Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
ПЕРВОЕ ДВИЖЕНИЕ
В одном из южных департаментов Франции, в маленьком городке, жил молодой человек, именем Кленвиль. Он не был красавец; но его приятная наружность показывала душу откровенную, чувствительную, высокую, и наружность Кленвиля не была обманчива. Когда знакомым его рассказывали о каком-нибудь благородном или бескорыстном поступке, то они спрашивали обыкновенно: конечно, это сделал Кленвиль? Когда, описавши им происшествие невероятное, прибавляли: мы слышали от Кленвиля, то никто уже не сомневался в истине. Одним словом, этот любезный молодой человек пользовался уважением всеобщим, хотя имел состояние посредственное. Он получал не более тысячи ефимков1 годового дохода. Как, воскликнут, может быть, наши эгоисты, не более тысячи ефимков и почитался великодушным? Но мы оставим сих господ в покое; в нашей повести эгоисты не могут играть никакой роли.
В соседстве с Кленвилем жила госпожа Дюран, женщина девяноста лет, почтенная, весьма умная и коротко знакомая Кленвилю, который посещал ее очень часто. Госпожа Дюран в течение продолжительной жизни своей испытала много несчастий, которые все перенесла с терпением добродетели. Революция лишила ее знатного имени, богатства и, наконец, такого сокровища, которого потеря никогда и ничем не может быть заменяема, семейственного счастия. Дочь ее, при самом начале революции вышедшая замуж за графа Верлак, принуждена была вместе с супругом своим удалиться из Франции; они оставили на руках госпожи Дюран хмаленькую дочь, единственный залог нежнейшего союза, который вначале предвещал им одно только счастие. Увы, тогда не предвидели они, что некогда принуждены будут разлучиться с отечеством, разлучиться навеки! И граф, и графиня Верлак кончили дни свои в чужой земле, удрученные бедностию и печалию. Госпожа Дюран, оставшись попечительницею маленькой Софии2, несколько лет занималась единственно ее воспитанием: в Софии, прелестном младенце, заключены были последние радости ее жизни; но госпожа Дюран, чувствуя себя слишком старою и, следственно, неспособною всякую минуту с надлежащею неусыпностью надзирать за воспитанием своей внучки, решилась с нею разлучиться. Я должна, так думала госпожа Дюран, воспитывать Софию не для себя, но для нее, и маленькая София, вверенная смотрению благоразумной родственницы, отвезена в один из больших городов Франции. Положение госпожи Дюран не могло быть названо счастливым: в душе ее все приятные воспоминания изглажены были воспоминаниями печальными. Какое же удовольствие, спросите вы, находил Кленвиль в ее доме? Чего искал он, и что мог найти в обществе госпожи Дюран? А удовольствие быть утешителем существа несчастного, удовольствие доказать ему, что оно не целым миром оставлено, что есть еще сердце чувствительное и доброе, для которого старость, несчастия и добродетель священны… разве этого мало?
Некоторые рассеяния, почти необходимые для молодого человека, воспрепятствовали Кленвилю быть целые восемь дней у госпожи Дюран. Стыдясь своего небрежения, поспешил он его загладить и полетел к почтенной своей приятельнице. Кленвиль находит госпожу Дюран, погруженную в глубокие размышления. Увидя молодого своего друга, она улыбнулась и сделала ему нежный упрек насчет его продолжительного отсутствия.
— Но я не досадую на вас, любезный Кленвиль, — прибавила она с милым добродушием, — молодым людям естественно забывать иногда старых, а старые с своей стороны должны, без всякой взыскательности, благодарить их за те минуты, которыми для них жертвуют.
— Ах нет, — воскликнул с жаром Кленвиль, — не будьте несправедливы, я не забывал вас.
— Верю, мой друг, и доверенность сия для меня необходима, потому что я несчастна.
Слезы навернулись на глазах госпожи Дюран. Добрый Кленвиль посмотрел на нее в молчании: он был душевно растроган.
— Что значит эта унылость, скажите, не приключилось ли вам какого-нибудь нового несчастия?
— Нет.
— Но ваши слезы?..
— Я плачу не о себе.
