И. П. Клюшников
Стихотворения
----------------------------------------------------------------------------
Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание
Поэты кружка Н. В. Станкевича
Н. В. Станкевич, В. И. Красов, К. С. Аксаков, М. П. Клюшников
Вступительная статья, подготовка текста и примечания С. И. Машинского
М.-Л., "Советский писатель", 1964
----------------------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
Биографическая справка
СТИХОТВОРЕНИЯ
Медный всадник. Сознание России у памятника Петра Великого
Элегия ("Опять оно, опять былое!..")
Элегия ("Есть сны ужасные: каким-то наважденьем...")
"Я не люблю тебя: мне суждено судьбою...").
Половодье
"Я уж давно за слезы упоенья..."
Старая печаль
На смерть девушки.
Мой гений
Ночная молитва
Детский урок
Утренний звон
Весна
Жаворонок
Песнь инвалида
Собирателям моих элегий
"Знаете ль ее? - Она..."
Ночное раздумье
Малютка
Красавице
Ей
Городок
"Когда, горя преступным жаром..."
Осенний день. На могиле Н.
Претензии...
Песня ("Мне уж скоро тридцать лет...")
Жизнь
Меланхолик
"Слава богу, на Парнасе..."
К Москве
<На смерть Н. В. Станкевича>
Воспоминание
Katzenjammer
Новый год поэта. Неоконченная ода (сказка)
1. Утро. В кабинете
2. Полдень. В редакции журнала
3. Вечер. Chez-soi. Пред иконой матери всех скорбящих
В родном домике
Беатриче
Nova ars poetica. Мечты и идеалы поэта будущности
Ad Venerem Uranism
"Нет мочи жить! Слепой судьбы угрозы..."
По прочтении Байронова "Каина"
Эпиграммы, шутки
<На И. И. Давыдова> ("Подлец по сердцу и из видов...").
<На И. И. Давыдова> ("Учитель наш был истинный педант...").
"Друзья мне скучны, - прихожу в их круг..."
Стихотворения, приписываемые И. П. Клюшникову
"Мне не забыть по гроб! Она сидела..."
"Природа вечно созидает..."
Иван Петрович Клюшников родился 2 декабря 1811 года на хуторе
Криничном, Сумского уезда, Харьковской губернии, в имении отца.
Первоначальное образование он получил дома, под руководством гувернеров. В
середине 1820-х годов он был привезен в Москву и определен в губернскую
гимназию. По окончании ее в 1828 году он был принят в Московский университет
на словесное отделение.
После разгрома декабризма правительство усердно искореняло крамолу в
учебных заведениях. От профессоров и студентов требовали письменные
обязательства о непринадлежности ни к каким тайным организациям. Такой
документ должен был дать и Клюшников перед зачислением его в университет. "Я
нижеподписавшийся, - писал он, - сим объявляю, что я ни к какой масонской
ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне оной не
принадлежу и обязуюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с
"ими не иметь. 1828 года, октября 4 дня". {"Дело о принятии в студенты
ученика московской гимназии Ивана Клюшникова и др.". - МОГИА, ф. 418, оп.
98, д. No 302, л. 57.} Стандартный текст этого обязательства хранился в
личном деле студента и служил для него своего рода охранной грамотой.
В конце 1830 или в начале 1831 года Клюшников познакомился со
Станкевичем - студентом первого курса. Станкевич был на два года и на два
университетских курса моложе Клюшникова. Но это нисколько не помешало тому,
что между ними вскоре установились короткие, дружеские отношения. Они вместе
изучали философию, историю, эстетические учения. Станкевич был более
восприимчив к философии, а Клюшников - к истории, и они хорошо дополняли
друг друга. Их связывала еще общая привязанность к поэзии и склонность к
юмору.
Остроумный, хотя и склонный к ипохондрии, Клюшников стал вскоре
любимцем всего кружка Станкевича. Много лет спустя один из друзей молодости
Клюшнякова рассказывал: "Он обладал даром вызывать дух исторических эпох.
Речь его между друзьями сверкала остроумием и воображением. В живой
импровизации, исполненной юмора, но всегда основанной на серьезных
изучениях, он рассказывал о людях и делах отдаленного прошлого, будто
самовидец, как бы о лично пережитом. В его юморе чувствовалась грустная
нота, которая чем далее, тем слышнее становилась. К философскому умозрению
был он мало склонен, но интересы и занятия кружка вовлекли его и в эту
сферу, оказывали на него давление, несколько нарушая его душевное равновесие
и сообщая ему некоторую экзальтацию". {"Русский вестник", 1883, No 2, стр.
802-803. Автор этой анонимной заметки, вероятно, М. Н. Катков.} Вместе со
Станкевичем Клюшников штудировал Шеллинга и Канта, сопровождая чтение
философских текстов такими комментариями, что Станкевич помирал от хохота.
По рассказам современников, Клюшников был неистощим в юморе, он непрерывно
сыпал каламбурами, шуточными экспромтами, сочинял едкие эпиграммы на
нелюбимых профессоров университета и дружеские пародии на товарищей своих.
"Он был Мефистофелем небольшого московского кружка, - писал П. В. Анненков,
- весьма зло и едко посмеиваясь над идеальными стремлениями своих приятелей.
Он был, кажется, старее всех своих товарищей, часто страдал ипохондрией, но
жертвы его насмешливого расположения любили его и за веселость, какую
распространял он вокруг себя, и за то, что в его причудливых выходках видели
не сухость сердца, а только живость ума, замечательного во многих других
отношениях, и иногда истинный юмор". {П. В. Анненков. Н. В. Станкевич.
Переписка его и биография. М., 1857, стр. 132.}
Я. М. Неверов рассказывает в своих автобиографических заметках, как,
бывало, ему, студенту, сладко дремалось на скучных лекциях профессора С. М.
Ивашковского и как всегда в это время сидевший рядом Клюшников подавал ему
свою табакерку со следующими стихами:
В тяжелый час, когда душа сгрустнется,
Слеза блеснет в глазах, и сердце содрогнется,
И скорбная глава опустится на грудь, -
Понюхай табаку и горе позабудь. {*}
{* См.: Н. Бродский. Я. М. Неверов, и его автобиография. М., 1915,
стр. 35.
Клюшникова одно время высоко ценил Белинский - за его поэтический
талант, за широту знаний. Приглашая в августе 1838 года И. И. Панаева в
Москву, он обещает его познакомить со своими друзьями, например с
Клюшниковым, и добавляет: "очень интересным человеком". {В. Г. Белинский.
Полн. собр. соч., т. 11, стр. 261.} Но Белинскому вскоре открылись и
отрицательные стороны Клюшникова - например, замкнутость его духовного мира,
болезненная погруженность в себя. И это заставило Белинского занять более
критическую позицию по отношению к творчеству Клюшникова.
Раньше других членов кружка Станкевича Клюшников закончил
университет и б июля 1832 года был утвержден кандидатом отделения словесных
наук. {МОГИА, ф. 418, оп. 102, д. No 119. Как явствует из архивных
студенческих материалов Клюшникова (см. также МОГИА, ф. 418, оп. 98, д. No
302), он закончил университет не в 1835 г., как это ошибочно утверждается в
известной статье Н. Л. Бродского "Поэты кружка Станкевича" ("Известия
отделения русского языка и словесности Академии наук", 1912, т. 17, кн. 4,
стр. 11), а затем и во многих других работах, но именно в 1832 г. Неверно
обозначены годы пребывания Клюшникова в университете и в биографической
справке о нем в кн.: "Поэты 1820-1830-х годов", "Библиотека поэта", Малая
серия. Л., 1961, стр. 483.} В течение нескольких лет он занимался
педагогической деятельностью: преподавал историю в дворянском институте,
давал частные уроки. В 1837 году Клюшников. пережил тяжелое психическое
расстройство. В конце 1838 года он писал Станкевичу: "...Ты часто пророчил
мне передрягу; она случилась со мной - и была ужаснее, нежели я мог
вообразить себе, смотря на твои страдания: два или три месяца я был
сумасшедший, потом медленно (почти год) оправился, и теперь уже в дверях,
уже в передней новой жизни". {ЛБ, 8421, 1/9.}
После долгих раздумий Клюшников отказался от мысли о профессорской
кафедре и карьеры ученого-историка. Станкевичу он писал: "Я очень полюбил
историю и читаю Гегеля - только профессором быть не хочу, хоть меня
приглашали нынешней осенью опять читать лекции - и без поездки и без
экзамена. Я знаю историю по-своему и передать этою созерцательностью знания
не могу, пока богу не угодно будет дать мне нужную форму. Не только историю,
я и себя понимаю как-то странно, и чем больше толкую, тем больше затемняю
свои воззрения". {ЛБ, Г-О, Х/43. Две части этого письма И. П. Клюшникова
разъединены в фондах Рукописного отдела библиотеки им. Ленина и обозначены
разными шифрами.} Отказ от профессорской кафедры, по-видимому, был вызван у
Клюшннкова намерением посвятить себя литературной деятельности. Именно в
этом 1838 году на страницах "Московского наблюдателя" стали появляться его
стихи, подписанные необычным псевдонимом "- Ѳ -" (первой буквой греческого
слова "феос" - бог).
Стихи Клюшникова имели успех, но радости они автору не приносили. Его
одолевает хандра, он постоянно высказывает неудовлетворенность собой,
терзает себя сомнениями в истинности своего поэтического призвания. Он
мучается в поисках дела, которым мог бы быть больше всего "полезен
обществу". Рефлектирующий, мятущийся, Клюшников бросается от одного рода
занятий к другому - от стихов к истории средних веков, ни в том, ни в другом
не находя полного удовлетворения.
Друзья изыскивали различные способы, чтобы вывести Клюшннкова из этого
состояния. Станкевич, например, настаивал, чтобы он приехал в Берлин.
Предполагалось, что длительное путешествие встряхнет его, оживит, что Берлин
обострит в нем интерес к науке и вдохнет в него "душу живу". "Ивану
Петровичу это одно спасенье", - писал Станкевич А. П. Ефремову. Но уговоры
друзей не действовали. Осенью 1839 года Грановский уже из Москвы сообщает
Станкевичу: "Клюшников хандрит ужасно и не похож на себя; отделился от всех.
Теперь ему лучше. Из прежнего у него, кажется, осталась только любовь к
тебе". {"Т. Н. Грановский и его переписка", т. 2. М., 11897, стр. 363.} В
феврале 1840 года он пишет об удивительных метаморфозах, которые (происходят
в последнее время с их общим другом: "Клюшников несколько раз был у меня:
говорил очень умно о Гете, но с ним теперь скучно. Хандра его прошла, но
оставила следы. Кроме Гете и себя, он не говорит ни о чем... но какое
участие может вызвать у меня рассказ Ив. П. о том, что он горько плакал
целый вечер оттого, что после обеда съел полбанки варенья. Унизил, дескать,
обжорством благородство человеческой природы". {Там же, стр. 380.} Друзья с
тревогой следят за душевными терзаниями поэта, с огорчением замечают, как он
постепенно отдаляется от своих былых товарищей и уходит в себя. Тот же
Грановский снова сообщает в следующем письме к Станкевичу: "Клюшников или
хандрит или блаженствует, но все отдельно от нас". {Там же, стр. 403.}
Обоснованность этих наблюдений подтверждается еще одним участником
кружка - М. А. Бакуниным. В мае 1839 года он отправляет подробное письмо в
Берлин Станкевичу о житье-бытье их общих друзей, и при этом сообщает
несколько существенных подробностей, характеризующих душевное состояние
Клюшникова: "Иван Петрович также в тяжелом состоянии, но совсем и другом
роде. Старинная мысль, что всякий человек должен быть полезен обществу и что
он не приносит ему никакой пользы, достигла в нем полного развития и
превратилась в idee fixe. {Навязчивую идею (франц.).} Нынешнею зимою ему
как-то удалось вырваться из этого вечного вникания в себя; он стал весел,
написал множество прекрасных стихотворений, где ясно выразился его переход к
здоровью; он начал уже мечтать о путешествии за границу, оставил службу в
институте, оставил пустую претензию быть полезным другим, не сделавшись еще
для самого себя полезным, и стал более прислушиваться к внутреннему голосу
души своей, стал (верить и себе, и другим - и опять впал в старую болезнь.
Покамест он преподавал историю в институте, до тех пор у него было
постоянное дело, не зависевшее от минутного состояния его духа; это дело
служило ему балластом, и он отдыхал, наслаждаясь жизнью в свободные минуты.
В первый раз в жизни он решился сделать свободный шаг и оставил институт
только потому, что институт был ему не по сердцу, противоречил его
внутренней потребности, - и этот первый шаг дорого стоил ему. Лишившись
постоянной обязанности и не имея ни постоянной определенной цели, ни
постоянных занятий, он скоро стал приходить в недоумение, не зная, чем
наполнить свой день, и в днях его стали оказываться все большие и большие
пробелы. Месяц тому назад я был свидетелем возобновления его болезни, а
теперь, по словам Ефремова, она усилилась до такой степени, что мысль о
самоубийстве сделалась в нем постоянной мыслью. Тяжело смотреть на него в
эти минуты; он становится слаб, как ребенок, упрекает себя в каждой мелочи,
беспрестанно погружается в гадкую и пустую сторону своей жизни и не видит
за ними своей прекрасной, святой, человеческой стороны. Это беспрестанное
созерцание своей гадости лишает его последних сил; в нем нет тогда ни на
каплю самостоятельности и воли. И если бы мужик (только старый, потому что
он в подобные минуты верит только опытности стариков), если бы мужик сказал
ему, что для счастья своего он должен всю жизнь пахать землю, мне кажется,
что он поверил бы и послушался его". {М. А. Бакунин. Собрание сочинений и
писем, т. 2. М, 1934, стр. 242-243.} Бакунин говорит далее, что он вместе с
Боткиным и Катковым беспрестанно возится с Клюшниковым, стараясь "пробудить
его от апатического бессилия, пробудить в нем веру и волю, которые не
зависели бы от минутного состояния, от минутной болезни духа". В том же
письме к Станкевичу Бакунин подчеркивает, что необходимо оторвать Клюшникова
от его окружения - Петра Клюшникова, доктора, двоюродного брата поэта, и
некоего Оглоблина - "таких же ипохондриков, как и он". Эти люди, слишком
погруженные в себя, только и толкуют о своей и его болезни, о невозможности
освободиться от нее и таким образом "снова втискивают его в этот болезненный
мир". "Им нужно непременно на некоторое время расстаться, - продолжает
Бакунин, - и я постараюсь сделать это, постараюсь вырвать его из Москвы и,
если можно, уговорить его ехать за границу; если же не за границу, то по
крайней мере куда-нибудь в деревню или к матери в Малороссию, или к нам в
Прямухино". {М. А. Бакунин. Собрание сочинений и писем, т. 2, стр. 244.}
Может быть, именно этим внушениям в конце концов и внял вскоре Клюшников,
надолго исчезнув из Москвы.
