Отрывки из драматических произведений

Автор: Горчаков Дмитрий Петрович

Скачать

Дмитрий Петрович Горчаков

(1758 — 1824 гг.).

Отрывки из драматических произведений.

1.
Из комической оперы «Счастливая Тоня».

Чертополох

(поёт)

Я есмь Чертополох,

Всему известный миру,

Парнаса мудрый бог

Вручил свою мне лиру,

И славнейший Пиндар

Оставил мне свой дар,

Ко утешенью россов,

Я новый Ломоносов.

Скажи мне, чародей,

Какого от людей

Я должен ждать почтенья!

За славой я спешу

И для того послушать вас прошу

Моей прекрасной оды чтенья.

Миловзор

Смотри:

В зеркале появляется свисток.

Ночь мрачный кров свой опустила,

Стадами облака сгустила, —

Стихии там готовят рать.

Запоры зрят себе отверсты,

Ничто не колет оных персты.

Мнят бренность, взвив, к верхам поднять.

Свисток свищет.

Чертополох

(оглянувшись, поёт)

Вместо славы мне — свисток?

Миловзор

(поёт)

Кто в кастальский чистый ток,

Не спросясь ни с музами, ни с Фебом, залезает,

Рылом воду лишь взмутит

И без смысла завизжит,

Тот освистан должен быть, хоть о славе грезит.

II.

Песенка судьи.

Я многих облупил

И денег накопил.

Судьёю бывши, крал,

С живых и мёртвых драл,

И всячиною брал.

Ко мне с подносом плут

Без страха входит в суд,

А те в передней ждут,

Которые придут

Лишь с истиной одной.

Я смелою рукой

Фемидины весы

Кривил во все часы —

Теперь, ворожея,

Скажи мне, буду ль я,

Достав высокий чин,

Великий господин?

1786 г.

2.
Песенка Абдуллы из комической оперы «Калиф на час».

О судьи, судьи-плутяги,

Разоряете вы нас.

Вас просители-бедняги

Тщетно молят всякий раз.

Ваши души будто крюки,

Попадись к вам только в руки —

Рады кожу вы содрать.

Вас не тронут токи слезны,

И у вас сердца железны

Любят только взятки брать.

1786 г.

Из комической оперы «Баба-яга».

Баба-яга

Новый вид возьмёт Вселенная, и узрят в премене сей,

Что пороков уж не будет никаких между людей.

Зло на свете истребится,

Ум возьмёт над страстью верх.

Все

А когда ж оно случится?

Баба-яга

После дождичка в четверг.

Все повторяют.

Все супруги будут верность сохранять по самый гроб.

И опасности подвержен ввек не будет мужний лоб.

Вертопрашество истребится,

Ум возьмёт над страстью верх.

Все

А когда ж оно случится?

Баба-яга

После дождичка в четверг.

Все повторяют.

Щёголь к празднику именье не свезёт в Каретный ряд,

Что б в нарядном экипаже после ехать в магистрат.

Глупа роскошь истребиться,

Ум возьмёт над страстью верх.

Все

А когда ж оно случится?

Баба-яга

После дождичка в четверг.

Все повторяют.

Старые ханжи уймутся попусту язык чесать

И. смиренье выхваляя, всех без милости ругать.

Лицемерье истребится,

Ум возьмёт над страстью верх.

Все

А когда ж оно случится?

Баба-яга

После дождичка в четверг.

Все повторяют.

Смутники навеки скроют вредный яд в душах своих

И не станут из корысти перессоривать родных.

Подла зависть истребится,

Ум возьмёт над страстью верх.

Все

А когда ж оно случится?

Баба-яга

После дождичка в четверг.

Все повторяют.

Перестанут пустомели в рифму класть одни слова,

Коих много доставляет их пустая голова.

Пустословье истребится,

Ум возьмёт над страстью верх.

Все

А когда ж оно случится?

Баба-яга

После дождичка в четверг.

Хор

Ожидая исполненья

Столь чудесна прореченья,

Поспешим же отогнать

Скуки тяжко бремя

И в играх невинных время

Станем провождать.

1788 г.

4.
Он и я.

Разговор.