— Боже мой, вы приводите меня в ужас! Ваша внучка…
— Ах, участь ее лежит на моем сердце! Будущее для нее ужасно, а это будущее, как узнать, быть может, очень близко.
— Что вы говорите?
— В мои лета, Кленвиль, не должно себя обманывать. Пройдет год, месяц, а может быть, и несколько дней, и меня не станет. Мое дитя, моя милая Эльмина будет покинута сиротою, одна в целом мире, без всякой помощи, без защитника, в совершенном убожестве: эта ужасная мысль приводит меня в отчаяние.
Кленвиль старался успокоить госпожу Дюран.
— Небо, — говорил он, — примет Эльмину под верную свою защиту. Оно укажет вам друга…
— Друга, Кленвиль! Ах, вы заключаете о людях по собственному вашему сердцу. Но дочь моя ничего не имеет; а где найдешь друзей бескорыстных?
— Они найдутся.
— Их нет, Кленвиль, их нет.
— Но вы забыли обо мне, — воскликнул молодой человек, увлеченнный своею чувствительностию и повинуясь первому движению души своей, — вы не доверяете моему сердцу.
— Упокойся, друг мой, — сказала госпожа Дюран: — сердце твое мне известно; я верю ему, но с твоею молодостию, в двадцать пять лет, как можешь быть покровителем шестнадцатилетней девушки!
— Но разве не могу быть ее супругом? Так, милостивая государыня, отдайте мне руку Эльмины. Обещаюсь вам быть ее покровителем, обещаюсь любить ее и всем пожертвовать для ее счастия.
— Что ты говоришь, друг мой? Ты не знаешь Эльмины в лицо и хочешь быть ее супругом.
— Но знаю, что она несчастна и что я могу быть ей полезен.
— Вспомни, Кленвиль, что она бедна.
— Потому-то и нужна ей моя защита.
— Милый, добрый Кленвиль, — воскликнула госпожа Дюран, обливаясь радостными слезами, — я соглашаюсь и отдаю тебе мою Эльмину! Так, в твои руки, в руки самой добродетели вверяет умирающая мать свое сокровище, врученное любви ее небесами. Нынче же напишу к Эльмине, что я нашла ей супруга добродетельного, великодушного, прямо чувствительного сердцем. Через неделю ты увидишь ее, увидишь ту, которой заочно обещаешь счастие. О Кленвиль, без тебя последние минуты жизни моей были бы ужасны: теперь буду ожидать с веселою беззаботностию моей кончины. Ах, как много я тебе обязана! Для чего не дала мне фортуна того богатства, которым бы я могла наградить тебя за твое бескорыстие!
Кленвиль поспешил проститься с госпожою Дюран, которая осыпала его выражениями благодарности и похвалами, прямо излившимися из сердца. На улице встретился он с господином Фервалем, которого весьма часто видал в доме госпожи Дюран и которого уважал душевно. Этот человек не имел в себе ничего блистательного, но он был прямо честен, во всей обширности слова «честность». Он любил Кленвиля и часто говорил ему, что более всего на свете желал бы оказать ему какую-нибудь важную услугу.
— Позволено ли спросить у тебя, Кленвиль, где ты был и что причиною того волнения, которое написано на лице твоем такими четкими буквами, — сказал Ферваль, приближаясь к Кленвилю и подавая ему руку.
— Я был у госпожи Дюран; ее положение… Если бы ты знал, в каком она положении!
— Что ты говоришь?
— Я был душевно растроган.
— Это и видно, лицо твое не обмануло меня. Не должно грустить! Пойдем со мною, я поведу тебя в знакомое общество, где всякая грусть сама собою должна исчезнуть.
— Мне будет скучно.
— А я уверяю, что будет весело. И разве унылость твоя может поправить состояние госпожи Дюран. Послушайся меня, Кленвиль, а если то общество, в которое тебя приведу, покажется тебе скучным, то можешь сесть в угол, молчать, и если угодно, заснуть: тебе не хуже меня известно, что в самом шуму света весьма не трудно найти уединение.
Кленвиль послушался Ферваля и пошел вместе с ним к госпоже Вернель, у которой в доме, раз в неделю, собирались все лучшие люди провинции.
