Мемуары
Есть в нашей жизни пора, о которой вспоминаешь с грустью, пора, когда все хорошо: здоровье, свежесть впечатлений, присущая нам естественная живость. Ничто в это время не кажется невозможным, и мы наслаждаемся жизнью всеми способами. Предметы проходят перед нашими глазами, мы рассматриваем их с большим или меньшим интересом. Иные из них привлекают наше внимание, но мы чересчур увлечены разнообразием и не задумываемся над ними. Никогда мы не можем сосредоточиться на чем-нибудь одном. Воображение, чувства, наполняющие наше сердце, движения души, смущающие нас и как бы предупреждающие о том, что именно они должны господствовать над нами, — все это волнует, тревожит нас, и разобраться во всем этом непросто… Вот что я испытывала, вступая в свет, в ранней своей юности.
Мое детство почти все прошло в деревне. Мой отец, князь Голицын, любил жить в старинном имении, пожалованном его предкам. Мы оставляли город в апреле месяце и возвращались туда только в ноябре. Матушка была небогата и не могла дать мне блестящего образования. Я почти не разлучалась с нею. Своей добротой и ласками она добилась моего полного доверия. Не ошибусь, если скажу, что с тех пор, как я начала говорить, я от нее ничего не скрывала. Она позволяла мне свободно бегать повсюду одной, стрелять из лука, спускаться с холма, перебегать через равнину до речки, гулять по опушке леса, куда выходили окна комнат отца, влезать на старый дуб возле самого дома и срывать с него желуди, но зато мне строго запрещалось лгать, клеветать на кого бы то ни было, невнимательно относиться к несчастным, презирать наших соседей, людей бедных, грубоватых, но добрых.
Едва мне минуло восемь лет, матушка стала нарочно оставлять меня с ними одну, чтобы я приучилась их занимать. Она уходила в соседнюю комнату, шила там в пяльцах и могла оттуда, не мешая нам, слышать весь разговор. Ухода, она говорила мне на ухо:
— Поверь, мое дорогое дитя, что нельзя проявить более любезности, чем заставляя себя быть любезной, и нельзя выказать более ума, чем в тот момент, когда применяешься к пониманию других, — слова, священные для меня, которые принесли мне большую пользу и научили никогда ни с кем не скучать.
Я хотела бы иметь литературный талант, чтобы описать наше поместье, одно из красивейших в окрестностях Москвы. Дом имел четыре башенки; во всю длину фасада тянулась галерея, боковые двери которой соединяли ее с флигелями; в одном из них жили мы с матерью, а в другом — отец и приезжавшие к нам гости. Вокруг дома рос громадный красивый лес, окаймлявший равнину и спускавшийся, постепенно редея, к слиянию Истры и Москвы. В месте слияния этих двух рек отражались золотые лучи заходящего солнца; вид был чудесный. Я усаживалась на ступеньки галереи и с восторгом любовалась этим прекрасным пейзажем. Взволнованная, растроганная, я приходила в особое молитвенное настроение, убегала в нашу старинную готическую церковь и становилась на колени в одной из небольших ниш, где когда-то молились царицы. Священник тихим голосом служил вечерню, один певчий отвечал ему… Я стояла с наклоненной головой, и слезы текли по моим щекам. Это может показаться преувеличенным, но является истинной правдой. Я убеждена по собственному опыту, что в нас существуют предрасположения, которые проявляются еще в ранней юности и которые бесхитростное воспитание развивает тем легче, что вся его сила заключается в естественном развитии природных задатков.
Вскоре я имела несчастье потерять восемнадцатилетнего брата. Он был красив и добр, как ангел. Матушка была удручена этим горем. Старший брат, находившийся в это время с дядей Шуваловым во Франции, приехал ее утешать. Я пришла в восторг от его приезда: я жаждала знаний, умственных занятий, засыпала его вопросами, которые очень его забавляли. Я не имела никакого понятия об искусстве, но питала к нему настоящую страсть.
Мы отправились в Петербург для свидания с дядей, возвратившимся на родину после пятнадцатилетнего отсутствия. Мне тогда было десять лет, и знакомство со мной было для него тем более интересным, что я представляла собой полную противоположность всем виденным им прежде детям. У меня не было тех изящных манер, которыми обыкновенно обладают молоденькие барышни: я любила прыгать, скакать, болтать что придет в голову. Дядя меня очень полюбил. Нежные чувства, которые он питал к моей матери, усиливали его привязанность ко мне. Он был на редкость добрый человек. В царствование императрицы Елисаветы Петровны дядя пользовался большим влиянием и с той поры покровительствовал искусствам. Екатерина II также отнеслась к нему с особенным уважением, доверила его управлению Московский университет, пожаловала звание обер-камергера и ордена св. Андрея Первозванного и св. Владимира, приказала обставить мебелью его дом и оказала ему честь отужинать у него. Он был прекрасным братом и отечески относился к детям своей сестры. Матушка любила его, кажется, больше жизни. Он привез из-за границы множество самых изящных античных произведений искусства. При виде них у меня глаза разгорелись от восхищения: мне хотелось срисовать все, а дядя любовался моим восторгом и поощрял художественные наклонности.
Хотя наше пребывание в столице было недолгим, но я успела многое увидеть и многому научиться. То был как раз год рождения великого князя Александра. У всех вельмож происходили по этому случаю пышные празднества, на которых присутствовал и двор. У княгини Репниной был устроен бал-маскарад, на котором затевалась кадриль из сорока пар, одетых в испанские костюмы. Ее составляли наиболее видные и красивые дамы, девицы и молодые люди. Для большего разнообразия фигур прибавили еще четыре пары детей лет одиннадцати-двенадцати. Одна из этих маленьких танцорок заболела за четыре дня до праздника, и княгиня Репнина пришла вместе со своими дочерьми, чтобы упросить матушку позволить мне заменить эту девочку. Матушка уверяла, что я едва умею танцевать, что я маленькая дикарка, но все ее уверения были безуспешны. Пришлось согласиться, и меня повезли на репетицию. Самолюбие заставляло меня быть внимательной. Другие танцорки, уже умевшие танцевать, или, по крайней мере, думавшие, что это так, репетировали довольно небрежно, а я старалась не терять ни одной минуты. Оставалось всего две репетиции, и своим детским умом я старалась предусмотреть все, чтобы не уронить себя при первом выходе в свет. Я решила нарисовать фигуру кадрили на полу у себя дома и танцевать, напевая мотив танца, который запомнила. Это прекрасно удалось, а когда наступил день торжества, я снискала всеобщее одобрение. Императрица была ко мне очень милостива, а великий князь Павел изъявил особое благоволение, которое и продолжалось потом шестнадцать лет, но, как и все на свете, прекратилось, о чем я впоследствии скажу подробнее.
Императрица велела дяде привезти меня в собрание малого Эрмитажа. Мы отправились туда с дядей и матушкой. Собиравшееся там общество состояло из фельдмаршалов и генерал-адъютантов, которые почти все были старики, статс-дамы графини Брюс, подруги императрицы, из фрейлин, дежурных камергеров и камер-юнкеров. Мы ужинали за механическим столом: тарелки спускались по особому шнурку, прикрепленному к столу, а под тарелками лежала грифельная доска, на которой писали название того кушанья, которое желали получить. Затем дергали за шнурок, и через некоторое время тарелка возвращалась с требуемым блюдом. Я была в восхищении от этой маленькой забавы и не переставала тянуть за шнурок.
Два раза мы ездили в Москву. После смерти отца матушка перебралась в Петербург и поселилась в доме дяди. Мне тогда было четырнадцать лет. Именно в это время я встретила и обратила внимание на графа Головина. Я увидела его впервые в доме его тетки, фельдмаршальши Голицыной. Репутация почтительного сына и верного подданного и благородство характера, которое он выказывал, произвели на меня сильное впечатление, а его красивая наружность, высокое происхождение и богатство заставляли смотреть на него как на завидного жениха. Он тоже выделял меня среди всех других молодых особ, которых встречал в обществе, и, хотя не решался сказать мне этого, я его понимала. Прежде всего я поспешила сообщить об этом матушке. Та сделала вид, что не придает делу серьезного значения. Ей не хотелось смущать моего первого чувства, тем более что мой чересчур юный возраст и то, что граф Головин должен был вскоре отправиться в путешествие по Европе, создавали возможность испытать его чувства ко мне.
Во время его отсутствия матушка выказывала мне трогательную нежность. Его сестра, госпожа Нелединская, фельдмаршальша, отнеслась ко мне с участием и дружбой, и я была чрезвычайно этим тронута, ибо мое сердце начинало наполняться серьезным чувством.
Несколько раз меня сватали, но каждую партию, предложенную матушкой, я тотчас отвергала, ибо образ графа Головина немедленно представлялся моему воображению. В то время молодые люди были гораздо благороднее и придавали большую цену браку. Тогда еще не узаконивали побочных детей: во все царствование Екатерины II был только один такой случай — с Чесменским, сыном графа Орлова. Император же Павел более чем злоупотреблял своей властью в этом отношении и поощрял, таким образом, распущенность нравов, которая совершенно подрывала основные принципы священных семейных уз.
Я продолжала бывать на малых эрмитажных собраниях. Там часто появлялся великий князь Александр Павлович, которому было всего четыре года, и его трехлетний брат, великий князь Константин. Приводили скрипачей, и начинались танцы. Я по преимуществу была дамой Александра. Однажды, когда наш маленький бал был оживлен более обыкновенного, великий князь, шедший со мной в полонезе, объявил вдруг со всей серьезностью ребенка его возраста, что хочет показать мне в дальних комнатах дворца нечто ужасное. Меня это очень озадачило и смутило. Дойдя до самой последней комнаты, он завел меня в нишу, где стояла статуя Аполлона, которая своим античным резцом могла ласкать взор артиста, но вид которой мог легко смутить девочку, к счастью, слишком наивную, чтобы любоваться выдающимся произведением искусства в ущерб стыдливости. Я позволила себе упомянуть об этом маленьком эпизоде лишь для того, чтобы легче восстановить в памяти все виденное мною при дворе. По справедливости я не признаю в себе никакого особого таланта и не умею писать мемуаров: они были бы недостаточно интересны. Мои записки лучше назвать просто воспоминаниями, дорогими для меня и часто занимающими мои мысли. Полезно иногда сравнить настоящее с прошедшим. Прошлое — своего рода записная книжка, с которой нужно часто сверяться для того, чтобы иметь правильное понятие о настоящем и уверенность в будущем. На своем жизненном пути мне чаще приходилось встречать цветы в их полном блеске и разнообразии, нежели тернии. Я была счастлива, а подлинное счастье устраняет равнодушие и располагает нас принимать живое участие в счастии других, в то время как несчастья покрывают окружающие нас предметы облаком печали и напоминают нам о наших собственных страданиях до тех пор, пока Господь, в своем бесконечном милосердии, не даст нового направления нашим чувствам и тем не уничтожит прежнюю горечь.
В шестнадцать лет я получила фрейлинский шифр, который имели всего двенадцать девиц, и стала каждый день бывать при дворе. По воскресеньям в Эрмитаже устраивалось большое собрание, на которое допускался весь дипломатический корпус и особы первых двух классов. Государыня входила в зал, где было собрано все общество, и вела беседу с окружающими. Затем все следовали за нею в театр. Ужин после этого никогда не подавался.
По понедельникам бывали ужин и бал у великого князя Павла Петровича. По вторникам я дежурила вместе с другой фрейлиной; мы почти весь вечер проводили в так называемой Бриллиантовой комнате, именовавшейся так по множеству находившихся в ней драгоценных вещей. Здесь, между прочим, хранились и корона, скипетр и держава. Императрица играла здесь в карты со своими старыми придворными, а две дежурные фрейлины сидели у стола и дежурные кавалеры занимали их разговорами.
В четверг бывало малое собрание в Эрмитаже, бал, спектакль и ужин. Иностранные министры в этот день не приглашались, но их допускали в воскресенье вечером, так же как и некоторых дам, пользовавшихся благоволением государыни. В пятницу я опять дежурила, а в субботу у наследника устраивался прелестный праздник, который начинался прямо со спектакля. Бал, всегда очень оживленный, продолжался до ужина, подававшегося в той же зале, где играли спектакль. Большой стол ставился посреди залы, а маленькие столы в ложах. Великий князь и его супруга ужинали на ходу, принимая своих гостей в высшей степени любезно. После ужина бал возобновлялся и заканчивался очень поздно. Гости разъезжались при свете факелов, что производило очаровательный и своеобразный эффект на ледяной поверхности красавицы Невы. Это время было самым блестящим в жизни двора и столицы. Во всем была гармония. Великий князь Павел виделся с императрицей-матерью каждый день и утром, и вечером, и был допущен в совет императрицы. В столице жили знатнейшие фамилии. Ежедневно общество в тридцать-сорок человек собиралось у фельдмаршалов Голицына и Разумовского, у первого министра графа Панина, у которого часто бывал великий князь с великой княгиней, у вице-канцлера Остермана. Можно было встретить множество иностранцев, являвшихся лицезреть великую Екатерину. Дипломатический корпус состоял из людей очень любезных, и вообще общество производило самое благоприятное впечатление.
