Лихая болесть

И. А. Гончаров. Лихая болесть

	 Оригинал находится здесь. 

========================================================================
                          В  декабре  1830  года,  когда  холера  находилась

                          еще в Москве, но уже значительно  уменьшилась,  из

                          двухсот  пятидесяти  кур  пятьдесят  в  самом

                          непродолжительном времени лишились жизни. 

                                       Ученая  брошюра  о действиях холеры

                                       в Москве, доктора Христиана Лодера;

                                       Москва; страница 81. 
     Читали  ли  вы,  милостивые  государи, или по крайней мере слыхали ли о

странной  болезни, которою некогда были одержимы дети в Германии и Франции и

которой  нет  названия и другого примера в летописях медицины; именно: в них

поселялось  какое-то  непостижимое  стремление  идти  на  гору  св.  Михаила

(кажется, в Нормандии).

     Тщетно    отчаянные    родители   старались   удержать   их:   малейшее

сопротивление  их болезненным желаниям влекло за собою печальные следствия —

жизнь  детей медленно угасала. Удивительно? не правда ли? — Не будучи знаком

с  литературою  медицины,  не  следуя за ее открытиями и успехами, я не могу

сказать  вам,  объяснен ли этот факт или по крайней мере подтверждено ли его

вероятие;  но  зато  с  своей  стороны  сообщу  свету о подобной же не менее

странной  и непостижимой эпидемической болезни, губительных действий которой

я  был  очевидным  свидетелем и чуть не жертвою. Предлагая наблюдения мои со

всевозможною  подробностию,  я осмеливаюсь предупредить читателя, что они не

подвержены  никакому  сомнению,  хотя, к сожалению, не запечатлены верностью

взгляда и ученым изложением, свойственным медику.

     Прежде  нежели  опишу  этот  недуг  со  всеми  его  признаками,  долгом

поставляю  уведомить читателя о тех особах, которые имели несчастие испытать

его.

     Несколько  лет  назад  я  познакомился  с  добрым,  милым, образованным

семейством  Зуровых  и  проводил  у  них  почти  все  зимние  вечера.  Время

неприметно  текло  среди  их  самих, среди круга их знакомых, наконец, среди

тех  удовольствий,  которые  они  избрали  и  допустили  в  своем доме. Там,

правда,   не   было  карт,  и  напрасно  праздный  старик  или  избалованный

бездействием,  мучимый  головною  и  душевною пустотою юноша стали бы искать

денег  и  развлечения  в  этом  занятии:  надежды их никогда не сошлись бы с

благородным  образом  мыслей  Зуровых  и их гостей; но зато танцы, музыка, а

чаще  всего  чтение,  разговоры  о  литературе и искусствах поглощали зимние

вечера.

     С  каким  удовольствием вспоминаю я эту густую толпу друзей, осаждавшую

большой  круглый  стол,  перед  которым  на  турецком  диване сиживала Мария

Александровна,  добрая  хозяйка,  и  разливала  чай,  а сам Алексей Петрович

ходил  обыкновенно  с  сигарою  и  чашкою холодного чая вдоль по комнате, по

временам  останавливался,  вмешивался  в  разговор  и  опять  ходил. Помню и

восьмидесятилетнюю  бабушку,  разбитую  параличом,  которая,  сидя поодаль в

укромном  уголке  на  вольтеровских креслах, с любовию обращала тусклый взор

на  свое  потомство,  и соленая слеза мирного счастия мутила глаза ее, и без

того  расположенные  к  слепоте. Помню, как она поминутно подзывала младшего

внука  Володю  и  гладила  его  по  голове,  что не всегда нравилось резвому

мальчику,  и  он  часто притворялся, будто не слышит ее призыва. Сверх всего

этого,  бабушка  была  презамечательная особа во многих отношениях; а потому

да  позволено  будет  мне  сказать еще несколько слов о ней: она сидела, как

было  упомянуто выше, постоянно на одном месте и владела только левою рукою:

подивитесь  же  деятельности!  умела  употребить и единственную свою длань с

пользою  для  общества;  следовательно,  несмотря  на  угасшие  силы  и едва

таившуюся  искру  в  ветхом  сосуде  жизни,  занимала  почетное звено в цепи

существ.  Когда  утром  внуки  и  внучки,  подняв  ее с постели, усаживали в

кресла,  тут  она  поднимала левою рукою с материнскою заботливостью стору у

окна,  и  Боже  сохрани, если б кто другой предупредил ее! Но только ли еще?

Ужели  умолчу  о  главной  ее  способности, которая дорого покупается бедным

человечеством,  — увечьем на службе или параличом; бабушка купила последним.

Дело  в  том,  что она во всякое время предсказывала погоду и служила как бы

домашним   живым   барометром.   Так,  ежели  Марье  Александровне,  Алексею

Петровичу  или  кому-нибудь  из  старших внуков нужно было идти со двора, то

предварительно  спрашивали  ее:  «Матушка  (или  бабушка),  какова-то погода

будет?»   —   и   она,  пощупав  который-нибудь  из  онемевших  членов,  как

вдохновенная  сивилла,  отрывисто  отвечала:  «Снежно  —  ясно  — оттепель —

великий  мороз»,  — смотря по обстоятельствам, и никогда не обманывалась. Не

полезно  ли  иметь такое сокровище в семействе? Помню и старого заслуженного

профессора,  который,  оставив  кафедру  политической  экономии,  с  большим

успехом  занимался  еще  исследованием  разных  сортов  нюхального  табаку и

влияния   его  на  богатство  народов.  Помню,  наконец,  свое  место  подле

племянницы  Зуровых,  чувствительной,  задумчивой  Феклы,  с которой я любил

беседовать  тишком  о  разных  предметах,  например  о  том,  долго ли могут

проноситься  чулки  после штопанья или сколько бы аршин холста потребовалось

мне  на рубашки и проч., на что она всегда давала ясные и удовлетворительные

ответы.  Помню,  как острые, но не язвительные шутки сыпались со всех сторон

и  возбуждали  дружный  хохот;  помню…  Но простите, милостивые государи и

государыни,  что не могу привести в ясность и разместить в приличном порядке

всех  воспоминаний:  они  смешанной  толпой теснятся в мою голову и выжимают

оттуда  слезы,  которые струятся по щекам и потом орошают сию писчую бумагу.

Позвольте обтереть их: иначе не дождетесь моего рассказа…

     Ну  вот  теперь  я  покойнее  и могу снова заняться своим предметом, от

которого  отворотили  меня  умиление и сострадание. «Сострадание? — спросите

вы,   —   как?  почему?  какое?»  Да,  сострадание,  милостивые  государи  и

государыни,  глубокое  сострадание. Я был привязан к моим знакомым не только

душевными,  но  и сердечными узами, которые хотел укрепить законным образом.

Вспомните  мой  давешний  намек  на  разговор  с  Феклой:  это  недаром; гм!

понимаете?  Как  же  не  плакать,  как  не терзаться, когда подумаю, что всё

семейство,   начиная   с  бабушки  и  до  шалуна  Володи,  погибло,  погибло

невозвратно    жертвою    страшной    эпидемии,    которая,    к    счастию,

удовольствовалась  этим,  хотя и распространилась было и между знакомыми их,

но те впоследствии избегли ее. Вот, извольте видеть, как это происходило.

     Я  вначале  упомянул, что проводил у Зуровых зимние вечера, а об летних

не  сказал  ни  слова  потому, что я летом не жил в Петербурге, а уезжал, по

приглашению  дяди-старика, к нему в деревню пить с ним, по его настоятельным

просьбам,   домашние   наливки,  из  которых  рябиновка,  приготовленная  по

особенному  рецепту,  могла,  как  утверждал он, восстановить порядок в моей

нервной   системе,   а   простокваша  и  варенцы,  любимый  его  полдник,  —

предохранить  от  желудочных  болей,  которым  я был тогда подвержен. Как на

минеральные  воды,  целые  три  лета сряду ездил я в деревню лечиться и взял

три  таких  курса;  но на четвертое небесам угодно было послать два страшные

бедствия  на  ту  губернию,  где  жил  дядя:  первое  —  неурожай  на ягоды,

вследствие  чего  наливочные  бутылки  остались  пусты и праздны; и второе —

скотский  падеж,  столь  сильный,  что  число трехсот пятидесяти голов скота

сократилось  в  три,  варенцы  и  простокваша  оскудели; дядя мой, видя, что

белый  счет  мало-помалу  теряет свою заманчивость и что любимые его занятия

исчезают,  с  горя  также  пал  вместе с последнею любимою коровою и оставил

меня  наследником имения. — Остаток лета я употребил на приведение в порядок

дел,  а  к  началу  зимы  возвратился  в  Петербург.  Первый  мой визит был,

разумеется,  к  Зуровым.  Мне  обрадовались. Я нашел всё по-прежнему, и зима

опять  застала  те же лица в теплой зале Зуровых, за тем же чайным столом, —

меня  опять подле Феклы, Алексея Петровича с сигарою, Марью Александровну, с

прежнею  любезностью  и  умом,  за  нескончаемою от века работою, вышиванием

ковра  по  канве,  начатого  ею  еще  до замужства. В детях только произошли

некоторые  перемены:  старший  сын  возмужал,  вступил в университет и начал

прислушиваться  к  шороху  женского  платья,  а  младший  перестал прятать у

своего  учителя-немца  платок  с табакеркой и сажать бабушку мимо кресел, да

еще  бабушка  сама  усугубила  деятельность  и в забывчивости опускала стору

середь  дня  или,  отходя  ко сну, поднимала ее. Впрочем, всё остальное было

по-прежнему.

     Быстро   проходила   зима;   вечера  стали  короче;  бабушка  перестала

предсказывать  о  великом  морозе;  на  языке  у  ней  чаще  вертелось слово

«оттепель».  Настал  апрель;  солнце  пламенным  лучом  проводило  последний

зимний  день,  который,  уходя,  сделал такую плачевную гримасу, что Нева от

смеху  треснула  и  полилась  через  край, а суровая земля улыбнулась сквозь

снег.  Ветреная  щебетунья  ласточка  и  верхолет  жаворонок  уже  донесли о

наступлении  весны.  В природе поднялся обычный шум: те, которые умирали или

спали,   воскресли   и   проснулись;  всё  засуетилось,  запело,  запрыгало,

заворчало,  заквакало  —  на  небеси  горe, и на земли низэ, и в водах и под

землею. Вот и петербургские жители заметили весну.

     В  первый  теплый  день  я  весело  пустился  из  дому  прямо к Зуровым

поздравить их с праздником природы и провести у них целый день.

     —  Здравствуйте,  Алексей Петрович! — сказал я. — Честь имею кланяться,

Марья Александровна! поздравляю вас с весной. Нынче очень тепло.

     Едва  я выговорил эти слова, как — и теперь весь дрожу! — вдруг в целом

семействе  произошло  необыкновенное  движение:  Алексей  Петрович  зевнул и

значительно  взглянул  на  жену;  та  отвечала ему болезненной улыбкой; двое

младших  детей  судорожно  запрыгали,  а  старшие  захлопали в ладоши; глаза

самой  бабушки  оживились  каким-то  неестественным  блеском, и во всем этом

проглядывала дикая радость. Я остановился и посмотрел на них в недоумении.

     — Что с вами? — спросил я наконец с робостью, — здоровы ли вы?

     — Слава Богу, — отвечал Алексей Петрович, сильно зевая.

     — Но с вами творится что-то чудное. Не огорчены ни вы чем?

     —  О  нет!  напротив,  мы  радуемся  наступлению  весны: приходит время

начать  наши  загородные  прогулки. Мы любим пользоваться воздухом и большую

часть лета проводим за городом.

     —  Прекрасно! — сказал я, — надеюсь, что вы и мне позволите разделять с

вами это удовольствие.

     Опять то же движение.

     —  С  радостью,  —  отвечал  Алексей  Петрович  и  бросил на меня дикий

взгляд.  Я  испугался не на шутку и не знал, что делать и как объяснить себе

эту  сцену.  Я  стоял в нерешимости; но чрез минуту всё приняло обыкновенный

вид, и приветливость хозяйки вывела меня из затруднительного положения.