— Прошу тебя быть осторожным, Кленвиль, — сказал Ферваль, приближаясь к дому госпожи Вернель, — ты нынче увидишь молодую Аде-лину Ремильи, которая прекрасна как ангел. Она приехала из Парижа вместе с своею матерью, желающею купить в окрестностях нашего города землю в сто тысяч ефимков. Госпожа Ремельи — женщина очень любезная и самого приятного обращения; дочь ее, вероятно, будет из первых в здешнем городе. Береги свое сердце; дочь ее прекрасна: это роза во всем цвете и свежести.
Кленвиль не обратил внимания на слова Ферваля; они приходят. У госпожи Вернель было множество; все идут к Кленвилю навстречу, и самые те, которые гораздо старее его летами, показывают ему отличное внимание. Кленвиль отвечает на ласки с обыкновенным своим простосердечием. Самолюбие, которое в провинциалах еще взыскательнее, лишается своей раздражительности, и принужденность исчезает в присутствии человека доброго, скромного, простого, который кажется вам всегда готовым сделать для других то, чего и не думает требовать себе.
Кленвиль приближается к женщинам, находившимся в горнице, и видит между ними молодую девицу, ему незнакомую, но затмевающую других своими прелестями. Взоры ее нечаянно встретились с глазами Кленвиля; она покраснела и с милою скромностию опустила густые, длинные свои ресницы. Кленвиль заметил это движение; он подошел к Фервалю и спросил:
— Кто эта молодая девица?
— А, мое пророчество начинает сбываться! Итак, ты находишь ее…
— Очень приятною.
— Только? Похвала довольно умеренная! Признайся лучше, что она прелестна. Это Аделина Реильи, о которой я говорил тебе дорогою. Разве ты не узнал ее по моему описанию? Видно, что я весьма не искусен в живописи. Характер Аделины ставят наравне с ее наружностию, а ты сам можешь видеть, какова ее наружность. Она воспитана прекрасно; имея весьма образованный рассудок, она сохранила приятность и простосердечие младенческого возраста, и какая скромность, какие милые дарования! И надобно заметить, что она своими дарованиями играет, как в детстве игрушками, без всякого суетного самолюбия. Прошу, однако, быть осторожным; немудрено и влюбиться.
Кленвиль улыбнулся и не сказал ни слова. Он приближается опять к женщинам; начинает вмешиваться в их разговоры и показывает то приятное остроумие, которое всякому нравится, которое всегда служит похвалою характера, то редкое остроумие, которое выливается из души и есть не иное что, как натуральная способность изображать приятно, живо и привлекательно чувства, коими душа наполнена. Его слушают с удовольствием и желают слушать. Госпожа Ремильи внимательнее прочих. Кленвиль, увлеченный желанием нравиться, желанием, свойственным молодости, никогда не бывал столь любезен, хотя нередко с невольною рассеянностию глаза его устремлялись на Аделину. Госпожа Ремильи в восхищении, она приближается к Фервалю и говорит ему:
— Этот молодой человек очень умен.
— Вы позабыли бы хвалить его ум, когда бы знали его сердце, — отвечает Ферваль. Кленвиль вслушался и покраснел, но последняя похвала примирила его с первою.
Молодые девицы начинают играть; Кленвиль вмешивается в игры их и чувствует в сердце своем такое удовольствие, какого никогда еще не испытал прежде. Он сидит подле Аделины, может замечать все ее движения, слышать приятные звуки ее голоса, чистого и нежного, как звонкая гармоника. Чтобы овладеть его сердцем, любовь приемлет на себя очаровательный образ непорочности и простосердечия. Девица Ремильи имела такое лицо, которое, один раз поразивши сердце, не могло не запечатлеться в нем навеки: в милых чертах ее находилось что-то столь чистое, непринужденное, непритворное, что всякий с первого взгляда угадывал ее душу; при первой встрече она становилась совершенно для вас знакома, и сердце Кленвиля, привыкнув свободно предаваться своим движениям, покорялось без всякого насилия приятнейшей, непобедимой страсти. Начали разъезжаться: Кленвиль взял шляпу, подошел к Аделине, хотел с нею говорить, смешался и взором своим, потупленным и смятенным, красноречиво изобразил происходившее в его сердце.
