, съ которымъ могъ бы я подѣлиться стыдомъ и уныніемъ; въ отступленіи на пути богомолья послѣдовалъ за мною, и кто же? одинъ изъ представителей нашего Святѣйшаго Синода — Войцеховичъ! Это меня нѣсколько утѣшило и облегчило совѣсть мою. Мы вышли съ нимъ на берегъ въ Дарданеллахъ. Отказавшись отъ душеспасительнаго подвига, мы вспомнили языческихъ боговъ и рѣшились посѣтить Троаду. Нашъ консулъ Фонтонъ взялся быть нашимъ вожатымъ. Въ старые годы я могъ бы подумать, что судьба не безъ умысла подвернула мнѣ Дарданеллы вмѣсто Аѳонской горы. Вы знаете что она не только недоступна женщинамъ, но что на ней не видится никакая тварь женскаго рода (впрочемъ за исключеніемъ блохъ, которыхъ, говорятъ, тамъ множество). Въ Дарданеллахъ, напротивъ, на первомъ шагу встрѣтила насъ законная представительница прекраснаго пола, жена Фонтона, Гречанка, въ національномъ головномъ уборѣ и въ черной бархатной, золотомъ шитой, національной одеждѣ,. которая придавала необыкновенно живописную и поэтическую прелесть красотѣ ея. Въ старые годы не обошлось бы тутъ безъ отношеній и стиховъ. Но поэзія риѳмъ и поэзія впечатлѣній на меня уже не дѣйствуютъ. И судьба осталась при анахронизмѣ своемъ. Позавтракавъ, сѣли мы на коней. Нашъ караванъ былъ довольно живописенъ. Насъ всѣхъ было человѣкъ десять и въ числѣ ихъ Турецкіе кавасы (родъ полицейскихъ тѣлохранителей), Греки, всѣ вооруженные на всякій случай саблями, пистолетами, ружьями, красиво переброшенными за плечи, въ чалмахъ, въ разноцвѣтныхъ колпакахъ, въ широкихъ шальварахъ, болѣе похожихъ на юбку, нежели на мужское исподнее платье, въ разноцвѣтныхъ курткахъ, или, пожалуй, зипунахъ (по турецки зебунъ). За рѣдкими исключеніями, дорога намъ лежала по песчаному и голому берегу моря и по степи, выжженной солнечнымъ зноемъ. Кое-гдѣ мелькали колючіе кустарники и тощія деревья. О зелени, о травѣ и не спрашивайте. О цвѣтахъ и подавно. Лѣто, какъ язва, здѣсь все поѣдаетъ. Благодать природы и человѣческій трудъ рѣдко давали знать о себѣ малыми участками обработанныхъ полей и на нѣкоторомъ разстояніи одинъ отъ другаго ключами, камнемъ обложенными, откуда истекала довольно тепловатая, но чистая вода. Тутъ караванъ нашъ дѣлалъ коротенькій привалъ для утоленія жажды коней и всадниковъ. Эти фонтаны, разбросанные по всему лицу Турецкой земли, по городамъ, селеніямъ и полямъ, едва ли не одни свидѣтельствуютъ о присутствіи человѣческой мысли и чувства посреди безсмысленнаго и мертваго владычества Турковъ страною, которая только ждетъ пособія человѣческой дѣятельности и заботливости, чтобъ удовлетворить всѣмъ потребностямъ и наслажденіямъ жизни. Большая часть фонтановъ (нѣкоторые изъ нихъ устроены съ роскошью) сооружены вслѣдствіе богоугодныхъ завѣщаній зажиточныхъ Турковъ, которые опредѣляли капиталъ, дабы по смерти своей утолять, если не духовную (здѣсь еще непробужденную), то по крайней мѣрѣ тѣлесную жажду бѣдныхъ и томящихся генныхъ странниковъ — и за то спасибо! Есть поистинѣ за что благословить добрымъ словомъ память усопшаго благодѣтеля. Въ слѣпотѣ своей, онъ какъ-будто угадалъ слова невѣдомаго ему Спасителя: «кто напоитъ одного изъ малыхъ сихъ чашею холодной воды, тотъ не лишится награды своей».— Отъ того ли, что Магометъ запретилъ имъ хмѣльное, но Турки большіе охотники до воды, и прихотливы и взыскательные цѣнители. Гдѣ ключъ свѣжей и вкусной воды, тамъ уже непремѣнно и кофейная и сборное мѣсто гуляющихъ, т.-е. неподвижно-сидящихъ Турковъ и Турчанокъ. Здѣшнія гулянья ничто иное, какъ посидѣлки. Впрочемъ, это встрѣчается въ нашемъ и простомъ народѣ и среднемъ классѣ. Вообще удостовѣряешься здѣсь, что многіе наши старинные и въ народѣ сохранившіеся обычаи перенесены въ намъ изъ Востока. Россія, лежащая на крайнихъ рубежахъ Запада и Востока, должна была по неволѣ забираться то тѣмъ, то другимъ, налѣво и направо. Напрасно ставятъ это намъ въ вину.