Житейская и литературная биография Клюшникова представляется крайне
сложной, полной загадок и неожиданностей. В начале 1840-х годов, когда
литературный успех, казалось, должен был бы окрылить молодого поэта и
побудить его к возможно более активной работе, он внезапно уехал из Москвы,
окончательно порвав свои литературные связи, отношения со всем кругом своих
друзей, и словно бы канул в небытие. Для людей посторонних это было
настолько неожиданно, необъяснимо, что многим казалось: Клюшников умер.
Невольной жертвой этой легенды стал и Чернышевский, заметивший в "Очерках
гоголевского периода русской литературы": "Клюшников и Кольцов пережили
Станкевича лишь немногими годами". {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т.
3, стр. 223.} Между тем Клюшников пережил Станкевича 55, а Кольцова 53
годами. Кажется, никого так часто не хоронили при жизни, как Клюшникова. В
1888 году М. И. Семевский издал свой известный альбом "Знакомые", в который
включил одно стихотворение "покойного, - как было отмечено там, - поэта
Клюшникова".
А он себе спокойно продолжал жить - в далекой тиши своего
наследственного имения в Харьковской губернии. Жил сорок лет, не подавая о
себе никаких вестей.
Лишь один раз его имя снова промелькнуло в печати. Еще в 1841 году в
"Литературной газете" (No 50) появился, подписанный "- Ѳ -", небольшой
рассказ - "Привидение первого мужа, или Вдова замужем". Это был первый опыт
Клюшникова в прозе. Новелла написана весело, непринужденно, остроумно, в
манере, близкой к светскому анекдоту.
Более серьезной и значительной была другая прозаическая вещь
Клюшникова - "Любовная сказка". Она появилась в 1849 году в No 6
"Отечественных записок". Характеры героев этой повести выписаны скупо, "о
выразительно. Особенно привлекателен психологически интересно задуманный
образ незнакомки в Пассаже, свидетельствующий о несомненных художественных
возможностях Клюшникова-прозаика.
"Любовной сказкой" Клюшников единственный раз нарушил свое
сорокалетнее молчание. Лишь в 1880 году он внезапно прорвал свое уединение и
появился в Москве. Из друзей его молодости уже почти никого не осталось в
живых. А те немногие, которые уцелели, встречали его словно выходца с того
света.
Сохранилось несколько писем Клюшникова к Александру Владимировичу
Станкевичу, брату поэта, написанных в 1880-е годы. Они говорят о том, как
прочно продолжали сохраняться в Клюшникове старые привязанности и интересы.
Вот несколько строк из письма, датированного 8 декабря 1880 года: "...Сам
падал, сам вставал, хотя по большей части оставался верным памяти тех
прекрасных людей, с которыми судьба свела меня в молодости. В числе их
первое место занимает ваш усопший брат Коля. Последнее слово машинально
сорвалось с пера и в душе моей встала такая масса видений и звуков - что мне
не хочется писать даже". {ГИМ, ф. 351, д. No 68, л. 78 об.} И далее он
продолжает: "Теперь, по прошествии 40 лет труднопрожитой жизни, - я изменил
свои понятия о многом, но чувства мои к бывшим спутникам моей молодости
остались неизменными. Мир их праху!" {Там же, лл. 79-79 об.}
До глубокой старости он продолжал писать стихи. Приехав на
семидесятом году жизни в Москву, он оставил в редакции "Русского вестника",
издававшегося его былым товарищем М. Н. Катковым, несколько стихотворений,
"вылившихся у него, - как свидетельствует автор вступительной заметки, - в
последнее время". {"Русский вестник", 1883, No 2, стр. 803.} Лишь в 1883
году эти стихи были здесь опубликованы. Три года спустя в том же журнале
появилось еще два его стихотворения. Умер Клюшников 16 февраля 1895 года.
СТИХОТВОРЕНИЯ
МЕДНЫЙ ВСАДНИК
СОЗНАНИЕ РОССИИ У ПАМЯТНИКА ПЕТРА ВЕЛИКОГО
Да, как точно можно гордить-
ся, что мы принадлежим Рос-
сии и называем ее своим оте-
чеством.
(Слова государя-цесаревича)
Есть у бога под луною
Много городов. Один -
Чудный град - там, над Невою,
Скачет конный исполин.
Как он светел, как он ясен!
Символ бога на земле!
Как Россия, он прекрасен!
Как она - тверд на скале!
Взоры на тебя, Россия,
Он орлиные вперил;
Знаешь ли его, Россия?
Рассказать ли, что он был?
Он огромною душою
Всю вселенну обнимал
И могучею рукою
Полвселенной всколебал.
Пробудил от сна полночи,
Жизнь другую сердцу дал,
Новый свет ей вдунул в очи,
Ум наукой воспитал.
Понимал свое он время,
Но его не понял век,
И он снес наветов бремя,
Дивный, божий человек!
Вняв высокому призванью,
Он в деяньях был поэт:
Наша Русь - его созданье,
Судия - весь божий свет!
На краю вселенной смело
Он воздвиг наш дивный град,
В нем он жив - и век уж целый
Царства на него глядят.
Смело он на них взирает,
Волю божию, закон -
Он России представляет,
Чрез Европу скачет он.
Подойди к нему, Россия,
Поклонися до земли,
О самой себе, Россия,
У гиганта здесь спроси.
Здесь он думал, здесь учился,
Здесь он русских жить учил,
Здесь за русских он молился,
Сына здесь за них судил...
Посмотри, как конь могучий
От земли несется вдаль;
Словно хочет он за тучи
Унести отца печаль!
Царь спокоен; он судьбою
Лишь твоею дорожит,
И у бога над тобою
Уж сто лет он сторожит.
Светлым взором обнимает
Царства русского концы,
И сквозь тучи нам взывает:
"Браво, браво, молодцы!"
Русь, молись и веселися -
Ты идешь стезей добра;
Слышишь "браво" - отзовися
На могучий глас Петра!
И Россия отозвалась:
"Петр, тебя я поняла:
Я в тебе, гигант, созналась,
И в себе тебя нашла!
Мир тебя не позабудет,
Воплощу твои мечты:
Будет время... Но что будет
Знает бог да знаешь ты!.."
<1838>
ЭЛЕГИЯ
Опять оно, опять былое!
Какая глупость - черт возьми! -
От жирных праздников земли
Тянуться в небо голубое,
На шаг подняться - и потом
Преважно шлепнуть в грязь лицом!
И как давно, и сколько раз
Я отрекался от проказ
И от чувствительных оказий;
И вот опять душа болит,
И вот опять мечта шалит
И лезет сдуру в мир фантазий...
А всё она! Чудесной девы
Меня смутил волшебный взор,
И снова прошлого напевы
Звучат душе моей в укор.
И смех и горе; сердцу больно,
Над гробом чувств моих смеюсь,
А всё-таки порой невольно
Назад не раз я оглянусь...
Да что же там? Так, просто - гадость!
Но нравится издалека
И безотчетная тоска,
И глупо-ветреная радость,
И пыл мечтаний, и потом
Война Троянская с умом!..
<1838>
ЭЛЕГИЯ
Есть сны ужасные: каким-то наважденьем
Всё то, в чем мы виновны пред собой,
Что наяву нас мучит сожаленьем,
Обступит одр во тьме - с упреком и грозой.
Каких-то чудищ лица неживые
На нас язвительно и холодно глядят,
И душат нас сомненья вековые -
И смерть, и вечность нам грозят.
Исхода нет, безбрежная пустыня
Пред нами стелется; от взоров свет бежит,
И гаснет в нас последний луч святыни,
И тьма кругом упреками звучит.
Проснулись мы - всё вкруг подернуто туманом,
Душа угнетена сомненьем и тоской:
Всё прошлое нам кажется обманом,
А будущность - бесцветной пустотой.
Безжизненно на мир взирают очи,
Мрет на устах молитва к небесам -
И страшный сон прошедшей ночи
И хочется, и страшно вспомнить нам.
Быть иль не быть - ужасное мгновенье!..
Но самовар кипит, и вам готовят чай, -
И снова в мир уносит треволненье...
О страшный сон, почаще прилетай!
<1838>
* * *
Я не люблю тебя: мне суждено судьбою,
Не полюбивши, разлюбить.
Я не люблю тебя; больной моей душою
Я никого не буду здесь любить.
О, не кляни меня! Я обманул природу,
Тебя, себя, когда в волшебный миг
Я сердце праздное и бедную свободу
Поверг в слезах у милых ног твоих.
Я не люблю тебя, но, полюбя другую,
Я презирал бы горько сам себя,
И, как безумный, я и плачу и тоскую,
И всё о том, что не люблю тебя!..
<1838>
ПОЛОВОДЬЕ
Я люблю с простонародьем
Позевать на божий мир;
Я плебей - и половодье
Для меня богатый пир.
Прихожу - река сверкает,
Подступая к берегам,
Распахнулась - и гуляет
На раздольи по полям.
И шумит волной сердито,
И поет, и говорит, -
А над ней, огнем облито,
Небо светлое стоит.
Чуть заметной синевою
Даль сливает их края.
Не уйти ли мне? - Тоскою
Грудь стеснилася моя.
Что за глупость? - в вихре света
Не встречался ль я с тобой?
Не смущала ль ты поэта
Гармонический покой?
Помню, знаю... Так гуляем
Мы, бывало, в старину,
Так привольно мы встречаем
Нашу красную весну.
Разливалась наша младость,
Как весенняя вода,
С шумом, с пеной, нам на радость
Мчались светлые года.
И промчались!.. и отрада
С берегов на них глядеть!
Юность! радость!.. Вижу - надо
Вам элегию пропеть:
"Юность! сладкие обманы
И воздушные мечты,
Как весенние туманы,
За собой уносишь ты!"
Не махнуть ли, как бывало?
Не поплыть ли мне за ней?
Не сорвать ли покрывало
С беглой радости моей?..
И сорвал... и смело в очи
Ей гляжу с моей тоской -
И стою до поздней ночи
Над разлившейся рекой!
Всё здесь благо! Час волненья.
Час раздумья - и в тиши
Сладострастные виденья
Успокоенной души.
<1838>
* * *
Я уж давно за слезы упоенья
Раскаянья слезами заплатил!
Я уж давно минутное забвенье
Годами адской муки искупил.
Доверчиво смиряся пред судьбою,
Безропотна покорствуя судьбе,
Недаром я боролся сам с собою:
Я победил в отчаянной борьбе.
Да! победил!.. Но если поле битвы
На миг оставлю, утомлен борьбой,
Я трепещу!.. В часы ночной молитвы
Моя любовь предстанет предо мной...
Она!.. Как в час убийственной разлуки,
Глядят с упреком томные глаза!
И на устах дрожат немые звуки!
И по ланите крадется слеза!
Молюсь и плачу! Тяжкое сознанье
Моей вины в душе проснулось вновь!
Творец любви, прости твое созданье!
Прости мою безумную любовь!
<1838>
СТАРАЯ ПЕЧАЛЬ
О чем, безумец, я тоскую,
О чем души моей печаль?
Зачем я помню жизнь былую?
Что назади? Чего мне жаль?
Где след горячего участья?
Любил ли я когда-нибудь? -
Нет, я не знал людского счастья!
Мне нечем юность помянуть!
Как очарованный - в тумане
Земных желаний и страстей -
Я плыл в житейском океане
С толпой мне чудных кораблей.
Но я сберег остаток чувства,
Я жил, я мучился вдвойне:
В день - раб сомненья и безумства,
Ночь плакал о погибшем дне!
Душа алкала просветленья,
И он настал - священный миг!
Я сердцем благость провиденья
И тайну бытия постиг.
Я в пристани... Былое горе,
Былая радость бурных дней,
Простите... Но зачем же море
Так памятно душе моей?
Зачем в мир новый и прекрасный
Занес я старую печаль?
Сквозь слез гляжу на полдень ясный,
А утра мрачного мне жаль!
<1838>
НА СМЕРТЬ ДЕВУШКИ
Закрылись прекрасные очи,
Поблекли ланиты ее,
И сумраком вечныя ночи
Покрылось младое чело.
Ты счастья земного не знала,
Одним ожиданьем жила,
Любила - любя, ты страдала,
Страдая - в могилу сошла.
Зачем же, краса молодая,
Так краток печальный твой путь?
Зачем? - И тоска неземная
Невольно теснится мне в грудь.
Лобзаю холодные руки
И плачу, над гробом склонясь...
И песни, сливаясь с торжественным звоном,
Звучат упованьем святым.
И я примиряюсь с предвечным законом
И тихо молюся над прахом твоим.
Не всё здесь кончается в жизни -
Могила лишь землю берет.
Не всё - там, в небесной отчизне,
И жизнь и блаженство нас ждет.
Я в вечности встречусь с тобою -
Здесь жизнь и страданье на час...
<1838>
МОЙ ГЕНИЙ
Когда земные наслажденья,
Расчеты грязной суеты,
Игры страстей и заблужденья,
Своекорыстные мечты
Меня измучили, - тоскою
Душа наполнилась моя,
Мне мир казался пустотою:
Я в мире видел лишь себя.
Запала к счастию дорога,
Исчез блаженства идеал,
И, Тантал новый, я на бога,
Томимый жаждою, роптал...
В часы греховных сновидений
Тогда, свидетель лучших дней,
Ко мне являлся светлый гений
Святой невинности моей.
Он на меня взирал с тоскою.
Как юной девы идеал,
Сияя вечной красотою,
Он вечной благостью сиял,
И озарял он сумрак ночи;
И, сознавая благодать,
Стыдом окованные очи
Не смел я на него поднять.
Я падал ниц пред ним с мольбою,
Я заблужденье проклинал...
А он молился надо мною
И в новый путь благословлял.
<1838>
НОЧНАЯ МОЛИТВА
Давно, давно в грязи земных страстей
Я затопил святые побужденья,
И редко видятся мне светлые виденья
Дней светлых юности моей.
Душа болит... Пороком и сомненьем
Омрачена святыня красоты.
Я не молюсь - с расчетом и с презреньем
Влача ярмо житейской суеты.
Но иногда, в часы безмолвной ночи,
Былого призраки окрест меня встают,
И ангел первых дней глядит мне грустно в очи,
И голос совести зовет меня на суд.
И мнится, мне святыня недоступна,
Мои мольбы противны небесам,
Вся жизнь моя позорна и преступна,
Я обречен страданью и грехам.
Там ад грозит ужасною картиной,
Здесь совесть - истин вечная скрижаль, -
И я в слезах паду пред Магдалиной
И выплачу души моей печаль!
И оживут молитвы чудной силой,
В душе любовь, и вера, и покой,
-
И чист и светел, образ неземной
Горит во мгле, и голос милой
Звучит отрадно надо мной,
Как панихида над могилой, -
И я мирюсь и с небом, и с землей!
