Bibra > Произведения > Все > Сонеты

Сонеты

Автор: Каншин Павел Алексеевич

Скачать

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

В. ШЕКСПИРА

ВЪ ПРОЗѢ И СТИХАХЪ

ПЕРЕВЕЛЪ П. А. КАНШИНЪ.

Томъ восьмой.

1) Два Веронца. 2) Король Генрихъ VIII. 3) Титъ Андроникъ. 4) Сонеты.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ

КЪ ЖУРНАЛУ

«ЖИВОПИСНОЕ ОБОЗРѢНІЕ»

за 1893 ГОДЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

ИЗДАНІЕ С. ДОБРОДѢЕВА.

1893.

OCR Бычков М.Н.

  

СОНЕТЫ.

  

I.

  

   Мы требуемъ потомства отъ прекраснѣйшихъ твореній затѣмъ, чтобы не умирала никогда роза красоты и, отходя какъ болѣе зрѣлая, съ теченіемъ времени, оставляла-бы нѣжный отпрыскъ памятью о себѣ; а ты, обрученный съ одними своими ясными очами, питаешь пламя своей жизни самодовлѣющимъ топливомъ, ты производишь голодъ тамъ, гдѣ есть избытокъ, враждуешь самъ съ собой, слишкомъ жестокъ къ своему нѣжному существу! Ты теперь, свѣжая краса міра, лишь вѣстникъ еще пышной весны, но ты хоронишь въ своемъ отпрыскѣ его содержимое и, нѣжный скупецъ, разоряешься своимъ скряжничествомъ. Пожалѣй міръ, иначе этотъ обжора пойдетъ къ тебѣ, твоей-же могилѣ, чтобы вкусить должное міру.

  

II.

  

   Когда сорокъ зимъ одолѣютъ твое чело и проведутъ глубокія борозды по полю твоей красы, то гордое облаченіе твоей юности, которымъ всѣ восхищаются теперь, станетъ лохмотьемъ, безъ всякой цѣны; и если тебя спросятъ, гдѣ-же вся твоя прелесть, гдѣ всѣ сокровища твоихъ веселыхъ дней, то указаніе на твои глубоко впавшіе глаза будетъ всепожирающимъ стыдомъ, нещадной похвалою. Во сколько болѣе одобренія заслужило-бы употребленіе твоей красоты, если-бы ты могъ отвѣтить: «Этотъ прелестный ребенокъ мой сведетъ за меня счеты и оправдаетъ мою старость»,— свидѣтельствуя, что его красота унаслѣдована отъ тебя. Это стало-бы твоимъ обновленіемъ въ старости и согрѣло-бы твою кровь, когда ты чувствовалъ-бы уже ея охлажденіе.

  

III.

  

   Посмотрись въ зеркало и скажи лицу, которое тамъ увидишь, что пора ему создать и другое; если ты не возродишь теперь его свѣжее подобіе, то обманешь свѣтъ, лишишь блаженства какую-либо мать. Гдѣ такая красавица, невоздѣланное лоно которой презрѣло-бы пахоту твоей работы? Или кому отрадно быть могилой своей любви къ себѣ до того чтобы прекращать потомство? Ты зеркало своей матери, она видитъ въ тебѣ вновь нѣжный апрѣль своей весны; такъ и ты увидишь, сквозь окна своей старости и вопреки своихъ морщинъ, свое золотое время. Но если ты живешь для того чтобы не оставить воспоминанія, умри одинокимъ и твое подобіе умретъ съ тобой.

  

IV.

  

   Расточитель красоты, зачѣмъ ты тратишь на себя же наслѣдіе красоты? Природа завѣщаетъ не въ даръ, а въ ссуду и, будучи щедра, ссужаетъ только щедрыхъ. Зачѣмъ-же ты, прекрасный скряга, употребляешь во зло роскошныя щедроты, данныя тебѣ для раздачи? Безцѣльный ростовщикъ, зачѣмъ пользуешься ты такою суммою суммъ, не живя ею? Ведя дѣло лишь съ собой, ты лишаешь себя своего-же милаго себя. Но когда природа повелитъ тебѣ уйти, какой дѣльный разсчетъ оставишь ты по себѣ? Твоя безполезная красота будетъ схоронена съ тобою, а бывъ въ оборотѣ, она жила-бы, чтобы стать твоимъ душеприказчикомъ.

  

V.

  

   Тѣ самые часы, нѣжно выработавшіе прелестный образъ на которомъ останавливаются всѣ глаза, ожесточатся противъ него-же и обезобразятъ то, что красуется нынѣ. Вѣдь незнающее отдыха время ведетъ лѣто къ гнусной зимѣ и сливаетъ его съ нею: соки поражаются морозомъ, ядреная листва отпадаетъ, красота заносится снѣгомъ, запустѣніе всюду. Тогда, если-бы не оставалось лѣтней влаги, текучей узницы въ хрустальныхъ стѣнахъ, произведенія красоты исчезли бы вмѣстѣ съ красотою, и не осталось-бы не только ихъ, но и воспоминанія о томъ, что они были. Но цвѣты, испуская свои соки, теряютъ лишь свою наружность при встрѣчѣ съ зимою: ихъ благоуханная сущность продолжаетъ жить.

  

VI.

  

   Не дозволяй поэтому суровой рукѣ зимы обезцвѣтить въ тебѣ твое лѣто, прежде нежели ты изольешь свои соки. Наполни благовоніемъ какой-либо сосудъ. Отложи въ какое-нибудь мѣсто сокровища красоты, прежде нежели она сама убьетъ себя. Нельзя называть запретнымъ лихоимствомъ то, что счастливитъ платящихъ добровольно за ссуду; такъ будешь счастливъ ты, создавъ другого себѣ, и еще вдесятеро счастливѣе, если десятерыхъ вмѣсто одного; эти десятеро твоихъ подобій будутъ еще счастливѣе тебя, если десять новыхъ тебя воспроизведутъ тебя еще десять разъ. И что подѣлаетъ смерть, когда ты отойдешь, если ты останешься живымъ въ своемъ потомствѣ? Не будь-же строптивымъ: ты слишкомъ прекрасенъ,чтобы быть добычею смерти и достаться въ наслѣдство червямъ.

  

VII.

  

   Взгляни: когда прекрасное свѣтило поднимаетъ на востокѣ свою пламенную главу, каждый глазъ на землѣ воздаетъ почесть его появленію, покланяясь взоромъ его священному величію; и когда это свѣтило поднимется по крутизнѣ небесной возвышенности, уподобляясь бодрой юности, достигшей зрѣлаго возраста, земные взоры продолжаютъ поклоняться его красотѣ, слѣдя за его золотымъ странствованіемъ. Но когда, съ своей высшей точки, на своей отяжелѣвшей колесницѣ, оно, подобно ослабѣвшему отъ лѣтъ, разстается съ днемъ, взоры, доселѣ почтительные, отвращаются отъ его низменнаго бѣга и смотрятъ въ другую сторону: такъ и ты, переживъ свой полдень, умрешь незамѣченный, если у тебя не родится сынъ.

  

VIII.

  

   Ты, музыка для слуха, почему слушаешь ты музыку грустно? Прелесть не споритъ съ прелестью; радости нравится радость. Зачѣмъ же любишь ты то, что встрѣчаешь невесело, или, лучше сказать, встрѣчаешь съ удовольствіемъ свою скорбь? Если должное сочетаніе хорошо согласованныхъ звуковъ, связанныхъ аккордами, рѣжетъ тебѣ ухо, то это потому, что они кротко укоряютъ тебя за то, что ты теряешь въ одиночествѣ тѣ партіи, которыя ты долженъ исполнять съ другими. Замѣть, какъ струны въ нѣжномъ супружествѣ, одна съ другою, звучатъ совмѣстно въ общемъ своемъ строѣ, походя на отца, ребенка и счастливую мать, которые всѣ воедино издаютъ одну пріятную ноту: эта пѣснь безъ словъ, многозвучная, кажущаяся однозвучной, напѣваетъ тебѣ: «оставаясь одинокимъ, ты будешь ничѣмъ!»

  

IX.

  

   Не изъ страха-ли прослезить глаза вдовицы моришь ты себя въ одиночествѣ? Но если тебѣ случится умереть безъ потомства, міръ будетъ оплакивать тебя, подобно безплодной вдовѣ. Міръ будетъ твоею вдовою и будетъ постоянно плакать о томъ, что ты не оставилъ по себѣ никакого подобія между тѣмъ какъ любая вдова можетъ хранить въ душѣ образъ своего мужа, глядя на лица своихъ дѣтей. Вѣдь то, что мотъ расточаетъ въ свѣтѣ, лишь смѣняетъ мѣсто, потому что свѣтъ продолжаетъ тѣмъ пользоваться; но безплодно потраченная красота загубляется для міра и, не употребляя ея, ея обладатель ее разрушаетъ. Нѣтъ любви къ другимъ у того, кто совершаетъ самъ надъ собою такой позоръ.

  

X.

  

   Стыдись! Докажи, что ты любишь кого-либо, ты, столь беззаботный о себѣ. Соглашаюсь, если хочешь, что тебя любятъ многіе, но что ты не любишь никого, это слишкомъ очевидно, потому что ты такъ проникнутъ смертельною ненавистью, что не устаешь замышлять козни противъ себя, стараясь разрушить тотъ прелестный кровъ, поддержаніе котораго должно бы быть твоею главной заботой. О, измѣни свои помыслы для того, чтобы я могъ измѣнить свое мнѣніе! Неужели ненависть заслуживаетъ лучшаго убѣжища, нежели сладостная любовь? Будь, какъ твоя внѣшность, пріятенъ и добръ, или выкажи, по крайней мѣрѣ, добросердечіе къ самому себѣ; создай другого себѣ изъ любви ко мнѣ, для того, чтобы твоя красота могла вѣчно жить въ твоихъ созданіяхъ — или въ тебѣ.

  

XI.

  

   По мѣрѣ того, какъ ты будешь блекнуть, ты будешь расцвѣтать въ своемъ созданіи всею силою того, что будешь утрачивать самъ; и ту свѣжую кровь, которую ты влилъ, будучи молодъ, ты можешь называть своей, когда отступишь уже отъ молодости. Въ этомъ мудрость, красота и размноженіе; внѣ этого — безуміе, дряхлость и холодный упадокъ. Если-бы всѣ были настроены какъ ты, времена угасли-бы и въ какія нибудь шестьдесятъ лѣтъ насталъ-бы конецъ міру. Пусть тѣ, которыхъ природа создала не для того, чтобы ихъ стоило сохранять, всѣ грубые, безобразные, неотесанные, погибаютъ втунѣ; но тебя она одарила болѣе самыхъ одаренныхъ; ты долженъ оправдать эту мудрость своими щедротами. Она вырѣзала изъ тебя свою печать, полагая при этомъ, что ты будешь дѣлать ею оттиски, не давая пропадать снимкамъ.

  

XII.

  

   Когда я считаю часы, повѣдывающіе о времени, и вижу, какъ ясный день поглощается безобразною ночью; когда я смотрю на фіялку послѣ отошедшей уже весны и на черные кудри, посеребренные бѣлизною; когда я вижу обнаженными отъ листвы тѣ высокія деревья, которыя служили прежде сѣнью отъ жара стадамъ, и лѣтнюю зелень, связанную въ пѵчки, лежащую на носилкахъ, подобную ощетинившейся бѣлой бородѣ,— тогда я перехожу къ вопросу о твоей красѣ, къ тому, что и ты долженъ уйти среди разрушающаго времени, если уже прелестямъ и красотѣ суждено прекращаться и умирать по мѣрѣ того, какъ нарождаются другія. Ничто не можетъ защитить отъ косы Времени, кромѣ потомства, которое выстоитъ противъ него, когда ты будешь унесенъ имъ.

  

XIII.

  

   О, если бы ты существовалъ самъ по себѣ! Но, милый, ты свой только, пока живешь. Ты долженъ принять мѣры противъ своего грядущаго конца и передать свой любезный образъ другому; тогда красотѣ, данной тебѣ только въ пользованіе, не будетъ положено предѣла; ты будешь снова собой послѣ своей кончины, если твой прекрасный потомокъ воплотится въ твоемъ прекрасномъ обликѣ. Кто позволитъ разрушиться столь красивому дому, когда хозяйственная забота можетъ съ честью поддержать его противъ бурныхъ вѣтровъ зимнихъ дней и нещадной ярости вѣчнаго холода смерти? Одни только расточители… Дорогой мой, ты знаешь, у тебя былъ отецъ; пусть твой сынъ скажетъ то же.

  

XIV.

  

   Я заимствую мое сужденіе не изъ звѣздъ; однако, кажется мнѣ, я знакомъ съ астрономіей,— не для того, чтобы предсказывать счастье или несчастье, язвы, засухи или качества временъ года; не могу я тоже предсказывать подробностей участи, намѣчая каждому его громы, дожди и вѣтеръ; не могу предсказывать благополучія принцамъ, читая частыя предвѣщанія тому въ небѣ; но я извлекаю мои познанія изъ твоихъ очей; изъ постоянныхъ звѣздъ я черпаю тотъ выводъ, что истина и красота пойдутъ объ руку, если ты согласишься сберечь запасъ изъ себя самого; иначе,— это я предсказываю тебѣ, твоя кончина будетъ приговоромъ и смертью истины и красоты.

  

XV.

  

   Когда я усматриваю, что каждый произрастающій предметъ сохраняетъ свое совершенство лишь на короткое время и что высшее его развитіе представляетъ одну внѣшность, на которую имѣютъ тайное вліяніе звѣзды; когда я понимаю, что люди произрастаютъ какъ растенія, лелѣемыя и заминаемыя однимъ и тѣмъ же небомъ, кичащіяся въ своемъ юношескомъ расцвѣтѣ и спадающія съ этой высоты, такъ что изглаживается и память о ихъ блестящемъ видѣ; тогда мысль о такомъ непостоянствѣ положенія переноситъ мой взоръ на тебя, столь богатаго юностью, и надъ которымъ опустошительное время сговаривается съ обветшаніемъ,чтобы превратить день твоей молодости въ мрачную ночь. И борясь со временемъ, изъ любви къ тебѣ, пока оно обираетъ тебя, я прививаю къ тебѣ новь.

  

XVI.

  

   Но почему не избираешь ты болѣе могущественнаго пути для борьбы съ этимъ кровавымъ тираномъ, временемъ, и для своей поддержки; при упадкѣ, средствами болѣе благими, нежели мои бѣдныя риѳмы? Ты теперь на вершинѣ счастливыхъ часовъ, и много дѣвственныхъ садовъ, не воздѣланныхъ еще, готовы, въ добродѣтельномъ вожделѣніи, взростить тебѣ живые цвѣты, болѣе похожіе на тебя, чѣмъ твое нарисованное подобіе. Живыя черты возобновятъ ту жизнь которую временная кисть или мое ученическое перо не могутъ воспроизвести живьемъ передъ людскими глазами, и въ ея внутреннемъ достоинствѣ, ни въ ея внѣшней красотѣ. Но, тратя себя, ты себя сбережешь и будешь жить, изображенный своимъ собственнымъ искусствомъ.

  

XVII.

  

   Кто повѣритъ, въ будущія времена, моимъ стихамъ, полнымъ описанія твоихъ высокихъ достоинствъ? Хотя, извѣстно небу, они лишь могила, хоронящая твою жизнь и выдающая менѣе половины твоихъ качествъ. Если-бы я могъ описать всю красоту твоихъ очей и перечислить въ живучихъ числахъ всѣ твои прелести, будущія поколѣнія скажутъ: «Этотъ поэтъ лжетъ; такія небесныя черты не начертывались на земныхъ лицахъ». И мои листы, пожелтѣлые отъ времени, будутъ осмѣяны, какъ старики, болѣе болтливые, чѣмъ правдивые; и твои справедливыя права сочтутся за поэтическій задоръ и за преувеличенныя строфы старинной пѣсни. Но если въ то время будетъ жить какое-либо твое дитя, ты будешь жить вдвойнѣ,— въ немъ и въ моихъ стихахъ.

  

XVIII.

  

   Сравню-ли я тебя съ лѣтнимъ днемъ? Ты милѣе его и умѣреннѣе: суровые вѣтры сносятъ нѣжныя майскія почки и лѣто заключаетъ договоръ на слишкомъ короткій срокъ. Иногда небесное око горитъ слишкомъ ярко, иногда бываетъ затуманена его золотая окраска. И все красивое теряетъ часто красу; обезображиваясь случайно или вслѣдствіе все измѣняющаго природнаго теченія. Но твое лѣто не должно увясть, не должно утратить тѣ красы, которыми ты обладаешь; смерть не должна чваниться тѣмъ, что ты бродишь подъ ея тѣнью, когда ты будешь продолженъ во времени вѣчнымъ потомствомъ: доколѣ люди будутъ дышать и глаза будутъ видѣть, оно будетъ жить и олицетворять тебя.

  

XIX.

  

   Всепожирающее время, притупи свои львиные когти и предоставь землѣ пожирать самой ея собственныхъ нѣжныхъ выводковъ; вырви острые зубы изъ лютой тигровой пасти и сожги въ его собственной крови долголѣтняго феникса; твори веселыя и грустныя времена года въ своемъ полетѣ и поступай, какъ вздумаешь, легконогое время, со всѣмъ широкимъ міромъ и его преходящими прелестями; но я запрещаю тебѣ одно болѣе ненавистное преступленіе; о, не врѣзывай своихъ часовъ на прекрасномъ челѣ моего милаго, не проводи на немъ чертъ твоимъ древнимъ перомъ; оставь его незадѣтымъ въ твоемъ шествіи, дабы онъ служилъ образцомъ красоты для послѣдующихъ людей. Но, пожалуй, ожесточайся, ветхое время: не смотря на твои обиды, мой возлюбленный будетъ жить вѣчно юнымъ въ моихъ стихахъ.

  

XX.

  

   У тебя лицо женщины, написанное рукою самой природы, о владѣтель-владычица моей страсти! У тебя женское нѣжное сердце, но незнакомое съ увертливой измѣнчивостью, обычной у лукавыхъ женщинъ, у тебя глаза яснѣе, чѣмъ у нихъ, они не такъ лживы въ своей игрѣ и поглощаютъ тотъ предметъ, на которомъ останавливаются. Мужчина, ты затмѣваешь своимъ блескомъ всякій блескъ, ты привлекаешь взоры мужчинъ, поражаешь души женщинъ. Ты былъ сначала предназначенъ быть женщиной, но природа, вырабатывая тебя, обезумѣла и своей прибавкою лишила меня тебя,— придавъ тебѣ нѣчто, вовсе мнѣ непригодное. Но если она выточила тебя для удовольствія женщинъ, пусть достается мнѣ твоя любовь, а ихъ сокровищемъ будетъ только наслажденіе проявленіями твоей любви.