     — Вы, надеюсь, с нами обедаете сегодня? — спросила она.

     —  С удовольствием, — отвечал я, — но как теперь еще рано, то позвольте

мне сделать визит в один дом.

     —  Ступайте!  —  кричал мне вслед Алексей Петрович, — только непременно

приходите,  и  как  вы  обещали ездить с нами за город, — тут опять он начал

зевать, — то мы условимся, когда и как устроить первую поездку

     «Да  еще теперь далеко до загородных прогулок», — подумал я, но сказать

этого  не  решился,  видя,  как  они  горячо  принимают к сердцу предстоящее

удовольствие.

     Вышед  от  них,  я  стал доискиваться причины этой непостижимой выходки

целого семейства.

     «Уж  не  питают  ли  они  против  меня какого-нибудь неудовольствия?» —

подумал  я;  но  приглашение  к обеду и дружеские проводы не соответствовали

странной  встрече.  Что  бы  это значило? Размышляя таким образом, я наконец

вздумал  пойти  узнать  всё  от их старого знакомого… Да! я забыл сказать,

что  в числе посетителей дома Зуровых были двое, которых надобно познакомить

с читателем покороче, потому что в этом деле они играют важную роль.

     Один   —  Иван  Степанович  Вереницын,  статский  советник  не  у  дел,

искренний  друг  Зуровых  с  самого  детства.  Он был обыкновенно задумчив и

угрюм,  редко  принимал  участие  в общем разговоре, сидел всегда поодаль от

прочих  или  молча  ходил  взад и вперед по комнате. Многие сердились за его

нелюдимость,  холодное  обращение,  а  потому  и  пропустили неблагоприятные

слухи  на его счет: одни говорили, что он страждет отвращением к жизни и раз

чуть  было  не утопился, но мужики вытащили его из воды, за что и награждены

медалями  для  ношения на анненской ленте; какая-то старушка уверяла, что он

знается  с  демоном,  и  вообще  все  называли  его  гордецом  и  бранили за

презрение  к  миру,  а  иные даже под великим секретом разглашали, — есть же

такие  злые языки! — что он влюблен в женщину сомнительного поведения; одним

словом,   если  поверить  всему,  что  об  нем  говорили,  то  надобно  было

возненавидеть  его;  если  же  не  верить, то возненавидеть других за черную

клевету.  Я  не  сделал ни того ни другого и после увидел, что поведение его

есть  следствие  особенного взгляда на мир и тех наблюдений, которые… если

бы  он  захотел,  публиковал  бы  сам,  а  нам  в  чужое дело вмешиваться не

следует:  нам  довольно  знать,  что  он  всякий  день  бывал  у  Зуровых  и

пользовался их особенною привязанностью.

     Другое  лицо  —  мой  товарищ  по  ученью,  Никон  Устинович Тяжеленко,

малороссийский  помещик,  тоже  старый  знакомый  Зуровых, чрез которого и я

познакомился  с  ними.  Этот  славился  с юных лет беспримерною методическою

ленью  и  геройским  равнодушием  к суете мирской. Он проводил бoльшую часть

жизни  лежа  на постели; если же присаживался иногда, то только к обеденному

столу;  для завтрака и ужина, по его мнению, этого делать не стоило. Он, как

я  сказал,  редко  выходил  из  дому  и лежачею жизнью приобрел все атрибуты

ленивца:  у  него  величественно  холмилось  и  процветало  нарочито большое

брюхо;  вообще всё тело падало складками, как у носорога, и образовывало род

какой-то  натуральной  одежды.  Он  жил  у  Таврического  сада, а пойти туда

прогуляться  было  для  него  подвигом.  Напрасно  врачи  предсказывали  ему

неизбежную  борьбу  с  целым  легионом  болезней и разных сортов смертей: он

опровергал  возражения  самыми  простыми  и  ясными доводами; например, если

упрекали  его,  что  он  мало  ходит  и может подвергнуться апоплексическому

удару,  он  отвечал,  что у него из передней в спальню ведет темный коридор,

по  которому  он  пройдет  по  крайней  мере  раз  пять в день, чего, по его

мнению,  очень,  очень  достаточно,  чтобы предохранить от удара. К этому, в

виде  заключения,  он прибавлял следующее рассуждение, что ежели, дескать, и

постигнет  его,  Тяжеленку,  удар,  то этот случай даст ему повод и законную

причину   сидеть   безвыходно  дома  и  послужит  красноречивою  защитою  от

всяческих  нападений,  и  что  тогда  уже  ему нечего будет опасаться насчет

своего  здоровья.  Что  же  касается  до  воздуха,  которым  ему  советовали

пользоваться,  то он утверждал, что, просыпаясь утром, он прикладывал лицо к

отворенной  форточке  и  насасывался  воздуху  на целый день. Врачи и друзья

пожимали  плечами  и  оставляли  его  в  покое.  Таков  мой  приятель  Никон

Устинович.  Он  любил Зуровых и бывал у них раз в месяц, но как это казалось

ему выше сил, то он нарочно познакомил меня с ними.

     —  Ходи к ним почаще, братец, — сказал он мне, — они прекрасные люди, я

их  страх  как  люблю;  да  требуют,  чтобы я раз в неделю бывал у них — эка

шутка!  Так, пожалуйста, ходи ты за меня и сообщай новости им обо мне, а мне

об них.

     К  нему-то  я отправился после странности, замеченной мною у Зуровых, в

надежде,  что он, как старый знакомый зная всё касающееся до них, объяснит и

мне.  В  ту  минуту, когда я зашел к нему, он замышлял о перевороте на левый

бок.

     —  Здравствуй,  Никон  Устиныч, — сказал я. Он, лежа, кивнул головой. —

Здоров  ли?  —  Он опять кивнул, в знак подтверждения: Никон Устинович даром

не  любил  терять  слов.  —  Зуровы  тебе  кланяются и пеняют, что ты совсем

разлюбил  их.  —  Он  потряс головой в знак отрицания. — Да промолви же хоть

словечко, мой милый!

     —  Вот…  погоди… дай расходиться, — наконец медленно произнес он. —

Сейчас подадут мой завтрак, так я, пожалуй, и привстану.

     Через  пять  минут  человек  с  трудом  дотащил  к  столу то, что Никон

Устинович  скромно  называл  «мой  завтрак»  и  что  четверо  смело могли бы

назвать  своим.  Часть ростбифа едва умещалась на тарелке; края подноса были

унизаны  яйцами;  далее  чашка  или,  по-моему,  чаша шоколада дымилась, как

пароход;   наконец,  бутылка  портеру,  подобно  башне,  господствовала  над

прочим.

     —  Ну  вот  теперь  я…  —  начал  было  Тяжеленко  говорить  и вместе

привставать, но ни то ни другое не удалось ему, и он опять упал на подушку.

     — Неужели ты один съедаешь столько?

     —  Нет,  и  собаке  дам,  —  отвечал он, указывая на крошечную болонку,

которая,  вероятно в угождение своему господину, лежала, как и он, постоянно

на одном месте.

     —  Ну,  Бог  тебя суди! Однако, не шутя, — продолжал я, — не пойдешь ли

ты со мной обедать к Зуровым?

     —  И! что ты! в уме ли? — сказал он и махнул рукой. — Лучше останься со

мною:  у  меня  будет славный окорок, осетрина, сибирские пельмени, сосиски,

пудинг,   индейка   и   чудесная   дрочена.  Сам,  братец,  командовал,  как

приготовить ее.

     —  Нет,  спасибо;  я  дал  слово; к тому же у нас нынче за столом будет

интересный разговор о приготовлениях к загородным прогулкам.

     Вдруг  лицо  Тяжеленки оживилось; он сделал над собой страшное усилие и

— привстал.

     — И ты! — И ты! — вскрикнули мы оба в одно время.

     — Что значит твое восклицание? — спросил я.

     — А твое?

     —  Мое,  —  отвечал  я, — вырвалось от удивления, что давеча с Зуровыми

сделались  конвульсии,  а теперь ты чуть не встал на ноги оттого только, что

я  заговорил  о  весне  и  загородных  прогулках.  Теперь  ты  видишь, что я

воскликнул не без причины. Ну а ты отчего?

     —  Моя  причина важнее, — отвечал он и поместил в рот кусок ростбифа. —

Я думал, что ты болен.

     — Болен? Спасибо за участие, но с чего ты взял это?

     — Я думал, что… ты заразился.

     — Час от часу не легче! От кого? чем?

     — От кого! от Зуровых.

     — Что за дичь! Объяснись, пожалуйста.

     —  Погоди,  дай…  поесть.  —  И  он тихо, медленно, как корова, жевал

мясо.  Наконец  исчез  последний  кусочек;  всё  было  съедено  и  выпито, и

человек,  принесший  завтрак  обеими руками, вынес остатки двумя пальцами. Я

подвинулся ближе, и Тяжеленко начал:

     —  Заметил ли ты в эти три года твоего знакомства с Зуровыми что-нибудь

особенное в них?

     — До сих пор ничего.

     — А поедешь ли летом в деревню?

     — Нет, останусь здесь.

     —  В  таком  случае,  начиная  с  нынешнего утра, ты будешь каждый день

замечать диковинные штуки.

     —  Да  что  же  это  значит?  скоро  ли я добьюсь от тебя? и если в них

скрывалось что-нибудь особенное, отчего ты не сказал мне об этом прежде?

     —  Значит это то, — продолжал Тяжеленко с расстановкою, — что у Зуровых

недуг.

     — Что ты говоришь? Какой недуг? — вскричал я с ужасом.

     —  Странный,  братец, очень странный и заразительный. Сядь, слушай и не

торопи  меня…  Я  предвижу,  что  мне  нынче и без того придется до смерти

устать.  Шутка ли, сколько рассказывать! Да нечего делать: надо спасти тебя.

Не  говорил  я  тебе  до  сих  пор  об  этом  потому,  что  не  было никакой

надобности:  ты  жил  в Петербурге только зиму, а в это время в них заметить

ничего  нельзя;  ума  у  них пропасть, время неприметно летит в их беседе; а

вот  летом, так чудо! они на себя не похожи; совсем другие люди; не едят, не

пьют: только одно на уме… Жалость! жалость! а помочь нечем!

     — По крайней мере скажи мне название и свойство болезни, — спросил я.

     —  Названия ей нет, потому что это, вероятно, первый случай; а свойство

сейчас  объясню.  Как  бы,  с  чего  начать?..  Вот,  видишь  ты…  Да  это

премудреная  вещь,  когда  не  знаешь  имени… Ну, хоть пускай, назову пока

«лихой  болестью», а там как медики дознаются, то окрестят по-своему. Дело в

том,  что  Зуровым  летом  дома не сидится: вот какой страшный, убийственный

недуг.

     И   Тяжеленко   одним  вздохом  выпустил  с  полфунта  воздуха,  сделав

прекислую  гримасу,  как  будто у него из зубов вытаскивали лакомый кусок. Я

захохотал.

     —  Помилуй, Никон Устиныч! да это — недуг только в твоих глазах. Ты сам

одержим  гораздо  опаснейшею  болезнию: целый век лежишь на одном месте. Эта

крайность скорее доведет до гибели. Или ты, может быть, шутишь?

     —  Какие шутки! болезнь, братец, страшная болезнь! Наконец скажу яснее:

их губит неодолимая страсть к загородным прогулкам.

     — Да это приятнейшая страсть! Я сам дал слово участвовать в поездках.

     —  Ты  дал слово? — воскликнул он. — О несчастный Филипп Климыч! что ты

сделал!  Ты  пропал!  — Он чуть не заплакал. — Ты уж и с Вереницыным говорил

об этом?

     — Нет еще.

