Bibra > Произведения > Все > Лукреция

Лукреция

Автор: Каншин Павел Алексеевич

Скачать

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

В. ШЕКСПИРА

ВЪ ПРОЗѢ И СТИХАХЪ

ПЕРЕВЕЛЪ П. А. КАНШИНЪ.

ТОМЪ ПЯТЫЙ.

I. Мѣра за мѣру.— II. Тимонъ Аѳинскій.— III. Зимняя сказка и IV. Лукреція.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ

КЪ ЖУРНАЛУ

«ЖИВОПИСНОЕ ОБОЗРѢНІЕ»

за 1893 ГОДЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

ИЗДАНІЕ С. ДОБРОДѢЕВА.

1893.

OCR Бычков М.Н.

http://az.lib.ru

  

ЛУКРЕЦІЯ.

  

Высокочтимому Генри Райосэзли, графу Саусэмптонъ, Барону Тичфильдскому.

   Любовь моя, посвященная вамъ, безконечна, а это неимѣющее начала произведеніе — только ничтожная и ненужная бездѣлка. Въ поэзіи я еще новичокъ, и только одна увѣренность въ лестномъ вашемъ расположеніи, а не достоинство моихъ стиховъ, внушаетъ мнѣ надежду, что они не будутъ вами отвергнуты. Все, что бы ни было написано мною, принадлежитъ вамъ, какъ частъ того цѣлаго, которое все безраздѣльно отдано вамъ. Если-бы я богаче былъ одаренъ природой, моя безпредѣльная преданность къ вамъ имѣла большую-бы цѣнность. Но какъ ни мало мое значеніе, силы мои, такъ какъ онѣ есть, всецѣло посвящены вашей свѣтлости.

   При желаніи вамъ долгихъ дней жизни, преумноженныхъ всевозможными радостями и неизмѣннымъ счастіемъ, остаюсь

глубоко преданный вашей свѣтлости
Вильямъ Шекспиръ.

  

I

   Увлекаемый предательскими крыльями преступнаго желанія, дыша однимъ только сладострастіемъ, Тарквиній покидаетъ римскій лагерь, расположенный вокругъ стѣнъ осажденной Ардеи, и мчится въ Коллаціумъ, тая въ груди тотъ неиздающій свѣта огонь, который, скрываясь подъ блѣдно-сѣрымъ пепломъ, скоро жгучимъ поясомъ охватитъ станъ цѣломудренной Лукреціи, безмѣрно любимой жены Коллатина.

  

II.

   Быть можетъ, самое это слово «цѣломудренная» воспламенило такое неукротимое желаніе, а, быть можетъ, также и неосторожность Коллатина, восхвалявшаго наканунѣ несравненный румянецъ и ослѣпительную бѣлизну, торжественно сіявшіе на небосклонѣ, его блаженства, гдѣ земныя звѣзды могли поспорить съ небесными свѣтилами, и для него одного разливавшія свои чистые и ясные лучи.

  

III.

   Предъидущею ночью, пируя въ палаткѣ Тарквинія, Коллатинъ самъ открылъ, какому сокровищу онъ обязанъ своимъ счастіемъ; онъ разсказалъ, какія несмѣтныя богатства ниспослали ему небеса въ лицѣ такой красивой подруги жизни. Онъ до того высоко цѣнилъ свое сокровище, что, послушавъ его, можно было подумать, будто сами цари и властелины, обладавшіе несравненно большею славой, большею властью, едва-ли могли гордиться женами, подобными этой совершеннѣйшей женщинѣ.

  

IV.

   О, полное счастіе, знакомое такому ограниченному числу смертныхъ! Едва успѣешь вкусить тебя, какъ ты уже исчезаешь, словно серебристая, утренняя роса отъ золотыхъ лучей солнца! Да, блаженныя эти мгновенія улетаютъ,умираютъ ранѣе, чѣмъ успѣли начаться на самомъ дѣлѣ. Для чести и для красоты страстно сжимающія ихъ объятія служатъ слишкомъ слабою защитою противъ опасностей, переполняющихъ міръ.

  

V.

   Красота сама умѣетъ убѣждать глаза людей и не нуждается въ посредничествѣ посторонняго витіи, да и зачѣмъ нужны восторженныя похвалы тамъ, гдѣ не имѣющая себѣ подобной прелесть и такъ уже ярко бросается въ глаза? Зачѣмъ понадобилось Коллатину во всеуслышаніе восхвалять свою безцѣнную жемчужину, когда ему, напротивъ, слѣдовало молчать о ней и тщательно скрывать отъ воровскихъ глазъ, что она исключительная его собственность.

  

VI.

   Такъ-какъ у насъ путь къ сердцу нерѣдко прокладываютъ уши, быть-можетъ, самодовольныя похвалы мужа изумительнымъ прелестямъ Лукреціи соблазнили гордаго царскаго сына. Такое восторженное превознесеніе такого великолѣпнаго предмета, будто-бы не имѣющаго себѣ подобнаго, возбудило въ надменномъ Тарквиніѣ желаніе обладать этимъ предметомъ, именно потому, что личность, занимающая второстепенное положеніе, хвалится золотымъ своимъ счастіемъ? невѣдомымъ лицамъ, поставленнымъ болѣе высоко?

  

VII.

   Какъ-бы то ни было, безразсудное вдохновеніе подстрекнуло Тарквинія на слишкомъ безразсудную отвагу. Ничто,— ни честь, ни обязанности, ни друзья, ни санъ не удержали его; забывъ все это, онъ ускакалъ, въ надеждѣ погасить раскаленные уголья, горѣвшіе въ его груди. О, не въ мѣру пылкая и обманчивая страстность, сокрушаемая леденящими укорами совѣсти!— твоя преждевременная весна постоянно блекнетъ, достигнувъ поры полнаго расцвѣта.

  

VIII.

   По прибытіи въ Коллаціумъ, вѣроломный царскій сынъ встрѣчаетъ со стороны римлянки самый радушный пріемъ; на ея лицѣ красота и добродѣтель какъ будто спорятъ о томъ, кому изъ нихъ суждено блистательнѣе оправдать славу той, кому онѣ принадлежатъ. Когда добродѣтель проявляетъ свою гордость, красота скромно краснѣетъ; когда-же красота начинаетъ сознавать, насколько ее украшаетъ румянецъ, добродѣтель съ досадой покрываетъ его золото серебристою блѣдностью.

  

IX.

   Но красота заявляетъ свои права и на чудную, покрывающую ея лицо бѣлизну, будто унаслѣдованную отъ голубокъ Венеры, а добродѣтель взамѣнъ ея требуетъ себѣ красиваго румянца красоты, которымъ она когда-то, въ дни золотаго вѣка, позолотила серебристую блѣдность ланитъ, называя его ихъ щитомъ, долженствующимъ служить этимъ щекамъ прикрытіемъ, замѣняющимъ румянцемъ бѣлизну каждый разъ, когда стыдливость подвергается черезъ-чуръ дерзкому нападенію.

  

X.

   Лицо Лукреціи было гербовымъ щитомъ, раздѣленнымъ на двѣ части, изъ которыхъ одна окрашена въ алый цвѣтъ красоты, другая въ бѣлый цвѣтъ добродѣтели; ни одна окраска не преобладала надъ другою; обѣ онѣ, казалось, водворены были въ своихъ правахъ съ самаго младенчества міра; но обѣ онѣ страдали честолюбіемъ, и между ними нерѣдко завязывалась борьба. Могущество обѣихъ было велико въ равной мѣрѣ, поэтому онѣ нерѣдко отвоевывали другъ у друга престолъ.

  

XI.

   Тарквиній съ восторгомъ любовался этою безмолвною борьбою между лиліями и розами, происходившею на лицѣ красавицы. Предательскій взоръ римлянина часто вмѣшивался въ благородные ряды воюющихъ, но, попавъ туда и боясь быть убитымъ во время яраго столкновенія, онъ, трусъ побѣжденный и плѣненный, сдается то той, то другой арміи, которыя скорѣе предпочли бы оставить его на свободѣ, чѣмъ торжествовать надъ такимъ лживымъ противникомъ.

  

XII.

   Римлянину приходитъ тогда на мысль, что Коллатинъ, разомъ и расточитель, и скряга, съ такимъ увлеченіемъ восхвалявшій Лукрецію, оказался далеко ниже своей задачи и сильно остался въ долгу у красоты своей жены, даже нанесъ ей обиду, стараясь безплодными словами передать ея прелесть, стоящую выше всякихъ описаній; поэтому Тарквиній, отдаваясь нѣмому восторгу созерцанія, пытался мысленно пополнить всѣ пробѣлы описанія.

  

XIII.

   Земная эта праведница, вызвавшая восторженное обожаніе у такого дьявола, нисколько не подозрѣвала гнусныхъ замысловъ своего вѣроломнаго поклонника, потому что незагрязненная мысль рѣдко подозрѣваетъ другихъ въ злыхъ умыслахъ. Птицы, еще незнакомыя съ птичьимъ клеемъ, не боятся скрытыхъ силковъ; поэтому и царственный гость, ни однимъ знакомъ не выдававшій своихъ дурныхъ намѣреній, встрѣтилъ у непорочной Лукреціи самый радушный, самый почтительный пріемъ.

  

XIV.

   Гость этотъ прикрывалъ свои намѣренія величіемъ своего сана и пряталъ свои гнусные пороки въ складкахъ своего царскаго плаща. Ничто въ его обращеніи не обличало въ немъ любострастныхъ желаній; развѣ только изрѣдка слишкомъ сильное удивленіе, сказывавшееся въ его глазахъ, свидѣтельствовало, что предлагаемое ему наслажденіе далеко его не удовлетворило; что онъ, жалкій богачъ, находилъ убогою окружавшую его роскошь; что, уже пользуясь такими несмѣтными сокровищами, онъ находилъ, что ихъ все еще мало, и требовалъ еще большаго.

  

XV.

   Но Лукреція, не привыкшая, чтобы на нее устремлялись глаза постороннихъ, не могла схватить смысла краснорѣчивыхъ взглядовъ своего гостя, ни разобрать тѣхъ злокозненныхъ тайнъ, ярко начертанныхъ на прозрачныхъ, какъ стекло, поляхъ этой книги. Она не чувствовала никакой незнакомой приманки, не подозрѣвала, что ей забрасывали опасную удочку. «Его глаза способны смотрѣть на свѣтъ»,— вотъ единственное заключеніе, которое она вывела изъ полныхъ сладострастія взглядовъ Тарквинія.

  

XVI.

   Тарквиній разсказывалъ ей про громкую славу, которую мужъ ея стяжалъ на равнинахъ плодоносной Италіи, осыпалъ горячими похвалами великое имя Коллатина, пріобрѣтшее громкую извѣстность своею мужественною отвагою, своимъ иззубреннымъ оружіемъ, своими лаврами и побѣдами. Радость ея выражалась только тѣмъ, что она поднимала надъ головою руки и этимъ движеніемъ какъ-бы благодарила небеса за успѣхи своего мужа.

  

XVII.

   Чтобы лучше скрыть тайную причину, привлекшую его въ Коллаціумъ, онъ нѣсколько разъ просилъ извинить его за непрошенное посѣщеніе. Ни одинъ туманный признакъ надвигающейся грозы не омрачилъ еще безмятежной ясности его неба, пока темная ночь — мать тревогъ и страха,— не окутала міръ своимъ зловѣщимъ мракомъ и не заключила день въ свою подземную темницу.

  

XVIII.

   Тогда Тарквиній, притворяясь усталымъ и тѣлесно, и умственно, попросилъ, чтобы ему указали предназначенное для него ложе; усталость свою онъ приписывалъ тому, что онъ послѣ ужина провелъ часть ночи въ разговорахъ съ цѣломудренною Лукреціею. Теперь свинцовая тяжесть сна боролась въ немъ съ силами жизни. Все предается покою; бодрствовать продолжаютъ только воры, заботы и тревожныя мысли.

  

XIX.

   Тарквиній тоже изъ числа бодрствующихъ. Лежа на постели, онъ перебираетъ въ умѣ всѣ опасности, сопряженныя съ исполненіемъ его желанія; однако, хотя шаткость его надеждъ и убѣждаетъ его воздержаться отъ покушенія, онъ все-таки не измѣняетъ своего намѣренія во что-бы то ни стало исполнить задуманное. Нерѣдко именно кажущаяся невозможность выигрыша заставляетъ насъ гнаться за выигрышемъ, и если ставкой въ игрѣ служитъ цѣлое сокровище, насъ ничто не заставитъ воздержаться отъ игры; если-бы затѣмъ грозила смерть, даже и она была-бы намъ ни почемъ.

  

XX.

   Часто люди, неумѣющіе обуздывать своихъ желаній, надѣясь пріобрѣсть то, чего у нихъ нѣтъ, безразсудно расточаютъ то, что уже имѣютъ; поэтому, вмѣсто того, что-бы разбогатѣть, они становятся еще бѣднѣе. Если-же иногда они кое-что выигрываютъ, самый этотъ выигрышъ становится для нихъ такой обузой, ведетъ къ такому пресыщенію, влечетъ за собою такія заботы, что эти люди во многомъ становятся бѣднѣе именно потому, что стали богаче.

  

XXI.

   Вся цѣль нашего существованія должна состоять въ томъ, чтобы дойти до старости, не теряя ни чести, ни спокойствія, ни скромнаго благосостоянія; по на пути къ достиженію этой цѣли мы встрѣчаемъ такія препятствія, что они постоянно заставляютъ насъ жертвовать меньшимъ для достиженія большаго и даже иногда жертвовать всѣмъ, чтобы пріобрѣсть хоть что нибудь лишнее противъ того, что мы уже имѣемъ. Одинъ, ради чести, готовъ жертвовать жизнью среди изступленнаго бѣшенства битвъ; другой, ради богатства, жертвуетъ честью, а часто самое это обогащеніе влечетъ за собою смерть и утрату всего, что имѣлъ.

  

XXII.

   Въ этихъ обманчивыхъ расчетахъ, мы отказываемся оставаться тѣмъ, что мы есть, ради того, чѣмъ мы надѣемся сдѣлаться, и благодаря такимъ гнуснымъ немощамъ, какъ честолюбіе или корыстолюбіе, мы, одержимые желаніемъ пріобрѣсти большее, начинаемъ терзаться недостаточностью того, что уже имѣемъ; поэтому, пренебрегая тѣмъ, что имѣемъ, мы, по недостатку благоразумія, сводимъ къ нулю то, что желаемъ пріумножить.

  

XXIII.

   Вотъ такой-то случайности готовъ подвергнуть себя обезумѣвшій отъ страсти Тарквиній и для того, чтобы удовлетворить свое похотливое желаніе, пожертвовать честью; онъ не въ силахъ побороть потребности погубить себя, ради себя-же самого. На кого-же полагаться, когда нельзя полагаться даже на самого себя? Возможно-ли требовать преданности отъ постороннихъ, когда мы сами отдаемъ себя на жертву клеветѣ и навлекаемъ на себя ужасныя несчастія?

  

XXIV.

   Вотъ ночь украдкой накинула на время свой черный покровъ. Глаза смертныхъ сомкнуты тяжелымъ сномъ; ни одна благопріятная звѣзда не разливаетъ съ небесъ своего свѣта; не слышно никакихъ звуковъ, кромѣ возвѣщающихъ смерть криковъ совъ и воя волковъ. Теперь наступаетъ такая пора, когда волку удобнѣе всего неожиданно напасть на невиннаго ягненка; чистыя мысли подъ вліяніемъ мертваго сна бездѣйствуютъ; только любострастіе, да злодѣйство продолжаютъ бодрствовать, чтобы пятнать и убивать.

  

XXV.

   Вдругъ сластолюбивый римлянинъ вскакиваетъ съ постели и, безумно колеблясь между тревогой и страстью, небрежно накидываетъ себѣ на руку плащи. Страсть льстиво сулитъ ему сладостныя ощущенія; тревога предупреждаетъ о грозящей быть можетъ бѣдѣ, но честная осторожность, охваченная мрачными чарами сластолюбія, постоянно вынуждена отступать при каждомъ грубомъ ударѣ, наносимомъ ей силою лихорадочнаго желанія.

  

XXVI.

   Онъ слегка ударяетъ мечемъ по кремню и тѣмъ изъ холоднаго камня вызываетъ искру, помогающую ему тотчасъ-же зажечь восковой свѣтильникъ, который долженъ служить отуманенному страстью зрѣнію полярною звѣздою, и мысленно обращается къ свѣтильнику съ такою рѣчью:— «Какъ изъ этого холоднаго кремня я силою вызвалъ огонь, такъ силою-же заставлю Лукрецію склониться на мое желаніе».

  

XXVII.

   Блѣдный отъ страха, онъ начинаетъ размышлять объ опасностяхъ, сопряженныхъ съ его гнуснымъ предпріятіемъ, и въ его умѣ возникаютъ пренія о тѣхъ несчастіяхъ, которыя могутъ воспослѣдовать для него изъ исполненія этого предпріятія. Затѣмъ, бросая презрительный взглядъ на обнаженное оружіе своей похоти, онъ обращается къ своей преступной мысли съ слѣдующими вполнѣ заслуженными упреками:

  

XXVIII.

   «Погаси свое пламя, яркій свѣтильникъ, и не помогай своимъ сіяніемъ омрачать непорочность той, чей лучезарный блескъ далеко превосходитъ твой колеблющійся свѣтъ. Погасните такъ-же и вы, нечистыя мысли, ранѣе чѣмъ своею грязью запятнаете божественное созданіе! Курите болѣе чистый ѳиміамъ передъ такимъ безгрѣшнымъ алтаремъ! Пусть человѣчество съ презрѣніемъ отнесется къ дѣянію, пятнающему, грязнящему снѣжно-бѣлыя ризы цѣломудренной любви!»

  

XXIX.

   «Позоръ тебѣ, мужественное воинство! Позоръ тебѣ, сверкающее оружіе! Какой мрачный стыдъ для гробницы моихъ предковъ!.. Въ тебѣ, безбожный проступокъ, сливаются воедино всѣ гнуснѣйшія злодѣянія! Не стыдъ-ли, что воинственный сынъ битвъ становится рабомъ сластолюбивой страсти? Истинное мужество должно относиться къ себѣ съ истиннымъ-же уваженіемъ. Мой проступокъ такъ гадокъ, такъ низокъ, что онъ въ видѣ клейма сохранится на моемъ челѣ».

  

XXX.

   «О, да! послѣ того даже, когда я умру, память о моемъ гнусномъ поступкѣ переживетъ меня и будетъ грязнымъ пятномъ омрачать золотой блескъ моего гербоваго’ щита. Лѣтописцы придумаютъ какой-нибудь поводъ, чтобы огласить на весь міръ мою безумную страсть, покроютъ позоромъ мое имя, и потомки мои, сами заклейменные моимъ безславіемъ, проклянутъ мои кости и не сочтутъ за грѣхъ желаніе, чтобы ихъ предокъ никогда не существовалъ».

  

XXXI.

   «Что выиграю я, если достигну того, чего добиваюсь? Что такое мое стремленіе, какъ не мечта, не движеніе воздуха, не пѣна мимолетной радости, не мигъ блаженства, за который приходится платиться цѣлыми недѣлями тоски и страданія или промѣнивать вѣчность на ничтожную бездѣлку? Кто-же станетъ губить цѣлую лозу, чтобы воспользоваться одною кистью винограда? Гдѣ найдется тотъ безсмысленный нищій, который изъ-за одного удовольствія притронуться къ коронѣ, согласится тутъ-же на мѣстѣ пасть мертвымъ отъ удара тяжелаго скипетра?»

  

XXXII.

