Нежданные гости

Загоскин Михаил Николаевич. Нежданные гости 

     —————————————————————-

        OCR Birty

    Оригинал находится здесь: Russian Gothic Page — Dark Mood Literature

     —————————————————————-
        

          Отец  мой  был  человек  старого века, — начал так Антон Федорович

Кольчугин,  —  хотя,  благодаря,  во-первых,  Бога,  а во-вторых, родителей,

достаток  у  него был дворянский, и он мог бы жить не хуже своих соседей, то

есть  —  выстроить  хоромы  саженях  на  пятнадцати,  завести  псовую охоту,

роговую  музыку, оранжереи и всякие другие барские затеи; но он во всю жизнь

ни  разу и не подумал об этом; жил себе в маленьком домике, держал не больше

десяти  слуг,  охотился иногда с ястребами и под веселый час так-то, бывало,

тешится,  слушая  Ваньку-гуслиста, который — не тем будь помянут, — попивал,

а  лихо,  разбойник,  играл  на  гуслях;  бывало,  как  хватит "Заря утрення

взошла"  или  "На  бережку у ставка" — так заслушаешься! Но если батюшка мой

не  щеголял  ни  домом,  ни  услугою, то зато крепко держался пословицы: "Не

красна  изба  углами,  а красна пирогами". И в старину, чай, такие хлебосолы

бывали  в  диковинку!  Дом  покойного  батюшки выстроен был на самой большой

дороге;  вот,  если кто-нибудь днем или вечером остановится кормить на селе,

то  и бегут ему сказать; и коли приезжие хоть мало-мальски не совсем простые

люди,  дворяне,  купцы  или даже мещане, так милости просим на барский двор;

закобенились  — так околицу на запор, и хоть себе голосом вой, а ни на одном

дворе  ни  клока  сена,  ни  зерна  овса  не продадут. Что и говорить; любил

пображничать  покойник!  Бывало, как залучит к себе гостей, так пойдет такая

попойка,  что  лишь  только  держись:  море  разливанное;  чего хочешь, того

просишь.   Всяких   чужеземных  напитков  сортов  до  десяти  в  подвале  не

переводилось, а уж об наливках и говорить нечего!

          Однажды  зимою,  ровно  через  шесть  месяцев  после  кончины моей

матушки,  сидел  он один-одинехонек в своем любимом покое с лежанкою. Меня с

ним  не  было:  я уж третий год был на службе царской и дрался в то время со

шведами.  Дело  шло к ночи; на дворе была метелица, холод страшный, и часу в

десятом  так  заколодило,  что  от  мороза все стены в доме трещали. В такую

погоду  гостей  не  дождешься.  Что  делать? Покойный батюшка, чтоб провести

время  до  ужина,  —  а  он  никогда не изволил ужинать прежде одиннадцатого

часу,  —  принялся  за  Четьи-Минею.  Развернул  наудачу  и  попал  на житие

преподобного  Исакия,  затворника  печерского. Когда он дочел до того места,

где  сказано,  что  бесы,  явившись  к  святому  угоднику под видом ангелов,

обманули  его  и,  восклицая:  "Наш  еси,  Исакий!",  заставили его насильно

плясать  вместе  с  собою,  то  покойный  батюшка  почувствовал в душе своей

сомнение,  соблазнился  и,  закрыв  книгу,  начал  умствовать и рассуждать с

самим  собою.  Но  чем более он думал, тем более казалось ему невероподобным

таковое  попущение Божие. Вот в самое-то его раздумье нашла на него дремота,

глаза  стали  слипаться,  голова отяжелела, и он мне сказывал, что не помнит

сам,  как прилег на канапе и заснул крепким сном. Вдруг в ушах у него что-то

зазвенело,  он очнулся, слышит — бьют часы в его спальне ровно десять часов.

Лишь  только  он  было  приподнялся,  чтоб велеть подавать себе ужинать, как

вошел  в  комнату  любимый  его слуга Андрей и поставил на стол две зажженые

свечи.

       — Что ты, братец? — спросил батюшка.