Сыскались мерзавцы, кои, достав сие сочинение рукописное и думая, что сделают очень умно, а притом и повредят мне, распустили оное по Москве, превратив в пасквиль, то есть поставив под воображаемыми именами, в нём находящимися, имена известных особ. Сие естественно, что, когда автор представляет осуждению порочных лиц, встретиться могут в обществе и люди, имеющие пороки, им осмеиваемые; иначе он бы писал пустое и был бы сам смешон. Но под сим предлогом может бездельник отнести сатиру и на лицо такого, кто и вовсе описанного порока не имеет, а между тем озлобит последнего на бедного автора. Правда, что когда человек приходит к другому и говорит ему: «Такой-то описывал вора, целя на тебя», — я не знаю, на кого сей должен сердиться: на себя ли, давшего повод многим думать так о себе, на автора ли, который, быть может, писавши, о нём и не думал, или на того, кто под именем автора его уже назвал вором? Но оскорблённое самолюбие редко рассуждает и винит, не разбирая. Таковые гнусности выронили бы перо из рук и самого гения, если бы благоразумие не заставляло презирать подобные поступки, помня сии слова одного французского писателя: нам нельзя до него достигнуть; утешимся же тем, что постараемся вредить ему.

Итак, вступая в свет, ты думал, Миловзор,

Что в оном ждёт тебя веселий всех собор,

Блестящи почести и громогласна слава!

Ты мнил на них нарочитые права.

От благородной быв сам крови порождён,

Пригожством и умом природой награждён;

Что б в обществах не быть посмешищем иль скукой,

Естественны дары украсил ты наукой.

На честных правилах поступки основав,

Чувствительность души от неба в дар приняв,

Желая службой быть Отечеству полезным,

А просвещением в собраниях любезным,

Без подлости учтив, без дерзновенья смел,

Забавы в грех себе не ставя между дел, —

Ты с сердцем пламенным и здравым рассужденьем

Мнил жить меж дружеством, любовью и почтеньем.

Мечтал, что честностью приобретёшь друзей,

Наукой, службою — почтение людей.

А пламенной душой, с усердьем съединенной,

Взаимно чувствие любови непременной.

Что ж? Вышло ли всё так, любезный Миловзор?

Ты морщишься, молчишь и потупляешь взор.

Ошибся, видно, ты в мечтательном предмете?

Мой друг! Не первый ты и не последний в свете.

Товарищей себе ты встретишь всякий час.

Поведай мне свою невзгоду, не стыдясь.

Скажи, чем начал ты своё во свет вступленье?

Любовью, чай? Она ведь обще упражненье.

Он

Так точно. Нежный сей и вероломный пол

Источник сладостей, источник лютых зол,

Природу кроющий под маскою искусства,

Отменно извращающий все чувства.

Толпою в обществе красавиц окружён,

Покой души моей быть мог ли сбережён?

Должна была прийти разлуке с ним минута,

И нарекла её прелестною Распута.

Увидеть, полюбить, открыть ей нежну страсть,

В восторге пламенном к ногам её упасть

И сладости вкусить взаимной упоенье —

С Распутой было то у нас одно мгновенье.

В утехах райских с ней жизнь наша потекла,

Как вдруг в расстройстве все нашлись её дела.

Хозяйство может ли красавица поправить!

Я должен был в него вступиться и прибавить

В расход из своего тихонько кошелька.

Хоть сумма для меня была и не мелка,

Да станешь ли с своей владычицей считаться?!

Притом же, думал я, возможно ль, что б расстаться

Со мной когда-нибудь пришло Распуте в ум?

Мы в вечной верности клялись… Но Толстосум,

Проклятый Толстосум, неведомо отколе,

Пришёл и помешал блаженной нашей доле.

Он в сотню раз меня достаточнее был;

Без счёта за любовь красавицам платил,

И, полной серебра толкнув меня рукою,

Распуту с молотка оставил за собою.

Губерний от него разграбленных рубли

Тотчас у ней меня в забвенье привели.

О! Как же я сему поступку удивился.

К торговой я любви ещё не применился.

Свидетельству своих не мог поверить глаз.

Но, в лютой, наконец, судьбине утвердясь,

Взбешённый гнусностью внезапной сей измены,

Я сердце в тот же час поверг к ногам Надмены.

Явившись в обществе, я столько счастлив был,

Что острым несколько и сведущим прослыл;

С весельем ехали в тот дом, куда я еду,

И многие мою забавной чли беседу.

В числе особ, меня взносивших похвалой,

Надмена выше всех ценила разум мой.

Дивилась всё моих талантов совершенству.

Завидовала той красавицы блаженству,

Которой сердце я своё вручу во власть.

Любезна, хороша, умна, и нежну страсть

Такими красками описывать умела,

Что душу каждого пленяла, как хотела;

Но предпочтительно её прелестный взор

В собраньях отыскать всегда меня был скор.