Въ сторону отъ дороги посѣтили мы развалины, или, правильнѣе, мѣсто, на коемъ стоялъ въ древности храмъ Аполлона, нынѣ усѣянное мелкими мраморными обломками. На этой землѣ, преданной опустошенію, нѣтъ даже и развалинъ. Въ развалинахъ сохраняется память старины, а здѣсь въ царствѣ смерти и ничтожества заглохъ и этотъ посмертный голосъ минувшаго.

Далѣе въѣхали мы въ Греческое селеніе Ремію, построенное на краю уже извѣстной вамъ горы Итъ-Гельмесъ, поросшей лѣсомъ, что здѣсь весьма рѣдко, ибо горы здѣсь обыкновенно лысыя и голыя, изрытыя и загроможденныя камнями. Мѣсто живописное и свѣтлое, съ обширнымъ видомъ на море, иллюстрированное поэзіею Гомера, который здѣсь одинъ всюду и всегда живъ и все собою наполняетъ. Селеніе, какъ и всѣ Греческія селенія, отличается нѣкоторою опрятностію и благовидностію, въ сравненіи съ Турецкими селеніями, запечатлѣнными мерзостью и запустѣніемъ. Здѣсь также повѣяло на меня Русью. Греческія поселянки напомнили одеждою, нѣкоторыми пріемами нашихъ крестьянокъ. Особенно старухи. Молодыя, не во гнѣвъ будь сказано нашимъ, вообще стройнѣе и красивѣе Русскихъ.

Въ домѣ, гдѣ остановились мы, чтобы дать отдохнуть себѣ и лошадямъ, гдѣ выпили мы по чашкѣ неизбѣжнаго кофе, выкурили по трубкѣ и утолили горячую внутренность нашу нѣсколькими ломтями довольно безвкуснаго арбуза, нашли мы двухъ сестеръ замѣчательной красоты. Жаль, что не было между нами живописца. На всемъ пространствѣ отъ Дарданеллъ до Трои одно это селеніе и окружность его услаждаетъ зрѣніе живою, здоровою и цвѣтущею природою. Все прочее носитъ отпечатокъ безплодія, болѣзненности и помертвѣнія. Вообще Турецкая природа, даже тамъ, гдѣ она оживлена движеніемъ и разнообразностью, имѣетъ что-то грубое и дикое, безъ благородства и величавости. Все какъ-то смѣшано, сбито, взъерошено. Нигдѣ не отдѣляются стройныя, чистыя облака, которыя образуютъ особенную прелесть картинной Италіи. Въ Италіи и сама природа отличается какою-то художественною отдѣлкою. Здѣсь все чего то не достаетъ. Любуешься картиною, говоришь: прекрасно! а за восклицаніемъ невольно вырывается возразительно — но! Въ чемъ заключается это но и все то, что изъ него изливается — выразить трудно и невозможно. Есть убѣжденіе, но не пріищешь доказательства. Впрочемъ, сила этого но таится, можетъ быть, не въ окружающей меня природѣ, а во мнѣ самомъ. Я боленъ и мнѣ кажется, что природа больна. Во всякомъ случаѣ примите мое сужденіе только къ свѣдѣнію, а не за окончательный приговоръ. Сужу пока по видѣнному мною, а многаго я еще не видалъ. Можетъ быть послѣ, когда прояснится мое сердечное зрѣніе, когда болѣе ознакомлюсь съ здѣшними мѣстностями, ожидаютъ меня впереди впечатлѣнія, которыя во многомъ исправятъ мое настоящее неблагопріятное предубѣжденіе. Пока остаюсь при своемъ мнѣніи, а именно, что природа здѣсь мѣстами живописна, но что въ ней мало поэтическаго; что свойство красоты ея болѣе вещественное, нежели духовное, ничто не умиляетъ души сладостнымъ уныніемъ; что скорби не отрадно думать здѣсь о прошедшемъ и радости мечтать о будущемъ. Однимъ словомъ, здѣсь какъ народъ, такъ и природа обезжизнены, какъ будто и на нее повѣялъ тлетворный духъ неподвижнаго исламизма. За то если это не страна поэзіи,— живописи здѣсь обильная жатва. Все такъ и ложится подъ кисть и карандашъ живописца. Эти стада верблюдовъ, кочующихъ въ степи; водопои въ которыхъ кони наши утоляли жажду свою; огромныя, волами и буйволами запряженныя колесницы, какъ будто сейчасъ только-что вывезенныя изъ сараевъ царя Пріама, съ хлѣбомъ и другими полевыми произведеніями; доски, которыя тащутся по землѣ и молотятъ сырой хлѣбъ, также вѣроятно допотопное, или по крайней мѣрѣ догомерическое орудіе молотьбы, все это и тысячу другихъ подробностей — драгоцѣнная находка для живописца, особенно когда оживить и распестрить картину рѣзво означенными лицами и странностью одеждъ и уборовъ, когда озарить и согрѣть картину блескомъ восточнаго солнца и воздуха, а вдали пролить голубое сіяніе моря.