        —  Пришел,  сударь,  доложить  вам,  —  отвечал слуга, — что на селе

остановились приказный из города да козаки, которые едут с Дону.

        —  Ну так что ж? — перервал батюшка. — Беги скорей на село, проси их

ко мне, да не слушай никаких отговорок.

        —  Я  уж  их  звал, сударь, и они сейчас будут, — пробормотал сквозь

зубы Андрей.

        — Так скажи, чтоб прибавили что-нибудь к ужину, — продолжал батюшка,

—  и  вели  принесть  из  подвала  штоф запеканки, две бутылки вишневки, две

рябиновки и полдюжины виноградного. Ступай!

          Слуга  отправился.  Минут  через пять вошли в комнату три козака и

один пожилой человек в долгополом сюртуке.

        —  Милости  просим,  дорогие  гости!  —  сказал  батюшка,  идя к ним

навстречу.

          Зная, что набожные козаки всегда помолятся прежде святым иконам, а

потом  уж  кланяются  хозяину,  он  промолвил,  указывая на образ Спасителя,

который  трудно  было  рассмотреть  в  темном  углу:  "Вот  здесь!"  — но, к

удивлению  его,  козаки  не только не перекрестились, но даже и не поглядели

на  образ.  Приказный  сделал  то же самое. "Не фигура, — подумал батюшка, —

что   это   крапивное   семя   не   знает  Бога;  но  ведь  козаки  —  народ

благочестивый!..  Видно,  они  с дороги-то вовсе ошалели!" Меж тем нежданные

госта  раскланялись  с  хозяином;  козаки очень вежливо поблагодарили его за

гостеприимство,  а  приказной,  сгибаясь  перед ним в кольцо, отпустил такую

рацею,  что покойный батюшка, хотя был человек речистый и за словом в карман

не  ходил,  а вовсе стал в тупик и вместо ответа на его кудрявое приветствие

закричал: "Гей, малый! Запеканки!"

          Вошел опять Андрей, поставил на стол тарелку закуски, штоф водки и

дедовские серебряные чары по доброму стакану.

        —  Ну-ка, любезные! — сказал батюшка, наливая их вровень с краями. —

Поотогрейте свои душеньки; чай, вы порядком надроглись. Прошу покорно!

          Госта  чин-чином  поклонились хозяину, выпили по чарке, хватили по

другой,  хлебнули  по третьей; глядь-поглядь, ан в штофе хоть прогуливайся —

ни  капельки!  "Ай  да  питухи!  —  подумал батюшка. — Ну!!! нечего сказать,

молодцы! Да и рожи-то у них какие!"

           В   самом   деле,  нельзя  было  назвать  этих  нечаянных  гостей

красавцами.  У  одного козака голова была больше туловища; у другого толстое

брюхо  почти  волочилось  по  земле;  у  третьего  волосы  рыжие, а щеки как

раскаленные  кирпичи,  когда  их  обжигают  на  заводе.  Но  всех  куриознее

показался  ему приказный в долгополом сюртуке; такой исковерканной и срамной

рожи  он  сродясь  не  видывал!  Его  лысая  и круглая, как биллиардный шар,

голова  втиснута  была  промежду  двух узких плеч, из которых одно было выше

другого;  широкий  подбородок,  как набитый пухом ошейник, обхватывал нижнюю

часть  его  лица;  давно  не  бритая борода торчала щетиною вокруг синеватых

губ,  которые  чуть-чуть  не сходились на затылке; толстый вздернутый кверху

нос  был  так  красен,  что  в потемках можно было принять его за головню; а

маленькие,  прищуренные  глаза  вертелись и сверкали, как глаза дикой кошки,

когда  она  подкрадывается  ночью  к  какому-нибудь  зверьку  или  к  сонной

пташечке.  Он  беспрестанно  ухмылялся,  "но  эта улыбка, — говаривал не раз

покойный  мой  батюшка,  —  ни  дать  ни  взять  походила  на то, как собака

оскаливает  зубы,  когда  увидит  чужого  или захочет у другой собаки отнять

кость".

