Кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно безработное время междупарки.
Год обещал быть хорошим.
Особенно под закат так и отливали поля молодой зеленью посевов. Яркой, сочной, буйной.
— Стеной идет,— говорили крестьяне,— что только дальше господь бог даст.
А пока было хорошо и спокойно на душе. Отдыхали люди, скот отдыхал.
Была суббота, под вечер.
На большой площади села приезжий купец с женой и подростком сыном расставляют свои товары но случаю прибытия нерукотворной иконы.
С иконой уже вышли из последнего села, и ждут ее сюда к ночи.
Большая часть жителей ушла встречать икону.
Сам купец, толстый, в засаленной суконной поддевке, не работает,— он у избы Григория за столиком пьет вприкуску чай, толкует с Григорием, к которому стал на квартиру, и по временам добродушно окрикивает жену и сына:
— Поворачивайтесь, поворачивайтесь: вот-вот народ нагрянет…
Или:
— Митька, не видишь,— бумажку-то сдуло: эх, народ…
Купец человек обстоятельный и любит, чтоб и всем это сразу ясно было.
Григорий, худой, пожилой крестьянин, с особой какой-то мечтательной искоркой в глазу, подобострастный и льстивый, старается «потрафить» купцу.
— Трудитесь же и вы,— вздыхая, говорит он купцу на его замечания,— вокруг нерукотворенной… Так за образом и поспеваете везде?
— Да уж так и ездим…
Григорий заискивающе кивнул головой, вздохнул и сказал:
— Чай, и насмотрелись же вы на чудеса, что матушка пресвятая царица небесная во славу свою творит…
— Бывает,— ответил купец.
— Бывает? — испуганно встрепенулся Григорий.
— Чудак ты человек, как же иначе?
И, помолчав, купец продолжал:
— Труды бог любит,— без трудов нельзя… самая малая букашка, муравей, и тот больше себя норовит поднять…
— Так, так,— согласился Григорий.
— Жареный кусок в рот не полетит… Как сказано? В поте лица… Да уберите же вы, Христа ради, короб,— крикнул купец своим и, обращаясь снова к Григорию, спросил: — Это что за человек у вас?
Человек, и очень странный человек, о котором спрашивал купец, вышел в это время из-за задов Григорьева двора.
Высокий, худой, с маленьким, очень маленьким бурым лицом, стрижеными усами и бородой, в длинном изорванном халате, с непокрытой, тоже стриженой головой, человек этот остановился, и, ни на кого не обращая внимания, смотря голубыми потухшими и выцветшими глазами тупо и равнодушно перед собой, что-то бормотал.
На вопрос купца Григорий с захлебывающейся торопливостью и елейным смирением ответил:
— А так раб божий, Ильюша по прозванию… Вроде того, что юродивый.
— Это хорошо,— кивнул головой купец и, откашливаясь, сплюнул.
— Тихий человек, и никому обиды от него нет.
— Он что ж делает? — спросил купец.
— Да вот живет у нас в бане,— вон за огородом. Сам и выбрал мою, значит, баню,— что ж, живи…
Юродивый в это время опустился на колени и, смотря в небо, что-то бормоча, кивал головой…
— Это насчет чего же он? — спросил купец у Григория и прибавил: — Да ты присядь.
— А постоим, батюшка… Это он, вишь, покойников поминает, всех, до последнего человека, кто за его память помер на селе, помнит и поминает…
— Что ж, это хорошо…
— Хорошо, батюшка, хорошо… Раб божий… А только что так считаем,— Григорий замирающим от восторга голосом, наклоняясь к купцу, прошептал:— так считаем: великий раб.
— Все может быть,— одобрительно кивнул головой купец.