Такие лестные узрев себе отмены,

Распутой огорчён, стал пленником Надмены,

И, сделавшись её властителем красы,

В несчётных проводил весёлостях часы.

Одно меня лишь в ней немного удивляло:

Всех женщин вообще страшит злословья жало,

Надмена ж, напротив, всю скромность истребя,

Гордилась у меня показывать себя.

Желала, что б лишь с ней я в обществах являлся

И только ей одной повсюду занимался.

Я, верной чтя любви залогом сей устав,

Спокоен был, как вдруг явился Пустослав.

Хоть дурен он собой, но лентами обвешан;

Хоть с нуждой знает счёт, но резов, дерзок, бешен;

И, словом, он во всём пространстве смысла хват.

Красавицы его ловили наподхват.

Я их не уважал. Ах! Мог ли от Надмены

Для дерзкого купца я ждать себе измены?

Однако ж вышло так. Лишь приласкался он,

Любовница моя переменила тон.

Я в первый вечер её скучнёнек показался

И прошен, что б с своей любовью отвязался.

В другой — упрёками до смерти надоел;

А в третий уж совсем и отпуск я имел.

Здесь, привыкать начав помалу к переменам,

Дивился уж не столь Распутам и Надменам.

На ветреность их стал спокойнее взирать,

Не рвался; но спешил скорей себя занять,

И, сердцу праздному алкая наслажденья,

Всемраду я нашёл достойной обоженья.

Утехами любви и роскоши дыша,

Для чувства страстного отверзлась вдруг душа.

Рост малый, но лица приятством награждённый,

В глазах её я зрел уже огонь возжённый;

Лилеи с розами слиянные в щеках

И ободрительна улыбка на устах,

Сулящая за страсть немедленной награды, —

Вот точный образ был приманчивой Всемрады.

Условясь меж собой друг друга обожать

(Иначе с ней любовь льзя ль, как условьем, звать),

Мы нежности плоды вкушали без препоны.

Она не мнила мне предписывать законы.

Однако, пользуясь свободою меж тем,

Открыла в дом к себе покойный доступ всем.

Сперва я шумной сей беседой забавлялся,

Но скоро этот сбор мне скучным показался,

А больше всех меня бесил Здоровяков.

Не разбирая обстоятельств и часов,

Он был с красавицей моею неразлучным.

Я тщетно называл его присутство скучным,

От дому отдалить суля его всегда,

Не думали того исполнить никогда.

Тогда, дивясь к нему Всемрады прилепленью,

Я к крайнему себе заметил сожаленью,

Как росл Здоровяков, как он широк в плечах,

Как он кудряв, какой румянец на щеках;

Что он приятностей ума хоть не имеет,

Однако ж для Всемрад угодным быть умеет,

Что нет таких даров во мне, как в нём,

Что и любезней я его… Но только днём.

Едва лишь я успел в сей правде утвердиться,

Как, не желав ни с кем любовницей делиться,

Предметом не терпя быть смеха никому

И здравому притом последовав уму,

Хоть прелести имел Всемрадины во власти,

В минуту от своей в них отказался части.

Здесь переменчивый и льстивый женщин нрав,

К досаде сам собой на деле испытав

И тягостным сочтя любви приятно бремя,

Я сердце праздное хранил в себе на время.

Но, скуча наконец душевной пустотой,

Увидел, что уж мне несносным стал покой,

И сладкие любви утех вспоминовенья

Решили вновь будить меня искать их наслажденья.

Намерялся опять вкусить любовный яд,

Однако зная, сколь обманчив женщин взгляд,

Что б жертвою вперёд не быть их ласок ложных,

Я клялся в выборе быть больше осторожным,

Их склонности и нрав точнее изучить,

И сердце самым тем достойнейшей вручить.

У строгого отца, вдали от модна света

Воспитана была смиренная Розетта;

Наукою часы свободные заняв,

Она старалась всё украсить ум и нрав,

Невинность с нежностью в её блестящих взорах,

А целомудрие и кротость — в разговорах,

Дивотворение родя в душе моей,

Заставили меня искать знакомства с ней.

Не мог я в обществах так часто с ней видаться,

О способах других я должен был стараться;

И, ставши наконец отцу её знаком,

Никем не занят быв, к ним ездить начал в дом.

Как праздник мой приезд Розетта принимала,

И мною лишь себя единым занимала,

Ни взглядов не щадя, ни ласк, ни нежных слов.