В 1786 году, на Пасху, в Россию после четырехлетнего отсутствия возвратился граф Головин. Я поехала во дворец, чтобы поздравить государыню со Светлым праздником. Двор и вся городская знать собирались в этот день в дворцовой церкви, переполненной народом. Дворцовая площадь была сплошь покрыта самыми изящными экипажами, а дворец поражал великолепием, — недаром народ в то время представлял его себе раем. После церемонии целования руки государыни мы все отправились в залу, где уже находилась великокняжеская семья, пришедшая, чтобы принести императрице поздравления. Едва я вошла туда, как заметила у окна своего будущего мужа. Боязнь выдать себя лишь увеличила мое смущение. Настоящая и чистая любовь всегда соединяется со скромностью; подлинная нежность — как сладкий сон без волнений, пробуждение от него спокойно. Сожаления и укоры совести не знакомы истинной любви: она соединяется с уважением и дружбой. Счастлива та, которая испытала это чувство; достойная и добрая мать дает ему должное направление. Пустота сердца грозит величайшими опасностями. Чувства — вот истинный источник жизни; это ручей, который течет меж бурными потоками и плодоносными приветливыми равнинами в океан, исчезая в его безбрежном пространстве.
В июне месяце я стала невестой. Великая княгиня Мария, которая осыпала меня в то время знаками дружбы и благосклонности, написала мне следующую записку:
«Поздравляю вас, дорогое дитя, со счастливым событием, которое укрепит ваше чувство и, надеюсь, сделает вас благополучной, согласно моим желаниям. Пользуйтесь полным счастьем и будьте такой же хорошей и доброй женой, каким вы были добрым ребенком. Пусть чувство к вашему жениху не помешает вам любить вашего доброго друга
P.S. Целую вашу матушку и искренно поздравляю ее, так же как и вашего дядю. Муж принимает живое участие в вашем счастии».
Девятнадцати лет я вышла замуж, а моему мужу было двадцать девять лет. Свадьба была отпразднована в Зимнем дворце 4 октября. Ее величество лично надевала на меня бриллианты? Когда надзирательница за фрейлинами баронесса Малыш подала их ей на подносе, государыня добавила к обычным украшениям еще и рог изобилия. Этот знак внимания с ее стороны не ускользнул от внимания баронессы, которая меня любила.
— Ее величество очень добра, — сказала она мне. — Она сама носила это украшение и надевает его только тем невестам, которые ей больше всех нравятся.
Это замечание заставило меня покраснеть от удовольствия и благодарности. Государыня заметила мое смущение, взяла меня слегка за подбородок и изволила сказать:
— Ну-ка, посмотрите на меня… Да вы, право же, недурны.
Когда я встала, ее величество повела меня в свою спальню, поставила перед божницей, взяла икону, велела мне перекреститься и поцеловать образ. Я бросилась на колени, чтобы получить благословение от государыни, но ее величество лишь обняла меня и взволнованно сказала:
— Будьте счастливы. Я вам желаю этого от всего сердца, как мать и как государыня, на которую вы можете всегда рассчитывать.
И императрица сдержала свое слово: ее милость ко мне беспрестанно возрастала и продолжалась до самой ее кончины.
В двадцать лет я перенесла ужасные роды. На восьмом месяце беременности тяжелая корь едва не свела меня в могилу. Это случилось во время путешествия ее величества в Крым: часть докторов находилась в ее свите, остальные жили в Гатчине, во дворце, где проводил часть лета великий князь Павел. Так как дети великого князя еще совсем не болели этой болезнью, то доктора, жившие там, не могли лечить мня. Оставалось обратиться только к полковому хирургу, который и вогнал болезнь внутрь. Мое нездоровье отозвалось и на ребенке. Я смертельно страдала. Очень привязанный ко мне граф Строганов отправился к великой княгине, чтобы возбудить в ней участие к моему положению, и она тотчас прислала доктора и акушера. Страдания были так велики, что мне дали опиуму, чтобы усыпить. Проснувшись через двенадцать часов после этой летаргии, я чувствовала себя слабой. Пришлось прибегнуть к инструментам. Я терпеливо вынесла эту жестокую операцию. Муж стоял возле меня, я видела, что силы его покидают, и боялась, что от первого же моего крика он лишится чувств. Ребенок умер через сутки, но я узнала об этом лишь спустя три недели. Я сама была при смерти, но беспрестанно спрашивала о нем; мне отвечали, что волнение, которое могу испытать при виде его, вредно отзовется на моем здоровье…
Когда стало легче, великая княгиня прислала ко мне свою подругу госпожу Бенкендорф с очень любезной запиской, которую я привожу здесь:
«Поздравляю вас, дорогая графиня, с разрешением от бремени. Я молю Бога о скорейшем вашем выздоровлении. Не теряйте надежды, дитя мое, и если Богу будет угодно, вы скоро будете только наслаждаться счастьем материнства и забудете о тех страданиях, которые перенесли. Госпожа Бенкендорф передаст вам, как я вас люблю.
Ваш добрый друг Мария».
Во время моей болезни я видела очень лестные и трогательные выражения сочувствия: даже незнакомые люди беспрестанно заходили в подъезд нашего дома, чтобы узнать о моем здоровье. Через улицу от нас жила госпожа Княжнина, которой я никогда не видела и не знала. Однажды вечером у моего окна заиграл шарманщик, так она послала всю дворню и наконец сама побежала, чтобы уговорить его замолчать, и повторяла ему несколько раз, что нельзя играть так близко от молодой больной. Молодость и семейное счастье — вот что было причиной общего ко мне благоволения. Моя свадьба, кажется, вызвала общий интерес; все любуются браком по любви: старики сочувствуют ему по воспоминаниям, а молодые люди — по сравнению.
Я быстро поправилась, но тяжелое душевное настроение оставалось у меня долгое время: я не могла равнодушно слышать детского крика. Лишь постепенно заботы друзей успокоили меня.
В это время ее величество возвратилась из своего путешествия в Крым. Мой дядя, который сопровождал государыню, встретился со мной с чрезвычайной нежностью: он был так счастлив видеть меня воскресшей!..
Путешествие императрицы в Крым было весьма замечательно, но, как мне кажется, недостаточно прославлено. Ее величество сопровождали, между прочим, следующие лица: английский посол Фитц-Герберт — впоследствии лорд Сент-Элен, французский посол граф де Сепор, германский посол, мой дядя — граф Шувалов, графиня Протасова и графиня Браницкая. Князь Потемкин, выехавший вперед, приготовил для ее встречи многочисленный конвой, но государыня отказалась от него. Император Иосиф, который скоро присоединился к государыне, казалось, был очень удивлен, что принято так мало мер для безопасности императрицы. Государыня ничего не возразила на его замечание, а последующие события показали, что она была права. Недавно присоединенные татары встретили ее с восторгом. Когда экипаж ее величества поднимался на крутую гору, лошади закусили удила и понесли. Государыне угрожала опасность быть выброшенной из экипажа, но местные жители, сбежавшиеся встретить свою повелительницу, бросились к лошадям и сумели остановить их. Несколько человек при этом погибло, другие были ранены, но воздух продолжал оглашаться радостными криками.
— Теперь я вижу, — сказал император государыне, — что вы не нуждаетесь в охране.
Иностранные послы были в восторге от этого путешествия. Вспоминаю забавный анекдот, рассказанный мне графом Кобенцелем. Государыня путешествовала в шестиместном экипаже. С ней вместе ехали император, германский посол и мой дядя Шувалов. Другие послы и две дамы садились попеременно. У государыни была прекрасная бархатная шуба: германский посол восторгался ею.
— Моим гардеробом заведует один из моих лакеев, — сказала ему государыня. — Он слишком глуп для другого занятия.
Граф Сепор по своей рассеянности услышал только похвалу шубе и поспешил сказать:
— Каков господин, таков и слуга. Это вызвало общий смех.
В тот же день за обедом государыня заметила шутя находившемуся постоянно при ней графу Кобенцелю, что ему, должно быть, утомительно ее всегдашнее общество.
— Соседей не выбирают, — отвечал тот.
Эта новая рассеянность была принята с такою же веселостью, как и первая.
После ужина ее величество рассказывала этот анекдот. Лорд Сент-Элен, выходивший на короткое время, вернулся, когда она уже закончила свой рассказ. Присутствовавшие сожалели, что он был лишен удовольствия его слышать. Государыня вызвалась повторить анекдот, но не успела она дойти и до половины рассказа, как лорд Сент-Элен заснул глубоким сном.
— Только этого и недоставало для завершения ваших любезностей, господа, — сказала государыня. — Я совершенно удовлетворена.
В 1790 году мой муж был пожалован в полковники. Императрица дала ему полк, и он принужден был отправиться в действующую армию. Разлука была для меня очень тяжела: я едва оправилась после родов и была еще очень слаба.
Отсутствие мужа продолжалось несколько месяцев, а возвратившись, он должен был вновь покинуть меня. Он надеялся скоро вернуться, но обстоятельства войны изменились. Не имея возможности приехать в Петербург и рассчитывая расположиться с полком на зимние квартиры, он просил приехать к нему и прислал двух унтер-офицеров, чтобы меня сопровождать. Это приказание было мне очень приятно, но радость омрачалась мыслию, что мой отъезд причинит много горя матушке.
Матушка занялась приготовлениями. Нашла врача, окружила меня всевозможными предосторожностями, прибавила еще третьего спутника — офицера и заставила меня взять с собой компаньонку, жившую у нее в доме, прекрасную женщину, но большую трусиху.
Матушка проводила меня до Царского Села. Здесь я получила записку от брата, служившего в Гатчине у великого князя. Он писал, что великая княгиня непременно требует, чтобы я заехала проститься с ней. Это было по дороге, но я была в дорожном платье; погода стояла холодная, а предстояло мне путешествие продолжительное и тяжелое. Но так как ее императорское высочество желала непременно видеть меня, я должна была отбросить этикет в сторону. Я приехала, меня повели в комнату госпожи Бенкендорф и через несколько минут позвали к великой княгине. Я вошла в кабинет ее высочества. Та ждала меня, обняла и сказала множество теплых слов по поводу моей супружеской привязанности, затем усадила за свой письменный стол и приказала написать письмо моей матушке, долго еще беседовала, потом послала за великим князем, заставила его поцеловаться со мной и наконец очень нежно распростилась.
И вот, двадцати двух лет от роду, полная здоровья и отваги, я мчалась в Бессарабию.
Неподалеку от Витебска, пока перепрягали лошадей, я вышла из экипажа и вошла в какой-то барак. Все стулья в нем были поломаны, и я уселась на стол и приказала распустить несколько плиток бульона, чтобы подкрепиться. Вдруг в комнату входит с шумом какой-то военный и передает мне письмо и толстый пакет. Я пришла в восторг, узнав на письме почерк матушки, и в радости не обратила внимания на того, кто его принес, но, оправившись от охватившего меня волнения, узнала графа Ланжерона, французского эмигранта, который в качестве волонтера отправлялся в действующую армию. В Петербурге я встречалась с ним у графа Кобенцеля и у принцессы Насаусской. Поблагодарив его, я опять села на стол, чтобы продолжить свой завтрак. Он внимательно следил за мной. Я старалась доесть поскорее, чтобы показать ему, что вовсе не намерена делиться с ним, что совсем не желала его видеть и что он может уходить. Он так и сделал. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, и я слышала, как он потребовал себе, как можно скорее, молока. Какой-то еврей тотчас притащил ему большой кувшин молока и огромный ломоть хлеба, но так как он ел не садясь и все смотрел в мою сторону, то это мне наскучило, и я возвратилась в свой экипаж, который скоро был готов.
Когда мы приехали в Шклов, я заторопилась продолжать путешествие. Мне было известно, что местный помещик Зорич, человек очень любезный и склонный к пышности, любил оказывать прием всем мало-мальски знатным путешественникам. Едва мы въехали во двор почтовой станции, как я стала требовать лошадей. Неожиданно перед дверцами моего экипажа появился граф Ланжерон, успевший меня обогнать, и с ним граф Цукато, оба в папильотках и пудермантелях. Они рассыпались в извинениях, что явились в таком смешном наряде. Глядя на них, я не могла удержаться от смеха, однако постаралась сократить их визит и отправилась ожидать лошадей в дом, стоявший в глубине двора, где, кроме меня никого не было. Только что я села к окну, как услышала хлопанье кнута, и на двор въехала золоченая двухместная карета в роскошной упряжи. Я содрогнулась, увидев в ней Зорича, которого в детстве встречала при дворе. Он на коленях принялся умолять приехать к нему на обед. Я употребила все свое красноречие, чтобы отказаться от этого приглашения, но он остался непоколебим, и в конце концов пришлось сесть к нему в карету и позволить везти себя к его племянницам, чтобы остаться у них до тех пор, пока он не заедет за мной. Этого требовало приличие: Зорич не был женат и потому не позволил себе быть со мной наедине в продолжение двух часов, остававшихся до обеда. Его племянницы были для меня совершенно новым знакомством: я никогда с ними прежде не встречалась и не знала даже, как их зовут. Они приготовляли себе костюмы к балу, который предполагался на следующий день, и оказали честь спросить моего совета. Чтобы им угодить, я нарисовала им модели шляп, токов, платьев и наколок. Они были в восхищении; я показалась им прелестной.