     —  Ну,  слава Богу! есть время всё исправить: только слушайся меня. — Я

в  недоумении  смотрел на него, а он продолжал: — Я сам, бывало, помнишь ли,

в  старые  годы, когда имел глупость бoльшую часть дня и даже ночи проводить

на  ногах:  то-то  молодость!  —  не  прочь пойти в лес с маленьким запасом,

например…  этак…  с  жареной  индейкой  под мышкой и с бутылкой малаги в

кармане; сяду под дерево в теплый день, поем и лягу на травку;

     ну-а  потом  и  домой. А эти люди убивают себя прогулками. Вообрази, до

чего  дошли! если летом в который день остаются дома, то, по собственному их

признанию,  которое  я  подслушал  в  один  из  припадков,  их что-то давит,

гнетет,  не  дает  им  покою;  какая-то  неодолимая  сила  влечет  за город,

какой-то  злой  дух  вселяется  в  них,  и  вот они… — Тут Тяжеленко начал

говорить   с   жаром:   —  Вот  они  плывут,  скачут,  бегут  и,  приплывши,

прискакавши,  прибежавши  туда,  ходят  чуть  не до смерти — как не падут на

месте!  то  взбираются  на  крутизны, то лазят по оврагам. — Здесь каждое из

этих  понятий он сопровождал живописным жестом. — Пускаются вброд по ручьям,

вязнут  в  болотах,  продираются между колючими кустарниками, карабкаются на

высочайшие  деревья;  сколько  раз  тонули,  свергались  в пропасти, вязли в

тине, коченели от холода и даже — ужас! — терпели голод и жажду!

     Всё  это  красноречие  выходило  из Тяжеленки вместе с потом. О, как он

был   прекрасен  в  эту  минуту!  благородное  негодование  изображалось  на

обширном  челе  его,  крупные  капли пота омывали лоб и щеки, а вдохновенное

выражение  лица  позволяло принять их за слезы. Предо мной воскресли златые,

классические  времена  древности;  я  искал  ему  приличного сравнения между

знаменитыми мужами и отыскал сходство в особе римского императора Вителлия.

     — Браво! брависсимо! хорошо! — кричал я, а он продолжал:

     —  Да,  Филипп  Климыч!  бедствие,  сущее  бедствие постигло их! Ходить

целый  день!  Хорошо,  что  они  еще  потеют: это спасает их; но скоро и эта

благодатная  роса  иссякнет  от  изнурения, и тогда — что с ними станется? А

зараза  глубоко  пустила  корни;  она  медленно течет по жилам их и пожирает

жизненную  эссенцию.  Этот  добрый  Алексей  Петрович!  эта  любезная  Марья

Александровна!  почтенная  бабушка!  дети  —  бедные  молодые  люди! Юность,

цветущее  здоровье,  блестящие надежды — всё истает, исчезнет в изнурении, в

тяжких,  добровольных трудах! — Он закрыл лицо руками, а я захохотал. — И ты

можешь смеяться, жестокосердый человек?

     —  Да  как  же,  братец, не смеяться, когда ты, равнодушнейший человек,

беспечный  до  того,  что  если бы мир обрушился над твоею головою, ты бы не

раскрыл  рта  спросить,  что  за шум, — ты целый час убиваешься и потеешь, а

если   б   мог,   и   заплакал   бы  оттого  только,  что  другие  предаются

ненавистнейшему для тебя удовольствию — прогулке!

     —  Ты  всё еще не постигаешь, что я не шучу. Разве ты не видал зловещих

признаков? — сказал он с досадой.

     —  Не  знаю…  мне  показалось…  Однако,  какие  же  это признаки? —

спросил я.

     —  А  беспрестанная  зевота,  задумчивость,  тоска,  отсутствие  сна  и

аппетита,  бледность  и в то же время какие-то чудные пятна по всему лицу, а

в глазах что-то дикое, странное.

     — Вот об этом-то я и пришел спросить тебя.

     —  Ну так пойми же и знай, что лишь только они вспомнят о лесах, полях,

болотах,  уединенных  местах,  то  все  эти  признаки  обнаруживаются  и ими

овладеет  тоска  и  дрожь  до тех пор, пока они не удовлетворят бедственному

желанию:  тогда  они  торопливо несутся вон, не оглядываясь, едва захватив с

собой необходимое, как будто подстрекаемые, гонимые всеми демонами ада.

     — Да куда ж они ездят?

     —  Всюду: на тридцать верст от Петербурга нет ни одного куста, которого

бы  они  не  обшарили. Не говорю об известных местах — Петергофе, Парголове,

которые  всеми  посещаются: они теперь ищут мало посещаемых захолустьев, для

того  чтоб,  слышь, беседовать с природой, дышать свежим воздухом, бежать от

пыли,  и… кто их знает еще от чего! Послушай Марью Александровну, она тебе

понаскажет:  тут,  дескать,  от  одних рынков да рестораций задохнешься! Гм!

какая   несправедливость!   какая   черная   неблагодарность!  от  рынков  и

рестораций,  этих  приютов  здоровья,  мирного  счастия!  бежать  средоточия

произведений  двух  богатейших  царств  природы — животного и растительного;

задыхаться  воздухом  тех  мест,  где  сладчайшей потребности, еде, созидают

чертоги,  сооружают  алтари!  Скажи-ка  мне,  какая  площадь  величественнее

Сенной  и чем уступает выставка естественных произведений, которая бывает на

ней,  выставке  художественных?  Наконец, бежать наслаждения, которое только

одно  не  убегает  нас  и  —  вечно  юное,  всегда свежее, ежедневно осыпает

новыми,  неувядаемыми  цветами!  Всё  остальное  есть призрак; всё непрочно,

непостоянно;  прочие  радости  ускользают  от  нас  в  ту  минуту,  когда их

достигаешь,  тогда  как  тут,  если бы что-нибудь и вздумало ускользнуть, то

меткая  пуля летит вперед, по гласу прихотливого желания, и покоряет дерзкое

существо.  Зачем  же эти удобства и обширные средства, как не для того, чтоб

с признательностью наслаждаться и…

     Видя,  что Тяжеленко ударился в тонкости гастрономии, науки, которую он

обработывал  с  успехом как теоретически, так и практически, в чем и дал мне

два образца в одно утро, я остановил его.

     — Ты забыл о Зуровых, — сказал я.

     —  Что  тебе еще говорить об них? Погибшая семья! Вообрази, — продолжал

он,  —  что  обыкновенная  прогулка Алексея Петровича составляет такой круг,

который  едва  ли  не  превосходит  сумму  прогулок  всей  моей  жизни.  Он,

например,  отправляется из Гороховой в Невский монастырь, оттуда на Каменный

остров,  там  гуляет, гуляет, переходит на Крестовский, с Крестовского через

Колтовскую   на  Петровский,  с  Петровского  на  Васильевский,  и  назад  в

Гороховую,  каково?  и  всё это пешком, и всё бегом — не ужас ли? То ли еще!

Иногда  в глубокую ночь, когда всё лежит, и богатый, и бедный, и звери, и…

птицы…

     — Кажется, птицы не лежат, — заметил я.

     —  Да…  ну  всё  равно.  А  жаль их! Зачем бы природе лишать их этого

невинного наслаждения! На чем, бишь, я остановился?

     — Птицы, сказал ты.

     — Да ведь ты говоришь, что птицы не лежат? Постой же; кто еще лежит?..

     —  Да  нельзя ли, любезный Тяжеленко, попростее, так, знаешь, поближе к

предмету? А то ведь устанешь.

     —  Правда,  правда. Спасибо, что напомнил. Позволь же, я лучше прилягу:

мне  тогда  будет ловчее. — Он прилег на подушки и продолжал: — Итак, иногда

ночью  вдруг  Алексей  Петрович  вскочит с постели, выйдет на балкон и потом

будит  свою  супругу:  «Какая славная ночь, Марья Александровна! что если бы

поехать!»  И  вдруг  —  куда  девается  сон!  весь  дом  вскакивает, наскоро

одеваются  и  бегут  вон  в  сопровождении  двух вернейших слуг — увы! также

зачумленных.  Или  в  другой  раз,  чему  я сам бывал свидетелем, в середине

обеда,  в  самый  отрадный момент нашего бытия, между соусом и жарким, когда

первые  порывы  голода миновались, но приемлемость к дальнейшим наслаждениям

еще  не  притупилась,  вдруг  Алексей  Петрович  восклицает: «Что если бы мы

доели  это  пирожное  и  жаркое  за  городом!»  За  мыслью мгновенно следует

исполнение,  —  и жаркое с пирожным улетают в поле, а я, один, со слезами на

глазах,  возвращаюсь  домой.  Короче, никогда ни один поклонник женолюбивого

пророка  не  стремился  с  такою  жадностью  в Мекку, ни одна московская или

костромская  старуха  не  жаждала  так  сильно  подышать  святостью киевских

пещер.

     —  При  таком  влечении  к природе, им бы жить на даче или в деревне, —

сказал я.

     —  Они и жили прежде, но дети выросли; заботы об их воспитании и другие

важные  обстоятельства  удерживают  их в городе. Пускай бы уж они одни несли

бремя  «лихой  болести»,  а  то  вот  беда: при их достоинствах, многие ищут

знакомства  с  ними,  и  те,  которые  живут  лето здесь, — погибают. Старый

профессор  начинает  тосковать,  теряет  аппетит  и  сон;  у  племянницы его

Зинаиды  убыло  несколько поклонников, которым не понравился новый талант ее

—  зевота;  и  прелестной  супруге дипломата несдобровать бы, если бы она не

уезжала каждый год летом на воды.

     —  Мне  кажется, так недуг-то у тебя, — сказал я, — вот уж мне от твоих

пустяков спать хочется.

     —   В   этом   я  тебе  никогда  не  помешаю,  —  отвечал  Тяжеленко  с

неудовольствием, — равно как и в том, хочешь ты верить или нет.

     —  Ну, не сердись, мой милый! а лучше скажи, как же хотел спасти меня и

где корень зла?

     —  Как!  разве  я тебе по сю пору не сказал еще? Вереницын, братец: вот

кто всему причиной! он и Зуровых заразил!

     — Возможно ли! кажется, человек такой к ним приверженный…

     —  Да,  да,  —  прервал  Никон  Устинович,  — славный человек, и поесть

любит,   и   всё;   да   что  ж  делать!  Лет  восемь  назад  он  отправился

путешествовать  по  России, был и в Крыму, и в Сибири, и на Кавказе, — охота

же  людям  шататься  по  свету!  точно  как  нечего глотать здесь! — наконец

уединился   в  Оренбургском  крае  и  жил  всё  там,  а  года  четыре  назад

возвратился  сюда с переменою в характере и «лихой болестью». Он по-прежнему

посещал  Зуровых каждый день и каждый день вливал понемногу отравы в их мозг

—  и  отравил;  и  все  те,  которые ближе, искреннее с ним, скорее, легче и

более заражаются.

     — Что же, — спросил я, — осведомлялся ли ты о причине этой странности?

     —   Как   же!   у   него   самого,  да  он  всегда  глухо  отвечает,  с

неудовольствием   отворотится  и  проворчит  сквозь  зубы:  «Так,  болезнь!»

Впрочем,   экономка   Зуровых,   Анна  Петровна,  моя  добрая  приятельница,

сказывала  мне  под  секретом,  что  будто  он,  живучи в Оренбургском краю,

частенько  ездил в степи и влюбился там в какую-то калмычку или татарку, кто

его   знает!   Видишь,  он  какой!  от  него  слова  путного  не  добьешься;

попробуй-ка  спросить  его  когда-нибудь:  «Что  вы,  Иван Степаныч, обедали

сегодня?  какие  кушанья?»  —  ни  за что не скажет: пренеоткровенный! Итак,

Анна  Петровна утверждает, что он даже жил в улусах кочующих племен и прижил

там  двоих  детей, которых девал неизвестно куда. Ну, что мудреного, если он

среди  степей  приобрел  это расположение к полям? а что оно приманчиво, так

это  не  чудо: азиатские колдуньи всегда были мудренее европейских. Читал ли

ты,  что  пишут  про  арабских  волхвов?  чудеса!  Может  быть,  калмычка из

ревности   заворожила   его.   Зайди-ка   к   нему   вечерком  когда-нибудь:

проклятые-то так и смотрят ему в глаза!

     — Кто проклятые?

     —  А  котята-то!  двое  всегда  за  пазухой,  двое на столе, да двое на

постели; а днем всё пропадают. Что ни говори, а тут не просто!