          Вот  как  гости,  опорожнив  штоф запеканки, остались без дела, то

батюшка, желая занять их чем-нибудь до ужина, начал с ними разговаривать.

        —  Ну  что,  приятели,  —  спросил  он  Козаков, — что у вас на Дону

поделывается?

        —  Да  ничего!  — отвечал козак с толстым брюхом. — Все по-прежнему:

пьем, гуляем, веселимся, песенки попеваем.

        — Попевайте, любезные, — продолжал батюшка, — попевайте, только Бога

не забывайте!

          Козаки  захохотали, а приказный оскалил зубы, как голодный волк, и

сказал:

        —  Что об этом говорить, сударь! Ведь это круговая порука: мы Его не

помним,  так  пускай  и  Он  нас  забудет;  было  бы винцо да денежки, а все

остальное трынь-трава!

          Батюшка  нахмурился; он любил пожить, попить, пображничать; но был

человек  благочестивый  и  Бога  помнил. Помолчав несколько времени, батюшка

спросил подьячего, из какого он суда.

         —  Из  уголовной  палаты,  сударь,  —  отвечал  с  низким  поклоном

приказный.

       — Ну что поделывает ваш председатель? — продолжал батюшка.

          А  надобно  вам  сказать, господа, что этот председатель уголовной

палаты был сущий разбойник.

        —  Что  поделывает?  —  повторил приказный. -Да то же, что и прежде,

сударь: служит верой и правдою…

       — Да, да! Верой и правдою! — подхватили в один голос все козаки.

       — А разве вы его знаете? — спросил батюшка.

        —  Как  же! — отвечал козак с совиным носом. — Мы все его приятели и

ждем не дождемся радости, когда его высокородие к нам в гости пожалует.

       — Да разве он хотел у вас побывать?

        — И не хочет, да будет, — перервал козак с большой головою. — Не так

ли, товарищи?

          Все  гости  опять  засмеялись,  а  подьячий, прищурив свои кошачьи

глаза, прибавил с лукавой усмешкою:

        —  Конечно,  приехать-то приедет, а нечего сказать, тяжел на подъем!

месяц тому назад совсем было уж в повозку садился, да раздумал.

        —  Как  так? — вскричал батюшка. — Да месяц тому назад он при смерти

был болен.

        —  Вот  то-то  и  есть,  сударь!  По этому-то самому резонту он было

совсем и собрался в дорогу.

        —  А,  понимаю!  —  прервал батюшка. — Верно, доктора советовали ему

ехать туда, где потеплее?

        — Разумеется! — подхватили с громким хохотом козаки. — Ведь у нас за

теплом дело не станет: грейся, сколь хочешь.