Он возвратился домой в приятной задумчивости: Аделина беспрестанно представлялась его мыслям; двадцать раз повторял он в своем воображении каждое слово, сказанное ею в тот вечер; представлял себе ее взоры, ее движения, и большая часть ночи проведена была в сих сладких мечтаниях; наконец Кленвиль заснул. В десятом часу утра является к нему Ферваль. Еще в постели, сказал он, отворяя двери:
— Немудрено; глаза мои не смыкались во всю ночь, и я заснул уже перед утром.
— Бессонница; прекрасно, вестник любви. Поздравляю тебя, Кленвиль, ты влюблен.
— Я, Ферваль?
— И влюблен в Аделину.
— В Аделину…
Сии слова озарили ярким светом Кленвилеву душу. Он покраснел, смешался, не мог говорить, наконец спросил:
— Почему ты это вздумал?
— Для чего ж и не думать: великое преступление влюбиться!
— Не преступление, но великое несчастие.
— В самом деле, несчастие любить прелестную девушку, на которой можешь жениться, когда захочешь.
— Жениться, Ферваль, мне жениться на Аделине, мне, бедняку, искать богатой невесты?
— Кленвиль, можешь ли подумать, чтобы друзья твои были способны над тобою смеяться? Я говорю о том, что знаю наверно. Выслушай меня: госпожа Ремильи давно и очень коротко мне знакома; несколько лет веду с нею переписку и управляю ее делами. Она откровенно говорила со мною насчет своей дочери. Дочь моя, писала она ко мне, довольно богата для двоих; в выборе для нее жениха буду смотреть на одни достоинства нравственные. Молодой человек, имеющий доброе сердце, основательный ум и наружность приятную, есть супруг, которого желаю найти Аделине. Она просила меня помочь ей в искании этого феникса; я нашел его, Кленвиль, и этот феникс — ты. Я знаю тебя лучше, нежели ты сам, и, кажется, я не обманул моей приятельницы, сказав ей, что ты — этот молодой человек, с добрым сердцем, с основательным рассудком и приятною наружностию, с которым Аделина ее должна быть счастлива. Вчера ввечеру госпожа Ремильи говорила о тебе с восхищением, и я условился с нею, при первом моем свидании с тобою, сообщить тебе ее план, для исполнения которого недостает только одного твоего согласия.
— Моего согласия, Ферваль? О небо, я не могу согласиться!
Оба замолчали. Ферваль смотрел со вниманием в лицо молодого человека, на котором изображалась тысяча разных страстей.
— Нет, Ферваль, — продолжал Кленвиль, прохаживаясь по горнице в сильном волнении, — не могу согласиться. Я люблю Аделину, но должен отвергнуть ее руку.
Он объявил Фервалю, какое обещание дал накануне госпоже Дюран.
— Друг мой, — прибавил он, — я не мог видеть, я не мог равнодушно видеть страдания и слез этой почтенной женщины. Сходя во гроб, она покидает свою несчастную дочь сиротою, в бедности, без пристанища. Она просит от Бога одной только защиты, одного покровителя своей несчастной, оставленной Эльмине. Мог ли я рассуждать? Сердце мое было слишком растрогано; я покорился первому его движению: потребовал Эльмининой руки…
— Итак, ты отказываешься?..
— Отказываюсь от собственного счастия.
— Решительно?
— Решительно, непременно! Можешь ли требовать, чтобы я, обольстив надеждою, наполнив радостию сердце госпожи Дюран, поразил его теперь кинжалом; можешь ли требовать, чтобы я сказал ей…
— Я ничего не требую, и чего требовать от человека, который следует и хочет следовать одним только первым движениям своего сердца?
— Ах, Ферваль, я уверен, что, будучи на моем месте, и ты сделал бы то же.
— Напрасно уверен, мой милый друг. Ты — безумец особенного рода, и не все безумные имеют честь с тобою сходствовать. Прости, очень сожалею, что не удалось оказать тебе услуги.
— Как, Ферваль, ты оставляешь меня, ты в неудовольствии?
— Нет, Кленвиль, глупости, подобные твоей, должны быть прощаемы очень скоро; но я спешу к госпоже Ремильи; скажу ей, что ты не имеешь слов для выражения твоей благодарности и сожаления.