В назначенный для обеда час Зорич приехал за мной и предложил поместиться в его элегантном экипаже, усевшись напротив меня. Мой наряд был совершенной противоположностью его: на мне была маленькая черная касторовая шляпа с одним пером и редингот цветов мундира моего мужа: синий с красным воротником; Зорич же был в прическе en ailes de pigeon, в шитом кафтане; в руках он держал шляпу и надушен был, как султан. Я кусала губы, чтобы не рассмеяться. Мы приехали, и он тотчас повел меня в залу, где уже собралось по меньшей мере шестьдесят человек, из которых я узнала только троих: графа Ланжерона, графа Цукато и госпожу Энгельгардт, племянницу князя Потемкина, очень красивую особу. Я завела с ней беседу.
Обед был долгий и утомительный по обилию блюд. Я с удовольствием мечтала о времени, когда можно будет вырваться, но пришлось провести там целый день и даже ужинать. Наконец я уехала в сопровождении десятка курьеров Зорича, которые должны были провожать меня с наивозможной скоростью до Могилева.
Там я оказалась очень скоро, утомленная оказанными почестями. Когда мы подъехали к почтовой станции — красивому каменному двухэтажному дому, я вбежала наверх, перескакивая через две ступеньки, пробежала через все комнаты, в последней бросилась на диван и тотчас заснула крепким сном. В семь часов утра меня разбудили, так как приехал наместник с предложением своих услуг и с расспросами о политических делах и о дворе. Я несвязно ему отвечала. Едва прекратился его визит и я успела закончить свой туалет, как доложили об адъютанте могилевского губернатора Пассека, приходившегося нам дальним родственником. Пассек просил меня к себе на обед, в деревню, находившуюся в пяти-шести верстах от города, и предлагал свой экипаж. Я согласилась, и за мной была прислана двухместная золоченая карета с пятью зеркальными стеклами и двумя кучерами, на английский манер. Я проехала через весь город, возбуждая всеобщее внимание. Евреи, узнававшие экипаж губернатора, становились на колени. Я кланялась на обе стороны и забавлялась этой шутовской сценой. Приехав в деревню, я встретила прекрасный прием. Мне показали роскошный сад, прекрасные виды и угостили очень вкусным обедом, после которого я сыграла партию в шахматы с каким-то неизвестным мне господином, а затем простилась с гостеприимным хозяином, чтобы вернуться к своим экипажам и продолжить путь.
На третий день по выезде из Могилева я получила на одной из станций громадный пакет и подумала было, что он от матушки, но радость сменилась удивлением, когда внутри обнаружилось послание в стихах и при нем почтительная записка от графа Ланжерона. Обманувшись в ожиданиях, я была крайне недовольна и решила во что бы то ни стало отомстить за себя.
Накануне приезда в Кременчуг, я наскоро закусывала в маленьком городке. Когда запрягали лошадей, появился граф Ланжерон.
— Никогда еще хорошие стихи не имели худшего приема, чем ваши, — сказала я ему. — Ваш пакет меня жестоко обманул — я приняла его за письмо от моей матери и из-за этой печальной ошибки лишилась способности почувствовать всякую прелесть вашей поэзии.
Он принял сокрушенный вид и сказал со вздохом, что недавно получил из Парижа известие, что жена его при смерти. Он надеялся прибыть на место двумя днями раньше меня и просил написать ему рекомендательное письмо к моему мужу и княгине Долгорукой.
Я тотчас села писать, рекомендуя его как поэта, рыцаря, ищущего приключений, но не находящего их, и как сентиментального супруга, оплакивающего предсмертные страдания жены. Затем я сложила оба письма и передала их ему незапечатанными, и он простился со мной. Когда я садилась в экипаж, принесли огромный арбуз и новые стихи от графа Ланжерона; по счастью, они были последние.
В Кременчуг приехали в холодную и ненастную погоду. Часть моих экипажей нуждалась в починке, и я отправилась в деревянный дворец, построенный по случаю путешествия государыни в Крым, и заказала себе небольшой обед. В то время как я поправляла там свой туалет, мне доложили о приезде градоначальника, родом шведа. Наговорив мне множество изысканных фраз, он предложил приехать к нему обедать, говоря, что был предуведомлен о моем приезде и все приготовил для приема, но заранее извиняется, что жена его не сможет принять меня с подобающими почестями, так как серьезно больна. Пришлось ехать с ним. Мы уселись в двухместную неопрятную карету с дурной упряжью, запряженную скверными лошадьми. Подъехали к одноэтажному деревянному дому. Он предложил мне руку, ввел в маленькую гостиную и пригласил войти в соседнюю комнату, где лежала его больная жена. Каково же было мое удивление, когда я увидела лежащее на диване тело, покрытое чем-то белым. В комнате было совсем темно, все занавеси спущены, и ее лицо сливалось с тенью в комнате. Она тонким и слабым голосом извинилась, что остается лежать. Я уселась рядом, прося не беспокоиться, и поддерживала с ней беседу до самого обеда. Обед был более чем легкий. Нестройный оркестр резал ухо, ему вторил хор с фальшивыми голосами. Хозяин восхищался музыкой и то и дело повторял, что это любимая мелодия князя Потемкина.
Когда экипажи были готовы, а обед окончен, господин швед проводил меня до лодки, в которой предстояло переехать Днепр. Эта река широка, величественна и довольно опасна для переправы. Моя компаньонка дрожала от страха, а я любовалась разнообразием волн. День был туманный, дул довольно сильный ветер, тучи сталкивались и видоизменялись с замечательной быстротой, вместо серой массы вдруг появлялся просвет, и глаз едва успевал следить за этими движениями. Я была в восторге от этой картины. В природе все неожиданно. Ее богатство безмерно, как бесконечен ее Создатель.
Вид новороссийских степей был для меня в новинку. Направо — беспредельная равнина: вокруг ни деревца, ни жилища — только казачьи посты и почтовые станции. На выжженной солнцем земле кое-где виднеются прекрасные полевые цветы. Налево — холмистая местность.
Казачьи посты были просто землянками, соломенные крыши которых выступали из земли подобно сахарным головам. Вокруг торчали воткнутые в землю пики, ярко блестевшие на солнце. Ночью я остановилась у одной из таких землянок, чтобы сменить лошадей. Восхитительно сияла луна, погода была отличная. Я вышла из экипажа и вдруг услышала звуки бандуры, лившиеся словно из-под земли. В этом было что-то волшебное: полная тишина — и эти мелодичные звуки. Я почти рассердилась, когда пришлось ехать дальше. Но все было готово к продолжению пути, и я волей-неволей должна была отправиться. Всепоглощающее ощущение заставляет нас забывать об окружающем. Все внешнее кажется ничтожным. Душа наша стремится вырваться из круга обычной жизни.
На другой день у меня кончилась провизия и пришлось пообедать у казаков. Подойдя к одной из землянок, я услыхала чьи-то радостные крики:
— Да здравствует Екатерина Великая! Да здравствует мать наша, которая нас кормит и прославляет! Да здравствует Екатерина!
Эти слова приковали меня к месту: я не могла их слушать без умиления. Никогда еще я не испытывала более искреннего и сильного восторга. Поистине трогательно это выражение верноподданнических чувств в степи, в двух тысячах верстах от столицы.
Я спустилась в землянку, где шел веселый свадебный пир. Мне предложили вина, но я попросила дать нам поесть. Тотчас же стали готовить особого рода пирожки: их делали из ржаной муки и воды, тесто гладко раскатывали, в середину клали творог, завертывали края, затем кидали в кипящую воду и через десять минут они были готовы. Я проглотила их штук шесть и нашла превосходными, мои спутники сделали то же самое, и мы отправились в путь.
Через два часа остановились у другого поста. Хотя я и съела несколько пирожков, но была еще очень голодна. Приотворив дверцу кареты, я увидела у подножия горы, под маленькой палаткой, какого-то господина, который сидел за столом и с большим аппетитом ел. Я послала узнать, кто это, и оказалось, что это полковник Рибопьер, которого я знала и очень любила. Я передала ему, что умираю с голоду и прошу уступить мне часть обеда. Он узнал меня и сейчас же прибежал, неся с собой половину жареного гуся, вино и воду. Он был в восторге оттого, что мог оказать эту маленькую услугу, а мне было приятно оказаться у него в долгу. Позднее я с радостью встретила этого прекрасного человека в армии. Он был несчастен, искал опасности и погиб при осаде Измаила.
На другой день мы добрались до довольно высокой горы в семидесяти верстах от Бендер. Было жарко, лошади поднимались с трудом по песчаной дороге. Я предложила компаньонке и горничной выйти из экипажа. Они так и сделали. Экипажи свернули с дороги и поехали по мягкой траве. Я осталась одна в карете, дверцы которой были на всякий случай открыты. Через четверть часа на большой дороге послышался звон колокольчика и появилась курьерская тележка. Какой-то человек стоял в ней и оглядывался во все стороны. Я узнала в нем своего мужа. Мы оба выскочили из экипажей; мои спутницы прибежали к нам… Оставив экипажи, муж взял только почтовую тележку, в которой ехали сопровождавшие меня офицер и доктор, и мы покатили в ней вдвоем через холмы и горы по каменистой дороге. В десять часов вечера приехали в столицу Бессарабии — Бендеры — и прошли пешком мост через Днестр.
Муж повел меня к княгине Долгорукой. Она находилась в небольшой гостиной и сидела спиной к дверям. С ней была госпожа Витт (ныне графиня Потоцкая), а в глубине комнаты стоял карточный стол, окруженный игроками, погруженными в свое занятие. Я потихоньку подошла к креслу княгини и закрыла обеими ладонями ей глаза. Она вскрикнула от неожиданности. Я отскочила назад. Госпожа Витт, видя незнакомое лицо, молчала. Мужчины, не поворачивая голов, воскликнули:
— Это, наверное, опять летучая мышь! (Накануне в комнату влетела летучая мышь, испугавшая княгиню.)
И тут я вышла из своей западни. Радостные крики и восклицания огласили маленькую турецкую гостиную. После ужина меня проводили домой.
Жилище было еще не вполне устроено: не было дивана. Экипажи еще не прибыли, и муж разостлал на полу свой плащ, устроил из мундира мне подушку, поставил на пол свечу и сам поместился возле, чтобы охранять меня. Я прекрасно выспалась, а проснувшись, пошла осматривать свой дом. Он состоял из трех расположенных в ряд комнат, в средней из которых был выход. В той комнате, где я ночевала, были деревянные стены и двери, украшенные полумесяцами; в глубине две большие двери вели в один из трех альковов, куда турки заключают своих жен. Потолки тоже были обшиты досками. Пол земляной, хорошо убитый; окна с деревянными решетками, а вместо стекол — прозрачная бумага, которая могла лишь пропускать свет. Я открыла окно, чтобы выглянуть во двор. Под окном находились засохшие виноградные лозы и большая вишня — уже без плодов, так как их время прошло.
Мне было грустно: муж получил приказ идти осаждать Килию. Ему поручили командование пехотой, тогда как его полк состоял из легкой кавалерии. Мысль о разлуке меня смущала, тем более что я оставалась одна, а через десять дней приезжал князь Потемкин.
После отъезда мужа я заперлась у себя и погрузилась в печальные думы. Вокруг все были заняты приездом князя; это мне крайне не нравилось. Наконец он приехал и пригласил прийти к нему вечером.
— Будьте внимательны к князю, — говорила мне княгиня Долгорукая. — Он здесь пользуется властью государя.
— Я с ним знакома, княгиня, — отвечала я. — Мы встречались при дворе, он обедал у моего дяди, и я не понимаю, почему должна выделять его из других своих знакомых.
Этот совет я получила уже по дороге к князю. Он встретил меня со всеми выражениями искренней дружбы.
— Очень рада нашей встрече, князь, — сказала я ему, — но признаюсь, что честь видеть вас вовсе не была целью моего приезда сюда. Вы отняли у меня мужа, поэтому теперь я ваша пленница.
Я села. Большая зала была наполнена генералами, между которыми я заметила князя Репнина. Он держался очень робко, и это мне крайне не понравилось и придало смелости. «Я здесь одна, без руководителя, — думала я, — поэтому следует держаться уверенно и твердо». Это мне отлично удалось.