   «Если бы Коллатнну приснились мои замыслы, развѣ онъ не проснулся бы и, пылая отчаянною яростью, стремглавъ но примчался бы сюда, чтобы предупредить гнусныя послѣдствія моего намѣренія, то-есть, чтобы не допустить осады его супружескаго ложа, этого позора молодости, этого горя разумнаго человѣка, этой смерти добродѣтели, этого вѣчно живущаго стыда, которые, благодаря преступленію, несмываемымъ пятномъ ложатся на честнаго человѣка?»

  

XXXIII.

   «Какое извиненіе отыщетъ мое воображеніе, когда меня станутъ обвинять въ такомъ черномъ поступкѣ? Развѣ языкъ мой не онѣмѣетъ, развѣ не станутъ трепетать мои некрѣпки сочлененія, развѣ глаза мои не перестанутъ видѣть, развѣ не прекратятся біенія моего предательскаго сердца? Какъ-бы велико ни было преступленіе, укоры совѣсти все-таки значительно его превосходятъ. Съ этими укорами бороться невозможно; отъ нихъ никуда не уйдешь; отъ нихъ только умираешь, какъ трусъ, дрожа отъ ужаса».

  

XXXIV.

   «Если бы Коллатинъ, вмѣсто того чтобы быть мнѣ преданнымъ другомъ, убилъ моего сына или отца, мое страстное желаніе обладать его женою могло бы приводить себѣ въ извиненіе потребность отомстить, воздать горемъ за горе; но такъ-какъ онъ мнѣ и родственникъ, и другъ, моему проступку не найдется извиненій и моему позору не будетъ конца».

  

XXXV.

   «Мнѣ не избѣгнуть позора… Да, если совершившееся дѣяніе сдѣлается извѣстнымъ всѣмъ… мой проступокъ будетъ казаться отвратительнымъ!.. Однако, почему-же? Развѣ чувство любви само по себѣ отвратительно? Я-же намѣренъ только молить ея любви, но она не принадлежитъ сама себѣ. Отказъ, упреки — вотъ самое худшее, что меня ожидаетъ. Моя воля тверда, непоколебима; слабому возраженію ея не одолѣть. Тотъ, кого могутъ остановить наставленія и прописныя нравоученія старика, способенъ пугаться расписаннаго ковра!»

  

XXXVI.

   Вотъ та борьба, которая происходила въ святотатственной душѣ Тарквннія между холоднымъ сознаніемъ и жгучею волею. Зло, наконецъ, одерживаетъ въ немъ верхъ: онъ отгоняетъ отъ себя добрыя мысли и всячески начинаетъ оправдывать и поощрять свои грубыя стремленія. Этимъ все, что имѣло на него честное вліяніе, сокрушено въ одинъ мигъ, и все злое овладѣваетъ имъ такъ сильно, что даже гнуснѣйшій проступокъ начинаетъ казаться ему доблестнымъ дѣяніемъ.

  

XXXVII.

   «Она ласково взяла меня за руку», говоритъ онъ самъ себѣ:— «и такъ тревожно смотрѣла мнѣ въ жадно устремленные на нее глаза, словно она чего-то отъ меня ожидала, словно боялась, что я привезъ изъ римскаго стана какія-нибудь ужасныя извѣстія, касающіяся ея мужа. Какой чудный румянецъ вызывала тревога на ея лицѣ! Сперва она казалась яркою розой, положенною на бѣлоснѣжную ткань, а потомъ, когда роза была устранена, красавица начала казаться такою-же незапятнанною бѣлою, какъ сама ткань».

  

XXXVIII.

   «Какъ сильно, подъ вліяніемъ законной боязни, дрожала ея рука, заключенная въ моей рукѣ, и перестала трепетать только тогда, когда страхъ разсѣялся, то-есть, когда оказалось, что Коллатинъ здравъ и невредимъ. Потомъ на устахъ ея появилась такая чарующая улыбка, что Нарцисъ, увидавъ ее, но подумалъ бы топиться изъ-за любви къ самому себѣ».

  

XXXIX.

   «Зачѣмъ же, если такъ, искать мнѣ объясненій или оправданій своему поступку? Когда говоритъ красота, всѣ витіи нѣмѣютъ. Только жалкіе и слабодушные люди способны терзаться укорами совѣсти по совершеніи ничтожнаго проступка. Любовь не можетъ процвѣтать въ сердцахъ, пугающихся тѣней. Любовь — мой вождь; этотъ вождь руководитъ мною; когда развѣвается его великолѣпное знамя, даже трусы — и тѣ безъ страха идутъ въ бой».

  

XL.

   «Въ такомъ случаѣ, прочь отъ меня, малодушный страхъ! Уймитесь, колебанія! Пусть осторожность и благоразуміе служатъ спутниками возрасту сѣдыхъ волосъ и морщинъ! Мое сердце никогда не будетъ противиться моимъ главамъ. Суровый видъ и глубокія размышленія приличны мудрецу, но я, играющій молодую роль, гоню ихъ со сцены. Желаніе — мой кормчій, а красота — та цѣль, та добыча, къ которой я стремлюсь. Кто-же побоится крушенія, когда представляется возможность завладѣть такимъ сокровищемъ?»

  

XLI.

   Какъ сорныя травы заглушаютъ на нивахъ всходы хлѣбовъ, такъ въ сердцѣ Тарквинія благоразумная осторожность почти совсѣмъ заглушена доводами неотразимой чувственности. Сластолюбецъ, прислушиваясь чуткимъ ухомъ, украдкой пробирается впередъ; душа его переполнена и гнусною надеждою, и жгучей неувѣренностью. Надежда и неувѣренность — обѣ служанки дурнаго хозяина,— до того смущаютъ его своими противорѣчивыми подстрекательствами, что онъ поперемѣнно склоняется то на сторону мира, то на сторону воинственнаго вторженія.

  

XLII.

   Въ его воображеніи возникаетъ образъ божественной Лукреціи, а рядомъ съ нею образъ Коллатина. Взглядъ, который онъ устремляетъ на Лукрецію, приводитъ въ смятеніе его разсудокъ; взглядъ, направленный на ея мужа, какъ болѣе безгрѣшный, совѣтуя не поддаваться вѣроломному созерцанію, прибѣгая во имя добродѣтели къ его сердцу, старается: внушить ему болѣе цѣломудренныя мысли; однако испорченное сердце римлянина склоняется въ худшую сторону.

  

XLIII.

   Онъ старается внутренно раздражить свои раболѣпныя силы; сладостный видъ властелина имъ льститъ, и онѣ, тѣсно ютясь въ немъ, какъ въ часѣ минуты, увеличиваютъ его желаніе выше всякой мѣры. Ихъ гордость возрастаетъ до такой степени, что онѣ ему, своему вождю, выплачиваютъ болѣе раболѣпную дань, чѣмъ та, какой отъ нихъ требовалось. Такъ, влекомый проклятою страстью, знатный римлянинъ направляется къ ложу Лукреціи.

  

XLIV.

   Онъ одинъ за другимъ взламываетъ замки, становящіеся преградами между его желаніемъ и спальней Лукреціи, и они уступаютъ его усиліямъ. Но, отворяясь, двери, возмущенныя дерзкимъ покушеніемъ, скрипятъ и тѣмъ вынуждаютъ вооруженнаго отмычкой вора дѣйствовать болѣе осторожно. Дверь задѣваетъ порогъ, какъ-бы нарочно затѣмъ, чтобы предупредить о приходѣ похитителя; ночныя бродяги ласки, увидавъ его, начинаютъ пищать; онѣ пугаютъ его, но онъ, хоть и охваченный страхомъ, все-таки продолжаетъ идти далѣе.

  

XLV.

   По мѣрѣ того, какъ дверь, словно нехотя, уступаетъ ему дорогу, сквозь всѣ щели и скважины перегородокъ врывается вѣтеръ; вступая въ борьбу съ свѣтильникомъ, онъ, какъ бы затѣмъ, чтобы удержать Тарквинія, обдаетъ его лицо дымомъ, задувая на мгновеніе путеводный его свѣтъ. Но изъ его горячей груди, разжигаемой необузданнымъ желаніемъ, вырывается потокъ воздуха и противоположнымъ своимъ направленіемъ снова оживляетъ пламя.

  

XLVI.

   Пока онъ при этомъ свѣтѣ все шелъ и шелъ далѣе, ему на глаза попалась валявшаяся на цыновкѣ перчатка Лукреціи, въ которую воткнута была иголка. Онъ наклонился къ находкѣ и, когда хотѣлъ поднять ее, укололъ себѣ иголкою палецъ. Эта перчатка своимъ уколомъ какъ будто говорила ему: — «Я создана не для сладострастныхъ забавъ; вернись скорѣе назадъ; ты видишь, что даже самые наряды моей госпожи цѣломудренны».

  

XLVII.

   Однако, мелкія эти препятствія не въ силахъ его остановить. Онъ придаетъ имъ самый худшій смыслъ. Двери, вѣтеръ, перчатка, тщетно пытавшіеся задержать его, для него только случайныя подробности предпріятія и что-то въ родѣ тѣхъ препонъ, которыя удерживаютъ часы, замедляя ихъ движеніе, пока каждая минута не выплатила должной дани каждому часу.

  

XLVIII.

   «Такъ, такъ», говорилъ онъ себѣ:— «эти мелкія проволочки тоже, что мелкіе морозы, задерживающіе полное водвореніе весны и тѣмъ, придавая новую прелесть обновленію природы, подаютъ озадаченнымъ птицамъ лишній поводъ распѣвать пѣсни. Никакое сокровище не дается даромъ; все оплачивается трудомъ; каждому торговцу-мореходу, прежде чѣмъ съ своими богатствами причалить къ родной пристани, приходится бояться и громадныхъ скалъ, и свирѣпыхъ бурь, кровожадныхъ морскихъ разбойниковъ, подводныхъ камней и песчаныхъ мелей».

  

XLIX.

   Наконецъ, онъ добрался до двери, отдѣляющей его отъ того, что онъ считалъ небесами своихъ мыслей. Одна только уступчивая щеколда преграждаетъ ему путь къ божественному предмету, къ которому онъ стремится. Безбожныя мечты до того отуманили его разсудокъ, что онъ принимается молиться за успѣхъ своего предпріятія, какъ будто небеса способны помогать совершенію гнуснаго преступленія.

  

L.

   Но среди своей безплодной молитвы, въ ту самую минуту, когда онъ взывалъ къ безсмертнымъ силамъ помочь ему овладѣть красотою, къ которой стремились всѣ его мрачные помыслы, и не покинуть его въ торжественный мигъ достиженія желаемаго, его вдругъ бросило въ дрожь,— «Мнѣ придется растлить ее!» говоритъ онъ себѣ:— «и тѣ вѣчныя небесныя силы, къ которымъ я обращаюсь съ мольбою объ успѣхѣ, смотрятъ съ отвращеніемъ на такого рода посягательства; какъ-же онѣ станутъ помогать мнѣ достигнуть желаемаго?»

  

LI.

   «Если такъ, пусть любовь и счастіе будутъ моими божествами и моими руководителями! Мою волю поддерживаетъ твердая рѣшимость. Мы до тѣхъ поръ не болѣе какъ мечты, пока онѣ не проявятъ себя въ дѣйствіи. Самый черный грѣхъ смывается при помощи отпущенія; ледъ боязни таетъ отъ огня любви. Глазъ небесъ зажмурился, а туманы ночи прикрываютъ позоръ, сопряженный съ такимъ несравненнымъ наслажденіемъ!»

  

LII.

   Проговоривъ это мысленно, онъ преступною рукою отвернулъ щеколду и колѣномъ отворилъ настежь дверь. Голубка, которою стремится овладѣть ночная сова, спитъ глубокимъ сномъ; такъ измѣна достигаетъ своей цѣли ранѣе, чѣмъ успѣли изобличить измѣнника. Каждый, кто увидитъ змѣю, сторожащую добычу, остерегается, но ничего не опасающаяся Лукреція, погруженная въ сладкій сонъ, не можетъ защищаться противъ смертоноснаго жала злоумышленника и вся находится въ его власти.

  

LIII.

   Полный злыхъ намѣреній, онъ входитъ въ комнату и смотритъ на незапятнанное еще ложе красавицы. Такъ какъ занавѣски задернуты, онъ принимается ходить взадъ и впередъ, дико вращая алчные свои глаза. Сердце, поддавшись пагубнымъ совѣтамъ вѣроломства, скоро отдастъ рукѣ приказаніе откинуть облако, за которымъ скрывается серебристая луна.

  

LIV.

   Лучезарное солнце, выглянувъ изъ-за тучъ, ослѣпляетъ наше зрѣніе своими пламенными лучами. Точно такъ-же и глаза Тарквинія невольно замигали, когда, откинувъ занавѣску, онъ увидалъ передъ собою такое изобиліе яркаго свѣта. Что-же такъ сильно поразило его:— открывшееся передъ нимъ ослѣпительное видѣніе, или въ душѣ его заговорилъ остатокъ совѣсти? Какъ-бы то ни было, а ослѣпленные глаза его невольно зажмурились.

  

LV.

   О, зачѣмъ эти глаза не погибли въ своей мрачной темницѣ? На этомъ остановилось бы и преступленіе знатнаго римлянина, и Коллатинъ еще могъ-бы находить счастіе рядомъ съ Лукреціей на брачномъ ложѣ, сохранившемъ свою чистоту. Однако, глазамъ злоумышленника суждено было раскрыться снова, чтобы расторгнуть этотъ благословенный союзъ, а непорочная Лукреція, чтобы удовлетворить любопытство этихъ глазъ, вынуждена пожертвовать своими радостями, своею жизнью, всѣмъ своимъ счастіемъ въ этомъ мірѣ.

  

LVI.

   Лилейная ея рука, подъ напоминающею розу щекою, покоится на подушкѣ, какъ-бы лаская ее, а раздраженная подушка раздѣляется пополамъ, поднимаясь съ обѣихъ сторонъ, какъ-бы за тѣмъ, чтобы каждая изъ этихъ сторонъ могла въ равной степени насладиться блаженствомъ. Между двумя этими возвышеніями, какъ въ могилѣ, пріютилась голова красавицы, словно священный монументъ, воздвигнутый, чтобы возбуждать восторгъ и благоговѣніе въ непосвященныхъ и далеко не безгрѣшныхъ взорахъ.

  

LVII.

   Другая прелестная рука ея лежала поверхъ зеленаго одѣяла и своею чудной бѣлизной напоминала апрѣльскую маргаритку, расцвѣтшую среди свѣжей весенней муравы, а влажные перлы, которыми усыпана была эта рука, похожи были на капли вечерней росы. Глаза ея, словно ноготки, сомкнули свои блестящіе вѣнчики и тихо покоились подъ темнымъ пологомъ въ ожиданіи той минуты, когда для нихъ настанетъ пора раскрыться снова, чтобы служить украшеніемъ для дневного свѣта.

  

LVIII.

   Ея волосы, подобные золотымъ нитямъ, словно играя, приходили въ движеніе отъ ея дыханія, и, скромные сластолюбцы! О, сластолюбивая скромность! Они разомъ являлись и представителями торжествующей жизни среди мрачныхъ предѣловъ смерти, и угрюмыми вѣстниками, своими темными красками напоминающими о скоротечности земной жизни. Между жизнью и смертью во время сна являюсь такое чудное согласіе, что казалось, будто онѣ болѣе не соперницы между собою и будто первая жила во второй, а вторая въ первой.

  

LIX.

   Перси ея, словно два полушарія изъ слоновой кости съ голубоватыми каймами, похожи были на два дѣвственныхъ, никѣмъ еще непокоренныхъ міра, не знавшихъ иного ярма, кромѣ того, который налагаетъ законный ихъ властелинъ, но ему они подчинялись съ полной готовностью и служили вѣрой и правдой. Эти міры вызываютъ въ Тарквиніѣ новое честолюбіе; мрачный похититель намѣревается свергнуть ст этого чуднаго трона законнаго его владѣльца.

  

LX.

   На чемъ-бы ни останавливался его взоръ, онъ всюду находилъ пищу для наслажденія; все, что онъ видѣлъ, возбуждало въ немъ преступныя желанія. То, что находилось передъ нимъ, только придавало еще болѣе устойчивости его страсти, а онъ до утомленія напрягалъ свое зрѣніе, заставляя его упиваться тѣмъ, что вызывало въ немъ слишкомъ необузданное желаніе. Онъ съ восторгомъ, даже болѣе, чѣмъ съ восторгомъ, любовался синеватыми жилками, алебастровою бѣлизною кожи, коралловыми губами и ямочкой на бѣломъ, какъ снѣгъ, подбородкѣ.

  

LXI.

   Какъ довольный своею побѣдою свирѣпый левъ, когда терзавшій его голодъ утоленъ, играетъ своею жертвою, такъ поступалъ и Тарквиній, стоявшій около спавшей красавицы; восторгъ, который онъ ощущалъ при видѣ того, что было доступно его взгляду, сдерживалъ нылъ его страстной похоти; да, сдерживалъ, но не укрощалъ ея совершенно, потому что, находясь такъ близко отъ нея, его взглядъ, на нѣсколько мгновеній отдалившій окончательный взрывъ его желаній, скоро сталъ еще сильнѣе разжигать въ его крови, переливавшейся по его жиламъ, огонь искушенія.

  

LXII.

   Кровеносные эти сосуды уподобляются негоднымъ воинамъ, сражающимся изъ-за одной добычи, или гнуснымъ загрубѣлымъ рабамъ, равнодушно совершающимъ самые кровожадные подвиги и находящимъ въ убійствѣ даже наслажденіе, не обращая вниманія ни на дѣтскія слезы, ни на стоны матерей. Вздувшись отъ переполняющаго ихъ желанія, они только ожидаютъ благопріятной минуты для нападенія. Скоро сердце, усиленно забивъ тревогу, подаетъ имъ знакъ, что время для приступа настало, и что они могутъ поступать, какъ имъ заблагоразсудится.

  

LXIII.

   Его сердце, словно барабанъ, придаетъ храбрости его сверкающимъ глазамъ; глаза его передаютъ приказаніе рукѣ, а рука, гордясь такою честью и вся влажная отъ напряженнаго желанія, протягивается впередъ, чтобы коснуться обнаженной груди Лукреціи, до самаго сердца ея владѣній. Пока его рука восходила на одинъ изъ этихъ холмовъ, кровь изъ пестрившихъ его синеватыхъ жилокъ отхлынула, покинувъ свои круглыя башенки и оставляя ихъ беззащитными.

  

LXIV.

   Кровь изъ нихъ направляется въ то святилище, гдѣ мирно спитъ ихъ властительница и госпожа, предупреждаетъ о готовящемся страшномъ нападеніи и приводитъ ее въ ужасъ своими смутными возгласами. Она, совершенно растерянная, внезапно отворяетъ до тѣхъ поръ крѣпко сомкнутыя вѣки и робко рѣшается посмотрѣть, откуда происходитъ такое смятеніе? и ей тотчасъ-же бросается въ глаза ослѣпляющій ее рѣзкій свѣтъ и смрадный дымъ свѣтильника.

  

LXV.

   Вообразите себѣ робкое созданіе, спавшее глубокимъ сномъ среди могильной темноты и вдругъ, разбуженное страшнымъ видѣніемъ; жалкому этому созданію кажется, будто передъ нимъ явился загробный призракъ, своимъ зловѣщимъ видомъ повергшій въ дрожь всѣ его члены. Какой ужасъ! Однако, Лукреція, еще болѣе достойная состраданія, при своемъ внезапномъ пробужденіи видитъ передъ собою не призракъ, а живое существо, вполнѣ оправдывающее ея испугъ.

