Bibra > Произведения > Все > Недолгое счастье

Недолгое счастье

Автор: Григорович Дмитрий Васильевич

Скачать

  

Полное собраніе сочиненій
Д.В. Григоровича
въ 12 томахъ.

3-е, вновь пересмотрѣнное и исправленное авторомъ изданіе.
Томъ десятый.

С.-Петербургъ. 1896.

  

НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ.
(Повѣсть.)

I.

   Въ первой половинѣ сентября, два чиновника, — Ефремовъ и Социперовъ, — возвращаясь домой изъ департамента, проходили по средней, главной аллеѣ Лѣтняго сада.

   Садъ казался совершенно пустымъ. Чиновники не стѣсняясь, громко разговаривали, разсѣянно поглядывая на деревья; ихъ мало, повидимому, занимало дѣйствіе осени, которая, между тѣмъ, на всемъ уже сильно чувствовалась.

   Деревья стояли наполовину обнаженными; верхушки ихъ, совсѣмъ голыя, уныло чернѣли на сѣромъ небѣ съ двигающимися дождевыми тучами. Въ нижней части оставалась еще кое-гдѣ зелень; но и ее повсюду донималъ желтый листъ, смотрѣвшій въ свою очередь сморщеннымъ, раскислымъ, мѣстами тронутымъ точно ржавчиной; онъ отпадалъ безжизненно при малѣйшемъ колебаніи воздуха. Вокругъ все было тускло, сыро, непривѣтливо. Единственнымъ свѣтлымъ пятномъ выставлялось со стороны Царицына луга мокрое шоссе; выдѣляясь бѣловатой, грязно-серебристой полосой, оно рѣзко било въ глаза между стволами старыхъ липъ, почернѣвшихъ отъ дождей; по шоссе тащился, сильно надавливая щебенку, возъ, навьюченный домашнимъ скарбомъ запоздавшаго дачника. Дальнѣйшіе предметы принимали неопредѣленный обликъ, уходили въ сырую, липкую мглу, непріятно проникавшую въ бакенбарды и осыпавшую одежду влажной пылью.

   Словомъ, наступила та пора, когда жизнь снова переливаетъ въ городъ, когда окрестность глохнетъ и вымираетъ, дачи уныло посматриваютъ своими заколоченными ставнями на клумбы съ повалившимися и почернѣвшими георгинами, — когда коренной житель Петербургской Стороны, вставъ утромъ и взглянувъ въ окно, дребезжащее отъ мелкаго дождя и вѣтра, обращается къ женѣ и говоритъ ей: «Ну, душенька, дождались: пошла теперь эта кислота!..»

   Но возвратимся къ Ефремову и Социперову, продолжающимъ отпечатывать подошвы на сырой дорогѣ Лѣтняго сада.

   — Скажи мнѣ на милость, что же дешево въ Петербургѣ? — Все дорого! говорилъ Ефремовъ, очевидно продолжая начатый разговоръ, — видишь: хожу до сихъ поръ въ какой покрышкѣ! прибавилъ онъ, сымая плетеную изъ цвѣтной соломы шляпу, причемъ на головѣ его дыбомъ поднялась туча сухихъ волосъ цвѣта перца съ солью, — собирался вчера купить картузъ:— семь рублей! Приступу ни къ чему нѣтъ! Все дорого! Что у насъ дешево?..

   — Ну, теперь пошелъ!.. Пошелъ, — благо попалъ опять на любимую точку, перебилъ Социперовъ, — человѣкъ также съ просѣдью, но завистливаго, сухощаво-желчнаго вида и постоянно кусавшій ногти, даже когда стоялъ во время доклада за стуломъ директора.

   Наружность Ефремова представляла совершенно противоположный типъ, и внѣшность вполнѣ отвѣчала характеру.

   Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, рослый, тучный, съ лицомъ круглымъ какъ полный мѣсяцъ, — но, вопреки сходству. отражавшимъ не меланхолію, а веселость, свѣжесть и здоровье. Ребенкомъ онъ былъ, безъ сомнѣнія, то что называютъ: кровь съ молокомъ. Къ выраженію веселости прибавляли въ значительной степени: вздернутый коротенькій носъ, разсѣченный на кончикѣ, большіе сѣрые глаза на выкатѣ, какъ у лягушки, и безпечная, размашистая походка, сообщавшая его животу безпокойное колебаніе изъ стороны въ сторону. Двигая на ходу толстыми руками, Ефремовъ никогда, повидимому, не довольствовался числомъ пріятныхъ собесѣдниковъ, но всегда какъ бы порывался впередъ и выпучивалъ глаза, стараясь пріискать новаго весельчака. Когда таковой показывался, лицо Ефремова вдвойнѣ начинало сіять отъ удовольствія, одышка усиливалась отъ нетерпѣнія, голосъ хрипѣлъ какъ труба старой шарманки передъ началомъ аріи и толстыя его губы заблаговременно складывались подушечкой, приготовляясь къ сочнымъ поцѣлуямъ; онъ цѣловалъ обыкновенно въ-засосъ, крѣпко зажимая въ обѣ щеки, неизбѣжно влѣплялъ всегда три поцѣлуя, — мало озабочиваясь тѣмъ, нравилось или нѣтъ такое выразительное изъявленіе радостныхъ чувствъ.

   — Толкуй, потѣшайся! продолжалъ Социперовъ, — какъ ни дешевы, по-твоему, эти статскіе и дѣйствительные, нѣтъ однакожъ города въ цѣломъ свѣтѣ, гдѣ бы они имѣли столько значенія!.. Да, любезнѣйшій, сколько ни вертись, сила въ нихъ и ни въ комъ другомъ;— сила, такъ сказать, роевая, стихійная! За что ни возьмись, куда ни сунься, вездѣ ихъ найдешь: сверху, снизу, съ боковъ…

   — Даже носомъ тянешь вмѣстѣ съ воздухомъ! — слышишь: гарью пахнетъ! смѣясь перебилъ Ефремовъ, опахивая шляпой лицо, раскраснѣвшееся какъ въ полѣ.

   Онъ самодовольно тряхнулъ крутыми плечами, вынулъ изъ бокового кармана лопнувшую кожаную сигарочницу съ вылѣзающими отовсюду толстыми папиросами и, подавая одну изъ нихъ товарищу, спросилъ:

   — Хочешь исходящую?..

   — Спасибо; только что курилъ, отвѣчалъ тотъ, раздраженно кусая ногти.

   Ефремовъ втянулъ въ себя цѣлое облако дыма, подержалъ его между выпученными щеками, плотно сжавъ губы, и продолжалъ, выпуская дымъ подъ носъ маленькими струйками:

   — На всѣ твои доводы, скажу, братецъ, слѣдующее: кому какъ! Для меня, напримѣръ, чинъ дѣйствительнаго — то же, что петля на шею… Постой, Семенъ Семеновичъ, не перебивай, дай сказать: — именно петля! На-дняхъ еще директоръ говоритъ мнѣ: «Воля ваша, Петръ Никаноровичъ, такъ невозможно; вы, говоритъ, одиннадцать лѣтъ сидите безъ производства; что жъ, наконецъ, другіе скажутъ?..» — «Христомъ Богомъ, говорю, оставьте меня, ваше превосходительство, на прежнемъ положеніи; отъ этого, говорю, зависитъ судьба семейства!» — «Съ вами, говоритъ, ничего видно не подѣлаешь, — оставайтесь, коли такая охота!..» И въ самомъ дѣлѣ, вникни: теперь я секретарь; мѣсто штатное; кромѣ жалованья по окладу, получаю изъ остаточныхъ суммъ добавочныя, квартирныя, выдаютъ на воспитаніе дѣтей. Произведутъ въ дѣйствительные, съ того дня: тю-тю секретарство! Скажутъ: «Нѣтъ, брать, шутишь, не по чину; ступай къ тетенькѣ!» — «Кѵда, спросятъ, дѣвать новаго генерала?» — «Валяй его въ заштатные!» Съ протекціей причислятъ тебя къ какой-нибудь комиссіи… для сокращенія комиссій… Простисъ тогда, душка Петръ Никаноровичъ, съ окладомъ и другими блезирами изъ остаточныхъ!— «Нѣтъ, скажутъ, здѣсь не полагается!» Вотъ тебѣ и выгода вся отъ вашего превосходительства!

   — Я касался не только по служебнымъ отношеніямъ; я главнымъ образомъ говорилъ о значеніи чина въ общественномъ смыслѣ…

   — Въ общественномъ! Скажите, какая невидаль!

   — Глумись! Глумись!.. Фактъ тотъ, однакожъ, что дѣйствительный представляетъ нѣчто въ самомъ дѣлѣ, дѣйствительно существующее, тогда какъ безъ этого предоставляется развѣ только право на существованіе…

   — Существую, однакожъ, видишь!.. произнесъ Ефремовъ, выпучивясь на ходу и похлопывая по животу, который загудѣлъ при этомъ какъ пустая бочка, — съ однимъ развѣ можно согласиться; очень ужъ лестно: до дѣйствительнаго живешь такъ себѣ, хлѣбъ жуешь, какъ мы теперь, грѣшные; — ну, а какъ произведутъ, — съ того самаго дня начнешь считать себя умнѣе другихъ! «Мелюзга, значитъ, всѣ остальные!..» Но жъ, наконецъ, скажи на милость: неужто въ самомъ дѣлѣ тебѣ такъ ужъ этого хочется? спросилъ онъ, насмѣшливо поглядывая на товарища.— Знаешь что? подхватилъ онъ, недождавшись отвѣта, — прибѣгни къ извѣстному способу, вѣрнѣе нѣтъ: насаливай всѣмъ и каждому!

   — Хорошъ способъ, нечего сказать…

   — А что жъ — дуренъ? Повторяю: нѣтъ его вѣрнѣе! Когда надоѣшь до тошноты, — такъ надоѣшь, что не будутъ знать что съ тобою дѣлать, — непремѣнно произведутъ… чтобы скорѣе отдѣлаться; безъ особой протекціи позаботятся даже перевести въ другое вѣдомство… Такъ сдѣлалъ Худосокинъ; такъ сдѣлали Чирковъ и Вафлинъ; всѣ теперь дѣйствительные!

   Социперовъ не обижался выходками Ефремова, потому что никто этого не дѣлалъ въ департаментѣ по привычкѣ считать Ефремова малымъ хотя и распущеннымъ, но, въ сущности, добрякомъ и забавникомъ. Глядя, однакожъ, съ какимъ увлеченьемъ кусалъ онъ ногти, можно было думать, разговоръ съ сослуживцемъ задѣвалъ чувствительное мѣсто его тайныхъ побужденій. Грызть ногти было потребностью, выражавшей внутреннее состояніе его духа, безпокойно и постоянно съѣдаемаго завистью. Виною всему былъ младшій братъ Социперова, сдѣлавшій неожиданно видную карьеру. Послѣднее произошло слѣдующимъ образомъ: тогдашній министръ, подписывая бумаги, имѣлъ привычку оканчивать подпись красивымъ завиткомъ. Сдѣлавъ однажды такой завитокъ и какъ бы полюбовавшись имъ, министръ обратился съ пріятной улыбкой къ директору и сказалъ: «quelle belle plume!..» Перо въ тотъ разъ чинилъ регистраторъ Социперовъ младшій. Его немедленно приставали спеціально къ такой должности. Когда министръ поѣхалъ дѣлать обзоръ по Россіи, — Социперовъ находился уже въ числѣ сопровождающихъ. Зимою, послѣ того какъ онъ у камердинера министра окрестилъ сына, — его еще замѣтнее выдвинули; вскорѣ онъ сдѣлался необходимымъ лицомъ; ему давали разныя домашнія порученія; жена министра посылала его въ кондитерскую за буль-дегомами для дѣтей. Два года спустя, министръ поручилъ ему осмотрѣть и обревизовать контору собственнаго имѣнья. Съ тѣхъ поръ и пошло и пошло; — чѣмъ дальше, тѣмъ успѣшнѣе. Теперь Социперовъ младшій былъ въ чинѣ дѣйствительнаго статскаго совѣтника и дѣятельно хлопоталъ о придворномъ званіи, которое, но его мнѣнію, должно было окончательно установить его въ избранномъ обществѣ. Социперовъ старшій, испытавъ безполезность прибѣгать къ протекціи брата, ненасытность котораго сравнивалъ всегда съ аравійскимъ пескомъ: сколько въ него ни лей, — все мало, — пускался летать на собственныхъ крыльяхъ; онъ пробовалъ втираться въ разныя благотворительныя общества, имѣя передъ глазами разительные примѣры скораго выдвиганія на этомъ выгодномъ поприщѣ; пробовалъ даже сдѣлаться членомъ комитета сиротскаго училища, учрежденнаго спеціально съ цѣлью доставлять членамъ случай ходить съ докладомъ къ вліятельнымъ сановникамъ и черезъ нихъ пробиваться къ высшимъ должностямъ, — ничего не помогло. Онъ очевидно или не нравился дамамъ-попечительницамъ или просто не умѣлъ какъ слѣдуетъ угождать и поддѣлываться, что — мимоходомъ сказать, — совсѣмъ происходило противъ его воли.

   Его вообще не долюбливали въ департаментѣ. Одинъ Ефремовъ сходился съ нимъ чаще другихъ, и то потому больше, что рѣшительно не понималъ, чтобы можно было кого-нибудь особенно любить или не любить.

   Въ глазахъ Ефремова, — какъ самъ онъ выражался: «всѣ одинаково не стоили кошачьяго хвоста передъ добрымъ кускомъ кулебяки съ сижкомъ и вязигой, благородной бутылкой вина и честной сигаркой!» Ефремовъ принадлежалъ къ числу чиновниковъ случайныхъ, попавшихъ на службу потому, что въ данную минуту не оказалось другого поприща къ существованію, и оставшихся на мѣстѣ частью по привычливости нрава, частью по лѣни. Сѣлъ, такъ ужъ скучно какъ-то передвигаться. Онъ опредѣлился въ департаментъ по выходѣ изъ университета, вскорѣ женился, — женился, какъ самъ говорилъ: «не зная для какого лысаго бѣса», — и прижилъ тѣмъ не менѣе цѣлую ораву дѣтей. Но семья и департаментъ никогда собственно не были прямою цѣлью его жизни; то и другое осущестиляло горькую необходимость. Цѣлью жизни Ефремова были: закуска, трактиръ, веселая компанія.

   Всѣмъ возможнымъ статскимъ и другимъ совѣтникамъ предпочиталъ онъ кружокъ мелкихъ актеровъ, художниковъ и другихъ незатѣйливыхъ, но безцеремонныхъ и разбитныхъ, веселыхъ малыхъ. Онъ никогда не колебался между необходимостью заказать новое пальто или отдать послѣднія деньги за членскій билетъ въ купеческій клубъ — гдѣ по его словамъ: «готовили осетрину съ оливками и грибной подливкой какъ нигдѣ во всей вселенной!» Отправляя въ департаментѣ служебныя обязанности, онъ неожиданно подходилъ то къ тому, то къ другому изъ товарищей и, чмокая сластолюбивыми губами, сообщалъ, таинственно припадая къ уху: «Приходите-ка, батенька, сегодня въ Малый-Ярославецъ; сегодня борщъ съ потрохами и вотрушки!!…» или вдругъ отрывался отъ дѣловой бумаги, дѣлая такое замѣчаніе: «Вчера, господа, подали мнѣ у Палкина бифштексъ; повѣрите ли, вотъ: подушка! страсть просто!…» Онъ обижался, когда въ такихъ случаяхъ начинали надъ нимъ подшучивать, — хотя, надо сказать, никогда ни на комъ не срывалъ сердца; онъ отходилъ только съ разочарованнымъ видомъ и задумчиво принимался читать какой-нибудь докладъ.

   Къ нему, впрочемъ, всѣ относились снисходительно; многіе даже любили его за всегдашнюю податливость и веселость. Безъ него не обходилась ни одна пирушка, ни одна свадьба, ни даже похороны, если только послѣднія оканчивались поминкой. Въ трактирахъ онъ состоялъ на пріятельской ногѣ не только съ хозяевами, но зналъ всѣхъ конторщиковъ и половыхъ и называлъ послѣднихъ обыкновенно уменьшительными именами: «Васенька, Петрушечка, Калистратушка… отрѣжьте-ка, голубчикъ, вотъ отсюда съ жиркомъ, пожалуйста»…

   Само начальство снисходительно на него смотрѣло, «человѣкъ семейный, не умѣвшій сдѣлать себѣ никакого положенія; дѣтей куча. По службѣ исправенъ. Внѣшній видъ могъ бы быть кончено благопріятнѣе; но семья! тѣсныя обстоятельства; — трудно требовать!» разсуждало начальство, не столько конечно руководясь въ этомъ случаѣ сердобольнымъ увлеченіемъ, сколько взглядомъ, почерпнутымъ изъ привычки заботливо и постоянно оберегать собственные интересы. Внѣ должности Ефремовъ терпѣть не могъ говорить о службѣ и департаментѣ. Онъ отзывался о послѣднемъ даже непочтительно.

   — Ну ужъ, Петръ Никаноровичъ, сказалъ, встрѣтясь съ нимъ въ ресторанѣ, заѣзжій господинъ, приходившій по дѣламъ въ департаментъ, — три дня сряду прихожу къ вамъ въ два часа, — ни души; во всемъ департаментѣ только одни сторожа…

   — Напрасно жалуетесь; теперь очень хорошо, возразилъ Ефремовъ.

   — Ну ужъ хорошо, — нечего сказать!..

   — Вы бы лучше лѣтомъ пришли…

   — А что?

   — Тогда совсѣмъ никого не бываетъ.

   Господинъ пожалъ плечами, искоса поглядывая на Петра Никаноровича; но Петръ Никаноровичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ съ увлеченіемъ уплетать ветчину, заливая ее при-мадерой, захваченной по дорогѣ въ погребѣ Шита. Онъ жалѣлъ только, что въ эту минуту не находилось добраго товарища, чтобы разсказать скоромный анекдотъ, отъ котораго чесался языкъ, и затѣмъ, увлечь его къ нѣмцамъ въ общество «Пальма», гдѣ въ этотъ вечеръ должны были играть двѣ цитристки, только что пріѣхавшія изъ Риги. Плевать хотѣлъ онъ на тѣхъ, кто совался говорить «по дружбѣ», что съ его способностями онъ могъ бы сдѣлать карьеру и пойти куда какъ далеко, вмѣсто того что-жъ?— «весь пошелъ только въ животъ!»

   — Ну, и пошелъ въ животъ, зато видишь: круглый! не чета твоему! заключалъ Ефремовъ, раздувая щеки, выбритыя всегда какъ у актера.

   Продолжая бесѣдовать, Ефремовъ и Социперовъ незамѣтно подходили къ той части аллеи, гдѣ начинаются бюсты и статуи, когда послѣдній, неожиданно остановивъ товарища, указалъ ему на одну изъ боковыхъ аллей сада.

   — Ба! дя это никакъ нашъ Чемезовъ? сказалъ Ефремовъ, пристально всматриваясь, — три дня въ департаментъ не ходитъ, больнымъ сказывается, а самъ, голубчикъ, изволитъ прогуливаться въ Лѣтнемъ саду… Гм! пришелъ должно-быть тоску разогнать. Еще въ апрѣлѣ жена умерла, теперь сентябрь, — и все, сдается мнѣ, забыть не можетъ! Чудеса, право! Сто разъ говорилъ ему: оставьте, пренебрегите, воротить назадъ невозможно, — не беретъ! Даже похудѣлъ… ей-Богу! Надо пойти поговорить съ нимъ…

   — Оставь его. Пожалуй на пароходъ опоздаемъ…

   — Еще перваго свистка не было. Нѣтъ, надо пойти, поговорить; хотя и не нашего прихода, — все же, братецъ, товарищъ… заключилъ Ефремовъ, увлекая Социперова въ боковую аллею, по которой, шагахъ въ двадцати, и спиною къ нимъ, медленно выступалъ человѣкъ маленькаго роста.

   Услышавъ за собою шаги, онъ обернулся и, казалось, очень пріятно былъ пораженъ неожиданной встрѣчей. Онъ овладѣлъ однакожъ собой; въ углахъ рта оставалось только подергиванье, свойственное нервнымъ людямъ, когда они чѣмъ-нибудь недовольны.

   Какъ всѣ мужчины мелкаго сложенія, Чемезовъ казался гораздо моложе своихъ лѣтъ. Стоя за его спиной, можно было биться объ закладъ, что передъ вами молодой человѣкъ, еслибъ не выдавала сильная просѣдь на коротко остриженномъ затылкѣ. Лицо не оставляло уже. сомнѣнія, что передъ вами человѣкъ, перевалившій за сорокъ, и кромѣ того, болѣзненный, нуждающійся въ нравственномъ спокойствіи. Подтвержденіемъ этому служили сѣроватый цвѣтъ кожи, коричневый обводъ вокругъ глазъ, множество преждевременныхъ морщинокъ на вискахъ и на щекахъ. Нѣкоторые внѣшніе признаки прибавляли къ такому впечатлѣнію: судорожное движеніе въ коротенькихъ, какъ бы съеженныхъ чертахъ, низкій, упрямый, настойчивый лобъ, маленькія уши, крѣпко прижатыя къ головѣ, черные глаза съ желтизною въ зрачкахъ, замѣтно старавшіеся избѣгать прямого взгляда, — все это съ перваго раза отдаляло мысль отъ характера открытаго, готоваго иногда распахнуться и проявить веселость. Выраженіе внутренняго, сосредоточеннаго чувства казалось застывшимъ на лицѣ его. Въ самой походкѣ его было что-то сдержанное; склоняя на ходу лѣвое плечо нѣсколько на-бокъ, онъ постоянно какъ бы отчего-то отстранялся. Одни считали Чемезова гордецомъ, другіе человѣкомъ крайне щепетильнымъ, обидчивымъ, старавшимся избѣгать возможность непріятныхъ столкновеній. Вѣрнѣе всего было то, что наружность его почему-то менѣе напоминала чиновника, чѣмъ въ Ефремовѣ и Социперовѣ, — даромъ что первый былъ похожъ на отставного стараго актера, второй на человѣка неопредѣленнаго званія, — всего скорѣе служащаго по сыскной части.