Но, видя, что любви страшусь я всё ж оков,

Стыдливость, свойственну девице, отложила

И вечером одним мне прямо страсть открыла.

Неожидаемым признаньем обольщён,

Я мнил в восторге быть на небо восхищён.

В сей откровенности божественной Розетты

Любови пламенной мечтая зреть приметы,

В объятиях её блаженства верх обрел

И сердцу своему предаться ей велел.

Ах! Как же сделалось мне сердце в том послушно,

С сравненье с нею всех любил я равнодушно.

Не можно изъяснить, какую сильну власть

Над чувством всем моим успела взять к ней страсть.

Взаимной чтя её любовью распаленну,

Я всю к её ногам повергнул бы Вселенну;

Всем бытием готов был жертвовать своим,

Когда б узнал, что жар ко мне умножу сим;

И, клятвами её уверенный всечасно,

Возмнил, что сердце в ней нашёл я прямо страстно.

И было так, пока скупой её отец,

К несчастью моему, не умер наконец,

Но смертью сей достал именье ей и волю.

Розетта и мою переменила долю.

Я надобен ей был, как не было других.

Но обожателей когда красот своих

Надеяться она могла себе довольно,

Я ей не нужен стал. О! Сколь мне было больно

Премену зреть сию! Привыкши верной чтить,

Я думал, что нельзя ей вечно изменить;

Что столько же она нежна, как и прелестна,

Не женщину в ней зрел, а ангела небесна!

Но в юбках ангелы не ходят никогда.

Настала и моя проведать то чреда.

Узревши узы все меж нами разорваны,

Вотще напоминал я ею клятвы даны.

Глас совести презрев любовница моя

И видя, что ищу причин премены я,

Сказала холодно, мои презрев все муки:

«Из любопытства был ты мил мне и от скуки».

Сим удивительным ответом поразась,

Всех женщин убегать я клялся в тот же час.

Я мнил: коль в нежности обманут я Розеттой,

Когда коварну лесть нашёл в душе и этой,

Так женщин всех сердца исполнены измен,

И гнусен стал с тех пор мне их постыдный плен.

И подлинно, я, чай, ты очень осердился!

Быть милым так было ты ввек расположился.

Но что ж в такой беде ты сделал, Миловзор?

Он

О! Я в сих случаях решителен и скор.

В возмездье нежности я жизни не жалею,

На гнусну лесть платить презрением умею.

И видев, что нигде любви прямой уж нет,

Решился льстивый пол забыть среди побед.

Кровавая война со всех сторон шумела,

И слава нашего оружия гремела.

Тогда, усердием и ревностью горя,

Кровь за отечество пролить и за царя

Пошёл, оставив, я, любовные забавы,

Между опасностей искать воинской славы.

Пустился в армию; и мнил, что в первый раз

Где мужество явлю, от прочих отличась,

Здесь с лавром ждёт меня тотчас и награжденье.

Приехал. Что ж? Достал насилу позволенье

Быть изувечену и голову сломить.

Однако же достав, врагов пустился быть.

Судьбина, моему поборствующа рвенью,

Назначила тотчас быть знатному сраженью,

И войскам показать мне способ подала,

Что я могу делить их славные дела.

В начале раненный, солдат я ободряю;

На груды мёртвых тел врагов опровергаю;

И оставляю бой не прежде страшный сей,

Как силы с кровью там лишившимся своей.

Победа свершена. Начальник присылает

Проведать обо мне, сказать, что всё он знает,

Как отличился я. Велит спокойным быть,

И на себя берёт за службу наградить,

Дав слово, что на крест я все имею права.

Но ах! Начальник мой весёлого был нрава,

Век слыл забавником: всю в шутках жизнь провёл,

Так, видно, и своё мне слово шуткой счёл.

Потом пришли часы всеобщей уж награды,

Но мне судьба везде уж строила преграды.

Начальника всех войск верховный секретарь,

Который нашею судьбой вертел, как царь,

С начальником моим тогда случился в ссоре.

От ссор между бояр всегда живёт нам горе!

И секретарь, меня обидев, точно мнил,

Что этим моего начальника сразил,

Не зная, что забыв и то, что я на свете,

Начальник мой имел бон мо (остроту (иск. фр.)). одно в предмете.

Приносят список мне. На ком я крест свой зрю?

На том, кто угодить умел секретарю.

Я вижу, что, совсем без лишней всей отваги,

Меркурьев часто жезл в войне не хуже шпаги,

Что отпирает дверь златой в храм славы ключ,

И можно храбрым быть вдали ядрёных туч.