Вечерние собрания у князя Потемкина устраивались все чаще. Волшебная азиатская роскошь доходила на них до крайней степени. Скоро я стала замечать его страстное ухаживание за княгиней Долгорукой. Она поначалу воздерживалась при мне, но вскоре чувство тщеславия взяло верх и она предалась самому возмутительному кокетству. Все окружавшее мне не нравилось. Атмосфера, которой я дышала, казалась отравленной. В те дни, когда не было бала, общество проводило вечера в диванной. Мебель здесь была покрыта турецкой розовой материей, затканной серебром, на полулежал златотканый ковер. На роскошном столе стояла курильница филигранной работы, распространявшая аравийские ароматы. Разносили чай нескольких сортов. Князь был обычно одет в кафтан, отороченный соболем, со звездами св.Георгия и Андреевской, украшенной бриллиантами. На княгине был костюм, напоминавший одежду султанской фаворитки — недоставало только шаровар. Госпожа Витт злилась, но играла роль простушки, весьма мало к ней идущую. Жившая у княгини молоденькая Пашкова, в замужестве Ланская, старалась держаться в стороне. Я проводила большую часть вечера за шахматами с принцем Карлом Виртембергским или князем Репниным. Княгиня Долгорукая не расставалась с князем Потемкиным. Ужин подавался в роскошной зале. Кушанья разносили рослые кирасиры в черных меховых шапках с султанами и в посеребренных перевязях. Они шли по двое и напоминали театральную стражу. Во время ужина прекрасный роговой оркестр из пятидесяти инструментов, под управлением Сарти, исполнял лучшие пьесы. Все было великолепно и величественно, но не веселило и не занимало меня: невозможно спокойно наслаждаться, когда забыты правила нравственности.
Не стану касаться ежедневных событий: это было самое неприятное время в моей жизни. Эта неискренняя страсть, основанная на тщеславии, это вынужденное знакомство с презренной госпожой Витт, к которой я питала одно лишь тягостное чувство жалости, вообще все окружающее не отвечало моим душевным наклонностям. Я думала только о том, как бы вырваться оттуда.
Однажды вечером прозвучали пушечные выстрелы, возвещавшие о взятии Киликии. Сердце мое дрогнуло. Узнав, что мой муж здоров, я была вне себя от радости. На другой день отправилась на молебен, после которого обратилась к князю и просила его вызвать моего мужа.
— Я тотчас отправлю приказ, — сказал он, — и пришлю вам с него копию, чтобы вы имели о нем представление.
И действительно, едва я успела вернуться к себе, как получила бумагу, в которой предписывалось как можно скорее отправить графа Головина к его жене, даже в том случае, если бы он сам был против этого. На другой день муж приехал верхом. Оказалось, что он находился всего в ста верстах от нас. Теперь я вздохнула свободно. Мне хотелось немедленно возвратиться в Петербург, но вскоре предстояло празднование дня святой Екатерины, князь готовил роскошное торжество, и я полагала, что с моей стороны было бы нелюбезно отсутствовать на этом празднике, тем более что князь все время осыпал меня знаками внимания.
В торжественный день нас провезли на линейках мимо двухсоттысячной армии, расставленной вдоль дороги и отдававшей нам честь. Мы подъехали к обширной подземной, роскошно убранной зале. Напротив красивого дивана было устроено нечто вроде галереи, наполненной музыкантами. В подземелье звуки инструментов раздавались глухо, но от этого только выигрывали. Вечер закончился блестящим ужином. Возвращались мы в тех же экипажах, мимо той же боевой армии. Бочки с зажженной смолой служили нам фонарями. Все это было прекрасно и величественно, но я нисколько не сожалела, когда вечер кончился и мы вернулись домой.
На другой день я послала за генералом Рахмановым, который всегда был ко мне очень расположен, и просила выхлопотать у князя, коего он был любимцем, отпуск для моего мужа. Он отвечал, что князю брег приятнее, если я сама напишу ему, но я настаивала на том, чтобы он просто исполнил мое поручение, а потом я увижу по обстоятельствам, что делать. Он возвратился и передал, что князь умоляет написать хотя бы пару слов, чтобы доставить ему удовольствие засвидетельствовать мне письменно чувства дружбы и уважения. Я написала наскоро маленькую записку, сколь могла любезно, и передала ее генералу Рахманову, который взялся тотчас отнести ее. Вскоре он вернулся с самым обязательным, даже, можно сказать, трогательным ответом, который у меня хранится до сих пор. Я энергично принялась за приготовления к отъезду.
Наш отъезд огорчал князя Потемкина. Княгиня Долгорукая также была в отчаянии: после моего отъезда она оказывалась единственной дамой в армии и ей уже было неудобно оставаться там.
Накануне отъезда я отправилась проститься с князем Потемкиным и поблагодарить его за внимание к себе и, наконец, уехала с мужем в полном восторге оттого, что избавилась от обстановки, которая была мне совсем не по душе.
Мы приехали в Петербург в январе и отправились прямо к моей матушке, которая очень обрадовалась нашему возвращению. Дядя и свекровь встретили меня очень нежно; дочка была здорова, и я была несказанно этому рада.
Через несколько дней я отправилась ко двору. И государыня, и великая княгиня встретили меня с большой добротой. За мною по-прежнему сохранилось право входа на эрмитажные собрания. Словом, я снова повела свой обычный образ жизни. Княгиня Долгорукая тоже вернулась в Петербург, а князь Потемкин приехал в марте.
Крепость Измаил была взята приступом, кампания закончилась, и князь устраивал для двора и народа празднества, одно роскошнее другого. Но ни одно из них не было так оригинально и изящно, как бал, данный им в Таврическом дворце.
Этот бал происходил в огромной Молдавской зале, окруженной двойной колоннадой. Портики разделяли залу на две части, в одной из которых был устроен зимний сад, великолепно освещенный скрытыми фонариками и с изобилием цветов и деревьев. Зала освещалась главным образом из плафона в ротонде. В центре помещен был вензель императрицы из стразов. Освещенный скрытым фонарем, он сверкал ослепительным блеском… Бал открылся кадрилью, составленной из самых известных лиц, по меньшей мере в пятьдесят пар. Присутствие государыни немало способствовало очарованию этого праздника.
Пребывание князя Потемкина в столице продолжалось всего два месяца. Он позволил моему мужу оставаться в Петербурге, пока не возобновятся военные действия. Надеялись, что дело кончится миром. Накануне его отъезда я вместе с ним ужинала у его племянницы Потемкиной (ныне княгини Юсуповой). Он простился со мной очень трогательно: повторял много раз, что никогда не забудет меня, и настойчиво просил помнить и хоть немного жалеть о нем, так как он уезжает умирать. У него было самое ясное предчувствие смерти. Действительно, в Яссах он заболел и умер спустя несколько дней, в степи, куда приказал себя перенести.
Мой муж к тому времени уже больше месяца находился в армии. Для переговоров о мире послали князя Безбородко. Ни один офицер не имел права уезжать из армии, но я все-таки решилась попросить князя дать мужу отпуск, и он был разрешен. Вскоре после этого был заключен мир, но затем началась война с Польшей, и муж должен был отправиться в армию, а я — последовать за ним. Матушка и свекровь были очень огорчены этой новой предстоящей разлукой, да и меня она немало смущала, но вдруг однажды вечером ко мне пришел граф Морков и сообщил, что государыня занялась составлением двора для своего внука, великого князя Александра, и муж назначен гофмаршалом. Эта новость вызвала в нашей семье общую радость, тем более что государыня самым лестным образом отозвалась о моем муже. Это было в апреле месяце. 21-го праздновался день рождения императрицы и назначение должностных лиц при дворе великого князя Александра. Я ждала этого дня с большим нетерпением, и наконец он настал. Ростопчин, друг моего мужа, отправляясь ко двору, зашел к нам, чтобы сказать, что непременно первый уведомит нас об этой новости. У него был горбатый жокей-англичанин. Ростопчин приказал ему ждать верхом возле дворца под окнами, и как только он махнет из окна платком, чтобы тот во всю прыть скакал к нам с запиской:
Quand le petit bossu Seta aperfu,
Qu’on entende un en general;
Vive monsieur le marechal!
Вскоре заговорили о предстоящей женитьбе великого князя Александра на принцессе Луизе Баденской. Императрица отправила графиню Шувалову и Стрекалова ко двору маркграфа Баденского просить наследных принца и принцессу, чтобы их дочь, принцесса Луиза, предприняла путешествие в Россию.
31 октября 1792 года принцесса Луиза приехала в сопровождении своей сестры принцессы Фредерики, будущей шведской королевы. Луизе было тринадцать с половиной лет, ее сестра была годом моложе. Их приезд произвел большое впечатление. Дамы, имевшие доступ во дворец и в Эрмитаж, были им представлены особо. Я не входила в их число, так как только что оправилась от серьезной болезни после потери моей второй дочери, прожившей всего пять месяцев. Увидела я принцесс на две недели позже, чем прочие дамы, и имела честь представляться им в Шепелевском дворце, где они остановились. Этот дворец находился рядом с Эрмитажем. Прелесть и грация принцессы Луизы бросались в глаза. Именно такое впечатление она произвела на всех, кто ее видел. К ней я особенно привязалась. Ее молодость и мягкость внушали мне живое участие и своего рода страх, от которого я никак не могла избавиться. Графиня Шувалова была моей родственницей, и ее безнравственность и склонность к интригам заставляли опасаться за будущее принцессы Луизы. Назначая меня к особе принцессы, императрица, казалось, желала, чтобы рядом с ней находился кто-то, кто был к ней искренне и неофициально привязан.
Ниже я передам то, что сама принцесса Луиза, ныне императрица Елисавета, сообщила мне о своем приезде в Петербург.
«Мы приехали с сестрой Фредерикой, — рассказывала она, — между восемью и десятью часами вечера. В Стрельне, последней станции перед Петербургом, нас встретил камергер Салтыков, которого государыня назначила дежурить при нас по приезде. Стрекалов и графиня Шувалова сели к нам в экипаж. Все эти приготовления к самому примечательному в моей жизни моменту, важность которого я уже чувствовала, возбудили во мне большое волнение, и когда, при въезде в городские ворота, мои спутники воскликнули: «Вот мы и в Петербурге!» — то, пользуясь темнотой, я быстро взяла сестру за руку. По мере приближения мы все больше и больше сжимали руки: этим немым языком мы выражали чувства, волновавшие наши души.
Нас поселили в Шепелевском дворце. Я взбежала по ступенькам большой, прекрасно освещенной лестницы. У Стрекалова и графини Шуваловой ноги были слабы, и потому они остались далеко позади. Салтыков был со мной, но остался в передней, а я пробежала все комнаты, не останавливаясь. Наконец я вошла в спальню, убранную мебелью с малиновой обивкой. Войдя, я ридела двух дам и господина. Быстрее молнии у меня промелькнула мысль: «Я в Петербурге у императрицы, и, конечно, это она меня встречает. Наверное, это она». И я подошла поцеловать руку той, которая более была похожа на портрет государыни, составившийся в моем воображении. По самому распространенному портрету, который я видела несколько лет спустя, я, наверное, не узнала бы ее так скоро. Она была с князем Зубовым — в то время еще просто Платоном Зубовым — и с графиней Браницкой, племянницей князя Потемкина. Императрица сказала, что чрезвычайно рада со мной познакомиться, а я ей передала выражения почтительной преданности от моей матери. Тут явились моя сестра с графиней Шуваловой. После непродолжительного разговора императрица удалилась, а я вся отдалась тому волшебному чувству, которое охватило меня при виде всего окружающего. Ничто не производило на меня такого сильного впечатления, как двор Екатерины, увиденный в первый раз.
Третий день после приезда был весь посвящен уборке наших голов по придворной моде и примерке русского платья: мы должны были быть представлены великому князю-отцу и великой княгине. Я в первый раз в жизни была в фижмах и с напудренными волосами.
Вечером, в шесть или семь часов, нас повезли к великому князю Павлу. Он принял нас очень хорошо. Мария Феодоровна осыпала меня ласками, говорила со мной о моей матери, о всей семье, о том, как мне, должно быть, было тяжело расставаться с ними. Этим обращением она совершенно покорила мое сердце, и не моя вина, что привязанность к великой княгине не обратилась потом в любовь дочери к уважаемой матери.
Нас усадили, великий князь послал за своими сыновьями и дочерьми. Я как сейчас вижу, как они входят. За великим князем Александром я следила настолько внимательно, насколько это позволяли приличия. Он был очень красив, хотя и не так, как мне описывали. Он не подходил ко мне и поглядывал довольно неприязненно.
После визита к их высочествам мы прошли к императрице, сидевшей уже за партией бостона в Бриллиантовой комнате. Нас пригласили за круглый стол к графине Шуваловой с дежурными фрейлинами и камер-юнкерами. Вскоре вслед за нами пришли молодые великие князья. Александр до конца вечера не сказал мне ни слова, ни разу не подошел, даже избегал меня. Лишь постепенно он сделался по отношению ко мне обходительнее. Маленькие собрания в Эрмитаже в очень тесном кружке, вечера, проводимые вместе у круглого стола в Бриллиантовой комнате, где мы играли в секретари или рассматривали эстампы, — все это понемногу привело к сближению. Однажды вечером, спустя примерно шесть недель после нашего приезда, за круглым столом в Бриллиантовой комнате, где мы рисовали вместе с остальным обществом, он потихоньку от других сунул мне только что написанную им записку с объяснением. Он писал, что по приказанию родителей сообщает мне о том, что меня любит, и спрашивает, могу ли я отвечать на его чувство и может ли он надеяться, что я буду счастлива, выйдя за него замуж. Я, тоже на клочке бумаги, ответила ему утвердительно, прибавив, что исполню желание родителей, приславших меня сюда. С этого момента на нас стали смотреть как на жениха и невесту и мне дали учителя русского языка и закона Божия».