  

LXVI.

   Охваченная, подавленная тысячею страховъ, она трепещетъ, словно подстрѣленная на смерть птица. У нея не хватаетъ смѣлости взглянуть прямо на видѣніе; она зажмуриваетъ глаза, и ей чудятся призраки, каждое мгновеніе принимающіе все новые, ужасающіе образы. Видѣнія эти созданы ея ослабѣвшимъ мозгомъ, который, раздраженный тѣмъ, что глаза отступаютъ передъ свѣтомъ, заставляетъ еще болѣе страшныхъ призраковъ преслѣдовать ихъ во мракѣ.

  

LXVII.

   Рука Тарквинія, этотъ безжалостный стѣноломъ, старающійся расшатать такую сооруженную изъ слоновой кости твердыню, все еще лежала на обнаженной груди Лукреціи. Эта рука касалась самого сердца несчастной женщины, въ отчаяніи колотившагося такъ сильно, какъ будто оно хотѣло уничтожить себя самого и, то вздымаясь, то опускаясь, заставляло дрожать руку святотатца. Это еще болѣе возбудило ярость Тарквинія. Въ немъ исчезла всякая жалость, онъ готовъ сдѣлать въ стѣнѣ проломъ и черезъ него проникнуть въ желанную чудную мѣстность.

  

LXVIIІ.

   Сперва его языкъ зазвучалъ словно громъ трубы, вызывающій противника для переговоровъ. Полуживая отъ страха противница приподнимаетъ надъ бѣлою простынею свой еще болѣе бѣлый подбородокъ, чтобы узнать причину такого неожиданнаго призыва; незванный посѣтитель старается объяснить эту причину безмолвнымъ движеніемъ руки; но она, разразившись громкими возгласами и мольбами, настаиваетъ, чтобы онъ объяснилъ, что побуждаетъ его рѣшиться на такое гнусное покушеніе?

  

LXIV.

   «Самый цвѣтъ твоего лица» — отвѣчаетъ онъ: — «заставляющій лилію блѣднѣть отъ досады, а алую розу краснѣть отъ стыда, служитъ мнѣ оправданіемъ и поясняетъ тебѣ, за что я тебя полюбилъ. Вотъ причина, вынудившая меня подвергнуть приступу твою никому еще не сдававшуюся крѣпость. Виновата въ этомъ ты сама, потому что твои глаза предательски заставили меня желать овладѣть тобою.

  

LХХ.

   «Если Ты вздумаешь сердиться на меня, предупреждаю, что твоя-же собственная красота разставила тебѣ сегодня ночью эту ловушку. Теперь ты должна безпрекословно подчиниться моему желанію. Мое желаніе избрало тебя, чтобы дать мнѣ познать всю полноту земнаго блаженства. Я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы побѣдить себя, но по мѣрѣ того, какъ укоры совѣсти и разсудка умерщвляли мою плоть, ее оживлялъ блескъ твоей красоты.

  

LXXI.

   «Я предвижу тѣ бѣды, которыя повлечетъ за собою мое покушеніе, и знаю, какъ остры шипы, защищающіе расцвѣтающую розу; знаю такъ-же, что жало оберегаетъ медъ. Всѣ эти доводы уже заранѣе представляло мнѣ размышленіе, но мое желаніе къ нимъ глухо: оно слушается только дружественныхъ совѣтовъ. Глаза у него существуютъ только для того, чтобы восторгаться красотою, и оно, забывая и законы, и долгъ, сходитъ съ ума отъ того, что видитъ.

  

LХХІІ.

   «Я въ глубинѣ своей души взвѣсилъ силу оскорбленій, позора и страданій, которые я вызову на свѣтъ, но ничто не въ состояніи остановить страсть въ ея бурномъ движеніи, ни удержать слѣпой ярости его порывовъ. Я знаю, что должно воспослѣдовать изъ моего проступка:— слезы раскаянія, постыдное униженіе, презрѣніе и смертельная ненависть. Тѣмъ не менѣе, какъ ни гнусенъ мой замыселъ, я твердо рѣшился его исполнить!».

  

LXXIII.

   Проговоривъ это, онъ поднялъ надъ ея головою свой римскій мечъ, который подобенъ былъ парящему въ воздухѣ соколу, покрывающему жертву тѣнью своихъ распростертыхъ крыльевъ и грозящему заклевать ее своимъ изогнутымъ клювомъ, если она сдѣлаетъ малѣйшую попытку отъ него ускользнуть. Такъ подъ дерзкой угрозой меча лежала распростертая на ложѣ безпомощная Лукреція, дрожа всѣмъ тѣломъ, внимая словамъ Тарквинія, словно перепуганная пташка, заслышавъ звонъ соколиныхъ бубенчиковъ.

  

LXXIV.

   «Лукреція»,— говорилъ онъ: — «ты должна быть моею сегодня-же ночью! Если ты станешь отталкивать меня, я силою добьюсь своего, такъ-какъ я твердо рѣшился убить тебя въ постели, а потомъ я убью кого-нибудь изъ твоихъ рабовъ и,— чтобы разомъ лишить тебя и жизни, и чести, заключу убитаго въ твои объятія и буду говорить, даже клясться, будто убилъ за то, что засталъ васъ въ то время, когда ты его цѣловала.

  

LXXV.

   «Такимъ образомъ на твоего пережившаго тебя мужа будутъ обращены всѣ взоры, и самъ онъ сдѣлается мишенью для самыхъ язвительныхъ насмѣшекъ. Твои родные поникнутъ головою подъ тяжестью позора, а дѣти твои, лишенныя имени, будутъ считаться незаконными. Что-же касается тебя самой, будущія поколѣнія воспоютъ твою смерть въ самыхъ оскорбительныхъ стихахъ».

  

LXXVI.

   «Если-же ты уступишь моимъ желаніямъ, я останусь тайнымъ твоимъ другомъ. Неизвѣстная никому вина — тоже, что мысль, не приведенная въ исполненіе. Легкій проступокъ, совершенный ради большаго блага, считается совершенно законною ловкостью. Нерѣдко ядовитое растеніе, соединенное съ другимъ растеніемъ безвреднымъ, не только теряетъ свое губительное свойство, но эта смѣсь пріобрѣтаетъ даже цѣлебную силу.

  

LXXVII.

   «Итакъ, ради твоего мужа и твоихъ дѣтей, склонись на мои мольбы; вмѣсто состоянія, не оставляй имъ въ наслѣдіе позора, котораго ничѣмъ не искупишь пятна, котораго ничѣмъ не смоешь. Оно окажется болѣе упорнымъ, болѣе позорнымъ, чѣмъ самое клеймо, налагаемое на рабовъ, и чѣмъ родинка на тѣлѣ новорожденнаго, потому чтобъ тѣхъ клеймахъ, съ которыми люди рождаются, виновата природа, а не ихъ дурные поступки».

  

LXXVIII.

   Затѣмъ, бросая на Лукрецію смертоносные взгляды василиска, онъ выпрямляется и замолкаетъ. Тѣмъ временемъ она, полное олицетвореніе чистѣйшей жалости, словно бѣлая-дань, схваченная когтями ягнятника въ такомъ безлюдномъ мѣстѣ, гдѣ не существуетъ законовъ, взываетъ съ мольбою къ кровожадному хищнику, но онъ, не обращая никакого вниманія на права кротости, послушенъ одному только своему гнусному желанію.

  

LXXIX.

   Когда черная туча угрожаетъ міру, окутывая его своими темными испареніями, изъ незримыхъ нѣдръ земли поднимается благотворный вѣтерокъ и устраняетъ грозные пары, своимъ сопротивленіемъ не дозволяя тучѣ немедленно опуститься на землю. Такъ и голосъ Лукреціи задерживаетъ святотатственную ярость Тарквинія, и онъ зажмуриваетъ глаза, какъ свирѣпый Плутонъ, слушающій Орфея.

  

LXXX.

   Тѣмъ не менѣе, этотъ отвратительный, бродящій по ночамъ котъ только играетъ слабою мышкою, трепещущею подъ его крѣпкою лапой. Безпомощное, отчаянное положеніе Лукреціи даетъ новую пищу его ястребиной ярости, этой всепоглощающей пропасти, которой ничто не можетъ наполнить. Ухо слышитъ мольбы, но эти мольбы не въ силахъ проникнуть въ его сердце. Хотя дожди продолбятъ даже самый мраморъ, но слезы дѣлаютъ сладострастіе еще тверже и грубѣе.

  

LXXXI.

   Ея умоляющіе взгляды грустно устремлены на его не знающее укоровъ совѣсти угрюмо нахмуренное лицо. Къ ея цѣломудренному краснорѣчію часто примѣшиваются вздохи, и это придаетъ еще болѣе прелести ея словамъ. Нерѣдко прерываетъ она нить того, что говоритъ, и рѣчь ея до того отрывчата, что она, ранѣе, чѣмъ окончить фразу, должна не разъ начинать ее съ-изнова.

  

LХХХІІ.

   Она отъ имени великаго, всемогущаго Юпитера, отъ имени чести, благородства, обѣтовъ искренной дружбы, своихъ слезъ, обильными потоками струящихся изъ ея глазъ, любви своей къ мужу, святыхъ законовъ человѣколюбія, любви къ ближнему, свойственной большинству людей, земли и неба со всѣми ихъ силами, со всѣмъ ихъ могуществомъ, умоляетъ его вернуться къ временно приготовленному для него ложу и быть покорнымъ чести, а не постыдному желанію.

  

LXXXIII.

   «О»! говоритъ она: — «не плати за гостепріимство тою гнусною цѣною, какою ты задумалъ! Не грязни того источника, который утолилъ твою жажду! Не совершай непоправимаго злодѣянія и откажись отъ своей преступной цѣли ранѣе, чѣмъ ты приступишь къ ея достиженію. Не достоинъ славы тотъ лѣсной охотникъ, который напрягаетъ свой лукъ только противъ слабыхъ, беззащитныхъ ланей!

  

LXXXIV.

   «Вспомни, мой мужъ тебѣ другъ; пощади меня хоть ради привязанности къ нему! Ты самъ великъ, поэтому оставь меня хоть изъ-за любви къ самому себѣ! Сама я — созданье слабое; не разставляй-же мнѣ сѣтей! Ты не кажешься рожденнымъ для обмана; не будь-же обманщикомъ относительно меня. Вихрь моихъ вздоховъ прибѣгаетъ къ напряженнымъ усиліямъ, чтобы удалить тебя отъ меня! Если мужчина былъ когда-либо растроганъ стонами женщины, тронься и ты моими слезами, моими вздохами, моими рыданіями!

  

LXXXV.

   «Обгоняя другъ друга, они, словно волны разсвирѣпѣвшаго океана, бьются о твое безчувственное, какъ утесъ, сердце, въ надеждѣ своею несмолкающею мольбою смягчить этотъ грозный подводный камень; такъ разбитые на мелкія части камни сами таютъ въ водѣ. Если у тебя въ груди сердце, а не камень, почувствуй жалость къ моимъ слезамъ; пусть онѣ пробудятъ въ тебѣ состраданіе! Кроткое состраданіе проникаетъ даже сквозь запертые желѣзные ворота!

  

LXXXVI.

   «Я приняла тебя, вообразивъ, что ко мнѣ пріѣхалъ Тарквиній; неужто ты только затѣмъ принялъ его образъ, чтобы нанесть ему жестокое оскорбленіе? Я обращаюсь съ жалобой ко всѣмъ небеснымъ силамъ; ты оскорбляешь его честь, позоришь его царственное имя. Ты не то, чѣмъ стараешься казаться или, по крайней мѣрѣ, ты не кажешься тѣмъ, что ты есть. На видъ ты не царь, не богъ, потому что цари и боги должны умѣть управлять всѣмъ и всѣми, въ томъ числѣ и самими собою.

  

LXXXVII.

   «Въ какомъ позорѣ погрязнешь ты, когда настанетъ старость, если твои пороки распустились уже такъ полно еще ранѣе, чѣмъ наступилъ для тебя полный расцвѣтъ весны? Если, не войдя еще на престолъ, ты рѣшаешься наносить такія оскорбленія, чѣмъ-же явишься ты, когда сдѣлаешься царемъ? Помни:— если обиды, нанесенныя даже рукою вассала, не могутъ быть стерты, то, тѣмъ болѣе, проступки царей не могутъ быть погребены въ грязи.

  

LXXXVIII.

   «Послѣ такого гнуснаго дѣянія, ты только при помощи устрашенія будешь въ состояніи требовать къ себѣ любви. Тебѣ придется мириться съ самыми отвратительными злодѣями, когда они укажутъ тебѣ, что всѣ ихъ преступленія таятся и въ тебѣ. Чтобы предупредить осуществленіе чего-либо подобнаго, откажись отъ своего намѣренія, потому что лица царственнаго происхожденія служатъ зеркаломъ, школой, книгой, по которымъ глаза подданныхъ научаются читать и смотрѣть.

  

LXXXIX.

   «Ужели ты захочешь быть школою, въ которой научаются разврату? Неужто въ такой книгѣ, какъ ты, подданнымъ придется вычитывать только примѣры всевозможныхъ мерзостей? Неужто ты захочешь быть зеркаломъ, въ которомъ твой народъ будетъ видѣть поощреніе на всякія преступленія, открытый листъ для стяжанія худой славы, а, вѣдь, это заклеймитъ твое имя неизгладимымъ безславіемъ! Ты вступаешься за гнусность противъ безсмертной славы, а изъ своей доброй славы дѣлаешь сводню.

  

ХС.

   «Дано тебѣ право управлять другими? Если такъ, во имя давшаго тебѣ это право, начни съ того, чтобы, какъ честный человѣкъ, управлять мятежными своими страстями. Не обнажай своего меча, чтобы защищать несправедливость, потому что самый мечь врученъ былъ тебѣ затѣмъ, чтобы вырывать ее съ корнемъ. Какъ будешь ты въ состояніи исполнять свой царственный долгъ, зная за собою въ прошломъ такой гнусный проступокъ. Каждый самый омерзительный злодѣй будетъ, вѣдь, въ правѣ отвѣтить, что онъ, если и впалъ въ преступленіе, то исключительно потому, что ты показалъ ему туда дорогу.

  

ХСІ.

   «Подумай самъ: еслибы ты увидалъ, какъ другой совершитъ то гнусное дѣло, которое готовь совершить ты самъ, какимъ омерзительнымъ показалось-бы тебѣ такое зрѣлище. Люди рѣдко видятъ собственныя свои ошибки; пристрастное отношеніе къ себѣ заставляетъ ихъ подавлять въ себѣ голосъ совѣсти. Еслибы такой-же проступокъ, какой готовъ совершить ты, совершилъ твой ближній, ты вину его счелъ-бы достойной смертной казни. О, какъ глубоко грязнуть въ позорѣ тѣ, которые отворачиваютъ глаза отъ собственныхъ злодѣяній!

  

ХСII.

   «О, къ тебѣ, къ тебѣ простираются съ мольбою мои руки! Гони прочь отъ себя соблазняющія желанія, совѣтующія тебѣ прибѣгнуть къ силѣ! Умоляю тебя, призови обратно изгнанное царское величіе; пусть исчезнутъ обольщающія тебя мысли, и оно вернется снова! Благородное уваженіе къ себѣ поможетъ тебѣ обуздать вѣроломное желаніе; оно отгонитъ отъ твоихъ глазъ ослѣпляющее ихъ темное облако. Тогда ты ясно увидишь свое положеніе, и это внушитъ тебѣ состраданіе ко мнѣ!»

  

ХСІІІ.

   «Довольно!» воскликнулъ Тарквиній:— «неукротимый потокъ моихъ желаній не обратится вспять отъ твоихъ словъ; напротивъ, препятствія заставляютъ его вздыматься все выше и выше! Небольшое пламя погасить не трудно, но съ разгорѣвшимся пожаромъ справиться не такъ легко; самый вѣтеръ раздуваетъ въ немъ бѣшенную ярость. Мелкіе потоки, ежедневно приносящіе дань своему горькому властелину, вливаютъ въ него прѣсную воду, увеличиваютъ въ немъ только количество воды, но вкуса его не измѣняютъ».

  

XCIV.

   «Ты самъ», сказала она; — «предназначенный быть царемъ, такой-же океанъ. Вотъ, въ твою неизмѣримую пучину низвергаются мрачное любострастье, безчестіе, подлость, разнузданность; всѣ онѣ стараются загрязнить собою кровь, текущую въ твоихъ жилахъ. Если всѣ эти растлѣвающіе ручьи пагубно подѣйствуютъ на твою добродѣтель, ты самъ увидишь, какъ твой океанъ не только не поглотить потоковъ грязи, но самъ безслѣдно утонетъ на днѣ грязной лужи.

  

XCV.

   «Такимъ образомъ гнуснѣйшіе рабы сдѣлаются царями, а самъ ты превратишься въ раба этихъ рабовъ; унизивъ свое благородство, ты только возвеличишь ихъ низость; ты сдѣлаешься ихъ жизнью, а они станутъ твоею могилою; ихъ безславіе будетъ источникомъ твоего позора, а онъ источникомъ ихъ славы. Люди второстепенные не должны-бы затмѣвать стоящихъ на высотѣ величія. Не могучій кедръ пресмыкается у ногъ ничтожныхъ кустарниковъ, но скромные кустарники блекнутъ у ногъ кедра.

  

ХСVІ.

   «Пустъ-же твои мысли будутъ вѣрными подданными твоего сана»… «Довольно!» — перебилъ ее Тарквиній:— «Клянусь небомъ, я болѣе не намѣренъ тебя слушать! Согласись отвѣчать на мою любовь; иначе изступленная ненависть займетъ мѣсто робкаго прикосновенія любви, и я грубо дамъ тебѣ себя знать! Я все-таки воспользуюсь тобою, а когда это будетъ сдѣлано, отнесу тебя на грязную постель какого-нибудь гнуснаго холопа, чтобы и его пріобщить къ твоему позорному униженію!»

  

XCVII.

   Проговоривъ это, онъ подошвою ступни задушилъ пламя свѣтильника, такъ какъ свѣтъ и сластолюбивая похоть — смертельные между собою враги. Злодѣяніе, окутанное мракомъ слѣпой ночи, потому и становится еще болѣе самовластнымъ, что оно невидимо. Волкъ захватилъ свою добычу; несчастный ягненокъ до тѣхъ поръ издаетъ жалобные вопли, пока его бѣлое руно, заглушая его голосъ, не похоронитъ его стоновъ въ мягкихъ складкахъ его-же собственныхъ губъ.

  

ХСVIII.

   Затѣмъ Тарквиній, употребляя въ дѣло надѣтое на ней ночное бѣлье, затыкаетъ имъ ротъ несчастной, чтобы заглушить ея жалобные вопли, и освѣжаетъ свое воспламененное лицо самыми чистыми, самыми безгрѣшными слезами, когда-либо вызванными изъ скромныхъ глазъ мучительнымъ страданіемъ. Естественное-ли дѣло, чтобы настойчивое сластолюбіе пятнало такое чистое ложе? Если-бы возможно было слезами смыть это пятно, потоки этихъ слезъ ни на минуту не перестали-бы струиться по щекамъ Лукреціи.

  

ХСІХ.

   Да и какъ не плакать, когда она лишилась того, что было ей дороже жизни; онъ-же выигралъ то, что теперь охотно готовъ былъ проиграть. Насильственный союзъ насильно ведетъ къ новой борьбѣ. За одной минутой блаженства неминуемо должны послѣдовать цѣлые мѣсяцы горя; горячее желаніе превращается въ холодное отвращеніе. У чистаго цѣломудрія отнято его сокровище, а укравшее его распутство стало отъ этого еще бѣднѣе, еще несчастнѣе.