О Боже! Если б всё монаршье зрело око!

Но к Богу высоко, а до царя далёко, —

Пословица сия недаром введена.

Итак, я, Марсовы оставив знамена

И снова не хотя подпасть любовным узам,

Решился посвятить остаток жизни музам.

«О дщери Памяти! — в восторге я вещал, —

Простите, что досель вас редко посещал.

Отныне в вечный я союз вступаю с вами.

Снабдите лишь меня своими вы дарами,

И дух к поэзии воспламените мой;

Херасков (М. М. Херасков — творец поэм «Россиады», «Владимира» и пр. Гомер российский), Николев (Н. П. Николев — лучший наш трагик, оставивший далеко за собою в этом роде господина Сумарокова и прочих и почти равняющийся с господином М. В. Ломоносовым), Державин (Г. Р. Державин — творец «Фелицы» и множества других прекрасных стихотворений, Пиндар и Гесиод нашей империи), Мелецкой (Ю. А. Нелединский-Мелецкой — остроумный и исполненный вкуса автор множества прекрасных беглых сочинений. Г.-А. Шоле и Станислас Буффлер нашей страны)

К жилищу вашему собою путь являют,

Они теперь Парнас российский прославляют.

Почто ж, упившись вод Кастальской сей реки,

Мне с ними не делить лавровые венки»?

Сказал — и, в путь вступив, ведущий к Иппокрене,

Немедленно явил труды свои на сцене.

Я маску Талии, сестры её (Мельпомены) кинжал,

И лиру, и свирель попеременно брал,

И, нудя шпорами упрямого Пегаса,

Случалось достигать вершины мне Парнаса.

Но что ж? Никто моих не примечал трудов;

А нажил за стихи (кто б думать мог?) врагов.

Зоилов тьмы меня, хоть глупо, но язвили,

И всё своё враньё на счёт мне становили.

Взбесясь, что зависти и подлой злобы яд

Наносит за труды мне тысячу досад,

В объятьях дружбы мнил я встретить облегченье;

Но здесь-то и нашёл лишь пущее мученье.

Из множества друзей, имевших связь со мной,

Мне всякий отплатил изменой лишь одной.

Я праводушия во всех искал напрасно.

Иной, бывая же со мной не ежечасно,

В любовных всех моих делах участье брал;

Мой дом, карету, стол своими почитал;

Но вместо должной мне за дружество награды

Он прочим помогал любовникам Всемрады.

Другой, хотя моим стараньем в свет введён

И мной же грамоте немного поучён,

Что б остряком себя в собраниях прославить,

На счёт мой сказочки не упускал составить.

Там, в бедности, своим карман считавший мой,

Именье получив нечаянной судьбой,

В безделке сделать мне отказ не устыдился.

Здесь, мной доставши чин, уж до того забылся,

Что, встретившись, в лицо меня не узнавал.

И, словом, тщетно я труды истощевал

Сыскать взаимную любовь себе подобных.

В них хладные сердца от душ зависят злобных.

Для дружбы, для любви и для наук рождён,

Увы, я от всего людьми был отчуждён!

Они софизмами рассудок мой кривили;

Неблагодарностью чувствительность давили;

Коварствами меня и завистью терзав,

Из кроткого во мне родили едкий нрав;

И сердце, их любить природой сотворено,

В враждебно сердце их их злобой превращено.

Вотще в любви себя я счастием ласкал.

В любовницах того я сердца не сыскал,

Которое с моим в едино бы сливалось.

Вотще друзьям моё всё чувство предавалось.

Своекорыстием души их заразясь,

За ним единым вслед стремились, не стыдясь.

На Марсовых полях я зрел несправедливость,

На Пинде — мелочных писателей кичливость,

Везде дурачество, иль злость, иль медный лоб!

И наконец…

Ты стал с досады мизантроп.

Однако ж дельно ль ты людей возненавидел?

Не спорю — лесть, обман и злость ты в свете видел.

Но с кем тебе иметь случалось дело в нём?

Посмотрим, и теперь с красавиц хоть начнём.

В поступках все они с тобою были правы.

Надмена мнимой лишь в тебе искала славы.

Распута — золота почтенного от всех.

Всемрада — сладостных любовных лишь утех,

Алкая их всегда душою ненасытной.

Розетта, с склонностью родившись любопытной,

Желала ведать, что такое есть любовь.

Ты выучил. Ужель ж зады твердить ей вновь?