          Этот  беспрестанный  и  беспутный  хохот гостей, их отвратительные

хари,  а  пуще  всего  двусмысленные  речи, в которых было что-то нечистое и

лукавое,  весьма  не  понравились  батюшке;  но  делать  было нечего: зазвал

гостей,   так   угощай!   Желая   как   можно  скорее  отвязаться  от  таких

собеседников,  он  закричал,  чтоб подавали ужинать. Не прошло получаса, как

стол  уже  был накрыт, кушанье поставлено и бутылки с наливкою и виноградным

вином  внесены  в  комнату; а все хлопотал и суетился один Андрей. Несколько

раз  батюшка хотел спросить его, куда подевались другие люди; но всякий раз,

как  нарочно, кто-нибудь из гостей развлекал его своими разговорами, которые

час   от  часу  становились  забавнее.  Козаки  рассказывали  ему  про  свое

удальство  и молодечество, а приказный про плутни своих товарищей и казусные

дела  уголовной  палаты.  Мало-помалу они успели так занять батюшку, что он,

садясь  с  ними  за  стол,  позабыл  даже помолиться Богу. За ужином батюшка

ничего  не  кушал; но, не желая отставать от гостей, он выпил четыре бутылки

вина  и  две  бутылки  наливки  — это еще не диковинка: покойный мой батюшка

пить  был  здоров  и от полдюжины бутылок не свалился бы со стула! Да только

вот   что  было  чудно:  казалось,  гости  пили  вдвое  против  него,  а  из

приготовленных  шести  бутылок  вина  и  четырех наливки только шесть стояло

пустых  на  столе, то есть именно то самое число бутылок, которое выпил один

покойник  батюшка;  он  видел,  что  гости  наливали  себе полные стаканы, а

бутылка  всегда  доходила  до  него  почти  непочатая.  Кажется,  было  чему

подивиться;  и он точно этому удивлялся — только на другой день, а за ужином

все  это  казалось  ему  весьма  обыкновенным. Я уже вам докладывал, что мой

батюшка  здоров  был  пить;  но  четыре  бутылки  сантуринского и почти штоф

крепкой   наливки   хоть   кого   подрумянят.  Вот  к  концу  ужина  он  так

распотешился,   что   даже   безобразные  лица  гостей  стали  казаться  ему

миловидными,  и  он  раза  два  принимался обнимать приказного и перецеловал

всех  казаков.  Час  от  часу  речи  их  становились беспутнее и наглее; они

рассказывали  про  разные  любовные  похождения,  подшучивали  над духовными

людьми  и  даже  —  страшно вымолвить! — забыв, что они сидят за столом, как

сущие   еретики  и  богоотступники,  принялись  попевать  срамные  песни,  и

приплясывать,  сидя  на  своих  стульях.  Во  всякое другое время батюшка не

потерпел  бы  такого  бесчинства  в  своем доме; а тут, словно обмороченный,

начал  сам  им  подлаживать,  затянул:  удалая  голова, не ходи мимо сада, и

вошел  в  такой  задор, что хоть сей час вприсядку. Меж тем козаки, наскучив

орать  во  все  горло, принялись делать разные штуки: один заговорил брюхом,

другой  проглотил  большое  блюдо с хлебенным, а третий ухватил себя за нос,

сорвал  голову  с  плеч  и  начал ею крутить, как мячиком. Что ж вы думаете,

батюшка  испугался?  Нет!  все  это  казалось ему очень забавным, и он так и

валялся со смеху.

        —  Эге!  —  вскричал  подьячий. — Да вон там на последнем окне стоит

никак  запасная бутылочка с наливкою; нельзя ли ее прикомандировать сюда? Да

не  вставай,  хозяин;  я  и  так  ее достану, — примолвил он, вытягивая руку

через всю комнату.

        —  Ого!  какая  у  тебя  ручища-то,  приятель!  — закричал с громким

хохотом  батюшка.  —  Аршин в пять! Недаром же говорят, что у приказных руки

длинны…

       — Да зато память коротка, — перервал один из козаков.

        —  А  вот  увидите!  —  продолжал подьячий, поставив бутылку посреди

стола.  —  Небось вы забыли, чье надо пить здоровье, а я так помню; начнем с

младших!  Ну-ка,  братцы,  хватим  по  чарке  за  всех приказных пройдох, за

канцелярских  молодцов,  за  удалых  подьячих  с  приписью! Чтоб им весь век

чернила  пить,  а  бумагой  закусывать;  чтоб  они  почаще умирали да пореже

каялись!.

        —  Что  ты,  что  ты? — проговорил батюшка, задыхаясь со смеху. — Да

этак у нас все суды опустеют.

        —  И,  хозяин,  о  чем  хлопочешь!  —  продолжал  приказный, наливая

стаканы. — Было бы только болото, а черти заведутся. Ну-ка, за мной — ура!

        —  Выпили?  —  закричал  козак с крючковатым носом. — Так хлебнем же

теперь  по  одной  за  здоровье нашего старшого. Кто станет с нами пить, тот

наш; а кто наш, тот его!

        —  А  как  зовут  вашего  старшину? — спросил батюшка, принимаясь за

стакан.

        —  Что тебе до его имени! — сказал козак с большой головою. — Говори

только  за нами: да здравствует тот, кто из рабов хотел сделаться господином

и хоть сидел высоко, а упал глубоко, да не тужит.

       — Но кто же он такой?

