Старый еврей

Автор: Гарин-Михайловский Николай Георгиевич

   Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

Старый еврей

   Дождь мелкий, осенний. Приударит сильнее и опять сеет, как сквозь решето, застилая даль мокрым туманом. Сильный ветер захватит в охапку деревья и гнёт их и летят полужёлтые мокрые листья.

   Грязные поля, мокрые скирды хлебов на потемневшем жнивье.

   Дождь льёт и льёт, рассказывая злую сказку хозяевам всех этих скирд, как ничего не останется от богатых некогда надежд.

   — Ничего не останется. — И старый еврей — тяжёлый и большой, грязный и старый, с седой бородой, пригнувшись, едет и смотрит из-под зонтика одним глазом.

   Пара лошадей лёгкой рысцой тащит перегнувшуюся на бок плетушку, азям ямщика, промокший уже насквозь, блестит от воды, как шёлковый, и вода с шапки непрерывной струйкой льёт за спину ямщику, — но он сидит неподвижный, как изваяние.

   — Охо-хо, — вздыхает старый еврей и опять погружается в туманы своей души.

   Осень и там, — идут дожди и всё уже охвачено мокрой пылью осеннего покрова. Старая никому ненужная жизнь подходит к концу. Только и осталось от неё, что соблюдал законы, не ел того, что не положено, справлял шабаш…

   Было худо, думал хуже не может быть и стало совсем худо. И когда стало? Когда бросил даже на проценты деньги давать… Дети настояли, — учёные дети, — хо-хо, — говорят, что неловко… Ну, купил землю… До сената доходило дело: имеет ли право ссыльный еврей в месте своей ссылки покупать землю? Утвердил сенат купчую. Как и не утвердить? Надо же жить где-нибудь человеку. Ну, был виноват — сослали. Болело сердце за старой родиной, — другое солнце там, другие люди, — переболело. Двадцать пять лет прошло и привык: новые места новой родиной стали. Жил, маклеровал при продаже имений, на проценты деньги давал… А разве русские не дают? Русский хуже ещё: еврей трефного не ест, а русский всего сразу и с сапогами проглотит… Семён Илларионович четвёртую часть в губернии земли дворянской проглотил и не подавился: двести тысяч десятин… Вырубил лес, уничтожил усадьбы, сады, как Мамай прошёл по земле, тройную аренду за землю назначил крестьянам, всех нищими сделал, в кандалы заковал, все проклинают его… А кто проклинает его, старого еврея? За что проклинать? Что купил там золотую брошку у барыни, которую удалось ей спасти, когда Семён Илларионыч описывал её имение и всю движимость? А когда случалось перед самыми торгами уже найти вдруг покупщика по вольной цене, Семён Илларионыч разорвать готов был старого еврея и кричал: — Пропадаем от жидов.

   А жидов-то всего десять человек на всю губернию и богатства — всех за одну селёдку купить можно, а губерния разорена… А скажешь, — правды не любят:

   — Ты ещё рассуждать: погоди, дай срок, жидюга проклятая…

   А тут дети выросли, выучились, писать стали в газетах: ещё хуже озлились, а всё на его старую голову…

   Бросил всё, купил землю, хотел хозяиновать, как дед когда-то на Волыни, когда держал имение в поссесии.

   Хорошо тогда было жить. Бывало по непаханой земле, заскородят только землю и родит хлеб, какого нет больше. Взрослый работник — двадцать копеек… Можно было хозяйничать… Переменились времена: всё дорого стало и паханная не родит теперь больше земля.

   Другие люди пришли, другие порядки и не знал он их… То к нему ходили за деньгами, а теперь сам ищет их и нет денег: пропали все деньги, убежали из глаз и не видно их, нигде больше не видно.

   — Охо-хо…

   Так всё переворачивается…

   Двадцать пять лет прошло, зовёт председатель казённой палаты:

   — Милость вам: манифест, — прощение…

   — Ну, что ж, благодарю. Я старался, всё бросил, землю купил…

   — Вы больше не ссыльный, вам возвращены все права.

   — Очень даже рад я.

   — Поэтому вы должны возвратиться в черту вашей оседлости.

   Смеётся.

   А все деньги в земле, в хозяйстве. Кто купит землю по вольной цене, когда все знают, что дойдёт дело до торгов.

   А полиция гонит: уезжай.

   В первую гильдию хотел записаться, чтобы получить права: был под судом, — нельзя.