  

С.

   Взгляните, какъ не въ мѣру раскормленныя ищейки или ожирѣвшій отъ слишкомъ обильной пищи соколъ, потерявъ чутье и быстроту полета, медленно и лѣниво преслѣдуютъ добычу или даже совсѣмъ оставляютъ ее безъ вниманія, межъ тѣмъ какъ сама природа надѣлила ихъ способностью жадно стремиться къ этому наслажденію. Такъ и до сыта насладившемуся въ эту ночь Тарквинію не по себѣ. Необыкновенно пріятная сытость, окисляемая желудочнымъ сокомъ, уничтожила желаніе, поддерживаемое гнусною прожорливостью.

  

СІ.

   О, пучина преступленія, тебя не въ силахъ понять даже неизмѣримая глубина мысли, не въ силахъ себѣ представить спокойно и ясно настроенное воображеніе! Пьяная похоть, ранѣе чѣмъ увидать свое безобразіе, должна изрыгнуть изъ себя то, чѣмъ она пресытилась. Пока чувственность гордо поднимаетъ голову, никакія увѣщанія не въ силахъ охладить ея пыла, не въ силахъ обуздать ея бѣшенныхъ порывовъ. Необходимо, чтобы себялюбивая страсть, какъ норовистая лошадь, сама себя утомила.

  

СІІ.

   Тогда ослабѣвшее желаніе, съ осунувшимся лицомъ, исхудалое, поблѣднѣвшее, съ тусклымъ взглядомъ, съ наморщеннымъ челомъ, съ разбитою походкою, жалкое на видъ, несчастное, покорное, начинаетъ горевать, словно всего лишившійся несостоятельный должникъ. Пока плоть не утратила гордой самонадѣянности, желаніе въ состояніи бороться противъ добродѣтели и даже находитъ наслажденіе въ такой борьбѣ; но когда она утратила прежнія силы, виноватый мятежникъ тотчасъ-же начинаетъ просить пощады.

  

CIII.

   То-же было и съ совершившимъ преступленіе знатнымъ римляниномъ, такъ жадно добивавшимся подобнаго удовлетворенія, и онъ самъ себѣ произноситъ приговоръ, гласящій, что онъ обезславилъ себя навѣки. Помимо этого, чудный храмъ его души оскверненъ, разрушенъ и на его развалины со всѣхъ сторонъ налетаютъ цѣлые легіоны заботъ, допрашивающихъ забрызганное грязью величіе этой души, какъ она теперь себя чувствуетъ?

  

CIV.

   Душа отвѣчаетъ, что ея подданные, поднявшіе гнусное знамя возстанія, пробили насквозь священныя ея стѣны, и вотъ, благодаря земной винѣ мятежниковъ, ея неземное существо обращено въ рабство и, въ ожиданіи смерти, обречено на вѣчныя муки. Въ своемъ предвѣдѣніи она всегда имъ сопротивлялась, но ея предусмотрительность не въ состояніи была помѣшать проявленію ихъ воли.

  

CV.

   Съ такими мыслями Тарквиній, этотъ взятый въ плѣнъ побѣдитель, для котораго торжество превратилось въ жестокое пораженіе, украдкой пробирался въ темнотѣ, унося въ груди такую рану, для которой нѣтъ исцѣленія, и какъ ея ни врачуй, ничто на свѣтѣ не изгладитъ оставленнаго ею рубца, а загубленную жертву оставитъ во власти жесточайшихъ душевныхъ пытокъ. Она обречена носить на себѣ тяжесть того клейма безчестія, которое онъ на нее наложилъ, а онъ — тяготящее душу бремя сознанія, что имъ совершено гнусное дѣло.

  

CVI.

   Онъ, словно уличенная въ воровствѣ собака, удаляется уныло; она-же, словно измученный ягненокъ, трепетно бьется на постели. Онъ бранитъ, проклинаетъ себя за свое покушеніе; она въ отчаяніи терзаетъ ногтями свое тѣло. Онъ растерянно убѣгаетъ отъ нея; холодный потъ ужаса, какъ слѣдствіе преступленія, выступаетъ у него на лбу; она горько оплакиваетъ все совершившееся съ нею въ эту ужасную ночь. Сластолюбецъ бѣжитъ, проклиная миновавшее наслажденіе; теперь оно для него ненавистно.

  

CVII.

   Онъ уходить, удрученный сознаніемъ своей вины; она остается дома, опозоренная, повергнутая въ полное отчаяніе. Онъ нетерпѣливо ожидаетъ, чтобы скорѣе наступило свѣтлое утро; она-же, напротивъ, молить, чтобы ей никогда болѣе не видать дневнаго свѣта.— «Такъ-какъ», поясняетъ она:— «дневной свѣтъ ярко озаряетъ проступки, совершенные ночью, а искренніе мои глаза никогда не старались прикрывать вину хитростью иди лицемѣріемъ.

  

СVIII.

   «Имъ кажется, будто всѣ могутъ замѣтить позоръ, который видятъ они сами, поэтому имъ вѣчно хотѣлось-бы оставаться во мракѣ, чтобы позоръ ихъ вѣчно оставался скрытымъ отъ всѣхъ. Ихъ слезы выдали бы терзающія меня укоры совѣсти! Какъ вода, покрывающая гложущею ржавчиною сталь, ихъ влага оставитъ на моихъ щекахъ отпечатокъ неизгладимаго позора.

  

СІХ.

   Она принимается предавать проклятью сонъ и покой и обрекаетъ свои глаза на вѣчную слѣпоту. Она ударами въ грудь пробуждаетъ свое сердце и уговариваетъ его вырваться оттуда, гдѣ оно находится, чтобы пріискать себѣ пріютъ въ болѣе чистой груди, могущей служить достойнымъ убѣжищемъ для чистой души. Чуть но сходя съ ума отъ горя, она изливаетъ свои жалобы на незримую тайну миновавшей ночи.

  

СХ.

   «О, убивающая всякое утѣшеніе ночь, ты совершенное подобіе ада! Ты мрачный списокъ, служащій хранилищемъ для стыда! Ты зловѣщая сцена для трагедій и для звѣрскихъ убійствъ! Ты обширный хаосъ, укрывающій преступленія! Ты, кормилица позора! Ты слѣпая, скрывающая свое лицо подъ маской, потатчица разврата! Ты пріютъ для всякихъ мерзостей! Омерзительная пещера смерти! Вѣчно ропщущая наперсница безмолвнаго предательства и насилія!

  

СХІ.

   «О, ненавистная, пропитанная чадомъ и темными испареніями, ночь, если ты сообщница моего непоправимаго преступленія, то собери-же всѣ свои туманы и заставь ихъ заволочь брезжущую на востокѣ зарю,— заставь ихъ бороться противъ мѣрнаго теченія времени! Или если ты допустишь солнце добраться до обычной его высоты, то окутай, ранѣе чѣмъ оно успѣетъ закатиться, его золотую голову ядовитыми тучами!

  

СХІІ.

   «Переполни утренній воздухъ смердящими испареніями! Ранѣе, чѣмъ оно успѣетъ дойти до труднаго своего полуденнаго перевала, отрави ихъ тлетворнымъ дыханіемъ всю вселенную, омрачи туманами весь блескъ лучезарнаго дня! О, заставь свои темные покровы заслонить солнце такою густою пеленою, чтобы они своими плотными складками вынудили солнце закатываться въ полдень и тѣмъ оставлять землю въ вѣчныхъ потемкахъ!

  

СХІІІ.

   «Если-бы Тарквиній не былъ только сыномъ ночи, а оказался-бы ею самою, онъ нанесъ-бы жестокое оскорбленіе царицѣ съ серебристыми лучами; лучезарныя спутницы Діаны, тоже опозоренныя имъ, перестали бы сіять яркими звѣздами на черномъ лонѣ ночи. Тогда у меня были бы сверстницы по скорби, а товарищество въ несчастій такъ же облегчаетъ горе, какъ разговоръ между паломниками сокращаетъ имъ путь.

  

CXIV.

   «А теперь у меня нѣтъ никого, кто краснѣлъ-бы со мною, кто ломалъ-бы себѣ руки, какъ я, кто поникалъ-бы головою, чтобы скрыть отъ другихъ свое чело, кто, какъ я-же, старался таить отъ другихъ свой позоръ! Теперь мнѣ приходится скорбѣть одиноко, одиноко стонать, орошая землю горькими серебристыми ручьями, прерывая слезами свои сѣтованія, рыданіями свои жалобы, являющимися жалкими и недолговѣчными памятниками несокрушимаго страданія!

  

CXV.

   «О, ночь, жерло, издающее темный дымъ, помѣшай завистливому дню видѣть мою голову, которая подъ прикрытіемъ твоей темной пелены выноситъ постыдную пытку позора! Вѣчно сохраняй за собою свою зловѣщую власть, хотя бы всѣ преступленія, совершенныя во время твоего владычества, навсегда оставались прикрытыми твоимъ мракомъ!

  

СXVI.

   «Не дай мнѣ сдѣлаться предметомъ пересудовъ болтливаго дня! При его сіяніи ясно начертаются у меня на лбу всѣ подробности крушенія драгоцѣннаго моего цѣломудрія и гнуснаго насилія надъ священными узами брака. Да, каждый даже безграмотный человѣкъ, неумѣющій разобрать ни одной строчки ученой книги, прочтетъ мой позоръ у меня во взглядахъ!

  

СXVII.

   «Кормилица, чтобы заставить молчать своего питомца, станетъ разсказывать ему повѣсть о моихъ несчастіяхъ и будетъ именемъ Тарквинія пугать расплакавшагося ребенка. Витія, чтобы расцвѣтить свою рѣчь, станетъ пріобщать мой стыдъ къ позору Тарквинія. Пѣвцы, призванные, чтобы оживлять пиры своими пѣснями, воспоютъ мое униженіе и, приковывая вниманіе слушателей, въ каждомъ стихѣ будутъ напоминать жестокую вину Тарквинія предо мною и мою вину передъ Коллатиномъ.

  

CXVIII.

   «О, если бы мое честное имя, моя добрая слава остались незапятнанными хоть въ глазахъ Коллатина и тѣмъ сохранили за мною его любовь! Если-же добрая эта слава подвергнется хулѣ, поблекнутъ вѣтви другого штамба, и незаслуженный позоръ заклеймитъ другое существо, настолько-же мало виноватое въ моемъ паденіи, насколько я такъ-же еще недавно была чиста передъ Коллатиномъ!

  

СХІХ.

   «О, незамѣтный стыдъ! О, незримое безчестіе! О, неосязаемая рана! Таинственный рубецъ на благороднѣйшемъ челѣ! Позоръ запечатлѣнъ на лицѣ Коллатина, и глаза Тарквинія могутъ издали прочесть на немъ такую надпись: «Раненъ въ мирное время, а не на войнѣ». Увы! какъ много людей сохраняютъ слѣды этихъ постыдныхъ ранъ, о существованіи которыхъ знаютъ только тѣ, кѣмъ онѣ нанесены!

  

СХХ.

   «О, Коллатинъ, если твоя честь дѣйствительно лежала во мнѣ, ее у меня отняли только возмутительнымъ насиліемъ! Медъ мой пропалъ, а для меня, уподобившейся трутню пчелы, не сохранилось ничего изъ дорогихъ сокровищъ моего лѣта; всѣ онѣ украдены у меня, разграблены самымъ оскорбительнымъ насиліемъ. Безцѣнный мужъ, въ твой плохо защищенный улей прокралась бродяга-оса и высосала весь медъ, который охраняла твоя цѣломудренная пчела.

  

СХХІ.

   «Однако, развѣ я виновата въ крушеніи твоей чести? Я приняла Тарквинія только ради тебя. Онъ явился отъ твоего имени, могла-ли я послѣ этого его не принять? Отказать ему въ гостепріимствѣ, значило-бы оказать презрѣніе къ нему и нанесть обиду тебѣ. Потомъ онъ жаловался на усталость и такъ много распространялся о добродѣтели! Кто-бы, судя со его словамъ, могъ предвидѣть козни этого дьявола, въ сущности только злоупотреблявшаго именемъ добродѣтели?

  

СХХІІ.

   «Зачѣмъ допускаетъ судьба гнуснаго червя пробираться въ вѣнчикъ распускающагося цвѣтка или гнусную кукушку класть яйца въ гнѣзда другихъ птицъ? Зачѣмъ дозволяется жабѣ отравлять воду чистыхъ источниковъ ядовитою своею грязью. Зачѣмъ смѣетъ безуміе самовластія прокрадываться въ благородныя сердца? Зачѣмъ измѣняютъ цари собственнымъ обѣтамъ? На свѣтѣ нѣтъ ни одного безусловнаго совершенства, котораго не оскверняло бы что-нибудь нечистое.

  

СХХІІІ.

   «Вотъ старикъ, скопляющій въ своихъ сундукахъ груды золота. Его терзаютъ судороги, подагра и всякіе другіе недуги. Глаза отказываются ему служить и едва видятъ его со кровища. Онъ, словно Танталъ, не чувствуетъ удовлетворенія и безъ всякой для себя пользы наполняетъ житницы жатвой, добытой при помощи изворотливости. Единственное, что онъ, вмѣсто наслажденій, извлекаетъ изъ своихъ богатствъ — это горькое сознаніе, что никакія сокровища не въ состояніи ослабить его страданій.

  

CXXIV.

   «Богатства достаются ему въ такое время, когда онъ уже не въ силахъ ими пользоваться. Они перейдутъ къ его дѣтямъ, которыя, будучи одержимы тщеславіемъ, поспѣшатъ ихъ промотать. Старикъ былъ уже слишкомъ слабъ, а они слишкомъ молоды и пылки, чтобы сохранять разомъ и благословенное, и проклятое состояніе. Тѣ сладости жизни, къ которымъ мы стремимся, становятся горькими, какъ только намъ дана возможность назвать ихъ своею собственностью.

  

CXXV.

   «Рѣзкіе вѣтры сопровождаютъ нѣжную весну; зловредныя растенія пускаютъ корни рядомъ съ самыми роскошными цвѣтами; шипѣніе змѣи слышится тамъ-же, гдѣ раздается-пѣніе птицъ; то, что зачато добродѣтелью, пожирается неправдой. Нѣтъ ни одного блага, которымъ мы могли-бы наслаждаться, не опасаясь, что несчастное стеченіе обстоятельствъ не измѣнить сущности этого блага или совсѣмъ не отниметъ его у насъ.

  

CXXVI.

   «О, случайность, ты главная виновница всего; кто-же, какъ не ты, помогаетъ измѣннику приводить въ исполненіе измѣну? Ты направляешь волка именно туда, гдѣ онъ можетъ завладѣть ягненкомъ. Какъ-бы гнусенъ ни былъ заговоръ, ты назначаешь минуту для его осуществленія. Кто-же, какъ не ты, издѣвается надъ правомъ, надъ закономъ, надъ разумомъ? Во мракѣ твоей пещеры, гдѣ никто не можетъ его видѣть, таится зло и завладѣваетъ всѣми душами, проходящими мимо него.

  

CXXVII.

   «Ты вынуждаешь весталку измѣнять обѣту; ты раздуваешь пламя, на которомъ таетъ воздержаніе. Ты задушаешь честность, умерщвляешь вѣру! Черная укрывательница, завѣдомая сводня, насаждающая клевету и вырывающая съ корнемъ похвалы! Совратительница, предательница, обманщица — воровка, твой медъ превращается Въ желчь, твои радости въ страданія!

  

СХXVIIІ.

   «Тайныя твои наслажденія ведутъ къ открытому позору, твои тайныя пиршества къ вынужденному посту, твои громкіе титулы къ изорванному въ клочья имени, сладость, расточаемая твоимъ языкомъ, къ горечи полыни! Твои льстящіе тщеславію дары всѣ скоропреходящи. Откуда-же, подлая случайность, происходитъ то, что, несмотря на всѣ твои безобразія, такое громадное количество людей такъ усердно за тобою гоняются?

  

СХХІХ.

   «Когда-же согласишься ты явиться другомъ скромнаго просителя и направлять его туда, гдѣ его желанія могутъ быть исполнены? Когда назначишь ты опредѣленный часъ для окончанія мучительной борьбы? Когда освободишь измученную душу отъ сковывающихъ ее оковъ страданія, пошлешь цѣлебное средство больнымъ и утѣшеніе огорченнымъ? Несчастные бѣдняки, безногіе, слѣпые ползаютъ за тобою; пресмыкаются, взываютъ къ тебѣ съ криками отчаянія, но никогда не находятъ удобной минуты, чтобы поймать тебя, прихотливую случайность.

  

СХХХ.

   «Пока врачъ предается сну, больной успѣваетъ умереть; сирота страдаетъ, пока притѣснитель предается обжорству; правосудіе пируетъ, пока вдова заливается слезами; члены городскихъ совѣтовъ справляютъ празднество, пока чума распространяется въ городѣ; ты не удѣляешь ни одной минуты на дѣла любви къ ближнему и на благотворенія, а между тѣмъ гнѣвъ, зависть, измѣна, насиліе, разъяренное убійство всегда умѣютъ найти удобные часы, служащіе имъ приспѣшниками.

  

СХХХІ.

   «Когда честность или добродѣтель имѣютъ къ тебѣ дѣло, тысячи преградъ мѣшаютъ имъ получить отъ тебя помощь. Имъ дорого приходится платиться за твое участіе, между тѣмъ «зло» никогда ничего тебѣ за это не платитъ. Оно является безплатно и ты выслушиваешь его, даже исполняешь его желанія съ величайшею готовностью. Вмѣсто Тарквинія ко мнѣ прибылъ-бы мой Коллатинъ, если-бы ты ему не помѣшала!

  

СХХХІІ.

   «Ты виновата въ убійствахъ и воровствѣ; виновата въ клятвопреступленіяхъ и въ подкупности; виновата не только въ предательствѣ, въ подлогахъ и въ мошенничествѣ, но даже и въ такой мерзости, какъ кровосмѣшеніе! Ты съ полнаго своего согласія являешься соучастницей во всѣхъ преступленіяхъ прошедшихъ и будущихъ, которыя совершились съ самого сотворенія міра и будутъ совершаться до дня страшнаго суда.

  

СХХХІІІ.

   «Чудовищное время, спутникъ отвратительной ночи, быстрый и ловкій гонецъ зловѣщей заботы, пожиратель молодости, лживый рабъ обманчивыхъ наслажденій, подлый часовой несчастій, вьючная лошадь порока, ты питаешь все и всѣхъ, по такъ-же и убиваешь все существующее. О, выслушай меня, измѣнчивое и наносящее обиды время! Тебѣ обязана я своимъ паденіемъ, будь-же виновата въ моей смерти?

  

CXXXIV.

   «Зачѣмъ твоя прислужница — случайность измѣнила назначеніе тѣхъ часовъ, которые ты отпустила мнѣ для отдыха! Зачѣмъ разрушила она мое счастіе и навѣки приковала къ безконечнымъ страданіямъ? На времени лежитъ обязанность ставить предѣлъ ненависти враговъ, уничтожать ошибки, порожденныя общественнымъ мнѣніемъ, а не стараніе расхищать и бросать на вѣтеръ сокровища законной любви.

  

CXXXV.

   «Слава времени должна заключаться въ томъ, чтобы примирять поссорившихся царей, чтобы срывать личину со лжи, выставлять правду въ надлежащемъ свѣтѣ, скрѣплять своею печатью все достойное уваженія, бодрствовать по утрамъ, зорко сторожитъ по ночамъ, до тѣхъ поръ осыпать обидами обидчика, пока онъ не исправитъ сдѣланнаго имъ зла, съ каждымъ часомъ, съ каждою минутою обращать въ развалины слишкомъ гордыя зданія и пачкать грязью ихъ черезъ-чуръ пышныя башни и позолоченныя главы.