<1838>
ДЕТСКИЙ УРОК
В детстве раз весеннею порою
На свободе я в саду родном гулял,
Солнышко играло надо мною,
Светлый взор его меня увеселял.
На меня смеясь глядел лужочек,
На него с улыбкой нежной я глядел,
А вдали, вечерний мой дружочек,
Соловей о чем-то сладком сладко пел.
Начал я беседовать с цветами,
Уж сказал им и молитву, и урок...
Вдруг, гляжу, облитая лучами,
Тихо бабочка садится на цветок.
Кажет нам весенние обновки,
Не видал еще я краше и милей!
Искры яхонтов на маленькой головке,
Камни жемчуга на крылышках у ней!
И прельстился чудным я созданьем,
И, подкравшись тихо, бабочку схватил...
Ах, зачем, обманутый желаньем -
Глупый мальчик - я желанья не смирил?
Ах, зачем! (Я очерствел с годами!)
И теперь еще в душе тоска и страх:
Стер я жемчуг детскими руками,
Искры яхонтов растаяли в слезах!
Плакало прекрасное творенье,
Плача, я дышал тихонько на нее:
Не летит! - вдвойне мое мученье! -
На свободу не летит - и не мое!
Под кусточком розы тихо села,
Наземь томную головку опустя,
Жаловаться солнышку не смела, -
Добренькая! - не хотела на меня.
Как я плакал!.. Голос всей природы
Грустно мне шептал: когда б ты был добрей,
Не лишил бы ты ее свободы,
А свободной долго любовался б ей!
Солнышко глядело так уныло!
А цветочки так печально на меня.
Но за слезы мне вину простило,
Умирая тихо, божие дитя.
Я теперь умней! - Живу, страдаю,
Но в душе ни перед кем не винен я;
Я владеть прекрасным не желаю,
Я любуюсь им, как доброе дитя!
21 сентября 1838
УТРЕННИЙ ЗВОН
Они звучат, торжественные звуки,
В ночной тиши им глухо вторит даль,
Душа болит, полна заветной муки,
Мне грудь теснит знакомая печаль.
И плачу я горячими слезами,
И в памяти унылой чередой
За днями дни и годы за годами
Печальные проходят предо мной.
Миг счастия, миг краткий сновиденья,
Жизнь сердца - жизнь у сердца отняла....
Моя тоска не знала разделенья,
Моя любовь привета не нашла.
Ни сладких слез свиданья, ни разлуки
Горячих слез нет в памяти моей,
Умру один, как сладостные звуки
Печально мрут в безмолвии ночей.
Зачем я жил?.. Безумное роптанье!
Дитя! о чем так горько плачу я?
Всё благо здесь - и скорби и страданья
Святой закон другого бытия!
Восток горит... Готовься, сердце, к битве!..
Пошли мне, боже, веру чистых дней!
Внемли, господь, внемли моей молитве,
Благослови тоску души моей!
Благослови души моей страданья,
Святой надеждой оживи мне грудь,
И отжени туманные мечтанья,
И дай любовь, да озарит мой путь!
<1839>
ВЕСНА
Весна! опять в душе неясный идеал
Земного счастия - несбыточных мечтаний.
Всё, чем еще живу, и всё, что потерял, -
Рой светлых дум и рой воспоминаний.
Весна! и грустно мне, и тяжело вздохнуть!
Гляжу на божий мир с волненьем и тоскою.
Эх, обмануть бы сердце как-нибудь!
Эх, только б миг пожить мне радостью былою!
Былою радостью?.. Зачем тебе она -
Вино кипучее в сосуд тоски сердечной?
Прошла пора любви, прошла твоя весна.
Страдай! живи одной тоскою бесконечной.
Живу! в душе тоска безвыходно живет!
Всё сердцу памятны утраченные годы!
И сердце всё грустит, и всё чего-то ждет,
И как-то лишний я на празднике природы.
Надежда! - может быть, под бременем годов,
Под снегом опыта и зимнего сомненья
Таятся семена погибнувших цветов,
И, может быть, еще свершится прозябенье.
<1839>
ЖАВОРОНОК
В небе солнышко играет,
Высоко в его лучах
Птичка божия летает,
Рассыпаясь в голосах.
Я в немой тоске ей внемлю,
Сжала сердце мне печаль, -
Вот спускается на землю
И летит с подружкой вдаль!
Вот исчезла!.. Чу! -далеко
Слышен голос молодой! -
И поник я одиноко
Горемычной головой!
<1839>
ПЕСНЬ ИНВАЛИДА
Был у нас в былые годы
Знаменитый генерал.
Я, ребенком, про походы
И про жизнь его читал.
Был русак - Россию нашу
Всей душою он любил.
Был солдат - ел щи да кашу,
Русский квас и водку пил;
На морозе обливался,
Спал на сене под плащом
И с артелью заливался
Перелетным соловьем.
Перед строем сам молитвы
Богородице читал.
Лев в сраженьи - после битвы,
Дома, петухом кричал.
Грозен был врагам отчизны,
Русским всем желал добра,
Прожил век без укоризны,
Победил свой век - ура!
И теперь, когда на битву
Русские полки идут,
Он за них творит молитву:
Про него они поют.
А когда отец России
Созовет своих детей -
Блещут копья боевые,
Блещут тысячи мечей.
И, любуяся сынами,
Царь им кажет путь к добру, -
Он парит над облаками
С рапортом дневным к Петру.
И читает рапорт славы,
Приосамясь, славы сын.
И заплачет - день Полтавы
Вспомнил русский исполин.
Он обнимется с героем,
Крикнут клич своим полкам -
И проходит строй за строем
Их полки по облакам.
И узнают внуков деды,
Вспомнят славу прежних лет -
И раздастся гимн победы
Богу славы и побед.
<1839>
СОБИРАТЕЛЯМ МОИХ ЭЛЕГИЙ
Я не поэт! Страстей могучих лава
В груди давно уж не кипит!
Не соблазнит меня поэтов слава,
И крик друзей не соблазнит.
Нет, никогда на суд пустому свету
Я не пойду с моей тоской:
Давно уж я позвал себя к ответу,
Давно расчелся сам с собой.
И не богат я светлыми мечтами,
И не страдал, и не любил,
Я равнодушно годы за годами,
За чувством чувство схоронил.
Я вызываю тени их из праха;
Я панихиды им пою;
Но силы нет во мне - взглянуть без страха
На юность бедную мою.
Не примирился я с моим призваньем,
Тяжка мне память прошлых лет,
Ее будить восторженным рыданьем
Я не хочу, - я не поэт!
Моя печаль - семейная могила,
Чужим нет дела до нее.
Пусть я один оплачу всё, что было
И что теперь уж не мое.
Вам дик мой плач! - То голос тяжкой муки,
То отголосок светлых дней.
Зачем же вам разрозненные звуки
Души расстроенной моей?
Оставьте их! от скорби, от роптанья
Я исцелюсь скорей в тиши
И заглушу нестройный вопль страданья
Святой гармонией души.
<1839>
* * *
П. П. К.
Знаете ль ее? - Она...
Нет названья, нет сравненья!
Благовонная весна!
Цвет любви и наслажденья!
Знаете ль ее? - Она...
Перл в венце моих мечтаний!
Из эфира создана
Для объятий, для лобзаний.
Знаете ль ее? - Она...
Гармонические звуки!
Богом жизни мне дана
Для сладчайшей в жизни муки.
Знаете ль ее? - Она...
В час святого примиренья
Мне любовию дана
Для молитв, для вдохновенья.
Знаете ль ее? - Она...
Мир не стоит поцелуя -
Ею жизнь просветлена,
Для нее и в ней живу я!
Кто же это? - Кто она?..
Нет названья, нет сравненья!
Звуки, перл, эфир, весна,
Жизнь, любовь и вдохновенье!
<1839>
НОЧНОЕ РАЗДУМЬЕ
Туманной пеленой закрыта даль,
Спит суета, почило всё творенье;
Но ты не спишь, тяжелое сомненье,
Тебе нет сна, души моей печаль!
Живей во тьме безвременных могил
Угрюмый ряд встает передо мною,
О, беден тот, кто дней своих весною
Свои надежды, плача, схоронил.
Кто всякий день встречал обетом новым
И всякий день упреком провожал,
Кто мало жил, но жребием суровым
У жизни много задолжал!
О, беден кто, стремясь душой к свободе,
Раб низких нужд, оковы лобызал,
О, беден, кто прекрасное в природе
Не сердцем, а умом бесплодно понимал!
А как немного надобно для счастья!
На грудь любви доверчиво склонясь,
За миг один горячего участья
Я б отдал эту жизнь сто раз.
<1839>
МАЛЮТКА
Малютка просит песенок,
Играть меня зовет,
И складно бьет ручонками,
И радостно поет.
Сижу себе и думаю
О милых сердцу днях,
Я вспомнил радость юности -
И слезы на глазах.
Назад тому пятнадцать лет
Я много песен знал.
Я верил в жизнь, я жизнь любил,
Я жизнию играл.
Эх, времечко! Эх, времечко!
Куда девалось ты?
Где вы, надежды юности
И светлые мечты?
"Эх, времечко! Эх, времечко!" -
За мной она твердит.
Не резвится, задумалась
И на меня глядит.
Зачем я радость чистую
Невинности смутил?
Не время - сам я счастие,
Надежду погубил.
Играй, моя малюточка,
Доверчиво живи:
Мы рождены для радости,
Для счастья, для любви.
Смеяся, плачет крошечка,
Прильнув к моим устам,
И кудри светло-русые
Струятся по плечам.
И чувство светлой радости
В груди проснулось вновь.
И вот уж мы сквозь слез поем
Про счастье, про любовь.
Пугает сердце прошлого
И будущего даль.
Час мой - и песнью радости
Я прогоню печаль.
<1840>
КРАСАВИЦЕ
Не смущай стыдливым взором
Очарованных очей!
Не беги с немым укором
От восторженных речей!
То молитвы - без желанья...
Как пред девой неземной,
Бога лучшее созданье,
Я стою перед тобой!
Не с холодным удивленьем
Я смотрю на образ твой -
С непривычным умиленьем,
С бесконечною тоской.
Всё, что льстит мне, всё, что льстило
И в мечтах, и наяву,
Bee, что будет, всё, что было,
Всё, чем жил я, чем живу, -
Всё погибло... В светлом взоре
Жизнь я новую нашел,
Но в немом твоем укоре
Я судьбу свою прочел...
Путник в радости рыдает,
Скучный путь окоича свой,
Но оаз пред ним сияет
Равнодушной красотой.
Будь же мне, душой свободной
Чувств невольных не деля, -
Ты оазом на бесплодной,
Скучной степи бытия!
Не смущай стыдливым взором
Очарованных очей!
Не беги с немым укором
От восторженных речей!
<1840>
ЕЙ
Я понимаю взор твой страстный,
Я знаю смысл твоих речей:
Я вижу всё... Но, друг прекрасный,
Я не прошу любви твоей!
Тоску души моей холодной
Она не в силах исцелить:
Я не могу любить свободно,
Я не могу, как ты, любить.
В сияньи дня, во мраке ночи
Я вижу бледные уста,
И смотрят плачущие очи
С святой любовью на меня...
Непостижимой, тайной силой
Она везде, всегда со мной -
И на груди твоей, друг милый,
Я стал бы думать о другой!
<1840>
ГОРОДОК
Прощай, прощай, родное племя,
Прощай, мой милый городок!
Как ловко здесь убил я время,
Счастливый мира уголок.
Прощай, прощай! Я сердцем волен,
Но унесет мой праздный ум
И звон вечерний колоколен,
И улицы знакомый шум.
Ее голубенькие глазки,
Ночей бессонных длинный ряд
Скрыл городничего коляски,
Его жены смешной наряд.
Как капитан, сердец мучитель,
Меня за что-то невзлюбил,
Я, как уездный твой учитель,
На мой счет повесть сочинил.
Забуду их - но наслажденья
К тебе искать прийду я вновь;
Прощай! merci за угощенье,
За пирожки и за любовь!
<1840>
* * *
Когда, горя преступным жаром,
Ты о любви мне говоришь,
Восторг твой кажется угаром, -
Меня ты мучишь и смешишь.
Нет! ты не любишь, ты не знаешь
Великой тайны - ты профан!
Ты о любви в грехе мечтаешь,
Ты от хмельных желаний пьян,
Не любишь ты! Когда бы ясно
Сознал ты в сердце благодать,
Не стал бы ты про гнев прекрасной
И про надежды лепетать.
В любви нет страха, нет надежды:
Она дитя, она слепа.
Над ней ругаются невежды,
Ее не ведает толпа.
Блажен, кто наяву увидит
Заветный идеал мечты!
Он сам себя возненавидит
Перед святыней красоты.
В немой тоске потупит очи,
Стыдясь на божество взглянуть!
И как звезда на лоно ночи,
Она падет к нему на грудь.
<1840>
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
На могиле Н.
Над свежей юноши могилой
Один над ивой я сижу.
Лист падает, шумя уныло.
Я взором смерть его слежу.
Холодный воздух чуть струится,
На небе солнце без лучей
Стоит печальное - боится
Взглянуть на бледный лик полей.
Но я спокоен: я мечтами
Живу в садах весны моей,
Любуясь радости цветами
И песнями счастливых дней...
Зачем же сердце мне смущает
Весна мгновенной красотой? -
Затем, что радость отцветает,
У жизни нет весны другой.
Природы вечным обновленьем
Себя нам трудно обмануть.
Нам тяжело разуверенье!
Нам страшно в сердце заглянуть!
Там цвет поблеклый... Там могила...
Там обнаженных ряд полей.
О, как непрочно всё, что мило,
Как мало в жизни светлых дней!
<1840>
ПРЕТЕНЗИИ
Наш век чудак - и совершенства
У нас престранный идеал:
Мы даром не хотим блаженства,
Мы все страдаем наповал.
У всякого свое страданье,
У всякого в душе разлад;
Тот страждет желчью от маранья,
Тот сам марает невпопад.
Тот от занятий, тот от скуки,
А в том сомненья завелись.
Тому не поддались науки,
Тому красотки не дались.
Тот всем хорош, да денег мало,
Тот с деньгами, да без зубов;
И все хотят, во что б ни стало,
Вблизи понюхать облаков.
<1840>
ПЕСНЯ
Мне уж скоро тридцать лет,
А никто меня не любит;
Без любви мне скучен свет,
Жажда счастья - счастье губит.
Счастлив тот, в ком жизни цвет
Холод жизни не погубит;
Мне же скоро тридцать лет,
А меня никто не любит!
Боже мой, как много лет!
Боже мой, как мало счастья!
Жду - грущу, а нет как нет
И надежды на участье.
Я устал под ношей бед;
Вдаль гляжу - грозит ненастье,
Боже мой, как много лет!
Боже мой, как мало счастья! -
Что ж мне делать, как мне быть
Без любви, без упованья?
Сердце хочет счастьем жить,
А живет одним страданьем.