   — Батенька, какими судьбами! Мы думали, вы больны, Алексѣй Иванычъ! воскликнулъ Ефремовъ, протягивая руку.

   Чемезовъ неторопливо подалъ руку обоимъ сослуживцамъ.

   — Мнѣ дѣйствительно нездоровилось; сегодня вышелъ въ первый разъ, произнесъ онъ, — мнѣ на домъ не приносили никакихъ бумагъ; у насъ нѣтъ ничего новаго? добавилъ онъ, очевидно съ тѣмъ, чтобы сказать что-нибудь.

   — Какія, батенька, новости, все та же канитель!

   — Баклановъ умеръ! проговорилъ Социперовъ.

   — Ахъ, да, я и забылъ: умеръ; — завтра хоронятъ! подтвердилъ Ефремовъ.

   — Вѣроятно это очень огорчило директора, равнодушно сказалъ Чемезовъ, — онъ и Баклановъ были друзьями съ дѣтства…

   — Отмѣнно огорчился! смѣясь возразилъ Ефремовъ, — вчера приходитъ экзекуторъ, докладываетъ ему: «генералъ Баклановъ, говоритъ, скоропостижно скончался сегодня ночью, ваше превосходительство». Онъ, душка, глазкомъ не мигнулъ; сказалъ только: «Распорядитесь скорѣе, чтобы заняли его квартиру; она какъ разъ, говоритъ, подъ моимъ кабинетомъ; скоро зима; квартира останется нетопленною — въ кабинетѣ совсѣмъ замерзнешь!» Да, эти душки директоры оберегаютъ-таки себя, нечего сказать!.. Не то, что вы, напримѣръ, Алексѣй Иванычъ, заключилъ Ефремовъ, перемѣняя шутливый тонъ на сердобольный, — эхъ, голубчикъ, перестаньте! На себя только посмотрите…

   — Да, Алексѣй Иванычъ; съ весны, вы, дѣйствительно, очень перемѣнились… счелъ долгомъ вставить Социперовъ.

   Чемезовъ не стѣсняясь начиналъ уже выказывать знаки нетерпѣнія. Но Ефремовъ принадлежалъ къ числу говоруновъ и трудно было удержать его, когда языкъ приходилъ въ движеніе. Онъ продолжалъ утѣшать, совѣтовалъ о необходимости забыть, пренебречь, развлечься.

   — Книжки, Алексѣй Иванычъ, которыя вы сочиняете, — это, повѣрьте, теперь для васъ всего хуже!— только мысль сосредоточиваетъ; именно: сосредоточиваетъ! Департаментъ подбавляетъ также не мало унынія… Прежде всего, вѣрьте мнѣ: развлеченье! Дома, напримѣръ, ни за что не обѣдайте: больше какъ-то напоминаетъ! ходите въ рестораны, въ трактиры; запишитесь въ клубъ, вечеромъ идите въ театръ, благо есть у васъ на что покупать билеты… Не всякій ли день, наконецъ, видимъ мы людей въ вашемъ положеніи! Быть вдовцомъ, подхватилъ Ефремовъ неожиданно развеселясь, — быть вдовцомъ! Помилуйте, да это самое милое, любезное положеніе; для такой цѣли можно, пожалуй, второй разъ жениться, ей-Богу!..

   Въ эту минуту со стороны Невы послышался пароходный свистокъ. Ефремовъ поднялъ носъ, потянулъ воздухъ какъ легавая собака и, торопливо пожавъ руку Чемезову, зашагалъ къ рѣшеткѣ. Увидѣвъ подоспѣвшаго Социперова, кусающаго ногти, онъ спросилъ только: «Вкусно ли?» и когда тотъ фыркнулъ что-то подъ носъ, разразился смѣхомъ, отъ котораго запрыгалъ его животъ и побагровѣли щеки.

   Встрѣча съ сослуживцами непріятно подѣйствовала на Чемезова. Онъ находился въ томъ, болѣе или менѣе всѣмъ знакомомъ состояніи духа, когда вдругъ отпадаетъ охота говорить и думаешь о томъ только, какъ бы избавиться отъ докучливости. Съ такой цѣлью сказывался онъ три дня больнымъ и, какъ только наступалъ вечеръ, отправлялся въ Лѣтній садъ. Тамъ рѣдко теперь можно было кого-нибудь встрѣтить.

   Чемезовъ былъ большой домосѣдъ; но послѣ кончины жены домашняя жизнь ему опостыла. Бывали дни, — какъ сегодня, напримѣръ, — когда одинъ видъ квартиры дѣлался невыносимымъ, хотѣлось уйти куда-нибудь подальше. Съ мыслію о потерѣ жены онъ мало-по-малу начиналъ свыкаться; но вмѣстѣ съ нею неизбѣжно всегда соединялись воспоминанія всего лучшаго, всего свѣтлаго, пережитаго въ жизни. Когда они приходили на умъ, онъ ничего не дѣлалъ, чтобы отстранить ихъ, — хотя самъ каждый разъ чувствовалъ себя подъ гнетомъ мучительной тоски. Страдая больше всего одиночествомъ, Чемезовъ, въ такіе дни, нетерпѣливо всегда желалъ уединенья.

   Такъ и теперь было. Отдѣлавшись отъ докучливой встрѣчи, онъ отошелъ въ глухую часть сада и сѣлъ на скамью. Горечь воспоминаній, казалось, еще сильнѣе имъ овладѣла. Выраженіе ѣдкой грусти пробѣгало иногда по лицу его; грудь подымалась, подавляя вздохи.

   Недавно еще просидѣлъ онъ такимъ образомъ до поздней ночи. На этотъ разъ вѣроятно произошло бы то же самое, если бъ не помѣшалъ дождикъ. Чемезовъ приподнялся съ мѣста и медленно направился къ выходу.

   Начинало смеркаться. Сумерки ускорялись наволокомъ тучъ, набѣгавшихъ отъ взморья. Въ воздухѣ замѣтно стало больше движенья; садъ глухо шумѣлъ, двигая обезлиственными вершинами. Густой туманъ наполнялъ аллеи; стволы деревьевъ показывались въ немъ мѣстами какъ бы стоявшими въ воздухѣ; мѣстами стволы смутно представлялись углубленными, темными пятнами. Дорожки и лужайки между ними пропадали въ десяти шагахъ; во всю глубину сада просвѣчивала только сквозь туманъ продольная, болѣе свѣтлая, волнистая полоса, обозначавшая главную аллею. Дождь усиливался и слышно было какъ капли били въ сухіе листья, летѣвшіе во всѣ стороны.

  

II.

   Если бъ Ефремовъ и Социперовъ, вмѣсто того, чтобы встрѣтить Чемезова гуляющимъ въ саду, могли застать его сидящимъ на скамьѣ и узнать о настоящихъ его чувствахъ, — оба, безъ сомнѣнія, поспѣшили бы сообщить объ этомъ какъ курьезную новость. Всякое извѣстіе о Чемезовѣ было находкой въ департаментѣ. Любопытство главнымъ образомъ возбуждалось исключительностью положенія, въ которое Чемезовъ поставилъ себя между товарищами. Прослуживъ съ ними восемнадцать лѣтъ, онъ, въ теченіе этого времени, ни съ кѣмъ рѣшительно не сошелся, держалъ себя постоянно въ стрронѣ, особнякомъ, никогда шагу даже не сдѣлалъ, чтобы съ кѣмъ-нибудь сблизиться. Когда въ его присутствіи затѣвалась веселая компанія, онъ особенно всегда какъ-то съеживался, — точно улизнуть хотѣлъ, и кончалъ всегда тѣмъ, что отказывался участвовать. На пирушкахъ, руководимыхъ Ефремовымъ, онъ ни разу не былъ. Вышло какъ-то такъ, что всѣ говорили ему: «вы», между тѣмъ какъ это противорѣчило общей привычкѣ; ужъ это одно было чѣмъ-то охлаждающимъ при ежедневныхъ отношеніяхъ. Онъ былъ одинаково учтивъ, даже услужливъ, но въ обращеніи его чувствовалась всегда сдержанность, отбивавшая охоту къ панибратству. Въ департаментѣ онъ никогда ни о чемъ не разговаривалъ какъ о дѣлахъ службы. «Съеженный человѣчекъ! Фуфыра! весь на пуговкахъ! никогда не распахнется, — точно нѣмка родила!» часто повѣствовалъ Ефремовъ. Въ послѣднемъ онъ не ошибался. Мать Чемезова дѣйствительно была нѣмка.

   По адресной книгѣ департамента хорошо было извѣстно мѣстожительство Чемезова: никто, однакожъ, никогда къ нему не заглядывалъ; да и нельзя было: онъ никого никогда не звалъ къ себѣ. О женитьбѣ его, происходившей пятнадцать лѣтъ тому назадъ, узнали случайно отъ Ефремова, прикладывавшаго печать къ форменному разрѣшенію. Никого даже не позвалъ онъ тогда на свадьбу, никого не угостилъ.

   «Свинтусъ! ничего больше!!.» повторялъ Ефремовъ нѣсколько дней сряду. Съ тѣхъ самыхъ поръ прозвалъ онъ его «таинственнымъ монахомъ» и, какъ бы не удовлетворившись этимъ, назвалъ еще «Фотіемъ»; оба эти прозвища до сихъ поръ шопотомъ произносились иногда въ департаментѣ. Никогда также никто не видалъ жены Чемезова, не встрѣчалъ его гуляющимъ съ ней подъ руку; когда шелъ, то всегда въ одиночку. Съ похоронами жены было то же самое: ни приглашенья. ни угощенья! Узнали объ этомъ послѣ того, какъ онъ три недѣли носу не показывалъ въ департаментѣ.

   Такое постоянство въ отчужденіи и упорная несообщительность придали Чемезову въ глазахъ товарищей таинственность, которая, болѣе или менѣе, подстрекала общее любопытство. Стоило заговорить о немъ, — у всѣхъ были ушки на макушкѣ.

   Таинственность Чемезова дѣйствительно трудно было проникнуть, потому что все въ ней основывалось на свойствахъ довольно своеобразнаго, сложнаго характера. Въ немъ заключались какъ бы два отдѣльныя существа, противоположныя другъ другу по духу, хотя жившія, повидимому, въ ладу между собою. Одному принадлежало горячее, любящее сердце, нервный темпераментъ, тѣсно всегда связанный со способностью сильно принимать впечатлѣнія; въ удѣлъ другому достались по большей части мизантропическія свойства: скрытность, замкнутость, крайняя несообщительность. самолюбивая щекотливость, — рѣдко, впрочемъ, выказываемая потому, что ее удерживалъ умъ, хотя, можетъ-быть, и не способный изобрѣсти порохъ, но, во всякомъ случаѣ, разсудительный и спокойный. Одна изъ этихъ долей характера дана была природой, — другую образовали обстоятельства жизни.

   Чемезову было семь лѣтъ, когда скончался отецъ, мелкій уѣздный чиновникъ, женатый на прусской колонисткѣ. Бывъ единственнымъ ребенкомъ у матери и страстно къ ней привязанный, онъ былъ свидѣтелемъ, какъ, годъ спустя, мать вступила во второй бракъ; второй отецъ былъ тотъ самый человѣкъ, котораго онъ, сколько себя помнилъ, всегда не любилъ и боялся. Поселившись съ нимъ подъ одной кровлей, онъ возненавидѣлъ его окончательно, и вмѣстѣ съ тѣмъ, подъ вліяніемъ страха, принужденъ былъ постоянно скрывать передъ всѣми настоящія свои чувства.

   У матери пошли дѣти; быть-можетъ онъ преувеличивалъ ея охлажденіе къ себѣ, но ясно, однакожъ, чувствовалъ какъ мало-по-малу лишался ея прежней привязанности. Но и здѣсь надо было думать про себя и не высказываться. Всѣ эти впечатлѣнія, начавшія его дѣтство и болѣзненно отразившіяся на характерѣ въ моментъ его развитія, были, однакожъ, слабы передъ тѣми, когда, по прошествіи четырехъ лѣтъ, скончалась мать и онъ увидѣлъ себя круглымъ сиротою въ рукахъ вотчима; послѣдній еще при жизни покойницы не стѣснялся выказывать ему непріязненныя чувства. Участь мальчика облегчалась тѣмъ только, что онъ былъ въ гимназіи и цѣлую недѣлю не находился дома.

   Около этого времени съ вотчимомъ произошелъ какъ говорится: «казусъ». Замѣшанный въ какую-то темную исторію, онъ лишился мѣста и отказался платить за пасынка.

   Докончивъ курсъ на казенный счетъ, благодаря участію директора, Чемезовъ, восемнадцати лѣтъ, безъ всякихъ средствъ, безъ пристанища, потому что вотчимъ вскорѣ послѣ «казуса» уѣхалъ въ отдаленную губернію, — предоставленъ былъ самому себѣ. Онъ положительно не зналъ, что съ собою дѣлать. Врожденная несообщительность удерживала его отъ сближенія съ товарищами, горечь и недовѣрчивость, успѣвшія основаться въ его сердцѣ, мѣшали выйти изъ тяжелаго положенія.

   Чтобы не умереть съ голоду, онъ началъ давать уроки дѣтямъ лавочника, который согласился снабжать его въ обмѣнъ угломъ и харчами. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, Чемезовъ давалъ уроки въ семействахъ разныхъ мѣщанъ и купцовъ. Занятіе было не по душѣ; школа была суровая. Она, правда, пріучила его къ терпѣнію, къ выносливости, но вмѣстѣ съ тѣмъ развила желчь и прибавила замкнутости. Утѣшительная сторона была та, что онъ увидѣлъ возможность существовать своими средствами. Это обстоятельство ободрило его; онъ рѣшился провести еще годъ такимъ образомъ, скопить нѣсколько денегъ, уѣхать въ Петербургъ и поступить въ университетъ. Онъ мечталъ объ этомъ еще въ гимназіи.

   Двадцати лѣтъ Чемезовъ пріѣхалъ въ Петербургъ, съ шестьюдесятью рублями въ карманѣ, и принялся усердно ходить на лекціи.

   Все, что пришлось испытать ему, какъ бѣдному студенту, брошенному на собственный произволъ, лишенному всякой матеріальной и нравственной поддержки, не могло, конечно, внести примиренія въ его взглядъ на жизнь. Одно къ одному, пришло вскорѣ и разочарованіе. Въ лекціяхъ не нашелъ онъ того одушевленія, какого ожидалъ; къ удивленію, онѣ показались ему холодными, неувлекательными. Онъ продолжалъ, однакожъ, аккуратно посѣщать ихъ; но уже цѣлью его была не наука, о которой такъ горячо мечталъ онъ прежде; цѣль ограничилась тѣмъ, чтобы не оставаться лишняго года на курсѣ и, по выходѣ, отыскать какое-нибудь поприще и основаться на немъ. Невыносимая тягость матеріальныхъ условій понуждала его къ этому.

   Тотъ, кто не испытывалъ питаться по цѣлымъ мѣсяцамъ однимъ ячменнымъ кофеемъ съ сухарями, не посѣщалъ извѣстнаго рода кухмистерскихъ, гдѣ каждый кусокъ становится поперекъ горла и принуждаешь себя ѣсть потому, что желудокъ корчитъ отъ голоду, кто не жилъ въ грязныхъ углахъ, подкидывая вмѣсто тюфяка собственное платье, кто, вмѣсто шубы, не ограничивался въ сильные морозы пледомъ, служившимъ ночью одѣяломъ, кто не чинилъ заплатъ на своемъ пальто, не зналъ часто какъ вымыть бѣлье, потому что все, что было по этой части, покрывало тѣло, кто не пережилъ все это годами, не имѣя передъ собою вѣрной, опредѣленной цѣли, — тотъ никогда не пойметъ, какими запасами прекрасныхъ силъ владѣетъ молодость, никогда не пойметъ, сколько нужно энергіи, силы воли, высокой нравственной подкладки, чтобы, при такихъ условіяхъ, не сбиться съ пути, не упасть духомъ и, вопреки всему, продолжать учиться, посѣщать лекціи, составлять записки и т. д.

   Уроки по полтиннику, иногда по рублю, продолжали и здѣсь выручать Чемезова. Два лѣта сряду приглашали его въ качествѣ репетитора въ отъѣздъ съ семействомъ. Этотъ періодъ его существованія былъ очень знаменателенъ. Тутъ въ первый разъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь, высказалось его влеченье къ литературѣ; чтеніе всегда было любимымъ его занятіемъ; оно превратилось теперь въ запой своего рода. Быть литераторомъ!.. Онъ не смѣлъ мечтать объ этомъ, хотя такая мысль начинала мерещиться ему еще въ гимназіи. Доказательствомъ могла служить тщательно сберегаемая тетрадка стихотворейій, написанныхъ за годъ до пріѣзда въ Петербургъ; были еще: драма изъ итальянской жизни «Замокъ Морвено» и повѣсть «Отверженный»; но послѣднія представляли скорѣе наброски, чѣмъ оконченныя произведенія.

   Литературныя занятія, казалось ему, вполнѣ отвѣчали его вкусамъ, его характеру, склонному къ уединенію и мечтательности. Настроивъ себя такимъ образомъ, другой, на его мѣстѣ, тутъ же бросилъ бы лекціи и, въ пылу возбужденія, послушался бы своего влеченья; но у Чемезова, при всей горячности сердца, былъ умъ спокойный и разсудительный, напуганный обстоятельствами жизни, привыкшій сдерживать внутренніе порывы. Прежде чѣмъ пуститься очертя голову, — ему хотѣлось добиться пристанища, опредѣлиться куда-нибудь на мѣсто, которое дало бы возможность осуществить любимую мечту. Мысль обезпеченья, независимости, была прямымъ слѣдствіемъ горькихъ испытаній въ жизни.

   Хлопоты, забѣганье впередъ, просьбы, егозливость, умѣнье поддѣлываться и трогать сердца вліятельныхъ особъ, — все это, если бы даже и было въ характерѣ Чемезова, — не привело бы можетъ-быть къ желанному результату. Случай лучше выручилъ. Старый сенаторъ, которому онъ четыре мѣсяца переписывалъ бумаги, опредѣлилъ его въ одно изъ министерствъ. Тамъ приписали его чиновникомъ четырнадцатаго класса въ одинъ изъ департаментовъ и, неизвѣстно по какимъ соображеніямъ, — вѣрнѣе безъ всякихъ соображеній, причислили въ комитету, спеціально предназначенному для ученыхъ цѣлей.

  

III.

   Въ департаментѣ, равно какъ и въ подвѣдомственномъ ему комитетѣ для ученыхъ занятій, свободнаго времени дѣвать было некуда. Большая часть чиновниковъ занималась преимущественно гуляньемъ попарно въ залахъ и коридорахъ и курила папиросы съ такимъ остервенѣніемъ, что у всѣхъ почти указательный палецъ желтѣлъ какъ янтарь.

   Первымъ дѣломъ Чемезова было заняться пересмотромъ повѣсти «Отверженный». Ему помнилось, въ ней, несмотря на очевидно слабыя стороны, были мѣста, писанныя когда-то съ увлеченьемъ. Онъ прилежно сѣлъ за работу. Тутъ убѣдился онъ, что пришлось все передѣлать отъ начала до конца. Но странное дѣло, никакъ не предполагалъ онъ, чтобы такъ трудно давалась работа. Все, кажется, ясно представляется воображенью, такъ вотъ передъ собою и видишь, — рукой схватить хочется; начнешь писать — выходитъ совсѣмъ не то, иногда даже совсѣмъ ничего не выходитъ! Онъ одновременно обдумывалъ сюжетъ, или, какъ говорится, «мотивъ» другой повѣсти: «Разбитая жизнь», но стѣснялся начинать, не зная рѣшительно какъ приступить къ женскому характеру. Ему невольно приходилъ на память анекдотъ, разсказанный Ефремовымъ, съ которымъ онъ тогда только что познакомился: начальникъ, распекая подчиненнаго, замѣшавшагося въ исторію съ женщинами, сказалъ ему: «Вы, милостивый государь, слава Богу, не ребенокъ; вамъ пора бы знать женщинъ! Вы развѣ женщинъ не знаете?»…— «Помилуйте, ваше превосходительство, смиренно возразилъ подчиненный, — получая всего триста рублей въ годъ жалованья, — могу ли я знать ихъ!…»

   Чемезовъ могъ бы то же отвѣтить; у него былъ только другой поводъ; не столько стѣсняли его матеріальныя средства въ этомъ отношеніи, сколько недостатокъ общественности, врожденная робость и, главное, наконецъ, — мѣшала привычка внутренно съеживаться! уходить въ себя какъ улита отъ малѣйшаго прикосновенія къ ея раковинѣ.

   Начитавшись романовъ, гдѣ преимущественно описывались женщины, и трудолюбиво дѣлая отмѣтки тамъ, гдѣ черты женскаго характера отвѣчали характеру его героини (мѣстами черты и душевныя движенія были такъ близки къ тому, что онъ желалъ выразить, что казалось ему, онъ самъ сочинилъ ихъ), — Чемезовъ наконецъ побѣдилъ трудность.

   Повѣсть «Разбитая жизнь», переписанная бисернымъ почеркомъ, которымъ отличался Чемезовъ, лежала на столѣ. Все это было прекрасно; но предстояло теперь дѣло также не послѣдней важности; оставалось — шутка сказать! — устроить рукопись, помѣстить ее въ одномъ изъ журналовъ! Чемезовъ никого не зналъ изъ лицъ литературнаго круга. Послѣ долгихъ колебаній рѣшился онъ наконецъ отправиться въ редакцію ближайшаго журнала. Онъ, къ тому же, казался ему почему-то скромнѣе другихъ.

   Прикоснувшись къ звонку редакціи, Чемезовымъ овладѣло ощущеніе, совершенно обратное тому, какое испытываютъ лица, одержимыя зубною болью, при входѣ къ дантисту; зубная боль, говорятъ, мгновенно проходитъ. Чемезовъ почувствовалъ усиленное волненіе; даже пальцы похолодѣли и защемило подъ ложечкой.

   — Что вамъ угодно? спросилъ лакей, отворяя дверь въ темную прихожую, увѣшанную по стѣнамъ шинелями.