  

XXI.

  

   Я не таковъ, какъ та муза, что вдохновляется въ своихъ стихахъ размалеванной красотой, употребляетъ самое небо для ея разукрашиванія, приравниваетъ все красивое къ своей красавицѣ, гордо уподобляетъ ее солнцу и лунѣ, всѣмъ драгоцѣннымъ камнямъ земнымъ и морскимъ, первородному апрѣльскому цвѣту и всѣмъ рѣдкимъ предметамъ, которые только объяты небеснымъ воздухомъ на этомъ громадномъ шарѣ. О, да буду я, искренній въ любви, искрененъ и въ писаніи; и тогда вы повѣрите мнѣ, что возлюбленное мною такъ прекрасно, какъ только можетъ быть дитя, рожденное матерью, хотя и не столь блестяще, какъ тѣ златые свѣтильники, которые утверждены въ небесномъ эѳирѣ. Пусть говорятъ большее тѣ, которые разсчитываютъ на молву: я не стану выхвалять то, что не располагаю продавать.

  

XXII.

  

   Мое зеркало не увѣритъ меня, что я состарился, пока ты остаешься одного возраста съ юностью; но когда я увижу на тебѣ борозды времени, тогда вспомню и я, что мои дни должны искупиться смертью. Вѣдь вся покрывающая тебя прелесть лишь видимая одежда моего сердца, которое живетъ въ твоей груди, какъ твое во мнѣ: какже могу я быть старше тебя? О, поэтому, милый мой, береги себя, какъ я себя берегу, не ради себя, а ради тебя, нося твое сердце, которое я хочу такъ стеречь, какъ заботливая мамка стережетъ отъ болѣзни своего младенца. Не разсчитывай на свое сердце, если мое будетъ убито: ты отдалъ мнѣ свое и не для того,чтобы я его возвратилъ.

  

XXIII.

  

   Какъ неумѣлый актеръ на сценѣ, изъ робости забывающій свою роль, или какое либо озлобленное существо, переисполненное ярости и въ которомъ самый избытокъ силъ служитъ къ ослабленію его же сердца, такъ и я, по недостатку увѣренности, забываю выражать въ точности всю обрядность любовнаго устава и какъ бы умаляю силу моей собственной любви, будучи обремененъ всей тягостью ея силы. Пусть будутъ же мои писанія моимъ краснорѣчіемъ, нѣмыми глашатаями словъ моей души, молящей о любви и жаждущей награды, будутъ лучше моего языка, выражавшаго уже большее, и большее число разъ. О, научись читать написанное молчаливой любовью: умѣть слушать глазами,— это высочайшее остроуміе любви.

  

XXIV.

  

   Мои глаза замѣнили живописца и утвердили изображеніе твоей красоты на скрижаляхъ моего сердца. Тѣло не служитъ охватывающей его рамой, но главнѣйшее искусство живописца проявлено перспективой; ты видишь лишь сквозь самого художника твой вѣрный образъ тамъ, гдѣ онъ находится: онъ виситъ въ храминѣ моего сердца, окна которой замѣнены твоими глазами. Смотри, какъ одни глаза оказали услугу другимъ: мои глаза начертили твой образъ, а твои служатъ окнами моей груди и, черезъ нихъ, солнце любитъ заглядывать туда, чтобы взглянуть на тебя. Но глазамъ не достаетъ одного для возвеличенія ихъ искусства: они рисуютъ лишь то, что видятъ, сердца же не вѣдаютъ они.

  

XXV.

  

   Пусть тѣ, которымъ благопріятствуютъ звѣзды, чванятся общественными почестями и гордыми титулами,между тѣмъ какъ я, лишенный фортуною такого торжества, наслаждаюсь неожиданнымъ счастьемъ, которое цѣню выше всего. Любимцы великихъ государей распускаютъ свои прекрасные листья, подобно ноготкамъ, лишь подъ очный солнца; и вся ихъ гордость хоронится только въ нихъ самихъ, потому что они умираютъ, среди своей славы, отъ одного суроваго взгляда. Удрученный воинъ, прославившійся въ битвахъ, выигравъ тысячи сраженій, проиграетъ одно,— и его вычеркиваютъ тотчасъ изъ почетной книги, при чемъ забываютъ всѣ его прежнія заслуги; такъ счастливъ же я, что люблю и что я любимъ, и такъ, что не могу разлучаться и не могу быть разлученнымъ.

  

XXVI.

  

   Властитель моей любви, ты, чьи достоинства непреклонно обратили меня въ обязательное къ тебѣ подданство, отправляю тебѣ это посланіе въ засвидѣтельствованіе этой преданности, а не на показъ своего остроумія. Преданность эта велика, но столь бѣдное остроуміе, какъ мое, представитъ ее скудной, по недостатку словъ для ея выраженія; я надѣюсь, однако, что ты, по доброму настроенію своему, придумаешь въ душѣ, какъ одарить и ее, нагую,— пока та, какая-то, звѣзда, которая управляетъ моими путями, не обратится ко мнѣ милостивымъ ликомъ и не накинетъ наряда на мою лохмотную любовь, чтобы сдѣлать меня достойнымъ твоей благосклонности. Лишь тогда мнѣ можно будетъ осмѣлиться заявлять, насколько я тебя люблю; до тѣхъ поръ, я не буду показываться, чтобы ты не подвергъ меня испытанію.

  

XXVII.

  

   Истомленный работой, я спѣшу къ своей постели, дорогому мѣсту отдыха для членовъ, измученныхъ ходьбой; но тогда начинается странствіе въ моей головѣ, трудящее мой духъ, когда закончился трудъ моего тѣла. Мои мысли, изъ того далека, гдѣ я нахожусь, предпринимають усердное паломничество къ тебѣ и держатъ настежь мои смыкающіяся вѣки, устремляя ихъ въ темноту, зримую для слѣпцовъ. Мое духовное воображаемое зрѣніе представляетъ моимъ слѣпымъ взорамъ твой призракъ, который, подобно драгоцѣнному камню, висящему въ страшномъ мракѣ, превращаетъ черную ночь въ красивую и обновляетъ ея старческое лицо. Ты видишь, что днемъ мои члены, а ночью мой духъ не находятъ покоя — ни тебѣ, ни мнѣ.

  

XXVIII.

  

   Какже могу я воротиться къ счастливому состоянію, если я лишенъ пользованія покоемъ, если дневная тревога не облегчается ночью, и дни угнетаются ночами, а ночи днями. Тѣ и другіе, хотя враждуютъ между собою за власть, но протягиваютъ руки другъ другу, чтобы мучить меня, одни трудомъ, другіе сожалѣніемъ о томъ, что я тружусь вдали и все далѣе и далѣе отъ тебя. Я говорю дню, чтобы ему польстить, что ты свѣтило и счастливишь день, когда тучи заволакиваютъ небо; такъ льщу я и темнолицой ночи: когда блестящія звѣзды не мерцаютъ, ты поглощаешь вечеръ. Но день удлиняетъ ежедневно мои печали, а ночь еженочно заставляетъ силу моей скорби казаться сильнѣе.

  

XXIX.

  

   Когда, въ немилости у счастья и передъ людскими глазами, я оплакиваю наединѣ мою изгнанническую долю, и тревожу глухія небеса моими тщетными воплями, и взираю на себя, и проклинаю свою участь, я желаю быть подобнымъ тому, кто богаче меня надеждою, желаю имѣть его черты, обладать друзьями подобно ему, владѣть искусствомъ одного человѣка, произволомъ другого, чувствую себя наименѣе довольнымъ тѣмъ, чѣмъ наиболѣе пользуюсь, и почти презираю себя среди такихъ мыслей; но мнѣ стоитъ вспомнить о тебѣ,— и тотчасъ мое настроеніе, подобно жаворонку, вздымающемуся, при разсвѣтѣ, съ мрачной земли,— уже поетъ свой гимнъ у небесныхъ вратъ: это потому, что воспоминаніе о твоей сладостной любви приноситъ мнѣ такія богатства, что я не хочу тогда обмѣниваться положеніемъ съ королями.

  

XXX.

  

   Когда къ суду моей тихой, молчаливой думы я вызову воспоминанія о прошломъ, я вздыхаю по потерѣ многаго, чего я искалъ, и, вмѣстѣ съ старыми горестями, оплакиваю вновь утраты дорогого времени. Мои глаза, непривычные къ слезамъ, могутъ тогда заливаться ими по дорогимъ друзьямъ, сокрытымъ въ безсрочной ночи смерти. Я снова плачу надъ давно схороненными любовными огорченіями и сѣтую надъ потерей многихъ исчезнувшихъ видѣній. И я могу печалиться такъ по минувшимъ печалямъ и тяжело перебирать горе за горемъ, подводя счетъ давнишнимъ стонамъ, за которые расплачиваюсь снова, какъ бы за неоплаченные прежде. Но если, среди этого, я вспомню о тебѣ, дорогой другъ, всѣ утраты вознаграждены и конецъ скорбямъ!

  

XXXI.

  

   Твоя грудь обогащена всѣми сердцами, которыя я считалъ умершими, утративъ ихъ; въ ней господствуютъ любовь и всѣ любезныя любви дѣянія, и всѣ тѣ друзья, которыхъ я считалъ схороненными. Сколько священныхъ, надмогильныхъ слезъ вызвала нѣжно-благоговѣйная любовь моя изъ моихъ глазъ, какъ дань покойнымъ, которые, какъ оказывается теперь, лишь удалились, но хранятся сокрытыми въ тебѣ! Ты та могила, въ которой жива моя схороненная любовь, и которая украшена побѣдными знаками моихъ былыхъ возлюбленныхъ, отдавшихъ тебѣ всѣ доли, взятыя ими отъ меня. Эта дань моя многимъ теперь у тебя одного; ихъ образы, любимые мною, я вижу въ тебѣ, и ты, въ которомъ они всѣ, обладаешь всѣмъ мною вполнѣ.

  

XXXII.

  

   Если ты переживешь мои смиренные дни и если послѣ того, какъ грубая смерть покроетъ прахомъ мои кости, тебѣ случится на счастье перечесть еще разъ эти бѣдные, неискусные стихи твоего умершаго обожателя, ты сравнишь ихъ тогда съ современными, улучшенными; но хотя-бы ихъ превосходило всякое перо, сохрани ихъ ради моей любви, а не ради ихъ сложенія, которое съумѣютъ превзойти другіе высшіе, болѣе счастливые люди. О! посвяти мнѣ тогда лишь эту любовную мысль: «если-бы муза моего друга росла вмѣстѣ съ возрастающимъ вѣкомъ, то его любовь породила-бы нѣчто болѣе драгоцѣнное, нежели это, для шествованія въ рядахъ улучшеннаго строя; но если онъ умеръ, а поэты превосходятъ его, то я буду читать ихъ ради ихъ слога, а его ради его любви».

  

XXXIII.

  

   Видалъ я не разъ, какъ блестящее утро ласкаетъ вершины горъ своимъ царственнымъ окомъ, лобзаетъ своимъ золотымъ ликомъ зелень луговъ и золотитъ блѣдныя рѣки своей небесной алхиміей, а потомъ дозволяетъ ничтожнымъ облакамъ проноситься, безобразно клубясь, по его небесному лику, скрывая тѣмъ отъ смущеннаго міра его черты и его тайное бѣгство къ западу подъ этой обидой. Такъ и мое солнце озарило, въ одно раннее утро, мое чело побѣднымъ блескомъ…. Но, увы! оно было моимъ лишь въ теченіе одного часа: мрачная полоса затмила его теперь отъ меня. Однако, моя любовь не отвергаетъ его изъ-за этого: земныя солнца могутъ омрачаться, когда омрачается и небесное.

  

XXXIV.

  

   Зачѣмъ сулилъ ты мнѣ такой прекрасный день и заставилъ меня выйти безъ плаща, дозволя ничтожнымъ облакамъ настигнуть меня въ пути и скрыть твою прелестъ ихъ зловоннымъ дымомъ? Мнѣ мало того, что ты пробиваешься сквозь тучу, чтобы высушить дождь на моемъ побитомъ бурею лицѣ: никто не одобритъ той мази, которая залечиваетъ рану, не исцѣляя страданія. Такъ и твой стыдъ не можетъ служить лекарствомъ для моей скорби: хоть ты и раскаяваешься, я все-же въ потерѣ; печаль обидчика доставляетъ лишь слабое облегченіе тому, кто несетъ на себѣ крестъ горькой обиды. Да, но твои слезы, это перлы, разсыпаемые твоею любовью; онѣ роскошны и служатъ выкупомъ за всѣ дурныя дѣла!

  

XXXV.

  

   Не скорби болѣе о томъ, что сдѣлано тобою: у розъ бываютъ шипы, и въ серебряныхъ ручьяхъ встрѣчается грязь тучи и затмѣнія омрачаютъ и солнце, и луну, и противныя гусеницы водятся въ нѣжнѣйшихъ почкахъ. Всѣ люди совершаютъ ошибки, и я дѣлаю это самъ, оправдывая твои проступки сравненіями, подкупая самого себя, сглаживая твои заблужденія, ища для твоихъ грѣховъ извиненій, превосходящихъ самые грѣхи! Я нахожу объясненіе твоему чувственному проступку,— твой обвинитель становится твоимъ адвокатомъ,— и начинаю законный искъ противъ себя самого. Между моей любовью и ненавистью ведется такая междоусобица, что мнѣ приходится быть союзникомъ милаго вора, который горько обкрадываетъ меня.

  

XXXVI.

  

   Дозволь мнѣ заявить, что мы оба должны быть отдѣльными, хотя остается единою наша нераздѣльная любовь. Пусть позоръ, падающій на меня, переношу я одинъ, безъ твоей помощи. Въ нашей обоюдной любви одно чувство уваженія, не смотря на разлученіе нашихъ жизней злымъ рокомъ, который, хотя и не измѣняетъ самого проявленія любви, но лишаетъ счастливые часы любовнаго наслажденія. Я не могу болѣе признавать тебя безъ того, чтобы оплакиваемый мною проступокъ не позорилъ тебя; такъ и ты не можешь оказывать мнѣ открыто честь своего благорасположенія, не отнимая тѣмъ чести отъ своего имени. Не дѣлай же этого: я такъ люблю тебя, что, считая тебя своимъ, считаю своею и твою добрую славу.

  

XXXVII.

  

   Какъ престарѣлый отецъ радуется, видя, что его добрый сынъ совершаетъ юношескіе подвиги, такъ я, искалѣченный взысканною прихотью рока, ищу своего утѣшенія въ твоемъ достоинствѣ, въ твоей доблести; пусть красота, рожденіе, богатство, умъ, что бы ни было изъ всего этого, или все оно, или еще болѣе того, находится по праву увѣнчаннымъ въ тебѣ; я прививаю мою любовь къ этому твоему достоянію, и, слѣдовательно, я не калѣка, я не бѣденъ, не презрѣнъ, если одинъ твой отблескъ придаетъ мнѣ столько сущности, что я восполненъ твоимъ изобиліемъ и живу частицею твоей славы придумай, что есть наилучшаго, и да будетъ это лучшее въ тебѣ: таково мое желаніе и оно счастливитъ меня вдесятеро.

  

XXXVIII.

  

   Можетъ ли моя муза нуждаться въ предметѣ вдохновенія, когда ты вдыхаешь въ мои стихи самого себя, какъ сладостное содержаніе, слишкомъ возвышенное для занесенія на всякую пошлую бумагу? О, благодари себя же, если во мнѣ найдется что либо достойное занять твой взглядъ, потому что кто можетъ быть нѣмъ на столько, что не станетъ писать къ тебѣ, когда ты самъ озаряешь вымыселъ? Будь ты десятой музой, вдесятеро болѣе цѣнной, нежели тѣ старыя девять, которыхъ призываютъ стихотворцы, и дай тому, кто взоветъ къ тебѣ, создать вѣчныя поэмы, которыя переживутъ времена! Если моя легкая муза понравится въ тѣ замѣчательные дни, то пусть трудъ будетъ мой, но хвала да воздастъ тебя!

  

XXXIX.

  

   О, какъ могу я прилично воспѣть твои достоинства, когда ты составляешь лучшую часть меня самого? Что можетъ принести моя собственная похвала мнѣ же самому, и кого я хвалю, какъ не себя, хваля тебя? Изъ-за одного этого будемъ жить порознь, и пусть наша драгоцѣнная любовь утратитъ названіе единства, и мнѣ, благодаря этой разлукѣ, станетъ возможно воздать тебѣ то, на что ты одинъ имѣешь право. О, отсутствіе, какимъ было бы ты мученіемъ, если бы твой горькій досугъ не доставлялъ сладкой свободы занимать время мечтами о любви,— которая такъ нѣжно обманываетъ и мечты, и время,— и если-бы ты и научалъ тоже человѣка раздвоиваться, позволяя тому, кто вдали, выхваливать того, кто остается.

  

XL.

  

   Бери всѣ мои привязанности, любовь моя, бери ихъ всѣ: развѣ у тебя прибудетъ что либо противъ того, что было? Нѣтъ любви, любовь моя, которую ты могъ бы назвать вѣрною мнѣ любовью: все мое было твоимъ прежде, нежели взято тобою еще и это. Если, изъ любви ко мнѣ, ты принималъ мою любовь, то я не могу осуждать тебя за то, что ты присваиваешь любимое мною. Но тебя надо осудить, если ты обманешь себя, своенравно вкушая то, что ты самъ же отвергалъ для себя. Я прощаю тебѣ грабительство, милый воръ, хотя ты крадешь все мое бѣдное состояніе, и однако, то извѣстно любви, прискорбнѣе получать обиды отъ любви, чѣмъ явныя оскорбленія отъ ненависти. О, сладострастная прелесть, придающая красу всему дурному, убивай меня коварствомъ, но мы все же не будемъ врагами!

  

XLI.

  

   Всѣ эти грѣшки, совершаемые твоею прихотью, когда, порой, я отсутствую изъ твоего сердца, свойственны твоей красотѣ и твоему возрасту, потому что искушеніе сопровождаетъ тебя всюду, гдѣ ты находишься. Ты милъ, и потому тобою хотятъ обладать; ты красивъ, и потому тебя осаждаютъ; а когда женщина станетъ прельщать, найдется ли сынъ женщины, способный грубо оттолкнуть ее прежде, нежели она добьется своего? Увы! но ты могъ бы пощадить мои владѣнія и сдержать свою красоту и свою заблуждающуюся юность, которыя увлекаютъ тебя до того въ своемъ распутствѣ, что тебѣ приходится нарушать двойную вѣрность: ея ко мнѣ, черезъ соблазнъ твоею красотою, твою ко мнѣ — черезъ измѣну твоей красоты мнѣ.