Сердце просится любить,
Сердце бьется ожиданьем...
Что ж мне делать, как мне быть
Без любви, без упованья?
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
<1840>
ЖИЗНЬ
Дар мгновенный, дар прекрасный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Ум молчит, а сердцу ясно:
Жизнь для жизни мне дана.
Всё прекрасно в божьем мире:
Сотворимый мир в нем скрыт.
Но он в храме, но он в лире,
Но он в разуме открыт.
Познавать его в творенье,
Видеть духом, сердцем чтить -
Вот в чем жизни назначенье,
Вот что значит в боге жить!
<1840>
МЕЛАНХОЛИК
Я помню детство: в радужных лучах
Жизнь предо мной роскошно расстилалась,
Взор отдыхал на розах, - а в мечтах
Лишь радость новой радостью сменялась.
Любви жилищем мне казался свет,
А люди все казалися друзьями.
Я лепетал им в радости привет,
И вдаль спешил с надеждой и с мечтами.
Шли годы, тускнул мир - седая даль
От взоров скрыла чудные виденья,
Глубоко в сердце вгрызлася печаль,
Стеснило грудь мне тяжкое сомненье.
В немой тоске печально жизнь влачу,
Живу один, без цели, без участья.
Я счастия безумцев не хочу,
Не находя знакомого мне счастья!
И где ж она? - где люди? -где любовь?
Где светлые весны моей картины?
Душа болит - и в сердце стынет кровь,
И я прошу у жизни лишь кончины.
<1840>
* * *
Слава богу, на Парнасе
Нет ни денег, ни чинов!
Я умру в девятом классе,
Убегая от долгов!
Слава богу, на Парнасе
Нет любезных, нет друзей;
Бобыли! - а глянь: в рассказах
Всё о друге да об _ней_.
Слава богу, слава богу!
Заблудившись на земле,
Я опять нашел дорогу,
Предназначенную мне.
Слава богу! скорбь земную
Я изведал! Я грущу,
Но за грусть мою святую
Миллионов не хочу.
<1840>
К МОСКВЕ
В Москву с последнего ночлега
Лихая тройка мчит меня;
Морозом скована земля;
По ней, звуча, катит телега.
Чего-то ждет душа моя...
Сквозь слез гляжу на древний град.
Вот он, свидетель величавый
И русских бед, и русской славы,
И горестных моих утрат...
Моих утрат! Порыв роптаний,
Умолкни здесь. Что значу я?..
Скрижаль родных воспоминаний
И царства русского глава!
Былого летопись живая!
Золотоглавая Москва!
Москва! предел моих желаний!
Где я расцвел, где я увял,
Где наслаждался, где страдал
И где найду конец страданий!
Опять, опять твой вечный шум.
И говор жизни, и движенье
Умчат души моей сомненья
И развлекут мой праздный ум!
Пойду задумчиво бродить
Между забытыми гробами,
Пойду о прошлом говорить
С твоими ветхими стенами.
Пролью на память прежних снов
Две-три слезы от всех украдкой.
И позабудусь долго, сладко
Под звук твоих колоколов.
<1840>
<НА СМЕРТЬ Н. В. СТАНКЕВИЧА>
Его душа людской не знала злобы:
Он презирал вас - гордые глупцы,
Ничтожества, повапленные гробы,
Кумиров черни грязные жрецы!
Друг истины, природы откровений -
Любил он круг родных ему сердец,
И был ему всегда доступен гений,
И смело с ним беседовал мудрец.
И вас он знал, священные мгновенья,
Залог блаженства, плод борьбы и лет
Минувшего святое обновленье,
Грядущему живой любви привет.
И нет его - и, может быть, могилой
Всё кончилось!.. Зачем же надо мной
Ты носишься в тумане, образ милый,
Сияя кротко новой красотой?..
В душе звучат знакомые ей звуки.
Уста дрожат, туманятся глаза,
И на груди моей, как в час разлуки,
Горит любви прощальная слеза.
Нет, жизнь вечна: нам есть еще свиданье,
Доверчиво пройду тернистый путь,
И сохраню святое упованье
С тобой на лоне правды отдохнуть.
1840
Пятигорск
ВОСПОМИНАНИЕ
Я вас любил... давно, без упованья!..
За арфою, в вечерней тишине,
Неясные души моей желанья
Вы звуками высказывали мне.
Лилися в душу сладостные звуки;
Внимая им, в восторге я рыдал -
И счастлив был: блаженство сладкой муки
Любить и плакать я впервые знал.
Я вас любил... Невеста молодая...
Он вас пленил, красавец молодой, -
И, радостью небесною сияя,
Вы шли к венцу прекрасною четой...
Я был в толпе... и, притаив дыханье,
Спокойно на обряд глядел...
Я спрятал от людей свое страданье,
Я в тишине оплакал свой удел...
Я вас любил!.. Склонясь на изголовье
Младенца-ангела прозрачною рукой,
Глядели вы с надеждой и любовью
На первенца любви своей святой.
И я глядел! И сердцем забывался.
Души моей заветный идеал
Я видел в вас - я вами любовался,
И свято вас любил - и не страдал.
Я вас любил! На долгую разлуку
Судьба влекла меня в далекий край -
И лобызал я, плача, вашу руку,
И вы сказали: "Добрый друг, прощай!"
Я и теперь люблю тебя, мой гений,
Как дар храню прощальный взор очей -
И в сладкий час волшебных сновидений
Я слышу сердцем в тишине ночей
И легкий шум пленительных движений,
И музыку чарующих речей.
<1841>
KATZENJAMMER {*}
{* Похмелье (нем.). - Ред.}
С мучительной, убийственной тоской
Я на тебя глядел, питомец Мельпомены,
Когда пред суетой земли склоня колены,
Ты долу пал развенчанной главой.
Ты оскорбил святой мой идеал,
Когда, в безумном Вакха упоеньи,
Про лучший жизни цвет, про дивные мгновенья
Ты, как дитя, бессвязно лепетал.
Ты ль это? Час назад волшебным обаяньем
Из мира дольнего меня ты уносил,
Мне сердце растворял блаженством и желаньем
И адской мукою сомненья дух теснил.
Ты слышал ли души разбитой стоны?
Забыв себя, с тобой любил я и страдал,
Тогда как ты над трупом Дездемоны
Иль над могилою Офелии стоял.
Теперь прости мне тяжкое раздумье,
Нет чар твоих, свободен я грустить
О том, что здесь за миг священного безумья
Безумством долгим мы должны платить.
Дать пищу говору бессмысленному века,
Вставать и падать в грязь, и жить в мечтах, во сне.
Ты понял ли меня? О, тяжко мне,
_И страшно мне за человека_!
Начало 1840-х годов
НОВЫЙ ГОД ПОЭТА
Неоконченная ода (сказка)
1. УТРО. В КАБИНЕТЕ
Сегодня Новый год. Насилу встал с похмелья.
Не хочется идти ни в церковь, ни в кабак.
Дай оду напишу, всё ж лучше, чем безделье
(И заработать можно на табак!),
Я скор, как все реальные поэты:
Нечесаный, полуодетый,
С тяжелой и пустою головой,
С лицом измятым, но спесивым,
Иду к столу и почерком красивым
Пишу еще дрожащею рукой:
"878-ой"
И стоп машина! Верно - мало жару!
Опохмелился, закурил сигару...
Тут овладел мной реализма бес.
В ушах трещит: реформы и прогресс,
Всему в Европе обновленье,
Свобода всех сортов и форм,
Благ жизни братское деленье -
Тому кусок, тому - подножный корм
И одиночное владенье...
Я говорю, бес говорит,
Не разберешь, кто говорит.
Сижу, но поддаюсь обману.
Бес напустил мне в комнату туману
И бездну лиц. И вот, как бы живые,
Стоят передо мной передовые
Faiseurs de l'histoire {*} в тумане (бес не глуп!)
Творцы истории (франц.). - Ред.
Честнейший Бисмарк и добрейший Крупп
Блюстители порядка и закона:
Штыков с усами миллион,
А по нужде два миллиона,
Чтоб защитить порядок и закон
И - роль сыграть Луи Наполеона.
Но там искусства, там науки,
Там есть глубокие и честные умы
(Немного томные от пива и от скуки),
Ну им зато и книги в руки,
А книги выведут из тьмы.
Вот Австрия - блудница Вавилона,
Смешение племен и языков,
Туда ж поклонница порядка и закона,
Поклонница и пушек и штыков,
Господства жадная, бесстыжая рабыня!
Здесь всё на гульдены - и разум, и святыня,
Любовь и дружбу можете купить,
Здесь запевала граф Андраши
-
Но с Австрией сам черт не сварит каши,
А кашу надобно сварить.
Как эту разрешить задачу? -
Дипломат_и_ю за бока:
Противу двух - четыре кулака,
Да сорок подлостей в придачу.
Вот из Италии пришли два старика:
Один - божественный антик,
И рядом с ним другой старик -
Непогрешимый: он за прегрешенья
Четвертый век ждет отпущенья.
Он одряхлел, ослеп и оттого
Спасения не видит своего.
Испания - вассал его.
Здесь старики грустят по Изабелле,
А молодежь Дон-Карлоса зовет,
Здесь жив еще бессмертный Дон-Кихот -
В мечтах великий и смешной на деле,
Сегодня бунт, а завтра крестный ход,
Разбаловался очень уж народ -
И у него семь пятниц на неделе,
На сердце бог, а в голове угар:
Всему причиной Гибралтар
И чад Британии обычный...
Безличный Солсбери и Биконсфильд двуличный -
Лорд Биконсфильд, рожденный Дизраэли,
Он в книгах - ниц перед Христом,
А в жизни за толпой плетется с костылем,
Совсем не к христианской цели.
За ним ряды жидов сидят -
Все мытари и фарисеи.
На Русь со злобою и завистью глядят.
Но уж народ не верит в их затеи:
С ним Брайт, Карлейль и Гладстон говорят.
Страна науки и свободы!
Приют непризнанных идей!
(Без пушек и без кораблей
Им покоряются народы.)
Здесь Бэкон изучал природу,
Шекспир, как бог, людей творил,
Здесь Шелли мыслил и любил,
Здесь он сквозь слезы пел свободу,
Здесь Байрон век свой проклинал
И - может быть, сквозь слезы - рисовал,
Как Альбион, туманный идеал...
Вот Франция! - Она еще в пустыне,
Обетованный край всё впереди,
И тайный голос шепчет ей: "Отныне
Возврата нет! Вперед иди..."
С надеждою она кругом глядит...
Но, демон, ты спирит?
В объятиях Мари и Пальмерстона
Святая тень Луи Наполеона,
С обетом мира на устах,
С кастетом, с палицей в руках,
На аукционе дядюшкина трона
Тупая шпага вместо молотка...
Сокройся, адское виденье!
Клянусь, я в жизнь не выпью ни глотка!
Перекрещусь! - Ведь это наважденье!
Перекрестился. Бес замолк, ни слова,
Но как-то жизнь двоится предо мной:
Посмотришь - кажется всё ново,
Понюхаешь - всё пахнет стариной.
С землею вместе род людской вертится,
То к солнцу, то от солнца он идет,
То любит истину, то истины боится
(Пофилософствуй - ум вскружится),
Год старый лгал, год новый лжет.
Везде о счастьи человек мечтает,
Он на парах за ним и едет и плывет,
Но пиво в рот так редко попадает -
Всё больше по усам течет.
Год старый лгал, год новый лжет.
Не лгал лишь честный царь великому народу,
И молодой народ не лгал,
Когда за братии, за свободу
И кровь, и жизнь он расточал.
Год старый увенчал нас славой.
Год новый мир нам принесет.
Пусть ложь и эгоизм обступят нас облавой,
За правых бог - он нас спасет.
Болезни к росту: я уверен,
Что все заветные мечты...
"Entbehren sollst du, sollst entbehren!" {*} -
{* "К лишениям ты должен быть готов, к
лишениям готов" (нем.). - Ред. Стих
из 1-й части "Фауста" Гете (сцена 2).}
Шумит мне кто-то с высоты.
Я только лишь спросил: кто ты?
И почему soil ich entbehren,
Когда я не дикарь, не зверь?..
Вдруг тихо растворилась дверь...
Больной души моей прекрасная подруга
С улыбкой светло-грустною идет
И, в Новый год почтить желая друга,
Рубашку новую в подарок мне несет.
Рубашечка пошита так красиво,
Так мило сложена, что ах!
Притом художница глядит полустыдливо,
И огонек любви горит в ее глазах.
Другой бы... Но ведь все поэты
Те с придурью, те просто дураки
(Хоть, впрочем, есть у них и лучшие приметы) -
Я даже не пожал ей творческой руки
И не принес благодаренья
За милый и полезный дар.
Семейный вспыхнул тут пожар.
"Послушай, - говорит, - ушей моих мученье,
Мурлыка!" - так она в сердцах зовет меня
За то, что я свои бессмертные творенья,
Как старый кот, сперва мурлычу про себя.
"Мурлыка, - говорит, - чего ты так надулся?
Или вчерашний жив еще угар?
Или ты рифмой захлебнулся?
Рубашка - первый божий дар
(Хоть, впрочем, мы на предков не похожи:
Мы кожу с ближнего дерем,
Но уж белья себе не делаем из кожи.
Мы это после разберем).
Что для него подарок замарашки!
Творец! Художник! Чародей! Поэт!
Ну, сотвори хоть по одной рубашке
Тем, у кого совсем рубашек нет!
На свете есть тебя достойнее творенья,
Которым - сам ты мне читал -
В день светлого Христова воскресенья
Рубашка чистая есть чистый идеал.
Нет! не мечтать, а терпеливо
И честно дело жизни совершить.
Вопрос не в том, чтоб быть счастливым,
Но чтоб достойным счастья быть:
Из сердца выбить наважденья,
Наукой ум освободить,
Святое жизни обновленье
Святою битвою купить;
Ко счастью путь один - молитва
И слово вечное Христа,
И здесь одна святая битва -
С собой под знаменем креста.
Ты брось свои ученые замашки!
Ты, эхо слабое божественных идей,
Знай! - Новые и чистые рубашки
Есть вечный идеал для всех людей.
Ты пел: "Чертог твой вижду, спасе мой..." {*}
{* Начало известного эксапостолярия: "Чертог
твой вижду, спасе мой, украшенный, но одежды
не имам, да вниду в онь. Просвети
одеяние души моея, светодавче, и спаси мя".}
И как еще ты пел во дни надежды!
А этой светлой, праздничной одежды
Нет и теперь, мой друг, у нас с тобой!
Ты не сердись и не чади сигарой!
Брось оду, свой халат надень!
Иди чай пить в рубашке старой,
И посвятим молитве этот день!"
И я пошел за ней, как подсудимый.
Но как тут жить? Ну что писать?
Когда и в Новый год должны мы
В рубашке старой щеголять?
1877 или 1878
2. ПОЛДЕНЬ. В РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА
Журналист и писатель (вполпьяна).