   — Мнѣ хотѣлось бы видѣть господина редактора…

   — Дома нѣтъ! отрѣзалъ лакей.

   Въ эту самую минуту изъ боковой двери показался толстый господинъ, надѣвавшій перчатку.

   — Что вамъ угодно? обратился онъ къ Чемезову.

   — Вы господинъ редакторъ?..

   — Да; но извините, пожалуйста, мнѣ теперь некогда; я сейчасъ долженъ уйти…

   — Я принесъ рукопись… Мнѣ бы хотѣлось…

   — Очень хорошо-съ; оставьте ее здѣсь. Зайдите недѣли черезъ три… или нѣтъ, лучше черезъ мѣсяцъ.

   — Черезъ мѣсяцъ?! невольно вырвалось у Чемезова.

   — Васъ, кажется, это удивляетъ?.. проговорилъ редакторъ, надѣвая шляпу, — нельзя же такъ: взять да и напечатать! Согласитесь сами… Надо сначала прочесть, просмотрѣть… Мое почтеніе! заключилъ онъ, торопливо выходя на лѣстницу.

   Чемезовъ оставилъ рукопись, надписавъ на ней свой адресъ.

   Но прошелъ мѣсяцъ и не было отвѣта.

   Думая, что рукопись не успѣли еще прочесть, находя также неловкимъ налегать и торопить для перваго раза, Чемезовъ принялся съ новымъ усердіемъ за окончательную обдѣлку и переписку первой своей повѣсти: «Отверженный».

   Онъ понесъ ее въ другую редакцію.

   На этотъ разъ встрѣтилъ его господинъ, коротко остриженный подъ гребенку, съ тощимъ лицомъ, усыпаннымъ веснушками, и носикомъ съ пуговку, украшеннымъ pince-nez; послѣдній никакъ не хотѣлъ держаться, поминутно соскакивалъ и снова нетерпѣливо насаживался своимъ владѣльцемъ.

   — Вы — господинъ редакторъ? спросилъ онъ.

   — Нѣтъ… я секретарь редакціи, — но это совершенно все равно-съ, поспѣшилъ онъ прибавить.

   Чемезовъ смиренно подалъ рукопись. Названіе повѣсти, повидимому, не понравилось секретарю; онъ кисло улыбнулся.

   — Прекрасно переписано, сказалъ онъ, перевертывая листы, — сами переписывали?..

   — Самъ-съ.

   — Прелестно! Легко будетъ читать. Раньше однакожъ недѣли невозможно… Заходите черезъ недѣлю, въ будущую субботу около этого часа, вы получите отвѣтъ.

   Въ назначенный день и часъ Чемезовъ отправился къ секретарю редакціи.

   — Здравствуйте, сухо проговорилъ секретарь; и, порывшись въ грудѣ взъерошенныхъ бумагъ, подалъ ему рукопись, прибавивъ:— редакторъ поручилъ передать обратно… Извините, пожалуйста, я теперь очень занятъ…

   — Я желалъ бы знать, однакожъ… оторопѣвшимъ голосомъ началъ Чемезовъ.

   — Ахъ, Боже мой! Чего же вы хотите? Повѣсть ваша не годится! Редакторъ говоритъ: въ ней нѣтъ тѣни наблюдательности съ живой жизни, раздраженно перебилъ секретарь.— Это мнѣніе редактора, а не мое; я вашей повѣсти не читалъ. Редакторъ утверждаетъ, что въ цѣломъ повѣсть отзывается чѣмъ-то мертвымъ, сочиненнымъ…

   — Помилуйте, я тутъ почти ничего не сочинялъ, писалъ прямо съ натуры… воскликнулъ Чемезовъ, задѣтый за живое.

   — Можетъ-быть; только, какъ видите, ничего изъ этого не вышло, рѣзко отвѣтилъ секретарь.

   Чемезовъ вышелъ на улицу, крѣпко сжимая челюсти. На лицѣ его, всегда мутно-блѣднаго цвѣта, показалось нѣсколько красныхъ пятенъ. Онъ меньше чувствовалъ раздраженія, чѣмъ какого-то пристыженнаго чувства. Самолюбіе было сильно задѣто, но, главнымъ образомъ, его огорчали зарождавшееся сомнѣніе въ самомъ себѣ, обманутыя надежды, безполезность труда, потребовавшаго столькихъ напряженныхъ усилій. Быть не можетъ, чтобы была тутъ одна: «мертвечина», какъ онъ выразился; я писалъ, припоминая собственныя впечатлѣнія; все это было пережито и перечувствовано!» разсуждалъ онъ самъ съ собою.

   Немного успокоившись, онъ на другой день понесъ «Отверженнаго» въ редакцію журнала Созерцатель.

   Спустя мѣсяцъ, тамъ также отказались печатать повѣсть. Поводомъ служили тѣ же причины: «Нѣтъ живого лица; натяжка отъ начала до конца; вездѣ сочиненіе, риторика!»…

   О другой повѣсти: «Разбитая жизнь», до сихъ поръ между тѣмъ не было ни слуху, ни духу. Дни проходили за днями, недѣли за недѣлями, — повѣсть не появлялась въ печати. Чемезовъ послалъ письмо, но не получилъ отвѣта. Онъ снова написалъ, — результатъ былъ тотъ же. Онъ рѣшился наконецъ самъ отправиться.

   Его встрѣтилъ тотъ же лакей и, не давъ проговорить слова, объявилъ, что редактора не было дома.

   — Я пришелъ узнать насчетъ моей рукописи; я нѣсколько разъ писалъ, но не получалъ отвѣта; мнѣ непремѣнно надо знать… началъ Чемезовъ, возвышая голосъ.

   — Кто тамъ?.. отозвался кто-то изъ сосѣдней комнаты и на порогѣ распахнувшейся двери показалась знакомая толстая фигура редактора.

   — А, это вы?.. Сейчасъ! произнесъ онъ, такъ же быстро исчезая за дверью.— «Ефимъ! Ефимъ!!» подхватилъ его голосъ изъ глубины сосѣдней комнаты.

   Лакей побѣжалъ, оставивъ въ передней недоумѣвающаго Чемезова. Минуту спустя лакей вернулся съ толстой тетрадью въ рукахъ.

   — Ваша?

   — Моя…

   — Изнольте взять… возвратить приказано.

   — Но мнѣ хотѣлось бы поговорить съ господиномъ редакторомъ, спросить у него…

   — Заняты; никого сегодня не принимаютъ, лаконически возразилъ лакей, отворяя дверь на лѣстницу.

   Несмотря на то, что Чемезовъ былъ сильно озадаченъ, онъ не упалъ, однакожъ, духомъ, какъ въ тотъ разъ, когда получилъ отказъ въ печатаніи повѣсти «Отверженный».

   Первое произведеніе, дѣйствительно, могло быть неудачно: опытности недоставало! Вторая повѣсть безспорно была основательнѣе задумана и лучше обработана; въ нее, — мимо соблюденія литературныхъ условій, пріобрѣтенныхъ нѣкоторымъ опытомъ, положены были наконецъ всѣ чувства, — и тѣ, которыя тревожили его дѣтство, и тѣ, которыя волновали въ Петербургѣ. Работая по ночамъ надъ повѣстью «Разбитая жизнь», недаромъ отрывался онъ отъ рукописи, чтобы успокоиться отъ волненія и утирать щеки, увлаженныя слезами. Внутренній голосъ поддерживалъ въ немъ вѣру въ этотъ послѣдній трудъ. Толстый редакторъ, безъ сомнѣнія, завладѣлъ только рукописью и не заглянулъ въ нее, — а если и далъ себѣ трудъ читать, — то такъ, зря, черезъ страницу. Мнѣніе его, наконецъ, не можетъ еще считаться конечнымъ приговоромъ.

   Успокоивъ себя такимъ образомъ, Чемезовъ подумалъ прибѣгнуть къ новому журналу, издававшемуся подъ редакціей литераторовъ болѣе или менѣе извѣстныхъ. Главнымъ редакторомъ былъ писатель съ громкимъ именемъ; каждое произведеніе его встрѣчалось съ восторгомъ, и Чемезовъ былъ въ числѣ самыхъ горячихъ его почитателей.

   «Здѣсь, по крайней мѣрѣ, будешь имѣть дѣло съ авторитетомъ; узнаешь правду, получишь настоящую оцѣнку», думалъ Чемезовъ.

   Въ редакціи его встрѣтили очень привѣтливо; рукопись принялъ молодой человѣкъ и просилъ прійти за отвѣтомъ черезъ два дня въ два часа.

   Въ этотъ день въ министерствѣ происходило какое-то экстренное засѣданіе; въ немъ участвовало все начальство департамента и учебнаго комитета, такъ что Чемезову ничего не стоило урваться на полчаса; большая часть чиновниковъ и безъ того разбѣжалась.

   Молодой человѣкъ, принявшій рукопись, ввелъ Чемезова въ просторный кабинетъ, уставленный кожаною мебелью, обвѣшанный по стѣнамъ фотографіями разныхъ знаменитостей; столы и этажерки завалены были газетами и книгами. За большимъ столомъ стоялъ, прислонившись къ спинкѣ кресла, высокій, бѣлый какъ лунь господинъ, въ которомъ, по многочисленнымъ портретамъ, Чемезовъ тотчасъ же узналъ знаменитаго писателя; онъ живо объяснялся съ другимъ господиномъ, маленькаго роста и толстымъ.

   — Извините, пожалуйста, сказалъ писатель, указывая Чемезову на стулъ, — я сейчасъ, сію минуту къ вашимъ услугамъ.

   Чемезовъ сѣлъ на край стула, поглядывая на редактора.

   «Такъ вотъ онъ! вотъ эта знаменитая личность, сдѣлавшая себѣ такое славное имя! И какая прелестная, симпатическая наружность!..» повторялъ онъ, ощущая внутренно приливъ сладостнаго волненія.

   Простившись съ собесѣдникомъ, писатель-редакторъ обратилъ къ посѣтителю добродушное лицо и сказалъ, очевидно стараясь придать голосу какъ можно больше мягкости:

   — Вы пришли… узнать насчетъ вашей рукописи… вотъ она… Къ сожалѣнію, мы не можемъ ее напечатать…

   Чемезовъ открылъ ротъ, желая сдѣлать вопросъ, но точно кость стала поперекъ горла и онъ не могъ выговорить слова.

   — Не можемъ напечатать, продолжалъ редакторъ, видимо чувствуя неловкость, — у васъ, по всему видно, много воображенія… Пишете вы очень правильно, правильнѣе чѣмъ многіе изъ насъ… Но… но этого еще недостаточно. Надо, чтобы произведеніе удовлетворяло прежде всего въ художественномъ отношеніи… Товарищи мои и я, мы не нашли этихъ условій въ вашей повѣсти…

   — Я старался изобразить то, что самъ испыталъ…

   — Да, но этого недостаточно, проговорилъ редакторъ, отыскивая мягкія выраженія, — надо прочувствовать…

   — Прочувствовалъ! невольно вырвалось у Чемезова, при чемъ онъ приложилъ убѣдительнымъ жестомъ руку къ груди.

   На глазахъ его навертывались слезы.

   Редакторъ едва могъ скрыть улыбку и продолжалъ:

   — Да, но и этого недостаточно; надо чтобы чувства и впечатлѣнія сообщались дѣйствующимъ лицомъ, складывались въ живые образы. Въ вашей повѣсти, къ сожалѣнію, нѣтъ этого… въ ней, странно сказать: чувствуется на всемъ отпечатокъ чего-то старческаго…

   — Мнѣ самому всего двадцать четыре года, съ грустью проговорилъ Чемезовъ.

   — Вотъ въ этомъ-то и странность! подхватилъ редакторъ, добродушно улыбаясь, — сами вы такъ еще молоды, а пишете, между тѣмъ, какъ… старичокъ… Вы, кромѣ этой повѣсти, писали еще что-нибудь?

   — Писалъ…

   — Печатали?

   — Нѣтъ…

   — Почему жъ?

   — Отказывали въ редакціяхъ…

   — Сами теперь видите…

   — Я думалъ совсѣмъ посвятить себя литературѣ; такое занятіе всегда меня увлекало, проговорилъ сквозь слезы Чемезовъ, — я такъ надѣялся, такъ трудился…

   — И продолжайте трудиться, только… неужели нѣтъ другого выхода кромѣ литературы?.. Нельзя развѣ употребить вашъ трудъ на другое…

   При этомъ Чемезовъ поднялся съ мѣста, молча принялъ рукопись, поклонился, вышелъ изъ кабинета и направился обратно въ ученый комитетъ своего департамента.

   Въ департаментѣ никто не замѣтилъ убитаго выраженія на лицѣ Чемезова, никогда, впрочемъ, не отличавшагося особенною веселостью. Давно успѣли всѣ привыкнуть къ его неразговорчивости, склонности забираться въ дальніе углы, упорно держаться особнякомъ, какъ «Иванъ Феклистовичъ Бука», по выраженію Ефремова. Съ окончаніемъ служебнаго часа, онъ пошелъ прямо домой, въ маленькую комнату, нанимаемую въ семействѣ театральнаго музыканта, въ Офицерской улицѣ, и весь остатокъ дня ничего не ѣлъ и никуда не выходилъ. Ночь провелъ онъ безъ сна, лежа на кровати съ заложенными за шею руками. На другое утро было воскресенье. Съ головною болью, въ припадкѣ нервнаго возбужденія, сѣлъ онъ за письменный столъ и подъ вліяніемъ всего передуманнаго и перечувствованнаго ночью, набросалъ, самъ не зная для чего, но въ одинъ присѣстъ, очеркъ своего дѣтства, всю исторію какъ его мать вторично вышла замужъ, какъ остался онъ круглымъ сиротою, какъ попалъ подъ опеку вотчима и остановился на поступленіи своемъ въ гимназію. Онъ писалъ на этотъ разъ вовсе не думая о литературныхъ условіяхъ, но единственно желая удовлетворить внутренней потребности высказать подавлявшія чувства.

   Нѣсколько дней спустя, обратился къ нему случайно въ комитетѣ редакторъ дѣтскаго журнала: Незабудочка, желавшій навести справку о томъ, въ какомъ положеніи его дѣло и есть ли надежда на принятіе для народныхъ школъ послѣдней его книжки: «Соха и плугъ.— Разсказы для молодыхъ крестьянъ». Редакторъ сильно жаловался на стѣсненія цензуры вообще и въ особенности на трудность пріобрѣтать статьи, спеціально предназначаемыя для дѣтскаго возраста. Крупные литераторы ничего для дѣтей не пишутъ, средніе дороги, мелкіе такъ небрежны, что Боже упаси! Просто хоть отказывайся отъ издательства Незабудочки.

   Возвратясь домой, Чемезовъ переписалъ обычнымъ бисернымъ почеркомъ разсказъ о своемъ дѣтствѣ и послалъ его къ редактору Незабудочки, надписавъ на рукописи только адресъ, но скрывъ свое имя.

   Предоставляю вамъ судить, какъ онъ изумился и вмѣстѣ съ тѣмъ обрадовался, когда неожиданно получилъ книжку Незабудочки и нашелъ въ ней свой разсказъ, цѣликомъ напечатанный! Редакторъ прибавилъ отъ себя только названіе «Сироточка» и ничего больше. Книжка сопровождалась письмомъ. Редакторъ благодарилъ, ото всего сердца, неизвѣстнаго автора, убѣждалъ не скрывать своего имени, спрашивалъ о гонорарѣ и горячо убѣждалъ «не отказать впередъ въ просвѣщенномъ сотрудничествѣ». У Чемезова точно крылья вдругъ выросли; мудренаго нѣтъ: ему только минуло тогда двадцать четыре года и это была первая его радость, первая удача въ жизни.

   Восторженная встрѣча редактора Незабудочки окончательно его ободрила. Радостно взволнованный, онъ высвободился изъ его объятій, чтобы испытать горячее пожатіе руки его жены и затѣмъ сочувственное пожатіе руки свояченицы, главной заправительницы Незабудочки. Редакція исключительно состояла здѣсь изъ женщинъ и, сколько можно было замѣтить, преимущественно изъ тоскующихъ вдовицъ и дѣвушекъ, напоминавшихъ цвѣты, которые забываются на клумбахъ въ сентябрѣ мѣсяцѣ. Единственнымъ представителемъ мужского пола былъ только самъ редакторъ, маленькій человѣкъ, крайне суетливаго, озабоченнаго вида, но, впрочемъ, привѣтливый и добродушный. Онъ тутъ же предложилъ Чемезову по двадцати рублей съ листа и поручилъ сдѣлать къ слѣдующей книжкѣ «маленькое сокращеніе Робинзона Крузо».

   — Гонораръ останется обязательно тотъ же, заключилъ маленькій редакторъ, — оригинальное ли произведеніе, передѣлки ли, — все равно; какъ тутъ, такъ и тамъ ваше перо будетъ у насъ одинаково цѣниться…

   За сокращеніемъ Робинзона Крузо, послѣдовалъ сокращенный «Переходъ Суворова черезъ чортовъ мостъ», для ремесленныхъ училищъ перваго возраста, и затѣмъ «сокращеніе» того же предмета для дѣтей второго возраста.

   За сокращеніями слѣдовали иногда «передѣлки». Разнообразіе главнымъ образомъ состояло въ пригонкѣ одного и того же сюжета къ разнымъ возрастамъ. Маленькій редакторъ былъ въ восторгѣ отъ новаго сотрудника. Сотрудникъ, съ своей стороны, былъ также очень доволенъ. Трудолюбіе было въ его природѣ; родъ занятій отвѣчалъ его вкусамъ, скромному, невзыскательному характеру и, вмѣстѣ съ тѣмъ, улучшалъ его матеріальныя средства; послѣднее было весьма важно для Чемезова, постоянно мечтавшаго о независимости, о возможности быть всѣмъ самому себѣ обязаннымъ; мечта эта зародилась въ немъ еще при выходѣ изъ гимназіи подъ гнетомъ тогдашнихъ невыносимо-тяжелыхъ условій.

   Чемезовъ получалъ триста рублей жалованья; благодаря Незабудочкѣ, ему теперь на худой конецъ приходилось въ мѣсяцъ до шестидесяти рублей, иногда даже до восьмидесяти. Такъ прошло два года. Въ концѣ этого времени у Чемезова образовалась даже маленькая экономія. Незабудочка существовала положительно его трудами; подписка на нее улучшалась. Время отъ времени изъ провинціи получались въ редакцію письма, выражавшія благодарность за ту или другую статью. Восторженно читая эти письма сотруднику, маленькій, добродушный редакторъ не могъ равнодушно смотрѣть на холодность, съ какою Чемезовъ выслушивалъ обыкновенно эти посланія; отъ него часто слова нельзя было добиться; онъ ограничивался тѣмъ только, что стыдливо краснѣлъ. При всемъ своемъ желаніи, редакторъ до сихъ поръ не могъ свести его съ семействомъ, не могъ сойтись съ нимъ по душѣ, какъ бы хотѣлось. Дамы редакціи также на это жаловались.

   — Милый, но дикій молодой человѣкъ! говорили онѣ.

   Въ ученомъ комитетѣ пронюхали между тѣмъ насчетъ «приватныхъ» занятій сослуживца; слухъ пошелъ дальше и вскорѣ стало извѣстно во всемъ департаментѣ, что въ стѣнахъ его скромно процвѣтаетъ сочинитель. Ефремовъ началъ было подтрунивать и приглашать Социперова послѣдовать его примѣру, но оба сочли вскорѣ болѣе благоразумнымъ оставить Чемезова въ покоѣ.

   Директоръ выписывалъ для дѣтей Незабудочку, и жена его нѣсколько разъ отзывалась съ величайшей похвалой мужу о нравственномъ направленіи этого почтеннаго изданія. Онъ не зналъ, что Чемезовъ, подписывавшій подъ статьями (таково было настоятельное требованіе редактора, увѣрившаго сотрудника, что въ сферѣ педагогики имя его начинало дѣлаться извѣстнымъ), былъ тотъ самый маленькій, невидный Чемезовъ, служившій подъ его начальствомъ. Онъ призвалъ его въ кабинетъ, похвалилъ и при первомъ случаѣ представилъ къ слѣдующему чину.

   Дѣйствительно ли повѣрилъ Чемезовъ въ нѣкоторую извѣстность своего имени въ сферѣ педагогики, или просто захотѣлось ему попробовать самостоятельности, — но только онъ вскорѣ предпринялъ новый трудъ, не разсчитывая уже помѣстить его въ Незабудочкѣ. Напрасно, чуть не со слезами на глазахъ уговаривалъ маленькій редакторъ, — Чемезовъ настоялъ на своемъ и, отчасти благодаря скопленнымъ деньгамъ, отчасти кредиту въ типографіи, издалъ «Сокращенное путешествіе по святымъ мѣстамъ, для дѣтей отъ десяти до четырнадцати-лѣтняго возраста».

   Директоръ позвалъ однажды Чемезова въ кабинетъ.

   — Скажите, Чемезовъ, — это ваша книга? спросилъ онъ, указывая на «Сокращенное путешествіе».

   — Моя, ваше превосходительство, робко отвѣчалъ Чемезовъ, оторопѣвъ отъ неожиданности.

   Скромность, отличавшая подчиненнаго, всегда нравилась директору; онъ всегда любилъ видѣть въ немъ молодого человѣка аккуратнаго, приличнаго; качества эти, особенно достойныя похвалы со стороны сочинителя, обратили на себя особенное вниманіе начальника.

   — Отчего же не представите вы книгу вашу въ комитетъ? спросилъ онъ.

   — Думалъ, ваше превосходительство… но какъ-то не рѣшался…

   — Прекрасно, будьте всегда такъ скромны, молодой человѣкъ; скромность служитъ… гм! лучшимъ украшеніемъ… Хорошо-съ, я за васъ представлю вашу книжку.

   Въ тотъ же мѣсяцъ книжка была единогласно одобрена комитетомъ и принята для учебныхъ заведеній.

   Успѣхъ неожиданный! Чемезовъ не успѣлъ очнуться какъ уже потребовалось второе изданіе; за вторымъ послѣдовало третье. Онъ рѣшительно терялъ голову. Чувство не то смущенья, не то радости, поперемѣнно овладѣвало имъ при видѣ столькихъ денегъ. Но уже въ головѣ его зарождались планы новыхъ изданій. Онъ мало-по-малу пришелъ въ себя и успокоился.