  

XLII.

  

   Все мое горе не въ томъ, что она принадлежитъ тебѣ, хотя, могу сказать, я любилъ ее горячо; но ты принадлежишь ей, вотъ въ чемъ моя главная скорбь; эта любовная потеря затрогиваетъ меня глубже. Но, милые обидчики, я извиняю васъ такъ: ты полюбилъ ее, потому что зналъ, что она любима мною; она тоже обманываетъ меня ради меня, дозволяя моему другу оцѣнить ее, какъ мою. Если я утрачиваю тебя, моя потеря идетъ на пользу моей возлюбленной; если теряю ее мой другъ пользуется этой потерей; вы находите другъ друга, я теряю обоихъ,— и оба вы, ради меня, возлагаете на меня этотъ крестъ. Но вотъ въ чемъ радость: я и другъ мой, мы нѣчто единое. Сладкое обольщеніе! оказывается, что она любитъ меня одного.

  

XLIII.

  

   Чѣмъ болѣе смыкаю я глаза, тѣмъ вижу лучше, потому что въ теченіе дня они смотрятъ на предметы ничтожные; но, когда я засыпаю, они видятъ во снѣ тебя и, свѣтлые во тьмѣ, свѣтло устремлены во тьму. Ты, тѣнь котораго освѣщаетъ тѣни, на сколько твой обликъ, дающій тѣнь, представилъ бы чудное зрѣлище при ясномъ днѣ и твоемъ еще яснѣйшемъ свѣтѣ, если твоя тѣнь свѣтитъ такъ невидящимъ глазамъ! Какъ были бы, я говорю, счастливы мои глаза, смотря на тебя среди бѣлаго дня, если и глухой ночью несовершенный призракъ твоей красоты является, сквозь тяжелый сонъ, передъ мои незрячія очи! Всѣ дни кажутся мнѣ ночами, пока не увижу тебя, а ночи — свѣтлыми днями, когда сонъ показываетъ мнѣ тебя.

  

XLIV.

  

   Если бы грубое вещество моего тѣла было духомъ до обидное разстояніе не задерживало бы моего пути: не смотря на пространство, я перенесся бы изъ самыхъ отдаленныхъ мѣстъ туда, гдѣ ты находишься. Что было бы тогда въ томъ, что моя нога ступаетъ на самую отдаленную отъ тебя землю: вѣдь проворная мысль можетъ перескочить черезъ моря и сушу, при одномъ воспоминаніи о мѣстѣ, въ которомъ желаешь находиться. Но, увы! меня убиваетъ мысль о томъ, что я не мысль, могущая переноситься черезъ цѣлыя мили протяженія, когда тебя не будетъ,— а нѣчто созданное вполнѣ изъ земли и воды и обязанное, поэтому, покоряться въ своемъ горѣ доброй волѣ времени. Эти двѣ низменныя стихіи снабжаютъ меня лишь тяжкими слезами, знаменіемъ ярма каждой изъ нихъ.

  

XLV.

  

   Двѣ другія стихіи, легкій воздухъ и очистительный огонь, пребываютъ въ тебѣ, гдѣ бы я ни жилъ. Первый изъ нихъ — моя мысль; второй — мое желаніе; оба они, то здѣсь, то тамъ, скользятъ въ своемъ быстромъ полетѣ, и когда эти двѣ быстрѣйшій стихіи уносятся къ тебѣ нѣжными посланцами моей любви, моя жизнь, созданная изъ четырехъ стихій, оставшись съ двумя, близится къ смерти, обремененная грустью до той поры, пока сочетаніе, необходимое для жизни, не возстановляется во мнѣ съ возвращеніемъ этихъ быстрыхъ пословъ отъ тебя; они приходятъ, удостовѣрясь въ твоемъ здоровьи, чтобы передать это мнѣ. При этой вѣсти я ликую, но едва порадовавшись, я отсылаю ихъ къ тебѣ вновь и тотчасъ впадаю въ печаль.

  

XLVI.

  

   Мои глаза и мое сердце враждуютъ смертельно, стараясь подѣлить обладаніе твоимъ образомъ. Мои глаза хотятъ возбранить моему сердцу твое лицезрѣніе, мое сердце хочетъ отнять право на это у моихъ глазъ. Мое сердце доказываетъ, что ты пріютился въ немъ, какъ въ убѣжищѣ, непроницаемомъ для кристальныхъ очей, но отвѣтчикъ отвергаетъ такой искъ, говоря, что твоя красота отражается въ немъ. Чтобы порѣшить эту тяжбу, созваны присяжные изъ мыслей, все жильцовъ моего сердца, и ихъ приговоромъ присуждена одна твоя половина моимъ яснымъ глазамъ, другая — моему нѣжному сердцу, а именно: моимъ глазамъ досталась твоя внѣшность, а моему сердцу право на твою внутреннюю сердечную любовь.

  

XLVII.

  

   Мое сердце и глаза заключили между собою союзъ и теперь каждому изъ нихъ хорошо при другомъ: когда мои глаза жаждутъ взгляда, или мое влюбленное сердце томится вздохами, тогда мои глаза питаются твоимъ возлюбленнымъ образомъ и приглашаютъ мое сердце къ этому картинному пиру; въ другой разъ мои глаза гостятъ у сердца и принимаютъ свою долю участія въ его любовныхъ мечтахъ. Такимъ образомъ, благодаря твоему-ли изображенію, моей-ли любви, ты, хотя отсутствующій, постоянно со мною, потому что ты не можешь уйти далѣе моихъ помысловъ, а я вѣчно съ ними, они-же съ тобой; если-же они засыпаютъ, твой образъ, являясь предо мной, пробуждаетъ мое сердце для наслажденія и сердца, и глазъ.

  

XLVIII.

  

   Какъ позаботился я, отправляясь въ дорогу, запереть всякую бездѣлицу подъ надежнѣйшій замокъ для того, чтобы все осталось мнѣ на пользу не тронутымъ предательскими руками, подъ этой вѣрной охраной! Но ты, передъ которымъ мои драгоцѣнности только бездѣлица, ты, мое лучшее утѣшеніе, а теперь моя величайшая тревога, ты мое высшее сокровище и моя единственная забота, ты предоставленъ въ добычу любому обыкновенному вору. Тебя не заперъ я ни въ какой сундукъ, кромѣ того, въ которомъ тебя нѣтъ, хотя чувствую тебя тамъ,— въ нѣжный ковчегъ моей груди, изъ котораго тебѣ открытъ всегда, по твоему произволу, входъ и выходъ. И я боюсь, что тебя похитятъ и отсюда, потому что сама честность сдѣлается воровкой ради такой дорогой добычи.

  

XLIX.

  

   Противъ того времени,— если оно только наступитъ,— когда я увижу, что ты осуждаешь мои недостатки и твоя любовь подводитъ свой итогъ, побуждаемая къ этому разсчету благоразумнымъ соображеніемъ; противъ того времени, когда ты будешь проходить мимо меня, какъ чужой, и едва привѣтствовать меня этимъ солнцемъ, своими очами, и твоя любовь, превратясь изъ того, чѣмъ она нынѣ, найдетъ причины къ порѣшенной суровости; противъ такого времени хочу я укрѣпить себя уже теперь, стараясь познать, чего я стою, и поднимаю мою руку на самого себя, чтобы оправдать законность доказательствъ съ твоей стороны. Покидая меня, бѣднаго, ты имѣешь за себя силу закона, потому что я не могу привести доводовъ на пользу того, чтобы ты меня любилъ.

  

L.

  

   Какъ медленно подвигаюсь я на своемъ пути, когда то, что я ищу,— конецъ моего тягостнаго странствія,— говорить моему успокоенію, моему отдыху: «Столько-то миль отдаляютъ тебя отъ твоего друга!» Животное, которое тащитъ меня, отягченнаго моимъ горемъ, ступаетъ неохотно, неся и внутреннее мое бремя; бѣдная скотина какъ-бы инстинктивно угадываетъ, что ея всадникъ не хочетъ того бѣга, который удаляетъ его отъ тебя. Кровавая шпора не возбуждаетъ ее, если гнѣвъ и вонзаетъ ее порою въ ея бока; она отвѣчаетъ на то лишь глухимъ стономъ, который рѣжетъ меня сильнѣе, нежели рѣжетъ шпора ея бока, потому что этотъ стонъ напоминаетъ мнѣ одно: моя скорбь впереди, а радость позади.

  

LI.

  

   Такъ извиняетъ моя любовь досадную медлительность несущаго меня унылаго коня, когда я ѣду прочь отъ тебя: для чего мнѣ спѣшить отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ ты пребываешь? До моего возвращенія нѣтъ нужды въ почтовой гоньбѣ? Но какое извиненіе найдетъ тогда бѣдное животное, когда самая крайняя быстрота будетъ казаться мнѣ медленностью? Я пущу тогда шпоры въ ходъ, хотя-бы сидѣлъ верхомъ на самомъ вѣтрѣ; самый окрыленный бѣгъ покажется мнѣ неподвижностью; ни одинъ конь не сможетъ мчаться вровень съ моимъ желаніемъ. Это желаніе, рожденное совершеннѣйшею любовью, заржетъ,— не грубо-плотски,— въ своемъ яромъ бѣгѣ. Но любовь, ради любви, станетъ такъ извинять мою клячу: за то, что, при удаленіи отъ тебя, она намѣренно шла тихо, я помчусь теперь къ тебѣ, а ей позволю идти какъ она хочетъ.

  

LII.

  

   Я подобенъ богачу, которому блаженный ключъ даетъ доступъ къ его дражайшимъ, спрятаннымъ сокровищамъ. Онъ не хочетъ любоваться ими ежечасно, не желая испортить себѣ ощущенія рѣдкаго удовольствія. И празднества кажутся намъ столь торжественными и необычными потому, что они раскинуты съ промежутками на всю длину года, подобно драгоцѣннымъ камнямъ или узорочіямъ въ ожерельи. Поэтому время, удаляющее тебя, какъ мой сундукъ или тотъ шкафъ, въ которомъ спрятаны мои одежды, дѣлаетъ особо блаженными для меня тѣ особыя минуты, въ которыя выставляетъ полоненное имъ сокровище. Благословенъ ты, достоинства котораго доставляютъ тому, кто имѣлъ тебя, торжество, тому, кто не имѣлъ,— надежду.

  

LIII.

  

   Изъ какого вещества созданъ ты, если тебѣ сопутствуютъ милліоны постороннихъ тѣней? У всякаго существа бываетъ по одной тѣни, но ты можешь отбрасывать не одну, а всякую тѣнь. Если начать описывать Адониса, то это изображеніе будетъ лишь бѣднымъ снимкомъ съ тебя; если употребить всѣ красы искусства для лица Елены, то окажешься вновь нарисованнымъ ты въ греческомъ нарядѣ. Заговоримъ о веснѣ и о годовой жатвѣ, но первая представитъ лишь тѣнь твоей красоты, другая явится лишь подобіемъ твоихъ щедротъ, и въ каждомъ благословенномъ образѣ мы признаемъ тебя. Ты занимаешь долю во всякой внѣшней прелести, но по сердечному постоянству ты не походишь ни на кого, и никто на тебя не походитъ.

  

LIV.

  

   О, насколько красота кажется прелестнѣе отъ того сладостнаго украшенія, которое придаетъ ей искренность! Розы прекрасны на видъ, но мы находимъ ихъ еще прекраснѣе отъ заключеннаго въ нихъ благоуханія. Цвѣтъ шиповника такъ же ярокъ, какъ и душистая окраска розъ, снабженъ такими-же шипами и красуется такъ же игриво, когда дыханіе лѣта вскрываетъ оболочку его почекъ. Но все достоинство этого цвѣтка во внѣшности, и потому онъ живетъ, не прельщая никого, и увядаетъ незамѣченнымъ; онъ умираетъ вполнѣ. Не то съ душистыми розами: ихъ смерть создаетъ благоуханнѣйшіе ароматы. Подобно этому, прекрасный и любезный юноша, когда пройдетъ твоя юность, правду о тебѣ разнесутъ всюду стихи!

  

LV.

  

   Ни мраморъ, ни позлащенныя королевскія надгробія не переживутъ моихъ могучихъ стиховъ; ты сохранишь болѣе блеска въ ихъ содержаніи, нежели въ неомытомъ камнѣ, загрязненномъ неряшливымъ временемъ. Когда опустошительная война низвергнетъ статуи, и смуты разрушатъ созданія зодчества, ни мечъ Марса, ни быстрое боевое пламя не изведутъ живучаго воспоминанія о тебѣ.Ты будешь вѣчно шествовать впередъ, вопреки смерти и враждѣ забвенія; твое восхваленіе будетъ всегда находиться передъ глазами поколѣній, несомыхъ этимъ міромъ до послѣдняго его дня. Такъ, до того суда, на который ты самъ возстанешь, ты будешь жить здѣсь, пребывая на влюбленныхъ въ тебя глазахъ.

  

LVI.

  

   Сладостная любовь, обнови свою силу; пусть не скажутъ, что твоя острота притупляется скорѣе, нежели позывъ къ пищѣ, который удовлетворяется кормленіемъ только на день, а на завтра обостряется съ прежнимъ могуществомъ. Будь таковою же, любовь! хотя ты и насытишь сегодня свои голодные глаза до того, что они станутъ смыкаться отъ пресыщенія, смотри ими на завтра снова и не умерщвляй духа любви вѣчной угрюмостью. Пусть этотъ промежутокъ времени будетъ подобенъ океану, раздѣляющему берега, на которые приходятъ ежедневно двое вновь сговоренныхъ; тѣмъ блаженнѣе для нихъ это зрѣлище, что они видятъ въ немъ возвращеніе любви. Или уподобимъ это зимѣ, которая, принося всякія заботы, заставляетъ трижды сильнѣе желать возвращенія лѣта и цѣнить его.

  

LVII.

  

   Будучи твоимъ рабомъ, что могу я дѣлать, какъ не выжидать часовъ и минутъ хвоей прихоти? Нѣтъ у меня ни драгоцѣннаго времени на какое либо дѣло; нѣтъ никакихъ обязанностей, пока не потребуешь меня ты. Я не смѣю бранить безконечныхъ часовъ, когда я, владыка мой, смотрю на стрѣлки ради тебя, не считаю ѣдкою горечь разлуки, когда ты произнесъ: «прощай!» своему слугѣ. He смѣю я задавать себѣ ревниваго вопроса о томъ, гдѣ ты можешь быть, и дѣлать предположеній о твоихъ дѣлахъ, но, подобно унылому рабу стою и не думаю ни о чемъ, кромѣ того, насколько ты счастливишь тѣхъ, съ кѣмъ ты находишься. До того безумна моя любовь, что она не усматриваетъ, что бы ты ни дѣлалъ, ничего дурного въ своихъ поступкахъ.

  

LVIII.

  

   Избави меня Богъ, сдѣлавшій меня твоимъ рабомъ, отъ желанія хотя мысленно наблюдать за твоими удовольствіями или выпрашивать у тебя отчета объ этихъ часахъ, когда я — твой данникъ, обязанный выжидать твоей доброй воли! О, пусть я, зависящій отъ твоего мановенія, буду узникомъ разлуки, налагаемой на меня твоею свободой! Мое терпѣніе, пріученное къ страданію, переноситъ всякій ударъ, не обвиняя тебя въ обидѣ. Оставайся, гдѣ хочешь твои права такъ сильны, что ты одинъ можешь посвящать свое время, чему ты вздумаешь; одному тебѣ принадлежитъ прощать себѣ преступленія противъ себя-же. Мнѣ надлежитъ ждать, хотя ожиданіе — это адъ, и не осуждать твоихъ развлеченій, дурныхъ или хорошихъ.

  

LIX.

  

   Если справедливо, что новаго ничего нѣтъ, а все, что нынѣ, существовало уже прежде, то также заблуждается нашъ мозгъ, выработывая изобрѣтенія и нося понапрасну вторичное бремя уже рожденнаго ребенка! О, если-бы лѣтописи могли, бросивъ взглядъ назадъ, хотя бы за пятьсотъ солнечныхъ обходовъ, указать мнѣ на твой образъ въ какой нибудь древней книгѣ, отъ тѣхъ временъ, когда впервые мысль стала выражаться письменами! Я узналъ бы тогда, что говорилъ древній міръ о такомъ чудѣ стройности, какъ твое сложеніе; измѣнились ли мы, стали ли мы лучше, или же совершается въ насъ тотъ же оборотъ? О, я увѣренъ, умы прежнихъ дней расточали восторженныя похвалы далеко не столь достойнымъ предметамъ!

  

LX.

  

   Подобно тому, какъ волны набѣгаютъ на щебнистый берегъ, такъ спѣшатъ мгновенія къ нашему концу; каждое изъ нихъ занимаетъ мѣсто, бывшее занятымъ передъ этимъ, и спѣшитъ впередъ, чередуясь съ другими въ этой работѣ. рожденное сначала во всемъ блескѣ свѣта, подвигается къ зрѣлости, увѣнчивается ею, но извилистыя затмѣнія борятся съ его торжествомъ, и время, прежде расточавшее дары, теперь уничтожаетъ ихъ. Время пронзаетъ цвѣтъ юности и проводитъ борозды на челѣ красоты; оно пожираетъ чистѣйшія природныя совершенства и ничто не устаиваетъ противъ его косы. Однако же, и въ грядущіе дни будутъ цѣлы мои стихи, воспѣвающіе твои достоинства, вопреки его жестокой десницѣ!

  

LXI.

  

   Ты ли требуешь, чтобы мои вѣки оставались открытыми среди тоскливой ночи? Ты ли желаешь, чтобы нарушался мой сонъ призраками, подобными тебѣ и издѣвающимися надъ моимъ зрѣніемъ? Или же это высланъ тобою твой духъ, въ такую даль отъ своего дома, чтобы наблюдать за моими поступками и застать меня за чѣмъ нибудь постыднымъ и пустымъ, способнымъ вызывать и обусловливать твою ревность? О, нѣтъ, хотя твоя любовь и значительна, но не такъ велика. Не позволяетъ смыкаться моимъ глазамъ моя собственная любовь; моя глубокая любовь нарушаетъ мой покой, заставляя меня исполнять роль ночного сторожа изъ-за тебя: изъ-за тебя я на часахъ, пока ты бодрствуешь гдѣ-то, вдали отъ меня и слишкомъ близко къ другимъ!

  

LXII.