     — И тебе не стыдно верить таким пустякам?

     — Я не верю, а только пересказываю предположения Анны Петровны.

     —  До  сих пор, однако же, не успел сказать мне, почему ты не заразился

сам и есть ли какое средство к спасению?

     —  Постоянного  нет;  всякий  должен  сам  придумать.  Меня предостерег

покойный  полковник  Трухин, который также не был подвержен «лихой болести».

Он  был  малый  не промах, и как скоро Вереницын стал его заговаривать, тот,

чувствуя   в   себе   что-то   необыкновенное,  употребил  все  силы,  чтобы

исторгнуться  из  беды.  К  счастию,  он  вспомнил  какое-то  стихотворение,

которое   нагоняло   всегда   тоску   на   Вереницына.   Полковник  и  давай

декламировать:  тот  упал в обморок, а он спасся. С тех пор Вереницын больше

не  покушался  погубить  его, хотя он вообще усердно хлопочет об этом и, как

демон-искуситель,    вкрадывается    в    душу,    усыпляет,    доводит   до

бесчувственности,  а  там  уж  и  поразит своею чарою, — не знаю, съесть ли,

выпить  ли  что  даст…  Ну  вот когда он расположился опутать меня адовыми

сетями,  я  стал  придумывать, как бы сразить его чем-нибудь необыкновенным,

что  особенно  предписывал  мне  Трухин.  Я  думал, думал, думал и наконец —

угадай, чем поразил?

     — Не знаю, — отвечал я.

     — Ты помнишь мой голос?

     — Твой голос? что, бишь, это такое?..

     —  Ну,  неужели не помнишь? Вот, постой, я спою. Он вытянул губы, надул

щеки  и  хотел  уж  огласить  храмину  нечестивыми  звуками,  но  мне  вдруг

припомнился  этот  скрып немазаных колес: у меня от воспоминания затрещало в

ушах, я замахал руками и благим матом закричал:

     — Помню, помню! Сделай милость, не начинай! Чудовищный голос!

     —  Ну,  то-то же, — сказал он. — Хотя моя родина славится мелодическими

голосами,  да  в  семье  не  без  урода!  Так  когда  только  лишь  он начал

заговаривать  меня,  я  вдруг запел во всё горло: он зажал уши и скрылся. Ты

тоже  изобрети что-нибудь, только помни, что надобно ошеломить его с первого

раза,  а  иначе  прощай!  погибнешь.  После Зуровы сами затеяли было втянуть

меня  и  уговорили  пойти  прогуляться  в Летний сад, вероятно, с намерением

увлечь  оттуда  за город. Дорого стоило им исторгнуть мое согласие; наконец,

мы  пошли.  Я,  заметив  их  враждебный  умысел,  стал оглядываться, куда бы

скрыться,  —  и  что  же?  колбасная  лавка в двух шагах! Думать нечего: они

заговорились,  а  <я>  и  нырнул  в  нее.  Они  никак  не догадались, куда я

скрылся:  осматривались, осматривались, а я поглядываю из окна да помираю со

смеху!  Вот  всё,  что  могу  сообщить  тебе  о «лихой болести», — больше не

спрашивай.  Посмотри  мне  в  лицо:  видишь,  как в нем нарушено спокойствие

горестными  воспоминаниями  и продолжительным рассказом? Постигни же и почти

великость  жертвы, принесенной дружбе; не тревожь моего покоя и — удались. —

Эй,  Волобоенко!  —  закричал  он своему человеку, — воды! окати мне голову,

опусти сторы и не беспокой меня ничем до самого обеда.

     Напрасно  я  пытался  сделать  ему  еще  несколько вопросов: он остался

непреклонен и свято хранил упорное молчание.

     — Прощай, Никон Устиныч! — Он молча кивнул головой, и мы расстались.

     «Кто  ж  из них болен? — думал я по выходе от него, — верно, Тяжеленко.

Что  за  вздор  молол он мне об этих милых, добрых Зуровых? Как я посмеюсь с

ними над ленью моего приятеля!»

     Погуляв  еще  немного,  я  возвратился  к  Зуровым,  и  хотя  час обеда

приближался,  но  ни  слуги,  ни  господа не думали об том. Алексей Петрович

занимался  с  старшими  детьми  приведением  в  порядок рыболовного снаряда;

Марья  Александровна  что-то  писала.  Я заглянул в бумагу и прочитал сверху

надпись  крупными  словами:  «Реестр  серебру,  столовому  белью  и  посуде,

назначенным на сие лето для загородных прогулок».

     «Ого! — подумал я, — да приготовления-то идут не на шутку!»

     А  еще  подальше  Феклуша  штопала  серые чулки под цвет пыли, тоже для

прогулок. Марья Александровна приветствовала меня зевотою.

     —  Иван  Степаныч  вас  ждет  в бильярдной, — сказала она. — Теперь еще

рано: он просит сыграть с ним партию.

     Вереницын  встретил  меня  с  тем  видом, с каким встречает вас купец в

лавке,  портной  в  своей  мастерской,  то  есть  с  надеждой  на добычу. Мы

вооружились  киями  и  стали  играть.  Вдруг  во  время  игры  случилось мне

взглянуть  на  него  попристальнее: он зевал и с тоскливой миной посматривал

на меня.

     — Что вы? что вы? — вскричал я, подбежав к нему.

     —  Ничего,  продолжайте  играть,  —  сказал  он  басом,  — сорок семь и

тридцать четыре.

     —  Нет, — отвечал я, — мы доиграем после, а теперь позвольте отдохнуть:

я много ходил.

     — И прекрасно! сядемте же на диван.

     Мы  сели.  Я  положил  голову  на  подушку. Он, приклонясь к моему уху,

начал  что-то  нашептывать  так  тихо, что я не мог расслышать ни слова. Мне

стало скучно: я задремал.

     — Вы спите? — спросил он торопливо.

     — Поч…ти… — пробормотал я сквозь сон.

     —  Ах,  не  спите, пожалуйста! мне надо поговорить с вами о многом, а я

только начинаю.

     — Из… ви… ните… не… могу…

     Далее  не  помню, что было: я заснул; только впросонках слышал, как он,

уходя,  проворчал со вздохом: «Опять неудача! этот заснул, не слушав. Видно,

придется  не  распространять  моего  недуга  далее,  а влачить его целый век

одному и ограничиться единственными спутниками, Зуровыми».

     Не  знаю, долго ли я спал; человек разбудил меня, когда уже все сели за

стол.

     «Опять  неудача,  сказал  он,  —  думал  я. — Неужели рассказ Тяжеленки

справедлив?  Бедные  Зуровы.  А  я,  стало  быть,  избавился от дьявольского

прельщения благодатным сном!»

     За   обедом   кроме   Зуровых   была   еще  Зинаида  с  дядею.  Сначала

разнообразный  разговор  весело  перебегал  между  собеседниками; но к концу

обеда  вдруг  Алексей  Петрович  начал  неистово зевать, и зевота сообщилась

всем, кроме меня.

     —   А   когда  за  город?  —  спросил  Алексей  Петрович,  обращаясь  к

Вереницыну.

     — Послезавтра, — отвечал тот.

     — Бабушка! — закричал Володя, — какова погода будет послезавтра?

     — Облачно, — отвечала старуха.

     —  Что за беда, что облачно! — сказала Марья Александровна, — хоть бы и

дождик, мы всё можем ехать.

     —  Помилуйте!  —  воскликнул я, — дождитесь по крайней мере мая: теперь

холодно,  в  поле  даже  нет  травы. Как можно за город в апреле месяце, и с

вашим здоровьем!..

     —  А  что ж, разве мое здоровье худо? — прервала она меня. — Я довольно

часто  бываю  здорова:  помните,  в  свои именины, на третий день Рождества,

Великим постом три раза чувствовала себя хорошо, — чего еще хотеть?

     — А вы поедете? — спросил у меня Алексей Петрович, — вы дали слово.

     —  Я  готов разделять с вами это удовольствие, — отвечал я, — только не

прежде   июня   месяца,  а  не  беспрестанно  и  во  всякое  время,  как  вы

собираетесь.  Я  не  понимаю, как не наскучит быть слишком часто за городом:

что там делать?

     —  Возможно  ли!  —  закричали  все хором, — что делать за городом! — И

начали:  —  Сидеть  без шапки на жару и удить рыбу, — вопил неистово Алексей

Петрович.

     Фёкла: — Есть масло, сливки, собирать ягоды и грибы.

     Зинаида:  —  Взирать на лазурь неба, дышать ароматами цветов, глядеться

в водный ток, блуждать по злаку полей.

     Вереницын:  —  Ходить  с  трубкою  даже  до  усталости, смотреть на всё

задумчиво и заглядывать в каждый овраг.

     Бабушка: — Сидеть на траве и жевать изюм.

     Старший  сын,  студент:  —  Есть черствый хлеб, запивать водой и читать

Виргилия и Феокрита.

     Володя:  —  Лазить по деревьям, доставать гнезда и вырезывать из сучьев

дудки.

     Марья  Александровна:  —  Короче, наслаждаться природою в полном смысле

этого  слова.  За городом воздух чище, цветы ароматней; там грудь колеблется

каким-то   неведомым   восторгом;  там  небесный  свод  не  отуманен  пылью,

восходящею   тучами   от   душных   городских  стен  и  смрадных  улиц;  там

кровообращение  правильнее,  мысль свободнее, душа светлее, сердце чище; там

человек беседует с природой в ее храме, среди полей, познает всё величие…

     И  пошла!  и  пошла!  О  Господи!  больнехонько! Вижу, вижу, прав Никон

Устиныч  — погибшая семья! Я поник головой на грудь и молчал, да и к чему бы

послужили противоречия? можно ли бороться одному с толпою?

     С  того  времени  я  стал  грустным  наблюдателем хода «лихой болести».

Иногда  мне приходило на мысль попробовать избавить их, хотя на время, силою

от  дьявольского  обаяния,  заперев  двери в минуту отъезда, или броситься к

знаменитейшим  врачам  и,  возбудив  сначала  любопытство,  а потом участие,

умолять  о  помощи  несчастным  страдальцам; но это значило бы поссориться с

ними  навек,  потому  что  они  не теряли рассудка, и когда не было в помине

прогулок,  то  это  были  те  же  «зимние  Зуровы», то есть те же любезные и

добрые, как и зимой.

     Не  стану  утомлять читателя изображением всех разнообразных оттенков и

отдельных  случаев  «лихой  болести»:  в  рассказе моего приятеля Тяжеленки,

который  я  передал  почти  без  перемены, заключается общее понятие об этой

болезни,   а   мне   остается   только  прибавить,  для  большей  ясности  и

достоверности,   описание   одной  или  двух  поездок,  наиболее  обличающих

болезненное состояние духа моих знакомых.

     Каждая    из   них   непременно   отличалась   каким-нибудь   особенным

приключением:  то  ломалась ось, коляска опрокидывалась набок, и оттуда, как

из  рога  изобилия,  сыпались  разные  предметы  в  чудеснейшем беспорядке —

кастрюльки,  яйца,  жаркое,  мужчины,  самовар, чашки, трости, галоши, дамы,

крендели,   зонтики,   ножи,   ложки;  то  многодневный  дождь  и  усталость

заставляли  искать  убежища в хижине, которая тоже превращалась в любопытную

сцену  по  своему  разнообразию,  —  теляты,  ребятишки, голые лавки, черные

стены,  русские и чухонские мужчины, тараканы, сковороды, тарелки, русские и

чухонские   дамы,   салопы,  плащи,  армяки,  дамские  шляпки  и  лапти  без

приготовления   разыгрывали  разнохарактерный  дивертисмент.  Кроме  общего,

большого  случая  происходили частные и мелкие: то кто-нибудь из детей падал

в  воду,  то Зинаида Михайловна ошибкою обмакивала стройную ножку в тинистую

канаву…  Но  можно ли пересказать всё, что случалось во время этих набегов

на  поля  и леса; да и могло ли быть иначе, когда несчастные сами стремились

навстречу  всем  неудобствам? Так, помню я, однажды утром, когда погода была

еще  изрядная,  мы  согласились  в тот же день после обеда ехать в Стрельну,

осмотреть  тамошний  дворец  и  сад.  Во  время обеда свинцовая туча покрыла

небо,  вдали  перекатывался  гром;  наконец ближе, ближе, и полился страшный

дождь.  Я  было  обрадовался, думая, что без всякого сомнения прогулка будет

отложена,   тем   более   что   крупный   дождь   превратился   в  мелкий  и

продолжительный;  но напрасно я радовался: часов в пять подъехало ко крыльцу

несколько наемных экипажей.