   Онъ нанялъ въ Средней Подьяческой квартиру изъ трехъ комнатъ, взялъ старуху-кухарку и дѣятельно принялся за работу.

   Единственнымъ развлеченіемъ было угловое окно его квартиры, выходившее на дворъ, отгороженный со стороны улицы старой деревянной рѣшеткой. Въ лѣвой части двора, подъ самымъ окномъ Чемезова, находился садикъ изъ трехъ акацій, куста бузины и полуобвалившейся бесѣдки; за ними скрывалась сырая стѣна сосѣдняго дома съ черепками битой посуды у фундамента. Зимою, когда все это заваливало снѣгомъ, смотрѣть конечно было не на что; но въ лѣтнюю нору дворъ съ садикомъ имѣлъ свою пріятность. Чемезовъ, по крайней мѣрѣ, когда уставалъ, охотно усаживался подъ вечеръ у окна со стаканомъ чая. Обдумывая новыя книжки по части педагогики и мечтая о будущемъ, онъ иногда просиживалъ здѣсь до поздней ночи.

  

IV.

   Противъ дома, гдѣ жилъ Чемезовъ, по ту сторону улицы, наискосокъ отъ сада, находился большой домъ, вмѣщавшій въ нижней его части красильное заведеніе, мелочную лавочку и модный магазинъ. На вывѣскѣ послѣдняго обозначалось золотыми буквами: «Madame Vera. Моды и платья». По вечерамъ, когда магазинъ запирался и оставались тѣ изъ работницъ, которыя въ немъ постоянно жили и ночевали, — онѣ обыкновенно перебѣгали улицу и входили въ садикъ. Такихъ дѣвушекъ было четыре: три большія, одна подростокъ.

   При всей своей скромности, Чемезовъ успѣлъ, однакожъ, замѣтить одну изъ нихъ. Предметомъ его любопытства была блондинка лѣтъ семнадцати, съ круглымъ, миловиднымъ лицомъ и большими сѣрыми глазами; она была маленькаго роста, не худощавая и не толстая, и безъ признака румянца, — какъ это часто встрѣчается на лицахъ работницъ, просиживающихъ по двѣнадцати часовъ въ тѣсныхъ комнатахъ безъ воздуха.

   Чемезовъ сталъ самъ себѣ удивляться. До сихъ поръ женщины, какъ уже сказано, — мало его занимали. Неожиданный успѣхъ его книжки и затѣмъ усиленная работа окончательно отвлекли его въ послѣднее время отъ соблазновъ и развлеченій. Теперь, неожиданно повѣяло на него чѣмъ-то совершенно новымъ. Его невольно притягивало къ окну, какъ только раздавались въ саду знакомые голоса; ему непремѣнно хотѣлось лишній разъ взглянуть на эту миловидную дѣвушку. Она, — надо сказать въ ея оправданіе, — не прибѣгала для этого ни къ какимъ ухищреніямъ; нельзя было, конечно, не замѣтить господина, такъ часто подходившаго къ окну; но, повидимому, она не была любопытна; всего вѣрнѣе, онъ не дѣлалъ на нее никакого впечатлѣнія. По праздникамъ, вечеромъ, Чемезовъ пересталъ вдругъ совершать обычную прогулку въ скверъ подлѣ церкви Николы Морского. Въ такіе дни подруги дѣвушки отпускались къ роднымъ; она оставалась одна и всегда приходила въ садъ съ какой-нибудь работой. Чемезовъ, трудившійся тогда надъ руководствомъ: «для первоначальнаго ознакомленія съ географіей», тотчасъ же бросалъ перо и подходилъ къ окну. Блондинка замѣтила его наконецъ, но продолжала не давать повода къ ближайшему знакомству. Разъ они встрѣтились на улицѣ; Чемезовъ остановился, хотѣлъ что-то сказать;— но встрѣча была слишкомъ неожиданна, онъ не нашелся и покраснѣвъ прошелъ мимо. Въ другой разъ они столкнулись у калитки сада.

   — Вы, кажется, часто прогуливаетесь здѣсь въ саду… проговорилъ онъ, глотая слова.

   Дѣвушка посмотрѣла на него своими сѣрыми глазами, улыбнулась, сказала: «да» и вошла въ садъ.

   Первымъ движеніемъ Чемезова было послѣдовать за нею, — но робость оказалась сильнѣе желанія; онъ прошелъ дальше, обогнулъ двѣ улицы — послѣ чего вернулся домой крайне недовольный собою.

   Увидавъ однажды старую свою кухарку, сидѣвшую подлѣ бесѣдки рядомъ съ блондинкой и долго о чемъ-то съ нею бесѣдующую, — онъ, какъ только кухарка вернулась, принялся разспрашивать ее о новой знакомкѣ. Кухарка сообщила, что не впервые разговариваетъ съ этой дѣвушкой, что она круглая сирота, отданная въ ученье теткой, — шлиссельбургской мѣщанкой, давно пропавшей безъ вѣсти, что дѣвушка ласковая такая, словоохотливая и что жаль ее, — жаль, потому что какъ только кончится ученье и выйдетъ изъ магазина на свою волю, — такъ тутъ и пропадетъ.

   — Пропадетъ, какъ всѣ пропадаютъ, батюшка Алексѣй Иванычъ, заключила старуха, — подвернется этта какой ни на есть шалыганъ, прости Господи, — много ихъ въ Петербургѣ!— ну и пропадетъ, отецъ мой!..

   Слова старухи сильно подѣйствовали на Чемезова. Онъ спалъ ночь безпокойнѣе обыкновеннаго. Дѣйствительно, не трудно было пропасть въ Петербургѣ! Чувство сожалѣнья и, вмѣстѣ съ тѣмъ, что-то похожее на испугъ и ревность, волновали его. Онъ припоминалъ миловидное лицо дѣвушки, доброе выраженіе ея глазъ и съ ужасомъ рисовалъ въ воображеніи возможность ея паденія, возможность для нея трагической судьбы, такъ часто выпадающей на долю молодымъ, хорошенькимъ дѣвушкамъ, одиноко брошеннымъ въ водоворотъ столичной жизни.

   — Знаешь что, Марѳа, сказалъ онъ на другое утро, — ты бы когда-нибудь позвала ее къ себѣ чай пить…

   — Извольте, батюшка, хошь сегодня; сегодня какъ разъ праздникъ; она придетъ въ садъ одна; сами увидите, какая она право хорошая; только, скажу вамъ, она насчетъ этого баловства… вы не думайте…

   — Что ты! что ты! воскликнулъ Чемезовъ, отмахиваясь обѣими руками.

   Онъ никогда не помнилъ себя такимъ веселымъ, какъ въ этотъ день. Онъ немного только оторопѣлъ къ вечеру, когда увидѣлъ блондинку, выходившую изъ сада и направлявшуюся къ дверямъ его черной лѣстницы. Еще нѣсколько минутъ, — онъ зналъ, — она уже сидѣла за сосѣдней стѣной. Робко отворивъ дверь кухни и сдѣлавъ какъ бы удивленный видъ, Чемезовъ вошелъ. Дѣвушка сначала очень удивилась; она никакъ не ожидала, чтобы Марѳа была въ услуженьи у того самаго господина, котораго часто встрѣчала въ саду и видѣла иногда гуляющимъ на улицѣ, мимо оконъ магазина. Но скромный видъ молодого человѣка тутъ же ее успокоилъ. Не зная рѣшительно съ чего начать, Чемезовъ ограничился нѣсколькими общими словами, сказалъ, что знаетъ ее давно и радъ съ него познакомиться, спросилъ любитъ ли она читать, — и ободренный своей находчивостью, — поспѣшно отправился въ кабинетъ и вынесъ нѣсколько книгъ; въ числѣ ихъ пестрѣли два розовые нумера Незабудочки.

   Эгимъ вечеромъ положено было начало другимъ такимъ же вечерамъ.

   Машенька (такъ звали блондинку) и Чемезовъ мало-по-малу перестали дичиться другъ друга. Однажды онъ такъ одушевился, что пригласилъ ее съ Марѳой въ кабинетъ и тамъ взялъ съ нея слово провести цѣлый вечеръ слѣдующаго праздника въ Александровскомъ паркѣ.

   — И Марѳу возьмемъ съ собою, поспѣшилъ онъ прибавить.

   Но въ слѣдующій праздникъ Марѳа, какъ на зло, хлебнула лишнее и у нея сильно болѣла голова. Какъ быть? Машенька долго не соглашалась идти вдвоемъ; наконецъ рѣшилась, и они отправились. Сначала разговоръ не клеился; оба чувствовали неловкость и не находили словъ. Обстоятельство это крайне удивляло Чемезова; приготовляясь къ прогулкѣ съ дѣвушкой, онъ не только наканунѣ, но въ самый день, не могъ понять, откуда вдругъ бралось у него столько краснорѣчія. Тутъ, какъ нарочно, слова не вязались и мысли разбѣгались какъ испуганные зайцы.

   Шагъ за шагомъ, они незамѣтно отдалились отъ шумной части парка и усѣлись на скамейкѣ. Начался понемногу тотъ первый разговоръ, безъ свидѣтелей, котораго онъ ждалъ съ такимъ нетерпѣніемъ. Въ первыя минуты она казалась очень смущенной; что-то даже похожее на испугъ промелькнуло въ ея чертахъ; мало-по-малу все это прошло; она перестала стыдиться и посмотрѣла ему прямо въ лицо своими большими, добрыми глазами. Небывалая передъ тѣмъ сладость ощущенья овладѣла Чемезовымъ. Онъ во всю жизнь не испытывалъ ничего подобнаго.

   Несмотря на то, что воображеніе его было возбуждено, оно и теперь не уносило его за тридевять земель, за предѣлы дѣйствительности; разсудокъ говорилъ ему, что передъ нимъ не идеальное какое-нибудь существо, но простая, молоденькая работница, съ грѣхомъ пополамъ знакомая съ грамотой; онъ успѣлъ узнать только, что она не глупа и тихаго, кроткаго нрава. Но онъ знакомился въ первый разъ съ прелестью находиться близко и наединѣ съ женщиной, которая сильно нравится; онъ чувствовалъ къ ней влеченье, вопреки всему, что могъ говорить разсудокъ. Не каждый ли день встрѣчалъ онъ на улицѣ множество женскихъ лицъ; почему же ни одно изъ нихъ не дѣйствовало на него такъ притягательно, не было ему такъ сочувственно, какъ лицо этой дѣвушки? Ея миловидныя черты, ея сѣрые, добрые глаза врѣзались въ его памяти съ перваго дня, какъ онъ увидалъ ихъ. Отъ ихъ взгляда, какъ бы сами собою, размягчались черствыя, нелюдимыя черты, заслужившія ему прозвище «буки» въ кругу его товарищей. Съ ними онъ дичился; съ нею его влекло къ откровенности. И прежде приходили минуты, когда потребность привязаться къ женскому сердцу, любить и быть любимымъ, давала себя внутренно чувствовать; но это были только намеки, отдаленные, чуть слышные голоса передъ тѣмъ, что теперь наполняло его душу. Одушевляясь постепенно, онъ передалъ ей всю исторію своей жизни, всѣ огорченія дѣтства, всѣ испытанія юности. Теперь, благодаря Бога, все измѣнилось къ лучшему; въ теперешнемъ его положеніи не было ничего общаго съ пережитымъ; онъ освободился отъ горя и бѣдности; но счастья, настоящаго счастья все-таки у него не было! Оно, видно, не далось ему, потому что такъ жить, какъ онъ, безъ привязанности, безъ любви, — нельзя считать себя счастливымъ!..

   Онъ это впрочемъ такъ только, въ увлеченьи, разсказывалъ. На самомъ дѣлѣ онъ уже теперь былъ счастливъ, — счастливъ тѣмъ, что любилъ и… онъ не смѣлъ сказать объ этомъ утвердительно, — но такъ казалось ему, — встрѣчалъ отвѣтное чувство. Иначе къ чему было бы ей соглашаться на отдаленныя прогулки вдвоемъ, къ чему было бы такъ терпѣливо выслушивать его длинные объясненія и разсказы?

   Съ того вечера они замѣтно уже искали случая встрѣчаться.

   Разъ осенью, въ праздникъ, Марѳа отпросилась на Митрофаніевское кладбище. Давно смеркалось, но она все не возвращалась. Чемезовъ, поджидавшій ее съ тѣмъ, чтобы напиться чаю и сѣсть за работу, часто подходилъ къ окну. Выраженіе удивленія и радости показалось вдругъ на лицѣ его; онъ никакъ не ожидалъ увидѣть сегодня Машеньку: весь день не переставая лилъ дождикъ. Закрывшись платкомъ, она скоро, скоро пробѣжала мимо садика и, не подозрѣвая отсутствія Марѳы, прямо направилась къ знакомой двери на черную лѣстницу. Чемезовъ сломя голову бросился въ кухню, отомкнулъ дверной крючокъ и, притаившись за половинкой двери, сталъ прислушиваться къ частымъ шагамъ, подымавшимся по лѣстницѣ. Сердце его билось такъ громко, что слышались его удары. Машенька вошла въ кухню, увидѣла Чемезова, узнала, что онъ одинъ въ квартирѣ, и не убѣжала…

   Съ того вечера они стали видѣться каждый день. Свиданія ихъ скрывались самымъ тщательнымъ образомъ; всѣ мѣры предосторожности были приняты. Машенька являлась не иначе какъ въ сумерки; она всегда куталась и внимательно осматривалась, прежде чѣмъ перейти улицу и вступить во дворъ. Даже Марѳа ничего не подозрѣвала. Чемезовъ обыкновенно уговаривалъ ее лечь спать, послѣ чего запиралъ на ключъ кухню. Машенька приходила теперь всегда по парадной лѣстницѣ, зная очень хорошо, что тамъ за дверью стоитъ Алексѣй Ивановичъ и нетерпѣливо ее поджидаетъ.

   Думая окончательно уберечь Машу отъ возможности встрѣчъ съ знакомыми лицами, отчасти самъ желая избавиться отъ глазъ любопытныхъ, Чемезовъ поспѣшилъ перемѣнить квартиру; онъ нанялъ неподалеку на Екатерининскомъ каналѣ. Переѣздъ представлялъ также удобный случай отказать Марѳѣ; въ послѣднее время лишнія рюмочки смѣнились совершенно уже лишнимъ штофикомъ и держать ее стало положительно невыносимо.

   Къ тому же времени подошелъ срокъ концу обученья для Машеньки.

   «Madame Vera», хозяйка магазина, сначала никакъ не хотѣла разстаться съ нею; она теряла въ ней самую прилежную работницу. Но съ другой стороны не было возможности держать ее противъ воли. При прощаньи, въ досадѣ, она не разспрашивала даже ее, зачѣмъ? куда? зная по опыту, что если ужъ дѣвушка такъ настоятельно оставляетъ насиженное мѣсто, — значитъ, гдѣ-нибудь ужъ завелся «обже», какъ она выражалась.

   Машенька связала свой узелокъ и поселилась у Чемезова.

   Ему пришлось перейти одно неловкое испытаніе: пришлось передать дворнику паспортъ Маши для прописки и тѣмъ, слѣдовательно, заявить всему дому о своей связи, подвергнуть ее и себя любопытству жильцовъ; онъ прежде не подумалъ объ этомъ. Но опасенія оказались вскорѣ лишними; никто особенно не пялилъ глазъ и не обращалъ на нихъ вниманія. Машенька, къ тому же, была большая домосѣдка.

   Житье ихъ вдвоемъ началось съ того, что она сильно возстала противъ найма новой кухарки; напрасно увѣщевалъ ее Чемезовъ, — она утверждала, что кухарка лишнее только стѣсненіе, лишній расходъ, что она отлично сама справится и выучилась у «мадамы» варить супъ, какого онъ вѣрно никогда не пробовалъ. Машенька просила дать ей всего три дня на испытаніе.

   — Зачѣмъ же? Слава Богу, у насъ есть чѣмъ нанять прислужницу, доказывалъ Чемезовъ, не отрывая глазъ отъ ея оживленнаго, миловиднаго лица, — и охота же тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, пачкаться? Можешь, если есть желаніе, найти себѣ другое занятіе…

   — Нѣтъ, ужъ ты только не мѣшай мнѣ; дай сдѣлать… увидишь, какъ все будетъ хорошо! повторяла она, ласкаясь какъ котенокъ.

   По прошествіи нѣсколькихъ дней нельзя было узнать квартиры Чемезова: вездѣ показались чистота и порядокъ. Особенная заботливость приложена была къ кабинету; нигдѣ слѣда пылинки; книжки аккуратно были вездѣ разставлены, даже вымыта чернильница и перья уложены рядышкомъ, въ пріятной симметріи. Кухня была также неузнаваема; принадлежности маленькаго хозяйства, вымытыя, вылощенныя, выставлялись по стѣнамъ, правильно уложенными въ рядъ.

   Дни испытанія вытягивались въ цѣлыя недѣли. Когда онъ заикался о наймѣ кухарки, — она подскакивала и зажимала ему ротъ. Дѣятельность ея была изумительна; съ утра отправлялась она на рынокъ, потомъ начиналась уборка квартиры; одновременно съ этимъ разводился огонь, готовилось кушанье, стирались и гладились разныя тряпочки, она день-деньской суетилась, полоскалась и при всемъ томъ находила время приводить въ порядокъ бѣлье Чемезова и приступить, для себя собственно, къ шитью платья изъ сѣраго мериноса, который ухитрилась купить за полцѣны.

   — Такъ будетъ лучше, какъ сама сошью, говорила она, радостно улыбаясь, — будутъ стоить только мериносъ, подкладка и пуговицы!.. прибавляла она восторженно.

   И все это, надо замѣтить, дѣлалось у нея какъ-то безъ всякой трескотни и погрома и всегда весело. Самую эту веселость слѣдовало приписать особому роду: она никогда не выражалась восклицаніями или громкимъ смѣхомъ; ихъ замѣняли ямочки, появлявшіяся на щекахъ, улыбка и радостный блескъ, свѣтившійся въ ея большихъ, добрыхъ глазахъ. Чемезовъ не могъ ею налюбоваться. Даже въ мечтахъ никогда не грезилось ему столько счастья. Встрѣчая ее часто съ раскраснѣвшимся лицомъ, вокругъ котораго отъ суеты разлетались пухомъ ея прекрасные бѣлокурые волосы, онъ, въ первое время, снова приступалъ, упрашивая нанять прислугу, увѣряя, что безъ этого она тѣмъ наконецъ кончитъ, что совсѣмъ замучается; но вскорѣ убѣдился, что чѣмъ больше надумывала она себѣ хлопотъ, чѣмъ больше было у нея на рукахъ дѣла, тѣмъ становилась она всегда веселѣе, — словомъ, тѣмъ казалась счастливѣе.

   Время отъ времени, ложное положеніе, въ которомъ оба они находились, вызывало задумчивость на лицѣ Чемезова; оно видимо его безпокоило. Но онъ припоминалъ свою прежнюю жизнь, сравнивалъ ее съ теперешней и говорилъ себѣ, что надо же чѣмъ-нибудь жертвовать въ обмѣнъ на чувства, соединявшія его съ любимой дѣвушкой. Привязанность ихъ другъ къ другу укрѣплялась тѣмъ сильнѣе, что ничто ее не развлекало. Стѣсняясь мыслію о сожительствѣ, Чемезовъ хранилъ свою связь въ величайшей тайнѣ отъ сослуживцевъ. Живя своей особой, замкнутой жизнью и никогда не приглашая ихъ къ себѣ, онъ теперь подавно не дѣлалъ этого. Она, со своей стороны, не хотѣла даже слышать о знакомствѣ съ кѣмъ бы то ни было. Она утверждала, что некогда ей возиться съ гостями и, наконецъ, рѣшительно не будетъ умѣть, какъ разговаривать со всѣми этими господами.

   — Тебѣ можетъ-быть хочется… Мнѣ ихъ не нужно; мнѣ и безъ нихъ хорошо! заключала она обыкновенно.

   Съ каждымъ днемъ Чемезовъ открывалъ въ ней новыя качества. Въ умѣ его опрокидывались навзничь всѣ читанныя и слышанныя имъ педагогическія теоріи и взгляды по вопросу о женскомъ развитіи и воспитаніи. Говорятъ: яблочко отъ яблони не далеко падаетъ; ничего не могло быть несправедливѣе такой поговорки. Маша была у него передъ глазами. Что видѣла она съ дѣтства? По большей части грубость и дурные примѣры. И все это, тѣмъ не менѣе, не имѣло на нее и тѣни вліянія, нисколько не привилось къ ней, не пустило хотя бы самаго слабаго ростка. Она осталась съ чистой дѣтской душой, отзывавшейся на все честное и доброе. Ничего не было для нея милѣе ея угла съ его мелочными хозяйственными заботами; лишь бы только ее не трогали, не мѣшали ей, — она тутъ только чувствовала себя на своей почвѣ, всегда была весела и вполнѣ довольна.

   Простодушныя, наивныя натуры, способныя сохраниться во всей умственной и душевной чистотѣ, вопреки самымъ неблагопріятнымъ условіямъ жизни, — встрѣчаются чаще, чѣмъ обыкновенно думаютъ. Ихъ можно сравнить съ тѣми растеніями, которыя прячутся отъ солнца, не тянутся въ высоту, но уходятъ въ глубь, и тамъ, встрѣтивъ сродный имъ грунтъ, развиваются и даютъ плоды свои.

   Улицы съ ихъ шумомъ и городскія увеселенія не нравились Машѣ; но благополучіе ея не знало мѣры, когда въ праздникъ отправлялась она вмѣстѣ съ Чемезовымъ за городъ. Въ такихъ случаяхъ она обыкновенно всегда запаздывала. Алексѣй Иванычъ давно былъ готовъ, давно дожидался стоя въ шляпѣ; но она тутъ-то именно вдругъ и припоминала о необходимости запереть такой-то ящикъ, припрятать такую-то вещь, и выходила не прежде, когда убѣждалась, что все въ порядкѣ.