— Так, Ферваль, благодарности; но, прошу тебя, ни слова о сожалении. Сердце мое растерзано, это правда, но могу ли сожалеть и жаловаться на судьбу свою?
Ферваль пожал ему руку и удалился.
«Ты не жалеешь о том, чего лишился? Нет, Кленвиль, великодушие тебя ослепило, оно не позволяет тебе измерять великости приносимой тобою жертвы». На глазах его навернулись слезы, он отирает их и говорит с улыбкою: не безумец ли я, имею ли причину огорчаться так много? Правда, я принужден отказаться от такого супружества, которое непременно составило бы мое счастие; но я уже не имею никакого права о нем думать. Я навсегда подчинен своему слову. Обещание, данное несчастному, драгоценно и свято. Я женат и должен забыть такую страсть, которая не успела еще пустить глубокого корня в моем сердце. Нет, Эльмина, несчастная дочь нежнейшей матери, сердце мое должно принадлежать тебе, непорочное, тебя достойное, без всякого разделения.
Кленвиль решился одержать над собою победу; образ Аделины его преследовал, но тщетно; страсть может только терзать, а не обольстить добродетельного. Ввечеру пошел он к госпоже Дюран, обещав самому себе не разлучаться с нею до самого прибытия Эльмины. Кленвиль надеялся найти ее одну и, к удивлению своему, нашел у нее госпожу Ремильи с дочерью. Он испугался, не мог сказать ни слова, покраснел, как преступник, поклонился с великим замешательством. Госпожа Дюран увеличила его смятение, сказав госпоже Ремильи:
— Представляю вам того великодушного молодого человека, который, будучи тронут моими слезами, забыл собственные выгоды и сам вызвался быть покровителем моей Эльмины; короче: моего зятя, утешителя, друга.
— Я знаю господина Кленвиля, — отвечала госпожа Ремильи, — мне известны его благородные качества, его бескорыстие, добросердечие. Эльмина должна быть счастлива. Как ты думаешь, Аделина?
Аделина потупила глаза, покраснела и отвечала с улыбкою:
— Я уверена в моем счастии. Кленвиль изумился.
— Слышишь ли, друг мой, — спросила госпожа Дюран, — слышишь ли? Обойми же свою невесту.
— Мою невесту?
— Что же медлишь, не вздумал ли отказаться от данного тобою слова?
— Оно священнее для меня жизни.
— Обойми же свою невесту.
— Как, девицу Ремильи?
— Она моя внучка, моя Эльмина; а госпожа Ремильи — та родственница, которой я вверила ее воспитание.
— Правосудное небо, какое счастие было для меня приготовлено!
— Счастие, тебя достойное, добрый Кленвиль.
— Вы обманули меня.
— Я хотела узнать короче того человека, которому надлежало мне вверить единственную мою драгоценность, и счастие моей Эльмины должно быть моим извинением. Кленвиль, ты, верно, не будешь на меня досадовать, верно, не будешь раскаиваться, что повиновался первому движению своего сердца.
Кленвиль не отвечал ни слова; он бросился на колена перед госпожою Дюран и оросил руку ее слезами восторга. В эту минуту является господин Ферваль.
— Привели ли вы нотариуса? — спросила госпожа Дюран.
— Он здесь, — отвечал Ферваль, — свадебный контракт написан, осталось…
— Означить приданое и приложить руки, — сказал нотариус, вошедший в эту минуту в комнату. Ему указали место, он сел за стол, вынул свои бумаги, взял перо.
— Прошу объявить, госпожа Дюран, — сказал Ферваль, — какое приданое назначаете вы Эльмине? Я люблю Кленвиля, я обещал ему найти хорошую невесту; заботиться о выгодах его — моя должность; итак…
— Но, Ферваль, мое состояние вам известно. Вы лучше меня знаете, что я, по несчастию, не могу дать…
— Столько, сколько бы вы хотели, знаю; но приданое необходимо должно быть означено в контракте.
— Хорошо, пишите, господин нотариус. Даю моей дочери Эльмине Верлак сто тысяч ефимков, вверенные мною честнейшему человеку в свете, старинному другу моему, господину Фервалю.
— Доволен ли ты, Кленвиль? — спросил Ферваль.