        —  Кто  наш  отец и командир? — продолжал козак. — Мало ли что о нем

толкуют?  Говорят,  что  он любит мрак и называет его светом; так что ж? Для

умного  человека  и  потемки  свет.  Рассказывают  также, будто бы он жалует

Содом,  Гомор  и  всякую  беспорядицу  для того, дескать, чтоб в мутной воде

рыбку  ловить; да это все бабьи сплетни. Наш господин — барин предобрый; ему

служить  легко:  садись  за стол не крестясь, ложись спать не помолясь; пей,

веселись,  забавляйся, да не верь тому, что печатают под титлами — вот и вся

служба. Ну что? ведь не житье, а масленица, — не правда ли?

         Как ни был хмелен батюшка, однако ж призадумался.

       — Я что-то в толк не беру, — сказал он.

        —  А вот как выпьешь, так поймешь, — перервал подьячий. — Ну братцы,

разом! Да здравствует наш отец и командир!

         Все гости, кроме батюшки, осушили свои стаканы.

       — Ба, ба, ба! хозяин! — закричал подьячий. — Да что ж ты не пьешь?

        —  Нет,  любезный!  — отвечал батюшка. — Я и так уж пил довольно. Не

хочу!

        —  Да  что  с  тобой  сделалось? — спросил толстый козак. — О чем ты

задумался? Эй, товарищи! надо развеселить хозяина. Не поплясать ли нам?

        —  А  что,  в  самом  деле!  —  подхватил  приказный.  — Мы посидели

довольно, — не худо промяться, а то ведь этак, пожалуй, и ноги затекут.

       — Плясать так плясать! — закричали все гости.

        —  Так  постойте  же,  любезные! — сказал батюшка, вставая. — Я велю

позвать моего гуслиста.

        —  Зачем?  — перервал подъячий. — У нас и своя музыка найдется. Гей,

вы — начинай!

          Вдруг  за  печкою поднялась ужасная возня, запищали гудки, рожки и

всякие  другие  инструменты;  загремели  бубны  и тарелки; потом послышались

человеческие  голоса;  целый  хор  песельников  засвистал,  загаркал, да как

хватит плясовую — и пошла потеха!

        —  Ну-ка, хозяин, — проговорил козак с красноватым носом, уставив на

батюшку свои зеленые глаза, — посмотрим твоей удали!

        —  Нет!  — сказал батюшка, начиная понимать как будто бы сквозь сон,

что  дело  становится  неладно.  —  Забавляйтесь  себе  сколько  угодно, а я

плясать не стану.

       — Не станешь? — заревел толстый козак. — А вот увидим!

          Все  гости  вскочили  с  своих мест. Покойного батюшку начала бить

лихорадка,  —  да  и  было  от  чего: вместо четырех, хотя и не красивых, но

обыкновенных  людей стояли вокруг него четыре пугала такого огромного роста,

что  когда  они  вытягивались, то от их голов трещал потолок в комнате. Лица

их не переменились, но только сделались еще безобразнее.

        —  Не  станешь!  — повторил, ухмыляясь насмешливо, подьячий. — Полно

ломаться-то,  приятель! И почище тебя с нами сплясывали, да еще посторонние;

а ведь ты наш.

       — Как ваш? — сказал батюшка.

        —  А  чей  же?  Ты  человек  грамотный,  так, верно, читал, что двум

господам служить не можно; а ведь ты служишь нашему.

        —  Да  о  каком  ты говоришь господине? — спросил батюшка, дрожа как

осиновый лист.

        —  О  каком?  —  перервал  большеголовый  козак. — Вестимо, о том, о

котором  я  тебе говорил за ужином. Ну вот тот, которого слуги ложатся спать

не  молясь,  садятся  за  стол  не перекрестясь, пьют, веселятся да не верят

тому, что печатают под титлами.

        —  Да  что  ж  он  мне  за господин? — промолвил батюшка, все еще не

понимая порядком, о чем идет дело.