На другой день после представления принцессы великому князю-отцу императрица дала торжественную аудиенцию для польских депутатов: графов Браницкого, Ржевусского и Потоцкого, вожаков партии, желавшей установления наследственности польской короны. Они просили государыню взять Польшу под свое покровительство. Это была первая публичная церемония, на которой присутствовала принцесса Луиза. Императрица сидела на троне, в зале, называемой Тронной. Здесь и у входа в Кавалергардскую залу толпилась публика. Граф Браницюш произнес речь на польском языке, вице-канцлер отвечал ему по-русски, стоя на ступеньках трона. Когда церемония закончилась, государыня удалилась в свои покои. Принцесса Луиза последовала за ней, но в то время, как она обходила трон, ее нога задела за золотую бахрому бархатного ковра, лежавшего на полу. Принцесса пошатнулась и, наверное бы, упала, если бы Платон Зубов ее не поддержал.
Это смутило принцессу и привело ее в отчаяние, тем более что она в первый раз появлялась публично. Нашлись люди, которые объяснили это маленькое событие, как дурное предзнаменование. Им не пришло в голову, что можно найти и счастливое объяснение, как это сделал в подобном случае Юлий Цезарь. Высаживаясь на берег Африки, чтобы преследовать остатки республиканской армии, он упал в тот момент, когда вступал на африканскую землю. «Африка, я овладеваю тобой!» — воскликнул он, истолковав таким образом в свою пользу то, что другие могли бы объяснить в дурную сторону.
Я приближаюсь к самому интересному периоду моей жизни. Новое и великолепное зрелище открывалось перед моими глазами: блестящий и величественный двор, великая государыня, которая меня видимо приближала к той, что внушала мне привязанность, перенесшую все испытания. Чем чаще мне доводилось видеть принцессу Луизу, тем больше я к ней привязывалась. Мое участие не укрылось от нее, и я с радостью это заметила.
В начале мая двор переехал в Царское Село, а на следующий день после приезда ее величество приказала моему мужу, чтобы и я также приехала в Царское на все лето. Это приказание привело меня в восторг. Я немедленно отправилась, чтобы добраться туда до вечернего собрания, которое устраивала у себя императрица. Переодевшись, я тотчас отправилась во дворец и представилась государыне. Она вышла в шесть часов, обошлась со мной с большой добротой и сказала:
— Я очень довольна, что вы теперь наша: с сегодняшнего дня будьте madame la grosse marechalle, чтобы иметь более внушительный вид.
Постараюсь дать некоторое понятие о лицах, которым императрица разрешала жить в Царском Селе и допускала в свой домашний кружок, но, прежде чем набросать их портреты, я желала бы нарисовать образ этой государыни, которая в продолжение тридцати с липшим лет составляла счастье всей России.
Потомство судит и брег судить Екатерину Вторую со всеми ее страстями, свойственными человечеству. Новая философия, под влияние которой она, к сожалению, попала и которая, в сущности, являлась причиной всех ее недостатков, густой завесой закрывала все ее прекрасные, высокие качества. Но полагаю, что, прежде чем осуждать и затемнять ее славу и невыразимую ее доброту, справедливость требует обратиться к началу ее жизни.
Императрица Екатерина воспитывалась при дворе своего отца, принца Ангальтского, невежественной и плохо воспитанной гувернанткой, едва научившей ее читать. Родители не внушали ей прочных основ нравственности и не дали надлежащего образования. В Россию ее привезли семнадцати лет. Она была красива, исполнена грации, умна, с душой и талантом, с желанием нравиться и обогатить себя знаниями.
Ее выдали за принца Голштинского, тогда бывшего уже великим князем, назначенного наследовать его тетке, императрице Елисавете Петровне. Он был некрасив собой, слабохарактерный, маленького роста, щуплый и к тому же развратный и пьяница. Двор Елисаветы представлял картину испорченности, которой сама императрица подавала пример. Умный человек, Миних, был первым, кто разгадал Екатерину. Он предложил ей заняться самообразованием, и это предложение было принято с радостью. На первый раз он дал ей для чтения «Словарь» Бейля, сочинение опасное и соблазнительное, особенно для тех, кто, как она, никогда не имели никакого понятия о Божественной истине, уничтожающей ложь*. За несколько месяцев Екатерина прочитала этот труд трижды. Он воспламенил ее воображение и впоследствии побудил вступить в сношения со всеми современными софистами. Таково было состояние ума этой принцессы, когда она стала супругой императора, все честолюбие которого заключалось в желании стать капралом в армии Фридриха Великого. В управлении государством заметна была слабость. Екатерина страдала. Ее великие и благородные устремления, казалось, преодолевали все препятствия, возникавшие на пути к ее возвышению. Все ее существо было возмущено развращенностью Петра III и тем презрением, которое он выражал своим подданным. Всеобщее возмущение было неминуемо, все желали установления регентства.
______________________
* Все эти подробности я слышала от дяди, графа Шувалова, которому рассказывала сама государыня.
______________________
Поскольку у императрицы был уже десятилетний сын, впоследствии император Павел I, то решено было отправить Петра III в Голштинию. Князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшимся в то время милостью императрицы, поручили увезти его. В Кронштадте приготовили несколько кораблей. Петр должен был отправиться с батальоном, который он сам вызвал из Голштинии. Последнюю ночь перед отъездом ему предстояло провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума. Я не стану входить в подробности этого трагического события, о нем слишком много говорили, не понимая его причин, но для восстановления истины приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина. Его свидетельство тем более неопровержимо, что всем известно, что он не был особенно привязан к императрице. Как воспитатель Павла, он надеялся забрать в свои руки бразды правления во время регентства Екатерины, но его ожидания не сбылись. Та энергия, с которой Екатерина захватила власть, обманула его честолюбие, и он всю свою жизнь не мог забыть этого. Однажды вечером, когда мы были у него вместе с его родственниками и друзьями, он рассказывал множество интересных анекдотов и так незаметно дошел до убийства Петра III: «Я находился в кабинете у ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово «кончено» поразило ее. «Он уехал?» — спросила она вначале, но, услыхав печальную новость, упала в обморок. Потрясение было так велико, что какое-то время мы опасались за ее жизнь. Придя в себя, она залилась горькими слезами. «Моя слава погибла! — восклицала она. — Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!» Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия. Они думали, что, если уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя.
Невозможно описать всех забот Екатерины о своем государстве. Она была честолюбива, но зато покрыла Россию славой. Ее материнская заботливость распространялась на всех, до последнего человека. Личные интересы каждого из ее подданных трогали ее сердце. Не было никого величественнее, внушительнее и снисходительнее Екатерины. Едва она показывалась, всякий страх исчезал, уступая место почтительности и полной преданности. Всякий, казалось, говорил: «Я вижу ее и тем счастлив. Она — моя опора, моя мать». Садясь за карты, она бросала взгляд вокруг, чтобы видеть, все ли заняты. Ее внимание к окружающим простиралось до того, что она сама спускала штору, если солнце беспокоило кого-нибудь. Обыкновенно ее партия в бостон состояла из дежурного генерал-адъютанта графа Строганова и старика камергера Черткова, которого она очень любила. Мой дядя, обер-камергер Шралов, тоже иногда участвовал в партии, и Платон Зубов — также. Вечер этот продолжался до девяти или девяти с половиной часов.
Помню, как однажды Чертков, плохо игравший, рассердился на императрицу, которая пропустила взятку, и бросил карты на стол. Это оскорбило государыню. Она ничего не сказала, но перестала играть. Произошло это в конце вечера: она встала и простилась с нами. Чертков стоял как громом пораженный. На другой день было воскресенье. В этот день давался большой обед для всех, занимавших высшие государственные посты. Великий князь Павел с супругой также приезжали из Павловска, расположенного в четырех верстах от Царского Села. Когда их не было, то обед происходил в колоннаде. Я имела честь присутствовать на этих обедах. После церковной службы и обычного приема, когда императрица удалялась, гофмаршал, князь Барятинский, называл тех, кто должен был обедать с государыней. Чертков, имевший право входа во все малые собрания, стоял в уголке, вне себя от горести. Он как будто не решался поднять глаз на того, кто должен был произнести его приговор. Каково же было его изумление, когда он услышал свою фамилию! Он не шел, а бежал. Мы подходим к колоннаде, ее величество сидит в конце ее. Она встает и берет Черткова под руку, чтобы идти к столу. Он не мог выговорить ни слова.
— Как вам не стыдно думать, что я буду сердиться на вас? — сказала она ему по-русски. — Разве вы забыли, что милые бранятся — только тешатся?
Никогда я не видала человека в таком состоянии, в каком находился этот старик: он разрыдался и повторял без конца:
— Ох, матушка моя, как мне говорить-то с тобой, как отвечать на твою доброту, всё бы хотел умереть за тебя!
Это обращение на «ты» очень выразительно в русском языке и вовсе не ослабляет почтительности в разговоре.
Во время вечеров в Царском Селе у стола императрицы стоял круглый стол, за которым сидели принцесса Луиза, уже невеста великого князя, ее сестра и я, а также Шувалова, впоследствии княгиня Дитрихштейн, и племянницы графини Протасовой, которые замыкали кружок, образовавшийся около принцессы. Великие князья то приходили, то уходили. Императрица приказывала принести нам карандашей, бумаги и перьев. Мы рисовали или играли в секретари; ее величество осведомлялась несколько раз о ходе нашей игры и очень забавлялась ею. Шувалова играла партию с Протасовой, дежурными камер-юнкерами, иногда с графиней Браницкой, приезжавшей время от времени в Царское Село.
Дворец в Царском Селе был выстроен еще императрицей Елисаветой. Он обширен и очень красив, хотя построен в готическом стиле. Екатерина прибавила для себя отдельную пристройку в более изящном вкусе. Она находится в конце нескольких зеркальных и раззолоченных зал, отделяющих ее покои от помещения, где жил великий князь Павел. Дальше расположены хоры церкви, где государыня слушала службу вместе со своей семьей и придворными дамами. Первый зал этого нового здания украшен живописью. За ним следует другой, потолок и стены которого отделаны ляпис-лазурью, а пол паркетный, из красного дерева и перламутра. Затем идет большой кабинет, за ним зал, отделанный китайским лаком. Налево спальня, маленькая, но очень красивая, и кабинет в зеркалах, отделенных друг от друга красивыми деревянными панно. Этот маленький кабинет служит входом в колоннаду, которая видна в перспективе из дверей кабинета. На террасе, от которой начинается колоннада, находится обитый зеленым сафьяном диван и стол. Здесь рано по утрам ее величество занималась.
Вся эта пристройка, очень просто отделанная, находится возле небольшой стены, выдающейся вперед. Обойдя ее, слева видят прекрасный благоухающий цветник. С этой стороны терраса оканчивается роскошными залами. Справа — гранитная ограда до самого сада. Она украшена бронзовыми статуями, отлитыми в античном вкусе в Императорской Академии художеств. Колоннада представляет собой стеклянную галерею с мраморным полом, вокруг которой идет другая открытая галерея с колоннами, поддерживающими крышу. Отсюда открывается обширный вид во все стороны. Крыша эта возвышается над двумя садами: обыкновенным, старые липы которого осеняют маленькие комнаты террасы, и новым английским садом с прелестным озером посередине. В этом прекрасном жилище было нечто волшебное, и обитала в нем женщина, обладавшая всем, чтобы нравиться и привязывать к себе. У императрицы был особенный дар облагораживать все окружающее, она давала смысл всему, и даже ограниченный человек переставал быть таковым возле нее. В ее обществе всякий был доволен собой, потому что она умела говорить с каждым так, чтобы не привести его в смущение и приноровиться к его пониманию.
Императрица питала самую горячую привязанность к своему внуку, великому князю Александру. Он был красив и добр, но хорошие качества, которые тогда были заметны в нем и могли бы обратиться в добродетели, так и не развились вполне. Его воспитатель граф Салтыков, человек коварный, хитрый и склонный к интригам, постоянно внушал ему поведение, которое разрушало всякую искренность, заставляя постоянно обдумывать каждое свое слово и поступок. Желая примирить императрицу с ее сыном, граф Салтыков вынуждал молодого великого князя, с его добрым и прекрасным сердцем, к вечному притворству. Иногда доброта великого князя давала себя знать, но воспитатель тотчас заботился о том, чтобы уничтожить эти порывы. Он наставлял своего воспитанника удаляться от императрицы и бояться отца; благодаря этому великий князь постоянно боролся со своим сердцем. Великий князь Павел старался развить в сыне вкус к военному делу. Он заставлял Александра и его брата Константина два раза в неделю присутствовать на военных упражнениях в Павловске, приучая их к мелким, незначительным сторонам военного дела, уничтожая более широкое его понимание, так как это не имело бы отношения к прусскому мундиру. Но, несмотря на эти обстоятельства, которые легко могли дурно сказаться даже на человеке самого твердого характера, я должна отдать справедливость моему повелителю: всепрощение осталось так же близко его сердцу, как далека от него тирания. Его нрав — кроткий и обходительный; в разговоре чувствуется мягкость и изящество, в стиле много красноречия, а во всех прекрасных поступках заметна полнейшая скромность.