— Так, батюшка, так… Его дело… Так и живет в бане… Сам и выбрал у меня со старухой свое житье: так в бане… и уж и не знаю, с чего и выбрал: кажись, и лучше нас есть люди и в греху мы: выбрал… Не знаю, с чего и на думушку ему пало,— не нам угадать, а только что так по приметам — великий раб…
— Да уж вам видней, конечно… Душа у кого чистая, святость эта самая, как одежа светлая, к примеру,— грязь на ней, так уж грязь и есть: на виду… С ним, что ж, покалякать можно?
— Уж не знаю, батюшка,— раздумчиво ответил Григорий,— как его воля…
В это время подошел другой крестьянин средних лет — длинное туловище на низких ногах, с какой-то приплюснутой физиономией, и только нижняя губа выпукло выдвинулась вперед. Он сплюнул и, вмешиваясь в разговор, пренебрежительно, голосом, как иерихонская труба, сказал:
— Что ж тут?.. Скричать его и только… Эй, ты, слышь, Ильюшка, подь сюда,— вот господин говорить с тобой желает…
Юродивый замигал глазами и растерянно смотрел некоторое время перед собой.
— Неколи мне… кур в огороде гонять надо…
Он сказал это и торопливо, озабоченно пошел, делая на ходу движения, как будто он гонит кур, тихо приговаривая: «Кишь, кишь».
— Не пожелал,— проговорил Григорий, испуская вздох не то сожаления, не то удовлетворения.
Купец, получивший неожиданно афронт, спросил недовольно:
— Это каких кур?
— А это, вишь,— стал громко, точно кругом все были глухи, объяснять ему подошедший крестьянин,— он, вишь, все сам себя куриным старостой зовет… будто вот кур ему все по огородам гонять надо…
— Не пошел же,— повторил в раздумье Григорий.
— Не пошел,— согласился и пришедший крестьянин и набрал воздуху.
— Не показался я, что ль, ему? — спросил обиженно купец.
— Не-ет,— уклончиво ответил Григорий,— так что-нибудь… Господином вот разве назвал тебя сват.
— Так ведь мне что? — сказал сват и сплюнул.
— То-то, вишь, не любит он этого слова: из дворовых он… А сам-то с малолетства уж такой, божий… Господам и сомнительно было: парнишка, как и прочие, а от дела отлынивает… Маленько и прижимали, видно: на горячую плиту голыми ножками ставили… Вот он и робит, как заслышит там «господин», али «барин», ну и уйдет сейчас…
— Так ведь я какой же барин? Такой же, как вы…
— Известно,— согласился сват и сильно потянул носом.
— Может, и обойдется еще,— задумчиво сказал Григорий.— Так вот и на селе… К кому вздумает зайти… Принесет миску, стукнет в окно: «Слышь, крикнет, штароста,— он этак все «штароста»,— пришел, давай мне полную миску». Чтоб уж непременно полная была, а там чего хочешь лей: щец так щец, хоть воды, хоть молока… И сразу есть не станет: постоит сколько дней в бане, скиснет, тогда и ест.
— Что ж так? — спросил купец.
— Так уж воля его…
— И дела от него есть?
Григорий ответил не сразу, наклонился и таинственно сказал:
— Не все хоть признают, да и понять такое дано не всем, а так считать надо, что есть.
Григорий посмотрел на свата и нерешительно отнесся к нему:
— Да ведь вот хошь когда город горел… На виду у всех дело было: в городу пожар — семьдесят верст, а он бегает по селу: «Жарко, да жарко». А како жарко? Перед самым снегом дело было.
— Этак,— кивнул сват.
— Что такое, думаем, обеспокоился Ильюша: а тут слышим, город сгорел.
— В те поры его и в город вызывали,—заревел сват,— думали, може, что знал насчет поджигателев. В тюремный замок засадили было…
— Вот, вот,— подхватил Григорий,— в тюремный замок засадили, а, хвать, с другого конца сама тюрьма горит… Ну, поняли, тут же и отпустили.
Сват рассмеялся.
— Обробел же тогда: прибежал: «Не пойду, баит, больше в город».
— Да кто его знает? — задумчиво проговорил купец,— чужая душа — погреб без свечки: как угадаешь?