Кленвиль прижал его к сердцу, потом с восхищением бросился целовать руки госпожи Дюран.
— Кленвиль, — сказала она, — ты почитал меня совершенно бедною, но бедность моя была притворная. Мне удалось сохранить небольшой достаток прежнего моего богатсгва; добрый Ферваль потом мне его увеличил. Я ограничила расходы свои одною необходимостию: благодаря искусству моего друга и некоторым неожиданным приобретениям, мало-помалу пришла я в прежнее цветущее положение; но я не хотела переменять образа жизни, к которому привыкла, в мои лета нетрудно довольствоваться малым, и чтобы не показаться людям странною или скупою, условилась с Фервалем не говорить никому о том, что я богата. Я имела единственно целью скопить для Эльмины такое приданое, с которым могла бы, при выборе ей жениха, смотреть на одни достоинства личные. Попечения мои, благодаря Богу, не остались безуспешными.
— Женщина удивительная, — воскликнул в восторге Кленвиль.
— Не хвали меня, друг мой. Скоро, может быть, и ты сделаешься отцом: тогда узнаешь, что нет ничего удивительного в тех пожертвованиях, которые отец и мать делают для пользы милых детей своих.
Супружество Кленвиля и Эльмины праздновали без всякой пышности; счастие не имеет в ней нужды. Должно ли сказывать, что оно поселилось в жилище наших молодых супругов, что оно и теперь с ними неразлучно? Это вы угадаете. Госпожа Дюран стала моложе двадцатью годами. Горестные заботы о судьбе Эльмины вели ее ко гробу; успокоившись на ее счет, она оживилась и снова узнала счастие. А ты, добрый Кленвиль, сделавшись богатым, не потерял своего добродушия, не переменил характера: по-прежнему любезен, любим и прямо достоин быть счастливым. Встречая несчастного, ты предаешься по-прежнему первым движениям своего сердца; иногда ими пользуются, тебя обмарывают, но ты не веришь обманам. Сохрани вечно сию благородную ветреность сердца: мы можем быть игралищем того человека, которому делаем добро; но сделанное добро никогда не бывает обманчиво.
ПРИМЕЧАНИЯ
Автограф неизвестен.
В первые: ВЕ. 1809. Ч. 45. No 12. Июнь. С. 241—262 — в рубрике «Литература и смесь», с заглавием: «Первое движение (Повесть)», с пометой в конце: (С французского).
В прижизненных изданиях: Пвп 1. Ч. 1 («Повести»). С. 185—211; Пвп2. Ч. 1. С. 133—151 без подзаголовка и пометы: (С французского). Тексты идентичны первой публикации.
Печатается по Пвп 2.
Датируется: не позднее первой декады июня 1809 г.
Источник перевода: Sarrazin A. Le premier movement [Первое движение] // SarrazinA. Contes nouveaux, et nouvelles nouvelles. V. 1—3. Paris, 1813. V. 2. P. 163—200. Издание, по которому сделан перевод, не установлено.
Переводную повесть «Первое движение» можно отнести к «шутливым», в основу ее романтического конфликта вплетены иронические интонации, которые, конечно, не затрагивают самой сути важнейших для Жуковского внутренних и субстанциальных оппозиций, но как бы достраивают их до целого, внося в повествование идею относительности всего сущего, абстрактности сущего и должного, взятых по отдельности. В переводе из сборника Сарразена смеховой обработке подвергается способность героя действовать по первому движению сердца, которая отнюдь не является залогом его добродетели, как это было в сентиментализме, а свидетельствует о типично романтическом разладе в душе героя, где столкнулись мечта и действительность.
1…тысячи ефимков… — Ефимок — русское название западноевропейского серебряного талера. Название «ефимок» происходит от названия первых талеров, чеканившихся в городе Йоахимсталь в Богемии — йоахимсталер (Joachimsthaler). Эти монеты в большом количестве начали ввозиться в Россию начиная с XVI в. и использовались как сырьё для чеканки собственных серебряных монет.
2 В начале повести героиня Эльмина ошибочно называется Софией, что было замечено только в Пвп, о чем в этих изданиях читателю сообщается в примечании. В частности, в Пвп 2 читаем: (NB. На стран. 134 под именем Софьи должно разуметь Эльмину).
Скачать