Принцесса Луиза, ставшая его супругой, соединяла вместе с невыразимой прелестью и фацией во всей фигуре замечательную для четырнадцатилетней девушки выдержку и сдержанность. Во всех ее поступках заметны были следы усилий уважаемой и любимой матери. Ее тонкий ум с замечательной быстротой схватывал все, что могло служить к его украшению, подобно пчеле, собирающей мед даже с самых ядовитых растений, а разговор дышал всею свежестью молодости. Я наслаждалась, слушая ее, изучая эту душу, столь непохожую на другие. Душа эта, сочетая в себе все добродетели, открыта была и для всяких опасных влияний. Ее доверие ко мне возрастало с каждым днем, вполне оправдываясь теми чувавами, которые я питала к ней, и поэтому добрая ее слава сделалась еще дороже, еще ближе моему сердцу.
Первое лето, которое мы провели вместе, было только преддверием дружбы, продолжавшейся несколько лет. Она мне представлялась прекрасным молодым растением, стебли которого могли бы дать при хорошем за ним уходе прекрасные отпрыски, но которому угрожали постоянные бури и ураганы. Опасности, угрожавшие ей, удваивали мои о ней заботы. Я часто с сожалением вспоминала о ее матери, единственном существе, способном завершить ее воспитание, начатое так хорошо, и бывшем живым примером добродетели, который мог бы предохранить ее от ошибок и увлечений.
Необходимо сказать несколько слов о великом князе Константине. Характера он вспыльчивого, но не гордого; душевные его движения — деспотичны, но непоследовательны; он совершает дурные поступки по слабости характера, наказывая только тогда, когда чувствует себя более сильным. Беседа с ним была бы приятна, если бы можно было забыть его сердце, но и у него бывают иногда благородные побуждения: это цикута, служащая в одно и то же время и ядом, и лекарством.
Графиня Шувалова, друг Вольтера и д’Аламбера, использовала их доктрины для оправдания своих слабостей. Она была тонкая интриганка, готовая пожертвовать всем ради Платона Зубова, бывшего в то время ее идолом. Несмотря на всю изворотливость своего ума, графиня не умела скрыть алчности: она была богата и жаловалась на бедность.
Граф Строганов был очень любезный человек и добр до слабости. Он страстно любил искусства. Его характер порывист и восторжен. Он поступал дурно по увлечению, но никогда не по собственному желанию. Всегда ровным настроением духа и веселостью он оживлял наше общество. Сделанный императором Павлом президентом Академии художеств, Строганов много способствовал ее усовершенствованию. Он глубоко любил свою родину, но не обладал, однако, добродетелями, способными сделать его ее опорой.
Мой дядя, обер-камергер Шувалов, был воплощенная доброта. Его прекрасная благородная фигура изобличала в нем высокую и бескорыстную душу. Половину своих доходов он жертвовал в пользу бедных. Его привязанность к императрице доходила до слабости. Несмотря на милости, которыми императрица его осыпала, он был всегда очень скромен.
Однажды он вошел к госрарыне в то время, когда та играла на бильярде с лицами из своего ближайшего окружения. Государыня, шутя, сделала ему глубокий реверанс; он ответил ей тем же. Она улыбнулась, придворные захохотали. Такая неожиданная и деланная веселость с их стороны покоробила императрицу.
— Господа, — обратилась она к ним, — ведь мы с обер-камергером уже сорок лет как друзья, и потому мне может быть дозволено шутить с ним.
Все замолчали.
После смерти своей повелительницы дядя целый год скорбел о ней.
Чертков, прекрасный, добрый, истинно русский человек, был личностью благородной и здравомыслящей. Государыню он обожал и умер через несколько месяцев после ее смерти, будучи не в силах перенести этой потери.
Графиня Протасова, безобразная и черная, как королева островов Таити, постоянно жила во дворце. Родственница князя Орлова, она была пристроена ко двору благодаря его покровительству. Когда она достигла более чем зрелого возраста и не составила себе партии, ее величество подарила ей свой портрет и пожаловала в камер-фрейлины. Протасова принадлежала к интимному кружку государыни не потому, что была другом императрицы или обладала высокими достоинствами, а потому лишь, что была бедна и ворчлива. В ней, однако, было развито чувство благодарности. Императрица, сжалившись над ее бедностью, пожелала поддержать ее своим покровительством. Она разрешила ей вызвать к себе племянниц и заняться их образованием. Иногда она подшучивала над ее воркотней. Однажды, когда Протасова была особенно не в духе, ее величество, заметив это, сказала ей:
— Я уверена, моя королева, — она так называла ее в шутку, — что вы нынче утром прибили свою горничную и потому как будто в дурном расположении. А вот я, встав в пять часов утра и решив дела в пользу одних и во вред другим, оставила все дурные впечатления и беспокойства в своем кабинете и прихожу сюда, моя прекрасная королева, в самом лучшем настроении.
Двор великого князя Александра состоял из обер-гофмаршала графа Головина (моего мужа), графа Толстого, камергера Ададурова, князя Хованского и камер-юнкера графа Потоцкого.
Двор проводил вечера у принцессы Луизы, которая со времени своего миропомазания и помолвки получила титр великой княжны и имя Елисаветы Алексеевны. Племянницы Протасовой бывали там постоянно. Принцесса Фредерика немало способствовала оживлению общества. Она была очень умна и хитра и, несмотря на свой юный возраст, выказывала решительность характера. Увы, ее судьба, хотя и блестящая, подвергла ее немалым испытаниям, и корона, возложенная на ее голову, была покрыта шипами. В конце пребывания двора в Царском Селе она уехала и вернулась к матери. Сцена разлуки двух сестер была очень трогательна. Накануне ее отъезда, идя к великой княжне Елисавете, я встретила под сводами террасы императрицу, выходящую от принцессы Фредерики. Она возвращалась с прощального визита от нее…
Утром следующего дня, когда все было готово к отъезду и двор великого князя собрался, мы прошли через сад и цветник до лужайки, где стоял экипаж принцессы Фредерики. После раздирающих душу прощаний великая княжна вскочила в карету к сестре в тот момент, когда дверцы уже закрывались, и, поцеловав ее еще раз, поспешно вышла, схватила мою руку и побежала со мной к Руине, находившейся в конце сада. Там она бросилась под дерево и предалась своему горю, положив голову ко мне на колени. Но когда графиня Шувалова вместе с остальным двором подошли к нам, великая княжна тотчас вскочила, подавила слезы и медленно, с совершенно спокойным лицом направилась к дому. Так уже в столь юные годы она умела скрывать свое горе. Эта черта многих заставляла ошибаться в ее характере. Не умея понять, они считали ее холодной и бесчувственной. Когда мне говорили об этом, я всегда отвечала молчанием: бывают в сердце такие святые и дорогие уголки, говорить о которых — все равно что совершать проступок против них, и есть суждения настолько низкие и достойные презрения, что не заслуживают, чтобы им оказывали честь оспаривать их.
Приготовления к свадьбе великого князя Александра начались тотчас по возвращении двора в город. Все этого ждали с живым интересом. Наконец настало 23 сентября 1793 года. В церкви Зимнего дворца было устроено возвышение, на котором предстояло совершиться брачной церемонии, для того чтобы всем было видно. Как только молодые поднялись на него, всеми овладело чувство умиления: они были хороши, как ангелы. Обер-камергер Шувалов и князь Безбородко держали венцы. Когда окончился обряд венчания, новобрачные сошли, держась за руки. Александр опустился на колени перед императрицей, чтобы благодарить ее, но государыня подняла его, обняла и поцеловала со слезами. Такую же нежность государыня выказала и по отношению к Елисавете. Затем молодые поцеловались с великим князем-отцом и великой княгиней-матерью, которые тоже благодарили госрарыню. Павел Петрович был глубоко тронут, что всех очень удивило. В то время он любил свою невестку, как настоящий отец.
Граф Ростопчин, долго пользовавшийся милостью Павла, рассказывал мне, что однажды в Гатчине, в разговоре о юной великой княгине, тот с живостью заметил:
— Нужно отправиться в Рим, чтобы найти вторую Елисавету.
Потом все изменилось. Кое-какие несчастные обстоятельства возбудили сомнения и придали вид правды самым ужасным клеветам. Такова судьба царственных особ: самые законные и естественные их чувства постоянно искажаются людьми низкими, ловкими, льстивыми и жаждущими только того, чтобы сохранить царскую милость за счет истинно преданных людей.
Император Павел больше других опасался быть обманутым. Его характер, делавшийся все более недоверчивым, оказался очень удобен для тех, кто желал его гибели. Срруга хотя и любила его, но своими попытками влиять на него лишь больше его раздражала. Она окружила его интригами, которые льстили самолюбию, но уничтожали доброту характера. Она полагала, что, помогая несчастным, исчерпывает все свои обязанности благотворения, однако тщеславие, которое часто вредило ей, отравляло и дела ее благотворительности, главным источником которых должно быть доброе сердце. Она стала завидовать красоте, грации и изяществу Елисаветы, дружбе с ней императрицы и особенно воздаваемым ей почестям. Перемену ее по отношению ко мне я могу приписать лишь особенной моей привязанности к ее невестке. Ее доброта и милость ко мне, продолжавшаяся шестнадцать лет, обратилась в ненависть. Она старалась погубить меня во мнении Елисаветы, реренная, что ничто не могло бы задеть меня больнее.
В день свадьбы был большой обед, вечером — бал в парадной зале великого князя Александра. Императрица, Павел Петрович и Мария Феодоровна проводили молодых до их покоев. На следующий день был еще один бал в большой галерее у государыни, затем последовало еще несколько празднеств.
Приезд турецкого посланника в октябре того же года представлял собой очень красивое зрелище. Аудиенция, данная ему императрицей, была очень торжественна. Начиная от дверей приемной залы до трона, на котором восседала Екатерина, стояли в два ряда, образуя густую цепь, высокие гвардейцы, одетые в красные колеты, с большими золотыми звездами, украшенными русским гербом, на груди и другими такими же — на спине. У них были серебряные каски с черными плюмажами и карабины. На государыне была императорская мантия и малая корона. Два церемониймейстера открывали шествие, держа в руках золотые бравы с двуглавым орлом. За ними двое церемониймейстеров вели богато разодетого посланника. Более пятидесяти турок несли подарки на восточных подушках.
В то время, когда двор переехал из Царского Села в Таврический дворец, в котором всегда проводил часть весны и осени, на мою долю выпала большая радость. Моя свекровь просила у императрицы позволения лично поблагодарить ее за сына. (Она была слишком стара и глуха, чтобы быть принятой в Зимнем дворце во время церемонии, когда мой муж был назначен гофмаршалом двора великого князя Александра.) Ее величество охотно согласилась оказать ей эту милость и приказала мне привезти ее во дворец после обеда. Мы вошли в зал за несколько минут до выхода императрицы. Свекровь была женщиной умной и по всей справедливости пользовалась безупречной репутацией. Во время ссылки и несчастий, которые ее семья терпела в заключении при Елисавете Петровне, она выказывала большое мужество и душевную теплоту. Из-за своей глухоты она уже давно не бывала в обществе, но стоило ей показаться в зале, как раздались приветственные возгласы, ей стали целовать руки и оказывать всяческие знаки уважения. Признаюсь совершенно искренне, что я была всем этим очень польщена и тронута. Императрица встретила ее очень ласково, поцеловала и приказала мне быть ее толмачом, потому что было бы неловко, если б государыня кричала ей в ухо. Я с благодарностью повторяла все сказанные ею милостивые выражения. Потом она повела нас в свои внутренние покои, чтобы показать их моей свекрови, и та воспользовалась отсутствием публики, чтобы броситься к руке ее величества и выразить в самых трогательных словах, как она благодарна за то, что государыня подумала о ее старости и об ее сыне. Императрица была очень растрогана, и я также: ничто не бывает так сладостно для нашего сердца, как чувство благодарности за любовь к нам и за участие в судьбе нашей. Возвратившись в зал, свекровь собралась уезжать, но государыня задержала ее на весь вечер, составила ей партию в бостон с людьми, которые ей были наиболее приятны, и наслаждалась веселостью, которую приветливая и всеми уважаемая старушка распространяла вокруг себя.
Девятого мая двор переехал в Царское Село. Этот отъезд императрицы, хотя он и совершался каждую весну, всегда производил большой эффект. Она ехала с людьми, составлявшими ее интимный кружок, в шестиместном экипаже, запряженном десятью красивыми конями, предшествуемая шестью курьерами, двенадцатью гусарами, столькими же лейб-казаками и в сопровождении камер-пажей; пажи и конюхи были верхом. Как только экипаж трогался с места, сто пушечных выстрелов из Петропавловской крепости возвещали городу об отъезде государыни. Народ сбегался, все экипажи были в движении, всем хотелось увидеть ее поезд. С ее отъездом все становилось угрюмым и тревожным, все чувствовали неприятную пустоту. Несмотря на то, что на другой день я должна была нагнать ее, я, вместе с другими, разделяла это чувство и была неспокойна, пока сама не поехала.