   Садясь въ вагонъ, она принимала вдругъ строгій, степенный видъ, опускала глаза и церемонно молчала. Очутившись на свободѣ со своимъ Алешей, — она такъ же скоро оживлялась и не было конца ея разспросамъ и веселости.

   Въ началѣ первой весны, Чемезовъ, находясь въ департаментѣ, уловилъ удобную минуту, незамѣтно прошелъ въ кабинетъ директора и попросилъ у него разрѣшенія жениться.

   — Раненько задумали!.. сказалъ директоръ.

   Зная Чемезова за молодого человѣка трудолюбиваго и солиднаго, — онъ дальше не разспрашивалъ и тутъ-же прибавилъ:

   — А, впрочемъ, — благословляю!..

   Ефремовъ, который долженъ былъ приложить печать къ разрѣшенію, привязался было съ разспросами, напрашиваясь на свадьбу; но Чемезовъ отвѣтилъ, что свадьба будетъ происходить въ Ропшѣ, гдѣ проживетъ онъ послѣ вѣнчанія нѣсколько дней, — и такимъ образомъ отдѣлался.

   Съ женитьбой не произошло никакихъ особенныхъ перемѣнъ въ образѣ жизни Чемезовыхъ. Возвратясь изъ церкви, Маша неожиданно только зарыдала, упавъ на грудь мужа, — послѣ чего такъ же весело и дѣятельно принялась за свои хозяйственныя хлопоты.

   Единственная перемѣна, которую можно было замѣтить, состояла въ томъ, что благосостояніе ихъ видимо улучшилось.

   «Руководство для первоначальнаго ознакомленія съ географіей» принесло неожиданные результаты. Другія «сокращенія» и «руководства», постепенно выпускаемыя въ свѣтъ, — разбирались нарасхватъ.

   Такъ проходили годы. Счастье ихъ не только не прерывалось, но упрочивалось отъ времени. Лѣтомъ Чемезовы перебирались теперь обыкновенно на дачу на Черную рѣчку или на Карповку. Несмотря на то, что хозяйственныхъ хлопотъ было здѣсь больше чѣмъ въ городѣ, а съ другой стороны, въ денежномъ положеніи Чемезова не могло быть вопроса о расходѣ на прислугу, — жена его все-таки противилась нанимать кухарку. Вмѣсто нея она взяла двѣнадцатилѣтнюю дѣвочку, — дочь прачки; Чемезова думала исподволь пріучить ее къ хозяйству и со временемъ найти въ ней усердную помощницу. Зная въ совершенствѣ жену, Алексѣй Иванычъ ничего не говорилъ, хотя предвидѣлъ, что дѣвочка эта послужитъ только источникомъ новыхъ заботъ и хлопотъ. Дѣйствительно, такъ и вышло. Началось съ того, что Марья Ивановна привезла изъ города кусокъ полотна и въ тотъ же вечеръ принялась кроить и рѣзать, приготовляя бѣлье для дѣвочки.

   Глядя какъ она съ ней возилась, обмывала, чесала, обучала тому и другому и постепенно къ ней привязывалась, Чемезовъ убѣждался больше и больше, что Марьѣ Ивановнѣ на роду было написано сдѣлаться можетъ-быть лучшей еще матерью, чѣмъ была она хозяйкой. Но проходили годы, — дѣтей у нихъ не являлось.

   Лѣта мало измѣнили Марью Ивановну; она нѣсколько пополнѣла, но казалась вообще даже свѣжѣе, чѣмъ была въ первой молодости. На характеръ лѣта не произвели никакого дѣйствія. Живя разъ на дачѣ, она купила цыплятъ; въ числѣ ихъ находился одинъ съ перешибленной ногой; онъ сдѣлался ея любимцемъ. Она держала его особо отъ другихъ, кормила на убой и звала всегда мужа посмотрѣть, какъ цыпленокъ бросается со всѣхъ ногъ, когда она его подзываетъ. Къ осени цыпленокъ превратился въ толстую курицу, бѣгавшую за Марьей Ивановной какъ собачонка. Пришлось переѣзжать съ дачи. Все уже было уложено и подводы стояли готовыя на дворѣ. Алексѣй Иванычъ, расхаживая въ пальто и въ шляпѣ, не могъ понять, что дѣлаетъ жена, стоя у окна и барабаня пальцами. по стекламъ; онъ нѣсколько разъ позвалъ ее, но она не откликнулась. Подойдя къ ней, онъ только всплеснулъ руками: прислонивъ лицо къ оконному стеклу, Марья Ивановна разливалась-плакала! Ей жаль было разстаться съ курицей. Но птичникъ немыслимъ былъ въ городѣ и скрѣпя сердце надо было разстаться.

   Она утѣшилась тогда только, когда Алексѣй Иванычъ купилъ ей собачку.

   Благосостоянье ихъ продолжало между тѣмъ расти съ каждымъ годомъ. Чемезовы могли считать себя теперь вполнѣ обезпеченными. По службѣ также шло довольно удачно. Чемезовъ былъ теперь старшимъ столоначальникомъ и при первой ваканціи долженъ былъ занять должность начальника отдѣленія. Мрачный взглядъ на жизнь, горечь прежнихъ испытаній, мизантропическія побужденія, — все это въ немъ постепенно улеглось, сгладилось подъ вліяніемъ счастливой жизни, любви и преданности. Если онъ продолжалъ держать себя попрежнему, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ сослуживцевъ, то это происходило скорѣе отъ привычки согласоваться съ природными наклонностями. Его и въ молодости склоняло всегда къ тихой, трудолюбивой жизни. Наконецъ онъ попросту боялся нарушить строй домашняго очага, подъ защитой котораго прожилъ столько лѣтъ въ постоянномъ счастьи.

   Привязанность нѣжно-любимой женщины, ея чувства къ нему, заботливость, не охлаждавшіяся, но развивавшіяся съ годами, — достаточно наполняли его существованіе. Обаятельная доброта сердца, врожденныя честныя побужденія Марьи Ивановны сдѣлали то, чего, быть-можетъ, не могло бы сдѣлать самое внимательное, изысканное образованіе.

   Иногда Алексѣй Иванычъ приступалъ къ ней съ какой-нибудь книжкой, совѣтовалъ почитать то и другое; Марья Ивановна не отказывалась, но, за хлопотами, книжка большею частью оставалась открытою на второй страницѣ. Чемезовъ начиналъ упрекать.

   — Много будешь знать, скоро состарѣешься, смѣясь возражала Марья Ивановна, — я тебя знаю; съ меня этого довольно!..

   Алексѣй Иванычъ, тѣмъ не менѣе, — по привычкѣ, вѣроятно, заниматься постоянно учебниками и сидѣть по уши въ педагогикѣ, — не разставался съ мыслію объ ея образованіи. Упорно преслѣдуя свою цѣль, онъ не пропускалъ удобнаго случая: водилъ ее по всѣмъ выставкамъ, концертамъ, театрамъ. Марью Ивановну часто клонило ко сну, но Боже упаси, чтобы она показала это мужу; въ угоду ему, она охотно на все соглашалась и всегда казалась очень довольной. Обманутый этимъ, Алексѣи Иванычъ увеличивалъ свое стараніе. Зная ея экономность, но вмѣстѣ съ тѣмъ желая сдѣлать ей сюрпризъ, онъ тайкомъ абонировался на два стула въ итальянской оперѣ, какъ только узналъ объ открытіи новой подписки.

   Заботливость Алексѣя Иваныча отплачивалась ему всегда сторицей.

   Въ теченіе пятнадцати лѣтъ, прожитыхъ вмѣстѣ, ни разу не испыталъ онъ ссоры, разладицы, даже повода къ чему-нибудь подобному. Весь ея міръ начинался и оканчивался ея Алексѣемъ Иванычемъ; внѣ этого, для нея ничего не существовало; когда ему было хорошо и покойно, — добрые ея глаза сіяли радостью и ничего не желала она больше. Онъ былъ для нея постояннымъ предметомъ любви и удивленія. Лучше, умнѣе, честнѣе Алексѣя Иваныча, — ничего не могло быть на свѣтѣ.

   Такая любовь и преданность, надо сказать, были вполнѣ взаимны. Сердце Чемезова ни разу не измѣнило. Онъ никогда не думалъ о ней иначе, какъ съ чувствомъ глубокой нѣжности и признательности. Часто, сидя подлѣ нея, онъ бралъ ея руки и горячо начиналъ цѣловать ихъ.

   — Э, полно, Алексѣй Иванычъ, говорила она, удивленно глядя на него своими добрыми глазами, — какое счастье я тебѣ принесла!.. Ты такой ученый! такой умный! Что я передъ тобою?.. Такъ, простая, незначащая бабеночка!..

   И вдругъ — вдругъ этой бабеночки не стало!..

   Она вернулась домой, чувствуя сильный ознобъ. На другой день открылся тифъ. Три дня спустя добрые глаза ея навсегда закрылись… Она лежала въ гробу такая бѣленькая, съ вытянутыми ножками, обутыми въ бѣлые башмаки; бѣлокурые ея волосы, гладко причесанные, вокругъ осыпаны были цвѣтами. На губахъ все еще оставалась улыбка; но она горько противорѣчила остальной части лица, совершенно неподвижной, — точно отлитой изъ воску.

   Чемезовъ ничего этого не видѣлъ. Онъ, или сидѣлъ въ дальней комнатѣ какъ громомъ пораженный, или начиналъ бросаться въ безпамятствѣ, наполняя квартиру криками отчаянія. На минуту очнулся онъ и какъ бы пришелъ въ себя на кладбищѣ, когда уже гробъ опустили и могилу стали засыпать землею, смѣшанною со снѣгомъ; но тутъ же упалъ онъ лицомъ въ снѣгъ и сталъ опять биться какъ помѣшанный.

   Близъ стоявшіе подумали, онъ окончательно лишится разсудка.

   Первые дни директоръ нѣсколько разъ присылалъ курьера, справиться объ его здоровьи.

  

V.

   Недѣли черезъ три онъ появился, однакожъ, въ департаментѣ. Прошелъ еще мѣсяцъ и уже насчетъ Чемезова установилось мнѣніе, что онъ взглянулъ, наконецъ, на свое положеніе «окомъ благоразумнаго человѣка». Одинъ Ефремовъ подвертывался съ утѣшеніями, и то потому больше, что хотѣлъ показать себя въ глазахъ несообщительнаго товарища человѣкомъ, способнымъ не на однѣ пирушки и балагурство. Чемезовъ отдѣлывался обыкновенно пожатіемъ руки, но чаще всего отмалчивался. Онъ вообще слова ни съ кѣмъ не сказалъ о понесенной имъ утратѣ. Никто этому не удивлялся, зная его всегдашнюю сдержанность. Въ лицѣ его также никто не замѣтилъ особенной перемѣны; осунулось только немножко и какъ бы постарѣло; нельзя же безъ этого: человѣку стукнуло, наконецъ, сорокъ два года!

   Прошло лѣто; наступила осень. При встрѣчѣ съ Алексѣемъ Иванычемъ рѣдкій могъ уже усомниться, чтобы горе окончательно въ немъ не изгладилось.

   Иногда даже Чемезову казалось, какъ будто стало понемногу отлегать отъ сердца. Припоминая прошлое, онъ начиналъ чувствовать себя спокойнѣе. Воспоминанія мало-по-малу утрачивали свою ѣдкость. Ихъ точно заволакивало туманомъ; они, казалось, смягчались въ немъ и ослабѣвали. Онъ приводилъ въ порядокъ бумаги, приступалъ къ брошенной работѣ и, одновременно съ этимъ, думалъ непремѣнно переѣхать на другую квартиру; сомнѣнія не было, что съ перемѣной мѣста спокойствіе окончательно возстановится.

   Такъ проходили дни, иногда цѣлыя недѣли.

   Вдругъ, — точно изъ-за угла вѣтромъ приносило, — обхватывало его опять чувствомъ смертельной грусти. Вмѣстѣ съ нею мгновенно отлетало спокойствіе, давая мѣсто мрачнымъ, тревожнымъ мыслямъ. Онъ неожиданно впадалъ въ то состояніе духа, какъ тогда въ Лѣтнемъ саду, при встрѣчѣ съ двумя сослуживцами. Чемезовъ сказывался больнымъ и не ходилъ на службу. Мысль кого-нибудь видѣть, съ кѣмъ-нибудь встрѣтиться, была ему невыносима. Въ такія минуты потеря жены казалась ему чувствительнѣе даже, чѣмъ въ первые дни послѣ ея кончины. Онъ не понималъ, какъ могъ на минуту думать объ облегченіи своего горя. Квартира дѣлалась ему тогда особенно дорога; онъ возмущался, думая, что въ ней могли поселиться чужіе люди.

   Безъ всякаго насилія воображенія, воспоминанія приходили сами собою, наплывали одно за другимъ. Они принимали иногда поразительную ясность. Онъ часто какъ бы прислушивался къ голосу жены, слѣдилъ за его звукомъ, вызывая въ памяти каждую черту лица покойницы. Губы его судорожно двигались, когда передъ нимъ, точно живые, начинали свѣтиться ея добрые глаза. Припоминая ея кротость, ея ровный, безотвѣтный нравъ, ея заботливость, такъ нѣжно сосредоточенную на немъ одномъ, — онъ жадно хватался за самыя мелкія воспоминанія, сближавшія его съ нею. Такъ неожиданно пришло ему на память, какъ въ его отсутствіе она опрокинула чернильницу на бумаги и, желая скрыть оплошность, вымыла въ замѣшательствѣ листъ и тѣмъ окончательно стерла все написанное. Столько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ! но онъ вспомнилъ выраженіе смущенія на ея миловидномъ лицѣ, вспомнилъ, какъ тогда разсердился, какъ она вдругъ заплакала — и горько сталъ упрекать себя. Забывая, что теперь ничего уже не вернешь, ничего не поправишь, — онъ продолжалъ каяться, припоминая, какъ былъ иногда грубъ, придирался, выказывалъ передъ ней дурное расположеніе духа, въ отвѣтъ на добрые, ласковые взгляды, на кроткую улыбку.

   Въ такія черныя минуты потеря жены представлялась ему такимъ ужасающимъ фактомъ, сердце наполнялось такою невыносимою скорбью, что не разъ приходило ему въ голову покончить съ собою. Онъ не сомнѣвался въ томъ, что рано или поздно — не переживетъ своего горя.

   Такъ многіе думаютъ; даже искренно думаютъ; но всѣ почти обманываются!

   Подъ впечатлѣніемъ душевно-тревожнаго чувства, мысленно переносишь себя, иногда одиноко, на берегъ необъятнаго моря и тамъ говоришь себѣ: «Что, если это случится со мною? Что, если вдругъ постигнетъ меня такое несчастье?.. Я тутъ же въ прахъ разсыплюсь, на мѣстѣ умру, исчезну…» Но подымается волна горя, во сто разъ болѣе могучаго противъ того, какого ожидаешь, прокатывается она съ грохотомъ надъ головою… «Ну, думаешь, все кончено! Все!!..» Осматриваешься вокругъ, ощупываешься — и съ удивленіемъ видишь себя сидящимъ на томъ же берегу, совершенно невредимымъ и цѣлымъ!..

   Нѣтъ, человѣкъ живучъ! Не менѣе, надо думать, былъ живучъ и Чемезовъ, даромъ что казался на видъ такимъ маленькимъ и тщедушнымъ.

   Черные дни не переставали посѣщать его; но уже въ нихъ начиналъ открываться новый оттѣнокъ; ихъ возбуждали теперь не столько воспоминанія, сколько новое чувство, передъ которымъ безсильно было время. Одиночество давило Чемезова. Дома, на службѣ, на улицѣ, — оно неотступно его преслѣдовало. Занятія, начинавшія въ первое время развлекать его, — совсѣмъ ему опостыли; за что онъ ни брался, все изъ рукъ вываливалось. Привычка, говорятъ, вторая натура. Въ Чемезовѣ она сильнѣе должна была высказаться. Не считая, что тихая домашняя жизнь согласовалась съ его характеромъ, отвѣчала его природнымъ вкусамъ и наклонностямъ, — рѣдкому выпало на долю такъ счастливо ею пользоваться. Она развила въ немъ потребности и привычки, лишеніе которыхъ тягостно чувствовалось каждую минуту. Онъ точно былъ выброшенъ въ пустыню, на необитаемый глухой островъ, вокругъ котораго жизнь вдругъ умолкла, отошла въ сторону, какъ море отходитъ отъ берега. Иногда онъ радъ былъ очутиться въ департаментѣ, услышать живые голоса, увидѣть людей.

   Время отъ времени ему приходило даже на умъ, не послушаться ли въ самомъ дѣлѣ совѣта сослуживцевъ, не благоразумнѣе ли будетъ стараться развлечь себя; но онъ тутъ же отворачивался, пугаясь смѣлости своихъ замысловъ. Единственно, что могъ онъ сдѣлать, — это снова развѣ начать ходить въ театръ, какъ бывало при покойницѣ. Тутъ вспомнилъ онъ о двухъ билетахъ, взятыхъ имъ на итальянскую оперу и лежавшихъ запертыми въ столовомъ ящикѣ. Не весело было, конечно, но что же дѣлать! Надо же было, наконецъ, побѣдить чѣмъ-нибудь эту мучительную тоску, не дававшую покоя. Узнавъ изъ афишъ, что даютъ «Фауста», онъ отправился. Но какъ ни привлекательна была музыка, какъ ни хорошо она на него дѣйствовала, онъ не могъ дослушать конца представленія. Видъ пустого мѣста рядомъ съ его стуломъ, того самаго мѣста, гдѣ должна была сидѣть Марья Ивановна, пробуждалъ въ немъ слишкомъ тяжелыя воспоминанія. Въ той сценѣ, когда Маргарита является въ саду при лунномъ свѣтѣ, когда чистая ея душа такъ простосердечно отдается въ обманъ коварству и въ то же время раздаются звуки вальса, напоминающіе равнодушную, смѣющуюся и веселящуюся толпу, — Чемезовъ не могъ досидѣть и поспѣшно вышелъ изъ креселъ.

   Проходя мимо кассы, вспомнилъ онъ, что изъ двухъ билетовъ одинъ былъ лишній; онъ остановился и, передавъ его кассиру, просилъ продать при первой возможности. Свой билетъ онъ у себя оставилъ, подумавъ, что какъ ни тягостно чувство, испытанное въ театрѣ, оно все-таки легче тоски, приступавшей особенно сильно, когда онъ по вечерамъ оставался одинъ дома.

   Пропустивъ два представленія, онъ снова отправился въ оперу.

   Подходя къ своему стулу, увидѣлъ онъ, что сосѣднее мѣсто занято; на немъ сидѣла дама. Обстоятельство это въ первую минуту непріятно на него подѣйствовало. Онъ торопливо взялъ бинокль и началъ смотрѣть на сцену. Но любопытство взяло свое; онъ искоса взглянулъ на сосѣдку. Чемезовъ, какъ извѣстно, не былъ знатокъ въ женщинахъ; насколько могъ онъ судить по бѣглому взгляду, — сосѣдка принадлежала скорѣе къ числу привлекательныхъ. Она была очень скромно одѣта: черная атласная шляпка, съ чернымъ перомъ, скромно уложеннымъ по борту; такого же цвѣта и той же матеріи платье обтягивало ея плечи; оно застегивалось вплоть до воротничка, отъ котораго спускалась на плоскую грудь цѣпочка часовъ, запрятанныхъ за пуговицы лифа. Въ антрактѣ представился случай разсмотрѣть ее ближе; и надо сказать, второй этотъ осмотръ сдѣлался самъ собою, безъ всякаго старанія со стороны Чемезова.

   Сосѣдка показалась ему не первой молодости, лѣтъ двадцати двухъ, двадцати трехъ, — можетъ-быть, нѣсколько даже старше. На продолговатомъ, нѣсколько заостренномъ лицѣ выступалъ узенькій носъ съ горбочкомъ по серединѣ и подвижными ноздрями; онъ отдѣлялъ два черные глаза, быстрота которыхъ безпокоила, должно-быть, самую владѣлицу, потому что, вопреки стараніямъ опускать ихъ, они слишкомъ часто выказывали неповиновеніе и бѣгали какъ мышенки. Надъ глазами выгибались черныя брови, почти сраставшіяся у переносицы; верхняя губа оттѣнялась пушкомъ, какъ у большей части сильныхъ брюнетокъ. Могло статься, что брови были преувеличенно широки и черны, губы краснѣе чѣмъ бываетъ обыкновенно, и кожа на лицѣ, тусклой своей бѣлизной, напоминала употребленіе кольдъ-крема и пудры, — но Чемезовъ ничего этого не примѣтилъ. Столько лѣтъ занимаясь, между другими работами, женскимъ вопросомъ, — онъ, въ практическонъ смыслѣ, былъ менѣе опытенъ въ женскихъ дѣлахъ, чѣмъ теперешній пятнадцатилѣтній гимназистъ; покойница въ этомъ отношеніи ничему его не научила; для поддержки своего миловиднаго лица она обыкновенно никогда ничего не употребляла, кромѣ воды и мыла.

   Чемезовъ не могъ не примѣтить, что всѣ движенія сосѣдки отличались необычайной скромностью: въ нихъ присутствовала даже какая-то стыдливость. Обращая случайно глаза на проходящихъ, она мгновенно ихъ потупляла; когда кто-нибудь изъ зрителей пробирался къ ней, проходя по ряду стульевъ, — она спѣшила скромно подобрать нижнія складки платья, какъ бы оберегаясь отъ мужского прикосновенія.

   Выходя изъ театра, Чемезовъ мало о ней думалъ; но когда думалъ, то говорилъ себѣ, что присутствіе такой скромной особы на стулѣ, предназначенномъ для жены, — было все-таки менѣе непріятно, чѣмъ если бъ занялъ его другой кто-нибудь. Онъ, вѣроятно, забылъ бы о ней, но въ слѣдующее представленіе снова встрѣтилъ ее на томъ же мѣстѣ. Скромность сосѣдки остановила его вниманіе точно такъ же, какъ при первой встрѣчѣ. Въ антрактѣ она привстала, желая дать пройти какому-то господину, и зацѣпила кружевомъ рукава за гвоздикъ, случайно высунувшійся изъ обивки стула; господинъ прошелъ мимо, ничего не замѣтивъ. Видя ея долгія и безполезныя старанія высвободить кружево, — Чемезовъ рѣшился наконецъ прійти ей на помощь.