  

   Грѣхъ самолюбія владѣетъ моимъ зрѣніемъ, моей душою и всѣмъ моимъ существомъ, и нѣтъ исцѣленія отъ этого грѣха, столь глубоко укоренившагося въ моемъ сердцѣ. Мнѣ кажется, что нѣтъ лица красивѣе моего, нѣтъ болѣе правильнаго сложенія, нѣтъ ни въ комъ подобнаго совершенства; опредѣляя свои достоинства, я нахожу, что они превосходятъ достоинства всѣхъ другихъ. Но когда зеркало представляетъ мнѣ меня въ дѣйствительности, побитаго, изрытаго поблекшими годами, я вижу нѣчто, совершенно противорѣчащее моему самолюбію: любить себя такъ самолюбиво будетъ нечестіемъ. Это тебя, другое мое я, восхваляю я въ себѣ, раскрашивая мои года красою твоихъ дней.

  

LXIII.

  

   Придетъ время, когда мой возлюбленный, подобно мнѣ теперь, будетъ подавленъ и разбитъ жестокою рукою времени; часы изсушатъ его кровь и начертятъ на его челѣ борозды и морщины; утро его юности дойдетъ до крутизны ночи старости, и всѣ эти прелести, которымъ онъ, вдалыка, теперь, станутъ исчезать или уже вовсе исчезнуть изъ общихъ глазъ, унося съ собою сокровища его молодости. Я обороняюсь уже теперь противъ этой поры, противъ губительнаго ножа жестокаго времени, такъ, чтобы онъ не могъ никогда срѣзать изъ общей памяти красоту моего дорогого возлюбленнаго, хотя и уничтожитъ его жизнь: его красота останется видимою въ этихъ черныхъ строкахъ; онѣ будутъ вѣчно жить, и онъ цвѣсти въ нихъ вѣчно.

  

LXIV.

  

   Когда я вижу, какъ грозная рука времени разрушаетъ роскошныя надменныя затраты надъ схороненными, изжившимися старцами; когда я вижу, порою, высокія башни низвергнутыми и вѣковѣчную мѣдь рабою ярой смерти; когда смотрю на прожорливый океанъ, захватывающій царство суши, и на твердую землю, одерживающую верхъ надъ водяной областью, причемъ добыча и потери ихъ увеличиваются взаимными добычей и потерями; когда я вижу перемѣны въ государствахъ или упадокъ самихъ государствъ то такія разрушенія научаютъ меня раздумывать о томъ, что придетъ время, когда будетъ унесенъ и мой возлюбленный. Такая мысль равна смерти для того, кто долженъ невольно плакать о томъ, зачѣмъ онъ владѣетъ тѣмъ, что ему такъ страшно потерять.

  

LXV.

  

   Если ни мѣдь, ни камень, ни земля, ни безпредѣльное море не могутъ противустоять печальной смертной участи какъ можетъ бороться противъ такого зла красота, сила которой не могучѣе цвѣтка? Какъ можетъ медовое дыханіе лѣта выдержать осаду громящихъ дней, когда и неприступныя скалы недостаточно тверды и стальныя ворота не довольно крѣпки противъ нападенія времени? О, ужасная мысль! Гдѣ, увы! укрыть лучшую драгоцѣнность времени отъ ларца времени? Или какая могучая рука задержитъ его быстрыя ноги, или кто воспретитъ ему грабежъ красоты? Никто! развѣ совершится одно только то чудо, что моя любовь будетъ вѣчно сіять въ чернильныхъ письменахъ!

  

LXVI.

  

   Утомленный всѣмъ, я призываю покой смерти; видя достоинство прирожденнымъ нищимъ, и нужду рядящеюся въ блескъ, и чистѣйшее довѣріе обманутымъ злосчастно, и позлащенныя почести, воздаваемыя позорно, и дѣвственную добродѣтель попранною жестоко, и истинное совершенство въ, несправедливой опалѣ, и силу затираемою кривыми путями, и искусство, которому власть зажимаетъ ротъ, и глупость докторально повѣряющею знаніе, и чистую правдивость называемою простотой, и порабощенное добро въ услугахъ у торжествующаго зла,— утомленный всѣмъ этимъ, я хотѣлъ бы избавиться отъ всего, если-бы, умирая, мнѣ не пришлось покинуть одинокимъ того, кого я люблю.

  

LXVII.

  

   О, зачѣмъ будетъ онъ жить съ испорченностью и освящать безчестіе своимъ присутствіемъ, доставляя тѣмъ грѣху возможность достигать своихъ цѣлей и вкрадываться въ его общество! Зачѣмъ лживая окраска будетъ подражать его щекамъ и снимать мертвое подобіе съ его живого румянца? Зачѣмъ скудной красотѣ искать косвенно обманныхъ розъ, когда его розовый цвѣтъ естественъ? Зачѣмъ живетъ онъ теперь, когда природа стала несостоятельной, обнищавъ кровью, способною алѣть сквозь живыя жилы? У нея нѣтъ теперь, кромѣ его, другого казначейства, и она, гордившаяся столь многимъ, живетъ теперь доходомъ лишь съ него. О, его она хранитъ, чтобы показать, какими богатствами она обладала въ прежніе дни, до наступленія этихъ послѣднихъ, столь плохихъ.

  

LXVIII.

  

   Такъ его щеки служатъ чертежемъ прошедшихъ дней, когда красота жила и умирала, какъ теперь цвѣты, когда ложные признаки прелести не были еще придуманы и не смѣли показываться на живомъ лицѣ; когда золотистыя косы покойницъ, будучи добычею смерти. не обрѣзались для того, чтобы жить новою жизнью на новомъ челѣ, и руно умершихъ красавицъ не красило другихъ. Въ моемъ другѣ оживаютъ эти священные древніе дни: безъ прикрасъ, самъ собою, естественный, онъ не составляетъ себѣ весны изъ чужого расцвѣта, не обкрадываетъ никого бывшаго, чтобы подновить свою красоту. Природа, храня его, показываетъ его ложнымъ прикрасамъ, какъ изображеніе того, чѣмъ была красота въ былые дни.

  

LXIX.

  

   То, что видимъ въ тебѣ для глазъ свѣта, не нуждается ни въ какомъ дополненіи, котораго могли бы пожелать сердца. Всѣ уста — гласъ души — воздаютъ тебѣ должное, произнося лишь одну правду, признаваемую и твоими врагами. Твоя внѣшность вѣнчается, такимъ образомъ, внѣшнею хвалою; но эти самыя уста, воздающія тебѣ что слѣдуетъ, заглушаютъ другими выраженіями свои похвалы, заглядывая далѣе того, что видимо для глазъ. Всѣ хотятъ узнать красоту твоей души и измѣряютъ ее, по догадкамъ, твоими поступками, и тогда они, негодяи, хотя и взиравшіе на тебя благосклонно придаютъ твоему прелестному цвѣту зловоніе плевелъ. Причина тому, что твой ароматъ не равенъ твоему внѣшнему виду, заключается въ слѣдующемъ: ты ростешь безъ призора.

  

LXX.

  

   Если тебя осуждаютъ, этого нельзя ставить тебѣ въ недостатокъ: злословіе избирало себѣ всегда мишенью красоту. Украшеніемъ прелести бываетъ подозрѣніе,— воронъ, летающій въ самомъ чистомъ воздухѣ небесъ. Будь хорошъ, и злословіе лишь болѣе оттѣнитъ твое достоинство, оцѣненное временемъ; червь зла любитъ нѣжнѣйшія почки, а ты являешь собой чистѣйшій, незапятнанный расцвѣтъ. Ты прошелъ сквозь западни юныхъ дней, не подвергнувшись нападенію или выходя изъ него побѣдителемъ. Но эта побѣда не до такой степени побѣдна, чтобы обезоружить постоянно возрастающую зависть. Если-бы твой блескъ не омрачался никакимъ дурнымъ подозрѣніемъ, ты владѣлъ бы безраздѣльно царствомъ сердецъ.

  

LXXI.

  

   Когда я умру, не оплакивай меня долѣе того, какъ услышишь угрюмо-унылый колоколъ, возвѣщающій міру о томъ, что я покинулъ этотъ гнусный міръ для пребыванія съ гнуснѣйшими червями. И если ты прочтешь эти строки, то не вспоминай о начертавшей ихъ рукѣ, потому что я такъ люблю тебя, что хочу лучше быть изглаженнымъ изъ твоихъ мыслей, нежели причинить тебѣ страданіе воспоминаніемъ о себѣ. О, если, говорю я, ты взглянешь на эти стихи, когда я, быть можетъ, буду уже смѣшанъ съ землею, не удостоивай даже упомянуть моего бѣднаго имени, но пусть твоя любовь закончится вмѣстѣ съ моей жизнью,— иначе, мудрый свѣтъ можетъ замѣтить твой плачъ и осмѣетъ тебя вмѣстѣ со мной, когда меня уже не будетъ!

  

LXXII.

  

   О, для того,чтобы свѣтъ не заставилъ тебя разсказывать, что за достоинства были во мнѣ для того, чтобы ты любилъ меня и послѣ моей смерти, ты, милый мой, забудь меня совсѣмъ, потому что ты не можешь указать ничего хорошаго во мнѣ,— развѣ, что ты придумаешь какую нибудь благую ложь ради того, чтобы воздать мнѣ болѣе, нежели я заслуживаю, и окружить большею похвалою умершаго меня, чѣмъ то захотѣла бы добровольно сдѣлать скупая истина. О, чтобы твоя вѣрная любовь не показалась обманщицей изъ-за того, что ты, по своей любви ко мнѣ несправедливо хвалишь меня,— пусть лучше мое имя схоронится вмѣстѣ съ моимъ тѣломъ, а не живетъ, позоря меня и тебя,— потому что мнѣ стыдно быть стоющимъ такъ мало, а тебѣ стыдно любить подобное ничтожество.

  

LXXIII.

  

   Ты можешь видѣть на мнѣ то время года, когда пожелтѣлые листья совсѣмъ отпали уже или висятъ лишь кое-гдѣ на сучьяхъ, вздрагивающихъ отъ холода,— этихъ обнаженныхъ, разрушенныхъ хорахъ, на которыхъ недавно еще распѣвали милыя птички. Во мнѣ представляются тебѣ сумерки дня, догорающаго на западѣ послѣ солнечнаго заката; его уноситъ, мало-по-малу, черная ночь, этотъ двойникъ смерти, замыкающій всѣхъ на покой. Ты видишь во мнѣ мерцаніе того огня, который возлежитъ на пеплѣ своей юности, какъ на смертномъ одрѣ, и долженъ здѣсь угаснуть, пожираемый тѣмъ, что служило къ его же питанію. Ты замѣчаешь это, и твоя любовь усиливается, потому что ты хочешь сильнѣе любить то, съ чѣмъ скоро долженъ разстаться.

  

LXXIV.

  

   Но, будь спокоенъ: когда жестокій приговоръ удалитъ меня, не допуская никого взять меня на поруки, моя жизнь будетъ витать сколько-нибудь въ этихъ стихахъ, которые останутся навсегда при тебѣ, какъ мое поминаніе. Когда ты взглянешь на нихъ снова, ты снова увидишь то, что именно было посвящено тебѣ. Земля можетъ взять отъ меня лишь прахъ, принадлежащій ей, но духъ мой — твой, а это лучшая часть моего существа; поэтому ты утратилъ лишь подонки жизни, кормъ червей, мой трупъ, подлую добычу разбойничьяго ножа, слишкомъ низкую, чтобы быть вспомянутой тобою. Единственно драгоцѣннымъ было то, что содержалось въ этомъ тѣлѣ, и вотъ оно, остающееся съ тобой навсегда.

  

LXXV.

  

   Ты для моихъ мыслей то, что пища для жизни или что своевременно благодатный дождь для почвы, и ради неба я выдерживаю борьбу, подобную происходящей между скрягой и его богатствами: то горжусь, какъ обладатель, то опасаюсь, что лукавый свѣтъ похититъ мое сокровище; то считаю лучшимъ быть съ тобою наединѣ, то желаю, чтобы весь міръ могъ видѣть мое наслажденіе; то я переисполненъ счастьемъ лицезрѣть тебя, то жажду, какъ голодный, одного взгляда; я не имѣю и не ищу никакихъ другихъ удовольствій, кромѣ тѣхъ, которыя принялъ или долженъ принять отъ тебя. Такъ я изнемогаю и пресыщаюсь изо дня въ день, то пожирая все, то лишаясь всего.

  

LXXVI.

  

   Зачѣмъ мои стихи такъ лишены всякихъ новыхъ прикрасъ, такъ далеки отъ изворотовъ и быстрыхъ перемѣнъ? Почему, не слѣдуя за временемъ, я не ищу по сторонамъ вновь открытыхъ методовъ и иностранныхъ пошибовъ? Зачѣмъ пишу я все по прежнему, все одинаково, и удерживаю свое вдохновеніе въ извѣстномъ одѣяніи, такъ что каждое мое слово почти выдаетъ мое имя, указываетъ на свое рожденіе и на свой источникъ? О, ты знаешь, милый мой, я всегда пишу о тебѣ; ты и моя любовь — мой постоянный предметъ; поэтому все мое достоинство въ томъ, что я облачаю только заново старыя слова, преподнося то, чѣмъ угощалъ уже прежде. Но и солнце старѣетъ и обновляется ежедневно; такъ и моя любовь повторяетъ постоянно то, что уже было говорено.

  

LXXVII.

  

   Твое зеркало покажетъ тебѣ, какъ увядаютъ твои красы, а часы — какъ пропадаютъ твои драгоцѣнныя мгновенія. Эти ненаполненныя страницы прймутъ отпечатокъ твоей души, и ты извлечешь свое поученіе изъ этой книги. Морщины, которыя правдиво отразитъ твое зеркало, напомнятъ тебѣ объ отверзтой могилѣ; украдкой движущаяся стрѣлка покажетъ тебѣ предательское движеніе времени навстрѣчу вѣчности. Такъ слушай: чего не въ состояніи удержать твоя память, запиши на эти пустыя страницы, и ты увидишь, что эти взлелѣянныя тобой чада, рожденныя твоимъ мозгомъ, откроютъ тебѣ новое знакомство съ твоей же душой. Этотъ архивъ каждый разъ, когда ты въ него заглянешь, принесетъ тебѣ пользу и составитъ богатство твоей книги.

  

LXXVIII.

  

   Я столь часто взывалъ къ тебѣ, какъ къ своей музѣ, и встрѣчалъ въ тебѣ такую помощь моимъ стихамъ, что теперь каждое перо слѣдуетъ моему обычаю и распространяетъ свою поэзію подъ твоимъ покровительствомъ. Твои глаза, научившіе нѣмыхъ пѣть такъ звонко, и тяжеловѣсное невѣжество парить такъ высоко, прибавившій перьевъ къ крыльямъ учености и одарили изящество двойной величавостью. Но гордись наиболѣе тѣмъ, что я сочиняю: оно внушено тобою, рождено отъ тебя. Въ сочиненіяхъ другихъ ты лишь улучшаешь слогъ и облагораживаешь искусство твоимъ нѣжнымъ изяществомъ. Но ты — все мое искусство и возвышаешь до учености мое грубое невѣжество.

  

LXXIX.

  

   Пока я одинъ взывалъ къ твоей помощи, одни мои стихи обладали твоей милой прелестью; но теперь мои изящныя риѳмы въ упадкѣ и моя захудалая муза должна уступить мѣсто другой. Я согласенъ, любовь моя, что твое милое содержаніе заслуживаетъ произведеній болѣе достойнаго пера; однако, если твой поэтъ что изобрѣтаетъ, онъ похищаетъ это у тебя, чтобы возвратить тебѣ снова. Онъ одаряетъ тебя добродѣтелью, а самъ укралъ это слово у твоего поведенія: даетъ тебѣ красу, а взялъ ее съ твоего лица; онъ не можетъ воздать тебѣ никакой хвалы, уже не присущей тебѣ. Поэтому не благодари его за то, что онъ говоритъ: ты самъ расплачиваешься за его долгъ тебѣ.

  

LXXX.

  

   О, какъ ослабѣваю я, когда пишу о тебѣ, зная, что высшій умъ употребляетъ твое имя и тратитъ всю свою мощь на твое прославленіе; это причина, что мой языкъ нѣмѣетъ, принимаясь за твою хвалу! Но если твое достоинство пространно, какъ океанъ, носящій на себѣ, какъ самый гордый, такъ и самый скромный парусъ, то и моя дерзкая ладья, ничтожная передъ чужой ладьей, пускается упрямо на твою необъятную ширь. Твоя слабѣйшая помощь удержитъ меня на поверхности, пока онъ, другой, плыветъ надъ твоею бездонною глубиной. Если меня и постигнетъ крушеніе,— я лишь нестоющая лодченка, а онъ — высокобортный и горделивый корабль; и если онъ одержитъ верхъ, а я погибну, то самымъ печальнымъ для меня будетъ лишь то, что къ моей гибели послужитъ моя любовь.

  

LXXXI.

  

   Или я проживу, чтобы написать тебѣ эпитафію, или ты будешь еще жить, когда я сгнію въ землѣ; и память о тебѣ не можетъ быть исглажена смертью, хотя я буду совершенно забытъ. Твое имя будетъ здѣсь безсмертнымъ, хотя я, однажды уйдя, умру для всего свѣта. Земля доставитъ мнѣ лишь обыкновенную могилу, между тѣмъ какъ ты будешь лежать схороненнымъ въ самыхъ очахъ человѣчества: твоимъ памятникомъ будутъ твои нѣжные стихи, которые станутъ перечитываться очами, даже еще не созданными теперь; и будущія уста повторятъ разсказъ о твоемъ существованіи, когда всѣ дышащіе теперь въ мірѣ будутъ уже мертвыми. Ты будешь живъ вѣчно,— такова сила моего пера,— живъ тамъ, гдѣ дыханіе дышетъ: въ устахъ людей.

  

LXXXII.

  

   Я согласенъ, что ты не обвѣнчанъ съ моею музой и потому можешь безъ всякой вины просматривать тѣ посвященія, съ которыми авторы обращаются къ своимъ прекраснымъ предметамъ, какъ за благословеніемъ своей книгѣ. Ты столь же знающъ, какъ и прекрасенъ, и можешь находить свои достоинства стоящими выше моей оцѣнки, почему ты и вынужденъ искать себѣ болѣе яркаго изображенія среди совершенствующейся современности. Дѣлай это, милый; но когда другіе истощатъ все, что только можетъ быть изображено натянутою риторикою, ты найдешь искреннее сочувствіе лишь въ искренно-простыхъ словахъ своего искренняго друга, и ихъ грубая мазня окажется пригодною лишь безкровнымъ щекамъ: для тебя она лишняя.

  

LXXXIII.