     — Что это значит?

     — Как что? а в Стрельну? — воскликнули все.

     — Да неужели кто-нибудь осмелится ехать в такую погоду?

     — А чем погода дурна? только дождь.

     — Этого вам мало! Но ведь мы можем иззябнуть, простудиться, умереть.

     —  Так  что же? зато погуляем! С нами пять зонтиков, семь непроникаемых

плащей, двенадцать галош и…

     — И удочки! — прибавил Алексей Петрович.

     Делать  нечего;  я дал слово и поехал. Дождь ливмя лил до другого утра,

а  потому  мы,  приехав в Стрельну, должны были, не осматривая дворца, ехать

прямо  в трактир, где имели наслаждение напиться чаю сомнительного качества,

цвета и вкуса да пожевать сухого бифстека.

     С  той  поры  я  стал  реже  ходить  к  Зуровым,  потому что по милости

прогулок  был три раза болен, да и самих их часто не заставал дома, а если и

заставал,  то  всегда  среди приготовлений к прогулкам или в отдохновении от

них,  —  чаще  они  бывали  больны.  Однако  я  всё  еще  не отчаивался в их

выздоровлении  и  думал,  что  советы  друзей,  помощь  врачей  и,  наконец,

утекающее  здоровье истребят корень несчастной мономании. Увы! как я жестоко

ошибался!  следующие  три  припадка,  или  —  по их названию — три прогулки,

достаточно покажут, до какой степени «болесть» овладела несчастными.

     Однажды   я   пришел   к   ним   вечером  и  удивился  тишине,  которая

господствовала  в  доме,  где  веселые  восклицания,  смех, звуки фортепьяно

обыкновенно   сменялись   одни   другими.   Я  спросил  человека  о  причине

непостижимого молчания.

     — Несчастие, сударь, случилось, — отвечал он шепотом.

     — Какое? — спросил я в испуге.

     — Старая барыня изволила ослепнуть.

     — Возможно ли! О Боже! бедная бабушка! Отчего?

     —  Вчера  за  городом  очень долго изволили сидеть на жару и пристально

смотреть  на  солнце,  а  когда  приехали  домой,  так уж ничего не изволили

видеть.

     В  гостиной  встретил  меня  Алексей  Петрович  и подтвердил сказанное,

прибавив,  что  он  сожалеет  о  бабушке,  тем  более что это обстоятельство

остановило  на  время  поездки. Я пять раз покачал головой, из которых одним

старался  выразить  сожаление  о  бабушке, а четырьмя — негодование на слова

Алексея  Петровича.  «Ну,  —  думал  я, — по крайней мере дня четыре посидят

дома;  я очень рад; авось понемногу отстанут». С этими утешительными мыслями

я ушел домой и лег спать.

     На  другой  день  утром,  часу  в шестом, смешанные голоса и шум многих

шагов  на тротуаре разбудили меня и заставили встать с постели. Полагая, что

поблизости  случился  пожар,  я  выглянул  из  форточки  на  улицу, и что же

представилось  моим  взорам!  Алексей  Петрович  без шапки, с развевающимися

волосами,  с дикою радостью в глазах, пожирал скачками пространство; плащ на

нем  раздувался  от  ветру,  как  парус;  в  руках  были  две удочки со всем

прибором;  а  за  ним дети, мал мала меньше, неслись с воплями, прискакивая,

отставая,   забегая   вперед.   Я  остолбенел;  еще  ни  разу  «болесть»  не

обнаруживалась  в  такой сильной степени. Смотрю — вся ватага остановилась и

начала зевать перед моими окошками.

     —   Куда  стремите  ваш  бег,  несчастные,  и  почто  возмущаете  покой

ближнего?  —  возопил  я  вдохновенным голосом. Так как они показались мне в

эту  минуту особенными существами, на которых лежит печать проклятия, то я и

почел  за  нужное употребить, как водится в подобных случаях, особенный язык

в разговоре с ними.

     — Пешком в Парголово! — закричали они хором.

     — Ужели? А бабушка?

     — Пускай ее! мы не вытерпели; при ней осталась жена. Пойдемте с нами.

     — В уме ли вы? Ведь до Парголова двенадцать верст!

     — Так не идете?

     — Ни за что!

     —  У! у! у! — завыли они и понеслись далее. Я долго смотрел им вслед, и

две  крупные  слезы  скатились с ресниц моих. «За что тяготеет над ними кара

небесная? — подумал я. — Господи! неисповедимы судьбы Твои».

     Часа  через  три  после  того  сильный  туман,  который  еще  с полночи

разостлался  над  городом,  превратился  в  частый дождь и с севера поднялся

холодный  ветер.  Я  вспомнил  о  несчастных,  и  сожаление не позволило мне

оставаться  хладнокровным  к  их  гибели.  Я  поспешно  оделся, взял с собою

цирюльника,  за  неимением  знакомого  лекаря,  и  на  дрожках  отправился в

погоню,  чтоб  подать помощь, которая, как я полагал, будет им необходима, —

и не ошибся.

     В  самом  Парголове я их не нашел, а от мужиков узнал, что они ушли еще

верст  за  семь, на какое-то озеро, удить рыбу и избрали для того болотистую

дорогу,  а  по  проезжей  не  пошли.  Нечего  делать,  надо было ехать по их

следам.  Вскоре эти следы открылись: то были растерянные фуражки и перчатки,

как  такие  вещи,  которые,  по  мнению  Алексея  Петровича, только мешали в

прогулках.  Наконец  нашел:  Алексей  Петрович  сидел  на  берегу  с мутными

глазами,  свесив  ноги  в  воду  по самые колена и держал в руках удочку. Он

дремал  и  бредил,  потому  что  вся  кровь бросилась от ног в голову. Подле

него,  с  разинутым  ртом,  лежал  окунь,  а далее местами, точно в таком же

положении,  валялись  дети,  окоченевшие от холода. Сапоги у них до половины

были  наполнены  водою,  а  платье промочено дождем. Цирюльник, похлопотав с

полчаса,  успел  привести  их  в  чувство,  а я между тем сбегал в ближайшую

деревню  и нанял три чухонские тележки, в которые уложив Алексея Петровича с

детьми и накрыв рогожами, повез в город в отчаянном положении.

     После  этого  приключения  я  не  заглядывал  к  ним  целые две недели.

Наконец  в  воскресенье, утром, вхожу в переднюю. Там оба зачумленные лакея,

со  всеми  зловещими  признаками,  спорили,  как  лучше  ездить  за  город и

наслаждаться  воздухом  —  стоя  на  запятках  или сидя с кучером на козлах.

«Эге!  да  здесь  опять нездорово! — подумал я, — видно, наши едут». Из залы

послышался   голос  Алексея  Петровича:  он  приказал  подавать  экипажи.  Я

опрометью  бросился  вон,  с  намерением возвратиться вечером, проведать, не

случилось  ли  с  ними чего, то есть не убился ли кто-нибудь, не простудился

ли,  не  утонул ли, не ослеп ли и проч. Часу в десятом я пришел и — охнул от

удивления:  они не походили на самих себя. Бледные, тощие лица, растрепанные

волосы,  запекшиеся уста и мутные взоры — вот что поразило меня в них. Иной,

не   зная  причины,  подумал  бы,  что  они  претерпели  страшную  пытку,  и

действительно,  они  могли бы, не нарушив приличия, проплясать танец мертвых

в  «Роберте».  Марья  Александровна  лежала  на  постели  и  едва дышала; на

столике  подле  нее  стояло  множество  баночек  и  пузырьков  со спиртами и

разными   крепительными  и  успокоивающими  медикаментами.  В  столовой  оба

недужные человека, также бледные и изнуренные, накрывали на стол.

     — Откуда? что с вами? — были мои первые вопросы.

     —  Славно  погуляли,  —  отвечал Зуров, едва переводя дыхание. — Вот мы

вам расскажем.

     — Погодите, успокойтесь прежде: вы сейчас умрете.

     — Эй! давайте скорее кушать! Смерть, есть хочется.

     — Да разве вы ужинать хотите?

     — Нет, обедать.

     — Как обедать! неужели по сю пору не обедали?

     —  Нет еще. Сначала некогда было: всё ходили, и даже немножко устали, а

потом,  как захотелось есть, мужики ничего не дали, кроме молока, а мы взяли

с  собой  только  соленых  булок  в надежде, что к обеду воротимся, так и не

ели. Да в еде ли дело! Зато как славно погуляли!

     — Где же вы были? — спросил я.

     —  За  Средней  Рогаткой,  пять верст в сторону от большой дороги, есть

славное место!

     —  Ах, что за место! — сказала едва внятным голосом Марья Александровна

и  приняла  несколько  капель,  —  какие  виды! Жаль очень, что вы с нами не

поехали.  Как  иногда  бывает игрива и вместе великолепна природа! Расскажи,

Зинаида, — я не могу.

     —  Представьте себе, — начала Зинаида, — преживописный песчаный косогор

над  канавой;  на  косогоре  три  сосны  да береза — точь-в-точь над могилой

Наполеона,  как  справедливо  заметил  Иван  Степаныч;  далее  видно  озеро,

которое  то  трепещет  от ветра, как кисейное покрывало, то замирает и лежит

неподвижно,  гладкое  и блестящее как зеркало; по берегам его со всех сторон

теснятся  маленькие хижинки, как будто желают спрыгнуть в воду, — всё приюты

незатейливого  счастия,  труда,  довольства,  любви и семейных добродетелей!

Через  озеро, с одного крутого берега на другой, с удивительным искусством и

смелостью,  которые  сделали  бы  честь лучшему инженеру, переброшен мост из

легких  жердей, устланный… чем, бишь, mon oncle? {дядюшка — фр.} вы давеча

сказали, да я забыла.

     — Навозом, моя милая, — отвечал профессор, — вещь самая простая.

     —  Да,  может  быть;  только это придает пейзажу особенный, чрезвычайно

живописный  вид  и напоминает Швейцарию и Китай. К сожалению, природа и там,

вдали  от  толпы, не свободна от нечистого прикосновения людей! Представьте:

в  этом  милом  озере, на которое, кажется, самый ветерок едва может дышать,

солдаты моют белье, и мыльная пена растекается по всей поверхности!

     —  Стало  быть, ваше озеро не больше этой комнаты, — заметил я, — когда

мыло покрывает всю поверхность.

     — Нет, побольше, — нерешительно отвечал Зуров.

     —  Погода  нынче  прекрасная,  — продолжала Зинаида Михайловна, — а там

она вдвое хороша: зной необыкновенный…

     —  Да,  славно  жарило!  — примолвил Алексей Петрович, — у меня даже во

рту  пересохло.  Чудо!  прелесть! люблю жары! Я дорогой потерял шапку и удил

всё с открытой головой.

     — Вероятно, из почтения к рыбам, — сказал я.

     —  Нет,  рыбы не было: всё лягушки попадались. Да что до этого за дело!

Понимаете  ли  вы  одно  бескорыстное  наслаждение  сидеть  и  ждать,  когда

зашевелится  поплавок?  Вы  — профан! никогда не поймете этого божественного

ощущения.  Для  этого  надобно  иметь  не  такую  черствую душу, как ваша, и

чувство понежнее.