Между тѣмъ, чтобы не остаться хвастуномъ, нужно мнѣ предъ окончаніемъ повѣствованія моего сдѣлать маленькую оговорку. Читая въ началѣ письма моего, что я вплавь и еще ночью переплылъ рѣку, которую боги наименовали Ксанѳомъ, а смертныя Скамандромъ, вы безъ сонмѣнія предались вашимъ Гомерическимъ воспоминаніямъ и трепетали за меня. Передъ вашимъ воображеніемъ оживотворилась 21 пѣснь Иліады. Вы видѣли во мнѣ Ахиллеса, бросившагося въ Скамандръ; вамъ представилось, что я подобно ему борюсь съ божественною и гнѣвною рѣкою, которая гонится за мною и грозитъ затопить меня своими поглощающими волнами. Въ слѣдъ за Гонеромъ пришелъ можетъ быть вамъ на умъ Байронъ, переплывающій заливъ, чтобы лишить Леандра славы, которою онъ ни съ кѣмъ нераздѣльно пользовался въ продолженіе нѣсколькихъ вѣковъ, а еще болѣе чтобы въ лицѣ Геро усмирить спѣсь красавицъ и доказать имъ, что подвигъ Леандра плевое дѣло и что красотѣ нисколько не слѣдуетъ гордиться этою данью: я вижу, что глаза ваши увлажились слезами, слышу какъ голосомъ, дрожащимъ отъ сердечнаго волненія, восклицаете вы: «воля ваша, господа, а подвигъ дяди моего еще поотважнѣе и почище подвига Британскаго лорда! и смотрите, какъ онъ скромно о немъ отзывается. Патріотическому сердцу моему усладительно видѣть, что наши отечественные сочинители ни въ чемъ не уступаютъ чужеземнымъ, а по нравственному достоинству еще во многомъ превосходятъ ихъ. Съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе горжусь именемъ Россіянки!»

Софья Николаевна, ради Бога, успокойтесь, выкушайте водицы и закурите пахитосъ. Восторгъ вашъ крайне для меня лестенъ, онъ умиляетъ душу мою признательностью въ вамъ. Но дайте вамъ доложить всю правду. Совѣсть моя не позволяетъ оставить васъ въ заблужденіи. Въ подвигѣ моемъ не было никакого подвига. Я не Леандръ и не Ахиллесъ и не лордъ Байронъ. Не знаю, что былъ Скамандръ во время десятилѣтней осады Трои, но нынѣ эта знаменитая рѣка самая мелкая рѣченка, которую курица безопасно въ бродъ переходитъ. Правда, сказываютъ, что и въ наше время зимою накопляется она водами, стекающими съ горъ, широко разливается и затопляетъ всѣ окрестности. Но тутъ, увѣряю васъ, не подвергался я ни малѣйшей опасности.

На другой день, вечеромъ, возвратился я въ Дарданеллы, ночевалъ подъ гостепріимнымъ кровомъ красивой Гречанки, а на слѣдующее утро сѣлъ на Французскій пароходъ, биткомъ набитый бѣглыми мятежниками Венгерскими, Польскими, Сицилійскими, Римскими, и отправился и благополучно прибылъ въ Константинополь. Ночь была тихая и плаваніе самое покойное, такъ что мнѣ ни разу не сгрустилось, то-есть не стошнилось. И слава Богу что не было бури, а то при устройствѣ пароходной команды могла-бы случиться бѣда. Капитанъ парохода былъ отчаянный соціалистъ, а прочіе офицеры отъявленные охранители и легитимисты. Офицеры и капитанъ были въ непримиримой враждѣ и не говорили другъ съ другомъ. Вѣроятно они воспользовались бы бурею, чтобы потопить одинъ другаго и мы сдѣлались бы жертвами этой междоусобной ненависти.

Теперь, что я возвратился, если мнѣ повѣрить итогъ моихъ впечатлѣній и того, что вынесъ я изъ моей поѣздки, вотъ что окажется: во-1-хъ, убѣжденіе, что я въ морѣ ни на что не гожусь, а на сухомъ пути еще могу постоять за себя и не хуже Софьи Николаевны просидѣть нѣсколько часовъ на конѣ; во-2-хъ, нѣкоторыя пріятныя воспоминанія о Троадѣ и глубокая грусть и скорбь, что не попалъ на Аѳонскую гору.