  

CXXXVI.

   «Его обязанность — истачивать величавые монументы, и, сокрушая эти памятники прошлаго, давать тѣмъ пищу забвенію, перечеркивать страницы древнихъ книгъ и измѣнять ихъ значеніе, выдергивать перья изъ крыльевъ старыхъ вороновъ, изсушать соки въ состарившихся деревьяхъ, а весною губить ихъ почки, истачивать ржею старое кованное желѣзо, и вертѣть головокружительное колесо Фортуны.

  

СХХXVII.

   «Твоя обязанность — показывать прародительницамъ дочерей ихъ дочерей, превращать дѣтей въ взрослыхъ, а взрослыхъ въ дѣтей, убивать тигровъ, живущихъ убійствомъ, дѣлать ручными единорога и свирѣпаго льва, заставлять обманщиковъ дѣлаться жертвами собственныхъ обмановъ, радовать земледѣльца обильными урожаями и продалбливать громадные камни при помощи маленькихъ водяныхъ капель.

  

CXXXVIII.

   «Зачѣмъ въ продолженіе своего неутомимаго странствованія производишь ты столько опустошеній, когда тебѣ не дано силы вернуться назадъ, чтобы исправить сдѣланное тобою зло? Сдѣлавъ въ теченіе цѣлаго столѣтія хоть одинъ минутный шагъ назадъ, ты пріобрѣло бы себѣ милліоны друзей, придавая мудрость ‘тѣмъ, кто, даже зная всю несостоятельность должника, не отказываетъ ему въ новыхъ ссудахъ. О, страшная ночь, еслибы ты могла помедлить хоть на одинъ часъ, я успѣла бы предупредить грозу и избѣгнуть крушенія!

  

СХХХІХ.

   «О, безсмѣнный холопъ вѣчности, останови какою-нибудь непріятностью Тарквинія, пока онъ торопливо бѣжитъ отсюда! Придумывай, воздвигай ему преграды за преградой, чтобы самъ онъ проклялъ эту проклятую ночь преступленія! Пусть похожія на призраковъ видѣнія приводятъ въ ужасъ его развратные глаза, и пусть ужасающее воспоминаніе о совершенномъ проступкѣ придастъ каждому придорожному кустарнику чудовищный образъ демона!

  

CXL.

   «Смущай часы его отдыха безпрестанными ужасами; заставь его на ложѣ сна мучительно задыхаться отъ рыданій; пусть на него одно за другимъ сыплятся самыя плачевныя бѣды и исторгаютъ у него стопы отчаянія, однако, не внушающіе тебѣ никакого состраданія! Побей его, вмѣсто камней, окаменѣлыми сердцами, еще болѣе твердыми, чѣмъ настоящіе камни! Пусть самыя кроткія женщины теряютъ для него свою кротость и являются относительно его болѣе свирѣпыми, чѣмъ сами тигры въ суровой своей пустынѣ!

  

CXLI.

   «Пусть на его долю выпадетъ время вырывать свои кудрявые волосы! Пусть на его долю выпадетъ время обращать свою ярость противъ себя-же самого! Дай ему время отчаяться во времени! Дай ему время обратиться въ оплеваннаго всѣми раба! Дай ему время позавидовать рубищу нищаго и дожить до той минуты, когда даже живущій подаяніемъ бѣднякъ откажетъ подѣлиться съ нимъ крохами, ненужными даже нищему!

  

CXLII.

   «Дай ему дожить до того времени, когда всѣ друзья превратятся въ его враговъ и когда всѣ молодые сумасброды станутъ хохотать надъ нимъ во все горло! Дай ему дожить до той поры, когда ему бросится въ глаза, какъ медленно крадется время въ часы скорби, и съ какою быстротою оно мчится въ часы безумья и веселья. Но главное,— дай ему сознать, что проступокъ его непоправимъ и горючими слезами нельзя омыть дурно потраченное время!

  

CXLIII.

   «О, время, ты, что служишь наставникомъ какъ для добрыхъ, такъ и для злыхъ, научи меня проклинать того, кого ты научило нанести мнѣ такое тяжкое оскорбленіе! Пусть этотъ воръ сойдетъ съ ума при видѣ своей тѣни! Пусть онъ каждый день, каждый часъ, помышляетъ о томъ, чтобы покончить съ собою! Гнусныя его руки должны сами пролить гнусную его кровь, такъ-какъ гдѣ-же найдется человѣкъ настолько низкій, который захотѣлъ-бы сдѣлаться презрѣннымъ палачемъ такого подлаго преступника?

  

CXLIV.

   «Да, онъ кажется еще гнуснѣе оттого, что онъ сынъ государя и что онъ пятнаетъ свое будущее такими отвратительными поступками. Чѣмъ выше поставленъ человѣкъ, тѣмъ болѣе уваженія или отвращенія вызываютъ его поступки. Самый крупный бредъ падаетъ на голову того, кто занимаетъ наиболѣе высокій санъ. Когда мѣсяцъ заслоняетъ себя облаками, его отсутствіе становится тотчасъ-же замѣтнымъ; на исчезновеніе за облаками мелкихъ звѣздъ никто не обращаетъ вниманія.

  

CXLV.

   «Воронъ можетъ сколько угодно окунать въ грязную лужу свои черныя крылья и улетать, унося на нихъ прилипшую грязь, никто не обратитъ на это вниманія; но еслибы вздумалъ сдѣлать тоже бѣлоснѣжный лебедь, грязное пятно обезобразило-бы его серебристый пухъ. Ничтожные рабы и холопы представляютъ изъ себя слѣпую ночь, а цари — лучезарный день. Никто не замѣчаетъ летающихъ мушкарокъ, но полета орла вызываетъ всеобщее вниманіе.

  

CXLVI.

   «Прочь отъ меня, безплодныя слова, прислужники пустыхъ и глупыхъ людей. Прочь отъ меня, ненужные звуки, безсильные посредники! Отправляйтесь искать занятій въ школахъ, гдѣ умѣнье препираться считается искусствомъ, или въ суды, гдѣ безконечныя словоизверженія скучныхъ говоруновъ служатъ посредниками между судьями и дрожащими кліентами этихъ говоруновъ. Что же касается меня, мнѣ болѣе незачѣмъ прибѣгать къ словопреніямъ, когда я слишкомъ хорошо знаю, что законъ ничего не можетъ для меня сдѣлать.

  

CXLVII.

   «Напрасно кляну я и случайность, и время, и Тарквинія, и угрюмую ночь, тщетно препираясь съ своимъ безславіемъ, тщетно отбиваюсь отъ моего роковаго отчаянія! Безсильный дымъ словъ нисколько не облегчаетъ моихъ страданій. Единственное средство, которое можетъ меня исцѣлить — это рѣшимость пролить свою кровь, да, свою собственную кровь, отнынѣ опозоренную навсегда.

  

CXLVIII.

   «Бѣдная моя рука, зачѣмъ такое рѣшеніе вызываетъ въ тебѣ дрожь? Гордись.тѣмъ, что такая мѣра можетъ избавить меня отъ безчестія, потому что, если я умру, я буду обязана тебѣ возстановленіемъ своей чести; когда ты не съумѣла защитить честную свою госпожу, когда у тебя не хватило храбрости исцарапать въ кровь лицо моего преступнаго врага, погибни за свою уступчивость и ты вмѣстѣ съ своею госпожею!»

  

CXLIX.

   Высказавъ все это, несчастная Лукреція стремительно вскочила съ своего ложа и, движимая отчаяніемъ, принялась торопливо искать какого-нибудь остраго орудія, которое помогло-бы ей покончить съ собою; но жилище ея не представляло изъ себя склада смертоноснаго оружія. Она не нашла ничего, что могло бы проложить болѣе широкое отверстіе для ея дыханія, которое устремляясь къ ея губамъ, разсѣявалосъ, словно стелящійся въ воздухѣ дымъ изъ кратера Этны, или какъ тотъ дымъ, что послѣ выстрѣла вылетаетъ изъ жерла пушки.

  

CL.

   «И живу я напрасно», говоритъ она: — «и напрасно ищу возможности избавиться отъ загубленной жизни. Я перепугалась меча Тарквинія, грозившаго меня убить, а между тѣмъ я сама для той-же цѣли ищу теперь ножа. Но, когда меня охватилъ страхъ, я еще была вѣрною женою своему мужу… А развѣ теперь я не вѣрна ему попрежнему? Нѣтъ, такая, мысль нелѣпа! Все кончено! Тарквиній отнялъ у меня право называться прекраснымъ именемъ вѣрной жены.

  

CLI.

   «Изъ того, что возбуждало во мнѣ желаніе жить, у меня больше ничего не осталось; зачѣмъ-же мнѣ бояться смерти? Если я смертью смою съ себя наложенное на меня пятно, я украшу щитомъ славы покрывающій меня покровъ стыда. Если-же я не умру, я промѣняю смерть на жизнь, полную позора. Когда сокровище украдено, сжечь ни въ чемъ невиноватый ящикъ, гдѣ оно хранилось, средство не особенно утѣшительное, но зато и не трудное.

  

CLII.

   «Нѣтъ, нѣтъ, дорогой мой Коллатинъ, ты не узнаешь отвратительнаго вкуса насиліемъ загубленной вѣрности. Я не оскорблю честной твоей привязанности, скрывая отъ тебя, что всѣ мои клятвы нарушены, уничтожены въ конецъ! Нѣтъ, отъ этой незаконной прививки никогда не произойдетъ новыхъ отпрысковъ. Тому, кто опозорилъ твой родъ, я но дамъ права хвалиться, что ты съ одурѣлой любовью играешь относительно его плода роль законнаго отца!

  

CLIII.

   «Вѣдь, онъ даже въ тайникѣ своихъ мыслей не станетъ смѣяться надъ тобою, не будетъ въ кругу пріятелей издѣваться надъ твоимъ положеніемъ; ты, по крайней мѣрѣ, будешь знать, что имущество, которымъ ты дорожилъ, не было продано за золото, но похищено у тебя насиліемъ. Что же касается меня, я имѣю право располагать своею судьбою, и хотя въ своей винѣ нисколько не виновата, по я все-таки не прощу себѣ этой вины, а искуплю ее своею смертью.

  

CLIV.

   «Нѣтъ, дорогой, я не допущу, чтобы мой проступокъ отравлялъ тебѣ жизнь и не окутаю своей вины пеленою завѣдомо лживыхъ оправданій. Ради того, чтобы хоть сколько-нибудь скрыть истину насчетъ гнусныхъ подробностей этой ужасной ночи, я не стану расписывать свѣтлыми красками черноту обиды. Мои уста открыто признаются во всемъ; изъ моихъ глазъ, словно ручей, стекающій съ вершины горъ и орошающій долину, хлынутъ потоки чистѣйшей воды, которые смоютъ съ меня всю грязь моего разсказа!»

  

CLV.

   Тѣмъ временемъ, печальная Филомела прекратила свою сладкозвучную пѣсню, въ которой изливались ея ночныя жалобы и стенанія; величавая ночь медленнымъ и унылымъ шагомъ опускается въ кромѣшный адъ. Краснѣющее утро готово подѣлиться своимъ свѣтомъ со всѣми очами, желающими имъ воспользоваться. Только одна угрюмая Лукреція укоряетъ себя за то, что и она видитъ дневной свѣтъ; ей хотѣлось-бы навсегда, словно въ заточеніи, оставаться въ темнотѣ.

  

CLVI.

   Обличитель-день пробивается сквозь каждую щель и какъ будто собирается сдѣлать доносъ на несчастную женщину, въ глубокой тоскѣ пребывающую на ложѣ страданія.— «О, свѣтлое око всѣхъ очей», говорите, она, рыдая:— «зачѣмъ проникаешь ты сюда черезъ мое окно? Перестань подсматривать за мною! Издѣвайся ласками своихъ лучей надъ сомкнутыми еще вѣками; не клейми моего чела своими пронзительными лучами, потому что дню нечего вмѣшиваться въ то, что свершается ночью!»

  

CLVII.

   Такъ готова она придираться ко всему, что попадается ей на глаза. Истинное горе всегда бываетъ какъ-то по-дѣтски раздражительно; на него, словно на раскапризничавшаго ребенка, ничѣмъ нельзя угодить. Застарѣлое горе переносить много легче, чѣмъ недавнее, молодое. Теченіе времени сглаживаетъ, укрощаетъ давнишнія страданія; свѣжія-же огорченія похожи на неопытнаго пловца, ныряющаго слишкомъ глубоко и поэтому тонущаго за недостаткомъ опытности.

  

CLVIII.

   Такъ и Лукреція, погруженная въ цѣлое море заботъ и скорбей, готова раздражиться противъ всего, что попадается ей на глаза, она на все смотритъ глазами своего отчаянія. Всѣ находящіеся передъ нею предметы одинъ за другимъ придаютъ новую силу ея волненію. Ея скорбь то хранитъ полное безмолвіе, какъ бы не находя словъ для выраженія своихъ ощущеній; то она, какъ обезумѣвшая, разражается словами, и этихъ словъ оказывается даже слишкомъ много.

  

CLIX.

   Мелкія пташки, изливающія въ пѣсняхъ свою утреннюю радость, своими звонкими голосами выводятъ страдалицу изъ себя, потому что чужая радость бередитъ свѣжую рану, нанесенную горемъ; удрученнымъ тоскою душамъ становится еще тяжелѣе среди веселаго общества. Скорби привольно только въ обществѣ скорби. Истинному горю становится легче отъ сочувствія такого-же горя.

  

CLX.

   Утопающій въ виду берега испытываетъ двойную смерть, а голоднаго муки голода терзаютъ въ десять разъ сильнѣе, когда онъ видитъ передъ собою роскошныя яства. Одинъ взглядъ на недоступное больному цѣлебное средство еще сильнѣе обостряетъ жгучую боль въ его ранѣ. Великой скорби еще тяжелѣе, когда вблизи отъ нея находится то, что могло-бы принесть ей облегченіе. Глубокія страданія, которыя оставляютъ въ покоѣ, похожи на величавую рѣку, мирно катящую свои тихія воды; если ей на пути встрѣтится препятствіе, она выходитъ изъ своего русла и затопляетъ берега; страданіе же, которое дразнятъ, не хочетъ признавать ни законовъ, ни границъ.

  

CLXI.

   «О, вы, насмѣшливыя птицы»,— восклицаетъ она:— похороните свои пѣсни подъ мягкимъ пухомъ вашихъ вздувающихся зобовъ и онѣмѣйте хоть для того, чтобы я но могла васъ слышать! Моему разстроенному духу ненавистны звонкое щебетаніе и мягкіе, стройные переливы голоса. Повергнутая въ горе хозяйка дома не въ состояніи выносить присутствія веселыхъ гостей. Приберегите свои беззаботныя пѣсенки для тѣхъ, кому онѣ могутъ доставить удовольствіе; скорби пріятны только унылые напѣвы, въ которыхъ размѣръ обозначается слезами.

  

CLXII.

   «Въ твоемъ пѣніи, Филомела, тоже слышатся жалобы на насиліе, поэтому, словно въ печальномъ кустарникѣ, пріютись въ моихъ растрепавшихся волосахъ. Какъ вся сырая земля вмѣстѣ съ тобою оплакиваетъ твое горе, я стану проливать по слезѣ при каждомъ печальномъ звукѣ твоего голоса и своими рыданіями буду поддерживать до конца настроеніе твоей пѣсни. Вмѣсто припѣва, я стану повторять имя Тарквинія, какъ ты съ большимъ искусствомъ повторяешь имя Терея.

  

CLXIII.

   «Пока ты, чтобы не давать задремать своему горю, будешь, распѣвая, прикасаться тѣломъ къ колючему шипу, я несчастная, изъ подражанія тебѣ и для устрашенія глазъ, тоже приставлю къ своей груди острый конецъ ножа; если я забудусь, вздрогну, или голова моя закружится, то упаду на остріе, оно вонзится въ меня, и я умру. Такимъ образомъ, въ нашихъ чувствахъ, словно струны лиры, настроенныхъ на одинъ ладъ, не будетъ разногласія, и обѣ наши скорби сольются воедино.

  

CLXIV.

   «Такъ какъ ты, бѣдная птичка, днемъ не поешь, словно стыдясь чужихъ взглядовъ и какъ-бы боясь, чтобы одинъ изъ этихъ взглядовъ не упалъ на тебя, мы выберемъ какое-нибудь безлюдное и темное мѣстечко, расположенное вдали отъ всякихъ дорогъ и тропинокъ, гдѣ нѣтъ ни палящаго зноя, ни леденящаго холода. Тамъ для дикихъ зѣрей обѣ мы станемъ распѣвать заунывныя пѣсни, которыя сдѣлаютъ этихъ звѣрей ручными, чтобы хоть у нихъ сказалась нѣжная душа, когда люди превращаются въ дикихъ звѣрей».

  

CLXV.

   Подобно бѣдной перепуганной лани, которая порою остановится, осматриваетъ окрестность и какъ-будто растерянно спрашиваетъ себя, какую ей выбрать дорогу, или словно человѣкъ, затерявшійся въ извилинахъ лабиринта, не знаетъ, куда направиться, душа Лукреціи полна смятенія и борьбы съ собою. Она въ недоумѣніи вопрошаетъ себя, что лучше;— жить или умереть, когда опозорена, а смерть какъ будто служить расплатою’ съ укорами совѣсти?

  

CLXVI.

   «Покончить съ собою, умереть?» — говоритъ она: — «но развѣ въ такомъ случаѣ пятно, оскверняющее мое тѣло, не падетъ и на бѣдную мою душу? Тотъ, кто потерялъ половину имущества, долженъ терпѣливѣе переносить свое горе, чѣмъ тотъ, у кого раззоренье поглотило все. Какъ -же назвать иначе какъ не жестокосердой ту, имѣвшую двоихъ дѣтей мать, у которой смерть отняла одного изъ нихъ, а другого хочетъ убить она сама, чтобы долѣе его не кормить?

  

CLXVII.

   «Что было дороже: — тѣло или душа, когда одно еще не подверглось оскверненію, а другая сохраняетъ свою божественность? Оно или она должны мнѣ быть дороже, когда и тѣло, и душа отняты и у небесъ, и у Коллатина. Увы, сдерите кору съ гордаго кедра, и соки его изсякнутъ, а иглы засохнутъ. Тоже самое предстоитъ моей бѣдной душѣ, когда и съ нея содрали кору.

  

CLXVIII.

   «Ея жилище обворовано, покой разрушенъ, путь къ отступленію прегражденъ непріятелемъ, ея священный храмъ разграбленъ, загрязненъ, поруганъ, безпощадно заполоненъ дерзновеннымъ позоромъ. Пусть-же никто не обвиняетъ меня въ безбожіи, если я въ стѣнѣ этой опостылѣвшей мнѣ крѣпости пробью брешь, черезъ которую вырвется на волю моя смущенная душа.

  

CLXIX.

   «Однако, я все-таки не хочу умереть ранѣе, чѣмъ Коллатинъ узнаетъ причину преждевременной моей смерти. Роковой этотъ часъ пробьетъ для меня только тогда, когда мужъ дастъ обѣтъ покарать того, кто вынудилъ меня покончить съ собою. Свою загрязненную кровь я завѣщаю Тарквинію. Онъ ее опозорилъ; за него-то она и прольется… Эта статья, какъ нѣчто должное, найдетъ себѣ мѣсто въ моемъ завѣщаніи.