Писатель
Я басенкой на Новой год Крылова,
Как дедушку, почтить хотел;
Но так как он уж просветлел
И для него ненадобна обнова,
То предлагаю вам. Ну, вы - совсем другое,
И вам еще не чуждо всё земное.
Притом же издаете вы журнал
Не из "одной лишь чести", я слыхал.
А жить так дорого... и потому не диво,
Что предлагаю вам я договор такой:
Фунт табаку за каждый стих счастливый
И четверть фунта за пустой.
Журналист
Не дорого ль?
Писатель
О, нет! Некрасов скажет то же.
Стихи счастливые поэтам не легки.
Мы не писали б их, не будь мы дураки,
В конце концов - они себе дороже.
Не помню я, в каком стихотвореньи
На днях случилось мне читать:
Когда на душу вдохновенье,
На сердце снидет благодать -
Нам плакать хочется, а не стихи писать!..
Мы делим с вами жизни бремя
Делите ж и доходец пополам!
А оду кончу я в другое время
И - даром поднесу, пожалуй, вам.
Журналист
Ну, хорошо, ударим по рукам!
Прощайте! С лестницы идите вы легонько!
(Про себя)
А все-таки немного дорогонько!
<1880>
3. ВЕЧЕР. CHEZ-SOI. {*}
ПРЕД ИКОНОЙ МАТЕРИ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ
{* У себя (франц.). - Ред.}
Здесь мать скорбящих - дивная картина!
Художник воплотил святую благодать -
Смерть крестную божественного сына
Божественно оплакивает мать.
Она в слезах - то слезы умиленья,
То скорбь пречистая души святой,
А на устах улыбка примиренья
И торжества победы над собой.
Любовь! Любви таинственная сила -
Могучий врач печалей и скорбей!
Всё поняла она и всё простила,
И молится - святая! - за людей.
Века уж льются слезы неземные,
В них мировая скорбь горит,
И катятся как перлы дорогие
На дольный прах с божественных ланит.
Я здесь один, главой склоняюсь в прахе,
Едва дерзая на нее взглянуть,
В немой тоске и в беспредметном страхе,
Волнующем мою больную грудь:
В укор мне льются слезы те святые!
Свое паденье смутно сознаю,
И чудится, что перлы дорогие
Впиваются в больную грудь мою.
И плачу я, и струны золотые
Моей души, чуть слышные, звучат:
То звуки детства - милые, снятые,
Когда я был душою чист и свят.
Гляжу вперед с волненьем и тоскою,
С волненьем и тоской гляжу назад -
Пред божеством, пред жизнью, пред собою
Я виноват, я страшно виноват!
Я блудный сын! Пи кровью отчей иивы,
Ни даже потом я не оросил;
Раб суеты, лукавый и ленивый,
Я отчий дар безумно расточил.
Кумиров черни к грязному подножью,
Не веря в них, я голову клонил.
Насквозь грехом, насквозь пропитан ложью,
Грешил и плакал, плакал и - грешил.
Я обуян - и нет мне оправданья!
А дни бегут, и в сердце стынет кровь!
Всё ложь! всё ложь! И рабские страданья,
И рабский гнев, и рабская любовь,
И рабский страх перед законной битвой,
И рабский бунт - безумия печать!
Спаси меня святой твоей молитвой
И научи безропотно страдать!
Я пережил все помыслы земные
И нищий духом богу предстаю.
Мне слез! Мне слез! Пусть перлы дорогие
Мне исцелят больную грудь мою!
Спаси меня! Дай слезы умиленья
И мир души - безумства след стереть!
И разум дай - любить твои веленья,
Свободным жить! Свободным умереть!
<1880>
-----
В РОДНОМ ДОМИКЕ
Столицы шумной лишний житель,
Бежав от сплетен и вестей,
Я снова посетил обитель
Погибшей юности моей.
Вот он - предел моих скитаний,
Здесь расцвела моя весна.
Каких волшебных обаяний
В то время жизнь была полна!
Всё то ж укромное жилище,
И сад, и вербы у ворот,
И пруд, и церковь, и кладбище -
Кругом всё то ж, а я - не тот.
Да, я не тот, что был я прежде,
Когда я верил и любил.
Уж в сердце места нет надежде,
В душе нет прежних свежих сил.
Уста дрожат, и плачут очи...
О, где вы, где моей весны
Святые дни, святые ночи,
Святых ночей святые сны?
Вы не сбылись! Толпой угрюмой
За вами вслед другие дни,
Другие сны, другие думы
Блаженство сердца унесли.
Вот комнатка, где я учился.
Здесь прозвучал мне первый стих,
Здесь я так пламенно молился
И за себя и за своих...
И их уж нет!.. Но он сияет
В венце терновом и в крови,
Как прежде на меня взирает
С любовью кроткий лик любви,
И тихо стал я на колени
Над гробом прошлого вздохнуть,
Излить мольбы, проклятья, пени...
Всё, чем полна больная грудь...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Я здесь умру!.. Ты, сеет суровый,
Оставь меня! Забудь меня!
Твой беглый раб, твои оковы
Здесь, бог поможет, сброшу я.
А ты - в веках венчанный кровью,
Дух вечной правды и любви,
Твоей всесильною любовью
Страдальца душу оживи!
Прости меня! от треволненья
Дай в мире сердцу, отдохнуть!
Набрось покров на заблужденья
И уврачуй больную грудь!
<1880>
БЕАТРИЧЕ
Бледнеют звезды полуночи,
Луна заснула в облаках,
Но сна мои не знают очи,
В душе тоска, тревога, страх.
Лампада гаснет - я вздыхаю
И плачу о погибшем дне,
Сквозь слез едва-едва читаю -
Не наяву и не во сне -
Больной души моей скрижали,
Где трудно прожитые дни
Так беспощадно начертали
Сказанья верные свои:
Невзгоды жизненной дороги,
Безумных сил безумный гнет,
Ошибок страшные итоги
И счастья вечный недочет;
Где всё, что отнято судьбою
И жизнью у души моей...
И вдруг явилась предо мною
В сияньи розовых лучей -
Она! - Знакомое виденье!
В ней всё о прошлом говорит:
И очи, полные томленья,
И бледный мат ее ланит,
Ее сверкающие плечи
В каскаде шелковых кудрей,
Волшебных уст немые речи,
Понятные душе моей;
Волнистый стан, ко мне склоненный,
Полупрозрачные персты...
И я очнулся, пробужденный
Сияньем дивной красоты.
Замолкли злой судьбы угрозы,
Молчит душевная гроза,
Иные, радостные слезы
Туманят жадные глаза.
Она, колеблясь, улетает
В объятьях молодого дня,
И, мнится, свыше призывает
Благословенье на меня.
В душе гармония святая,
Чуть слышно сердце бьется вновь,
Таинственно переживая
Святую, первую любовь.
Печальных дней моих отрада!
Подруга милых сердцу дней!
Неугасимая лампада
В святилище души моей!
Гори! Сияй! И тьме окрестной
Объять святыни не давай!
И до конца стези безвестной
Не угасай! не угасай!
<1880>
NOVA ARS POETIC. {*}
МЕЧТЫ И ИДЕАЛЫ ПОЭТА БУДУЩНОСТИ
{* Новое поэтическое искусство (лат.). - Ред.}
Памяти А. С. Пушкина
Я выстрадал прекрасную могилу,
Она давно меня к себе влечет;
Здесь, на земле, она чудесной силой
И храмы и дворцы переживет.
Я не умру, сосуд души скудельный
Разрушится и обратится в прах,
Но дух любви, дух вечный, беспредельный,
Найдет приют в родных себе душах.
Я всё сберег, что мне дала природа,
От юности я изучать привык
Судьбы и дух родимого народа
И братьев гармонический язык.
Знакомы мне и слезы вдохновенья,
И слезы горькие больных умов,
И гениев бессмертные творенья,
И злоба дня, и злоба всех веков.
Мой век знаком: я сам с ним заблуждался,
Безумием неверия болел,
Мечтами - жаждой жизни! - упивался
И злобой дня безвременно кипел.
Я знаю жизнь: за прелесть обаянья,
За капли радости безумных дней
Я заплатил истомой и страданьем
Обманутой, больной души моей.
Но песен дар и слезы умиленья
Мне помогли святыню сохранить -
Из сердца вырвать с кровью заблужденья,
Сосуд души очистить и омыть.
Мой кроток дух. В нем, как в спокойном море,
Я берега и небо отражу,
Все помыслы, все радости, всё горе,
Все тайны жизни братьям покажу.
Я их люблю, я речью благородной,
Как музыкой, сердца их растворю,
Я научу их отдавать свободно
Всё божье - богу, царское - царю;
Не лезть наверх, а скромную дорогу
Надеждою и верой освещать,
Смирясь, всегда, везде молиться богу,
Любить, бороться, мыслить и страдать;
Век изуча, идти вперед пристойно -
И под ноги себе глядеть и вдаль;
О злобе дня обдуманно и стройно
Высказывать души своей печаль;
Зубов не скаля, побеждать косненье
И воплощать заветные мечты,
И с трепетом несть перлы вдохновенья
К стопам творца любви и красоты;
Не льстить толпе за детское участье,
Слепую ненависть ее презреть,
Не хлопотать о мимолетном счастье,
Как бог велит и жить, и умереть.
Я старцу намекну, как бодрым оком
На поколенье новое взирать,
За слабости казнить людей упреком,
Советом и примером ободрять.
И ты был юн - и сердцем заблуждался,
Любил добро, за ближнего страдал,
Мечтой о лучшем слепо увлекался
И злобой дня кипел и трепетал.
Ты одряхлел, - мы в том не виноваты;
Иди вперед! Не можешь? - Нас пусти!
Оставим мы тебе твои утраты,
А ты нам нашу молодость прости!
Вам, юноши, путь укажу ко славе:
Трудиться и смирять огонь в крови,
Душой не жертвовать скотским забавам,
Благоговеть пред таинством любви,
Благоговеть перед идеей века,
Творца в твореньи скромно изучать,
Чтить как святыню званье человека,
А мишуру и дрязги презирать;
Искать с молитвой своего призванья
И получа, ему не изменять:
Всё благо - разница в одном названьи,
Любимый честный труд есть благодать;
Лишь в общей пользе находить отраду,
Всё родине отдать: и труд и кровь.
А слава? - Дым. Есть лучшая награда:
Зреть бога, сознавать в себе любовь.
Я женщину сдружу с ее призваньем:
Цветами путь тернистый осыпать,
Жизнь обновлять блаженством и страданьем,
Любить страдая и любить страдать;
Святить себя - жить в новом поколенье,
В нем жажду вечной жизни пробудить
И оправдать творца: венцом творенья,
Залогом лучшей будущности быть.
Паду ли вновь среди житейской битвы,
Победный ли венок себе совью, -
Мои мечты, надежды и молитву,
Мою всю душу в песни перелью.
А те, что в будущем родные звуки
Полюбят и, прочувствовав, поймут,
Из колыбели ей протянут руки
И в жизнь грядущего меня возьмут.
И вот уж льются слезы умиленья...
О, если бы я мог их сохранить!
Мне кажется, я выстрадал прощенье,
А всё боюсь его не получить!
<1880>
AD VENEREM URANIAM {*}
{* К небесной любви (лат.). - Ред.}
Прекрасный друг души унылой,
Волшебной прелестью своей
Ты так отрадно озарила
Пустыню юности моей.
В поре надежд, в поре желаний -
Страдалец от избытка сил -
Без уверений, без признаний,
Стыдливо, робко я любил.
Я увлекался суетою,
Но я тебя не забывал,
И, немощно, борясь с судьбою,
Я втайне плакал и страдал.
Без обаянья, без участья,
Одним умом я жил тогда,
А сердцу так хотелось счастья,
Любви и мирного труда.
Рок не судил: в борьбе бесплодной
Погибли светлые мечты,
И сердце обнял сон холодный
Под шум житейской суеты.
Печальны были пробужденья,
И сны печальны. Мрак густой
Сокрыл волшебные виденья,
Кумиры жизни молодой.
Во тьму вотще вперяя очи,
Уж я тебя не обретал,
И всё один во мраке ночи
Между могилами блуждал,
Без маяка и без дороги,
Лишь смутно чувствуя душой
То шум бессмысленной тревоги,
То холод бездны роковой.
Я изнемог, борьбой убитый,
И пал в слезах. Из грозных туч,
Уже нежданный и забытый,
Во тьме блеснул отрадный луч...
И понял я твое призванье,
В больной груди проснулись вновь
Святое лучших лет страданье,
Тоска, надежда и любовь.
Стою коленопреклоненный,
В душе молитва - не печаль,
И вопрошает взор смущенный
Небес таинственную даль.
Что ж он - в судьбе моей печальной
Внезапный прошлого привет,
Зари ль вечерней луч прощальный
Или дня нового рассвет?
Взойди, взойди, мое светило,
С волшебной прелестью своей
И пробуди в душе унылой
Очарованье прежних дней!
Я твой! Я лучшие желанья,
Гордыню смелых дум моих,
Все наслажденья, все страданья
Поверг во прах у ног твоих.
И жизнь отдам без сожаленья, -
Чтоб только до конца я мог
Дышать святыней вдохновенья
И умереть у милых ног.
1880-е годы
* * *
Нет мочи _жить_! Слепой судьбы угрозы,
Слепой толпы вседневный, дикий шум,
Бессилием проглоченные слезы,
Тоска любви и ноша скорбных дум -
Вот жизнь! На правду ложь глядит угрюмо,
На слезы глупость смотрит свысока...
Печальные, безвыходные думы!
Бесплодная, тюремная тоска!
Иссякла вера, зверство и обманы
Царят над миром, - безотрадный век!
Бог - чрево, бог - дырявые карманы,
И жертвой зверя гибнет человек.
Любовь иссякла: братского участья
Ни в ком, грызня за грош всем по плечу;
Желанного нигде не вижу счастья,
Безумцев счастья сам я не хочу.
Богатством, властью, славою преступной
Моя душа не будет прельщена,
Я не упьюсь красой для всех доступной,
Я не утешусь пеною вина.
Мне нужен хмель не пенистый, но сильный,
Чтоб сразу сокрушить мой бедный ум,
Чтоб в тишине, чтоб в темноте могильной
Мне отдохнуть от слез, тоски и дум.
Ну что ж, умри, закрой больные очи,
Усни навек и перестань скорбеть.
Но сердцу страшен призрак вечной ночи,
И силы нет, _не живши_, умереть.
Ну, так _живи_: страдай, и до могилы
Покорно крест неси, учись терпеть,
Молись творцу, проси любви и силы
Для бога жить, за братьев умереть.
1880-е годы
ПО ПРОЧТЕНИИ БАЙРОНОВА "КАИНА"
Я здесь один: меня отвергли братья;
Им непонятна скорбь души моей;
Пугает их на мне печать проклятья,
А мне противны звуки их цепей.