  

   Я не замѣчалъ никогда, чтобы ты нуждался въ румянахъ и потому я не налагалъ никогда красокъ на твою прелесть. Я находилъ, или предполагалъ, что ты стоишь выше ничтожнаго подношенія поэтической дани и я дремалъ въ отношеніи къ тебѣ потому, что ты самъ, будучи на лицо, могъ доказывать, на сколько современное перо недостаточно для выраженія такихъ достоинствъ, какія процвѣтаютъ въ тебѣ. Ты поставилъ мнѣ въ вину это молчаніе; но моя нѣмота составитъ мою славу, потому что, оставаясь безмолвнымъ, я не унижаю той красоты, которой другіе хотятъ придать жизнь, но только уготовляютъ ей могилу. Въ одномъ твоемъ глазѣ болѣе жизни, нежели во всѣхъ похвалахъ, расточаемыхъ обоими твоими поэтами.

  

LXXXIV.

  

   Кто скажетъ болѣе? Кто произнесетъ большую похвалу, нежели эта: «Ты одинъ подобенъ себѣ!» Въ этомъ выраженіи заключено то, чему долженъ равняться желающій достигнуть одной степени съ тобою. Крайне блѣдно то перо, которое неспособно придать нѣсколько блеска своему предмету; но тотъ, кто пишетъ о тебѣ, уже возвыситъ свой разсказъ, если просто скажетъ, что ты лишь «ты». Пусть онъ только срисуетъ то, что есть въ тебѣ, не искажая созданнаго такъ ярко природой, и такой портретъ прославитъ его остроуміе и распространитъ всюду восторгъ къ его писанію. Ты прибавляешь только проклятіе къ своей благословенной красѣ, гоняясь такъ за восхваленіями, которыя лишь унижаютъ твое достоинство.

  

LXXXV.

  

   Моя обреченная на безмолвіе муза скромно сдерживаетъ свой языкъ, между тѣмъ какъ обильно собранныя тебѣ хвалы выписываются золотымъ перомъ, въ изысканныхъ выраженіяхъ, придуманныхъ всѣми музами. Я измышляю хорошія мысли, пока другіе строчатъ хорошія слова, и какъ безграмотный причетникъ, возглашаю лишь: «Аминь!» послѣ каждаго гимна, выходящаго въ обработанной формѣ изъ подъ изящно-изощреннаго пера. Слыша, какъ тебя хвалятъ, я говорю: «Это такъ», «это правда», и добавляю отъ себя еще къ самымъ большимъ изъ этихъ похвалъ, но это лишь въ мысляхъ моихъ, въ которыхъ любовь къ тебѣ, хотя и не выражаемая словами, занимаетъ все же первое мѣсто. И такъ, цѣни другихъ за произнесеніе словъ, меня же — за нѣмыя, но говорящія на дѣлѣ думы.

  

LXXXVI.

  

   Горделивый-ли размахъ великой поэзіи того, кто поставилъ себѣ цѣлью овладѣть твоимъ драгоцѣннѣйшимъ существомъ, замкнуло въ моемъ мозгу созрѣвшія въ немъ думы, обративъ имъ въ могилу зачавшую ихъ утробу? Его ли духъ, наученный духами писать выше смертнаго умѣнья, поразилъ меня на смерть? Нѣтъ, озадачили мою поэзію ни онъ, ни его ночные сподвижники. Ни онъ, ни домашній духъ, увлекающій его по ночамъ своими внушеніями, не могутъ похвастаться, что принудили меня къ молчанію своею побѣдою надо мною. Я струсилъ вовсе не отъ такой причины; но когда его стихи наполнились твоимъ изображеніемъ, мнѣ не хватило предмета, и отъ этого ослабѣла моя поэзія.

  

LXXXVII.

  

   Прощай! ты слишкомъ драгоцѣненъ, чтобы принадлежать мнѣ, и ты слишкомъ хорошо знаешь себѣ цѣну, разумѣется. Признаніе твоихъ достоинствъ даруетъ тебѣ свободу: твои обязательства ко мнѣ покончены. Могу ли я удерживать тебя иначе, какъ по твоему соизволенію? А гдѣ мои права на такое богатство? Во мнѣ нѣтъ ничего, оправдывающаго такой роскошный даръ, и потому мой дипломъ на него отбирается отъ меня. Ты отдалъ мнѣ себя, самъ не зная себѣ цѣны, или же ложно оцѣнивая меня, которому ты отдавался; поэтому твой великій даръ, вызванный недоразумѣніемъ, возвращается обратно, на болѣе здравое присужденіе. И такъ я обладалъ тобой, какъ въ льстивомъ сновидѣніи: былъ королемъ въ сонныхъ грезахъ, а проснувшись — вовсе не тѣмъ!

  

LXXXVIII.

  

   Когда ты вздумаешь меня отвергнуть и взглянешь съ презрѣніемъ на мои достоинства, я примкну къ тебѣ въ твоемъ нападеніи на меня и стану отстаивать твою правоту, хотя ты и будешь клятвопреступникомъ. Зная лучше свои слабости, я могу для твоей пользы поразсказать о тайныхъ прегрѣшеніяхъ, въ которыхъ я повиненъ, и тогда ты, отстраняя меня, увеличишь свою славу. Но и я выиграю при этомъ, потому что, сосредоточивая на тебѣ всѣ мои любовныя помышленія, я вижу во вредѣ, который нанесу себѣ ради доставленія тебѣ выгоды, лишь двойную выгоду опять для себя. Моя любовь такова, и я принадлежу тебѣ настолько, что, ради твоего блага, я готовъ принять на себя всякое зло.

  

LXXXIX.

  

   Скажи, что ты покинулъ меня изъ-за какого нибудь моего недостатка, и я тотчасъ подтвержу твое обвиненіе. Скажи, что я хромъ, и я тотчасъ начну прихрамывать, не пытаясь обороняться противъ твоихъ доводовъ. Ты не можешь, любовь моя, ради предлога къ желаемому тобою разрыву, оговорить меня на половину такъ, какъ я самъ оговорю себя; зная твою волю, я утаю нашу близость, стану казаться чуждымъ тебѣ, не буду попадаться тебѣ на дорогѣ; мой языкъ перестанетъ произносить твое возлюбленное имя, изъ боязни, чтобы я, слишкомъ недостойный, не повредилъ тебѣ, случайно упомянувъ о нашей бывшей связи. Ради тебя, я выступлю обвинителемъ противъ самого себя, потому что я не долженъ уже никакъ любить того, кого ты возненавидѣлъ!

  

XC.

  

   И такъ, ненавиль меня, если хочешь, и если уже когда нибудь, то теперь. Теперь, когда свѣтъ расположенъ вредить мнѣ, соединись съ жестокостью рока, заставь меня склониться, а не явись нанести мнѣ запоздалый ударъ. Если моему сердцу удастся однажды пересилить горе, не приходи вслѣдъ за побѣжденной уже мной печалью. Не давай бурной ночи дождливаго утра, откладывая замышленное уже разрушеніе. Если ты хочешь меня покинуть, не отлагай этого до той поры, когда разныя мелкія огорченія натѣшатся тоже надо мною, но возьми на себя починъ; такимъ образомъ, я сразу испытаю худшее изъ уготованнаго мнѣ судьбою; и тогда другія скорби, кажущіяся мнѣ теперь скорбями, не будутъ уже для меня такими, по сравненію съ твоею утратой.

  

ХСІ.

  

   Иные чванятся своимъ рожденьемъ, другіе своими талантами, своими богатствами, своей физическою силой, своими нарядами, хотя искаженными модой, своими соколами и собаками или лошадьми. Нѣтъ такой наклонности, которая не имѣла бы соотвѣтственнаго удовлетворенія, доставляющаго ей высшее противъ всего удовольствіе; но все упомянутое не даетъ мѣрила моему удовольствію; всему въ отдѣльности могу я противупоставить лучшее, выраженное однимъ общимъ лучшимъ. Твоя любовь для меня лучше высшаго рожденья, богаче всякаго богатства, великолѣпнѣе роскоши одеждъ, занимательнѣе всякихъ соколовъ и лошадей; имѣя тебя, я возношусь надъ всякой людской гордостью. Я злополученъ лишь въ томъ, что ты можешь отнять все у меня и сдѣлать меня вполнѣ злополучнымъ.

  

ХСІІ.

  

   Но, какъ ты ни старайся укрыться отъ меня, ты принадлежишь мнѣ до конца моей жизни; а моя жизнь не продлится за предѣлъ твоей любви, потому-что оно зависитъ отъ нея. Поэтому мнѣ нечего бояться величайшей изъ твоихъ обидъ, если и отъ малѣйшей изъ нихъ покончится моя жизнь. Я вижу себя въ лучшемъ положеніи, чѣмъ если-бы оно зависѣло отъ твоей прихоти: ты не можешь мучить меня непостоянствомъ, если моя жизнь связана съ твоей измѣной. О, какъ счастлива моя доля: я счастливъ, пользуясь твоей любовью, счастливъ и тѣмъ, что умру! Однако, естьли такая блаженная краса, которая можетъ не опасаться быть омраченной? Я могу и не узнать, что ты измѣняешь мнѣ.

  

ХСІІІ.

  

   И я могу жить такъ, считая тебя вѣрнымъ, подобно обманутому супругу, такъ ликъ любви можетъ продолжать казаться мнѣ любовью, при всей своей перемѣнѣ: твоя наружность будетъ со мной, твое сердце въ другомъ мѣстѣ. Въ твоихъ глазахъ не можетъ свѣтить ненависть, поэтому я и не узнаю о твоей перемѣнѣ. Многія лица изобличаютъ свою сердечную измѣну непривычными имъ ужимками, хмурясь, морщась; но небо, создавая тебя, порѣшило, что твое лицо будетъ всегда выражать любезность; каковы-бы ни были твои мысли или ощущенія твоего сердца, твое лицо не будетъ выражать ничего, кромѣ ласки. Какъ подобна Евиному яблоку твоя красота, если твоя добродѣтель не соотвѣтствуетъ твоей наружности!

  

XCIV.

  

   Тѣ, которые имѣютъ силу поражать и не хотятъ поступать иначе, какъ сообразно своему наиболѣе показному виду, и которые, трогая другихъ, остаются сами, какъ камень, незатронутые, холодные, нечувствительные къ соблазну,— тѣ наслѣдуютъ по праву небесныя щедроты и не расходуютъ напрасно даровъ природы. Они владѣтели и господа своихъ лицъ; другіе состоятъ лишь управляющими у ихъ милости. Лѣтній цвѣтокъ служитъ для лѣтняго благоуханія, хотя самъ по себѣ онъ лишь живетъ и умираетъ. Но если этотъ цвѣтокъ заразится зловоніемъ, то самая послѣдняя сорная трава превзойдетъ его достоинство; такъ самыя сладостныя вещи обращаются часто на дѣлѣ въ дурныя; лиліи, которыя гніютъ, пахнутъ хуже простой травы.

  

XCV.

  

   Какъ ты умѣешь прикрашивать проступки, которые, подобно червю въ ароматной розѣ, пятнаютъ красоту твоего разцвѣтающаго имени! О, какими благоуханіями окружаешь ты свои грѣхи! Тѣ языки, которые разсказываютъ о твоемъ житьѣ, дѣлая соблазнительныя замѣчанія о твоихъ прихотяхъ, могутъ осуждать тебя лишь въ видѣ похвалы; одно упоминаніе твоего имени освящаетъ уже всякій дурной отзывъ. О, что за мѣстопребываніе пріобрѣли себѣ пороки, избравъ своимъ жилищемъ тебя, въ которомъ покрывало красоты завѣшиваетъ всякое пятно, и все, что видитъ глазъ, становится прелестнымъ! Не злоупотребляй, дорогое сердце, такимъ широкимъ преимуществомъ: самый острый ножъ тупится отъ худого съ нимъ обращенія.

  

ХСѴI.

  

   Одни ставятъ тебѣ въ недостатокъ твою молодость, другіе легкость поведенія; иныя находятъ твою прелесть именно въ твоей юности и милой шаловливости; но какъ твоя прелесть, такъ и недостатки нравятся болѣе или менѣе: ты превращаешь недостатки въ прелесть, которыя тебя украшаетъ. Самый дрянной камешекъ на пальцахъ увѣнчанной королевы считается цѣннымъ; такъ и проступки, которыя замѣчаются за тобой, принимаются за нѣчто достойное, слывутъ хорошими дѣлами. Сколько овечекъ могъ-бы обмануть жестокій волкъ, если-бы могъ прикинуться овечкой! И сколькихъ поклонниковъ ты могъ-бы увлечь, если-бы ты пустилъ въ ходъ всю силу своего обаянія! Но не дѣлай этого; я такъ люблю тебя, что, считая тебя своимъ, считаю и своею твою добрую славу.

  

XCVII.

  

   Какъ походила на зиму моя разлука съ тобою, о ты, моя радость мимолетнаго года! Какую стужу я перенесъ, какія видѣлъ сумрачные дни! Что за декабрьская пустыня была для меня всюду! И между тѣмъ эта разлука происходила лѣтомъ, и плодородная осень, взростившая обильныя жатвы, несла заложенное въ нее весной бремя, подобно вдовѣ, оставшейся съ плодомъ по смерти своего супруга. Но все это обильное плодородіе казалось мнѣ лишь поколѣніемъ сиротъ и безъотцовскихь дѣтей, потому что въ одномъ тебѣ для меня лѣто и его радости. Когда тебя нѣтъ, даже птицы безмолвствуютъ, а если и поютъ, то такъ уныло, что листья блѣднѣютъ, страшась наступленія зимы!

  

XCVIII.

  

   Я былъ разлученъ съ тобой весною, когда горделиво-пестрѣющій апрѣль, облачась во всѣ свои наряды, вселялъ во все такой духъ юности, что самъ неповоротливый Сатурнъ разсмѣялся и запрыгалъ вмѣстѣ съ нимъ. Однако, ни птичьи хоры, ни нѣжное благоуханіе цвѣтовъ всякихъ окрасокъ и аромата не могли заставить меня разсказать какую либо лѣтнюю сказку или нарвать ихъ съ пышныхъ грядъ, на которыхъ они цвѣли. Я не любовался бѣлизною лилій, не восхвалялъ густого румянца розы,— онѣ благоухали, онѣ были прекрасны лишь какъ снимокъ съ тебя, образца для всѣхъ ихъ. Но мнѣ все чудилась зима, и въ твоемъ отсутствіи я игралъ съ ними, какъ съ твоей лишь тѣнью.

  

ХСІХ.

  

   И я журилъ такъ раннюю фіалку: «Милая воровка, откуда взяла ты благоуханіе, которое издаешь, какъ не изъ дыханія моего милаго? Тотъ пурпуровый цвѣтъ, который видѣнъ на твоихъ нѣжныхъ щечкахъ, заимствованъ тобою слишкомъ грубо изъ жилъ моего возлюбленнаго». Я обвинилъ такъ лилію за подражаніе твоей рукѣ; почки маіорана украли твои волоса; розы привставали со страхомъ среди своихъ шиповъ: одна, краснѣя отъ стыда, другая — блѣдная съ отчаянія; третья, ни алая, ни бѣлая, украла той и другой окраски и къ этой кражѣ присоединила еще твое дыханіе; но, за это похищеніе, ей отомщаетъ, среди всего ея разцвѣта, тотъ червь, который пожираетъ ее на смерть. Я замѣтилъ еще много цвѣтовъ, но не было ни одного, который не похитилъ бы у тебя благоуханія или окраски.

  

С.

  

   Гдѣ пребываешь ты, муза, забывая говорить о томъ, кто сообщаетъ тебѣ всю твою силу? Или ты тратишь свой порывъ на недостойныя пѣсни, омрачая свою мощь ради освѣщенія низменнаго содержанія’? Возвратись, забывчивая муза, и искупи скорѣе нѣжными стихами столь праздно потраченное время; пой снова на ухо тому, кто цѣнитъ твои пѣсни и придаетъ твоему перу содержательность и искусство. Вставай, упрямая муза! Взгляни, не провело ли время морщинъ на миломъ лицѣ моего возлюбленнаго. Если такъ, то осмѣй такое разрушеніе и заставь всѣхъ и вездѣ презирать завоеванія времени. Прославляй моего милаго быстрѣе, чѣмъ время уничтожаетъ жизнь, ты предотвратишь этимъ его косу и зубчатый ножъ.

  

СІ.

  

   О, нерадивая муза, чѣмъ загладишь ты свое пренебреженіе къ окраскѣ истины красотою? И истина, и красота въ моемъ обладаніи съ ними и ты, что приноситъ тебѣ честь. Муза, отвѣть: не скажешь ли ты: «Истина не нуждается въ краскахъ, имѣя уже одну опредѣленную свою; красотѣ не нужны кисти, чтобы заявить свою неподдѣльность; совершенство всего совершеннѣе, когда оно безъ примѣси?» Но если онъ не нуждается въ похвалахъ, ты вздумала оставаться нѣмою? Не извиняй такъ своего молчанія, потому что отъ тебя зависитъ продлить жизнь моего милаго за предѣлъ позлащенной могилы и сохранить за нимъ хвалы будущихъ поколѣній. Исполняй же свою обязанность, муза, я научу тебя, какъ изобразить его въ далекомъ будущемъ такимъ, каковъ онъ теперь.

  

СІІ.

  

   Моя любовь усилилась, хотя кажется слабѣе; я люблю не менѣе, хотя менѣе высказываю это. Любовь начинаетъ походить на товаръ, если обладатель ея выкрикиваетъ повсюду похвалы ея достоинству. Наша любовь была еще новинкой, еще въ веснѣ своей, когда я воспѣвалъ ее въ своихъ стихахъ, подобно Филомелѣ, поющей при встрѣчѣ лѣта и смыкающей свою гортань съ наступленіемъ болѣе позднихъ дней. Хотя лѣто нисколько не хуже того времени, когда ея унылая пѣснь убаюкивала ночи, но теперь каждый кустъ оглашается шумнымъ пѣніемъ, а самыя прелестныя вещи, становясь общедоступными, теряютъ свою сладость. Вотъ почему я, подобно ей, удерживаю свой языкъ: я не хочу прискучить тебѣ своей пѣснью.

  

СІІІ.

  

   Увы! какую скудость обнаруживаетъ моя муза, если, имѣя такой предлогъ развернуться во всемъ своемъ блескѣ, она попускаетъ, чтобы предметъ ея оказывался болѣе цѣннымъ въ своей наготѣ, нежели съ прибавленіемъ всѣхъ моихъ похвалъ! О, не осуждай меня, если я не могу написать большаго! Взгляни въ свое зеркало, и ты увидишь тамъ лицо, превосходящее мое тупое вдохновеніе, смущающее мой стихъ и уничтожающее меня. Не будетъ-ли грѣховною всякая попытка переиначить, и тѣмъ испортить, бывшій столь прекраснымъ прежде, предметъ? Мои стихи не могутъ имѣть другой цѣли, кромѣ описанія твоихъ даровъ и прелестей; между тѣмъ, твое зеркало повѣдаетъ тебѣ о нихъ болѣе, гораздо болѣе, нежели то можетъ содержаться въ моихъ стихахъ.