— Уж тут и угадывать нечего,— немного обиженно проговорил Григорий,— весь на глазах, у меня вон третий год живет, каждую мелочь видишь, сфальшить негде.
— То-то так,— согласился сват,— а все и в нем неловкость есть…
— Какая? — спросил купец.
— Да вот какая: в церкви нехорошими словами ругается.
— А ночь-то каждый раз после того на мазарках кто воет? — горячо спросил Григорий.
— Может, так,— раздумчиво сказал купец,— вот, мол, хуже людей хочу быть, а ночью и замаливает.
— Опять же бороду, усы стрижет,— долбил своим громким деревянным голосом сват.— А то попа ругать учнет: «Ты, слышь, к попу не ходи за поминками, он рубль возьмет, а на мазарки и днем не пойдет, а я ночью помяну, а грош возьму и тот подожду».
— Так ведь и правда,— совсем тихо, нерешительно сказал Григорий.
— Правда-то правда,— согласился и сват.
— Нет, видно, не нам судить его,— вздохнул Григорий.— Вот какое дело стряслось у меня в третьем году: изгадилась хозяйка моя,— сначала не в себе стала непутное молоть. То человек как человек была, а тут и пойдет: плакать, плакать, рвать волосы на себе, и сама на себя такой поклеп взведет, что хоть полицию зови. Иссохли мы оба с ней. Куда уж я ее ни возил: и к знахарю и к святителю — нет помочи. Вот этак же раз Ильюша стук в оконце: «Григорий, а Григорий, что я тебе скажу?» Я высунулся к нему, баю: «А что, Ильюша?» — «Отдай ты, Григорий, что у тебя есть в избе, людям». Только и сказал и ушел. «Слышь,— говорю я хозяйке,— что Ильюша толкует: все, что в избе, отдать людям». Подумали, не дай бог пожар, все так же пропадет, что будет. Скричали народ, что только было в избе — все наголо. Хотел я хомут было назад в клеть снести: только починить внес было его в избу, подумал-подумал: нет, уж, видно, все, так всё… Всё растаскали, будто метлой подмели, одежу, хомут, утварь всю, скамьи, столы: только вот что рамы да стены и остались…
— А из клети? — спросил купец.
— Нет, нет, что в избе только. И вот, скажи ты, унесли всё и хворь унесли. С той самой поры как рукой сняло с бабы и ровно и хвори никакой не бывало.
В это время юродивый опять показался. Григорий понизил голос.
— Все в бане так и живет… А теперь уж постарше стал — трудно стало. «Григорий, а Григорий, строй-ты мне, брат, избу,— старик я стал». И рад бы выстроить, да с каких достатков выстроишь-то…
— Да,— вздохнул купец.
Он не спеша полез в карман, вынул оттуда замшевый засаленный кошелек, долго рылся в нем и, достав гривенник и подавая его Григорию, сказал с ударением на о:
— Отдай-ко… за спасение души Севастьяна…
Григорий, взяв деньги, радостно побежал к юродивому. Жена Григория вышла из избы, облокотилась на косяк и, подпершись рукой, удовлетворенно смотрела…
— Ильюша, вот тебе купец гривну жертвует,— за Севастьява молись…
Юродивый нерешительно взял деньги, а Григорий, возвращаясь к купцу, радостно, умильно говорил:
— Взял, взял…
Юродивый на мгновенье исчез в своем огороде и снова появился. Он остановился на прежнем месте и оттуда тихим, но хорошо слышным полушепотом, робким, напряженно-просительным и в то же время настоятельным, заговорил:
— Господин, а господин… возьми назад деньги…
Юродивый протянул худую руку. Он как-то весь опустился, и было видно теперь по изможденному лицу и сгорбленной фигуре и высохшей дрожащей руке, что это уже старик, больной, измученный, много перечувствовавший на своем веку.