   Она замѣтила, какъ онъ при этомъ покраснѣлъ, церемонно поблагодарила и, тотчасъ же опустивъ глаза, продолжала сидѣть на своемъ стулѣ.

   Въ концѣ второго дѣйствія она однакожъ побѣдила себя и, неожиданно обратясь къ Чемезову, спросила, не можетъ ли онъ разъяснить ей значеніе тѣхъ послѣднихъ словъ, которыя сейчасъ, въ финальной аріи, произнесъ Мазини; ей, но всему замѣтно, очень было стыдно обращаться къ незнакомому мужчинѣ; но любознательность, повидимому, превозмогала застѣнчивость.

   Чемезовъ отвѣчалъ, что, къ сожалѣнію, также незнакомъ съ итальянскимъ языкомъ и довольствуется тѣмъ, что слушаетъ музыку и можетъ ею наслаждаться.

   — Для меня музыка также первое удовольствіе!.. сказала сосѣдка дѣтски-наивнымъ голосомъ, не отвѣчавшимъ ея быстрому взгляду, тотчасъ же, впрочемъ, скрывшемуся подъ опущенными рѣсницами.

   — Сколько я замѣчаю, вы часто бываете въ оперѣ… проговорилъ Чемезовъ и, самъ не зная отчего, снова вдругъ покраснѣлъ.

   — Да, я бываю всякій разъ, какъ только возможно… когда позволяетъ время…

   — Вы развѣ спеціально чѣмъ-нибудь заняты?..

   — Да, отвѣчала она съ замѣтнымъ принужденіемъ и замолкла.

   Чемезовъ стѣснялся продолжать разговоръ. Оба, поклонившись церемонно другъ другу, покинули театръ и разошлись въ разныя стороны.

   Всякій разъ, какъ приходилъ день абонемента, Чемезовъ увѣренъ былъ, что вечеромъ найдетъ подлѣ себя скромную сосѣдку. Они встрѣчались теперь уже какъ знакомые.

   Начавъ мало-по-малу обмѣниваться впечатлѣніями о достоинствѣ музыки, объ искусствѣ исполнителей, они поперемѣнно переходили къ другимъ интересамъ, коснулись жизненныхъ вопросовъ и подъ конецъ, всякій разъ когда занавѣсь опускалась въ послѣдній разъ, оба выражали сожалѣніе о необходимости прервать интересную бесѣду.

   Несмотря на поверхностный обмѣнъ мыслей и скромность сосѣдки, — она не могла скрыть своего ума; Чемезову по крайней мѣрѣ никогда не случалось встрѣчать такой умной собесѣдницы; его удивляло также, какъ, сравнительно съ ея молодостью, успѣла она пріобрѣсти столько знанія, столько практичности во взглядѣ на нѣкоторые жизненные вопросы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, умѣла сохранить такую простоту и скромность. Охотно употребляя въ своихъ книжкахъ слово: «культурность», онъ въ первый разъ объяснялъ себѣ настоящимъ образомъ его значеніе, когда думать о собесѣдницѣ. То, что она разсказывала о себѣ самой, окончательно располагало Чемезова въ ея пользу.

   Подобно ему, — она была круглою сиротой; было даже сходство въ ихъ происхожденіи; но только ея отецъ былъ нѣмецъ, а мать русская. Оставался у нея дяденька въ Ригѣ, но уже многіе годы не было о немъ никакихъ извѣстій: умеръ должно-быть! Три года тому назадъ, вышла она изъ консерваторіи и существовала уроками музыки; если она позволяла себѣ часто бывать въ театрѣ, то это потому, во-первыхъ, — что была необыкновенно экономна, а во-вторыхъ, выше всего на свѣтѣ обожала музыку, предпочитала ее всѣмъ другимъ удовольствіямъ, увлекающимъ обыкновенно молодыхъ дѣвушекъ. Узнавъ объ образѣ занятій Чемезова и спросивъ его имя, — она выразила вдругъ необыкновенную радость. Какъ! это было то самое имя, которое встрѣчалось такъ часто на дѣтскихъ книжкахъ, на разныхъ руководствахъ для образованія юношества?.. Боже мой, кто же изъ лицъ, сколько-нибудь соприкосновенныхъ дѣтямъ, не знакомъ съ этимъ именемъ!!. Она вдвойнѣ благодарила случай, который ихъ познакомилъ. Она давно искала работы въ свободное время; зная порядочно французскій и нѣмецкій языки, ей легко было заняться переводами; она нѣсколько разъ даже приступала; но къ кому обратиться за совѣтомъ? Кому отдать результатъ трудовъ? Положеніе бѣдной дѣвушки, въ такихъ случаяхъ, дѣйствительно достойно всякаго сожалѣнія!

   Прислушиваясь къ разсказамъ Амаліи Карловны (такъ звали сосѣдку), Чемезовъ иногда даже какъ будто задумывался; можно было предполагать, мысли его отвлекались посторонними соображеніями; но это не было продолжительно; онъ снова начиналъ прислушиваться съ удвоеннымъ вниманіемъ.

   Сочувствуя положенію бѣдной дѣвушки, жившей трудомъ, онъ предложилъ ей свои услуги. Ему ничего не стоило присылать ей работу, и онъ спросилъ ея адресъ.

   Глаза ея, оживившіеся въ началѣ разговора, тотчасъ же опустились. Послѣ минутнаго молчанія и, очевидно, стѣсняясь, она сообщила, что занимаетъ скромную меблированную комнату въ отдаленномъ кварталѣ, и тутъ же, неожиданно опять оживившись, объявила о невозможности допустить Алексѣя Ивановича отправляться въ такую даль, отыскивать ее, подыматься по лѣстницамъ… Нѣтъ, — она ни за что этого не хотѣла! Не ему, нѣтъ, — скорѣе ей, да ей скорѣе слѣдовало являться къ нему, — человѣку столь извѣстному и такъ сердечно ей сочувствующему!

   Два дня спустя, — въ квартирѣ Чемезова раздался звонокъ. Онъ сидѣлъ въ халатѣ и работалъ. При мысли, что звонитъ Амалія Карловна, — кровь бросилась ему въ голову; онъ стремительно выбѣжалъ въ сосѣднюю комнату и суетливо началъ одѣваться. Въ прихожей между тѣмъ явственно слышался знакомый женскій голосъ, освѣдомлявшійся о томъ, дома ли Алексѣй Иванычъ. Чемезовъ при этомъ совсѣмъ засуетился и, какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ, не находилъ подъ рукою самыхъ необходимыхъ принадлежностей туалета; оправившись, наконецъ, онъ вышелъ въ кабинетъ и сталъ извиняться, что такъ долго заставилъ ждать себя. Онъ переминался, и неловкость проглядывала въ каждомъ его словѣ. Она первая ободрилась.

   На заостренномъ лицѣ ея показалось даже выраженіе восторга при взглядѣ на кабинетъ «извѣстнаго ученаго», какъ она выразилась. Въ этомъ восторгѣ проглядывало что-то дѣтское. Чемезовъ нашелъ ее моложе противъ того, какою представлялась она ему въ театрѣ. Розовый бантикъ подъ бѣлымъ воротничкомъ, гладко причесанные волосы вмѣсто падавшихъ на лобъ завитковъ, которыми украшала она себя по вечерамъ, гладко обтянутый корсажъ, — придавали ей наружность институтки. Молодость и простодушіе еще замѣтнѣе выказались на восхищенномъ лицѣ, когда узнала она, что Чемезовъ былъ настолько добръ, что не забылъ ея просьбы и, несмотря на многосложныя ученыя занятія, приготовилъ для нея работу.

   Работа заключалась въ переводѣ съ французскаго языка на русскій очерка: о «млекопитающихъ», которымъ должна была заключиться: «Сокращенная исторія царства животныхъ», приготовляемая Чемезовымъ для второго гимназическаго курса.

   — Благодарю васъ, — ото всего сердца благодарю!!. восторженно проговорила Амалія Карловна, пожимая его руку и пристально устремляя на него глаза, одушевленные признательностью, — но тутъ много спеціальныхъ словъ, прибавила она, — вы позволите мнѣ иногда безпокоить васъ… приходить къ вамъ за совѣтомъ?..

   — Помилуйте, — очень радъ!.. отозвался Чемезовъ, провожая ее до лѣстницы.

   Заперевъ за собою дверь, онъ долго ходилъ взадъ и впередъ по кабинету, наконецъ позвалъ кухарку, велѣлъ подавать чай и раздѣвшись сѣлъ за работу.

   Несмотря на многолѣтній опытъ въ занятіяхъ такого рода, несмотря на привычку приводить перо въ повиновеніе воли, — Чемезовъ въ этотъ вечеръ написалъ очень мало. Тоска, оставившая его на время, — стала одолѣвать имъ съ удвоенной силой. Онъ легъ и заснулъ; но на другое утро и весь слѣдующій день не могъ отвязаться отъ ноющаго чувства. Онъ снова ходилъ какъ въ туманѣ. Въ департаментѣ ему трудно было даже составить и написать нѣсколько простыхъ отношеній. Куда уйти? Гдѣ спрятаться отъ тоски?.. Волей-неволей надо было возвращаться домой.

   Часъ спустя, въ квартирѣ раздался звонокъ. Звукъ этотъ въ первую секунду лихорадочно прошелъ по нервамъ Чемезова; онъ обрадовался, однакожъ, увидавъ Амалію Карловну. Она очень извинялась. Но бѣда въ томъ: у нея не было лексикона! Въ иныхъ мѣстахъ перевода она рѣшительно не находилась; зная снисходительность Алексѣя Иваныча, разсчитывая на безконечную доброту его сердца, она рѣшилась снова его безпокоить.

   Чемезовъ готовъ былъ помочь ей съ величайшей охотой. Они усѣлись къ столу. Въ это время кухарка подала чай. Амалія Карловна вызвалась хозяйничать.

   Чемезовъ припомнилъ покойную жену и задумался; но воспоминаніе это только промелькнуло; онъ снова обратился къ Амаліи Карловнѣ, которая, ничего, казалось, не замѣчая, заботливо разспрашивала о его вкусахъ и, граціозно изгибая станъ, привѣтливо улыбаясь, накладывала сахаръ и рѣзала тоненькіе ломтики лимона.

   Чай былъ только перерывомъ занятій; они снова приступили къ переводу и просидѣли довольно поздно.

   Изобиліе спеціальныхъ терминовъ въ очеркѣ «о млекопитающихъ» съ одной стороны, неимѣніе лексикона у Амаліи Карловны, съ другой, — заставляли ее часто посѣщать квартиру Чемезова.

   Они не стѣснялись теперь другъ передъ другомъ. Онъ успѣлъ совсѣмъ освоиться; она скоро успѣла изучить всѣ его привычки.

   — Отчего, скажите, Алексѣй Иванычъ, бываете вы иной разъ такой грустный? спросила она какъ-то совершенно неожиданно.— Я часто гляжу на васъ и сама съ собой разсуждаю: что бы такое придумать, чтобъ разсѣять ваши мрачныя мысли…

   — Не разъ уже разсказывалъ я вамъ мою исторію, проговорилъ вздыхая Чемезовъ, — мало въ ней радостнаго, какъ сами знаете! подхватилъ онъ глухимъ голосомъ, принимаясь расхаживать по комнатѣ съ опущенною головою, — я скучаю, Амалія Карловна, жестоко скучаю! Иной разъ нападаетъ такая тоска, что, право, умереть бы кажется легче!..

   — Вы бы женились…

   — Э! помилуйте, кто пойдетъ за меня! И состарѣлся я… да и вообще ничего во мнѣ нѣтъ такого…

   — А я такъ думаю, — всякая пойдетъ за васъ… да еще какъ: за счастье почтетъ…

   При этомъ, голова Чемезова опустилась еще ниже и шаги его замѣтно ускорились, Минуты двѣ прошли въ молчаніи. Лицо его и всѣ движенія изображали сильное внутреннее волненіе. Амалія Карловна сидѣла въ то время на диванѣ; черные ея глаза нетерпѣливо слѣдили за Чемезовымъ. Онъ неожиданно остановился передъ нею и, не смѣя поднять глазъ, произнесъ голосомъ, прерывавшимся на каждомъ словѣ:

   — Вы… напримѣръ… пошли бы вы… за меня…

   — Съ величайшимъ удовольствіемъ!!. отвѣчала она, быстро вставая и протягивая ему обѣ руки.

   На другой день послѣ этого объясненія, многимъ изъ сослуживцевъ Чемезова бросилась въ глаза рѣзкая перемѣна не только въ его лицѣ, но и во всей его наружности, — даже въ способѣ ходить и держать себя съ товарищами. Такое превращеніе могло объясняться производствомъ въ слѣдующій чинъ или полученіемъ новаго знака отличія, — но, сколько извѣстно, ничего этого не случилось. Фактъ тотъ, что между прежнимъ Алексѣемъ Иванычемъ и теперешнимъ не было ничего общаго. Лицо его смотрѣло оживленно, сдержанная, щепетильная походка смягчалась небывалой развязностью движеній; онъ ходилъ скоро и глядѣлъ прямо передъ собою, точно спѣшилъ къ цѣли, — словомъ, весь казался какимъ-то возбужденнымъ, наэлектризованнымъ.

   — Смотри пожалуйста — нашъ таинственный монахъ;— а, каковъ нынче?!. нашептывалъ Ефремовъ, подмигивая то тому, то другому.— Этакъ пожалуй и свѣта-преставленье скоро будетъ!!.

   Зная нелюдимость и несообщительность Чемезова и не желая наскочить на неблагопріятный отвѣтъ, никто однако не рѣшился сунуться къ нему съ разспросами. Каждый наблюдалъ втихомолку небывалую суетливость его движеній, нетерпѣніе, съ какимъ перевертывалъ онъ листы и тутъ же принимался за другое дѣло, поспѣшность, съ какою ухватился онъ за шляпу и почти бѣгомъ пустился въ швейцарскую, какъ только пробило четыре часа.

   Въ эти дни Чемезовымъ дѣйствительно овладѣла точно лихорадка.

   Съ непрактичностью, которая его отличала, непрактичностью, успѣвшей развиться отъ многолѣтней, почти замкнутой жизни съ Марьей Ивановной, ему приходилось теперь бѣгать съ утра до вечера за разными покупками, хлопотать у священниковъ насчетъ вѣнчальныхъ документовъ, устраивать квартиру. Онъ думалъ нанять новую, но отказался отъ такой мысли, такъ какъ это отняло бы слишкомъ много времени. Главнымъ, настоятельнымъ желаніемъ его было, чтобы все это только кончилось, прошло какъ можно скорѣе. Усиленная озабоченность предметами совершенно новыми, неожидавными, отымала у него возможность привести въ порядокъ собственныя мысли. Чемезовъ не былъ влюбленъ, — онъ это чувствовалъ; онъ чувствовалъ даже, что между нимъ и Амаліей Карловной не было еще настоящаго, внутренняго, нравственнаго сліянія; кое-что ему даже не совсѣмъ нравилось, — было по крайней мѣрѣ не по сердцу; но онъ отклонялъ такія мысли, старался не думать объ этомъ, старался, напротивъ, убѣждать себя, что съ нею все-таки придетъ конецъ тоски, жизнь вступитъ въ свою колею, наступитъ спокойствіе, образуется наконецъ домашній очагъ, который, если и не будетъ тѣмъ, чѣмъ былъ прежде, — то во всякомъ случаѣ оживитъ, осмыслитъ его существованіе. Онъ хлопоталъ изо всѣхъ силъ, чтобы только скорѣе, скорѣе достигнуть дѣли. Онъ желалъ также этого для Амаліи Карловны. Она со своей стороны не менѣе также суетилась и торопила день свадьбы.

   Встрѣтивъ крайнюю необходимость видѣть невѣсту, — Чемезовъ разъ вечеромъ отправился къ ней по адресу. Но дома ея не было. Прислужница объявила, что Амалія Карловна ушла въ театръ. Такое извѣстіе ударило его; наканунѣ она подтверждала, что весь слѣдующій вечеръ займется приготовленіемъ свадебнаго платья и не тронется съ мѣста. Осматриваясь кругомъ, онъ пораженъ былъ самымъ непріятнымъ образомъ неряшливымъ видомъ, въ какомъ содержались меблированныя комнаты. Онѣ раздѣлялись темнымъ, нескончаемымъ коридоромъ, освѣщеннымъ вонючей керосиновой лампой; копоть отъ нея распространялась чернымъ пятномъ по стѣнѣ съ грязными обоями. По серединѣ коридора прогуливался, какъ у себя дома, какой-то небритый усастый господинъ въ туфляхъ и халатѣ: «Невѣжа! И бѣдная Амалія Карловна должна была все это выносить и видѣть!!.» подумалъ Чемезовъ, спускаясь по лѣстницѣ.

   На другой день онъ разсказалъ ей о своемъ неудачномъ посѣщеніи. Она вспыхнула, торопливо заговорила, назвавъ прислужницу безтолковой бабой, постоянно все путавшей. Ей въ голову не приходило выходить куда-нибудь — и тѣмъ менѣе въ театръ; до театра ли теперь? Она отправилась всего на четверть часа съ тѣмъ, чтобы купить иголокъ и бѣлаго шелку, которыхъ недоставало для окончанія платья…

   Вопросъ о шаферахъ начиналъ также безпокоить Чемезова. Когда онъ вѣнчался съ Марьей Ивановной, свидѣтелями были: управляющій домомъ, гдѣ нанималъ онъ квартиру, два писаря и еще неизвѣстное какое-то лицо, подставленное услужливымъ дьякономъ; теперь очевидно нельзя было такъ; требовалось другое. На Амалію Карловну нельзя было разсчитывать; у нея никого рѣшительно не было, т. е. были знакомые, но она ихъ не желала. Онъ подумалъ о маленькомъ суетливомъ редакторѣ Незабудочки, — но вспомнилъ, что не видалъ его очень давно и счелъ неловкимъ обратиться къ нему съ такой просьбой. Оставались сослуживцы. Также несовсѣмъ было ловко: онъ держалъ себя съ ними такъ отдаленно, такъ старательно избѣгалъ всегда тѣснаго сближенія съ ихъ обществомъ. Но они все-таки были ближе; большая часть состояла даже несомнѣнно скорѣе изъ добрыхъ людей. Онъ рѣшился наконецъ прямо обратиться къ Ефремову, какъ ближайшему изъ нихъ, и просить его взять на себя и устроить дѣло.

   Войдя въ департаментъ, Чемезовъ крайне удивился, когда Ефремовъ встрѣтилъ его такими словами:

   — Вы женитесь, Алексѣй Иванычъ, — отъ души поздравляю!..

   — Какъ вы объ этомъ узнали?..

   — Социперовъ передалъ; ему сказалъ фотографъ Хохловъ; онъ доводится, кажется, двоюроднымъ братомъ вашей невѣстѣ…

   — У нея нѣтъ никакихъ двоюродныхъ братьевъ… возразилъ Чемезовъ.

   — Такъ говорили. Но впрочемъ все равно, — радъ; душевно радъ! подхватилъ Ефремовъ, узнавъ причину обращенія къ нему Чемезова, — когда такъ, позвольте же, батенька, какъ слѣдуетъ, по христіанскому нашему русскому обычаю, начать съ того, чтобы расцѣловать васъ… Разъ… два… три… Не говорилъ ли я вамъ: надо развлечься! — Ну и прекрасно!.. Все, батенька, устрою вамъ, все! дрожайшій Алексѣй Иванычъ! И шаферовъ пригласимъ и все такое… Сегодня же зайду въ «Малый Ярославецъ», переговорю насчетъ особой комнаты; тамъ есть одна красная: видъ чудный! Впереди Большая Морская, справа арка главнаго штаба, — словомъ: ве-ли-ко-лѣпно!.. Закуска, обѣдъ, все будетъ какъ слѣдуетъ; предупредите только заблаговременно насчетъ дня свадьбы; дальше вамъ, дорогой другъ, нечего безпокоиться; такъ, батенька, накормимъ, что всѣ перелопаются!..

   — Пожалуйста нельзя ли только, чтобы все это было какъ можно скромнѣе… замѣтилъ Чемезовъ.

   — Вы говорите насчетъ расходовъ?

   — Вовсе нѣтъ; насчетъ того, чтобы не было слишкомъ большой компаніи… я не привыкъ къ этому; да вообще это не въ моемъ характерѣ…

   — Знаю, знаю… Никого, кромѣ своихъ! Будьте только благонадежны, не думайте объ этомъ; у меня такъ: сказано — сдѣлано!..

   На этомъ они разстались.

   — Послушай, Петръ Никифоровичъ, замѣтилъ столоначальникъ Сельдереевъ послѣ того какъ Ефремовъ передалъ нѣкоторымъ изъ товарищей разговоръ свой съ Чемезовымъ, — воля твоя, тутъ что-то не такъ… Съ его стороны, по крайней мѣрѣ, согласись самъ, есть чему удивиться…

   — Удивиться нечему, возразилъ Социперовъ, — стоило взглянуть десять дней тому назадъ, когда онъ вошелъ въ департаментъ; мнѣ тогда же бросилось въ глаза и я сказалъ себѣ…

   — Думаешь, тутъ что-нибудь того… не ладно? перебилъ Ефремовъ, пробарабанивъ по лбу.

   — Думаю…

   — Ну, и думай, Богъ съ тобой! А мы пока, честнымъ пиркомъ да и за свадебку, или вѣрнѣе такъ: справимъ сначала свадьбу, а потомъ приступимъ, благословясь, къ честному пирку! заключилъ Ефремовъ, похлопывая ладонями по животу.

  

VI.

   Насталъ, наконецъ, торжественный день. Чемезовъ, въ бѣломъ галстукѣ, во фракѣ съ двумя орденами въ петлицѣ, ходилъ скорыми шагами по комнатамъ въ ожиданіи невѣсты. Онъ былъ въ кабинетѣ, когда она неожиданно явилась въ вѣнкѣ изъ цвѣтовъ померанца, въ бѣломъ платьѣ съ длиннымъ шумѣвшимъ шлейфомъ. Запахъ тончайшихъ духовъ мгновенно распространился по всей комнатѣ.