  

СІѴ.

  

   Для меня, милый другъ, ты не можешь состарѣться: какимъ ты былъ, когда впервые мои глаза встрѣтились съ твоими, такою и кажется мнѣ все еще твоя красота. Зимнія стужи трижды сорвали съ деревьевъ красу трехъ лѣтъ; три прекрасныя весны смѣнились тремя пожелтѣлыми осенями въ теченіе видѣнныхъ мною временъ года; три благоуханные апрѣля перегорѣли въ три знойные іюня съ тѣхъ поръ, какъ я увидѣлъ тебя въ твоей свѣжести, остающейся до сихъ поръ въ разцвѣтѣ. Но, ахъ! красота, подобно часовой стрѣлкѣ, измѣняется въ своемъ положеніи, хотя ходъ этотъ и не замѣтенъ. Такъ и твой чудный блескъ, кажущійся мнѣ неподвижнымъ, имѣетъ свое теченіе и мои глаза могутъ меня обманывать. Изъ опасенія этого, выслушай меня, невѣжливый юноша: прежде нежели ты родился, не одна красота пережила свое лѣто!

  

CV.

  

   Пусть не зовутъ мою любовь идолопоклонствомъ, не указываютъ на моего возлюбленнаго какъ на идола за то, что мои пѣсни и мои хвалы всегда однообразны: все къ нему одному, все о немъ, всѣ таковы и неизмѣнны. Мой возлюбленный добръ сегодня, добръ и завтра, онъ неизмѣненъ въ своемъ чудномъ совершенствѣ; поэтому и моя поэзія обречена на постоянство, выражаетъ все одно, не ищетъ разнообразія. Красивъ, добръ, чистъ,— вотъ все содержаніе для меня,— красивъ, добръ, чистъ, повторяю я лишь другими словами, тратя свое вдохновеніе только на эту перемѣну. Три тэмы въ одной, допускающей громадный размахъ! Красота, доброта, чистота жили часто порознь; онѣ не соединялись еще всѣ три во едино до этой поры.

  

CVI.

  

   Когда я встрѣчаю въ лѣтописяхъ давно прошедшихъ временъ описанія красивѣйшихъ людей и чудные старинныя стихи, внушенные красотою и восхвалявшіе дамъ и любезныхъ рыцарей, уже умершихъ нынѣ, тогда я вижу, что, восхваляя всѣ прелести высшей красоты,— руки-ли, ноги, уста, глаза, лобъ,— перо древнихъ хотѣло описать именно тѣ красы, которыми ты обладаешь теперь. И такъ, всѣ ихъ восхваленія были лишь пророчествами о нашемъ времени: они предвозвѣщали тебя; но, глядя лишь угадывающими глазами, эти писатели не владѣли достаточнымъ искусствомъ, чтобы воспѣть твои достоинства; даже и мы, живущіе въ настоящіе дни, имѣемъ глаза, чтобы любоваться тобою, но языки наши недостаточны для хвалы!

  

CVII.

  

   Ни мои собственныя опасенія, ни пророческій духъ всего обширнаго міра, грезящій о грядущихъ событіяхъ, не могутъ опредѣлить срока моей вѣрной любви, которая предполагается обреченною на ограниченный предѣлъ. Умиравшая луна пережила свои затмѣнія и зловѣщіе авгуры сами смѣются теперь надъ своими предвѣщаніями. Неизвѣстность вѣнчается нынѣ увѣренностью и миръ возноситъ оливковую вѣтвь на безконечныя времена. Моя любовь освѣжается каплями такого цѣлительнаго бальзама; смерть подчиняется мнѣ, или, вопреки ей, я буду жить въ моихъ бѣдныхъ стихахъ, пока она свирѣпствуетъ надъ тупыми и онѣмѣлыми толпами. А ты найдешь здѣсь памятникъ себѣ, когда гербы и мѣдныя гробницы тирановъ уже сотрутся въ прахъ.

  

CVIII.

  

   Есть ли въ мозгу что, способное быть возложеннымъ чернилами и что не выказало бы уже тебѣ моего истиннаго настроенія? Что могу сказать новаго, что написать для выраженія моей любви или твоихъ достоинствъ? Ничего, милый мальчикъ; однако, подобно тому, какъ въ чтеніи божественныхъ молитвъ я долженъ ежедневно повторять одно и то же, не считая старое устарѣвшимъ: ты мой, я твой,— все такъ же, какъ когда впервые было освящено мною твое прекрасное ими. Такъ наша вѣчная любовь, сохраняясь въ свѣжемъ ларцѣ любви, не отягчится пылью и поврежденіемъ отъ лѣтъ, но превратитъ время навѣки въ своего слугу. Здѣсь останется живучимъ первообразъ моей любви, когда время и ея внѣшній обликъ представятъ ее уже мертвой.

  

СІХ.

  

   О, не говори никогда, что мое сердце измѣняло тебѣ, хотя мое отсутствіе какъ бы свидѣтельствовало объ охлажденіи моего пламени! Я столь же легко могъ бы разстаться съ своей душою, которая находится въ твоей груди; тамъ мой любовный кровъ; если я бродилъ, подобно страннику, я воротился вновь именно вовремя и не измѣненный временемъ, такъ что я самъ приношу съ собою воду для смытія моихъ прегрѣшеній. Хотя бы моя природа подчинялась всѣмъ слабостямъ, порабощающимъ всѣхъ дѣтей плоти, не вѣрь никогда, что она можетъ быть извращенной до такой степени, чтобы покинуть, ради ничего, весь итогъ твоихъ благъ. Я называю «ничѣмъ» весь обширный свѣтъ, кромѣ тебя, моя роза! въ немъ ты одинъ для меня все.

  

CX.

  

   Увы! это правда, я шатался туда и сюда, представляя собою на видъ какого-то шута, оскорбляя свои собственные помыслы, поступаясь дешево самымъ драгоцѣннымъ, подновлялъ старыя оскорбленія новыми привязанностями; правда, что я поглядывалъ косо и непріязненно на искренность, но, не смотря на то, эти проступки омолодили мнѣ сердце, и опытъ худшаго доказалъ мнѣ твое превосходство надъ всякой другой моей любовью. Теперь все прошло: прими то, что не будетъ имѣть конца; никогда болѣе я не направлю своихъ желаній на новые опыты, испытывая старѣйшаго друга, божественнаго въ любви и которому я посвящаю себя отнынѣ. Допусти же меня туда, гдѣ мнѣ наилучше послѣ неба: въ твою чистую и столь любящую грудь!

  

СХІ.

  

   О, спорь изъ-за меня съ фортуной, этой богиней, виновной въ моихъ жалкихъ дѣлахъ; она распорядилась моей жизнью такъ, что я имѣю лишь публичныя средства, собираемыя съ публичныхъ привычекъ. Вотъ почему мое имя заклеймено и почему самое мое существо какъ бы отмѣчено моимъ ремесломъ, какъ рукой красильщика. Пожалѣй же меня и пожелай, чтобы я обновился, а я, подобно послушному больному, выпью кислотныя лекарства противъ моей заразы. Никакая горечь не покажется мнѣ горькою, никакое наказаніе усугубленнымъ, если оно усиливаетъ мѣру исправленія. Пожалѣй же меня, дорогой другъ; я увѣряю тебя, что даже одного твоего состраданія достаточно для моего исцѣленія.

  

CXII.

  

   Твоя любовь и состраданіе изглаживаютъ клеймо, наложенное на меня пошлыми извѣтами; что мнѣ за дѣло до того, что обо мнѣ отзываются хорошо или худо, если ты прикрываешь своею сѣнью меня, худого или хорошаго? Ты для меня весь міръ, и я долженъ стараться услышать изъ твоихъ устъ мое порицаніе или мою хвалу. Никто другой не существуетъ для меня, какъ я не существую ни для кого, кто могъ бы повернуть къ худшему или мои закаленныя чувства. Я бросаю въ столь слабую бездну всякую заботу о мнѣніяхъ другихъ, что моя змѣиная чувствительность не отзывается болѣе ни на хулу, ни на лесть. Замѣть, какъ я отношусь къ тому, что мной пренебрегаютъ: ты такъ укоренился въ моемъ представленіи, что весь остальной міръ кажется мнѣ вымершимъ.

  

СХІІІ.

  

   Съ тѣхъ поръ, какъ я покинулъ тебя, мои глаза перенеслись въ мою душу, и то, что руководило моими движеніями, должно теперь дѣлить свою дѣятельность и почти слѣпо: оно какъ будто видитъ, но на дѣлѣ отсутствуетъ; оно передаетъ сердцу не образъ птицы, или цвѣтка, или какого либо схваченнаго облака; душа моя не принимаетъ впечатлѣній отъ этихъ мимолетныхъ предметовъ; представляется ли ей, что самое грубое или самое прекрасное, самая высшая прелесть или самое безобразное существо, горы или моря, день или ночь, воронъ или горлица, она перевоплощаетъ все это въ твой образъ. Неспособная ни на что болѣе, переполненная тобою, моя столь правдивая душа превращаетъ себя такъ въ неправдивую.

  

CXIV.

  

   Или же моя душа, увѣнчанная тобою, должна испивать эту отраву монарховъ, лести? Или же мнѣ приходится вѣрить, что мои глаза говорятъ правду, и что твоя любовь научила ихъ той алхиміи, которая превращаетъ чудовищъ и безобразные предметы въ херувимовъ, подобныхъ твоему милому образу, создавая изъ всего дурного самое превосходное, лишь только что вступитъ подъ ея лучи? Нѣтъ, вѣрно первое: льстивый обманъ содержится въ моемъ зрѣніи и моя великая душа должна вкусить его по-царски; мои глаза знаютъ хорошо, что ей нравится, и приготовляютъ чашу ей по вкусу. Если въ ней отрава, грѣхъ уменьшается тѣмъ, что мои глаза любятъ ее и первые вкушаютъ отъ нея.

  

CXV.

  

   Они лгали, стихи, написанные мною прежде, даже тѣ, въ которыхъ говорилось, что я не могу уже любить тебя еще нѣжнѣе; тогда мой умъ не усматривалъ причины, по которой мое яркое пламя могло бы возгорѣть еще яснѣе. Я принималъ во вниманіе время съ его милліономъ случайностей, которыя забираются между клятвами, измѣняютъ и королевскіе указы, заставляютъ блекнуть самую священную красоту, сбиваютъ и твердыя души на суетный путь. Увы! зачѣмъ, страшась произвола времени, я не говорилъ только: «Я люблю тебя теперь несравненно», если я былъ увѣренъ лишь въ томъ, что ни въ чемъ нельзя быть увѣреннымъ, и не увѣнчивалъ только настоящаго, сомнѣваясь въ остальномъ? Любовь — дитя; зачѣмъ же не говорилъ я такъ, чтобы оставить весь просторъ тому, что должно рости?

  

CXVI.

  

   Не заставляй меня допускать какія либо помѣхи браку двухъ вѣрныхъ душъ. Любовь уже не любовь, если она мѣняется, замѣтивъ перемѣну, и готова отступить, увидя отступленіе. О, нѣтъ! это незыблемый маякъ, который смотритъ на бури, но не потрясается ими; это звѣзда для всякой блуждающей ладьи, неоцѣнимая, хотя высота ея и опредѣляется. Любовь не игралище времени, хотя розы губъ и щекъ подлежатъ его склоняющей все косѣ. Любовь не измѣняется съ краткими часами и недѣлями, но выстаиваетъ до послѣдняго дня. Если это заблужденіе, которое докажется на мнѣ самомъ, пусть я не писалъ никогда и не любилъ никогда ни одинъ человѣкъ!

  

CXVII.

  

   Обвиняй меня въ томъ, что я слишкомъ скудно воздавалъ дань твоимъ высокимъ достоинствамъ, забывалъ обращаться къ твоей драгоцѣнной любви, съ которою все связываетъ меня изо дня въ день; что я сообщался съ неизвѣстными душами и уступалъ суетѣ, такъ дорого пріобрѣтенныя мною права на тебя; что я подставлялъ свой парусъ всѣмъ тѣмъ вѣтрамъ, которые могли уносить меня, какъ можно далѣе отъ твоихъ взоровъ. Запиши и мое своенравіе, и мои заблужденія, прибавь еще къ справедливымъ свидѣтельствамъ всякія предположенія; подведи меня подъ прицѣлъ твоей суровости, но не разстрѣливай меня своею возбужденною ненавистью: я взываю къ тебѣ, говоря, что я хотѣлъ лишь испытать постоянство и силу твоей любви.

  

CXVIII.

  

   Подобно тому, какъ мы стараемся возбудить въ себѣ апетитъ, раздражая свой вкусъ острыми снадобьями или, ради предупрежденія невѣдомаго недуга, болѣемъ, принимая слабительное для избѣжанія болѣзни, такъ я, насытясь твоею никогда не обременяющею сладостью, вздумалъ сдобрить свою пищу горькими приправами и, наскучивъ здоровьемъ нашелъ нѣкоторую нужду поболѣть, безъ всякой необходимости. Такіе пріемы въ любви,— вызывать заранѣе несуществующій еще недугъ,— выросли у меня до положительныхъ ошибокъ и заставили врачевать здоровье, которое, въ своемъ преизбыткѣ, пожелало быть излеченнымъ болѣзнью. Но я поучился при этомъ и нашелъ совершенно вѣрнымъ то положеніе, что снадобья отравляютъ того, кто страдаетъ по тебѣ.

  

СХІХ.

  

   Какихъ зелій изъ слезъ сирены, перегнанныхъ въ ретортахъ, мрачныхъ внутри какъ адъ, не пивалъ я, смѣняя опасенія надеждами и надежды опасеніями, и проигрывая постоянно, когда я былъ увѣренъ въ выигрышѣ! Въ какія несчастныя заблужденія не впадало мое сердце, когда оно считаю себя на верху блаженства! Куда направлялись, внѣ своихъ сферъ, мои глаза въ безуміи этого горячечного бреда! О, польза зла! теперь я нахожу вѣрнымъ, что лучшее становится еще лучшимъ черезъ зло, и нарушенная любовь, возстановясь снова, расцвѣтаетъ еще красивѣе, еще величавѣе. Такъ я возвращаюсь, отрезвленный, къ прежнему довольству и выигрываю, благодаря злу, втрое болѣе проиграннаго мною.

  

CXX.

  

   Я теперь доволенъ тѣмъ, что ты однажды мучилъ меня; но въ силу испытанной мною тогда скорби, я долженъ быть теперь подавленъ моимъ прегрѣшеніемъ, если только мои нервы не изъ мѣди и кованной стали,— потому что, если ты былъ огорченъ теперь моею немилостью, какъ я былъ твоею, ты пережилъ адское время; а я, жестокій, не подумалъ взвѣсить, сколько именно я выстрадалъ тогда отъ твоего преступленія! О, если-бы мрачная печаль наша напомнила глубинѣ моего чувства, до чего тяжки уколы истиннаго горя, и утѣшила бы скорѣе тебя, какъ ты меня тогда, скромнымъ бальзамомъ, цѣлительнымъ для пораненной груди! Но твое прегрѣшеніе становится теперь выкупомъ: мое выкупаетъ твое, а твое должно выкупить мое.

  

СХХІ.

  

   Лучше быть подлымъ, нежели слыть за подлаго, когда, не бывъ такимъ, укоряешься въ этомъ. И самое справедливое удовольствіе утрачивается, если оно считается таковымъ не по нашему собственному ощущенію, но лишь по мнѣнію другихъ. Зачѣмъ испорченные лживостью глаза другихъ привѣтствуютъ игривость моей крови, или зачѣмъ наблюдаютъ за моими заблужденіями еще болѣе заблуждающіяся лица, наклонныя считать дурнымъ то, что я считаю хорошимъ? Нѣтъ, я таковъ какъ есть, и тѣ, которые намѣкаютъ на мой проступки, лишь выставляютъ на видъ свои. Я могу быть прямымъ, когда они кривы; мои дѣла не должны быть судимы по ихъ низкимъ мыслямъ. Они могутъ настаивать лишь на общемъ злѣ: всѣ люди порочны и властвуютъ своими пороками.

  

CXXII.

  

   Твой даръ, твоя записная книжка, она замѣнена въ моемъ мозгу неизгладимымъ воспоминаніемъ, которое переживетъ все тлѣнное, пребудетъ внѣ времени, перейдетъ въ вѣчность, или, по крайней мѣрѣ, уцѣлѣетъ до той поры, пока мой мозгъ и сердце будутъ имѣть природную способность существовать,— пока оба они не отдадутъ все уничтожающему забвенію то, что въ нихъ твоего; до тѣхъ поръ не пропадетъ память о тебѣ. Эти бѣдныя страницы не могутъ вмѣстить всего и мнѣ незачѣмъ отмѣчать значками твою дорогую любовь, вотъ почему я осмѣлился возвратить тебѣ эту вещь: допустить чтобы эта записная книжка включила еще что нибудь о тебѣ, хранить при себѣ помощника для напоминанія о тебѣ, значило бы сознавать въ себѣ возможность тебя позабыть.

  

СХХІІІ.

  

   Нѣтъ, время, ты не похвалишься тѣмъ, что заставило мня измѣниться.Твои пирамиды, перестроенныя съ новымъ величіемъ, ничего не значатъ для меня, нисколько неудивительны; онѣ лишь передѣлка бывшихъ образовъ. При краткости нашей жизни, мы любуемся старьемъ, которое ты подсовываешь намъ, и вѣримъ охотнѣе, что оно создалось по нашему желанію, чѣмъ вспоминаемъ, что мы слыхали о томъ уже и прежде. Я смѣюсь надъ тобою, время, и надъ твоими лѣтописями, не восхищаясь ни настоящимъ, ни прошлымъ, потому что и твои записи, и то, что мы видимъ все ложь, которую ты только усиливаешь или уменьшаешь въ твоей постоянной поспѣшности. Но я клянусь въ одномъ, что будетъ уже неизмѣнно: я буду вѣренъ, не смотря на тебя и на твою косу!

  

CXXIV.