— Возьми, божий человек, возьми,— торопливо сказал купец,— мне не жалко… Я от сердца…
Юродивый нерешительно помялся и еще тише и просительнее сказал:
— А то возьми…
— Пожалуйста, не обижай,— испуганно сказал купец и даже встал,— я ведь от всего моего сердца.
Купец хотел было ближе подойти, но юродивый быстро отступил назад. Купец остановился, и так и стояли они на расстоянии друг от друга.
Но юродивый, не допуская купца, в то же время ласково и даже с какой-то болью смотрел на купца. Он тихо, доверчиво, как бы советуясь, просил купца:
— Как бы в тюрьму мне не попасть: краденые…
И, пока ошеломленные купец, Григорий, сват, хозяйка Григория стояли, приросши к своим местам, юродивый, положив деньги на землю, быстро, беззвучно исчез в своем огороде.
— Не принял! — опомнился первый Григорий и развел руками.
Между тем сват пошел к тому месту, где положил юродивый гривенник, поднял его и, возвратившись назад, нерешительно протягивая его купцу, спросил:
— Вам, что ли, отдать надо?
Купец прятал деньги назад в кошелек и угрюмо говорил:
— Слово только неловкое сказал он, за него и ответить можно.
— Что с него взять? — потянул носом сват,— известно, юродивый он и есть.
— Да-а-а…— нерешительно согласился Григорий,— божий человек.
— Григорий,— настойчиво позвала в это время Григория его хозяйка.
Григорий пошел к жене, а купец с недовольным вопросом:
— Ну, что у вас там? — пошел к своим.
— Ты сходил бы к Ильюше,— сказала жена Григория,— да посоветовался бы. Как бы опять не нажить новой беды: приняли неизвестного человека, Ильюша ведь брезгует им. Сбегай, посоветуйся, да, если что, бог с ним и с деньгами его.
— Бежать надо,— вздохнул Григорий и побежал к юродивому.
Григорий быстро возвратился и озабоченно вполголоса сказал жене:
— Не велит принимать.
— Ну, так и с богом,— решительно сказала жена.
— Неловко,— тряхнул головой Григорий и, почесываясь, пошел к купцу.
Низко кланяясь купцу, он вкрадчиво заговорил:
— Ты послушай, господин почтенный, что я тебе скажу… да в обиду не прими себе… только что от постоя освободи ты, Христа ради, мою избу… Богом прошу тебя: не надо мне и денег твоих, только съезжай.
Купец некоторое время опешенно смотрел на Григория, затем сплюнул и сердито спросил:
— Да с какой причины?
— Никакой причины нет, а только освободи, Христа ради, прошу тебя…
— Об чем же ты думал, когда впускал меня? Дитя ты, что ль, малое?
Купец впился глазами в Григория. Григорий потупился и молчал.
— Дурак ты и с твоим юродивым вместе!
Григорий низко поклонился.
— В тюрьму вас обоих за ваши дела: штунду, ересь заводите, погоди…
Сват, тершийся тут же, проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Если что, и у нас изба не хуже, есть и самоварчик.
— Далеко, что ли? — спросил купец.
— Вон.
Сват показал на избу.
— Если изготовить, к примеру, хозяйка моя первая насчет этого: вся деревня знает… Только спроси Авдотью…
— Тащи вещи,— скомандовал купец. И, повернувшись к своим, сказал:
— Я вот с ним, а вы того, поглядывайте: сейчас народ нагрянет…
Это было так.
Уже на колокольне отзванивал звонарь во все колокола.
В темноте влажного вечера уже сверкали огни с горы, по которой спускалась к селу процессия с иконой, и несся гул дружных, твердых и быстрых шагов молящихся.
ПРИМЕЧАНИЯ
Известна публикация рассказа в собр. соч. изд. Маркса (т. VIII, 1916), где он датирован 1901 годом.
В сокращенном виде рассказ вошел как эпизод в пьесу Гарина «Деревенская драма».
Скачать