   Поздоровавшись съ Алексѣемъ Иванычемъ, она съ первыхъ словъ положила ему ладони на плеча, прищурила черные глаза и произнесла, заманчиво улыбаясь:

   — Алексѣй Иванычъ, вы на меня не разсердитесь?.. скажите, что нѣтъ…

   — Нѣтъ.

   — Я пригласила въ церковь и на обѣдъ одного моего знакомаго…

   — Вы говорили: не хотите вашихъ знакомыхъ…

   — Да; но этотъ очень хорошій… Онъ даже мнѣ нѣсколько съ родни… по маменькѣ…

   Амалія Карловна неожиданно поцѣловала жениха въ щеку:

   — Представьте: я совсѣмъ объ немъ забыла! подхватила она оживленно, — три года не видались… Иду вчера по гостиному двору, — вдругъ онъ! я тутъ же ему все разсказала и пригласила…

   — Кто же онъ?

   — Ахъ, очень хорошій… онъ занимается фотографіей… Хохловъ его фамилія… маменькина фамилія… Но я вижу, вы не веселы, Алексѣй Иванычъ… Я замѣчаю, вы какъ будто чѣмъ-то недовольны?.. продолжала она слезливо, хотя губы ея не переставали улыбаться, — подумаютъ, право, вы женитесь противъ воли… по принужденію… Въ эти послѣдніе два дня я просто не узнаю васъ; никогда не видала васъ такимъ мрачнымъ, разстроеннымъ… Что съ вами?.. Да улыбнитесь же!..

   Чемезовъ сдѣлалъ усиліе, чтобы улыбнуться, но вмѣсто улыбки вышла кислая фигура.

   Амалія Карловна отвернулась, хотѣла удержаться, но не могла, и засмѣялась.

   Алексѣй Иванычъ ничего не сказалъ, но по лицу его замѣтно пробѣжала тѣнь неудовольствія. Смѣхъ этотъ не столько обижалъ его самого, сколько казался ему неумѣстнымъ въ тѣ минуты, когда надо было думать ѣхать къ вѣнцу.

   Замѣчаніе Амаліи Карловны было тѣмъ не менѣе совершенно справедливо: въ послѣдніе дни Чемезовъ казался дѣйствительно задумчивѣе, мрачнѣе обыкновеннаго. Ему самому трудно было опредѣлить настоящее состояніе своихъ чувствъ. Надежда на счастье и сомнѣнія, смертельная тоска и радость отъ нея освободиться, смѣнялись поперемѣнно.

   «Не увлекся ли я? повторялъ онъ себѣ время отъ времени;— найду ли то, чего ожидаю?.. Ея ревность къ труду очевидно не больше какъ вспышка. Не по характеру… Можетъ-быть, молодость также мѣшаетъ… Но та… та была еще моложе и было все-таки счастье!.. Возвращу ли себѣ привязанность, безъ которой жить такъ тягостно… И наконецъ: есть ли въ ней настоящее чувство?.. Связываетъ, однакожъ, свою судьбу съ моею, — не даромъ, стало-быть!.. И все-таки спрашиваю себя: не поторопился ли я?..»

   Мысли эти, начинавшія тревожить его, никогда не приходили одиноко: онѣ неизбѣжно всегда связывались съ воспоминаніями о покойницѣ. Не то сожалѣніе, не то раскаяніе овладѣвали имъ въ такія минуты. Но все опять уступало мѣсто внутренней борьбѣ между сомнѣньями и надеждой на счастье, смертельной тоской и радостью отъ нея избавиться.

   Смѣхъ едва успѣлъ умолкнуть на губахъ Амаліи Карловны, когда въ передней раздался звонокъ. Лакей, присланный Ефремовымъ, побѣжалъ отворять; минуту спустя онъ подалъ Чемезову записку.

   Амалія Карловна поспѣшно встала съ дивана.

   — Не мнѣ ли? спросила она.

   — Нѣтъ, отвѣтилъ онъ, срывая конвертъ.

   Въ запискѣ четкимъ почеркомъ было обозначено; «Остерегайтесь. Васъ обманываютъ», И только.

   — Это ложь! Клевета! Гнусная клевета! вскричала Амалія Карловна, бѣгло взглянувъ на записку.

   Лицо ея неожиданно измѣнилось; губы ея и брови искривились; носъ побѣлѣлъ и заострился; глаза сверкнули такимъ блескомъ, что Чемезовъ невольно попятился.

   — Это враги мои! подхватила она, придавая такъ же неожиданно слезливое выраженіе лицу и голосу, — чего хотятъ они отъ меня?.. Что я имъ сдѣлала? Я даже знаю, кто тотъ негодяй, который послалъ это анонимное письмо… Сейчасъ же все объясню вамъ…

   Но объясненію не суждено было осуществиться. Въ прихожей раздался новый звонокъ и одинъ за другимъ вошли, расшаркиваясь, Ефремовъ, Социперовъ и еще два чиновника: надворный совѣтникъ Бабкинъ и губернскій секретарь Сельдереевъ,

   — Я кое-кого еще пригласилъ, суетливо заговорилъ Ефремовъ, едва переводя духъ отъ одышки, — но они будутъ ждать въ церкви; оттуда уже всѣ вмѣстѣ, — огуломъ такъ сказать, — отправимся въ Малый Ярославецъ. Тамъ все готово!.. Позвольте, сударыня, имѣть честь представиться…

   Тутъ онъ остановился передъ Амаліей Карловной, успѣвшей совершенно оправиться, развелъ руками какъ актеръ, вызванный на сцену, отвѣсилъ низкій поклонъ и началъ поочередно представлять сослуживцевъ, которымъ Чемезовъ успѣлъ уже разсѣянно пожать руки.

   Роль распорядителя очевидно увлекала Ефремова; озабоченное выраженіе на его кругломъ лицѣ приводило на память церемоніймейстера, представляющаго пословъ; его толстая, осанистая фигура могла бы дополнить впечатлѣніе, если бъ окончательное сходство не нарушалось, къ сожалѣнію, небрежностью туалетной обстановки; бѣлый галстукъ былъ далеко не первой свѣжести, на обшлагахъ затрепаннаго фрака виднѣлись слѣды пятенъ отъ разныхъ соусовъ, старыя панталоны, приподнятыя разросшимся животомъ, открывали выше щиколки плохо вычищенные сапоги, прическа была «au naturel» — изъ сѣрыхъ сухихъ и взъерошенныхъ завитковъ, разлетавшихся во всѣ стороны. Въ этомъ видѣ онъ представлялъ совершенную противоположность съ надворнымъ совѣтникомъ Бабковымъ, — кругленькимъ и гладенькимъ, какъ огурчикъ, человѣкомъ, съ крестомъ на шеѣ, вылощенной накладкой на черепѣ, гладкомъ какъ чайникъ, крашеными бакенбардами и съ головы до ногъ опрысканнымъ о-де-колонью. Сельдереевъ не былъ такъ надушенъ и не имѣлъ креста на шеѣ, — но бралъ ростомъ и молодостью; ростъ, впрочемъ, придавалъ ему чахоточный видъ, а молодость выражалась менѣе чертами лица, чѣмъ узенькими лаковыми ботинками, которыя такъ стѣсняли ноги, что, казалось, выжимали слезы изъ глазъ владѣльца, прикрытыхъ золотыми очками. Съеженная, завистливая наружность Социперова уже извѣстна; прибавить можно только, что онъ не грызъ ногтей потому, что мѣшали перчатки.

   Каждый разъ, какъ Ефремовъ подводилъ Амаліи Карловнѣ котораго-нибудь изъ шаферовъ, — она окидывала его пытливымъ взглядомъ, застѣнчиво потомъ опускала рѣсницы и церемонно кланялась.

   — Пора, однакожъ, господа; все готово: шафера налицо, священникъ у амвона, кареты у подъѣзда! заговорилъ Ефремовъ, пробуя надѣть перчатку, которая никакъ не влѣзала, — полноте же вамъ смущаться, дражайшій Алексѣй Ивановичъ; чувства ваши я понимаю… вполнѣ! но теперь не до философскихъ размышленій, — надо дѣйствовать!..

   Онъ припалъ правымъ плечомъ и согнулъ калачикомъ руку, чтобы подать ее невѣстѣ, но опомнился и поспѣшилъ выставить впередъ Бабкова, который повелъ Амалію Карловну къ выходной двери. Ефремовъ, желая вѣроятно ободрить Чемезова, подхватилъ его за талью, но тотъ осторожно отвелъ его руку, взялъ шляпу и въ сопровожденіи остальныхъ лицъ вышелъ изъ кабинета, Но Ефремовъ слишкомъ занятъ былъ своей ролью, чтобы останавливаться передъ такими мелочами. Онъ торопливо протискался впередъ, ворвался въ прихожую и, увидавъ невѣсту въ шубѣ, настоятельно сталъ требовать, чтобы она прикрыла голову оренбургскимъ платкомъ и надѣла мѣховые сапожки.

   — Не выпущу безъ этого, говорилъ онъ, обматывая себѣ шею шерстянымъ шарфомъ, сильно подточеннымъ молью, — ни за что не выпущу; помилосердуйте: двадцать градусовъ и вѣтеръ въ придачу; такъ прямо изъ Шлиссельбурга и поджариваетъ!.. брр!..

   Морозило дѣйствительно сильно; но небо было покрыто и обѣщало къ вечеру оттепель.

   Въ церкви Чемезова непріятно поразило скопище любопытныхъ. Ефремовъ увѣрялъ, никого не будетъ кромѣ шаферовъ и двухъ-трехъ близкихъ знакомыхъ; вмѣсто того встрѣтилось множество сослуживцевъ и еще больше совершенно незнакомыхъ лицъ. Изъ числа послѣднихъ Ефремовъ представилъ жениху пріятеля своего, Фукса, молодого человѣка, рябого какъ кукушка, съ рыжими волосами, и тутъ же, мимоходомъ, подвелъ другого пріятеля, Фанфарова, рослаго, кудряваго господина, съ черными бакенбардами въ видѣ котлетокъ. Амалія Карловна, со своей стороны робко подвела фотографа Хохлова, — писанаго красавца съ подточенными усиками, спаньолкой, прической à la «чортъ меня побери» и пестрымъ галстучнымъ бантомъ такого же эффектнаго характера.

   Чемезовъ ограничился поклонами. Ему было не до любезностей. Видя себя предметомъ всеобщаго любопытства, онъ въ первыя минуты совсѣмъ растерялся.

   Къ счастію, обрядъ вѣнчанія произошелъ очень скоро.

   Начались поздравленія. Чемезовъ былъ такъ взволнованъ, что не находилъ словъ въ отвѣтъ на привѣтствія. Въ то время, какъ Амалія Карловна пожимала всѣмъ руки, казалась такою веселой и всѣмъ улыбалась, — онъ готовъ былъ убѣжать и скрыться куда-нибудь подальше. Передъ нимъ, какъ точка свѣта въ темнотѣ, ясно мелькала одна мысль: «Скорѣе бы все это только кончилось… скорѣе бы освободиться!..» Но дѣлать было нечего, надо было овладѣть собою; предстоялъ еще обѣдъ въ «Маломъ Ярославцѣ»!

   Тутъ, надо сказать, Ефремовъ въ самомъ дѣлѣ отличился. Комната оказалась та самая, которую онъ такъ краснорѣчиво расхваливалъ. Столъ былъ сервированъ на славу. Свѣтъ двухъ большихъ канделябръ и средней люстры ослѣпительно игралъ на граняхъ стекла, разливался по серебру, бутылкамъ и салфеткамъ, сложеннымъ калачомъ на тарелкахъ. Сбоку у стѣны находился другой столъ, покрытый всевозможными водками и закусками. Подлѣ открывалась дверь въ комнату, также освѣщенную.

   Ефремовъ стоялъ у входной двери и съ торжествующимъ видомъ вводилъ гостей.

   Убѣдившись, что всѣ налицо, онъ сдѣлалъ самодовольный, выразительный жестъ по направленію къ большому столу, произнесъ: «Ну, что, дражайшій Алексѣй Иванычъ, какова механика!..» и тотчасъ же приступилъ къ распредѣленію молодыхъ и гостей:

   — На почетномъ мѣстѣ, здѣсь, садится Амалія Карловна, лицомъ къ ней — молодой! подлѣ молодой, съ правой руки, ея шаферъ Бабковъ; съ лѣвой — Сельдереевъ; подлѣ молодого, справа — Социперовъ, слѣва — я!.. Пожалуйте!.. заключилъ онъ, подавая руку Амаліи Карловнѣ и подводя ее къ закускѣ; онъ тутъ же однакожъ ловко уступилъ свою даму фотографу Хохлову и приступилъ къ водкѣ.

   Столъ былъ тотчасъ же окруженъ. Чемезовъ напрямикъ отказался отъ закуски; у него начиналась жестокая головная боль.

   — Что жъ ты, Сельдереевъ? такой тоненькой, а пролѣзть не можешь! кричалъ Ефремовъ, набивая ротъ.— Фанфаровъ, рекомендую: селедки — просто сахаръ, икра — медъ, фаршированные раки — конфеты, осетрина — мое почтенье!!.. Такой осетрины, замѣть себѣ Бабковъ, ты нигдѣ не найдешь, поѣзжай хоть въ самую Астрахань!

   — Вамъ свѣжей икры, Амалія Карловна? внимательно освѣдомился Хохловъ.

   — Да, но я больше люблю эту сухую икру… не знаю только какъ ее назвать…

   — Паюсная, сударыня!.. Паюсная!!.. воскликнулъ Ефремовъ съ выраженіемъ упрека въ голосѣ.

   Но супъ былъ поданъ и всѣ поспѣшили къ своимъ мѣстамъ.

   Обѣдъ обѣщалъ большое веселье. Ефремовъ, глотая пирожки какъ пилюли и заливая ихъ раковымъ супомъ, немедленно приступилъ къ своимъ шуточкамъ; Фанфаровъ и рыженькій Фуксъ усердно его поддерживали.

   Ахалія Карловна не переставала смѣяться, прислушиваясь къ шептанію Хохлова и Сельдереева, которые, въ перегонку, сообщали ей, вѣроятно, очень забавныя вещи. Бабковъ и Социперовъ пока мало говорили, но все равно, сердце радовалось при видѣ, какъ они ѣли. Здѣсь, очевидно, не было мѣста для унынія, — и съ этой стороны Чемезовъ могъ считаться лишнимъ. Онъ самъ, повидимому, хорошо это чувствовалъ. Къ счастью еще, мало къ нему обращались. Зная его угрюмую несообщительность, сослуживцы оставляли его «разводить меланхолію», какъ выразился Ефремовъ. Социперовъ, никогда особенно не сочувствовавшій Чемезову и взявшій на себя роль шафера только по настоятельной просьбѣ Ефремова, едва перекинулся съ нимъ двумя-тремя словами. Остальные, кромѣ Амаліи Карловпы, — еще меньше о немъ заботились; вниманіе ея больше, впрочемъ, ограничивалось взглядами. Встрѣчая всякій разъ его нахмуренное, мрачное лицо, глаза ея теряли свою пріятность и брови соединялись у переносицы; но это продолжалось нѣсколько секундъ. Увлекаемая любезностью сосѣдей, она снова смѣялась и кокетливо прищуривала глазки. Вообще, надо сказать, она менѣе напоминала теперь институтку, но скорѣе даму бойкаго свойства. Каждый разъ какъ кто-нибудь говорилъ съ нею, она возражала съ увѣренностью, рѣсницы ея не опускались, глаза смѣло смотрѣли впередъ или заманчиво прищуривались въ отвѣтъ на любезности.

   Обѣдъ между тѣмъ шелъ своимъ чередомъ. Блюда и вина смѣнялись, разговоры оживлялись, веселье возрастало. У Фанфарова, послѣ второй рюмки хереса, открылся безподобный басъ, и онъ гремѣлъ неумолкаемо; ему вторилъ пискливый дискантъ рыженькаго Фукса, вступавшаго въ споръ съ Хохловымъ. Ефремовъ успѣлъ уже разсказать свой знаменитый анекдотъ о чиновникѣ съ разслабленнымъ желудкомъ, который вдругъ испугался козла, и спохватился прервать его, когда уже было поздно. Фуксъ и Хохловъ все больше и больше горячились. Фанфаровъ, очевидно начинавшій придираться къ Бабкову, непочтительно заговорилъ вдругъ о чиновникахъ, назвавъ ихъ «канцелярскими крысами». Бабкову, конечно, не въ первый разъ приходилось слышать такое выраженіе, но тутъ онъ почему-то вдругъ обидѣлся. По всей вѣроятности, онъ обидѣлся бы еще больше, если бъ могъ замѣтить, что всякій разъ, какъ наклонялъ раскраснѣвшееся лицо, Амалія Карловна, сидѣвшая рядомъ, указывала Хохлову глазами на его паричокъ, расходившійся звѣздой на макушкѣ; но Фанфаровъ неожиданно какъ-то перешелъ къ ресторану Доминика и началъ его расхваливать, — чѣмъ, съ другой стороны, задѣлъ за живое Ефремова.

   — Дудки! вскричалъ Ефремовъ, — чепуха!!.. Чѣмъ вздоръ говорить, лучше лей! лей да сосѣдямъ подливай!.. Социперовъ, налей еще себѣ дрей-мадерки и передавай дальше… Дорогая наша красавица-молодая, вы совсѣмъ околдовали вашихъ сосѣдей; они только любуются на ваши глазки и ничего въ ротъ не берутъ!.. Хохловъ, Фуксъ, — вы опять заспорили!.. А, наконецъ-то, вотъ она, вотъ наша голубушка! восторженно провозгласилъ онъ при видѣ блюда съ индѣйкой, которое вносилъ половой, — давай его сюда, Ефимушка, сюда ставь передо мной, я самъ ее разрѣжу… Хотѣлъ заказать парочку фазановъ, но ихъ не нашлось, шепнулъ онъ мимоходомъ подъ ухо Чемезову, который даже не поблагодарилъ его за такое намѣреніе, — ну-тка, Фанфаровъ, заключилъ онъ, — поди-ка къ своему Доминику, посмотри, сумѣетъ ли онъ такъ зажарить!.. Нѣтъ:— тю-тю, молода еще, въ Саксоніи не была! Кожица-то сама отстаетъ… даже, смотри, пузырики по ней бѣгаютъ… Господа, кому что угодно: съ одного боку яблоки, — съ другого каштаны…

   На минуту всѣ занялись индѣйкой.

   Но подали еще вина, наконецъ, полилось шампанское и въ поднявшемся шумѣ раздались голоса Ефремова и Фанфарова, провозглашавшіе тосты.

   — За здоровье молодыхъ! кричалъ Ефремовъ, выкатывая глаза и подымаясь со стула.

   — За здоровье молодыхъ! ревѣлъ Фанфаровъ, потрясая бокаломъ.

   — За здоровье молодыхъ! кричали не менѣе усердно остальные, подходя поочередно къ Амаліи Карловнѣ и Чемезову, который, какъ волкъ окруженный собаками, бросалъ во всѣ стороны растерянные взгляды.

   Социперовъ воспользовался минутой, когда поздравленія были въ полномъ разгарѣ, мигнулъ Ефремову и отвелъ его къ окну.

   — Помнишь, что я говорилъ насчетъ… шепнулъ онъ, указывая глазами на Чемезова.

   — Ну…

   — Теперь я въ этомъ не сомнѣваюсь…

   — Въ чемъ?..

   Социперовъ приложилъ палецъ ко лбу и хотѣлъ продолжать, но Ефремовъ не дослушалъ; въ эту минуту подавали дутый малиновый пирогъ, прозванный почему-то Ефремовымъ «пустой надеждой», — и онъ снова поспѣшилъ къ столу.

   Фанфаровъ, у котораго одна бакенбарда скосилась на сторону, приставалъ между тѣмъ теперь къ молодому; онъ убѣждалъ Чемезова покинуть мрачный видъ, увѣряя, что веселость, съ его стороны, — въ нѣкоторомъ родѣ теперь даже обязательна.

   — Справедливо! заголосилъ Ефремовъ.— Вы, дражайшій Алексѣй Иванычъ, должны теперь сіять, блаженствовать! И вмѣсто того, что же мы видимъ? Видимъ печальное, разстроенное лицо!.. На всѣхъ сошлюсь: похожъ ли, господа, нашъ дорогой Алексѣй Иванычъ на молодого?.. Спрашивается: что подумать должна, наконецъ, наша красавица-молодая?.. Глядя на нее, сердце: тукъ-тукъ — такъ и подпрыгиваетъ… Вы, между тѣмъ, хоть бы улыбнулись, словцомъ подарили… Но погодите, почтеннѣйшій, это вамъ даромъ не пройдетъ! Амалія Карловна растормошитъ васъ… Самъ начну теперь къ вамъ навѣдываться, самъ наблюдать стану… всѣ мы наблюдать будемъ… Не такъ ли, господа? Фу, Боже мой, да оживитесь же, оживитесь!.. заключилъ онъ, похлопывая Чемезова ладонью по спинѣ.

   Чемезовъ отодвинулъ стулъ и поднялся съ мѣста. Ефремовъ объявилъ, что обѣдъ конченъ, всталъ вмѣстѣ съ Чемезовымъ и велѣлъ подавать кофе и ликеры.

   Амалія Карловна поспѣшно подошла къ мужу.

   — Что съ вами?.. спросила она, стараясь вызвать на лицѣ выраженіе участія и безпокойства.

   Но усилія ея были совершенно лишнія. Уже въ послѣдніе дни сомнѣнія начинали въ немъ устанавливаться. То, что произошло утромъ: неожиданное родство съ Хохловымъ, путаница ея объясненій, анонимное предостереженіе, какіе-то враги, о которыхъ прежде помину не было, раскрыли ему глаза. Но въ это утро его чувства и мысли были слишкомъ взволнованы; онъ ходилъ какъ въ туманѣ, терялся, готовъ былъ, казалось, рѣшиться на смѣлый шагъ, — но тутъ же откладывалъ такое намѣреніе, падалъ духомъ и въ послѣднюю минуту отступилъ въ страхѣ передъ неминуемыми трагическими сценами и скандаломъ. Теперь онъ вполнѣ очнулся, понялъ, куда завлекла его тоска и безумное желаніе отъ нея освободиться, понялъ вполнѣ глубину своего несчастья. Горечь обманутыхъ чувствъ и надеждъ смѣнилась въ его сердцѣ негодованіемъ. Онъ не могъ выносить теперь вида этой женщины. Какъ только она подошла, онъ отвелъ глаза въ сторону и, не отвѣтивъ на ея вопросъ, скорѣе отошелъ къ окну.