  

   Если-бы моя дорогая любовь была дѣтищемъ трона, она могла-бы быть неусыновленной, какъ приблудъ Фортуны; она была-бы подчинена любви или ненависти временъ, то сорною травой между сорными травами, то цвѣткомъ между собранными цвѣтами. Нѣтъ, она возникла внѣ всякихъ случайностей, не стѣснена льстивой роскошью, не подвержена паденію подъ взрывомъ рабскаго недовольства,— модѣ на которое такъ благопріятствуетъ наше время. Она не боится политики, этой еретички, дѣйствующей лишь по весьма краткосрочнымъ условіямъ, но стоитъ отдѣльно въ крайней осторожности, не выростая отъ удара, не затопляясь ливнями. Свидѣтельствую это передъ современными безумцами, мертвыми для добра, живущими для злодѣяній.

  

CXXV.

  

   Къ чему мнѣ возносить надъ собой балдахинъ, воздавая наружному наружную почесть, или закладывать широкія основанія вѣчному, неустойчивыя передъ гибелью и разрушеніемъ? Не видывалъ я развѣ, какъ зиждущіе все на внѣшности и милостяхъ теряютъ все и съ излишкомъ, потому что оплачивали крайне дорого пользованіе этимъ и пренебрегали чистымъ вкусомъ ради сладкихъ смѣсей,— о, жалкіе богачи, истощающіе себя въ любованіи собою? Нѣтъ, позволь мнѣ быть твоимъ слугой въ твоемъ сердцѣ, прими мое жертвоприношеніе, скудное, но чистое, безъ всякихъ примѣсей, безъискусственное и состоящее лишь въ нашемъ взаимномъ обмѣнѣ: я даю слово за тебя! Такъ прочь же ты, подкупной соглядатай! чѣмъ болѣе клеплешь ты на чистую душу, тѣмъ менѣе подлежитъ она твоему надзору.

  

CXXVI.

  

   О, милый мальчикъ, ты, который держишь въ своей власти бренную стклянку времени, часы, эту его косу! Ты, который взросъ, истребляя и заставляя увядать своихъ поклонниковъ, между тѣмъ какъ твое милое существо разцвѣтало! Если природа, верховная владычица надъ разрушеніемъ, всесодерживаетъ тебя, когда ты идешь впередъ, она хочетъ сохранить тебя съ тою цѣлью, чтобы показать,какъ она способна насмѣяться надъ временемъ и убивать ходъ злосчастныхъ минутъ. Однако, бойся ея, о любимецъ ея произвола! Она можетъ задержать свое сокровище, но не сохранить его на вѣкъ: она должна сдать, хотя и по отсрочкѣ, свой разсчетъ и отдать тебя, ради своего спокойствія.

  

CXXVII.

  

   Въ древнія времена, смуглыя не считались красивыми или, если и признавались такими, то не носили названія красоты; теперь-же смуглыя наслѣдуютъ красоту, и красота унижается ложными прикрасами: съ тѣхъ поръ, какъ каждая рука присвоила себѣ права природы и стала украшать безобразныхъ искусственной личиной, нѣжная красота утратила имя, ей нѣтъ священнаго убѣжища, она опошлена, если не изгнана совершенно. Поэтому глаза моей возлюбленной черни какъ вороново крыло, и какъ идутъ къ ней эти глаза, какъ-бы носящіе трауръ по тѣмъ, которые не рождены бѣлокурыми, но не лишены красоты и обличаютъ природу въ ея ложной оцѣнкѣ. Они въ такомъ траурѣ, но эта печаль такъ краситъ ихъ, что, по приговору всѣхъ устъ, красота должна быть именно такою.

  

CXXVIII.

  

   Сколько разъ, когда ты, моя музыка, играла на этомъ благословенномъ деревѣ, которое звучитъ подъ твоими нѣжными пальцами, въ то время, какъ ты вызываешь изъ его гармоническихъ струнъ аккорды, чарующіе мой слухъ, сколько разъ завидовалъ я этимъ клавишамъ, подпрыгивающимъ быстро чтобы поцѣловать твою ладонь, между тѣмъ, какъ мои бѣдныя губы, жаждущія снять ту же жатву, находились возлѣ тебя, краснѣя за дерзость дерева. За такое прикосновеніе онѣ охотно помѣнялись бы своимъ существомъ и своимъ положеніемъ съ этими пляшущими досчечками, по которымъ такъ изящно пробѣгаютъ твои пальцы, дѣлая мертвое дерево блаженнѣе живыхъ губъ. Если эти дерзкія клавиши такъ счастливы, давай имъ цѣловать твои пальцы, но мнѣ твои губы!

  

СХХІХ.

  

   Удовлетвореніе похоти ведетъ къ позорной душевной растратѣ; для своего удовлетворенія похоть готова на обманъ, убійство, кровожадность, подлость, лютость, безуміе грубость, жестокость, вѣроломство. Едва насладясь, ее уже презираютъ; за нею гонятся безумно, но, достигнувъ желаемаго, ненавидятъ ее столь же безумно, точно приманку, закинутую съ цѣлью лишить разсудка того,кто ее тронетъ. Она безумна какъ въ желаніи, такъ и въ обладаніи; имѣвъ, имѣя и готовая имѣть, она одинаково доходитъ до крайностей; это благодать при вкушеніи, а послѣ него — одно лишь горе; до него — обѣтованная радость; потомъ — одна мечта! Все это хорошо извѣстно свѣту, но никто не умѣетъ избѣгать тѣхъ небесъ, которыя ведутъ людей въ адъ.

  

СХХХ.

  

   Глаза моей возлюбленной не походятъ на солнце; кораллъ алѣе румянца ея губъ; если снѣгъ бѣлъ, то груди ея смуглы; если волоса должны быть волокнисты, то на ея головѣ ростетъ черное волокно. Я видалъ узорчатыя розы, алыя и бѣлыя, но такихъ розъ я не вижу на ея щекахъ, и нѣкоторые ароматы усладительнѣе дыханія, которое исходитъ отъ моей возлюбленной. Я люблю слушать ея рѣчь, хотя знаю хорошо, что музыка звучитъ гораздо пріятнѣе; не видывалъ я, какъ ходятъ богини, но моя любезная, если идетъ, то ступаетъ по землѣ. Однакоже, клянусь небомъ, я знаю, что моя милая столь же хороша, какъ всѣ тѣ, которыхъ осыпаютъ лживыми сравненіями.

  

СХХХІ.

  

   Какова ты есть, ты такая же тиранка, какъ тѣ, которыя жестоки отъ сознанія своей красоты, потому что знаешь хорошо, что для моего безумно-любящаго сердца ты самое красивое и драгоцѣннѣйшее сокровище. Между тѣмъ, говоря правду, многіе, видя тебя, находятъ твое лицо не обладающимъ силою заставить страдать отъ любви. Я не дерзаю сказать имъ, что они ошибаются, хотя клянусь въ этомъ самому себѣ. И доказательствомъ правдивости моей клятвы служатъ тысячи вздоховъ, которые я испускаю одинъ за другимъ, лишь подумавъ о твоемъ лицѣ; они свидѣтельствуютъ, что черное для меня красивѣе всего. Но ты не черна ни въ чемъ, кромѣ своихъ поступковъ, и вотъ откуда, думаю я, проистекаетъ общее злословіе.

  

СХХХІІ.

  

   Я люблю твои глаза, и они, какъ бы сожалѣя меня, при видѣ того, какъ твое сердце мною пренебрегаетъ, облачились въ черное и въ этомъ миломъ траурѣ смотрятъ на меня съ живымъ участіемъ. И, право, утреннее солнце въ небесахъ не краситъ такъ сумрачныхъ ланитъ востока, и полное свѣтило, восходящее вечеромъ, не придаетъ и половины такого блеска степенному западу, какъ эти два траурные глаза красятъ твое лицо. О, если трауръ такъ идетъ къ тебѣ, то пусть и сердце твое найдетъ пристойнымъ нести трауръ по мнѣ и облачится печалью. Тогда я поклянусь, что сама красота смугла и что безобразны всѣ тѣ, которыя не обладаютъ твоимъ цвѣтомъ лица.

  

СХХХІІI.

  

   Да будетъ проклято сердце, заставляющее стонать мое отъ глубокой раны. нанесенной имъ мнѣ и моему другу! Не довольно ему терзать меня одного, но долженъ быть еще закрѣпощенъ въ рабство и мой лучшій другъ? Твои жестокіе глаза похитили меня у меня самого, а ты присвоиваешь себѣ еще болѣе жестоко моего другого я! Я покинутъ имъ, собою и тобою; переношу трижды тройное мученіе! Засади мое сердце въ темницу твоей желѣзной груди, но пусть тогда оно, бѣдное, возьметъ на поруки сердце моего друга. Гдѣ бы я ни былъ заключенъ, пусть мое сердце будетъ его стражемъ, тогда ты не станешь употреблять строгости въ моей тюрьмѣ. Но ты будешь дѣлать это, потому что я, будучи заключенъ въ тебѣ, поневолѣ твой, а со мною и все, что во мнѣ.

  

СХХХІV.

  

   И такъ, я сознался теперь, что онъ твой и самъ я въ закладѣ у твоего произвола, но я готовъ отдать себя вовсе, если ты освободишь другого меня, для моего постояннаго. утѣшенія. Но ты не захочешь этого, не захочетъ и онъ идти на свободу, потому что ты алчна, а онъ уступчивъ. Онъ захотѣлъ лишь, ради обезпеченія, росписаться за меня на этомъ условіи, которое такъ крѣпко связываетъ его. Ты хочешь воспользоваться векселемъ на свою красоту, о лихоимка, которая пускаешь все въ оборотъ и взыскиваешь съ друга, ставшаго твоимъ должникомъ изъ-за меня: я утрачиваю его вслѣдствіе моей недружественной непредусмотрительности. Его я потерялъ; ты владѣешь обоими, имъ и мною; онъ платитъ за обоихъ, однако я не освобожденъ.

  

СХХХѴ.

  

   Пусть обращаются ея желанія ко всякому, у тебя твой «Вилль», «Вилль» на всѣ руки, «Вилль» на большее еще; я болѣе чѣмъ достаточенъ для постояннаго возвеличенія тебя, дѣлая изъ себя прибавленіе къ твоей волѣ. Не пожелаешь-ли ты, воля котораго такъ велика и обширна, дозволить мнѣ наконецъ, погрузить мою волю въ твою? Неужели воля другихъ будетъ казаться всегда милой тебѣ, а моя не удостоится твоего милостиваго соглашенія? Море и всѣ воды принимаютъ же въ себя дожди и увеличиваютъ тѣмъ свое изобиліе; такъ и ты, обладая «Виллемъ», прибавь къ этому твоему «Виллю» одно мое желаніе чтобы увеличить твоего большого «Вилля». Не давай осаждать себя ни дурнымъ, ни хорошимъ просителямъ, соедини всѣ твои хотѣнія въ одно, въ меня, одного твоего «Вилля».

  

CXXXVI.

  

   Если твоя душа возмущается моею близостью къ тебѣ, поклянись твоей слѣпой душѣ, что я твой «Виллъ», твое желаніе, которому есть всегда доступъ къ тебѣ, то знаетъ твое сердце; поэтому, ради любви, исполни, моя дорогая, мое любовное ходатайство, «Вилль» наполнитъ всегда сокровищницу твоей любви, онъ переполнитъ ее желаніями, въ числѣ ихъ будетъ и мое. Намъ легко обращаться въ обширныхъ вмѣстилищахъ, и въ толпѣ одинъ бываетъ незамѣтенъ; поэтому дозволь и мнѣ пройти негласно среди прочихъ, хотя я хочу быть засчитаннымъ въ числѣ твоего имущества. Считай меня ничѣмъ, но пусть это ничто будетъ только чѣмъ нибудь для тебя, дорогая! Полюби хотя только мое имя и люби его всегда, и тогда окажется, что ты любишь меня, потому что меня зовутъ: «Вилль».

  

СХХХVІІ.

  

   О ты, безумная, слѣпая любовь! что совершила ты съ моими глазами? Они смотрятъ и не видятъ того, что видятъ; они знаютъ, что такое красота, видятъ, гдѣ она находится, и между тѣмъ, принимаютъ самое лучшее за то, что есть худшаго. Если глаза, подкупленные слишкомъ пристрастнымъ зрѣніемъ, становятся на якорь въ гавани, въ которой снуютъ всякіе люди, зачѣмъ изъ этого заблужденія глазъ ты выковала тѣ зацѣпы, которыми опутана разсудочность моего сердца? Зачѣмъ мое сердце считаетъ заповѣднымъ мѣстомъ то, что мое же сердце знаетъ за всемірную общую площадь? Зачѣмъ мои глаза, видя это, говорятъ, что этого нѣтъ, ради того, чтобы придать правдивости лживому лицу? Мое сердце и глаза заблуждались въ честныхъ дѣлахъ и обречены теперь на витаніе въ этомъ обманѣ.

  

СХХХѴІII.

  

   Когда моя возлюбленная клянется мнѣ, что она сама вѣрность, я вѣрю ей, хотя знаю, что она лжетъ, вѣрю ради того, чтобы она считала меня неопытнымъ юношей, не вѣдающимъ мірскихъ лукавыхъ обмановъ. Такъ напрасно воображая себѣ, что она считаетъ меня молодымъ, хотя ей извѣстно, что лучшіе мои дни уже протекли, я простовато полагаюсь на ея лживый языкъ: такъ изгнана съ обѣихъ сторонъ прямая истина! Но зачѣмъ не говоритъ она, что она несправедлива? И почему не признаюсь я, что я старъ? О, лучшій изъ любовныхъ обычаевъ, это притворяться вѣрящимъ; а пожилые влюбленные не любятъ чтобы говорили о ихъ годахъ; вотъ почему я лгу ей, она мнѣ, и оба мы льстимъ своимъ недостаткамъ нашей ложью.

  

СХХХІХ.

  

   О, не требуй, чтобы я оправдывалъ обиду, нанесенную моему сердцу твоею жестокостью. Поражай меня не своими глазами, но лучше языкомъ. Употребляй силу противъ силы, но не убивай меня лукавствомъ. Скажи мнѣ, что ты любишь кого либо; но, дорогая моя, не перемигивайся съ другими въ моемъ присутствіи; для чего тебѣ разить меня хитростью, когда и такъ твое могущество превосходитъ мои угнетенныя средства защиты? Не извинить ли мнѣ тебя такъ: «О, моя милая знаетъ хорошо, что ея хорошенькіе взгляды были моими врагами; поэтому она и отвращаетъ отъ меня этихъ недруговъ, для того,чтобы они могли наносить удары въ другую сторону». Но не дѣлай этого: если я уже на половину убитъ, добей меня своими взглядами и прерви тѣмъ мои страданія!

  

CXL.

  

   Будь осторожна въ твоихъ жестокихъ пріемахъ; не доводи до крайности мое молчаливое терпѣніе своимъ излишнимъ презрѣніемъ; скорбь можетъ внушить мнѣ рѣчи, которыя выразятъ весь характеръ моего, взывающаго къ состраданію, мученія. Если-бы я могъ научить тебя благоразумію, то я посовѣтовалъ бы тебѣ, любовь моя, хотя и не любить меня, но говорить, что любишь; такъ угрожаемымъ больнымъ, смерть которыхъ близка, врачи сообщаютъ лишь о выздоровленіи. Вѣдь если я буду доведенъ до отчаянія, я сойду съ ума и, въ моемъ безуміи, могу дурно отзываться о тебѣ; а этотъ развратный свѣтъ такъ дуренъ, что безумное злословіе можетъ быть принято на вѣру безумными ушами. Для того, чтобы я не дошелъ до этого и ты не была бы оклеветана, не смотри по сторонамъ, хотя твое своенравное сердце и будетъ уноситься далеко.

  

CXLI.

  

   Право, я люблю тебя не глазами, потому что они видятъ въ тебѣ тысячи недостатковъ; но сердце мое любитъ въ тебѣ то, что глаза презираютъ; око, вопреки зрѣнію, охотно бредитъ тобою; слухъ мой тоже не восхищенъ звукомъ твоего голоса; ни нѣжное осязаніе мое, склонное къ грубымъ прикосновеніямъ, ни вкусъ, ни обоняніе не желаютъ быть приглашенными на чувственный пиръ съ тобой. Но ни мои пять способностей, ни мои пять чувствъ не могутъ отговорить моего глупаго сердца отъ подчиненія тебѣ, оставляющей независимымъ лишь подобіе человѣка, обращая его въ раба и несчастнаго данника твоего надменнаго сердца. Я считаю свое злополучіе за выгоду лишь въ томъ отношеніи, что та, которая заставляетъ меня прегрѣшать, присуждаетъ меня и къ пенѣ.

  

CXLII.

  

   Любовь мой грѣхъ, а твоя истая добродѣтель только ненависть — ненависть къ моему грѣху, основанному на грѣховной любви. Но сравни мое поведеніе съ твоимъ, и ты найдешь, что оно не заслуживаетъ осужденія, или если и заслуживаетъ, то не съ твоихъ устъ, осквернявшихъ свою алую красу и скрѣплявшихъ ложныя любовныя клятвы столь же часто, какъ и мои уста, и похищавшихъ съ чужого ложа подобающее ему. Я люблю тебя столь же законно, какъ ты любишь тѣхъ, которыхъ жаждутъ твои взоры такъ, какъ мои тебѣ наскучаютъ; но насади состраданіе въ своемъ сердцѣ для того, чтобы оно, выростя, заслужило и тебѣ состраданіе отъ другихъ! Если же ты будешь искать для себя то, въ чемъ теперь отказываешь, ты будешь отвергнута по твоему собственному примѣру!

  

CLXIII.

  

   Взгляни, какъ заботливая хозяйка бѣжитъ, чтобы изловить одного изъ своихъ пернатыхъ, вздумавшаго ускользнуть прочь; она усаживаетъ своего ребенка и спѣшитъ за предметомъ, который желаетъ удержать, между тѣмъ какъ покинутое дитя пытается ее догнать и кричитъ, чтобы ее остановить; она же вся занята ловлей того, что летитъ передъ нею, и не обращаетъ вниманія на горе своего бѣднаго ребенка. Такъ и ты стремишься за тѣмъ, что летитъ передъ тобою, между тѣмъ какъ я, твой младенецъ, бѣгу за тобой далеко позади. Но если ты поймаешь то, на что надѣешься, воротись опять ко мнѣ съ материнской лаской, поцѣлуй меня, будь добра. Я буду желать, чтобы ты удовлетворила свое желаніе, если ты вернешься ко мнѣ и утишишь мои громкія рыданія.

  

CXLIV.