Кляну их рай, подножный корм природы,
Кляну твой бич, безумная судьба,
Кляну мой ум - рычаг моей свободы,
Свободы жалкой беглого раба!
Кляну любовь мою, кляну святыню,
Слепой мечты бесчувственный кумир,
Кляну тебя, бесплодную пустыню,
В зачатии творцом проклятый мир!
ЭПИГРАММЫ, ШУТКИ
<НА И. И. ДАВЫДОВА>
Подлец по сердцу и из видов,
Душеприказчик старых баб,
Иван Иванович Давыдов,
Ивана Лазарева раб.
В нем грудь полна стяжанья мукой,
Полна расчетов голова,
И тащится он за наукой,
Как за Минервою сова.
Сквернит своим прикосновеньем
Науку божию педант,
Так школьник тешится обедней,
Так негодяй официант
Ломает барина в передней.
1832 или 1833
<НА И. И. ДАВЫДОВА>
Учитель наш был истинный педант,
Сорокоум, - дай бог ему здоровья!
Манеры важные, - что твой официант,
А голос - что мычание коровье.
К тому ж - талант, решительный талант,
Нет, мало - даже гений пустословья:
Бывало, он часа три говорит
О том, кто постигает, кто творит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Возьмем, бывало, оду для примера
За голову и за ноги вдвоем,
И разберем по руководству Блера,
В ней недостатки и красы найдем,
_Что худо в ней, что хорошо_ - оценим,
Чего ж недостает - своим заменим.
1833 или 1834
* * *
Друзья мне скучны, - прихожу в их круг,
И говорят с участьем: "Здравствуй, друг!
Здоров ли?" - и протягивают руки.
"Ну как дела?" - и прочее. От скуки
За трубку, развалюсь, болтаю вздор,
А мне кругом рукоплескает хор:
"Вот мило! Вот забавно! Молодец!
Скажи еще!" Невмочь мне наконец:
Не с тем я шел, не то сказать хотел.
Я не сказал - зачем же? - так, не смел...
Друзья мне скучны; не пойду в их круг -
Не дружный сам с собой - кому я друг?..
12 декабря <1838>
СТИХОТВОРЕНИЯ, ПРИПИСЫВАЕМЫЕ И. П. КЛЮШНИКОВУ
* * *
Мне не забыть по гроб! Она сидела
С улыбкою страданья на устах...
И на меня сквозь тонких слез глядела
И руку жала в трепетных руках.
Прости, прости! Не знай сердечной муки,
Тебя спасет твоя любовь ко мне...
Забудь меня! Но, друг, во дни разлуки
Молись, молись в далекой стороне.
Давно, давно я пережил страданье,
Молюсь о ней - но всё еще порой
Мне слышится знакомое стенанье
И кто-то тихо плачет надо мной.
Молись, молись! В страну, где нет разлуки,
Ты унесла с собой твою любовь!
Она свята; и я спасен от муки,
Я для любви душой воскресну вновь.
10 января 1839
* * *
Природа вечно созидает
И жизни шествует путем:
Вода, засохнув, исчезает,
Но возвращается дождем.
И, разрушая, образует;
Смерть изменяет только вид
И жизни частные связует
В бессмертную живую нить.
Но если в бытии отдельном
И существует только я,
То в океане беспредельном
Исчезнет капелька моя.
Но капля вод не исчезает,
А путь иной ей только дан, -
Единство же соединяет
Все капли в купный океан.
Отдельный луч не погасает,
Соединяйся с другим;
И звуков - мир не убивает
Согласным пением своим.
Износится земное платье,
Но душу дал живую бог;
А без того иметь понятье
Я б о бессмертии не мог.
Неугасимая, затмиться
Не может искра божества,
А в бестелесности сокрыться
От тусклых взоров вещества.
И что есть смерть? Освобожденье
От тяжких дряхлости обид
И полное зерна созренье,
Мякина только отлетит.
Премудрости небесной дщери
Надежда, Вера и Любовь
Отверзут райские нам двери,
Святая нас омыла кровь.
А время жизни - испытанье,
А верх его - разлуки час,
Но сладкое потом свиданье
Соединит навеки нас.
Начало 1840-х годов
ПРИМЕЧАНИЯ
В настоящий сборник вошло все наиболее существенное из поэтического
наследия четырех поэтов кружка Станкевича. Кроме оригинальных и переводных
стихотворений мы включили в книгу две стихотворные пьесы (Н. В. Станкевича и
К. С. Аксакова). В основе композиции каждого раздела книги лежит
хронологический принцип. Внутри разделов выделены шуточные и написанные на
случай стихи Станкевича и Клюшникова. Не имея самостоятельного
художественного значения, они тем не менее представляют определенный
биографический интерес. Переводы помещены среди оригинальных стихотворений,
ввиду того что по своему характеру они являются органической частью
творчества поэтов кружка. Кроме В. И. Красова, никто из поэтов,
представленных в этой книге, не издавался в советские годы отдельными
сборниками, а стихи И. П. Клюшникова, затерянные в периодических изданиях,
вовсе никогда не были собраны. В процессе подготовки к печати этой книги
было обследовано значительное количество архивных фондов в восьми
архивохранилищах. В результате нами обнаружено большое количество ранее
неизвестных стихотворений К. Аксакова, а также несколько произведений других
членов кружка Станкевича. Обследован также целый ряд старых журналов, газет
и альманахов. Мы не можем поручиться, что это обследование увенчалось
исчерпывающими результатами. Не исключено, что какие-то произведения
остались невыявленными.
Не придавая серьезного значения своему поэтическому творчеству, Н. В.
Станкевич не проявлял ни малейшей заботы о сохранении своих рукописей.
Автографов его стихов дошло до нас мало. Главным источником его поэтических
текстов являются публикации 1829-1834 гг. После окончания университета
Станкевич продолжал еще изредка писать стихи, но не печатал их. В 1857 г. П.
В. Анненков издал книгу "Н. В. Станкевич. Переписка его и биография",
{Первоначально работа была опубликована в "Русском вестнике", 1857, NoNo 1 и
2 и вслед за тем вышла отдельной книгой.} в приложении к которой поместил 12
стихотворений. Из них 11 публиковались впервые, в том числе одно, ошибочно
приписанное Станкевичу. Источником этих произведений явилась
неопубликованная рукопись друга Станкевича Н. Г. Фролова "Н. В. Станкевич"
(ГИМ, ф. 351, д. No 62 и 63). Этот биографический очерк был написан в
1843-1846 гг. В распоряжении его автора находились списки некоторых
стихотворений Станкевича, которые он и воспроизвел в своем труде. На
титульном листе рукописи Фролова есть помета Александра Станкевича, брата
поэта, что этой рукописью в свое время пользовался П, В, Анненков, когда
трудился над своей книгой. Таким образом, рукопись Фролова являлась
единственным первоисточником десяти стихотворений Станкевича, поскольку их
автографы считались утерянными. В архивном фонде ЯМ. Неверова (ГИМ) мы
обнаружили почти все эти автографы (за исключением двух).
В последние годы жизни Станкевич написал несколько шуточных
стихотворений на русском и немецком языках, адресуя их своим друзьям. Они
были известны Анненкову, но тексты их считались погибшими. Из упомянутых
Анненковым стихотворений неразысканным осталось теперь пока только одно -
"Хор духов над спящим Грановским, возвещающий ему скорое пришествие
бутерброда, и горькие жалобы героя, при пробуждении, на отлетевшее
блаженство, к которому он уже был так близок". Неизвестна также судьба
стихотворения, о замысле которого Станкевич в марте 1838 г. писал М. А.
Бакунину: "Вчера получил я твое письмо, любезный Миша, с письмом кардинала
Виссариона <т. е. Белинского> - иначе называемого Bissarione furioso (под
этим заглавием я хочу писать эпическую поэму, в которой прославлю его
неистовство)" ("Переписка Н. В. Станкевича". М., 1914, стр. 658).
Впервые стихи Станкевича были собраны и изданы в 1890 г. Алексеем
Станкевичем, племянником поэта, который включил в подготовленную им книгу 42
стихотворения. Одно из них он опубликовал впервые, по рукописи ("Я. М.
Неверову"). В настоящем издании впервые публикуются еще два стихотворения
("Вздымают ли бури глубокую душу...", "Профессор будущий! преследуем
судьбою..."), а также впервые включается в собрание сочинений Станкевича ряд
мелких шуточных его стихотворений и эпиграмм, появившихся в печати после
выхода в свет издания А. Станкевича. Возможность новых находок стихов
Станкевича, неопубликованных или уже однажды печатавшихся под псевдонимами
или без подписи, отнюдь не исключена. В этой связи обращает на себя внимание
замечание сестры поэта - Александры Владимировны (вышедшей впоследствии
замуж за сына М. С. Щепкина) о том, что из поэтического наследия Станкевича
лишь "немногое вошло в сборник его стихотворений, изданных племянником его,
Алексеем Ив. Станкевичем" ("Воспоминания А. В. Щепкиной". М., 1915, стр.
84).
С другой стороны, необходимо окончательно "закрыть" и
переатрибутировать три стихотворения, ошибочно приписывавшихся Станкевичу:
"Два мгновения", "Раскаяние поэта" и "Жаворонок". Подписанные буквой "С",
они были опубликованы в "Телескопе" в 1836 г. (No 9, стр. 24-25; No 11, стр.
298-300; No 14, стр. 159-161). Еще Анненков обратил внимание на эти
стихотворения и безоговорочно приписал их Станкевичу ("Русский вестник",
1857, No 1, стр. 442-443). А. Станкевич включил их в свое издание. Между тем
автор их - Н. М. Сатин. Это установила В. С. Нечаева в своей монографии "В.
Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1836-1841" (М., 1961, стр. 73, 356).
{Дополнительные данные, абсолютно доказывающие авторство Сатина, нами
обнаружены в письмах Сатина к Н. Х. Кетчеру. 26 февраля 1836 г. Н. М. Сатин
писал Н. Х. Кетчеру: "Почему ты не печатаешь ни одних моих стихов? -
Например, "Жаворонка"... и др." В одном из последующих писем, озаглавленных
"Антикритика", Сатин обстоятельно разбирает другое свое стихотворение -
"Раскаяние поэта" (первоначальное название - "Resignation"). Он благодарит
Кетчера за критические замечания о его стихах и просит столь же откровенно и
впредь писать о них (ЛБ, М. 5185/33).}
Следует "закрыть" еще одно стихотворение, приписывавшееся Станкевичу, -
"Тайна пророка", которое было впервые опубликовано как принадлежащее
Станкевичу в изд. Анненкова по рукописи Н. Г. Фролова. Фролов, в свою
очередь, взял это стихотворение из тетради Н. В. Станкевича, собственноручно
переписанное последним для Я. М. Неверова. На самом деле, как явствует из
неопубликованных мемуаров Неверова, оно принадлежит А. И. Подолинскому. {*}
{* "Станкевич, - как рассказывается там, - принес мне в подарок тетрадь
своих стихотворений, переписанных собственноручно... В то время мне особенно
нравилась пиеса Подолинского
Возьмите предвиденья дар
И дивную тайну возьмите,
которую я заставлял его часто читать мне и всегда слушал с особым
наслаждением. По просьбе моей он и ее переписал собственноручно в этот
сборник, - а г. Анненков, встретив ее там, принял ее за его пьесу и
напечатал ее в своей книге как принадлежащую Станкевичу" (ГИМ, ф. 372, д. No
22, л. 28 об.).}
Вскоре после смерти К. С. Аксакова его брат Иван Аксаков задумал
собрать и издать в шести томах все его литературное наследие. Причем третий
том должен был включить в себя художественные произведения. Свой план Иван
Аксаков не успел выполнить.. Подготовленные при его жизни первые три тома
сочинений К. Аксакова (М., 1861-1880) содержали в себе лишь исследования и
статьи на исторические и филологические темы. Издание осталось
незавершенным.
Стихотворения К. Аксакова при его жизни никогда отдельной книгой не
печатались. {В 1835 г. в примечании к стихам К. Аксакова Белинский писал в
"Телескопе", что на нем лежит приятная обязанность обрадовать публику
радостным известием, что "г. Эврипидин <т. е. К. Аксаков> издает полное
собрание своих стихотворений" (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 2, стр.
199). Это намерение не было осуществлено.} Исключение составляет изданная в
1858 г. драматическая пародия в стихах "Олег под Константинополем". Первый
сборник стихотворений К. Аксакова вышел лишь в 1909 г. в Москве. Он включал
в себя 27 стихотворений, опубликованных в свое время в различных
периодических изданиях. В 1915 г. Е. А. Ляцкий, при содействии племянницы
поэта О. Г. Аксаковой, предпринял издание нового собрания сочинений К. С.
Аксакова, выпустив, однако, лишь первый том, куда вошли художественные
произведения.
По архивным материалам Ляцкий подготовил к печати многие ранее
неизвестные произведения К. Аксакова. Но следует заметить, что они были
изданы им со множеством неисправностей - текстологических и всяких иных: он,
например, включил в книгу стихотворение "Старый рыцарь", принадлежащее
Жуковскому, сочинял за поэта концы недописанных строк, не всегда при этом
даже оговаривая, свое вмешательство в текст, допустил массу ошибок в
датировке произведений. Совершенно неудовлетворительным оказался научный
аппарат этого издания.
Изъяны этого издания были столь очевидны и многочисленны, что их
вынужден был признать сам Ляцкий. Едва эта книга вышла из печати, как он
опубликовал в "Русских ведомостях" (1915, 27 февраля, стр. 7) письмо в
редакцию, где сообщал, что среди выпущенных в свет экземпляров первого тома
собрания сочинений К. С. Аксакова "оказались экземпляры с листами,
подлежащими перепечатке по допущенным в. них недосмотрам редакционного и
корректурного свойства". В том же 1915 г. вышло повторное издание того же
тома. В него были внесены некоторые существенные исправления, по коренных
недочетов оно устранить не могло. Поскольку титульные листы и выходные
данные в обоих изданиях совершенно тождественны, отмечаем, что все наши
ссылки на изд. Ляцкого, кроме случаев специально оговоренных, даются по
изданию исправленному (оно содержит в себе 666 страниц, первое - 656).
В настоящем издании почти исчерпывающе представлен тот период в
творчестве К. Аксакова, который связан с его участием в кружке Станкевича.
Что же касается произведений Аксакова 40-50-х гг., то из них, учитывая
характер данного сборника, помещены стихотворения, которые более или менее
связаны с поэзией кружка Станкевича, а также некоторые другие, которые могут
дать читателю представление об общей перспективе творческого пути поэта.
Архивные фонды К. Аксакова обширны и разбросаны в нескольких
архивохранилищах, главным образом в ЦГАЛИ, ЛБ и ПД. Свыше пятидесяти его
стихотворений публикуется впервые - по автографам или авторитетным спискам.