Час от часу она угодней быть желала;

Так дельно первого учителя сослала.

Всех извиняю я. Во всех поступках их,

Я вижу, шли они вслед склонностей своих,

Стремившись с жадностью к предмету, столь им милу.

Но если б в свете ты нашёл, как я, Семилу,

Узнал бы, сердце ей и руку поруча,

Как в женщине любовь быть может горяча,

Что душу нежную когда она имеет,

То больше нас стократ любить уже умеет,

И в сердце страсть у ней — не преходящий вкус.

Ты молод, скажешь мне, ещё для брачных уз!

Почто ж, коль не пришло тебе быть мужем время,

Задумал ты сложить почтенно службы бремя?

Да! Я ведь и забыл… Обидели тебя!

Так, почести в душе единые любя,

Не в защищение монарха и державы

На Марсовых полях ты реки лил кровавы;

И, холодно неся себе подобным смерть,

К убийству длань дерзнул за тем одним простерть,

Что бы пред всеми в крест спесиво нарядиться;

А не дали креста, так ты и стал сердиться!

Но, проливая кровь для прихоти своей,

Как требовать ты смел и от других людей,

Что б прихоти свои с тобой они забыли

И, им во вред, тебя за службу наградили?

Иль думал ангелов ты в армии найти?

Нет, к счастью мнимому тесняся на пути,

Всяк ищет соорудить другому лишь препоны

В развратном мире сём, у всех одни законы.

Ты, права все свои на почесть отложив

И не наёмником Отечеству служив,

Награды хоть лишён, быть должен бы спокоен,

Довольствуясь лишь тем, что был её достоин.

Да слава лих вослед всех тащит за собой!

И ты, прельщён её гремящею трубой,

Накинувши седло крылатому Пегасу,

Пустился на пути искать её к Парнасу.

Но всех надеявшись пером своим пленить,

Кто будет, думал ты, труды твои ценить

По правилам ума и вкуса, и ученья?

И кто от общего ждёт пользы просвещенья?

Склизим ли? Что весь век лишь в карты проиграл,

Судил всегда о всём и обо всём лишь врал.

Фортуны глупый сын, разжившись ненароком,

Глядится в зеркало всегда довольным оком,

И мыслит, на играх поднявши крик и шум,

С деньгами что в 3-3 он выиграл и ум.

(Игры в древности составляли общенародное зрелище и празднество, вся Греция стекалась на оные. Здесь оспаривалась победа в борьбе, бою кистенём, конском и пешем ристании, стихотворстве и прочем. Победитель получал венок и воспеваем был бессмертными иногда песнями, каковы, например, суть Пиндаровы. Соседственные цари нередко вступали в поприще, посылая творения свои для приобретения ими на играх сих цены первенства, и получение победоносного венка, когда сие случалось, праздновано было в государствах их, как некое счастливое и знаменитое происшествие. У нас игры несколько различествуют от древних и состоят в следующем. Расчётливый хозяин созывает игроков в назначенный день. Они съезжаются в шесть часов, садятся за стол играть в козырные (азартные) игры, а около полуночи хозяин открывает банк. Гости — одни уже разгорячённые проигрышем в коммерческую игру (что называется техническим словом «быть подмазанному»), а другие, обнадёженные выигрышем, — приступают понтировать и на рассвете разъезжаются без денег, кои обыкновенно остаются у хозяина. Ныне попечение правительства они истребляются).

Хапцоы ли? Что себя в число учёных просит

И для того везде Гельвеция возносит,

Что б, криво смысл его нам книги толковав,

Прослыть философом, всех в карты обокрав.

Гордон ли? Что сидит в кафтане, дома шитом,

И даже и с отцом считается визитом,

Любя в исправности хранить церемониал.

Трусицкий ли? Что век в прихожих простоял,

И в целом городе один всех лучше знает,

В каком часу какой вельможа принимает?

Плутков ли? Что, в купцах быв шильников пример

И осуждён к плетям, стал обер-офицер?

Дурылдин ли? Что, вдруг влюбившись в представленья,

Потратил на театр несчётны иждивенья,

Безграмотных своих на сцену вывел слуг,

И думает, что всех гостей пленяет дух,

Как прачкой у него представлена Семира (героиня одноимённой трагедии А. П. Сумарокова),

А ткач играет роль Синава (новгородского князя, одного из заглавных героев трагедии Сумарокова «Синав и Трувор» иль Замира (лицо в трагедии Н. П. Николева «Сорена и Замир», блистательную и благородную роль)?!