  

CLXX.

   «Честь свою я завѣщаю ножу, который нанесетъ смертельный ударъ моему опозоренному тѣлу. Честь требуетъ, чтобы тотчасъ былъ положенъ конецъ обезславленной жизни; она, святая, все-таки будетъ продолжать жить даже и тогда, когда сама жизнь угаснетъ. Такимъ образомъ изъ тѣла моего позора возродится моя слава, потому что добровольною своею смертью я убью обидное презрѣнье. Когда умретъ позоръ, моя честь оживетъ снова.

  

CLXXI.

   «Ну, а тебѣ, законный владѣтель утраченной мною драгоцѣнности, что-же мнѣ завѣщать тебѣ? Твоимъ наслѣдствомъ, о, ненаглядный мой, будетъ непреклонная рѣшимость. Она будетъ твоею гордостью и станетъ поминутно напоминать тебѣ, что за меня необходимо отомститъ. Узнай отъ меня, какъ слѣдуетъ поступить съ Тарквиніемъ. Другъ, котораго ты имѣешь во мнѣ, избавить тебя отъ врага, котораго ты имѣешь во мнѣ-же. Въ память обо мнѣ, поступи такъ-же и съ вѣроломнымъ Тарквиніемъ.

  

CLXXII.

   «Послѣднюю свою волю я выражу такъ:— душу свою я завѣщаю небесамъ, тѣло свое — землѣ; рѣшимость свою — тебѣ, дорогой мой супругъ, а честь — тому ножу, который нанесетъ мнѣ смертельный ударъ; свой позоръ тому, кто лишилъ меня добраго имени; что-же касается возстановленія доброй моей славы, пусть она достается тѣмъ изъ пережившихъ меня, кто не былъ обо мнѣ дурного мнѣнія!

  

CLXXIII.

   «Ты, Коллатинъ, просмотрѣвъ мое завѣщаніе, исполнишь его въ точности. Меня уже не будетъ, когда ты его узнаешь. Своею кровью я смою съ своего проступка клеймо, наложенное на него стыдомъ; позоръ моей жизни искупится блистательнымъ ея концомъ. Не падай духомъ, нѣтъ, не падай духомъ, сердце! но твердо скажи:— «Да будетъ такъ!» Будь покорно моей рукѣ, и эта рука тебя побѣдитъ. Когда умрешь ты,умретъ и она, и часъ смерти будетъ торжествомъ для обѣихъ васъ!»

  

CLXXIV.

   Когда планъ самоубійства созрѣлъ окончательно, Лукреція, утеревъ два горькихъ алмаза, выступившихъ на ея блестящихъ глазахъ, глухимъ и разбитымъ голосомъ позвала прислужницу, которая на зовъ госпожи явилась тотчасъ же съ тою поспѣшностью, которая свойственна послушанію, потому что вѣрное своему долгу усердіе поспѣшаетъ на зовъ съ быстротою полета мысли. Щеки несчастной Лукреціи кажутся прислужницѣ чѣмъ-то вродѣ полянъ, засыпанныхъ зимнимъ, тающимъ на солнцѣ снѣгомъ.

  

CLXXV.

   Прислужница, тихимъ и нѣжнымъ голосомъ, служащимъ истиннымъ признакомъ скромности, застѣнчиво пожелала своей госпожѣ добраго утра и поспѣшила придать своему лицу такое-же печальное выраженіе, какое читалось палицѣ хозяйки дома, очевидно, погруженной въ глубокое горе. Однако, она не посмѣла спросить, почему густыя тучи заволокли оба лучезарныя солнца и зачѣмъ горе подернуло блѣдностью ея ланиты.

  

CLXXVI.

   Когда солнце закатывается, земля обливается слезами, и на каждомъ цвѣткѣ, словно на умиленныхъ глазахъ, появляются капли влаги. Такъ и служанка подъ вліяніемъ того, что два чудныхъ солнца закатились съ небесъ ея госпожи и погасили свои огни въ горькой пучинѣ океана, сама почувствовала, что на ея глазахъ выступаютъ двѣ крупныя слезы, и скоро все лицо ея стало влажно, словно его смочила росистая ночь.

  

CLXXVII.

   Довольно долго стояли такъ оба эти прелестныя созданія, изображая изъ себя два фонтана изъ слоновой кости, изливающіе свои струи въ коралловые водоемы. Одна плакала потому, что имѣла основаніе плакать; другая-же прослезилась потому, что въ ной вспыхнуло сочувствіе къ плачущей. Вообще слабый полъ часто бываетъ склоненъ къ слезамъ. Состраданіе въ немъ вызывается воображеніемъ, живо представляющимъ себѣ чужое горе; тогда или глаза его должны тотчасъ же увлажиться слезами, или сердце разорваться.

  

CLXXVIII.

   Сердца у мужчинъ мраморныя; у женщинъ — восковыя, принимающія тотъ или другой образъ, смотря но тому, что изъ этого воска заблагоразсудитъ вылѣпить воля мрамора. Подчинить эти слабыя и притѣсняемыя существа можно при помощи силы, обмана или ловкости. Не считайте ихъ виновницами своихъ прегрѣшеній; не считайте негоднымъ тотъ воскъ, изъ котораго вылѣпленъ образъ дьявола.

  

CLXXIX.

   Ихъ поверхность, словно красивая равнина, доступна каждой пресмыкающейся твари, которая къ пей прокрадется. Въ груди у мужчинъ, словно въ густомъ кустарникѣ, кишатъ пороки, словно гады, таящіеся въ пещерахъ. Каждая ничтожнѣйшая пылинка замѣтна сквозь хрустальную стѣнку. Мужчины умѣютъ скрывать свои проступки подъ личиною смѣлыхъ или невозмутимыхъ взглядовъ; на лицахъ бѣдныхъ женщинъ каждый читаетъ ихъ проступки, какъ по открытой книгѣ.

  

СLXXX.

   Зачѣмъ осуждать самый цвѣтокъ за то, что онъ завялъ; надо въ этомъ винить не его, а зимнюю стужу, заставившую его поблекнуть. Достойно порицанія не то, что загублено, а то, что губитъ. Не говорите, что виноваты бѣдныя женщины, когда мужчины своими преступными дѣяніями доводятъ ихъ до преступленій. Надо порицать за ихъ гнусные пороки однихъ мужчинъ, дѣлающихъ слабыхъ женщинъ рабынями этихъ пороковъ.

  

CLXXXI.

   Яркимъ примѣромъ этому служитъ Лукреція, сдѣлавшаяся истекшею ночью жертвою насилія и поддавшаяся этому насилію подъ вліяніемъ боязни немедленной смерти и той печальной огласки, которая могла бы явиться послѣдствіемъ этой смерти. Все это повело къ тому, что несчастная женщина противъ своей воли оказалась виновной въ измѣнѣ мужу. Съ ея сопротивленіемъ сопряжены были такія опасности, что смертельный страхъ разлился но всему ея тѣлу, а кому же трудно восторжествовать надъ бездушнымъ тѣломъ?

  

CLXXXII.

   Однако, красавица-Лукреція, вооружившись кроткимъ терпѣніемъ, насколько возможно спокойно заговорила съ жалѣвшей ее дѣвушкой. «Дитя мое»,— сказала она:— «но какой причинѣ дозволяешь ты слезамъ цѣлыми потоками струиться по твоимъ ланитамъ? Если ты плачешь потому, что видишь, какъ я глубоко страдаю, то знай, милая дѣвушка, что мнѣ отъ твоихъ слезъ не легче. Если бы меня могли облегчить слезы, достаточно было бы и однихъ моихъ.

  

CLXXXIII.

   «Скажи мнѣ, однако, дитя»,— и тутъ слова ея были прерваны горькимъ стономъ:— «скажи, въ какое время уѣхалъ отсюда Тарквиній?» — «Госпожа моя», отвѣчала прислужница:— «когда я проснулась, Тарквннія здѣсь уже не было. Такое нерадѣніе — большая съ моей стороны оплошность, но извиненіемъ мнѣ служитъ то, что сама я поднялась ранѣе разсвѣта, а Тарквинія уже не было».

  

CLXXXIV.

   «Но, дорогая моя госпожа, если бы у твоей служанки хватило смѣлости, она дерзнула бы спросить тебя, что такъ жестоко тебя огорчаетъ?» — «Молчи!» воскликнула Лукреція:— «если горе мое дѣйствительно тяжело, разсказъ о немъ не уменьшитъ его тяжести, а оно велико настолько, что у меня не хватитъ силъ передать тебѣ, въ чемъ дѣло. А то страданіе, которое нельзя высказать, можетъ но всей справедливости быть названо адскою мукою.

  

CLXXXV.

   «Ступай, принеси мнѣ сюда бумаги, чернилъ и перо… нѣтъ, не трудись; все это есть у меня здѣсь. Однако, мнѣ все-таки надо сказать тебѣ что-то. Да, скажи кому-нибудь изъ слугъ моего мужа, чтобы онъ приготовился тотчасъ же отвезти письмо къ моему дорогому, ненаглядному, безконечно любимому супругу. Скажи слугѣ, чтобы онъ поторопился, какъ можно скорѣе, доставить письмо. Дѣло спѣшное, а написать письмо мнѣ недолго».

  

CLXXXVI.

   Служанка уходитъ. Лукреція, приготовившись писать, держитъ перо надъ бумагой. Между ея мыслями и ея горемъ происходитъ ожесточенная война» Все написанное разсудкомъ тотчасъ же зачеркивается волей:— одно кажется ей слишкомъ снисходительнымъ и мягкимъ, другое — слишкомъ безпощаднымъ и рѣзкимъ. Мысли тѣснятся въ ея головѣ, словно толпа у дверей, споря о томъ, кому пройти первымъ.

  

CLXXXVII.

   Наконецъ, она начинаетъ такъ:— «Достойнѣйшій мой властелинъ, прими этотъ привѣтъ, отъ недостойной твоей жены, желающей тебѣ добраго здоровья. Если ты, ненаглядный мои, желаешь еще разъ увидать свою Лукрецію, поспѣши къ ней, не теряя ни минуты. Пишу тебѣ изъ нашего дома, который посѣтило большое горе. Какъ ни кратки мои слова, моимъ страданьямъ нѣтъ предѣла«.

  

CLXXXVIII.

   Она складываетъ письмо, въ которомъ нѣжно выражена слишкомъ ясная для нея скорбь. Изъ этой краткой записки Коллатинъ можетъ узнать, что на его жену обрушилось горе, но онъ не долженъ знать самой сущности этого горя. Боясь, какъ-бы онъ не осудилъ ее слишкомъ сурово, она не смѣетъ признаться ему въ винѣ, ранѣе чѣмъ ея запятнанная кровь не послужить извиненіемъ запятнавшей ее винѣ.

  

CLXXXIX.

   Къ тому-же она всю силу, всю страстность изліяній своего отчаянія приберегаетъ до той минуты, когда въ состояніи будетъ выслушать ее Коллатинъ. Тогда вздохи ея, рыданія и слезы помогутъ вызвать состраданіе въ ея оскорбленномъ мужѣ и помогутъ смыть подозрѣнія, которыя свѣтъ можетъ возымѣть противъ нея. Не желая быть очерненной заранѣе, она не захотѣла допустить въ своемъ письмѣ никакихъ чернящихъ ее словъ, пока дальнѣйшіе ея поступки не придадутъ болѣе краснорѣчія ея словамъ.

  

СХС.

   Когда лично видишь какое-нибудь потрясающее зрѣлище, впечатлѣніе получается несравненно сильнѣе, чѣмъ отъ разсказа о немъ, потому что въ такомъ случаѣ зрѣніе поясняетъ слуху значеніе того, чему оно свидѣтель. Всякое чувство воспринимаетъ только одну часть страданія, поэтому ухо раскрываетъ вамъ только одну часть того горя, о которомъ разсказываютъ. Мелководный ручей шумитъ иной разъ громче, чѣмъ волны моря, и для скорби, вызвавшей цѣлую бурю словъ, все-таки долженъ наступить отливъ.

  

СХСІ.

   Письмо запечатано; она дѣлаетъ на немъ надпись:— «Должно быть доставлено моему супругу, какъ можно скорѣе, въ Ардею. Болѣе чѣмъ, спѣшное.» Гонецъ готовъ; Лукреція передаетъ ему посланіе и приказываетъ уныло смотрящему на нее слугѣ, чтобы онъ мчался къ Коллатину съ такою-же быстротою, съ какою летятъ запоздалыя птицы, спасаясь отъ сѣвернаго вѣтра. Быстрота, превосходящая даже самое понятіе о быстротѣ, все-таки кажется ей медлительностью; крайнее волненіе всегда требуетъ, крайностей.

  

СХСІІ.

   Простолюдинъ-слуга отвѣшиваетъ ей глубокій, почтительный поклонъ. Онъ, краснѣя и не сводя глазъ съ своей госпожи, принимаетъ изъ ея рукъ бумагу и, не говоря ни да, ни нѣтъ, уходитъ съ свойственною невинности скромностью. Однако, тѣмъ, чью душу терзаютъ укоры совѣсти, чудится, будто всѣ устремленные на нихъ взгляды, ясно видятъ ихъ позоръ. Лукреціи тоже кажется, будто слуга покраснѣлъ отъ того, отъ чего слѣдовало краснѣть ей.

  

CXCIII.

   Простодушный слуга! Сами боги свидѣтели, что краска, залившая тебѣ лицо, произошла отъ недостатка ума, оживленія и смѣлости. Онъ принадлежалъ къ тѣмъ безобиднымъ личностямъ, которыя ставятъ себѣ прямою обязанностью, вмѣсто словъ, отвѣчать одними дѣйствіями, а не подражать другимъ, которые, смѣло насуливъ на словахъ дѣйствовать съ полнымъ усердіемъ, исполняютъ возложенныя на нихъ порученія крайне медленно и нерадиво. Итакъ, хотя честная наружность этого образчика истекшихъ столѣтій сулила весьма много, словесными обѣщаніями онъ себя не связывалъ.

  

СХСІV.

   Его молчаливая готовность исполнить ея приказаніе вызвала въ Лукреціи подозрѣнія. И ея лицо, и его были залиты горячимъ румянцемъ, и ей казалось, что онъ краснѣетъ потому, что ему извѣстно покушеніе Тарквинія. Краснѣя сама, она пристально смотрѣла на слугу; пытливый этотъ взглядъ заставлялъ его смущаться еще болѣе. По мѣрѣ того, какъ горячая краска все сильнѣе разливалась по его лицу, ей все сильнѣе начинало казаться, что онъ на ея лицѣ видитъ какое-то пятно.

  

CXCV.

   Но смотря на то, что вѣрный слуга едва успѣлъ выйти за дверь, Лукреціи кажется, будто его отсутствіе длится невыносимо долго, и ей хотѣлось-бы, чтобы онъ уже вернулся. Она понимаетъ, что теперь уже незачѣмъ вздыхать, плакать и стонать, поэтому она не знаетъ, чѣмъ ей убить время. Скорбь утомилась отъ скорби; рыданія истощились отъ обилія рыданій; поэтому, прервавъ на время свои жалобы, она ищетъ какого-нибудь новаго способа выражать свое отчаяніе.

  

CXCVI.

   Наконецъ, она припоминаетъ, что гдѣ-то виситъ прекрасная картина, изображающая Трою Пріама, передъ которою разстилается греческое войско, готовое отмстить несчастному городу за похищеніе Елены и грозящее разрушить гордый Иліонъ, высокія зданія котораго, казалось, цѣловались съ облаками. Умѣлый художникъ изобразилъ этотъ Иліонъ такимъ прекраснымъ, что казалось, будто само небо наклонялось къ нему, чтобы ласкать его башни.

  

CXCVII.

   На этой картинѣ, словно затѣмъ, чтобы поддразнивать самую природу, искусство тысячѣ печальныхъ и безжизненныхъ предметовъ придало полное подобіе настоящей жизни. Вотъ, напримѣръ, сухая черта, проведенная кистью, приняла видъ человѣческой слезы, пролитой женою надъ трупомъ мужа. Какъ-бы свидѣтельствуя объ искусствѣ художника, кровь какъ будто дымится, а тутъ и тамъ въ глазахъ умирающихъ свѣтится, словно подернутый пепломъ отблескъ, напоминающій находящіеся при послѣднемъ издыханіи уголья костра, которые угасаютъ среди глубокаго мрака.

  

CXCVIII.

   Тамъ было можно видѣть дѣлающаго свое дѣло землекопа, обливающагося потомъ и перепачканнаго пылью, а въ самыхъ бойницахъ троянскихъ стѣнъ виднѣлись глаза осажденныхъ, смотрѣвшихъ на грековъ нельзя сказать, чтобы съ очень большою надеждою… Это произведеніе исполнено было съ такимъ совершенствомъ, что можно было даже въ отдаленныхъ взглядахъ различать выраженіе грусти.

  

СХСІХ.

   Въ лицахъ старшихъ великихъ полководцевъ отражались и милость, и величавость, свойственныя торжествующему мужеству, а въ фигурахъ молодыхъ людей — сила и ловкость. То тутъ, то тамъ живописецъ изобразилъ блѣдныхъ трусовъ, едва державшихся на дрожавшихъ ногахъ; лица эти до того похожи были на перепуганныхъ крестьянъ, что можно было поклясться, будто видишь, какъ они дрожатъ и трепещутъ.

  

CC.

   О, съ какимъ искусствомъ схвачены были физіономіи Аякса и Улисса! На каждомъ лицѣ отчетливо отпечатывался характеръ этихъ лицъ. Въ глазахъ Аякса сверкала грубая ярость и свирѣпость; въ тонкомъ взглядѣ хитраго Улисса сразу сказывались и глубокій мыслитель, и улыбающійся правитель.

  

CCI.

   На той же картинѣ можно было видѣть и почтеннаго Нестора въ положеніи витіи, говорящаго рѣчь и какъ бы поощрявшаго грековъ идти на бой; сдержанное движеніе его руки вызывало вниманіе и очаровывало взоръ. Серебристо-бѣлая борода маститаго старца какъ будто двигалась подъ вліяніемъ рѣчи, а изъ его устъ какъ будто вылетало дыханіе и легкими спиралями летѣло къ небесамъ.

  

ССІІ.

   Вокругъ него расположена была цѣлая толпа зѣвакъ, которые какъ-будто упивались его мудрыми совѣтами, и хотя у всѣхъ лицъ выраженія были различныя, ново всѣхъ сказывалось напряженное вниманіе, словно ихъ слухъ былъ поглощенъ чарующимъ пѣніемъ сирены. По прихоти художника, иныя головы были выше, другія ниже; иные лбы, до половины скрытые другими, казалось, стремились подняться выше и тѣмъ придавали поразительной картинѣ еще болѣе жизненности.

  

ССІІІ.

   Здѣсь рука одного человѣка покоится на плечѣ другого, а тѣнь отъ уха другого лежитъ на его носу. Здѣсь одинъ изъ слушателей, слишкомъ тѣсно сжимаемый со всѣхъ сторонъ, надутый и раскраснѣвшійся, отбивается, что есть силъ; такъ и видишь, какъ онъ злится, и какъ будто слышишь его ругательства. Въ окружающихъ его людяхъ замѣтно такое раздраженіе, что только страхъ недослышать хоть одно изъ мудрыхъ изреченій Нестора удерживаетъ ихъ желанія обнажить мечи и затѣять вооруженную драку.

  

ССІV.

   Въ картинѣ, задуманной съ необыкновеннымъ искусствомъ и выполненной съ поразительною жизненною правдой, сказывалась бездна воображенія. Копье, поднятое вверхъ вооруженною рукою, изображало Ахилесса.Самъ онъ заслоненъ другими, поэтому видимъ одному только нравственному оку. Одной руки, одной ступни, лица иди ноги достаточно, чтобы изобразить цѣлую личность.