  

   У меня двоякая любовь, мое утѣшеніе и мое отчаяніе; они подобны двумъ духамъ, постоянно искушающимъ меня. Добрый ангелъ мой — это мужчина очень бѣлокурый; злой — это женщина съ дурнымъ цвѣтомъ лица. Чтобы увлечь меня скорѣе въ адъ, мой женскій демонъ склонилъ къ разлукѣ со мною моего добраго духа и хочетъ превратить моего святого въ дьявола, соблазняя его чистоту своей наглостью. Обратился ли мой ангелъ въ нечистаго, я могу лишь подозрѣвать это, утверждать не могу; но если они оба покинули меня и подружились, то я догадываюсь, что ангелъ попалъ въ адъ къ другому. Однако, я никогда не узнаю этого навѣрное и буду жить въ сомнѣніи, пока мой злой ангелъ не выживетъ добраго отъ себя прочь огнемъ.

  

CXLV.

  

   Эти уста, созданныя руками самой любви, издали звукъ, въ которомъ слышалось: «Я ненавижу». обращенное ко мнѣ, страдавшему ради этой женщины. Но когда она замѣтила мою скорбь, въ ея груди мигомъ проснулось милосердіе, которое сдержало ея языкъ, всегда нѣжный и готовый произносить лишь снисходительные приговоры. Оно научило его измѣнить привѣтствіе, и ея «я ненавижу», было исправлено продолженіемъ, которое послѣдовало за нимъ, подобно ясному дню, слѣдующему за ночью, гонимую имъ, какъ злой духъ, съ небесъ въ адъ: она уничтожала ненависть въ словахъ «я ненавижу» и спасла мнѣ жизнь, добавя: «не тебя».

  

CXLVI.

  

   Бѣдная душа, средоточіе моего грѣшнаго тлѣна, одураченная мятежными силами своей оболочки, почто страдаешь ты и переносишь внутренніе недостатки, такъ пышно размалевывая свою внѣшность? Зачѣмъ ты, пользующаяся столь краткосрочнымъ наймомъ, истрачиваешь столько на свое мимолетное обиталище? Хочешь ли ты прокормить на свой счетъ червей, наслѣдниковъ этой роскоши? Это ли конечная цѣль твоего тѣла? Живи, душа, на счетъ гибели твоего слуги, и пусть онъ терпитъ ради умноженія твоего достоянія; скупай божественные сроки, продавая прочь вздорные часы; питай въ себѣ лишь внутреннее, не наряжай болѣе внѣшности. Такъ пожрешь ты смерть, которая пожираетъ людей, а когда смерть однажды умретъ, не будетъ и смертности болѣе!

  

CXLVII.

  

   Моя любовь подобна горячкѣ, все требующей того, что еще долѣе поддерживаетъ болѣзнь; она питается тѣмъ, что сохраняетъ ея недугъ, ради удовлетворенія своего извращеннаго позыва къ пищѣ. Мой разсудокъ, врачъ моей любви, разсердясь на то, что его предписанія не исполняются покинулъ меня, и я, находясь теперь въ отчаяніи, сознаю, что страсть — это смерть, противъ которой безсильна медицина. Я теперь неизлечимъ, если разсудокъ мой внѣ узды, и безумствую въ возрастающемъ волненіи; мои мысли и рѣчи таковы, какъ у помѣшанныхъ, далеко отъ правды и ложны въ своемъ выраженіи: я клялся, что ты бѣла, и воображалъ тебя ясной, а ты черна какъ адъ, мрачна какъ ночь.

  

CXLVIII.

  

   О, горе! зачѣмъ любовь помѣстила въ моей головѣ такіе глаза, которые не соотвѣтствуютъ правильному зрѣнію? Или, если они видятъ вѣрно, куда дѣвался мой разсудокъ, который оцѣниваетъ ложно то, что они видятъ вѣрно? Если прекрасно то, передъ чѣмъ благоговѣютъ мои глаза, какъ можетъ свѣтъ находить, что оно нехорошо? Если же оно нехорошо, то оказывается, что зрѣніе любви не такъ вѣрно, какъ зрѣніе всѣхъ людей. Да и какъ быть ему? Какъ могутъ быть вѣрными глаза любви, столь измученные бдѣніемъ и слезами? Неудивительно, если я вижу ошибочно: самое солнце не видитъ ничего, пока небо не прояснится. О, лукавая любовь! Ты ослѣпляешь меня моими слезами для того, чтобы мои проясненные глаза не разглядѣли твоихъ низкихъ продѣлокъ.

  

CXLIX.

  

   Можешь-ли ты, жестокая, говорить, что я тебя не люблю, если я заступаюсь за тебя, противъ себя-же самого? Не o тебѣ-ли думаю я, когда забываю самого себя ради тебя, тиранка? Есть-ли кто ненавистный тебѣ, съ кѣмъ я дружилъ-бы? Угождаю-ли я кому изъ тѣхъ, на которыхъ ты сердита? И если ты хмуришься на меня, не мщу-ли я себѣ тотчасъ своею скорбью? Признаю-ли я за собою какое достоинство, достаточно высокое для того, чтобы я пренебрегалъ служеніемъ тебѣ, когда все, что во мнѣ наилучшаго, преклоняется передъ твоими недостатками и повинуется одному знаку твоихъ глазъ? Но, нѣтъ, возлюбленная, ненавидь меня; я знаю теперь твою склонность: ты любишь тѣхъ, кто видитъ, а я слѣпъ.

  

CL.

  

   О, какая сила даровала тебѣ эту могучую власть порабощать меня своимъ несовершенствомъ? Заставлять меня не вѣрить свидѣтельству моихъ правдивыхъ глазъ и клясться, что ясность не служитъ украшеніемъ дня? Откуда у тебя эта обольстительность всего дурного, придающая даже худшимъ изъ твоихъ дѣлъ силу и обаяніе ловкости, такъ что для меня самое дурное въ тебѣ лучше всякихъ совершенствъ? Кто научилъ тебя заставлять меня любить тебя болѣе и болѣе, по мѣрѣ того, какъ я узнаю наиболѣе причинъ тебя ненавидѣть? О, хотя я люблю то, отъ чего отвращаются другіе, ты не должна отвращаться съ другими отъ меня. Если твоя недостойность вызвала любовь во мнѣ, я тѣмъ болѣе достоинъ быть любимымъ тобою.

  

CLI.

  

   Любовь слишкомъ юна для того, чтобы быть сознательной, хотя кому же не извѣстно, что сознаніе рождается любовью? Поэтому, милая обманщица, не порицай мои ошибки, дабы виновною въ моихъ проступкахъ не оказалась ты, милая, сама: ты совращаешь меня, а я совращаю мою благороднѣйшую половину къ грубымъ тѣлеснымъ измѣнамъ; моя душа вѣщаетъ моему тѣлу, что оно можетъ восторжествовать въ любви; плоти и не нужно другихъ поощреній: она воспрядываеть при твоемъ имени и мѣтитъ на тебя, какъ на свою побѣдную добычу. Гордясь такою славой, она довольна тѣмъ, что состоитъ въ твоемъ рабствѣ, исполняетъ твои дѣла, готова пасть за тебя. Не по недостатку совѣстливости называю я своей «любовью» ту, за которую я готовъ и возстать, и пасть.

  

CLII.

  

   Ты знаешь, что я вѣроломенъ, любя тебя; но ты вероломна вдвойнѣ, поклявшись мнѣ въ любви: ты нарушила клятву, данную ложу другого, и теперь разорвала новые обѣты свои, смѣнивъ на ненависть свою новую любовь. Но какъ буду я осуждать тебя за нарушеніе двухъ клятвъ, когда я нарушаю ихъ двадцать? Я наибольшій клятвопреступникъ, потому что всѣ мои обѣты — лишь клятвы обличить тебя; но ты заставляешь меня измѣнять такому честному слову, и я клянусь опять еще сильнѣе въ твоей глубокой добротѣ, въ твоей любви, твоей вѣрности, твоемъ постоянствѣ и, чтобы озарить тебя, даю глаза слѣпотѣ или заставляю ихъ завѣрять противное видимому ими. Такъ я клялся, что ты красива,— до того былъ я преступенъ, что могъ божиться, вопреки истины, даже въ такой гнусной лжи!

  

CLIII.

  

   Купидонъ, отложивъ въ сторону свой факелъ, задремалъ; одна изъ дѣвъ Діаны воспользовалась этимъ и окунула свѣточъ, возжигающій любовь, въ одинъ изъ холодныхъ ручьевъ, протекавшихъ въ той долинѣ; отъ этого священнаго пламени любви ручей заимствовалъ навѣки неизсякаемую живительную теплоту и превратился въ горячій источникъ, который служитъ теперь людямъ превосходнѣйшимъ цѣлителемъ отъ разныхъ болѣзней. Но, успѣвъ вновь зажечь у глазъ моей возлюбленной свой факелъ любви, ребенокъ захотѣлъ испытать его, прикоснувшись къ моей груди. Почувствовавъ въ ней боль, я пожелалъ прибѣгнуть къ помощи того источника и отправился къ нему грустнымъ, разстроеннымъ гостемъ. Но я не нашелъ себѣ облегченія: то купанье, которое можетъ мнѣ помочь, находится тамъ, гдѣ Купидонъ взялъ вновь себѣ огня: въ глазахъ моей возлюбленной.

  

CLIV.

  

   Маленькій богъ любви, задремавъ однажды, положилъ возлѣ себя свой факелъ, зажигающій сердца; нѣсколько нимфъ, давшихъ обѣтъ сохранять цѣломудріе, подкрались къ нему; самая красивая изъ этихъ обѣтницъ взяла своею дѣвственною рукою этотъ свѣточъ, воспламенявшій легіонъ вѣрныхъ сердецъ; и такъ вождь страстныхъ вожделѣній былъ обезоруженъ во снѣ дѣвственною рукою. Она потушила этотъ факелъ въ ближнемъ ручьѣ, который заимствовалъ вѣчную теплоту отъ огня любви, превратясь въ купальню и цѣлительное средство противъ людскихъ недуговъ, но я, рабъ моей возлюбленной, прибывъ сюда для леченія, нашелъ, что если любовь нагрѣваетъ воду, то вода не охлаждаетъ любви.

  

Конецъ.

  

СОНЕТЫ

  

   Литература о шекспировскихъ сонетахъ очень богата; шекспирологи съ какимъ-то особеннымъ пристрастіемъ занимаются этимъ вопросомъ, можетъ быть именно потому, что этотъ вопросъ представляется загадочнымъ и неразрѣшимымъ. До сихъ поръ, однако, всѣ ихъ изслѣдованія не привели ни къ какимъ опредѣленнымъ заключеніямъ. Во всякомъ случаѣ, сонеты не представляютъ собой сборника стихотвореній, между которыми не было-бы тѣсной внутренней связи. Они напоминаютъ «Canzoniere» Пертрарки, «Лирическое интермеццо» Гейне и сонеты къ Лаурѣ, Адама Мицкевича. Это нѣчто въ родѣ лирической поэмы въ отдѣльныхъ, изолированныхъ строфахъ, поэмы, въ которой нетрудно оріентироваться, уловить содержаніе и даже распредѣлить его на части или моменты. Попытки такого распредѣленія дѣлались не разъ. Содержаніе сонетовъ — любовь и дружба. Мы узнаемъ, что Шекспиръ, или то лицо, отъ имени котораго онъ говоритъ, любило въ своей молодости безумно и страстно, страдало и нашло утѣшеніе въ дружбѣ. Въ началѣ сонетовъ мы видѣли героя въ отчаяніи, вслѣдствіе того, что женщина, которую онъ любитъ, не отвѣчаетъ на его страсть, обращается съ нимъ пренебрежительно; потомъ онъ торжествуетъ, но его побѣды вскорѣ отравлены сознаніемъ, что у него есть соперникъ болѣе счастливый, чѣмъ онъ, и что этотъ соперникъ — его лучшій другъ. Къ счастію, этотъ другъ можетъ замѣнить ему всѣ другія привязанности. Герой воспѣваетъ своего друга въ тонѣ чрезвычайно восторженномъ; онъ боится, однако, чтобы что-либо не разстроило ихъ дружбы; онъ уступаетъ свою любовницу другу и взамѣнъ этого надѣется, что сохранитъ его дружбу. Эта любовная исторія разсказана лирически въ послѣднихъ 28-ми сонетахъ, первые-же 126 составляютъ какъ бы продолженіе этой исторіи и воспѣваютъ дружбу какъ самое возвышенное душевное удовлетвореніе. Дружба, однако, не даетъ полнаго, всесторонняго счастія; за всю, какъ и за любовью, также цѣлая вереница мучительныхъ сомнѣній и огорченій; по временамъ является ревность, огорчаетъ отсутствіе друга, при малѣйшемъ признакѣ равнодушія, отъ невниманія, рождается безпокойство. Бываютъ даже моменты, когда эта дружба готова погибнуть вслѣдствіе мелочныхъ недоразумѣній. Но въ концѣ концовъ, друзья все таки примиряются и радость наполняетъ сердце героя. Такимъ образомъ, очевидно, что сонеты Шекспира имѣютъ автобіографическій интересъ. Не можетъ быть сомнѣнія, что лицо, отъ котораго авторъ говоритъ,— самъ Шекспиръ, но кто его другъ? Одни предполагаютъ что этотъ другъ — графъ Соутгэмптонъ, Генри Вріотесли, другіе,— что это Вильямъ Гербертъ, графъ Пемброкъ, третьи — что это какой-то Huews или Hugues,— лицо, впрочемъ, совершенно неизвѣстное, наконецъ, четвертые думаютъ, что этотъ «другъ» — никто иной, какъ племянникъ поэта Вильяма Гартца. Всѣ эти предположенія ни на чемъ серьезномъ не основаны; болѣе вѣроятно сказать, что этотъ другъ — графъ Соутгэмптонъ, но и онъ представляетъ значительныя затрудненія. Приходится, во всякомъ случаѣ заключить, что ничего не знаемъ о томъ лицѣ, кто «другъ» сонетовъ. Еще труднѣе догадаться, кто та дама, въ которую влюблены друзья. Одни думаютъ, что она — Елисавета Вернонъ, впослѣдствіи жена графа Соутгэмптона; другіе — что это лэди Ричъ.

   «Сонеты» впервые появились въ отдѣльномъ изданіи въ 1609 году, подъ заглавіемъ «Shakespeares Sonnets», но изъ сообщеній Мореса мы занесли, что онѣ были извѣстны гораздо раньше,— еще въ 1598 году. Поэтому мы имѣемъ право допустить, что они были написаны въ 1597 году. Очевидно, однако, что Сонеты писались не одинъ годъ, а нѣсколько; изъ сопоставленія разныхъ мѣстъ въ Сонетахъ можно заключить, что Шекспиръ началъ писать Сонеты въ 1594 году, а окончилъ — въ 1597 г.

   Сон. XX. По поводу этого Сонета нѣкоторые англійскіе критики, и между прочимъ Кольриджъ, нашли необходимымъ защищать память Шекспира относительно тѣхъ позорныхъ для него предположеній, которыя выводились изъ этого Сонета. Само собой разумѣется, что изъ Сонета ничего подобнаго не слѣдуетъ.

   Сон. XXVI. Первый Дрэкъ указалъ на то странное отношеніе, которое существуетъ между этими Сонетами и посвященіемъ къ поэмѣ «Лукреція». Изъ этого совпаденія онъ вывелъ заключеніе, что графъ Соутгэмптонъ, которому посвящена «Лукреція», есть тотъ таинственный «другъ», котораго Шекспиръ называетъ «властителемъ (lord) моей любви».

   Сои. XXXVII. Выраженіе «made lame by fortune’s dearest spite (въ нашемъ переводѣ «искалѣченный изысканною проказою рока) очень часто цитировались различными комментаторами съ цѣлью доказать, что Шекспиръ былъ хромъ. Но изъ самаго смысла сонета очевидно, что слово хромъ (lame) есть фигуральное выраженіе (искалѣченные). То же самое можно сказать и относительно 89 сонета. Тамъ поэтъ говоритъ своему другу: «Скажи, что ты покинулъ меня изъ-за какого-нибудь моего недостатка, и я тотчасъ-же подтвержу твое обвиненіе. Скажи, что я хромъ, и я тотчасъ начну прихрамывать, не пытаясь обороняться противъ твоихъ доводовъ». Здѣсь то же слово хромъ употреблено въ переносномъ смыслѣ.

   Сон. XLIV. Въ среднихъ вѣкахъ, какъ впрочемъ и въ древности, думали, что вселенная и жизнь состоятъ изъ сочетанія четырехъ стихій: воды, воздуха, земли и огня. Шекспиръ часто упоминаетъ объ этомъ: въ «Генрихѣ V», въ «Антоніѣ и Клеопатрѣ» и проч.

   Сон. LXVIII. Такой языкъ, безъ всякаго сомнѣнія, долженъ былъ казаться чрезвычайно смѣлымъ во времена королевы Елизаветы, которая и сама украшала голову фальшивыми волосами и даже позволяла раскрывать могилы, чтобы отрѣзывать у труповъ волоса, изъ которыхъ дѣлались парики. Объ этомъ послѣднемъ фактѣ онъ упоминаетъ въ «Венеціанскомъ купцѣ» и въ «Тимонѣ Аѳинскомъ».

   Сон. LXXIV. Большинство комментаторовъ, основываясь на этомъ сонетѣ, заключаютъ, что Шекспиръ, въ то время, когда, писалъ его, находился въ отчаяніи и думалъ о самоубійствѣ.

   Сон. LXXVI. Эта антипатія Шекспира къ «вновь открытымъ методамъ и иностраннымъ пошибамъ» объясняетъ, между прочимъ и его отвращеніе къ псевдоклассицизму, бывшему тогда въ модѣ, отвращеніе, которое, между прочимъ, обнаружилось въ его комедіи «Напрасныя усилія любви», въ комической личности Донъ-Армада, представителя этой школы.

   Сон. LXXVII. Мелонъ предположилъ, что этотъ сонетъ сопровождалъ посылку альбома, на листахъ котораго ничего не было написано. Шекспиръ, по этому предположенію, приглашаетъ своего друга написать свою жизнь на этихъ листахъ.

   Сон. LXXXVI. Этотъ таинственный сонетъ до сихъ поръ остается загадкой для комментаторовъ. Одинъ изъ нихъ полагаетъ, что поэтъ, противъ котораго негодуетъ Шекспиръ,— Марло.

   Сон. СХХVII. Чтобы понять этотъ сонетъ, необходимо помнить, что слово fair означаетъ и бѣлокурый, и красивый. Въ Англіи, сказать, что женщина бѣлокура,— то же самое, что сказать, что она красива.

   Сон. СХХѴІІІ. Музыкальный инструментъ, о которомъ здѣсь говорится, назывался Виржиналь.

   Сон. СХХХѴ. Названіе «Виль» (Вильямъ) и очевидно, относится къ самому Шекспиру; но тутъ существуетъ и игра словъ, потому англійское слово Will означаетъ и Вильямъ, и воля.

В. Чуйко.