Вертушкин ли? Что в долг набравши гардероб

И маймистом (как финн, чухонец) себе убрав виски и лоб,

Так много кисеи вертит и в жар вкруг шеи,

Что хочется всегда поднесть ему шалфеи?

Невежин ли? Что, всех писателей собор

В сафьян переплетя, хранит, как бы фарфор?

Болтай ли? Ищущий с таким усердьем чести

Расславить первому повсюду новы вести,

Что если б суд его к кнуту приговорил,

Он сей бы приговор всем первый объявил?

Тщеславин ли? Почти проживший два именья,

Приезжим делая вельможам угощенья?

Рассмешин ли? Что, весь дивя разумный свет,

Как, грамоте не знав, вдруг сделался поэт, —

Комедии назло рассудку сочиняет,

И остроту себе злословьем заменяет?

Граф Мелкодушин ли? Известный потому,

Что, в армии всегда последовав уму,

Охотой просится тогда на приступ смело,

Как с неприятелем окончено уж дело?

Князь Водкин ли? Что всех доныне обсчитал,

Что весь свой век одни отлички (так называются малые ведомости, присылаемые к откупщикам с кабаков по еженедельном и ежемесячном расходе на оных вина, они суть периодические сочинения для читателей сего рода) лишь читал?

И, миллионщик быв, богатства так алкает,

Что все стихии взять на откуп предлагает?

И тысяча других, которых в свете сём

Людьми по старому обычаю зовём,

Но больше для того сим титлом величаем,

Что их на двух ногах без перьев мы встречаем (намёк на случай между Диогеном и Аристотелем, которые пытались определить, что такое человек)?

Различны по страстям, различны по уму,

Согласны все в любви лишь к злату одному:

В забавах и трудах оно у них предметом, —

Вот, пред каким хотел прославиться ты светом!

Вот для кого, мой друг, на лире ты гремел!

Какое с ними ты намеренье имел?

Утешить их? Утех ума они не знают.

Наставить их? Они тебя не понимают.

Своекорыстие и невежеством смесясь,

Их, телом и душой, насильно тащат в грязь.

Несведущим красот искусства и природы,

Утеха — карты им, цель — откупы, заводы.

Но ежели бы дух искал утешить свой

Ты исполненьем должности одной,

От совести своей доставши одобренья,

Ругательство невежд ты б зрел без оскорбленья.

Не столько бы спешил за мнимой славой вслед,

Которой заражён сей развращённый свет,

И, не достав её, не стал бы так дивиться,

Что оною никто не хочет поделиться.

Увы! Испорченный природе сей призрак

Во слепоте её теперь любезен так,

Что даже страсти все, как хочешь, дай им званье,

Тщеславье суть одно — лишь в разном одеянье.

Итак, всеобщий сей зря светских действий ток,

Не на людей сердись — сердись ты на порок.

Когда б тебе пришло с слепыми где тесниться,

И ты, не захотев от них посторониться,

Себе упрямством сим дал ногу отдавить, —

Не сам ли ты себя в том должен бы винить?

Поверь, что, в целости сберечь желая ногу,

Иль не ходи к слепым, иль им давай дорогу.

Равно и дружества от сонма ждав сего,

Подавно, что не мог ты встретить в нём его.

Но дружба на земле ещё не истреблена.

От гордого она ячества удалена.

Священно дружество! Бесценный дар небес!

Столь я оттёр в твоих объятьях горьких слез?

Когда обманчивой Фортуны перемены,

Любовниц ветреных бесстыдные измены,

Неблагодарность мне обязанных людей

И гордость знатностью кичащихся своей

В чувствительной душе стремились множить раны;

Как сердца пламенна лютейшие тираны,

Злы страсти, кровь паля, расстраивали дух,

К тебе, о Николев! К тебе спешил твой друг.

И, в недра он твои проливши боль, сердечный,

Утешен, находил в них горесть скоротечной.

Ещё я повторю: есть дружба на земле,

Но от мирских крамол ищи её не в зле.

Ты, счастье заключив в желаньях напыщенных,

Старался в существах сыскать несовершенных.

За что же сердишься? Ты получил его.

Досадно разве то, что точно таково,

Какого ожидать от твари льзя порочной.

Кто ж виноват, что там искал судьбы ты прочной,

Где разрушения всегдашнего лишь круг?

Давно от мудрых нам уж решено, мой друг,

Что в внешних кто вещах блаженство заключает,

Тот зданье на песке себе сооружает.