     Я просил Зинаиду Михайловну продолжать, и она опять начала:

     —  Итак,  зной  необыкновенный, как под тропиками; место открытое, тени

нет,  спрятаться  некуда,  —  настоящая Аравия! А что за воздух! как в Южной

Италии!  отвсюду  веет  ароматом,  но опять люди нарушают гармонию: там, где

царствует  сладостный  запах,  где  под  каждой  травкой наслаждается жизнию

насекомое,  где ветерок ласкает каждый цветочек, где пернатые поют согласным

хором  хвалебный  гимн  Творцу,  —  и там, как черви, копышатся люди, и туда

принесли  свои  мелочные заботы: рабы презренных нужд и расчета, они унизили

рабством  природу.  Вообразите, что на этом клочке земного рая они завели…

какой, бишь, завод, mon oncle? я опять забыла.

     —  Салотопенный,  —  отвечал  старик. — Ты забываешь самые обыкновенные

вещи.

     —  Вот  это  в  самом  деле неудобно! — простонала бабушка, — я чуть не

задохлась от дыму, а вонь какая — упаси Создатель!

     —  Зачем вы старушку-то берете? — сказал я вполголоса. — Она только что

оправилась  от  недавней  болезни,  да,  кроме  того,  ей  бы  и не по летам

разъезжать.

     Старуха услыхала.

     —  Что  ты  это,  батюшка,  отговариваешь  их  брать  меня?  —  сердито

проворчала она,- ведь я живой человек; что мне дома-то делать?

     — Ну а вы, дети, как себя чувствуете после прогулки?

     — У меня голова от жару трещит, а то весело было.

     — И мне бы славно, да целый день всё что-то тошнило.

     — У меня так лицо перетрескалось — нельзя дотронуться.

     —  А  у  меня целый день в животе ворчит, не знаю отчего, — проговорили

они один за другим.

     — А Вереницын был с вами?

     — Как же! он и поездку-то затеял.

     — Где же он?

     — Его отнесли домой.

     — Как отнесли?

     — Он очень много ходил; у него ноги отнялись.

     —  Вот  тебе  раз!  Славно  же  вы гуляете. Теперь видите ли, — начал я

проповедовать,  —  понимаете ли, до чего доводит вас гибельная страсть? Ведь

это  болезнь,  неужели  вы  не замечаете? Смотрите: Марья Александровна едва

дышит;  Зинаида  Михайловна  теряет  прелестный  цвет лица и худеет ко вреду

своего  здоровья  и  красоты;  дети  почти  при  смерти;  вы  сами,  Алексей

Петрович,  укоротили  свой век по крайней мере на десять лет. Отстаньте! ну,

право, ей-Богу, отстаньте!

     Он   задумчиво   смотрел  на  меня  и,  казалось  мне,  раскаивался.  Я

обрадовался. «Вот действует! — думал я, — каково! с пяти слов!»

     —  Постойте,  —  вдруг  вскричал он, — слушайте, что я скажу: как скоро

жена  и  дети  выздоровеют  от  этой  прогулки, мы учреждаем пикник и едем в

Токсово!

     —  Браво!  брависсимо!  —  грянули  все.  Я  махнул  рукой,  вздохнул и

располагался выйти, бросив слезный взгляд на Феклу Алексеевну.

     —  Вы  с нами едете, непременно едете! — сказал мне Алексей Петрович, —

иначе поссоримся.

     —  Поезжайте,  —  примолвила  Зинаида  Михайловна,  —  а то вы, как ваш

приятель Тяжеленко, от лени растолстеете и будете похожи на кубарь.

     —   Что  ж  за  беда!  тогда  мне  не  нужно  будет  ходить,  а  только

перекатываться с места на место, что, кажется, легче.

     На  другой  и  следующие  дни  утром я получал по три записки, которыми

напоминали  мне  о  пикнике.  Зачумленные лакеи попеременно ходили ко мне, и

между  ними  и  моими  людьми  завелись даже подозрительные связи, что не на

шутку  встревожило  меня, и потому, для потушения зла в начале, я отправился

сам  к  Зуровым для переговоров, как и когда ехать. Назначили через неделю и

на мой вопрос, что привезти, отвечали: «Что хотите».

     Тут  мне  опять пришло в голову попытаться спасти их. Место отдаленное:

легко  может  случиться  несчастье,  а  здоровый  только  один я: кто станет

отвечать?  Но  как предупредить опасность? Броситься к обер-полицеймейстеру,

рассказать  ему  откровенно  всё и просить команды, которую скрыть в засаде,

для  наблюдения,  а  потом,  в  случае  беды, вызвать сигналом. Но ввериться

обер-полицеймейстеру  — значит обнаружить зло перед всеми, а этого бы мне не

хотелось. Пойду, посоветуюсь с Тяжеленкою.

     — Да какого же несчастия ты опасаешься? — спросил он.

     —  Например, пожара в деревне, от неосторожности. Ты знаешь, что в поле

они  сами  не свои: поставят самовар, закурят сигарку и потом бросят. Боюсь,

чтоб  кто-нибудь  из  них  не  утонул,  не  убился.  Да  мало  ли  что может

случиться?

     —  И!  не  тревожься,  этого  не будет. Ведь они помнят себя. Ты только

наблюдай,  чтобы  они  не  ходили  чересчур, не простудились, а главное — не

оставались бы долго без пищи: вот что важно!

     —  Где  ж  мне одному усмотреть за всеми! Знаешь ли что, любезный Никон

Устиныч:  ты  никогда  не  был  прочь  от  доброго дела; покинь на один день

леность и поедем со мной.

     Он  сурово  взглянул  на  меня и не сказал ни слова. Это, однако же, не

смутило  меня:  я  еще  раз  покусился  уговорить и — вообразите! — к вечеру

успел  исторгнуть  из  него  согласие,  обещав  обеспечить  его  со  стороны

продовольствия и экипажа.

     В  назначенный  день,  в  семь часов утра, мы с ним догнали за заставой

шарабан,  в  котором  кроме  самих  Зуровых  помещался  старый  профессор  с

Зинаидой  Михайловной, а сзади в коляске ехали дети. Тяжеленко взял любимого

своего лакомства — ветчины, а я конфект и малаги.

     По  дороге  мы  останавливались  по  крайней  мере раз восемь: то Марье

Александровне  желалось  понюхать цветочек, растущий на завалине; то Алексею

Петровичу  казалось,  что  в  большой луже, образовавшейся от дождей, должна

водиться  рыба,  и  он  закидывал  удочку;  между  тем  дети  во  время этих

остановок  беспрестанно  что-то  ели. Но как всему на свете есть конец, то и

мы  наконец  добрались  до  какого-то  села,  где оставили экипажи и при них

человека,  а  другого взяли с собой. Алексей Петрович тотчас куда-то скрылся

с  двумя  старшими  детьми;  бабушку,  по причине слепоты, посадили на траву

недалеко  от  села, где остановились; а Тяжеленко, едва сделал шагов двести,

как  упал  в изнеможении подле бабушки. Мы, оставя их там, сами пошли и, как

говорится  в  сказках,  шли, шли, шли, — и не было конца нашей ходьбе; скажу

только,  что  мы  спускались в пять долин, обогнули семь озер, взбирались на

три  хребта,  посидели  под семьдесят одним деревом пространного и дремучего

леса и при всех замечательных местах останавливались.

     —  Какая мрачная бездна! — сказала Марья Александровна, заглянув в один

овраг.

     —  Ах!  — с глубоким вздохом прибавила Зинаида Михайловна, — верно, она

не  одно  живое существо погребла в себе. Посмотрите: там, во мгле, белеются

кости!

     И  точно,  на  дне валялись остовы разных благородных животных — кошек,

собак,  между  которыми  бродил  Вереницын, страстный охотник заглядывать во

все  овраги,  как  сказано было выше. В другом месте моя незабвенная Феклуша

нашла оказию плениться природою.

     —  Взойдемте  на  этот  величественный холм, — сказала она, указывая на

вал вышиною аршина в полтора, — оттуда должен быть прелестный вид.

     Вскарабкались  —  и  нашим взорам представился забор, служивший оградою

кирпичному заводу.

     — Везде, везде люди! — с досадой сказала Зинаида Михайловна.

     Но  тут  суждено  было  случиться  маленькому  несчастию: Володя сделал

прыжок  и  очутился  во  рву:  Марья  Александровна  в  испуге  нагнулась  и

подверглась  той  же  участи;  Зинаида,  со  страху и в предупреждение беды,

обмакнула  ножку  в  канаву  по  самое  колено,  что с нею случалось почти в

каждой  прогулке.  Я,  Вереницын  и  племянник Зуровых поспешили на помощь и

вытащили  их  в  прежалком  положении:  у  Володи текла из носу кровь, Марья

Александровна  перепачкалась  в  грязи, Зинаида Михайловна должна была сесть

на  берегу  ручья  и  переменить  чулки,  которые каким-то чудом очутились в

запасе.  То-то  предусмотрительность! ну приходило ли вам, господа, в голову

запасаться  когда-нибудь  в  подобном  случае  лишними… Да что и говорить!

женское дело!

     Ходьба утомила нас до крайности; я помышлял об отдохновении и пище.

     — Пора бы обедать, — сказал я, — три часа.

     —  Нет,  мы  прежде напьемся чаю, — отвечала Зурова, — а обедать пойдем

назад.

     У  меня  зачесался  лоб  и  затылок, когда я вспомнил, что мы отошли от

села   верст   восемь.  Человек  нес  маленький  самовар,  чай  и  сахар.  Я

обрадовался  и  этому. Теперь надо было подумать, куда приютиться, и вдруг —

о  счастие!  —  в полуверсте от нас, на маленькой речке, виднелась мельница.

Нечего и думать: туда!

     —  Нам сама судьба благоприятствует! — сказала Марья Александровна. — С

каким  наслаждением  я буду пить чай, прислушиваясь к шуму воды! Воображение

перенесет  меня  к  водопаду  Рейна, на берега Ниагары; ах! если бы побывать

там, подышать тамошним воздухом!

     —  Со  временем,  — сказал тихонько Вереницын. Я с удивлением посмотрел

на  него,  но  он замолчал и быстро отвернулся в сторону. Убитые усталостью,

мы  наконец доползли до мельницы. Чухонец, весь в муке, живая вывеска своего

художества, встретил нас у дверей с колпаком в руке.

     — Пусти, пожалуйста, отдохнуть и напиться чаю: мы тебе заплатим.

     — А хорошо, — сказал он лениво.

     Мы  вошли  и разместились по лавкам, на которых была в изобилии посеяна

мука.  Напрасно  старались  мы  завести  разговор:  усталость,  а  пуще  шум

мельничных колес налагали досадное молчание на наши уста.

     Человек  принес  самовар,  а  мы  спросили  у чухонца чашек. Он пошел и

через  минуту  воротился с огромной деревянной чашей. Мы старались объяснить

ему,  что нам нужно, и догадливый финн ударил себя по лбу и принес несколько

узеньких,  продолговатых  стаканчиков,  какими  наши мужички пьют заздравные

тосты.  Всё  это  начинало  смешить  меня,  а  прочих  сердить. Дамы боялись

дотронуться  руками  до  этих  фиалов зеленоватого стекла, но делать нечего:

чашек  не  взяли,  и  необходимость,  то  есть нестерпимая жажда, принуждала

касаться  не  только  руками,  даже…  и  вспомнить-то нехорошо! — губками.

Подумаешь,  до  каких  странностей принуждает иногда касаться необходимость!

Но  тут  судьба,  кажется,  сжалилась и не решилась оскорбить нежные дамские

уста  противузаконным  прикосновением:  Марья  Александровна  спросила  чай;

Андрей  подал  китайский  ларчик;  открыли  и — ахнули от изумления, ужаса и

досады!  вообразите:  на  самом  чаю  лежала  вверх  дном  открытая жестяная

табакерка;  несчастный  Андрей  ошибкою  положил  ее  туда  и  смешал  чай с

табаком!  —  Секунду  длилось  молчание;  потом  вдруг Марья Александровна и

Зинаида   Михайловна,   которым   очень   хотелось  чаю,  зарыдали;  Феклуша

попыталась  было  отделить  нечистое  зелье,  но  мелкий  зеленчак проник до

глубины  ларчика  и  вместе  наших  сердец.  Только одного Андрея не сразила

собственная  его  неловкость;  когда  мы  напали  на  него  с упреками, он с

большим неудовольствием проговорил:

     —  Что  мудреного!  велика  важность  —  ваш чай! Я сам в убытке — весь

табак  потратил.  Со  мной  и не то бывало: один раз, дорогой с генералом, я

ошибкою  положил  сальную  свечу  в  карман  парадного  мундира; она в тепле

растаяла  и  расплылась  по  всему  мундиру.  То важнее, да и тогда мне горя

мало!