{В сборник не включены следующие неопубликованные стихотворения К. Аксакова,
автографы или достоверные списки которых нами обнаружены: ЛБ: "На утро дней,
когда так звучно слышен топот...", "Хомякову", "Софье" ("Тебе знаком был
свет..."), "Николаю . Александровичу Елагину", "Он...", "Ода на поездку И.
С. Аксакова в Обоянь", "Терцины", "Мир во время бури", "Семисотлетие Москвы"
(значительно более полный текст, чем в изд. Ляцкого); Абрамцево: "Софье"
("Помню слово, помню святость долга..."); ЦГАЛИ: "А. Г. Карташевскому";
ЦГИАЛ: "К России".} Аксаков часто переписывал свои стихи и никогда это не
делал механически. В процессе переписки стихотворение подвергалось, как
правило, различным исправлениям. Вот почему так велико количество
разночтений между автографами. Установление точной хронологии написания
некоторых произведений Аксакова связано со значительными трудностями,
поскольку датировка одного и того же стихотворения в различных автографах
далеко не всегда совпадает. Это еще более осложняло задачу, связанную с
выбором окончательной редакции стихотворения, если оно сохранилось в
нескольких автографах.
Поэтическое наследие Клюшникова не только хуже всего изучено, оно до
сих пор даже не собрано. Несколько его лучших стихотворений еще в XIX в.
стали достоянием хрестоматий и сборников. Но никогда его стихи не были
собраны в одну книгу, хотя такая мысль приходила в голову самому поэту (см.
вступит. статью, стр. 49).
С сожалением приходится отметить, что до нас дошла лишь малая часть
наследия этого неровного, но очень своеобразного и интересного поэта. Мы
выявили, по-видимому, все, что было им при жизни напечатано, и включили
также в эту книгу четыре стихотворения, публикуемые нами впервые, по
автографам или достоверным спискам. {В этот сборник не включено
приписываемое Клюшникову стихотворение "У ворот сидела я...", рукопись
которого хранится в ЛБ. Принадлежность его Клюшникову ничем не
подтверждается.} Среди них, например, такое стихотворение, как "На смерть
Станкевича".
Автографы ранних стихов Клюшникова (периода кружка Станкевича) почти не
сохранились. Что касается поздних его стихотворений, написанных через сорок
лет после распада кружка, то сопоставление печатного текста и некоторых
дошедших до нас автографов позволяет судить о существенной эволюции, вольной
или невольной (может быть, в результате вмешательства цензуры), какую
претерпевали иные из его стихотворений. Особенно примечательной в этом
отношении является судьба обширного стихотворения "Новый год поэта",
опубликованного на страницах "Русского вестника" в значительно усеченном
виде.
Большинство произведений поэтов кружка Станкевича, вошедших в настоящий
сборник, печатается по прижизненным публикациям (как правило -
единственным), с исправлением опечаток и различных других неисправностей по
всем известным рукописным источникам. Некоторые стихотворения Красова мы
воспроизводим не по последним прижизненным публикациям в "Библиотеке для
чтения", а по "Московскому наблюдателю" и рукописям, ввиду того что в данном
случае "Библиотека для чтения" является не вполне надежным источником: см.
об этом примеч. к стих. "Элегия" ("Я скучен для людей...", стр. 563-564).
В примечаниях всюду даются ссылки на первую публикацию текста, а на
перепечатки - лишь при том условии, если текст претерпевал какие-либо
смысловые изменения. В случаях, когда в примечаниях нет специального
указания о том, по какому тексту печатается то или иное стихотворение,
следует иметь в виду, что оно приводится по первой публикации. Подпись
указывается лишь тогда, когда стихотворение появилось в печати под
псевдонимом; оговариваются также анонимные публикации. Исключение из этого
правила составляет И. П. Клюшников, поскольку подавляющее большинство его
стихотворений печаталось под криптонимом "- Ѳ -".
Даты в угловых скобках обозначают год, не позднее которого написано то
или иное стихотворение (как правило, это даты первых публикаций).
Стихотворения, время написания которых установить не удалось, помещены в
конце соответствующих разделов без дат.
Приношу сердечную благодарность Н. В. Измайлову, Е. П. Неселенко, Н. П.
Пахомову, К. В. Пигареву, М. Я. Полякову, Б. В. Смиренскому, а также
сотрудникам ЦГАЛИ и рукописных отделов ЛБ, ПД, ГИМ, своими советами
облегчившими работу над различными разделами этой книги.
Условные сокращения, принятые в примечаниях
Абрамцево - Рукописный фонд музея Министерства культуры СССР
"Абрамцево" (Московская область).
Барсуков - Н. П. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, тт. 1-22.
СПб., 1888-1910.
БдЧ - "Библиотека для чтения".
"Б-ка" - "Бабочка. Дневник новостей, относящихся до просвещения и
общежития".
БКр - "В. Г. Белинский и его корреспонденты". М., 1948.
ГИМ - Отдел письменных источников Государственного исторического музея
(Москва).
ГПБ - Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М. Е.
Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Изд. Анненкова - Н. В. Станкевич. Переписка его и биография, написанная
П. В. Анненковым. М., 1857.
Изд. Ляцкого - К. С. Аксаков. Сочинения, т. 1, редакция и примеч. Е. А.
Ляцкого. П., 1915 (экз. исправленный, 666 стр.).
Изд. 1809 г. - К. Аксаков. Стихотворения. М., 1809.
Изд. Шейна - В. Красов. Стихотворения. М., 1859.
"К.н" - "Киевлянин".
ЛБ - Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина
(Москва).
ЛГ - "Литературная газета".
ЛН - "Литературное наследство".
МН - "Московский наблюдатель".
МОГИА - Московский областной государственный исторический архив
(Москва).
ОЗ - "Отечественные записки".
ПД - Рукописный отдел Института русской литературы Академии наук СССР
(Пушкинский дом) (Ленинград).
"Переписка Станкевича" - "Переписка Николая Владимировича Станкевича
(1830-1840)", редакция и издание Алексея Станкевича. М., 1914.
ПссБ - В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, изд. АН СССР, тт.
1-13. М., 1953-1959.
РА - "Русский архив".
РВ - "Русский вестник".
PC - "Русская старина".
Сб. 1959 г. - В. И. Красов. Стихотворения. Вологда, 1959.
Станкевич, изд. 1890 г. - Николай Владимирович Станкевич.
Стихотворения. Трагедия. Проза. М., 1890.
ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства
(Москва).
ЦГИАЛ - Центральный государственный исторический архив (Ленинград).
И. П. КЛЮШНИКОВ
СТИХОТВОРЕНИЯ
Медный всадник. Впервые - МН, 1838, ч. 18, стр. 190-193. Белинский
отрицательно отнесся к этому стих. Клюшникова. "Я сказал ему, - вспоминал он
в 1840 г. в письме к Станкевичу, - что его стихотворение к Петру не то что
пакость, а только не художественное произведение, - вышла история, с
объяснениями, экстазами..." (ПссБ, т. 11, стр. 395). Станкевич со своей
стороны оценивал это стих, по-иному, считая его "особенно хорошим"
сравнительно с другими стихами МН ("Переписка Станкевича", стр. 431).
Элегия ("Опять оно, опять былое!.."). Впервые - МН, 1838, ч. 16, стр.
567-568. Война Троянская - легендарное сказание о войне греков с троянцами,
продолжавшейся десять лет; здесь - бесконечная распря.
Элегия ("Есть сны ужасные: каким-то наважденьем..."). Впервые - МН,
1838, ч. 17, стр. 76-77. Быть или не быть - слова Гамлета из одноименной
трагедии Шекспира, незадолго перед тем с успехом поставленной в переводе Н.
А. Полевого на сцене Малого театра. Стих. Клюшникова напечатано в том же No
МН, где появилась статья Белинского с разбором перевода Полевого.
"Я не люблю тебя: мне суждено судьбою...". Впервые - МН, 1838, ч. 18,
стр. 143. В письме к Станкевичу от 12 декабря 1838 г. Клюшников, сообщая
другу ряд своих стихотворений, важных для понимания его душевного состояния,
говорит: "Чтоб не надоесть тебе своими стихами, посылаю тебе твои, которые
нашел на полу, давая уроки Саничке <брату Станкевича>. Это было зимой, в
прошлом году". Далее Клюшников выписывает полный текст своего собственного
стих. "Я не люблю тебя...", озаглавленного здесь в письме "Разуверение", и
замечает: "Должно быть, ты написал их в болезни. Впрочем, я и сам так
догадывался о твоем страдании, хоть и толковал о чахотке" (ЛБ, 8421, 1/9).
Однако письмо Клюшникова не может служить основанием для того, чтобы
приписать стих. "Я не люблю тебя..." Станкевичу. Во-первых, оно было
опубликовано в МН за подписью "- Ѳ -". Во-вторых, Белинский хорошо помнил
это стих, и высоко ценил его. Осенью 1839 г. в письме к Станкевичу он
заметил: "Клюшникова пьесы прекрасны, особенно "Я не люблю тебя..."" (ПссБ,
т. 11, стр. 380). Это письмо Белинского - ответ на не дошедшее до нас письмо
Станкевича, в котором он высказывал сходные суждения. Белинский также
вспомнил это стих, и в статье "Стихотворения М. Лермонтова" (см. ПссБ, т. 4,
стр. 526). По всей очевидности, Клюшников хотел сказать Станкевичу, что его
стих, вдохновлено им, Станкевичем, и в этом смысле принадлежит ему. Это
подтверждает следующая приписка в том же письме, сделанная сбоку рукой
Клюшникова: "Я берегу их и читаю, когда думаю о тебе. Я и еще кой-что твое
нашел у себя в сердце" (ЛБ, Г-О, Х/43).
Половодье. Впервые - МН, 1838, ч. 17, стр. 335-337.
"Я уж давно за слезы упоенья...". Впервые - МН, 1839, ч. 2, стр. 34.
Старая печаль. Впервые - ОЗ, 1840, No 4, стр. 148. Посылая Станкевичу в
1839 г, текст этого стих., Клюшников писал ему: "Эта пиеса названа "Старая
печаль" - и посвящена тебе" (ЛБ, 8421, 1/9).
На смерть девушки. Впервые - "Современник", 1840, No 1, стр. 129-130.
Положено на музыку Л. Ф. Лангером и исполнялось под названием "Примирение".
Мой гений. Впервые - ОЗ, 1840, No 4, стр. 149. В автографе ЛБ -под
названием "Мой ангел" - варианты стихов: 2, 11-12. Направляя Станкевичу это
стих., Клюшников писал ему в шуточноироническом тоне: "Я полагаю (может
быть, мечтаю), что всякий недюжинный человек переживает историю. Я теперь в
средних веках - и оттого так глуп... Я много виноват перед тобою и перед
многими, но особенно перед тобою: я был римлянин, умный стоик и надувал,
кого мог, говоря, что вышел из греко-римского периода жизни. Не вышел, а
ушел и поплатился за это плачем и скрежетом зубов. И теперь я еще в первых
веках христианства. Это я тебе тоже опишу в другом письме" (ЛБ, 5-О, Х/43).
Ночная молитва. Впервые - ОЗ, 1840, No 11, стр. 45. Магдалина - по
евангельской легенде, грешница, возрожденная Христом к новой жизни и ставшая
праведницей.
Детский урок. Впервые - МН, 1839, ч. 1, стр. 5-6.
Утренний звон. Впервые - ОЗ, 1839, No 9, стр. 255-256, за подписью: И.
К. Положено на музыку Л. Ф. Лангером. Отжени - отгони.
Весна. Впервые - ОЗ, 1839, No 12, стр. 134.
Жаворонок. Впервые - МН, 1839, ч. 1, стр. 23.
Песнь инвалида. Впервые - ОЗ, 1840, No 1, стр. 84. Знаменитый генерал -
имеется в виду А. В. Суворов.
Собирателям моих элегий. Впервые - ОЗ, 1840, No 2, стр. 141. Автограф с
разночтением - ЛБ. "Хорошая вещь" - так оценил это стих. Белинский (ПссБ, т.
11, стр. 464).
"Знаете ль ее? - Она...". Впервые - ОЗ, 1840, No 2, стр. 156, под
названием "Поэзия". 9 февраля 1840 г. Белинский писал В. П. Боткину: "В 2 No
"Отечественных записок" стихи Клюшникова "Знаете ль ее?.." напечатаны под
названием "Поэзия", ибо без этого условия цензура их не пропускала.. ."
(ПссБ, т. II, стр. 445). Критик оценивал это стих, весьма сдержанно. Во
второй половине февраля того же года он писал Боткину: ""Знаете ль ее?.." -
бог знает что, тотчас видно, что он тут в чужой сфере" (ПссБ, т. И, стр.
464). П. П. К. - Петр Петрович Клюшников (1812 - ок. 1861)-брат поэта, врач,
был близок к кружку Станкевича, приятель Белинского.
Ночное раздумье. Впервые - ОЗ, 1840, No 2, стр. 192, без стихов 13-14,
изъятых цензурой. Восстанавливаем эту купюру по "Сборнику лучших
произведений русской поэзии" (СПб., 1858, стр. 442), подготовленному Н. Ф.
Щербиной.
Малютка. Впервые - ОЗ, 1840, No 3, стр. 2.
Красавице. Впервые - ОЗ, 1840, No 4, стр. 150-151.
Ей. Впервые - ОЗ, 1840, No 6, стр. 280.
Городок. Впервые - ОЗ, 1840, No 6, стр. 282.
"Когда, горя преступным жаром...". Впервые - ОЗ, 1840, No 7, стр.
49-50.
Осенний день. Впервые - ОЗ, 1840, No 8, стр. 150.
Претензии. Впервые - ОЗ, 1840, No 8, стр. 381-382.
Песня ("Мне уж скоро тридцать лет..."). Впервые - ОЗ, 1840, No 9, стр.
2.
Жизнь. Впервые - ОЗ, 1840, No 10, стр. 230. Стих, представляет собой
как бы отклик на известное стих. Пушкина "Дар напрасный, дар случайный...".
Меланхолик. Впервые - ОЗ, 1840, No 10, стр. 258.
"Слава богу, на Парнасе...". Впервые - ОЗ, 1840, No 11, стр. 48. Я умру
в девятом классе. Табель о рангах, введенный Петром I, подразделял всех
чиновников на 14 классов; чиновник 9-го класса - титулярный советник.
К Москве. Впервые - ОЗ, 1840, No 12, стр. 116.
<На смерть Н. В. Станкевича>. Печ. впервые по автографу ГИМ. Здесь -
без названия. В черновом автографе ПД - варианты и заглавие. Сообщая 8
декабря 1880 г. текст этого произведения А. В. Станкевичу, брату поэта,
Клюшников писал: "Посылаю Вам обещанное стихотворение в том виде, как оно
выплакалось 40 лет тому назад в Пятигорске по получении от покойного
Белинского письма, извещавшего о смерти Коли. Я не знаю, до какой степени вы
знаток в этих вещах. Я (знаток - по признанию и покойного Коли и всех
спутников его жизни - в то время, когда мы проводили целые вечера, упиваясь
музыкой стихов Пушкина, Гете, Шиллера) - я признаю, что это стихотворение не
выработанное. Я его* не давал никому, кроме Бел<инского?>, я не помню даже,
читал ли я его кому до последнего свидания с Вами и Ник. Христоф.