Император Павел вывел из употребления и это обыкновение блестящего царского отъезда, и я сожалею об этом. Оно служило для всех некоторым утешением. Воображению нужны подобные величественные картины: они так соответствуют той почтительности, которую каждый в глубине души питает к императору. Я сожалею также о пушечном выстреле, возвещавшем нам восход и заход солнца: это было как бы напоминанием о том конце и о той надежде, которые всегда живут в глубине нашего сознания. Павел отменил и этот обычай.
Летом 1794 года, когда я второй раз жила в Царском Селе, при дворе появилось несколько новых лиц. Граф Эстергази, агент французских принцев, был принят государыней очень милостиво. За его откровенным тоном скрывались корысть и склонность к интригам. Все считали его открытым и прямодушным человеком, но государыня недолго ошибалась в нем и лишь по своей доброте терпела его. Он заметил это и стал прихлебателем Зубова, который и поддержал его. Его жена была женщина добрая, благодарная к своим прежним повелителям, обхождения прямого, ровного и свободного.
Граф Штакельберг, наш прежний посол в Варшаве, где он играл важную роль, отлично умел угадывать дух общества. Это был ловкий царедворец, преданный Зубову.
Граф Федор Головкин, хотя и был ничтожной личностью, но некоторое время играл известную роль. Это был злой и наглый лжец, не лишенный дерзости. Шутя и развлекая, он понемногу достиг высших чинов, но его влияние продолжалось недолго: насмешка и клевета были изгнаны из кружка императрицы, которая не терпела их. Граф Головкин был чтецом и лакеем Зубова, другом сердца и поверенным лицом графини Шуваловой. Зубов выхлопотал ему место посланника в Неаполе, но дурное поведение заставило отозвать его оттуда, он был даже выслан на некоторое время.
Три сестры, княжны Голицыны, назначенные фрейлинами при великой княгине Елисавете незадолго до ее свадьбы, также последовали за двором в Царское Село.
Оживление природы всегда придает весне неотразимую прелесть. Это время года обостряет все чувства, воскрешает все воспоминания. Дышишь лишь для того, чтобы вдохнуть благоухание; любишь с утроенной силой все то, что хочешь любить. Но среди разнообразия чувств возникает и некое томление, которое может стать опасным для алчущего сердца.
Молодая великая княгиня выросла и похорошела. Она обращала на себя общее внимание: ее ангельское лицо, стройная, грациозная фигура, легкая поступь заставляли всякий раз восхищаться ею. Когда она входила к императрице, все взоры устремлялись на нее. Я наслаждалась ее торжеством, но с некоторым опасением: мне хотелось бы, чтобы на нее более были обращены взгляды великого князя, чем кого-либо другого.
Мы гуляли каждый вечер. Все время стояла чудесная погода. Мы останавливались около ограды или колоннады. Заходящее солнце, тишина в воздухе, благоухание цветов — все это ласкало чувства. О, сладкий яд юности! Что за чудесное время!..
Ничего не могло быть интереснее и красивее этой прелестной пары: Александра и Елисаветы. Их можно было сравнить с Амуром и Психеей. Окружающие замечали, что в чувствах они вполне отвечали друг другу. Великий князь оказывал тогда мне честь удостоивать особенного своего доверия. Утром мы всегда гуляли втроем: и муж, и жена одинаково желали меня видеть. Если супруги слегка ссорились между собой, — меня звали быть судьей. Помню, что после одной из их размолвок они приказали мне прийти на следующее утро в семь часов в нижний этаж дворца, в комнаты моего дяди, выходившие в парк. Я отправилась туда в назначенное время. Оба они вышли на террасу. Великий князь влез через окно, велел передать стул, вылез, заставил меня выскочить в окно, — словом, проделал все, чтобы придать обычному делу вид приключения. Они схватили меня за руку, отвели в бывший Эрмитаж в глубину сада, там усадили на стол, и заседание было открыто. Оба говорили одновременно. Приговор состоялся в пользу великой княгини, которая была совершенно права. Великому князю надо было признаться в своей неправоте, что он и сделал. Покончив с серьезным делом, мы очень весело отправились гулять.
Тем летом мы совершали прелестные прогулки. Императрица желала только одного: видеть своих внуков счастливыми и довольными. Она позволила им гулять везде, где они ни пожелают, даже и после обеда. Как-то раз велели приготовить охоту в Красном Селе. Эта деревня находится на небольшом расстоянии от Дудергофа, трех холмов, из которых два покрыты густым лесом. На них растут прелестные цветы, гербаристы собирают там очень интересные коллекции. На среднем холме лес менее густой. На вершине его построена финская деревня, а лютеранская церковь придает ему живописность. Мы вернулись во дворец в самый жар, пророчивший сильную грозу, и пообедали с большим аппетитом. Едва мы вышли из-за стола, как раздался сильнейший удар грома. Блеснувшая молния ослепила нас. Полил обильный дождь, пошел град. Елисавета Алексеевна бегала за градинами, которые вкатывались в комнату через каминную трубу. Вся эта суета, охотничий азарт, разнообразные волнения нас с нею очень забавляли. Фрейлина княжна Голицына затворилась в спальне: она сильно боялась грозы. Молодая графиня Шувалова ушла вместе с ней, а ее мать ходила то к ним, то к нам. Мы с великой княгиней наслаждались общими чувствами: гроза, гром и молния представлялись нам прекрасным зрелищем, и мы любовались ими, облокотившись на подоконник. Мы обе были в амазонках и черных касторовых шляпах. Шляпа великой княгини была украшена лентой стального цвета, и она потихоньку переколола ее на мою, чтобы обменять их незаметным образом. В тот же день она передала мне записку, которая и теперь хранится у меня в медальоне вместе с ее портретом и прядью волос.
Что может быть приятнее первого проявления чувства дружбы? Ничто не должно становиться у него на дороге. Доверчивостью, увлеченностью и чистотой дружба походит на вечноцветущий сад. В дружбе любят без страха и угрызений совести, и какое счастье, можно даже сказать, более, чем счастье, владеть верным и чувствительным сердцем!..
Гроза прошла. За ней последовала самая полная тишина. Воздух был мягок и ароматен. Все способствовало тому, чтобы сделать нашу прогулку приятной. Некоторое время охотились, потом взобрались на первый из холмов. С вершины его открывался прелестный вид. Цветы и земляника росли под самыми нашими ногами. Потом мы поднялись на самый лесистый из холмов. В стороне находился птичник для фазанов, окруженный густыми деревьями, среди которых мы заметили тропинку, ведущую на вершину. Великой княгине захотелось туда взобраться, но тропинка была слишком камениста и крута. Вскоре придумали, как ее туда доставить: возле птичника нашли финскую тележку, запряженную лошадью, и предложили этот экипаж великой княгине. Та приняла его с радостью. Вместе с нею усадили меня, княжну Голицыну и молодую графиню Шралову. Камергеры и камер-юнкеры помогали лошади: одни тянули ее за узду, другие толкали тележку. Великий князь и некоторые придворные ехали верхом. Эта многочисленная свита и финская тележка напоминали волшебную сказку и, казалось, скрывали в себе что-то таинственное. Все в жизни — тайна, даже и финская тележка.
Прогулка продолжалась долго. Мы вернулись в открытых экипажах. Вечер был восхитительный: свет сменился сумерками, все предметы: холмы, деревья, колокольни — обрисовались черной тенью на дымчатом небе. Говорили мало, но каждый по-своему был очарован.
В Царском Селе жила графиня Толстая, жена камергера великого князя. Она еще не была принята при дворе, но имела позволение бывать у великой княгини в качестве приближенной к ее двору. Я знала ее с детства, но мало. Она была мне родственницей по мужу, а граф Толстой в это время был моим поклонником. Он привез ее ко мне и сказал:
— Дарю вам мою жену.
Она справедливо обиделась его словам, которые и меня поставили в неловкое положение и установили между нами некоторое стеснение, к счастью недолго продолжавшееся. Толстая была красива и симпатична, но несчастные обстоятельства ее жизни усилили ее чрезмерную природную застенчивость. Когда мы оставались одни, она обыкновенно молчала, но наконец лаской и предупредительностью я достигла того, что она ко мне привыкла, стала откровенна и полюбила меня всеми силами своего сердца. Наше сближение перешло в подлинное чувство. Испытания, через которые мы обе прошли, только укрепили нашу дружбу, которая не должна и не может прекратиться.
Утром мы гуляли с ней вместе в окрестностях Царского Села. Как-то раз графиня пригласила меня отправиться в деревню колонистов, находившуюся в двенадцати верстах от дворца. Мы нашли ее прелестной и описали великому князю и великой княгине все подробности нашей прогулки. Их императорским высочествам также захотелось туда отправиться, и они получили позволение императрицы. Решено было, что для большей свободы они отправятся инкогнито под нашим покровительством. Великая княгиня должна была выдавать себя за мадемуазель Гербиль, свою горничную, а великий князь — за моего племянника. В восемь часов утра великая княгиня уселась со мной и графиней Толстой в коляску, мой муж поместился в собственном английском кабриолете, а великий князь вместе с ним. Приехав в дом госпожи Вильбад, куда мы вошли, великая княгиня погрузилась в воспоминания. Это жилище и одежда обитателей напоминали ей крестьян ее родины. Семейство Вильбад состояло из мужа, жены, сына с его женой и ребенком и молодой девушки. Пригласили двух соседей и стали играть прирейнские вальсы. Музыка и вся обстановка произвели большое впечатление на великую княгиню, но к удовольствию ее примешивалась легкая грусть. Муж мой отвлек ее от этого чувства, сказав:
— Мадемуазель Гербиль, вы слишком ленивы. Пора готовить завтрак. Пойдемте в кухню. Мы сейчас сготовим яичницу, а вы нарежете петрушки.
Великая княгиня повиновалась и таким образом получила свой первый кулинарный урок. На ней было белое утреннее платье, маленькая соломенная шляпа прикрывала ее прекрасные белокурые волосы. Принесли охапку роз; мы сделали из них гирлянду и украсили ею ее шляпу. Она была мила, как ангел. Великий князь Александр с трудом сохранял серьезность при виде моего мужа, который надел поварской колпак и имел очень смешной вид.
Мы отведали превкусной яичницы, а масло и густые сливки довершили завтрак. В углу комнаты находилась люлька со спящим ребенком. Молодая мать изредка ходила баюкать его. Великая княгиня, заметив это, опустилась на колени, покачала дитя, и глаза ее наполнились слезами. Она будто предчувствовала тяжелые испытания, которые готовило ей будущее.
Веселость и простота придали немало оживления нашей утренней прогулке. Обратный путь был поистине замечателен: лил потоками сильный теплый дождь, мы усадили великого князя в коляску под полость, прикрывавшую наши ноги. В коляске помешалось лишь три человека, и, несмотря на все наши старания, он промок до костей. Однако это не уменьшило нашей веселости, и мы долго еще с удовольствием вспоминали эту прогулку.
Госпожа Вильбад, приезжая иногда в город по своим делам, привозила мне масло. Я попросила ее привезти его также моему так называемому племяннику.
— Я не знаю, где он квартирует, — сказала она.
Я отвечала, что велю ее проводить, и один из моих слуг отвел ее во дворец. Когда она узнала истину, с ней едва не сделалось дурно от удивления и счастья. Великий князь вручил ей сто рублей и одежду для ее мужа. Помнится, что эта небольшая пенсия выдавалась ей потом в продолжение нескольких лет.
Удовольствиям не было конца. Императрица старалась сделать Царское Село как можно более приятным. Придумали бегать взапуски на лугу перед дворцом. Составилось два лагеря: Александра и Константина, различавшиеся с помощью розового и голубого флагов с серебряными, вышитыми на них инициалами. Как и полагалось, я принадлежала к лагерю Александра. Императрица и лица неигравшие сидели на скамейке против аллеи, окаймлявшей луг. Прежде чем пуститься бежать, великая княгиня Елисавета вешала свою шляпу на флаг. Она едва касалась земли, до того была легка; воздух играл ее волосами. Она опережала всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее.
Эти игры нравились всем, и в них охотно принимали участие. Императрица, которая была олицетворенная доброта, заметила, что камергеры и камер-юнкеры, дежурившие при ней два раза в неделю, с сожалением расставались со своей службой. Она позволила им оставаться в Царском Селе сколько пожелают, и ни один из них не оставлял его в продолжение всего лета. Князь Платон Зубов принимал участие в играх. Грация и прелесть великой княгини Елисаветы производили на него сильное впечатление. Как-то вечером, во время игры, к нам подошел великий князь Александр, взял меня и великую княгиню за руки и сказал:
— Зубов влюблен в мою жену.
Эти слова, произнесенные в ее присутствии, очень огорчили меня. Я сказала, что для такой мысли не может быть никаких оснований, и прибавила, что, если Зубов способен на подобное сумасшествие, следовало бы его презирать и не обращать на то ни малейшего внимания. Но было слишком поздно: эти злосчастные слова уже задели сердце великой княгини. Она была сконфужена, а я чувствовала себя несчастной и пребывала в беспокойстве: ничто не может быть более бесполезно и опасно, чем дать заметить молодой женщине чувство, которое должно непременно ее оскорбить. Чистота и благородство души не позволят ей его заметить, но удивление сменится неловкостью, которую можно истолковать в неблагоприятном для нее смысле.