   Пошёл к Семёну Илларионычу:

   — Семён Илларионыч, пристав в вашем доме живёт: он вас послушает, скажите ему, чтобы позволили мне лишнее остаться, пока устрою дела.

   — Я ничего не могу здесь, — сказал Семён Илларионович, — а и мог бы не сделал. Как пишет твой Соломон? Врага бей. А ты мне не друг, — не был и не будешь.

   Что делать? дети разлетелись, кто куда: один за границей, другой в Сибири: новые времена, новые песни…

   Уехал…

   Нанял приказчика. Ворует приказчик. Не терпит сердце и едет теперь тайком, как вор, в своё имение старый еврей. Как снег на голову, накроет сразу и всё узнает, сам хлеб соберёт и продаст, — пусть ворует тогда на пустом месте… Как собрать только, как продать, когда всё, может быть, сгниёт. А, может быть, его приказчик и успел всё собрать, чтобы поскорее набить свои карманы? Может, продал уже всё или продаёт, сегодня вечером продаст в ту минуту, когда он будет входить в свой дом?

   Ой-ой… Поезжай же скорее, что же ты едешь, как не живой… И кони твои худые и плетушка твоя хуже телеги трясёт.

   Трясёт и болит печень и опять пойдут через неё камни: доктор запретил ездить, приказал лечиться, брать тёплые ванны. И ванну купил и так и стоит в деревне: теперь где брать ванны? В семьдесят четыре года новая ссылка вышла, а за что?

   Поздно приехал старый еврей и совсем больной. Не ругал приказчика, не позвал даже и сейчас же приказал согреть ванну. Принял ванну, но идут там, в печени, камни и стонет от боли старый еврей в холодном каменном мрачном доме. Под высокие потолки уходят его стоны, свечка едва прерывает мрак большой и пустой комнаты.

   Когда-то с торгов купил он это имение и клял владельца, когда, приехав, не нашёл никакой мебели. Хотел купить новую, да так и не собрался.

   — Ой, как болит там в печени… И зачем купил он тогда это имение? Давали отсталого, зачем не взял?

   Так и заснул он, вздыхая и охая: старый, тяжёлый, рыхлый…

   Спит и снится, ему нехороший сон: кто-то ломится к нему в двери, чтобы обокрасть его. Проснулся от страха старый еврей и не спит уже, а слышит: стучат к нему в двери.

   — Кто там?

   — Отворите: полиция, урядник.

   — Что такое? Зачем урядник?

   Дверь отворена: толпа людей, урядник.

   — Позвольте ваше разрешение на приезд.

   — Что такое? Какое разрешение? Я хозяин здесь и имею право…

   — Одевайтесь.

   — Что такое одеваться? Зачем одеваться?

   — Чтоб ехать назад: лошади поданы.

   — Что?.. Вон. Не поеду.

   — Тогда этапным порядком отвезут, — вот понятые.

   — Какие понятые? Я больной. Как вы смеете?.. Я губернатору буду жаловаться, я буду телеграфировать министру… Да что вы себе думаете?

   — Насильно оденем, — хуже будет…

   — Что же это?.. Ну, на, возьми…

   Старый босой еврей пошёл к кровати тяжёлой разбитой походкой, вытащил из-под подушки большой грязный кошелёк, достал рублёвку и протянул её уряднику.

   — Будьте свидетелями, — подкупает, — обратился урядник к понятым.

   — Что ж это, — растерянно оглянулся кругом старый еврей. Он заговорил упавшим голосом: — я больной, я старый… Господи, за что же?

   Он присел на стул, толпа понятых и сам урядник, молча, потупились:

   — Что мы можем? Закон.

   В дверях показался в это время рыжий плутоватый приказчик.

   Вид этого приказчика сразу вызвал бешеный гнев.

   — А, это ты, ты… Тебе это надо… Моих денег не берут: у тебя больше чтоб подкупать.

   И брань, проклятия посыпались на вошедшего.

   — И все вы мошенники, кровопийцы, разбойники, — кричал исступлённо еврей.

   — Одевайте его, — скомандовал потерявший терпение урядник.

   Старого еврея одели и на руках снесли в плетушку.

   Шёл дождь, завывал ветер, колыхалось пламя фонарей, ветер рвал старую, седую бороду, рвал и уносил последние слова уезжавшего старого еврея:

   — Хуже последней собаки… И той можно издохнуть в своей берлоге.

   Но уже больше ничего не было слышно.

  

  

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, 2010.