<Кетчером>. Кажется, впрочем, я продиктовал его одному из моих здешних
знакомых, большому любителю поэзии и поклоннику нашего кружка... Сгоряча я
сочинил нечто в роде романса - там же в Пятигорске. Этим только и
объясняется последний куплет, где слово "бога" заменено словом "правды" -
ввиду этого сочинения" (ГИМ, ф. 351, д. No 68, лл. 78 об. -79).
Воспоминание. Впервые - ОЗ, 1841, No 6, стр. 182.
Katzenjammer. Впервые - "Литературный журнал", 1881, No 2, стр. 82.
Текст стих, был представлен в редакцию поэтом Я. П. Полонским. Семь лет
спустя оно с большими разночтениями снова появилось в печати - в альбоме М.
И. Семевского "Знакомые" (СПб., 1888, стр. 255) как произведение "покойного
поэта Клюшникова", хотя в действительности автор в то время продолжал
благополучно жить в своем имении. Текст стихотворения в этой редакции был
записан по памяти Н. А. Ратынским (1821-1887) - воспитанником Московского
дворянского института, в котором в свое время преподавал И. П. Клюшников.
Игра замечательного трагика П. С. Мочалова отличалась, как известно, крайней
неровностью. Его исполнение было проникнуто гениальным одушевлением и
могучей страстью, но бывало, что оно внезапно сменялось душевной вялостью и
холодом. Хорошо знавший Мочалова С. Т. Аксаков свидетельствует: "За г.
Мочалова никто, ни он сам, не может поручиться в том, что он сыграет хорошо.
Его искусство - вдохновение" (С. Т. Аксаков. Собр. соч., т. 3. М., 1956,
стр. 450). Неудачи, постигавшие Мочалова, иной раз объяснялись его
чрезмерной склонностью к спиртному. Об обстоятельствах, в связи с которыми
было написано данное стих., рассказал сам автор в письме к Я. П. Полонскому
от 5 июля 1847 г.: "Вы хотели иметь это стихотворение. Оно не отделано и
почти экспромт - в раздумьи после вечера, где пьяный Мочалов говорил
бессвязно дичь о своей собственной игре в Гамлете, которым упоил меня в тот
вечер. После представления он успел упиться где-то вином и явился почти без
чувств к одному моему приятелю, где мы собрались побеседовать о бессмертном
типе сомнения и нерешительности. Стихотворение само по себе плохо, но по
действию, которое произвело на артиста с глубокой душой (хотя на время),
{Когда Мочалов прочел эти стихи, он до слез был тронут и потом всегда носил
их с собою. (Примеч. автора).} оно для меня понятно. Прошу вас не
профанировать его, т. е. не читать всем и каждому, кто видел или слышал
Мочалова. Оно не было напечатано (да и не стоит того), и, кроме Мочалова и
еще двух-трех приятелей, его ни у кого нет... Такого рода стихи
позволительны только между короткими приятелями. Подчеркнутые слова - из
Шекспира. Одно его известное: жизнь есть сон, а другое - изречение
Гамлета!.. {"И страшно мне за человека!" - слова, которые превосходно
произносил Мочалов. (Примеч. автора).} В другом месте Шекспир говорит, что
жизнь есть бездумие, и на это тоже есть намек в предпоследнем куплете..."
("Литературный журнал", 1881, No 2, стр. 81-82). Мельпомена (греч. миф.) -
одна из девяти муз, покровительница трагедии.
НОВЫЙ ГОД ПОЭТА
1. Утро. В кабинете. Впервые с цензурными купюрами - РВ, 1883, No 2,
стр. 803-806, под названием "Новый год писателя", за полной подписью.
Целиком печ. впервые по автографу ГИМ. Строки 28-106 отсутствуют в тексте
РВ. Цензура не случайно отсекла эту часть произведения, которая представляла
собой острую сатиру на современную поэту политическую реакцию в Европе.
Повидимому, это не первый опыт Клюшникова в жанре политической сатиры.
Анненков рассказывает о каком-то написанном Клюшниковым в стихах "Обозрении
всемирной истории", "в котором, по уверению слышавших, дал полную волю
своему остроумию" (изд. Анненкова, стр. 133). Это "Обозрение" не дошло до
нас, но, может быть, какие-то фрагменты из него вошли позднее в стих. "Новый
год поэта". Бисмарк (1815-1898) - государственный деятель и дипломат
Германии, "железный канцлер", осуществивший объединение Германии вокруг
юнкерско-милитаристской Пруссии. Крупп - династия военно-металлургических
промышленников в Германии, основанная в начале XIX в. Фридрихом Круппом. Луи
Наполеон III (1808-1873) - французский император (1852-1870), племянник
Наполеона I, ввел во Франции диктаторский, бонапартистский режим. Гульден -
денежная единица, находившаяся в обращении до XIX в. ь Германии, Австрии и
некоторых др. странах Европы. Граф Андраши Дьюла (1823-1890)-венгерский
политический деятель, министр иностранных дел Австро-Венгерской империи в
1871-1879 гг.; осуществлял агрессивную политику в отношении России. Изабелла
- вероятно, имеется в виду Изабелла II (1830-1904), испанская королева.
Дон-Карлос - романтический герой одноименной трагедии Ф. Шиллера (1786),
проникнутый вольнолюбивыми, мятежными настроениями. Солсбери Роберт Артур
(1830-1903) - английский государственный деятель, лидер консерваторов, много
раз бывал премьер-министром Великобритании, один из организаторов ее
колониальной экспансии. Граф Биконсфилд (Бенджамин Диэраэли) (1804-1881) -
английский государственный деятель, премьер-министр Великобритании в 1868 и
1874-1880 гг.; постоянным лавированием между тори и либералами стяжал себе
репутацию двуликого, беспринципного политика. Брайт Джон (1811-1899) -
английский государственный деятель, был министром торговли (1863-1873) в
кабинете Гладстона. Карлейль Томас (1795-1881) - английский общественный
деятель, философ, историк и публицист; создатель реакционной философии
истории, основанной на "культе героев", Гладстон Уильям Юарт
(1809-1898)-английский государственный деятель, лидер либералов,
отличавшийся в своей политике крайним лицемерием. Фрэнсис Бэкон (1561-1626)
- английский философ-материалист. Альбион - древнее название британских
островов. Мари Александр (1795-1870) - французский политический деятель, был
министром юстиции в кабинете Кавеньяка в 1848 г. Пальмерстон Генри Джон
(1784-1865) - английский государственный деятель, неоднократно занимал посты
министра иностранных дел и премьер-министра; активный проводник колониальной
политики Великобритании; поддерживал турецкое господство на Балканах и
угнетение Австрией славян и венгров, один из главных организаторов Крымской
войны против России. Пофилософствуй - ум вскружится - цитата из "Горя от
ума" (д. 2, явл. 1). Год старый увенчал нас славой. Намек на русско-турецкую
войну 1877-1878 гг. Эксапостолярий - особое церковное песнопение.
2. Полдень. В редакции журнала. Печ. впервые по автографу ГИМ.
3. Вечер. Chez-soi. Впервые - РВ, 1883, No 2, стр. 810811, за полной
подписью, под заглавием "Перед иконой богоматери". Печ. по автографу ГИМ, с
исправлением строк 45-46 по тексту РВ. В автографе эти строки звучат так:
И рабский бунт перед законной битвой,
И рабский страх - безумия печать!
К заглавию в автографе ГИМ дана сноска с примечанием: "Монолог из мистерии
"Жизнь"". Автограф ПД имеет варианты.
-----
В родном домике. Впервые - РВ, 1883, No 2, стр. 807-808, за полной
подписью. Печ. по этому тексту, с уточнениями по автографу ГИМ, где имеется
разночтение. Написано, вероятно, под впечатлением воспоминаний, вызванных у
автора посещением в конце 1880 г. Москвы после сорокалетнего пребывания в
деревне.
Беатриче. Впервые - РВ, 1883, No 2, стр. 808-809, за полной подписью.
Печ. по этому тексту с уточнениями по автографу ГИМ. В автографе к заголовку
дано примечание автора: "Под влиянием Данте". Беатриче - дочь флорентийского
купца Портинари, умерла в возрасте 24 лет. Излюбленная героиня Данте
(1265-1321), была воспета им во многих произведениях, и в особенности в
"Божественной комедии". Образ Беатриче стал в мировой литературе и живописи
олицетворением любви, красоты, женственности, обаяния. Мат - тусклая
поверхность.
Nova ars poeticа. Мечты и идеалы поэта будущности. Впервые - РВ, 1883,
No 2, стр. 812-815, за полной подписью. Печ. по этому тексту с уточнениями
по автографу ГИМ. В автографе к заголовку стих, дано следующее примечание
автора: "Под влиянием Горация, Державина и Пушкина". 4-я строка исправлена
по автографу. В РВ она звучит так: "И мрамор и металл переживет". Автор
зачеркнул слова "мрамор" и "металл", а сверху карандашом вписал: "храмы" и
"дворцы", заметив в примечании: "Карандашом лучше. Так и было в черновом". В
автографе имеются варианты нескольких стихов.
Ad Venerem Uraniam. Впервые - РВ, 1886, No 5, стр. 423-424, за
подписью: И. К. Печ. по этому тексту с уточнениями по автографу ГИМ. В
автографе ГИМ имеются разночтения, к заголовку автор сделал примечание: "С
латинского, из анонимного поэта первых веков христианства".
"Нет мочи _жить_! Слепой судьбы угрозы...". Впервые - РВ, 1886, No 5,
стр. 425, за подписью: И. К.
По прочтении Байронова "Каина". Впервые - в кн.: Н. В. Гербель. Русские
поэты в биографиях и образцах. СПб., 1873, стр. 446. "Каин" - философская
трагедия Байрона (1821).
ЭПИГРАММЫ, ШУТКИ
<На И. И. Давыдова> ("Подлец по сердцу и из видов..."). Впервые - К.
Аксаков. Воспоминание студентства ("День", 1862, 6 октября, стр. 4 и отд.
изд. - СПб., 1911, стр. 26), без первых четырех строк. Печ. по автографу
указанных воспоминаний К. Аксакова в ПД. Тексты восстановлены им по памяти.
Отточия означают пропуски у мемуариста. Давыдов Иван Иванович (1794-1863) -
профессор Московского университета, читал лекции по философии, латыни,
математике и русской словесности. Ретроград, человек своекорыстный, И. И.
Давыдов стяжал себе дурную славу среди воспитанников университета и служил
постоянной мишенью для их острот, эпиграмм, пародий. В 1858 г. Добролюбов
опубликовал в "Колоколе" едкий памфлет на него - "Партизан И. И. Давыдов во
время Крымской войны" (Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 3. М., 1936,
стр. 5-12). Незадолго перед тем вспомнил о Давыдове и Герцен в своей
знаменитой статье "Лобное место", вспомнил в связи с запретом 12 басен
Крылова, некогда исходившим от Давыдова ("Колокол", факсимильн. изд., вып.
1. М., 1960, стр. 25). Ивана Лазарева раб. Иван Иоакимович Лазарев
(1786-1856) - попечитель Лазаревского института восточных языков.
Одновременно со службой в Московском университете И. И. Давыдов в 1832-1845
гг, заведовал в Лазаревском институте учебной частью и выполнял обязанности
инспектора. За Минервою сова. Сова - священная птица богини мудрости Минервы
(римск, миф.), ее неразлучная спутница.
<На И. И. Давыдов а> ("Учитель наш был истинный педант..."). Впервые -
К. Аксаков. Воспоминание студентства ("День", 1862, 6 октября, стр. 4). К.
Аксаков ни к первой, ни ко второй эпиграмме не указывает адресата, он
говорит лишь о том, что эти стихи Клюшникова были направлены против
"некоторых тогдашних профессоров". Нет сомнений, что и вторая эпиграмма
также метила в Давыдова. О том, насколько точно запечатлел Клюшников черты
внешнего и духовного облика злополучного профессора, можно судить, сравнив
эти стихи с характеристикой, какую однажды дал Давыдову И. А. Гончаров: "Дар
слова у него был скудный; вот он был действительно безучастен и холоден к
своему предмету - и сух, крайне сух. Но зато величав, церемонен и педантлив"
(И. А. Гончаров. Собр. соч., т. 8. М., 1955, стр. 471). Блер Хьюг
(1718-1800) - профессор Эдинбургского университета, автор университетского
курса лекций по риторике и литературе. В том же письме к А. Н. Пыпину
Гончаров рассказывает о Давыдове: "помню только, что он все ссылался на
Баттё и Блэра и разводил глубокомысленно руками" (там же). Известно, что
Клюшников был автором еще многих других пародий, остроумных экспромтов,
шуток - дружеских или сатирических, никогда им не предназначавшихся для
печати, но пользовавшихся широкой популярностью. Некоторые из этих стихов по
памяти позднее воспроизводились друзьями поэта в воспоминаниях или письмах,
либо с их слов - другими литераторами. Вот, например, четверостишие о
Станкевиче, воспроизведенное много лет спустя И. С. Аксаковым:
К тебе, хозяин, в твой приют,
И тесный и холодный,
Толпою юноши идут -
Беседовать свободно...
("Русь", 1881, 3 января, стр. (14). Тот же И. С. Аксаков вспоминает (там
же) еще одно четверостишие Клюшникова - о Белинском:
Хвала тебе, Белинский, млат
И бич литературы,
Тебя завидя, супостат
Бежит твоей фигуры!..
Станкевич в одном из писем к Грановскому вспоминает начало стихотворения
Клюшникова "Сравнение Белинского с Аполлоном":
Аполлон, мой Аполлон,
Аполлон мой Бельведерский!
Виссарион мой, Виссарион,
Виссарион мой, вельми дерзкий!
(Анненков, стр. 248; см. также "Переписка Станкевича", стр. 459.)
"Друзья мне скучны, - прихожу в их круг...". Впервые - ЛН, т. 56, 1950,
стр. 120. Печ. по этому тексту с уточнением по автографу ЛБ. Сообщая эту
"шуточку" Станкевичу, Клюшников сопровождает ее таким замечанием: "Наш круг
действительно немного поразошелся. Нет центра - или центр внешний, например
"Наблюдатель"" (ЛН, т. 56, 1950, стр. 120).
СТИХОТВОРЕНИЯ, ПРИПИСЫВАЕМЫЕ И. П. КЛЮШНИКОВУ
"Мне не забыть по гроб! Она сидела...". Печ. впервые по списку ЦГАЛИ.
"Природа вечно созидает...". Печ. впервые по списку ЦГАЛИ.
Скачать