  

ССV.

   Пока мужественный Гекторъ, лучшая надежда родного города, спѣшитъ въ бой, на укрѣпленіяхъ осажденной Трои стоитъ множество троянскихъ матерей;лица у всѣхъ сіяютъ радостью, вызванною тѣмъ, что юные ихъ сыновья такъ ловко управляютъ сверкающимъ оружіемъ. Онѣ придаютъ своему чувству странное выраженіе:— сквозь ихъ радость, словно тѣнь на лучезарномъ небѣ, просвѣчиваетъ что-то похожее на томительный страхъ.

  

ССVІ.

   Отъ береговъ Дарданеллъ, гдѣ начинался бой, и до поросшихъ тростникомъ песковъ Сіомисскихъ, течетъ багряная кровь, потоки которой старались своими извивами подражать извивамъ битвы. Эти волнистые потоки сначала разбивались объ изрытый трещинами утесъ, потомъ, отхлынувъ назадъ, направлялись къ болѣе глубокимъ волнамъ, сливались съ ними и мчали свою пѣну, чтобы покрыть ею берега Симоиса.

  

ССVІІ.

   Вотъ передъ этимъ-то чудомъ искусства живописи и остановилась Лукреція, чтобы найти на картинѣ хоть одну фигуру, въ которой сосредоточились бы всѣ виды человѣческой скорби. Она видитъ, что многія лица измождены страданіемъ, но ни одно изъ нихъ не являлось полнымъ воплощеніемъ страданія. Наконецъ, на глаза ей попался образъ Гекубы, въ отчаяніи устремившей взоры на раны окровавленнаго Пріама, распростертаго у ногъ гордо торжествующаго Пирра.

  

CCVIII.

   Въ этомъ образѣ художникъ выразилъ всѣ опустошенія времени, крушеніе красоты, все царство зловѣщей боязни за будущее. Лицо Гекубы изрыто бороздами и морщинами; она уже болѣе не похожа на себя. Въ каждомъ кровяномъ сосудѣ ея синяя кровь превратилась въ черную; источникъ, питавшій эти сосуды, изсякъ; казалось, будто жизнь этого образа, словно въ тюрьмѣ, заключена въ уже умершемъ тѣлѣ.

  

ССІХ.

   На эту мрачную тѣнь устремила Лукреція свои взоры; она старалась настроить свое горе сообразно съ горемъ старой прародительницы, которой недоставало только крика, чтобы отвѣтить ей самой, одного горькаго слова, чтобы предать проклятію своихъ враговъ. Художникъ не былъ богомъ и не могъ придать этого созданному имъ образу, поэтому Лукреція находитъ, что живописецъ сдѣлалъ ошибку, придавъ изображенію Гекубы выраженіе такого потрясающаго страданія, не будучи въ состояніи надѣлить ее въ то же время и голосомъ.

  

ССХ.

   «Бѣдный инструментъ, не издающій ни одного звука»,— воскликнула она: — «мой скорбный языкъ придастъ тебѣ силу проливать цѣлебный бальзамъ на написанныя раны Пріама, разразиться громомъ проклятія на Пирра, нанесшаго роковой ударъ! Своими слезами я потушу слишкомъ широко разгорѣвшійся пожаръ Трои, а своимъ ножомъ я выколю изступленные глаза всѣмъ врагамъ твоимъ — грекамъ!

  

ССХІ.

   «Укажи мнѣ ту непотребную тварь, изъ-за которой возгорѣлась вся эта распря, и я своими ногтями изорву въ клочки всю ея красоту! Тебѣ, безумный Парисъ, пылу твоихъ разнузданныхъ страстей пылающая теперь Троя обязана всею массою обрушившихся на нее бѣдствій. Твои глаза зажгли то свирѣпое пламя, которое теперь сокрушаетъ здѣсь все! И вотъ изъ-за преступленія твоихъ глазъ, въ Троѣ умираютъ отецъ и сынъ, мать и дочь!

  

ССХІІ.

   «Зачѣмъ суждено частнымъ наслажденіямъ отдѣльныхъ личностей становиться для множества другихъ людей общественнымъ бичомъ? Пусть бы прегрѣшеніе единственнаго виноватаго падало на одну его голову, а люди, ни въ чемъ не виноватые, были бы защищены отъ несчастій, вызванныхъ преступникомъ. Зачѣмъ за грѣхъ одного кара падаетъ на множество другихъ? Зачѣмъ единичная вида принимаетъ размѣры общественнаго бѣдствія?

  

ССХІІІ.

   «Смотрите!— вотъ плачущая Гекуба; вотъ умирающій Пріамъ; вотъ едва держащійся на ногахъ храбрый Гекторъ, вотъ лишающійся чувствъ Троилъ! Здѣсь другъ рядомъ съ другомъ распростертъ на кровавомъ ложѣ; другъ наноситъ другу невольную рану, а разнузданность одного губитъ столько другихъ существованій! Еслибы обезумѣвшій Пріамъ съумѣлъ обуздать похотливое желаніе своего сына, Троя изукрасилась бы потѣшными огнями въ честь побѣды, а не пылала бы, объятая пламенемъ пожара!»

  

ССXIV.

   Такъ Лукреція, полная состраданія къ изображеннымъ художникомъ бѣдствіямъ Трои, залилась слезами, потому что горе, подобно тяжелому висящему колоколу, однажды приведенному въ движеніе, продолжаетъ звонить, повинуясь собственной своей тяжести, и достаточно ничтожнѣйшей силы, чтобы извлекать изъ него погребальные звуки. Такъ и Лукреція, приведенная въ движеніе, уныло вторитъ всѣмъ скорбямъ, начертаннымъ художникомъ, этому красками написанному горю. Она надѣляетъ ихъ даромъ слова и заимствуетъ у нихъ выраженія.

  

CCXV.

   Она внимательно разсматриваетъ картину и проникается искреннею жалостью ко всѣмъ удрученнымъ страданіемъ. Наконецъ, на глаза ей попадается жалкая скованная личность, съ глубокимъ состраданіемъ смотрящая на фригійскихъ пастуховъ. Хотя на лицѣ этого человѣка и замѣтна тревога, но изъ-за нея сквозитъ тайное удовольствіе. Окруженный спутниками-простолюдинами онъ направляется къ Троѣ съ кроткимъ видомъ покорности, пренебрежительно относящейся ко всѣмъ его несчастіямъ.

  

ССXVI.

   Художникъ пустилъ въ ходъ все свое искусство, чтобы прикрыть личиною все затаенное вѣроломство этой личности и придать ей выраженіе невинности, скромную походку^ спокойный взглядъ, глаза, постоянно увлаженные состраданіемъ, высокое чело, которое переноситъ страданія, не теряя ясности духа, щеки ни красныя, ни блѣдныя, но въ которыхъ оба эти оттѣнка слиты такъ, что излишній румянецъ не давалъ возможности подозрѣвать эту личность въ преступленіи, а блѣдность не обличала тревогъ вѣроломной души.

  

ССXVII.

   Но словно закоренѣлый, искусившійся въ притворствѣ демонъ, человѣкъ этотъ принималъ на себя такой честный видъ, прикрывавшій его тайную злобу такою непроницаемою бронею, что никому не могло придти на мысль подозрѣніе, чтобы пресмыкающееся лукавство и клятвопреступленіе могли своими тучами омрачить такой лучезарный день, и чтобы адская гнусность могла грязнить собою такой безукоризненный, даже святой образъ.

  

ССXVIIІ.

   Въ этой личности искусный художникъ хотѣлъ изобразить клятвопреступника — Синона, чей чарующій разсказъ долженъ былъ послужить причиною смерти довѣрчиваго Пріама, и чьи слова, подобно пламени пожара, должны были испепелить все великолѣпіе богатаго Иліона. Это крушеніе до того взволновало и огорчило небеса, что маленькія неподвижныя звѣзды сорвались съ своихъ неизмѣнныхъ мѣстъ, когда разбилось то зеркало, въ которомъ онѣ отражались.

  

CCXIX.

   Внимательно разсматривая картину, Лукреція начала было ставить даровитому художнику въ вину его же громадныя способности. Она находила, что онъ впалъ въ ошибку, изобразивъ Синона въ такомъ видѣ, находя, что въ такой чарующей внѣшности не могла гнѣздиться такая безобразная душа. Продолжая еще и еще смотрѣть на этотъ образъ, она постепенно открывала въ этомъ честномъ лицѣ выраженіе такой правдивости, что она стала даже уличать художника въ клеветѣ.

  

ССХХ.

   «Не можсетъ бытъ«, воскликнула она: — «чтобы столько лживости…» и готова была прибавить:— «таилось въ такихъ прекрасныхъ чертахъ!» Но вдругъ ей пришли на память черты Тарквинія, и вмѣсто отрицанія съ ея устъ срывается подтвержденіе. Она измѣнила мнѣніе, и слова ея приняли такой смыслъ:— «Къ несчастью, слишкомъ возможно, что за такими чертами скрывается гнусная, преступная душа!»

  

ССХХІ.

   «Именно такимъ же вкрадчивымъ, какимъ здѣсь изображенъ Синонъ, съ такимъ же яснымъ выраженіемъ тихой грусти и малой усталости, служащей послѣдствіемъ или горя, или непосильныхъ трудовъ, во всеоружіи явился ко мнѣ Тарквиній. На лицѣ его была та же личина внѣшней добродѣтели, хотя въ постыдной его душѣ кипѣли всѣ внутренніе пороки! Синонъ удостоился отъ Пріама такого же пріема, какой встрѣтилъ у меня Тарквиній, и вотъ такимъ-то образомъ пала и моя Троя!

  

ССХХІІ.

   «Смотрите, смотрите, какъ у внимательно слушающаго Пріама выступаютъ на глазахъ слезы, вызванныя притворными слезами Синона! О, Пріамъ, зачѣмъ, доживъ до старости, ты не набрался ума? Изъ-за каждой слезы, пролитой Синономъ, кто-нибудь изъ троянцевъ истекаетъ кровью! Его глаза мечутъ пламя; изъ нихъ течетъ несоленая вода. Тѣ круглыя и блестящія жемчужины, которыя вызываютъ въ тебѣ состраданіе — на самомъ дѣлѣ мстительные снаряды, бросающіе въ городъ незаливаемый огонь, который спалитъ, несчастный Иліонъ.

  

ССХХІІІ.

   Такіе дьяволы заимствуютъ свой внѣшній видъ у кромѣшнаго мрака ада. Подъ своею пылкою внѣшностью Синонъ ощущаетъ ледяную дрожь, и въ то-же время всепоглощающее пламя пожара тлѣетъ подъ самою его холодностью. Обѣ стихіи только затѣмъ такъ плотно спаиваются въ его душѣ, чтобы обманывать глупцовъ и придавать имъ болѣе смѣлости. Синонъ при содѣйствіи лживыхъ своихъ слезъ такъ ловко завладѣваетъ довѣріемъ Пріама, что, благодаря имъ, находитъ возможность поджечь Трою»!

  

ССХХІV.

   При этихъ словахъ, ею овладѣваетъ такое изступленіе, что всякое терпѣніе изгоняется изъ ея души. Она своими ногтями царапаетъ неодушевленнаго Синона, приравнивая его къ гнусному гостю, сдѣлавшему ее ненавистной самой себѣ. Наконецъ, она останавливается и съ улыбкой восклицаетъ:— «Безумная я, безумная! отъ моихъ ногтей ему нисколько не больно, и наносимыя ему раны не дѣлаютъ ему никакого вреда».

  

CCXXV.

   Такъ, то приливаетъ, то отливаетъ потокъ ея горя, и время ея жалобами утомляетъ время. Ей то хочется, чтобы вѣчно длилась ночь; то ею овладѣваетъ страстное желаніе увидѣть восходящую зарю, и она находитъ, что и та, и другая приходятъ слишкомъ медленно. Какъ ни удручена она горемъ, сонъ слетаетъ къ ней очень рѣдко, а для тѣхъ, кто бодрствуетъ почти постоянно, время тянется еще медленнѣе.

  

CCXXVI.

   Но Лукреція, не замѣтила, какъ протекло то время, которое она провела въ созерцаніи изображенныхъ художникомъ образовъ. Отъ ощущенія своихъ страданій ее отвлекла мысль о страданіяхъ постороннихъ, и она забывала собственныя муки, глядя на изображенное передъ нею подобіе мукъ. Мысль, что и другіе страдали и страдаютъ не менѣе насъ, если и несовсѣмъ насъ исцѣляетъ, то несомнѣнно приноситъ намъ иногда облегченіе.

  

CCXXVII.

   Однако, усердный гонецъ успѣлъ тѣмъ временемъ вернуться; вмѣстѣ съ нимъ пріѣхалъ и его хозяинъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ человѣкъ гостей. Коллатинъ нашелъ свою Лукрецію, облеченною въ черныя, траурныя одежды. Вокругъ ея покраснѣвшихъ отъ слезъ глазъ онъ замѣчаетъ синеватые круги, изогнутые, какъ на небѣ радуга; эти влажные метеоры, появляясь среди разгнѣванныхъ стихій, служатъ предвѣстниками новыхъ бурь, которымъ предстоитъ явиться на смѣну прежнимъ бурямъ.

  

ССХXVIIІ.

   Увидѣвъ, что на лицѣ Лукреціи запечатлѣна скорбь, доходящая до отчаянія, мужъ съ изумленіемъ сталъ вглядываться въ ея, проникнутыя глубокою грустью, черты. Заплаканные глаза молодой женщины припухли отъ слезъ и были почти такъ-де красны, какъ кровь. Прежній яркій румянецъ совсѣмъ поблекъ отъ невыносимой душевной тоски. У мужа не хватаетъ силъ спросить жену, что съ нею такое; оба неподвижно останавливаются другъ противъ друга, словно старые знакомые, которыхъ судьба свела вдали отъ дома, а почему это произошло — остается изумляющею ихъ загадкою.

  

ССХХІХ.

   Наконецъ, мужъ, взявъ ее за помертвѣвшую, холодную руку, завелъ съ нею такую рѣчь:— «Какое несчастіе постигло тебя, что ты вся дрожишь? Радость моя, скажи, какое горе прогнало съ твоихъ ланитъ прежній, красивый ихъ румянецъ? Зачѣмъ одѣлась ты въ трауръ? Милая, дорогая, сними личину съ мрачной своей скорби; скажи, откуда происходитъ твое огорченіе, чтобы я получилъ возможность разогнать его».

  

ССХХХ.

   Ранѣе, чѣмъ произнести хоть одно слово страданія, она три раза при помощи вздоховъ пыталась раздуть пламя страданія, тлѣвшее у нея въ груди. Наконецъ, почувствовавъ, что у нея хватитъ силъ отвѣчать на вопросъ мужа, она собралась робко сообщить ему, какъ ея честь попала въ плѣнъ къ непріятелю; мужъ и его благородные спутники приготовились выслушать ея слова съ напряженнымъ вниманіемъ.

  

ССХХХІ.

   И вотъ, бѣдный лебедь, притаясь въ своемъ прибрежномъ гнѣздѣ, запѣлъ унылую, предсмертную пѣсню:— «Достаточно всего нѣсколькихъ словъ», заговорила она:— «чтобы принесть тебѣ покаяніе въ гнусномъ насиліи, которому ничто не можетъ служить извиненіемъ. У меня теперь болѣе страданій въ душѣ, чѣмъ словъ на языкѣ; описывать-же эти страданія было бы слишкомъ долго. У бѣднаго моего усталаго голоса не хватитъ силъ передать ихъ во всѣхъ подробностяхъ.

  

ССХХХІІ.

   «Поэтому пусть моя обязанность ограничится только этимъ заявленіемъ. Дорогой мужъ, въ твое отсутствіе явился чужой человѣкъ и завладѣлъ твоимъ ложамъ. Его голова касалась той подушки, къ которой ты имѣлъ обыкновеніе склонять усталую свою голову. Теперь вообрази всѣ ужаснѣйшія оскорбленія, которыя могутъ быть нанесены женщинѣ, всѣ насилія, которымъ она можетъ подвергнуться, и знай, что ихъ вынуждена была вынести твоя несчастная Лукреція!

  

ССХХХІІІ.

   «Въ мрачныхъ потемкахъ непроглядной ночи, вооруженный сверкающимъ мечемъ и съ свѣтильникомъ въ рукахъ, прокрался къ моему ложу человѣкъ и сказалъ мнѣ тихимъ голосомъ:— «Проснись, красавица-римлянка, и согласись раздѣлитъ со мною любовь; если ты вздумаешь сопротивляться моимъ желаніямъ, я сегодня-же ночью и тебѣ, и твоимъ близкимъ, нанесу такое оскорбленіе, которое всѣхъ васъ покроетъ вѣчнымъ позоромъ!

  

CCXXXIV.

   «Если,— добавилъ онъ: — ты станешь противиться моей волѣ, я убью самаго отвратительнаго изъ твоихъ слугъ, а затѣмъ заколю и тебя; самъ-же стану клясться, будто засталъ васъ на мѣстѣ преступленія, когда вы предавались гнусному дѣлу сладострастія и тутъ-же убилъ обоихъ прелюбодѣевъ. Такое дѣяніе покроетъ меня славою, а тебя вѣчнымъ позоромъ»!

  

CCXXXV.

   «Отъ этихъ словъ меня бросило въ дрожь, и я принялась кричать. Тогда онъ приставилъ свой мечъ къ моему сердцу и сталъ клясться, что жизнь моя прекратится тотчасъ-же, если я произнесу еще хоть одно слово и не перенесу всего съ полнымъ терпѣніемъ. Онъ увѣрялъ, что мой поступокъ не умретъ на скрижаляхъ лѣтописей, и что въ великомъ Римѣ не забудется постыдная смерть Лукреціи и ея холопа!

  

CCXXXVI.

   «Противникъ мой былъ силенъ, а у меня, несчастнаго; слабаго созданія, страхъ отнималъ большую часть его небогатыхъ силъ. Кровожадный судья не давалъ мнѣ говорить, ни одинъ даже самый убѣдительный доводъ не находилъ доступа къ его сердцу. Багряное сластолюбіе явилось свидѣтелемъ, клявшимся, будто жалкая моя красота плѣнила его взоры, а когда ограбленнымъ является судья, подсудимому не избѣгнуть смерти.

  

CCXXXVII.

   «О, научи меня, какъ мнѣ оправдаться передъ самою собою; дай мнѣ отыскать хоть такое убѣжище! Если грубая часть меня самой, тѣло, осквернено гнуснымъ насиліемъ, на моей чистой душѣ не сохранилось ни одного пятна; она-то, по крайней мѣрѣ, никакому покушенію не подверглась! Она никогда не давала согласія стать сообщницей моей слабости и остается попрежнему безгрѣшной въ своемъ отравленномъ жилищѣ»!

  

CCXXXVIII.

   Смотрите! Несчастный и безнадежный человѣкъ, чья жизнь разбилась въ этомъ крушеніи, уныло понуривъ голову, голосомъ, подавляемымъ несчастіемъ, и безпомощно скрестивъ руки, силится вынудить свои блѣдныя, какъ воскъ, губы произнести въ отвѣтъ хоть одно слово. Но всѣ его старанія напрасны: его же дыханіе поглощаетъ то, что готово было вырваться съ его дыханіемъ.

  

ССХХХІХ.