     —  Нет  ли  у  тебя,  по  крайней  мере,  чего-нибудь поесть? — спросил

Вереницын  у  чухонца.  И  простодушный  сын  природы  принес  пучок луку, в

знакомой чаше квасу и с поклоном поставил на стол. Дамы отскочили прочь.

     — Больше ничего нет?

     —  Мука  есть,  —  сказал  он торжественно. С невыразимой усталостью во

всем  теле  пустились  мы в обратный путь; в горле и груди жгло будто огнем;

сверх  всего  этого,  должно  было попеременно вести дам. Сколько бы упреков

имел  я  право высказать тогда! Но великодушие не было мне чуждо, и я затаил

желчь на дне души.

     Едва  ли  крестоносцы  с бoльшим восторгом завидели святой град, как мы

свое   пристанище;   но  радость  наша  нарушилась  особенным  приключением:

приближаясь   к   селу,   мы  услышали  крик  знакомых  голосов:  «Помогите!

помогите!»  Ускоряем шаги и видим, что бабушка и Тяжеленко, сидя на траве, с

отчаянием  отмахиваются  от  трех охотничьих собак, которые, прыгая и играя,

успели  уже  стащить  со  старухи  головной  убор,  а  с  Тяжеленки картуз и

продолжали  с  визгом  бегать  и резвиться около них. В одно время с нами из

перелеска показались охотники и отогнали собак.

     Когда  восстановился  порядок,  Никон  Устинович  бросил  на  меня взор

немого  упрека;  на  лице его боролись два чувства: праведного негодования и

раздраженного аппетита.

     — В пять часов обедать! — воскликнул он, — слыханное ли дело!

     —  Как  мы  славно  погуляли,  monsieur  Tiagelenko!  — сказала Зинаида

Михайловна, — как жаль, что вас не было!

     —  Вам,  конечно,  тошно  видеть  меня на свете, — отвечал он с горькою

улыбкою,  —  вы  хотели  бы, чтобы я от ходьбы пал на месте бездыханен; мало

того, что я не ел до сих пор!

     —  Прямой  кубарь!  —  прошептала  насмешница. Профессор торопил идти в

село. Наконец, со всеми признаками страшной усталости, мы достигли привала.

     —   Кушать,   кушать  поскорее!  —  раздавалось  со  всех  сторон.  Все

зараженные  устремились  было  обедать  на  луг,  но  Тяжеленко загородил им

дорогу.

     —  Вы  пойдете на луг не иначе как по моему телу! — сказал он, что было

физически  трудно,  а  потому  накрыли  на  стол в избе. Марья Александровна

велела поставить горчицу, уксус и другие приправы.

     —  Кто, господа, запасся холодным? — спросила она, — велите подавать. —

Молчание. — Отчего же никто не говорит?

     — Да, вероятно, оттого, что ни у кого нет, — сказал я.

     — Ну так начнем пастетом. Андрей, подай!

     — Да пастета нет, сударыня: дети дорогой весь изволили скушать.

     Я  не спускал глаз с Тяжеленки: лицо его покрылось гробовою бледностью;

он бросил на меня яростный взор.

     —  У вас, Никон Устиныч, кажется, была ветчина? чего же лучше? — сказал

Вереницын. — Велите подать.

     —  Ее  собаки  съели,  которых  вы  отогнали  от  нас,  —  проговорил с

замешательством Тяжеленко.

     —  Как,  батюшка!  —  проворчала  старуха,  —  мне еще задолго до собак

слышалось, что ты как будто всё жевал что-то.

     — Нет… это так… ваш изюм ел.

     — Ну, нечего толковать много. Подавайте бульон!

     — Бульону не брали, сударыня.

     —  Стало  быть,  нам  приходится обедать  a  la  fourchette, {холодными

блюдами — фр.}  — сказал профессор,  —  горькая  доля,  господа!  Перейдемте

к  жаркому. У кого есть жаркое и какое?

     —  У  меня  никакого.  —  И  у  меня. — И у меня, — проговорили один за

другим  девять голосов, принадлежавшие девяти членам пикника. Остальных трех

лиц,  то  есть  Алексея Петровича с детьми, в наличности не оказалось: никто

не  знал,  куда  они  скрылись,  и  я  уже  помышлял об обязанности, которую

наложил  на  себя  касательно  безопасности больных; но беспокойное, острое,

пронзительное  ощущение  голода заглушило всякое другое постороннее чувство;

особенно  филантропические  помышления.  Как  скоро  увидели,  что жаркое на

перекличку  не  являлось, все поникли головами на груди, а Никон Устинович с

глухим  стоном  заключил  свой  живот  в  объятия,  как  иногда  два  друга,

пораженные  одним  и  тем  же бедствием, находят в горячих объятиях взаимное

утешение,  —  и  живот  его,  как  будто  по  сочувствию, отозвался жалобным

ворчанием.

     —  Что  же  у  кого  есть?  говорите, господа! — провозгласила дрожащим

голосом Марья Александровна. — Начните, профессор.

     — У меня венский пирог и малага, — отвечал он.

     Второй голос: — У меня конфекты и малага.

     Третий: -У меня две дыни, два десятка персиков и — малага.

     Четвертый: — У меня creme au chocolat {шоколадный крем — фр.} и — малага.

     Пятый: — У меня сыроп к чаю, миндальное и — малага.

     Бабушка: — У меня изюм.

     И  подобного  рода  яства, каждое в сопровождении малаги, шли до восьми

голосов.

     —  Вот  тебе  раз! — сказал печально профессор, — ни бутылочки сотерну,

ни капельки мадеры! Да разве был уговор всем привезти малаги?

     — Нет, это простой случай.

     — Как простой! самый необыкновенный и досадный!

     Наконец девятый голос робко произнес:

     — У меня пармезан и лафит.

     Все  взоры  быстро обратились в ту сторону, откуда происходил голос: то

был  мелодический,  небесный  голос моей милой, несравненной Феклуши. О! как

она  величаво  прелестна  казалась  в  эту минуту! Я торжествовал, видя, как

жадная,  нелицемерно  жадная  толпа готова была вознести на пьедестал богиню

моей  души  и  преклонить  пред  нею  колена.  Кровь  забушевала во мне, как

морская  волна, воздымаемая ветром до небес; сердце застучало, как проворный

маятник;  я  гордо  окинул  взорами общество и забыл на пять минут о голоде,

что  при  тогдашних  обстоятельствах  было  весьма важно. Как ни говорите, а

минута  торжества  любимого  предмета  есть божественная минута! Профессор с

чувством   поцеловал  ей  руку;  Марья  Александровна  обняла  торжествующую

племянницу  три  раза  с  непритворною  нежностию;  все прочие, облизываясь,

осыпали  ее  самыми  лестными  комплиментами;  а Тяжеленко патетически изрек

следующие достопамятные слова:

     —  В  первый раз постигаю достоинство женщины и вижу, до чего она может

возвыситься!

     Но  скоро  радость  превратилась  чуть  не  в плач и рыдание: сыру было

только  два  с  половиною  фунта,  и  девять жадно отверзшихся ртов печально

сомкнулись,  а  в некоторых из них послышался скрежет зубов. Никон Устинович

с  презрением  оттолкнул  предложенный  ему  ломоть  и  впал в летаргическую

бесчувственность.  В  самом  деле,  каково  потерять  надежду, которую почти

держали  в  зубах!  Все  хранили  грустное молчание и угрюмо поедали сласти,

запивая  малагою.  К  концу  этого необыкновенного обеда подоспел измученный

Алексей  Петрович,  без  шапки и без перчаток, как у него всегда водилось, с

двумя детьми и тремя ершами.

     —  Есть!  есть!  ради  Христа  и всех святых, есть! — Но ему оставалась

одна  малага — приторная насмешка случая над обманутым аппетитом, доведенным

до  крайних  пределов,  за  которыми  начинаются  муки  исполинской  казни —

голода.

     Обед   заключился  крынкой  молока.  Однако  малага  произвела  обычное

действие:  все  развеселились,  а Зинаида Михайловна пришла в необыкновенный

восторг;  она,  встав  из-за  стола,  начала пощелкивать нежными пальчиками,

притопывать  ножкою  и весело напевать вариации на тему: «А я, молодешенька,

во пиру была».

     — Помилуй! ты на ногах не стоишь, моя милая! — сказал ей дядя.

     —  Да  и  не  вижу в том большой надобности! — отвечала она так мило, с

такой  очаровательной улыбкой, с таким упоением в глазах, с каким бы я тогда

готов был… поцеловать у ней ручку, да не посмел!

     Зуровы  предложили было после обеда прогулку; но я, полагая, что пришла

минута действовать, приступил с посильным красноречием к святому делу.

     —  Ни  с  места!  —  сказал я, — выслушайте меня! — Тут я, не хвастаясь

скажу,  искусно развернул перед ними картину бедственной страсти со всеми ее

ужасными    последствиями.   Они   внимательно   слушали   и   по   временам

переглядывались.  Я  с  жаром продолжал убеждать их силою слова, как некогда

Петр  Пустынник, только с тою разницею, что тот уговаривал, а я отговаривал;

наконец, довел до катастрофы.

     —  Вы  одержимы  ужасным,  доселе  неслыханным  недугом,  которому  нет

примера,  нет  названия  ни  в  веках  минувших,  ни в настоящее время, ни в

странах  отдаленных,  ни  пред  очами  нашими. — Тут в речи у меня прекрасно

были   помещены   противное,   свидетельства  и  примеры.  —  Вы  погублены,

ослеплены,  увлечены в пропасть, и виновник вашей гибели еще здесь, еще жив,

еще разделяет вашу трапезу!! Вот он! — сказал я, указывая на Вереницына.

     Каков  оборот,  почтенные  читатели!  Припомните  одно подобное место в

которой-то речи Цицерона против Катилины.

     —  Вот  он!  — повторил я с большею силою. Гляжу, и… что же? все спят

мертвым  сном.  Я чуть не лишился чувств. — В город! — воскликнул я громовым

голосом, так что все вскочили в одно время.

     —  За  город!  —  завопил  спросонья  Алексей Петрович. Я повелительным

жестом привел всех в движение. Кучера в минуту запрягли экипажи.

     —  Как  же  мы славно погуляли! — сказали оба вдруг, Зуров и Вереницын,

влезая в шарабан.

     —  Какие места! — прибавили Марья Александровна и Зинаида Михайловна, —

и как мы здесь повеселились! Когда-нибудь в другой раз приедем.

     В  десять часов мы поехали из селения, а к трем только что добрались до

Петербурга.  На  этот  раз  все  попытки  Зуровых останавливаться на дороге,

«походить  по  ночной  росе»,  как  просились  Марья Александровна и Зинаида

Михайловна,  были  безуспешны:  мы  с Тяжеленкой решительно воспротивились и

действовали сообразно принятому намерению.

     Подъехав  к  Воскресенскому  мосту,  передовой  экипаж  остановился. Я,

вообразив,  что  причиною  остановки  было  какое-нибудь  загородное желание

Зуровых,  хотел  уже  напомнить  им,  что мы в городе, как вдруг увидел или,

точнее, не увидел моста.

     — Где же он? — спросил я у будочника.

     — Разве не видите, барин, что развели! — отвечал он.

     — А когда наведут?

     — Часов в шесть.

     — Поздравляю вас, mesdames: нам нельзя попасть домой: мост разведен!

     Вдруг все мои больные встрепенулись.

     —  Так  можно  ехать опять за город! — закричали они. — Что теперь дома

делать! Эй, Парамон! ворочай назад!

     К  счастию,  зараза  не  приставала к кучеру, между тем как голод и сон

давно одолевали его. Он с жалостной миной взглянул на меня.