         —  Эге,  приятель!  —  подхватил  подъячий.  —  Да  ты  никак  стал

отнекиваться   и   чинить   запирательство?  Нет,  любезнейший,  от  нас  не

отвертишься!  Коли ты исполняешь волю нашего господина, так как же ты ему не

слуга?  А  вспомни-ка  хорошенько:  молился  ли  ты  сегодня,  когда  прилег

соснуть?  Перекрестился  ли, садясь ужинать? Не пил ли ты, не веселился ли с

нами  вдоволь?  А  часа полтора тому назад, когда ты прочел вон в этой книге

слово: "Наш еси, Исакий, да воспляшет с нами!" Что? разве ты этому поверил?

          Вся  кровь  застыла  в жилах у батюшки. Вдруг как будто бы сняли с

глаз его повязку, хмель соскочил, и все сделалось для него ясным.

        —  Господи  Боже  мой!..  —  проговорил  он,  стараясь оградить себя

крестным знамением, да не тут-то было!

          Рука  не  подымалась,  пальцы не складывались, но зато уж ноги так

пошли  писать!  Сначала  он  один отхватывал голубца с вывертами да вычурами

такими,  что  и  сказать  нельзя; а там гости подцепили его, да и ну над ним

потешаться.  Покойник,  рассказывая  мне об этом, всегда дивился, как у него

душа  в  теле осталась. Он помнил только одно, как комната наполнилась дымом

и  огнем,  как его перебрасывали из рук в руки, играли им в свайку, спускали

как  волчок, как он кувыркался по воздуху, бился о потолок, вертелся юлою на

маковке   и   как   наконец,   протанцевав  на  голове  козачка,  он  совсем

обеспамятел.

          Когда батюшка очнулся, то увидел, что лежит на канапе и что вокруг

его стоят и суетятся его слуги.

        —  Ну  что?  —  прошептал он торопливо и поглядывая вокруг себя, как

полоумный. — Ушли ли они?

       — Кто, сударь? — спросил один из лакеев.

        —  Кто!  — повторил батюшка с невольным содроганием. — Кто!.. Ну вот

эти козаки и приказный…

        —  Какие, сударь, козаки и приказный? — перервал буфетчик Фома. — Да

сегодня  никаких  гостей  не было, и вы не изволили ужинать. Уж я дожидался,

дожидался;  и  как вошел к вам в комнату, так увидел, что вы лежите на полу,

все  в  поту,  изорванные,  растрепанные и такие бледные, как будто бы, — не

при вас будь слово сказано, — коверкала вас какая-нибудь черная немочь.

        —  Так у меня сегодня гостей не было? — сказал батюшка, приподымаясь

с трудом на ноги.

       — Не было, сударь.

        —  Да  неужели  я  видел  все это во сне?.. Да нет! быть не может! —

продолжал  батюшка,  охая  и  похватывая себя за бока. — А кости-то почему у

меня все так перемяты?.. А эти две свечи?.. Кто их на стол поставил?

        —  Не знаю, — отвечал буфетчик, — видно, вы сами изволили их зажечь,

да не помните спросонья.

        — Ты врешь! — закричал батюшка. — Я помню, их принес Андрей; он и на

стол накрывал и кушанье подавал.

           Все   люди   посмотрели   друг   на  друга  с  приметным  ужасом.

Ванька-гуслист  хотел  было  что-то  сказать, но заикнулся и не выговорил ни

слова.

       — Ну что ж вы, дурачье, рты-то разинули? — продолжал батюшка.

        —  Говорят  вам,  что  у  меня  были гости и что Андрей служил им за

столом.

        —  Помилуйте,  сударь!  —  сказал  буфетчик  Фома. — Иль вы изволили

забыть, что Андрей около недели лежит больной в горячке.

        —  Так,  видно,  ему  сделалось  лучше.  Он ровно в десять часов был

здесь. Да что тут толковать! Позовите ко мне Андрея! Где он?

         —   Вы  изволите  спрашивать,  где  Андрей?  —  проговорил  наконец

Ванька-гуслист.

       — Ну да! где он?

       — В избе, сударь; лежит на столе.

       — Что ты говоришь? — вскричал батюшка. — Андрей Степанов?..

       — Приказал вам долго жить, — перервал дворецкий, входя в комнату.

       — Он умер!..

       — Да, сударь. Ровно в десять часов.