Узнай об истинном блаженстве, где оно:

Внутрь сердца твоего, в тебе заключено.

Умерив шум страстей усильною борьбою,

Познай себя — и всё познаешь ты с собою.

Познаешь цель — к чему ты сотворён на свет.

Тот вечно ничего, конечно, не найдёт,

Который в жизни сей чего-то только ищет.

И ежели, искав, Вселенную изрыщет,

Лишь что-то вместо всех получит он наград;

А этот что-то наш — и есть в сем мире ад.

Иль просто: пышностью, сребром, пустой наукой

Не могши сыты быть, терзаемся мы скукой.

Он

Так что же делать мне?

Тщеславье истребя,

Будь добр для ближнего и счастлив для себя.

Довольствуйся, чем есть, жизнь ограничь лишь малым:

Кто сил не сбережёт, тот будет ввек усталым.

1789 г.

1. Впервые — «Счастливая Тоня», опера в 4-ёх д., М. 1786 г. Печатается по «Сочинениям» князя Д. П. Горчакова. М., 1890 г. С. 72, 75. Поставленная на сцене (музыка Р. Стабингера), опера имела у публики большой успех, которому немало способствовали остроумные куплеты на злобу дня.

Чертополох — один из главных объектов сатиры Горчакова в области литературы. Вероятнее всего, что под именем Чертополоха Горчаков выводил придворного одописца В. П. Петрова.

Парнаса мудрый бог — Аполлон.

Пиндар — лирический поэт древней Греции, здесь М. В. Ломоносов.

2. Впервые — «Калиф на час», опера в 4-ёх д. М., 1786 г. Печатается по «Сочинениям» князя Д. П. Горчакова. М., 1890 г. С. 15.

Как и «Счастливая Тоня», пользовалась большим успехом у публики. Пьеса давала возможность «применений» к русской действительности. В «Калифе на час» Горчаков говорит о починке мостовых, имея в виду, конечно, починку дорог, крайне обременительную для населения, отражавшуюся, главным образом, на положении крестьянства, выступает против взяточничества судей, обличает министров — плутов и хищников, от чьих злодейств и государь «почитается мучителем».

Крюк — в старинном словоупотреблении — клюка, кочерга. В XVIII и начале XIX вв. слова «крюк», «крючок» часто применялись к судейским чиновникам.

3. Впервые — «Баба-яга», опера в 3-ёх д. Калуга, 1788 г. Печатается по «Сочинениям» князя Д. П. Горчакова. М., 1890 г. С. 109.

«Баба-яга», в которой Горчаков использует мотивы народных сказок, по содержанию и развитию действия слабее его предыдущих комических опер, но и в ней выведен отнюдь не «сказочный», а реальный персонаж — подьячий Взяткин. В одном из рукописных сборников Санкт-петербургской Публичной библиотеки находится «Песня из оперы «Баба-яга», текст которой смелее печатного. В нём преподносится и урок царям, которые «скоро истину прочтут.

Будут только человеки, их богами назовут».

Однако в печатном тексте куплеты «Бабы-яги» совершеннее в художественном отношении, кроме того, любопытны своей скептической окраской, выраженным здесь неверием в возможность скорого истребления зла.

Каретный ряд — в XVIII и начале XIX вв. московское дворянство тратило целые состояния на щегольские экипажи.

Магистрат — городское судебное учреждение, занимавшееся разбором дел горожан.

4. Впервые, в отрывках, в «Памятнике отечественных муз» на 1827 г. СПб, 1827 г. Печатается полностью впервые, по списку из Института русской литературы (Пушкинского дома). Многие реалии разговора имеют автобиографический характер или намёки на личную жизнь некоторых его близких знакомых. Вместе с тем было бы неправильно видеть в Миловзоре или его собеседнике точные портреты самого Горчакова, или, скажем, Н. П. Николева.

Меркурьев жезл — кадуцей, зд. символ торговли, так как древнеримский бог Меркурий был её покровителем.

Дщери памяти — музы, дочери Мнемозины, богини памяти.

Шильник — плут, пройдоха.

Источник текста: «Поэты-сатирики конца XVIII — начала XIX вв.», Ленинград, «Советский писатель», 1959 г. Серия «Библиотека поэта». Большая серия. Второе издание. С. 97 — 101, 107 — 121, 618 — 619, 621 — 622. Составление и примечания Г. В. Ермаковой-Битнер.

Отрывки из драматических произведений

Автор: Горчаков Дмитрий Петрович

Обратная связь

Вопрос администратору