     —  Стой  на  одном  месте!  —  сказал  я.  —  Он обрадовался и проворно

соскочил  с  козел. Вдруг стал накрапывать дождь; надо было искать приюта. У

Марьи  Александровны  от холода показались слезы; Зинаида Михайловна и милая

Фекла  едва переводили дыхание и жалостно просили есть и пить, а есть и пить

было  нечего.  Профессор  и  Алексей  Петрович,  сидя  в  шарабане, дремали,

беспрестанно  кланяясь  друг  другу  в  пояс;  а  из  Тяжеленки  исходили по

временам  глухие  стоны. Между тем Марья Александровна, разглядывая от скуки

окружавшие  нас  домы,  вдруг  остановила лорнет на одной вывеске, и радость

заблистала в ее глазах.

     —  Ах,  какая  приятная  нечаянность!  —  сказала  она,  —  здесь  есть

кондитерская! Посмотрите! мы можем там подкрепить себя пищею и отдохнуть.

     —  Да,  тут  пирожного  и  малаги  вдоволь,  —  отвечал  я, взглянув на

вывеску,  которой  обрадовалась  Зурова,  и  прочел:  — «Здесь приуготовляют

кушанье и чай».

     —  Это  не  кондитерская,  —  с  радостным  трепетом произнесла Зинаида

Михайловна, — тут есть кушанье и чай.

     — А может быть, и шоколад! — примолвила Марья Александровна.

     —  Прекрасно!  —  воскликнули  все.  Мужчины  обрадовались  потому, что

надеялись   найти  закусить,  а  дамы  не  знали,  что  заведение  под  этой

заманчивой  вывеской  была  харчевня,  об  которой  они  не  имели  никакого

понятия.  —  Дождь принялся изливаться обильными струями, и мы поспешили под

благодетельный  кров.  Было  еще  очень рано; в харчевне все спали, а потому

нам  стоило  большого  труда  разбудить  хозяев.  Наконец  дородный плешивый

мужичок  в  красной рубашке отпер двери и остановился от изумления, встретив

посетителей  необыкновенного  калибра.  Он  долго был в нерешимости, пускать

ли,  но  узнав  от  нас  причину  неожиданного  посещения, с шумом и низкими

поклонами растворил обе половинки.

     Не  берусь  описывать  внутренность подобного заведения, потому что для

этого  недостаточно  одного  беглого  взгляда,  а  до тех <пор> я никогда не

проникал  туда,  хотя,  с  того  времени  как  дамы  (и  какие  дамы:  Марья

Александровна,  Зинаида  Михайловна!) стали посещать подобные заведения, мне

и  подавно  не  стыдно бы было признаться в этом. Но, к сожалению, я не лгу.

Впрочем,  всякий, кто любит бродить по петербургским улицам, более или менее

имеет  понятие  о  харчевнях,  потому что они располагаются большею частию в

нижних   этажах,   даже   подвалах,   и  не  представляют  никакой  преграды

любопытному  взору. Кому мимоходом не бросались в глаза занавески на окошках

из  розового  или  голубого  коленкора?  Если вы взглядывали с улицы прямо в

дверь,  то  верно  видели  в  глубине  комнаты  огромный  стол,  уставленный

штофиками,  карафинчиками,  тарелками  с  разной  закуской, и за этим столом

бородатого  Ганимеда;  если  в  воскресный  день  смотрели  в окно, то верно

замечали  пирующих  друзей,  лица  которых пылали, как освещенные переносным

газом;  а  хохот,  песни  и  орган  уведомляли вас, что вы недалеко от храма

утех.  «Кто  же  обычные  посетители?» — спросите вы. Недогадливый читатель!

неужели  не  случалось  вам,  по  выходе из театра или из того места, где вы

оставляли  сердце  до  следующего  вечера,  неужели  — говорю — не случалось

подходить  к  бирже  и  заставать  только  одних лошадей с пустыми санями? И

когда  вы  вскрикивали: «Извозчик!» — то, помните ли, вдруг трое или четверо

выскочат  неведомо  откуда.  Итак, если случалось, что они выскакивали перед

вами,  то  это  из  харчевни.  Или  — отчего хозяин мелочной лавочки, против

которой  вы  живете,  часто  отлучается, оставляя торговлю в руках мальчика?

Оттого  что  по  соседству  есть харчевня. А отставной офицер с просительным

письмом,  которого  никогда  никто  не  читает, получив от вас пособие, куда

идет?  Туда же. По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог

собрать  довольно  фактов  и  изложить  их обстоятельнее; впрочем, не должно

отчаиваться:  слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а

другой  санктпетербургский,  О-в  и Б-н, обладающие всеми нужными сведениями

по  этому  предмету,  который  они  исследовали  практически,  давно готовят

большое сочинение.

     К  сожалению,  в  ранний  час,  в который мы попали в харчевню, не было

публики,  а потому мы и не могли ознакомиться ни с обычаями этого заведения,

ни  с  образом  мыслей  и склонностями посетителей. Особенно я сокрушаюсь за

дам:  горизонт их наблюдений и без того так тесен; а они тут лишились, может

быть,  единственного  случая  запастись  надолго  свежими  и  разнообразными

впечатлениями.

     —  Пожалуйте-с!  пожалуйте-с! сюда, в гостиную! — говорил хозяин, вводя

нас  в  грязную  низенькую  комнату,  увешанную  портретами,  которые  имели

странное  достоинство  —  представлять  одно  и  то же лицо под видом разных

особ.

     —  Боже  мой! куда мы попали? — воскликнули дамы и попятились назад, но

назади   замыкала   выход  фаланга  голодных  мужчин  под  предводительством

Тяжеленки, а потому, волею или неволею, дамы вошли.

     —  Чего  прикажете-с? Что угодно-с? — продолжал услужливый мужичок. — У

нас  всё  есть.  Не  извольте  думать  об нашем заведении, что оно, примерно

молвить,  какое-нибудь  мужицкое.  Извозчиков вовсе мало; гости все хорошие;

вот,  примерно,  бывает  камердинер  из  генеральского дома, такой степенный

кавалер,  с  часами!  а  теперь  и вас Бог принес. Милости просим вперед! Мы

таким гостям ради-с.

     Алексей Петрович прервал его:

     — Нам есть и пить хочется.

     — Всё можно-с.

     — Нельзя ли сварить шоколаду? — спросила Марья Александровна.

     — Нет-с; щикаладу не держим.

     — Ну, кофе?

     —  Кофий  отличнейший;  только  сливочек негде взять: раненько изволили

пожаловать; с Охты молочница не бывала.

     — Что же есть?

     —  Водка чудеснейшая, всех сортов. Пирожок можно испечь, наивкуснейший,

с  подливочкой  аль  с  вареньицем.  Печенка свежая, студень, баранина — всё

есть-с!

     Как  он ни хвастался обилием, но никто из нас не решился дотронуться до

предлагаемого:  только  Тяжеленко обласкал окорок черствой ветчины, а прочие

напились чаю.

     Пробыв  часа  полтора,  мы  наконец  вырвались  из  области  неудобств,

беспокойств  и  подобных  приключений,  переехав  благополучно мост, который

между  тем  навели.  Я  вздохнул свободнее. «Теперь не скоро поедут опять, —

думал  я,  — эта поездка и моя речь, вероятно, сильно подействовали на них».

В  том  месте,  где  нам  с  Тяжеленкой следовало отстать от Зуровых и ехать

домой, Алексей Петрович велел кучеру остановиться и вылез из шарабана.

     — Я и жена имеем до вас покорнейшую просьбу, — сказал он.

     — К вашим услугам. Что прикажете?

     —  Вот  извольте  видеть:  хотя  мы и славно погуляли, и весело было, и

прекрасное  место, но чтоб сколько-нибудь дать вам понятие о том, что значит

настоящая  загородная  прогулка, мы с женой убедительно просим вас поехать с

нами  в  пятницу  в  Ропшу  — единственное место! а в субботу, воскресенье и

понедельник  — в Петергоф, Ораниенбаум и Кронштадт. Всё это придумали мы для

того,  чтобы  как  можно более придать разнообразия прогулкам. До сих пор вы

путешествовали с нами по суше: надо познакомиться и с морем.

     —  Боже  мой!  они  неизлечимы!  —  горестно  воскликнул я. — Извините,

Алексей  Петрович,  мне  нельзя  исполнить  вашего  желания: в среду я еду в

деревню, а завтра приеду с вами проститься.

     —  Возможно  ли!  какое  горе!  —  воскликнула Марья Александровна. — А

знаете  ли  что:  не  провести  ли  нам  завтра,  последний  день, вместе за

городом?

     Я бросился в коляску и поскакал домой не оглядываясь.

     Я  не лгал: обстоятельства принудили меня надолго оставить Петербург, и

потому  я действительно распрощался с Зуровыми на другой день. Но мысль, что

они  останутся  без  призрения  и  погибнут,  заставила  меня  прибегнуть  к

решительной  мере:  за  несколько  часов  перед отъездом я открыл всё одному

умному,  опытному и сострадательному врачу, просил его познакомиться с ними,

и  ежели  найдет  средство, то уничтожить или по крайней мере притупить силу

«лихой  болести»,  а  между тем время от времени уведомлять меня об успехах.

Предоставив  таким  образом  больных  его  попечениям,  я  веселее выехал из

города и благополучно прибыл в деревню.

     _______ 
     Прошло  два  года,  и я еще не получил ни одной строки от доктора. Но к

концу  этого  срока,  однажды  вечером,  мне принесли вместе с кучею газет и

журналов  и  письмо  за  черной  печатью. Я поспешно вскрыл и… Здесь опять

глаза  мои  наполняются  слезами,  а  голова,  несмотря  на все мои старания

держать  ее  прямо,  валится на сторону. Не берусь описывать, что случилось,

потому  что  не  соберу  мыслей,  не  найду слов; а лучше выпишу из рокового

письма  целиком  те  строки,  в  которых  заключается  горестная весть как о

Зуровых,  так  и  о  Тяжеленке:  с  последним  доктор  был большой приятель.

Сначала о Тяжеленке…

     «Это  случилось с ним, — пишет доктор, — с пятнадцатого на шестнадцатое

марта,  ночью.  Волобоенко  в  страхе  прибежал  ко мне с известием, что его

барину  «пришло  дурно»;  глаза  подкатились  под лоб, а сам весь посинел. Я

бросился  к  нему  и  действительно  нашел  Никона  Устиновича  в  отчаянном

положении;  он  не  мог  произнести  ни  слова, а только глухо стонал; после

четырех  кровопусканий  я  успел  привести  его  в чувства, но…» Несколько

пониже:  «Другой апоплексический удар, последовавший вскоре за первым, лишил

его  жизни».  На  другой  странице о Зуровых: «Полагая, что письмо их ко мне

была  одна шутка, я, после двухнедельной отлучки за город, отправился к ним,

но,  к  величайшему  изумлению,  нашел  все  двери в доме на замке. На дворе

встретился  мне старый слуга, Андрей, и на вопрос, где господа, отвечал, что

уехали  в «Чухонию», чем подтвердилось то, что они сами писали ко мне. Желая

подробнее  узнать  об  этом,  я отправился к их родственнику, известному вам

господину  Мебонелдринову. Он повторил то же самое и прибавил, что намерение

их  побывать  в  Финляндии и потом ехать в Швейцарию было обдумано давно, но

они  искусно  умели  скрыть  его  от всех, даже от меня, и что целию их было

пробраться  в  Америку,  где, по словам их, природа занимательнее, в воздухе

гораздо больше запаху, горы выше, пыли меньше и пр.».

     Вскоре  я  сам  отправился в Петербург и от того же родственника узнал,

что  они  точно  уехали  в  Америку,  со  всем  движимым  имуществом,  и там

поселились.   Долгое  время  спустя  я  случайно  свел  знакомство  с  одним

английским  путешественником,  который  жил в Америке. Он уведомил меня, что

знал  это  семейство,  а  также и страсть их к прогулкам, которая напоследок

кончилась  самым  печальным  образом.  «Однажды,  —  так заключил англичанин

рассказ  свой,  —  они, с большим запасом платья, белья и съестных припасов,

пустились в горы и оттуда более не возвращались».