После игр я, по обыкновению, ужинала у их императорских высочеств. Открытие великого князя не выходило у меня из головы. На другой день мы должны были обедать у великого князя Константина в Софии, в его дворце. Я приехала к великой княгине, чтобы сопровождать ее. Ее высочество сказала мне:
— Отойдемте от других: мне нужно вам кое-что сказать.
Я повиновалась; она подала мне руку. Когда мы были довольно далеко и нас не могли слышать, она сказала мне:
— Сегодня утром граф Ростопчин был у великого князя и подтвердил ему все замеченное относительно Зубова. Великий князь повторил его разговор с ним с такой горячностью и беспокойством, что со мной едва не сделалось дурно. Я в высшей степени смущена. Не знаю, что мне делать: присутствие Зубова, наверное, будет стеснять меня.
— Ради Бога, успокойтесь, — сказала я ей. — Все это так сильно действует на вас из-за вашей молодости. Вам не надо испытывать ни стеснения, ни беспокойства. Имейте достаточно силы воли позабыть сказанное, и все пройдет само собой.
Великая княгиня немного успокоилась, и обед сошел довольно хорошо. Вечером мы пошли к императрице. Я застала Зубова в мечтательности, беспрестанно бросавшим на меня томные взгляды, которые он переносил потом на великую княгиню.
Вскоре несчастное увлечение Зубова сделалось известно всему Царскому Селу. Тогда поверенные Зубова и его шпионы стали стараться подействовать на меня. Графиня Шувалова была первой, кому Зубов признался в своих чувствах. Граф Головкин, граф Штакельберг, камергер Колычев — впоследствии гофмейстер двора, фрейлины княжны Голицыны и доктор Бек сделались моими надсмотрщиками. Они ежедневно давали отчет в своих наблюдениях графу Салтыкову. Наши прогулки и разговоры с великой княгиней, ее малейшее внимание ко мне, — все подвергалось надзору, обо всем толковали, пересуживали и через Салтыкова передавали Марии Феодоровне. Я была окружена целым легионом врагов, но чистая совесть придавала мне силу, и я так была проникнута своей привязанностью к Елисавете Алексеевне, что вместо того, чтобы беспокоиться, удвоила свои старания и, если можно так выразиться, стала увереннее. Покровительство императрицы, ее доброта ко мне и доверие великого князя устраняли всякое стеснение. Эти обстоятельства только укрепляли расположение Елисаветы ко мне: мы почти не расставались, сердце ее вверяло моему все свои чувства. Я прониклась этим доверием, была им тронута, и ее репутация сделалась целью моего счастия.
Не знаю ничего привлекательнее, чем эти первые излияния души. Они как чистый источник, пробивающийся сквозь толщу скалы, пока не выйдет на поверхность, чтобы разлить воды свои и освободиться от давящей его тяжести.
Внимание Зубова ко мне увеличивалось и все более и более восстанавливало меня против него. Он постоянно шептался с графиней Шуваловой, что заставляло меня презирать их обоих. Между другими поверенными Зубова был гитарист итальянец Санти. Я его знала: он приезжал играть ко мне. Должность его заключалась в том, чтобы наблюдать за моими прогулками по саду с великой княгиней и указывать их направление своему влюбленному покровителю, чтобы тот мог нас встретить. Иногда эта игра удавалась. Зубов подходил к нам с низким поклоном, застенчиво и томно поднимал свои черные глаза и тем только смешил меня; поэтому, как только мы отходили от него, я давала волю своей веселости: сравнивала его с волшебным фонарем и старалась в особенности выказать его в смешном виде в глазах Елисаветы.
Как-то утром, гуляя одна в саду, я встретила графа Штакельберга. Он подошел и заговорил со мной торопливо и дружески, как делал это всегда с теми, кому хотел оказать расположение.
— Друг мой, дорогая графиня, — сказал он мне, — чем более я вижу эту восхитительную Психею, тем более теряю голову! Она несравненна, но я замечаю у нее недостаток.
— Скажите, какой, прошу вас.
— Сердце ее недостаточно чувствительно. Она создает так много несчастных, а не ценит самых нежных чувств, самого почтительного внимания.
— Внимания кого?
— Того, кто боготворит ее.
— Вы с ума сошли, дорогой граф, и вы меня худо знаете. Идите к графине Шуваловой: она вас лучше поймет, и знайте раз и навсегда, что слабость так же далека от сердца Психеи, как ваши слова граничат с низостью.
Окончив эти слова, я подняла глаза на окна комнат Зубова и увидела его на балконе. Взяв Штакельберга под руку, я подвела его к нему.
— Этот молодой человек сошел с ума, — сказала я. — Велите скорее пустить ему кровь. В ожидании этого разрешаю вам расспросить у него в подробностях о нашем разговоре.
Признаюсь, я их покинула с некоторым чрством самодовольства.
Несмотря на наступившее грозное время, придворная жизнь текла весело: казалось, все предавались столь пагубным для юности иллюзиям. Этот величественный двор, этот дворец, сады, благоухающие цветами террасы внушали рыцарские мысли и возбуждали воображение.
В один из прекраснейших вечеров, возвратившись с прогулки, императрица остановилась на террасе и уселась на широкие ступени. Ее величество усадила меня между собой и великой княгиней, с которой Зубов не спускал глаз. Елисавета Алексеевна была смущена, а это передавалось и мне, так что я с громадным трудом понимала то, что мне говорила ее величество. Вдруг мы услышали чудную музыку. Диц, замечательный музыкант, играл трио на скрипке, ему аккомпанировали альт и виолончель. Все они помещались в окне у Зубова, неподалеку от террасы. Протяжные, полные гармонии звуки раздавались в вечерней тишине. Великая княгиня была растрогана. Дружбе доступен безмолвный разговор сердец: не нужно слов, чтобы понять друг друга. Я поняла великую княгиню, и этого было довольно, чтобы ее замешательство сменилось тихой радостью, внушенной очарованием минуты. Когда императрица удалилась, я проводила великую княгиню домой. Мы уселись на окно в маленькой гостиной, остальное общество осталось в большой гостиной рядом. Наше окно было открыто и выходило в сад, в красивом озере отражалась луна, все было тихо крутом, кроме сердца, жаждущего впечатлений.
Великий князь любил свою жену, как брат, но она хотела быть любимой так, как бы она его любила, если бы он сумел ее понять. Безответное чувство очень тяжело, особенно во время его первого проявления. Принципы, внушенные великой княгине с детства ее матерью, вели ее к добродетели, к исполнению долга. Она чувствовала и знала, что муж должен быть главным предметом ее привязанности, она стремилась к этому, но, оставаясь непонятой, все более и более нуждалась в дружбе. Я всегда была с нею, поощряя ее к добродетели. Неприятности, интриги, обманы все больше усиливали ее привязанность ко мне. Я боялась сдерживать ее привязанность, так как видела, что ей необходимо сильное чувство. Чтобы сохранить чистоту ее сердца, я старалась вполне понять ее. Сохраняя ей несокрушимую преданность, я знала, что и дружба изменяется с годами: ее первые дни восторженны, как юность, она успокаивается, наученная опытом, а испытания укрепляют ее узы.
Однажды, после вечера у императрицы, вместо того чтобы последовать за Елисаветой Алексеевной, я отправилась на минуту в покои моего дяди, чтобы переменить кое-что в моем туалете. Мое отсутствие не было продолжительно, и, возвращаясь, я встретила кого-то, кто мне сказал, что Зубов дает серенаду у своего окна, а услужливая Шувалова должна привести великую княгиню на луг, чтобы ее присутствие послужило одобрением чувства Зубова. Я страшно рассердилась и побежала со всех ног. К счастью, я догнала их еще до прихода на условленное место. Шувалова уже предлагала руку великой княгине.
— Куда вы идете, ваше высочество? — спросила я.
— На луг, — отвечала она. — Графиня только что сказала мне, что там можно будет услышать великолепную музыку.
Я сделала ей знак глазами и сказала:
— Поверьте мне, ваше высочество, лучше будет, если в такую прекрасную погоду мы погуляем.
Елисавета Алексеевна оставила руку своей почтенной путеводительницы, и мы отправились, — таким шагом, чтобы она не могла нас догнать. Шувалова была страшно рассержена на меня. По дороге я раскрыла перед великой княгиней всю подоплеку этой истории. Она была мною довольна, а графиня Шувалова на другой день жаловалась на меня своим близким. Я смеялась над этим, ибо нахожу, что настолько же хорошо заслужить ненависть тех, кого презираешь, как и уважение тех, кого любишь. Не знаю ни средств к уничтожению интриги, ни ловкости в них, не могу льстить наперекор моей совести, и я не признаю политики высшего света.
Однажды после обеда Колычев от имени Зубова предложил мне в тот момент, когда императрица появится на вечере, спеть новый романс. Я прочла куплеты и явно ридела во втором из них слишком прозрачный намек*. Поблагодарив Колычева, я попросила его передать Зубову, что не хочу ни занимать собой, ни злоупотреблять добротою императрицы, которая не любит музыки. Он ушел ни с чем, а я не стала рассказывать об этом великой княгине. На другой день, в воскресенье, был маленький бал. Танцуя англез с Колычевым, я увидела в его кармане сверток нот. Он время от времени вынимал его, стараясь, чтобы его заметила великая княгиня, стоявшая возле меня. Не достигнув этого, он собрался было предложить ей эти ноты, но я его предупредила, шепнув великой княгине:
— Не берите этих нот; вечером вы узнаете, что это такое.
______________________
* Le sort me fait un crime
De vouloir 1’enflamner
Et laisse i sa victime
Le droit fatal d‘aimer.
______________________
Она их не взяла. Танцевали полонез. Я видела, что Зубов, графиня Шувалова и граф Головкин совещаются. Через минуту Головкин подошел меня пригласить на танец; я согласилась. Он стал в первой паре, графиня Шувалова и Зубов за нами. Я сказала графу, что не хочу идти в первой паре.
— Почему же? — спросил он. — Вы доставите удовольствие господину Зубову.
— Это ему следует начинать танец, — отвечала я и настаивала на том, чтобы переменить место. Зубов сказал мне:
— Умоляю начать вас, графиня. Я буду так счастлив следовать за вами. Только вы можете повести меня к счастью.
— Я не умею вести кого бы то ни было. Я едва и себя-то умею вести. Оставив место, я стала в последнюю пару. Граф Головкин сказал мне:
— Вы очень ррямы.
— Признаюсь, что я не так податлива, как вы, — ответила я.
Забыла упомянуть о старшей дочери графини Шуваловой — жене князя Михаила Голицына, которая получила позволение посещать по воскресеньям Царское Село. Это была женщина с беспокойным умом и полным непоследовательности характером; она завидовала милостям императрицы ко мне. Княгиня Голицына знала, что императрица иногда мастерит камеи, и горела желанием заполучить одну из них для медальона, который носила на шее и заботливо выставляла напоказ, чтобы заметили, что он пуст. Императрица обратила на это внимание и сказала ей:
— Мне кажется, княгиня, что медальон, который я вижу несколько воскресений, о чем-то просит.
Голицына покраснела от радости и отвечала, что будет страшно счастлива, если медальон заслужит работу императрицы.
— Нет, княгиня, лучше я вам дам сибирский камень. Он красивее моих копий.
Через неделю она отослала графине Шуваловой для ее дочери медальон из сибирского халцедона в окружении бриллиантов. Княгиня явилась к обедне, вся сияющая от подарка ее величества, и показывала его всем и каждому, вне себя от радости. Вечером на маленьком бале она ног под собой не чувствовала от восторга. Императрица наблюдала за мной весь день и обращалась со мной холодно, но это меня не беспокоило. Я танцевала с той же веселостью, что и обычно. Мой ангел — великая княгиня — занимала меня всецело. Зло двора меня не коснулось. Ее величество это заметила. К концу вечера она подозвала меня к себе.
— Ваша веселость меня очаровывает, — сказала она мне. — Ничто не смущает ее.
— Что же могло бы смутить ее, ваше величество, — ответила я, — когда я осыпана милостями вашего величества и великой княгини? Чего мне теперь недостает? Я счастлива и вдвойне счастлива тем, что всем этим я обязана вашему величеству.
Она положила свою руку на мою и промолвила:
— Ступайте, вы мне нравитесь.
По возвращении в город, тридцатого августа, в день святого Александра Невского, ее величество послала за моим мужем и вручила ему для меня медальон, гораздо более красивый, чем медальон княгини Голицыной, прибавив, что он должен мне его передать лишь в том случае, если он мною доволен. Трощинский, секретарь императрицы, передавал мне впоследствии, что находился у нее в то время, когда ювелир принес мой медальон. Ее величество показала ему его и сказала:
— Я его предназначаю для одной женщины, которую очень люблю. Подобный же я подарила княгине Голицыной, но, сравнивая их, легко заметить различие моих привязанностей.
Как запечатлелись ее милости в моем сердце! Испытывать благодарность к ней — одна из самых насущных потребностей моих. Самая смерть ее не истребила во мне этого чувства, настолько оно укоренилось, и лишь сделала его священным и благоговейным!
Скачать