   Амалія Карловна хотѣла за нимъ послѣдовать, хотѣла объясниться, — но въ это время загородили ей путь Фуксъ, Хохловъ и Сельдереевъ, — одинъ съ чашкою кофе, другой съ коробкой конфетъ, третій съ перчатками, которыя она забыла на столѣ.

   Амалія Карловна, не мѣшаетъ замѣтить, въ продолженіе обѣда стыдилась за своего мужа; онъ могъ молчать и быть разстроеннымъ сколько угодно, но не теперь, когда то и другое ставило ее въ такое неловкое положеніе передъ чужими. Съ ея стороны сдѣлана была, кажется, достаточная уступка тѣмъ, что она подошла къ нему, хотѣла дальше за нимъ послѣдовать, вопреки его грубому обращенію;— но дальше, послѣ того какъ онъ отвернулся и отошелъ къ окну, что же оставалось ей дѣлать? Оставалось показать видъ, что она нисколько не обижается его дикими выходками. «Это послужитъ ему урокомъ», подумала она, принимая снова веселый видъ.

   — Сюда, красавица; сюда на диванчикъ, милости просимъ! Тутъ, драгоцѣнная, вамъ будетъ удобнѣе, кричалъ между тѣмъ Ефремовъ изъ ближайшаго угла.

   Амалія Карловна приняла чашку изъ рукъ Фукса и, улыбаясь направо и налѣво своимъ кавалерамъ, направилась къ дивану.

   — Сюда, золотая… сюда… подхватилъ съ увлеченіемъ Ефремовъ, между тѣмъ какъ Фуксъ услужливо подкладывалъ подушку, Хохловъ высматривалъ для себя удобное мѣсто, Фанфаровъ раскрывалъ фортепіано, Бабковъ дѣлалъ усилія, чтобы встать изъ-за стола, и глупо улыбался, а Социперовъ смотрѣлъ задумчиво на остатокъ пирожнаго. Чемезовъ воспользовался этой минутой и незамѣтно прошелъ въ сосѣднюю комнату.

   — Вотъ такъ, золотая, — я говорилъ, здѣсь будетъ удобнѣе, хлопоталъ Ефремовъ, окончательно разнѣживаясь, — и ножки ваши сахарныя вытянуть можете… вотъттакъ… а сюда, подъ плечико, подушечку. Ефимушка, еще бутылочку холодненькаго, обратился онъ къ входившему половому… а гдѣ же Розенкранцъ? (такъ звалъ онъ въ минуты увлеченья Прохора, другого полового) — знаю, должно быть также гдѣ-нибудь на свадьбѣ…

   Амалія Карловна расположилась на диванѣ, принявъ граціозную позу, Хохловъ улегся Гамлетомъ у ея ногъ, Фуксъ усѣлся въ головахъ, Бабковъ и Социнеровъ, — одинъ сентиментально, другой настоятельно, потребовали себѣ мѣста подлѣ молодой; Ефремовъ собирался къ нимъ присоединиться, но въ эту самую минуту Фанфаровъ брякнулъ по клавишамъ и заигралъ «камаринскую».

   — Не могу, драгоцѣнная Амалія Карловна, — это выше силъ моихъ!.. Играй громче! воскликнулъ Ефремовъ, бросаясь раздвигать стулья между столомъ и входной дверью.

   Онъ закинулъ назадъ голову, подобралъ фалды и, колыхаясь какъ бочка, пущенная на воду, принялся выплясывать «русскую», мелко сѣменя ногами и приговаривая:

   — Вотъ какъ мы съ нашей сѣдинкой!.. Вотъ какъ!.. Смотрите, Алексѣй Иванычъ, какъ надо веселиться! Произведутъ въ дѣйствительные — нельзя будетъ… не по чину!.. Громче, Фанфаровъ!!.. Надо же наконецъ развеселить молодого!.. Это просто ни на что не похоже!!.. вотъ какъ мы, Алексѣй Иванычъ!.. Но, гдѣ же онъ?.. проговорилъ Ефремовъ, оглядываясь вокругъ и неожиданно останавливаясь.

   — Гдѣ же въ самомъ дѣлѣ Алексѣй Иванычъ?.. освѣдомилась Амалія Карловна, отталкивая Фукса, который начиналъ цѣловать ей руки, не замѣчая раздраженныхъ взглядовъ Хохлова.

   — Гдѣ онъ? спросили остальные.

   — Эй, люди!.. Ефимъ! Кто тамъ?.. засуетился Ефремовъ, подходя къ двери.

   Вошедшій половой объяснилъ, что господинъ, о которомъ спрашиваютъ, изволили уйти.

   При этомъ извѣстіи всѣ встали со своихъ мѣстъ.

   — Ушли, подтверждалъ половой.— Вскорѣ, какъ изъ-за стола встали, уйти изволили; вышли вѣроятно въ эту комнату, оттуда въ коридоръ, спросили шубу и ушли…

   — Вотъ такъ штука! проговорилъ Ефремовъ, обводя присутствующихъ недоумѣвающими глазами.— Что жъ это значитъ?.. Какъ объяснить?.. Все могло случиться, но этого… этого, признаюсь…

   — Боже мой!.. Боже мой!.. воскликнула Амалія Карловна, закрывая лицо руками и снова опускаясь на диванъ.

   Всѣ бросились къ ней и начали ее успокоивать.

   Одинъ Ефремовъ не трогался съ мѣста; выпучивъ глаза, онъ стоялъ какъ громомъ пораженный.

  

VII.

   Чемезовъ между тѣмъ направлялся скорыми шагами по Большой Морской.

   Сумрачное небо, обѣщавшее утромъ оттепель, отчасти только оправдало ожиданія. Морозъ дѣйствительно убавился, но холодное утро смѣнилось туманнымъ вечеромъ; къ ночи туманъ такъ сгустился, что фонари просвѣчивали какъ сквозь сѣрую, мокрую тафту. Усиленный шумъ каретъ, движеніе на улицахъ — показывали, что представленіе въ театрахъ только что кончилось. Въ ресторанѣ Бореля окна бель-этажа горѣли огнями; насколько позволялъ туманъ, можно было различить зажженыя люстры; тамъ, вѣроятно, не успѣли кончить большого обѣда или приготовлялись къ заказному ужину. Толпа зѣвакъ тѣснилась на тротуарѣ. Въ другихъ мѣстахъ тротуаръ былъ почти свободенъ. Торопливо проходили пѣшеходы съ поднятымъ воротникомъ, опушеннымъ подлѣ рта изморосью, проходили иногда женщины, замедлявшія шагъ передъ фонарями: мелькала эксцентрическая шляпка, изъ-подъ которой смотрѣло набѣленное лицо и выглядывали два бойкіе глаза.

   Чѣмъ дальше оставалась за спиною Большая Морская, тѣмъ замѣтнѣе умолкалъ шумъ и рѣже встрѣчались пѣшеходы.

   Улицы, наполненныя туманомъ, уходили въ непроглядную ночь, и кромѣ тусклыхъ фонарей рѣдко гдѣ встрѣчались освѣщенныя окна.

   Чемезовъ продолжалъ итти, не замѣчая, что многіе, при встрѣчѣ съ нимъ, сторонились, иногда останавливались и смотрѣли ему вслѣдъ. Каждый болѣе или менѣе выводилъ заключеніе, что встрѣтилъ пьянаго или, скорѣе, несчастнаго игрока, готоваго броситься въ ближайшую прорубь; во всякомъ случаѣ, никто не думалъ видѣть въ немъ господина, спокойно возвращающагося съ вечеринки въ бѣломъ жилетѣ и галстукѣ.

   Онъ шелъ съ распахнутой шубой, низко опущенной головой, открывавшей сзади голую шею, и руки его дрожали, но дрожь происходила менѣе отъ мороза, чѣмъ отъ внутренняго лихорадочнаго озноба, который прошелъ въ него еще на лѣстницѣ «Малаго Ярославца». При всемъ томъ, онъ казался менѣе взволнованнымъ, чѣмъ видѣли его въ концѣ обѣда. Судорожныя подергиванія въ лицѣ прекратились; глаза не бросали растерянныхъ взглядовъ; они, напротивъ, скорѣе пристально куда-то всматривались. Чемезовымъ точно постепенно овладѣвала преимущественно одна мысль, отклонявшая всѣ остальныя. Сосредоточиваясь на ней болѣе и болѣе, онъ почти безсознательно повернулъ на Екатерининскій каналъ и остановился передъ воротами дома, гдѣ нанималъ квартиру во второмъ этажѣ, окнами прямо противъ фонаря.

   Заспанный дворникъ, тяжело переваливаясь въ лохматой шубѣ и валенкахъ, отворилъ ему калитку. Чемезовъ шагнулъ черезъ порогъ подъ ворота. Темнота была страшная. Огни на дворѣ были погашены; жильцы, — по большей части люди мирные, — давно спали. Чемезовъ машинально вынулъ изъ кармана шубы ключъ отъ квартиры и съ тѣмъ же напряженнымъ, неподвижнымъ взглядомъ, устремленнымъ въ темноту, — началъ подыматься по лѣстницѣ.

   Достигнувъ второго поворота, онъ неожиданно остановился и быстро откинулся назадъ; ему очевидно хотѣлось ухватиться за что-нибудь руками, но пальцы судорожно ощупывали позади спины иней, покрывавшій гладкую стѣну. Шуба его скосилась съ плеча, шляпа чуть не упала къ ногамъ. Но онъ неподвижно стоялъ на прежнемъ мѣстѣ; у него не хватало силы оторвать глаза отъ бѣловатаго туманнаго пятна, которое какъ бы вдругъ выступило изъ мрака лѣстницы… Съ каждой секундой пятно это увеличивалось и свѣтлѣло… Туманъ слегка вытягивался и начиналъ тихо колебаться, отдѣляя отъ себя словно складки бѣлаго платья… Нѣсколько выше стало выясняться лицо… Оно пока едва примѣтно складывалось, заслоняясь проходившими мимо тонкими волнами тумана… Но волны эти отходили, точно сдуваемыя вѣтеркомъ, и лицо каждый разъ дѣлалось яснѣе… Въ немъ, — почудилось Чемезову, — обрисовались знакомыя, когда-то нѣжнолюбимыя черты…

   Въ одинъ мигъ все исчезло; мракъ и тишина снова окутали лѣстницу.

   Чемезовъ не помнилъ, какъ отворилъ дверь квартиры, какъ вошелъ въ нее; не отдавая себѣ отчета въ своихъ дѣйствіяхъ, онъ заперъ дверь и заложилъ ее на желѣзный крюкъ. При первомъ шагѣ, — онъ замеръ на мѣстѣ.

   Бѣлое туманное пятно снова показалось… Не успѣлъ онъ опомниться, какъ оно разрослось, заколебалось и въ немъ, сначала смутно, потомъ все яснѣе и яснѣе проступили тѣ же знакомыя черты… Ближе… ближе… Чемезовъ почувствовалъ на лицѣ своемъ чье-то дыханіе… мимо слуха прошелъ шелестъ… точно далеко кто-то проходилъ легкими стопами по сухимъ листьямъ…

   Холодъ пробѣжалъ по его волосамъ; онъ хотѣлъ крикнуть, но дыханіе остановилось въ его груди. Онъ бросился въ уголъ, плотно прижался лицомъ къ стѣнѣ и закрылъ глаза; но сквозь сомкнутыя вѣки, знакомыя черты просвѣчивали еще явственнѣе; онъ видѣлъ ихъ выраженіе, видѣлъ кроткій взглядъ, чувствовалъ какъ онъ проникалъ ему прямо въ душу…

   Объятый ужасомъ, Чемезовъ бросился въ сосѣднюю комнату.

   Она была свѣтлѣе другихъ; въ нижней части опущенныхъ оконныхъ занавѣсъ проходилъ огонь отъ уличнаго фонаря. Въ полумракѣ блистало зеркало, опутанное вокругъ лентами, отдѣлялся столъ съ туалетными принадлежностями, обрисовывались нижняя часть висѣвшихъ женскихъ капотовъ и женскія новыя туфли; ближе къ евѣту бѣлѣла большая кровать съ высокимъ кисейнымъ пологомъ, верхняя часть котораго пропадала подъ потолкомъ. Чемезовъ отвернулся, — но въ ту же секунду изъ противоположнаго угла отдѣлилось туманное пятно… и въ немъ снова показался образъ покойницы… Теперь онъ былъ совершенно уже ясенъ; вокругъ распространялся голубоватый фосфорическій свѣтъ, сообщавшійся ближайшимъ предметамъ… Она смотрѣла теперь сверху, — склонивъ къ нему голову; но на этотъ разъ, — почудилось ему, — въ неподвижныхъ ея глазахъ было уже другое выраженіе… Она смотрѣла на него какъ бы съ укоромъ и глубокой печалью… И взглядъ этотъ какъ холодное лезвее прошелъ въ его сердце.

   Онъ отчаянно схватилъ себя за голову, бросился къ двери, но никакъ не могъ найти ручки. Онъ бѣшено началъ тогда метаться по комнатѣ, опрокидывая стулья, хватая въ забытьи предметы попадавшіеся подъ руки, сорвалъ пологъ надъ кроватью, сорвалъ капоты, началъ топтать ихъ ногами, наконецъ, остановился, крикнулъ: «Прости меня! Прости!!.»! и зарыдавъ, упалъ лицомъ на полъ.

   Нѣсколько времени спустя, на лѣстницѣ, которая вела въ квартиру Чемезова, послышались голоса и шаги, торопливо стучавшіе по ступенькамъ. Посреди шума явственно раздавался хриплый голосъ дворника, увѣрявшаго, что баринъ давно вернулся домой, и нельзя же не знать ему этого, когда онъ самъ отворялъ ему калитку. Дворникъ зналъ также, что баринъ, передъ тѣмъ какъ ѣхать къ вѣнцу, отпустилъ кухарку, сказалъ ей вѣроятно, что вернется поздно домой, и кухарка до сихъ поръ не возвращалась; кухарки не было дома, это точно, но баринъ, — баринъ давно возвратился.

   Амалія Карловна, бѣжавшая скорѣе другихъ, остановилась, наконецъ, передъ дверью и позвонила.

   Прошла минута, — никто не отзывался.

   Старанія дворника и за нимъ Фанфарова, Хохлова и Фукса (Социперовъ и Бабковъ, предвидя скандалъ, поспѣшили скрыться, какъ только всѣ вышли изъ трактира), привели къ тому же результату.

   Ефремовъ, едва переводя духъ отъ одышки, хрипѣвшей и свистѣвшей въ его горлѣ, принялся звонить въ свою очередь; за дверью никто даже не пошевелился.

   Амалія Карловна, производя отчаянные жесты, сѣла на подоконникъ и заплакала.

   Тогда присутствующіе бросились къ двери и общими силами принялись колотить въ нее кулаками; но дворникъ поспѣшилъ остановить такое усердіе.

   — Позвольте, господа, вы этакъ, помилуйте, всѣхъ жильцовъ разбудите!.. сказалъ онъ, становясь передъ дверью съ распахнутой шубой, — у насъ никогда такого шуму въ домѣ не бывало… Что за притча? прибавилъ онъ, снова наклоняясь къ замочной скважинѣ, въ надеждѣ увидать хоть что-нибудь.

   — Нельзя ли, братецъ, по черной лѣстницѣ какъ-нибудь?.. проговорили въ одинъ голосъ Ефремовъ и Фанфаровъ, сходившіеся, какъ видно, не только въ пирушкахъ, но и въ мысляхъ.

   — Никакъ невозможно, тамъ дверь заперта, возразилъ дворникъ, кухарка взяла ключъ съ собой; сказала: придетъ, сама отворитъ; но онъ зналъ: — кухарки до сихъ поръ не было… Дѣлать нечего, надо, стало-быть, позвать городового.

   — Какъ, полицію?.. вскричала Амалія Карловна, вскакивая опять на ноги.

   — А то какъ же?..

   Въ то время какъ дворникъ, ворча и бранясь, отправлялся за полиціей, мужчины, оставшіеся на лѣстницѣ, снова усадили Амалію Карловну на подоконникъ и начали утѣшать ее. Она не знала куда дѣваться отъ сраму, обливалась слезами, бросалась то къ тому, то къ другому, не обращая уже вниманія на шляпку, которая совсѣмъ съѣхала на сторону.

   Съ появленіемъ двухъ городовыхъ и дежурнаго полицейскаго офицера, всѣ тотчасъ же притихли. Ефремовъ назвалъ по имени каждаго изъ присутствующихъ и послѣдовательно разсказалъ все дѣло, какъ оно было.

   Дворникъ не замедлилъ появиться съ фонаремъ и ломомъ.

   Когда дверь была открыта, Амалія Карловна ворвалась первая, но тутъ же отступила, испуганная темнотою. Въ прихожей отыскали свѣчки. Въ то время какъ вошедшіе сымали шубы, Амалія Карловна ловко выхватила одну изъ зажженыхъ свѣчей и, поправляя на ходу шляпку, поспѣшила войти въ квартиру. Никто не успѣлъ еще разоблачиться какъ слѣдуетъ, когда изъ дальней комнаты послышался раздирающій крикъ.

   Всѣ туда бросились.

   Войдя въ спальню, присутствующіе увидѣли прежде всего Амалію Карловну, распростертую на кушеткѣ и бившуюся въ истерическомъ припадкѣ. Нѣсколько дальше, на полу, лицомъ къ потолку, лежалъ Чемезовъ съ перерѣзаннымъ горломъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

   Извѣстіе о трагической кончинѣ Чемезова быстро разнеслось, на другой день, не только по департаменту, но и по министерству. Предположеніямъ конца не было. Какъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ, каждый дѣлалъ свой выводъ, выражая неудовольствіе, когда не соглашались съ его мнѣніемъ.

   Одни приписывали самоубійство огорченіямъ по службѣ, находя, что Чемезову, прослужившему безпорочно восемнадцать лѣтъ, давно бы слѣдовало быть статскимъ совѣтникомъ; другіе находили такой родъ смерти неизбѣжнымъ для мизантропа, человѣка характера крайне угрюмаго и несообщительнаго; третьи руководились больше романтическими соображеніями и, хитро прищуривая лѣвымъ глазомъ, повторяли на каждомъ шагу: «Où est la femme?» — какъ бы радуясь тому, что напали на счастливое слово; четвертые смѣло и рѣшительно, не терпя даже возраженій, утверждали, что тутъ дѣло не совсѣмъ такъ просто, какъ кажется; всѣмъ извѣстныя теперь нелюдимость и мизантропія этого чиновника служили, по ихъ мнѣнію, только маской, скрывавшей участіе его въ тайномъ обществѣ; вышла неудача, попали на слѣдъ; выхода другого не было; одно оставалось: наложить на себя руки!..

   Надо сказать, однакожъ, — лица, присутствовавшія на свадебномъ обѣдѣ, менѣе всего принимали участіе въ этихъ разговорахъ. Всѣ они замѣтно даже какъ бы притихли противъ обыкновеннаго. Въ первое время видно было даже стараніе избѣгать другъ друга. Встрѣчаясь на службѣ или на улицѣ, они молча ножимали руку, изрѣдка развѣ позволяя себѣ намекнуть о случившемся. Такъ, напримѣръ, не раньше какъ спустя два мѣсяца, Фуксъ рѣшился шепнуть Сельдерееву, что встрѣтилъ въ пассажѣ Амалію Карловну, — всю въ черномъ, правда, — но идущую подъ руку съ фотографомъ Хохловымъ. Сельдереевъ, со своей стороны, счелъ надобнымъ принять нѣкоторыя предосторожности, — оглянулся направо и налѣво, — прежде чѣмъ сообщилъ объ этомъ Ефремову, котораго встрѣтилъ въ трактирѣ Палкина, доѣдающаго одиноко порцію кулебяки. Выслушавъ сообщеніе, Ефремовъ только отвернулся и плюнулъ. Онъ точно взялъ зарокъ отмалчиваться каждый разъ, какъ рѣчь касалась Чемезова. Веселость его мгновенно пропадала; круто выступающіе сѣрые зрачки притупленно смотрѣли въ бокъ, кончикъ раздвоеннаго носа не приходилъ въ движеніе. Въ рѣдкихъ развѣ случаяхъ, когда не было уже никакой возможности отдѣлаться, онъ говорилъ, значительно шевеля густыми сѣрыми бровями:

   — Да, батенька, исторія, скажу вамъ!.. Гм! и на этомъ обыкновенно останавливался.

   Болѣе другихъ, впрочемъ, сторонились и избѣгали встрѣчъ Бабковъ и Социперовъ.

   Бабковъ до сихъ поръ сидѣлъ какъ пристыженный въ своемъ отдѣленіи. Онъ простить себѣ не могъ, какимъ образомъ, при солидности его лѣтъ, при семьѣ изъ восьмерыхъ дѣтей, въ числѣ которыхъ три мальчика посѣщали гимназію и старшій за отличіе переведенъ былъ въ высшій классъ, — какимъ образомъ, наконецѣ, при его чинѣ и Владимірѣ въ петлицѣ, могъ онъ согласиться на просьбы этого шута Ефремова и сдѣлаться участникомъ въ такой исторіи.

   Социперова больше всего пугала огласка. Онъ кусалъ ногти до крови при мысли, что скандалъ, въ которомъ случайно былъ замѣшанъ, можетъ бросить на него тѣнь въ глазахъ начальства и повредить ему при производствѣ.

   Съ наступленіемъ новаго года онъ совершенно, однакожъ, успокоился. Его произвели, и уже къ Рождеству успѣлъ онъ отпустить себѣ тѣ пушистыя, впередъ зачесанныя бакенбарды, какими преимущественно любятъ украшать себя въ Берлинѣ кельнеры.