   Какъ съ дикимъ ревомъ мчащійся потокъ отъ слѣдящаго за его теченіемъ взора сначала скрывается въ дугообразныхъ пролетахъ моста, но потомъ собственною же силою вынужденъ снова отхлынуть къ узкому отверстію, придавшему ему такую страшную стремительность, и бѣшенно, ринувшись впередъ, обращается вспять съ одинаковою бѣшенною силою, такъ вздохи и страданія Коллатина какъ будто стараются вызвать наружу взрывъ его отчаянія, но затѣмъ, преграждая этому отчаянію путь, вынуждаютъ его принять обратное движеніе.

  

CCXL.

   Безмолвная скорбь любимаго и несчастнаго человѣка не ускользнула отъ вниманія Лукреціи; скорбь эта пробудила въ ней бездѣйствовавшую ярость. «Дорогой супругъ,— воскликнула она:— «твое огорченіе придаетъ новую силу моимъ страданіямъ; отъ ливня потокъ не изсякаетъ. Твой сдержанный гнѣвъ заставляетъ меня еще мучительнѣе чувствовать тяжесть собственнаго горя. Итакъ пусть окажется достаточнымъ слезъ, изливающихся изъ одной пары глазъ, чтобы потопить невыносимое горе.

  

CCXLI.

   «Именемъ нашей любви, именемъ той, которая умѣла такъ очаровывать тебя, когда ода еще была твоею Лукреціею, молю тебя, выслушай меня теперь. Не медля ни минуты, отомсти тому, кто разомъ сдѣлался и твоимъ врагомъ, и моимъ, и своимъ собственнымъ! Вообрази, будто покушеніе на мою жизнь еще не совершилось, и ты стараешься меня отъ него защитить. Помощь, которую ты можешь мнѣ оказать, является слишкомъ поздно, но пусть, по крайней мѣрѣ, умретъ измѣнникъ; оставлять злодѣевъ безъ наказанія, значитъ поощрять преступленія!

  

CCXLII.

   «Однако, ранѣе, чѣмъ я назову этого мерзавца,— продолжала она, обращаясь къ лицамъ, прибывшимъ вмѣстѣ съ Коллатиномъ:— поклянитесь мнѣ честью, что вы безотлагательно отмстите тому, кто нанесъ мнѣ такую жестокую обиду, потому что преслѣдовать неправду вооруженною рукою — дѣло законное, достойное всякаго уваженія. Каждый благородный воинъ, согласно даннымъ имъ обѣтамъ, обязанъ оказывать справедливость оскорбленнымъ женщинамъ.»

  

ССXLIІ.

   Въ отвѣтъ на эту мольбу, каждый изъ пристутствовавшихъ римлянъ съ благороднымъ рвеніемъ обѣщалъ оказать просившей ту помощь, на которую его обязывала честь и уваженіе къ женщинамъ. Они нетерпѣливо ждали минуты, когда Лукреція сообщитъ имъ имя своего ненавистнаго врага. Однако, она еще не окончила своей тяжкой обязанности и отвѣчала пока отказомъ на ихъ желаніе узнать теперь-же имя обидчика. «О, говорите!» — воскликнула она:— какъ мнѣ смыть съ себя то пятно, которое наложило на меня насиліе?

  

ССXLIV.

   «Объясните мнѣ, въ чемъ собственно состоитъ моя виyа, вина, совершить которую меня заставило стеченіе ужасныхъ обстоятельствъ. Можетъ-ли чистая моя душа сбросить съ себя незаслуженный позоръ и вступиться за свою поруганную честь? При какихъ условіяхъ могу я избавиться отъ такого несчастія и оказаться оправданной? Даже отравленный источникъ можетъ быть очищенъ отъ яда; отчего и мнѣ, подобно ему, не очиститься отъ невольнаго клейма?»

  

CCXLV.

   Въ отвѣтъ на это, всѣ единодушно заявили, что чистота ея души совершенно смываетъ ту грязь, которою запачкано было ея тѣло, а она съ безрадостною улыбкою отвернула въ сторону свое лицо, эту ландкарту, на которую горе и слезы наложили такую глубокую печать — «Нѣтъ, нѣтъ!» — сказала она,— никогда не дамъ я на будущее время ни одной женщинѣ возможности ссылаться на мой примѣръ, чтобы самой быть оправданной!»

  

CCXLVI.

   Тогда съ такимъ глубокимъ вздохомъ, какъ будто ея сердце готово было разбиться, она произнесла имя Тарквинія. «Это онъ! Это онъ!» воскликнула она, но бѣдный языкъ не въ силахъ былъ произнести ничего иного, кромѣ словъ:— «Это онъ!» Тѣмъ не менѣе послѣ множества возгласовъ и отлагательствъ, послѣ множества подавленныхъ рыданій и не меньшаго количества безплодныхъ и судорожныхъ попытокъ, она все-таки добавила: — «Это онъ, благородные римляне, онъ подталкиваетъ мою руку и заставляетъ меня нанести себѣ эту рану!»

  

CCXLVII.

   Съ этими словами она вонзила себѣ въ ни въ чемъ невиноватую грудь лезвіе рокового ножа, и вмѣстѣ съ тѣмъ этимъ-же ударомъ освободила свою душу отъ той оскверненной темницы, гдѣ билась эта душа. Унылыми своими вздохами она завѣщала облакамъ свой крылатый духъ, а изъ ея раны вырвалась неумирающая жизнь, сокрушенная безпощаднымъ горемъ разбитаго существованія.

  

CCXLVIII.

   И самъ Коллатинъ, и всѣ прибывшіе съ нимъ римляне словно окаменѣли и растерянно безмолвствовали, при видѣ такого мрачнаго событія. Тогда отецъ Лукреціи, видя, что она обагрена кровью, бросился на трупъ самоубійцы, а Брутъ вынулъ изъ пурпуроваго источника мечъ, бывшій виновникомъ смерти молодой женщины, и пока рана отъ него освобождалась, кровь изъ нея хлынула еще сильнѣе, какъ слабое проявленіе мести, не находившее себѣ до тѣхъ поръ исхода.

  

CCXLIX.

   Багряная кровь, клубясь, вытекала изъ раны и скоро, раздѣлясь на два потока, стала со всѣхъ сторонъ опоясывать тѣло несчастной, которое, словно подвергнутый разгрому островъ, казалось теперь опустѣлымъ и обезлюдѣвшимъ, благодаря такому стремительному кровоизліянію. Одна часть крови осталась чистой и красной, тогда какъ другая, поруганная Тарквиніемъ, была совсѣмъ черною.

  

CCL.

   Около пятна черной и уже запекшейся крови образовался вѣнчикъ, какъ-будто оплакивавшій оскорбленіе, запятнавшее молодую женщину. Съ тѣхъ поръ, какъ бы въ память несчастій, обрушившихся на Лукрецію, къ испорченой черной крови постоянно примѣшивается липкая влага, тогда какъ чистая кровь попрежнему остается румяной, словно краснѣя за такое проявленіе гнилости.

  

CCLI.

   «О, дочь моя, дорогая моя! восклицалъ старикъ Лукрецій:— та жизнь, которой ты только-что себя лишила, принадлежала мнѣ! Если правда, что въ дѣтяхъ живетъ образъ ихъ родителей, гдѣ-же я стану жить теперь, когда Лукреціи уже нѣтъ болѣе въ живыхъ? Не для этого родилась ты отъ меня. Если дѣти станутъ сходить въ могилу ранѣе своихъ родителей, не они будутъ нашими наслѣдниками, а мы ихъ потомствомъ!

  

CCLII.

   «Бѣдное, разбитое зеркало, какъ часто видалъ я въ миломъ твоемъ отраженіи мою помолодѣвшую старость! Но въ въ этомъ зеркалѣ, еще недавно такомъ чистомъ и блестящемъ, а теперь обвѣтшаломъ и потускнѣвшемъ, я вижу только изношенный временемъ скелетъ. О, ты сорвала съ своихъ щекъ мое изображеніе и такъ помрачила красоту моего зеркала, что я уже болѣе не въ состояніи видѣть то, чѣмъ я былъ когда-то.

  

CCLIII.

   «О, время, прерви свое теченіе, перестань существовать если перестаютъ жить тѣ, кому слѣдовало бы существовать. Неужто гнилая смерть имѣетъ право торжествовать надъ сильными и оживлять жизнь немощнымъ и слабымъ? Старыя пчелы умираютъ и ихъ въ ульѣ замѣняютъ молодыя. Итакъ, живи, безконечно любимая Лукреція, воскресни. Пусть суждено будетъ тебѣ видѣть смерть отца, а не ему быть свидѣтелемъ твоей смерти!»

  

CCLIV.

   Наконецъ, Коллатинъ очнулся, словно отъ сна и приказалъ Лукрецію очистить мѣсто для его скорби. Тогда онъ падаетъ безъ чувствъ на похолодѣвшій трупъ Лукреціи, погружаетъ въ ея кровь блѣдное свое лицо и на нѣсколько минуть кажется такимъ-же умершимъ, какъ и она. Однако, мужественный стыдъ заставилъ его придти въ себя, чтобы жить и отмстить за смерть жены.

  

CCLV.

   Глубокая печаль, охватившая его душу, наложила печать молчанія на его языкъ. Однако, черезъ нѣсколько времени, языкъ этотъ, доведенный до вступленія тѣмъ, что нѣмота лишаетъ его возможности произносить слова, облегчающія гнетъ страданія, началъ говорить; но слова, которыми онъ надѣялся уврачевать свое сердце, звучатъ такъ слабо, смыслъ ихъ такъ теменъ, что никто не въ состояніи разобрать того, что онъ говоритъ.

  

CCLVI.

   Иногда, впрочемъ, ему удавалось ясно произнести имя Тарквинія, но все-таки сквозь зубы, словно онъ разрывалъ это имя на части. Буря вздоховъ вздувала потокъ его отчаянія и заставляла его обращаться вспять, пока эта буря не разразилась дождемъ. Дождь, наконецъ, полилъ, и буря вздоховъ угомонилась. Тогда зять и отецъ, соперничая другъ съ другомъ, принялись проливать обильныя слезы, одинъ оплакивая жену, а другой дочь.

  

CCLVII.

   Одинъ требуетъ, чтобы ему возвратили ее, какъ его собственность, другой тоже заявляетъ на нее права, какъ на собственность, но ни тотъ, ни другой уже не въ состояніи вернуть себѣ той, чьего возврата оба они добиваются такъ страстно. «Она моя!» восклицаетъ отецъ. «Нѣтъ, моя!» возражаетъ мужъ: — «Не отнимайте у моей скорби ея правъ! Пусть никто не смѣетъ оплакивать ея кончину! Она всецѣло принадлежала мнѣ, поэтому никто не имѣетъ права оплакивать ее, кромѣ Коллатина!».

  

CCLVIII.

   «Нѣтъ», возражаетъ Лукрецій:— «она была обязана мнѣ тою жизнью, которой сама-же лишила себя такъ преждевременно и въ такой горькій часъ!» — «Увы! увы!» восклицаетъ Коллатинъ:— «она была моею женою! Л ею владѣлъ, и она уничтожила мое сокровище!» — «Дочь моя! Моя жена!» Вотъ тѣ крики, которые наполняли окружный воздухъ, обвѣвавшій трупъ Лукреціи и въ свою очередь отвѣчавшій:— «Дочь моя! Моя жена!»

  

CCLIX.

   При видѣ такого соревнованія скорби, Брутъ, вырвавшій мечъ изъ груди Лукреціи, возвращаетъ своимъ умственнымъ способностямъ всѣ ихъ гордыя украшенія, все ихъ чувство собственнаго достоинства, какъ въ могилѣ, хороня въ ранѣ Лукреціи все свое притворное безуміе. Его за его шутки, за его сумасбродныя выходки римляне считали тѣмъ-же, чѣмъ шуты бываютъ при дворахъ королей.

  

CCLX.

   Но теперь, чтобы остановить потокъ слезъ, льющійся изъ глазъ Коллатина, онъ срываетъ съ своего лица внѣшнюю личину, за которою таилась глубокая обдуманность, и снабжаетъ свой умъ долго скрываемымъ оружіемъ геніальности.

  

CCLXI.

   «Встань!— воскликнулъ онъ:— встань, оскорбленный римскій гражданинъ!— воскликнулъ онъ Коллатину. Позволь неизвѣданному еще человѣку, котораго всѣ считали за глупца, за безумца, дать сегодня урокъ твоей, всѣмъ извѣстной опытности.

  

CCLXII.

   «Подумай самъ, Коллатинъ, развѣ страданія излечиваются страданіями, а раны врачуются ранами? Развѣ плачемъ исправишь то, что дѣйствительно плачевно? Развѣ, нанося удары самому себѣ, ты кому-нибудь отомстишь за ту обиду, изъ-за которой сердце твоей благородной жены истекаетъ теперь кровью? Такое ребяческое поведеніе только служитъ доказательствомъ душевной слабости. Твоя несчастная жена впала въ ту же ошибку, убивъ себя вмѣсто того, чтобы убить своего врага.

  

CCLXIII.

   «Доблестный римлянинъ, не погружай своего сердца въ разслабляющую росу слезъ. Нѣтъ, преклони вмѣстѣ со мною колѣна и старайся съ своей стороны пробудить своими воззваніями римскихъ боговъ. Да позволятъ они, чтобы всѣ мерзости, позорящія самый Римъ, были, словно соръ, выметены могучими нашими руками съ ея величавыхъ улицъ!

  

CCLXIV.

   «Клянусь Капитоліемъ, которому мы покланяемся, этою безгрѣшною кровью, поруганною такъ гнусно, свѣтомъ этого лучезарнаго солнца, разливающаго съ небесъ потоки своихъ лучей, преумножающихъ богатства плодоносной земли, всѣми правами нашей страны, на которыхъ зиждется могущество Рима, душою цѣломудренной Лукреціи, только-что жаловавшейся намъ на нанесенную ей обиду и, наконецъ, вотъ этимъ окровавленнымъ мечомъ клянусь, что мы отомстимъ за смерть этой безупречно честной жены!»

  

CCLXV.

   Говоря это, онъ ударилъ себя рукою по груди и, въ подкрѣпленіе своего обѣта, поцѣловалъ роковой мечъ, а затѣмъ предложилъ и другимъ дать тотъ же обѣтъ. Всѣ внимали его словамъ съ величайшимъ удивленіемъ, и всѣ безъ исключенія преклонили колѣни къ землѣ. Брутъ еще разъ повторилъ только-что произнесенныя слова обѣта, и всѣ поклялись сдержать его свято.

  

CCLXVI.

   Когда всѣ присоединились къ этому торжественному обѣту, рѣшено было поднять бездыханную Лукрецію на руки, выставить въ Римѣ ея окровавленный трупъ, и такимъ образомъ довести до всеобщаго свѣдѣнія преступленіе Тарквинія. Все это было исполнено безъ малѣйшей потери времени, и римляне съ единодушнымъ восторгомъ привѣтствовали паденіе Тарквиніевъ, приговоренныхъ къ вѣчному изгнанію.

  

Конецъ.

  

ПРИМѢЧАНIЯ

   «Лукреція» была внесена въ списки Stationers Hall подъ заглавіемъ: «Rapt of Lucrece» 9 мая 1594 года и была издана въ томъ же году книгопродавцемъ Гаррисономъ. Она имѣла блестящій успѣхъ; она была издаваема много разъ: въ 1598, 1600, 1607, 1616, 1620 и 1632 гг. Въ изданіи 1616 года поэма раздѣлена на 12 частей.

   Въ «Лукреціи» античный духъ совершенно отсутствуетъ; она вся переполнена эвфуизмами, бывшими въ модѣ въ концѣ XVI вѣка въ Англіи. Она состоитъ изъ двухъ-сотъ шестидесяти пяти строфъ, по семи стиховъ въ каждой строфѣ. Такимъ образомъ, Шекспиру понадобилось 1855 стиховъ на разсказъ, которому Овидій посвятилъ всего 140 строкъ, а Овидій, какъ извѣстно, далеко не славится своею краткостью. Но эта чрезвычайная растянутость не есть единственный недостатокъ «Лукреціи». Риторика занимаетъ огромное мѣсто въ поэмѣ; съ цѣлью замаскировать отсутствіе мысли, является многословіе; на каждомъ шагу разсказъ прерывается прозаическими размышленіями. Тарквиній, еще до своего преступленія, въ 150 стихахъ обращается съ «справедливыми упреками къ своей преступной мысли». Лукреція, послѣ преступленія, совершеннаго надъ нею, громитъ въ 273 стихахъ Тарквинія, Ночь, Время, Случай. Она вспоминаетъ, что у ней есть картина, изображающая Трою, осажденную греками, которые готовы уничтожить городъ, чтобы отомстить за похищеніе Елены. Это даетъ поэту случай описать картину, напомнить,— по Виргилію,— измѣну Синона и сравнить несчастія, угрожающія всему роду Тарквиніевъ вслѣдствіе изнасилованія Лукреціи, съ несчастіями рода Пріама вслѣдствіе похищенія Елены. Кромѣ того, мы здѣсь замѣчаемъ странную попытку замѣнить языкъ поэзіи языкомъ живописи, показать намъ на лицахъ людей то, что они чувствуютъ. Эти особенности манеры Кольриджъ объясняетъ слѣдующимъ остроумнымъ образомъ: «Великій инстинктъ, направлявшій поэта на драматическое поприще, побуждалъ его найти замѣну того нагляднаго языка, того непрерывнаго вмѣшательства и комментарія, которыя заключаются въ интонаціи, во взглядахъ, въ мимикѣ и которыхъ въ своихъ драматическихъ произведеніяхъ онъ былъ вправѣ ожидать отъ актеровъ». Такое объясненіе, невидимому, рѣшаетъ вопросъ, долгое время смущавшій критиковъ: какимъ образомъ величайшій драматическій писатель въ своихъ первыхъ поэтическихъ опытахъ не обнаружилъ никакого драматическаго инстинкта, не создалъ въ своихъ поэмахъ никакого драматическаго положенія? Очевидно, молодой поэтъ, когда сочинялъ свои поэмы, еще не подозрѣвалъ въ себѣ таланта драматурга; по драматическій инстинктъ у него и тогда уже былъ, только на первыхъ порахъ этотъ инстинктъ выразился фальшиво, не въ созданіи драматическаго положенія, а въ замѣнѣ интонаціи голоса, взгляда, мимики дѣйствующаго лица описаніемъ всего этого.

   Принадлежность «Лукреціи» перу Шекспира несомнѣнна. Поэма была первоначально издана Томасомъ Торномъ вмѣстѣ съ «Сонетами» и появилась въ 1609 году съ надписью: Вильямъ Шекспиръ. Не смотря на такое позднее свое появленіе (въ цвѣтущій періодъ шекспировскаго генія), эта поэма, очевидно, была написана гораздо раньше, вѣроятно, въ юности поэта. Она по всѣмъ признакамъ принадлежитъ къ первой манерѣ Шекспира и на ней видно несомнѣнно вліяніе итальянской литературы XV вѣка, бывшей тогда въ большой модѣ въ Англіи. Стихи поэмы имѣютъ совершенно тотъ же характеръ, что и стихи его первыхъ пьесъ; въ нихъ замѣтна та же метафоричность языка, тотъ же искусственный характеръ въ постройкѣ фразы; однимъ словомъ въ «Лукреціи» видна первая манера Шекспира. Съ начала XVII вѣка языкъ Шекспира совершенно измѣняется — упрощается и драматизируется. Типомъ первой манеры можно считать «Ромео и Джульетту»; а второй — «Короля Лира».

   LXIX. Непереводимая игра словъ, заключаящаяся въ различныхъ значеніяхъ въ англійскомъ языкѣ слова — «colour» — цвѣтъ, предлогъ, знамя и проч.