В начальных месяцах моей службы на Карийской каторге на утренних приемах больных в каторжном лазарете изредка появлялась пожилая изнуренная женщина с правильными чертами лица и голубыми огромными глазами. Ее звали Надеждой. Она была женою каторжника Ивана Буракова, отбывавшего срок на Нижней Каре, в пересыльной тюрьме. Надежда приходила в лазарет с дочерью-подростком, лет четырнадцати-пятнадцати. Девочка держалась обеими руками за платье матери, бессмысленно улыбалась и, при обращении к ней с вопросом, боязливо пряталась за спину матери.
— Вы извините, ваше благородие, за дикость мою Ельку,— оправдывала мать свою дочку,— блаженная она у меня,— всех боится, кого со светлыми пуговицами увидит: случилась с ней беда, с тех пор попритчилось. До беды была ласковая, веселая, отцу с матерью росла на радость; певунья была, что херувим господень! Одна она у нас, что у господа свечка… не сохранила дочку молитва материнская…
— Чем ваша девочка болела? — задал я вопрос.
— Зачем ей болеть, ваше благородие,— воскликнула торопливо мать,— с родной матерью живет, мать оберегает здоровье, заботится… от болезни бог да добрые люди; от злых людей — кто убережет? Наша карийская жизнь известная: утирай кулаком слезу, защитить некому… Злодеев много живет на воле, больше чем в тюрьмах: взял власть в руки и… злодействует! — на лице матери, с синевой под глазами, в сжатых бескровных губах, во ввалившихся глазах появилось страдание, душевная мука и горечь.
Надежда беспомощно махнула рукой, вытерла катившиеся из глаз слезы: она стояла согнувшись, вся вздрагивая от душивших ее рыданий. Прятавшаяся за матерью Елька, как волчонок, выглядывала с правой и с левой стороны спины матери, скалила белые, ровные зубы, издавая громкие, Несвязные звуки: «Ху-ра ай! Дух-дай! Рабба! Рабба! Мушарик!» Продолговато-округлое с правильными чертами, бледно-матовое личико, огромные синие глаза с длинными ресницами, с черными, как выточенными, бронями, черные густые вьющиеся волосы, заплетенные в толстую косу, крутой благородный лоб выдавали писаную красавицу, если бы не идиотское выражение глаз и судороги губ при бессвязных бормотаниях.
— Прощения просим, ваше благородие, спасибо за лекарство! — направляясь к двери, говорила Надежда.— Пойдем, доченька, пойдем, болезная! — беря дочь за руку, ласково говорила мать,— забывается часом: столбом будет стоять на одном месте, пока за руку не уведешь,— забывается родная! — Елька качающейся, подпрыгивающей походкой покорно шла рядом с матерью.
— Веселая бывала девчоночка,— по уходе Надежды, на мои расспросы, начал рассказывать фельдшер Алексей Трофимович Морозов,— с моими девчонками игрывала; мать ее к моей жене захаживала, помогала по огороду. Надежда года три назад пришла в каторгу за мужем. Мужа в тюрьму посадили, мать с Елькой остались на просторе,— куда деваться? Приспособилась Елька к моим ребятам, было ей тогда лет двенадцать. Красавица, работящая: с песенкой вставала, с песенкой работала, что по силам, с песенкой спать ложилась… Пела все больше про травушку-муравушку, про цветочки лазоревые, прозвали мы ее карийским соловьем,— вчуже сердце радовалось! Бывало, вечером после работ где попало на полу свернется калачиком,— спит, как убитая! Сонную возьмешь на руки, к своим девкам на подстилку перенесешь: друзья были по ребячьему делу! Своих, на руках двенадцать штук, как на подбор лестница,— тринадцатая незаметна… Потом с Елькой попритчилось… плакали мои девки, убивались…
— Расскажите, Алексей Трофимович, что случилось с девочкой?
— Родная мать от рассказа уклоняется, господин доктор,— растерянно заговорил Трофимыч,— меня извините… опасаемся… В каторге о многом рассказывать нашему брату не приходится: выгонят со службы,— куда я с дюжиной ребят пойду? За плечами лестница, мал-мала меньше.
…Приглядевшись и ознакомившись, Алексей Трофимович рассказал историю Ельки, наделавшую шуму даже в каторге…
— Насчет серебряной ложки, украденной якобы Елькой, оказалась напраслина: ложку нашли за комодом,— несвязно, спотыкаясь в последовательности, сидя у стола в моей комнате и попыхивая трубочкой, начал рассказ Алексей Трофимович,— не причем оказалась серебряная ложка, якобы для отвода глаз… В каторжной Каре взрослых плетьми бьют, законом дозволяется, а детей чтобы через палача наказывали,— не слыхивал! Я — господин доктор, тридцать лет с каторгой околачиваюсь, за такое время видов видывал… Два года назад приехал в Нижнюю Кару смотрителем пересыльной тюрьмы Демидов, рыжий человек, с плешью во всю голову, подбористый по всем статьям, к тому же женатый. Супругу его звали Неонилой Федоровной: строгая была женщина, почет, уважение любила, хотя была только канцелярская чиновница; между прочим, косая на оба глаза, а видела далеко, что и где делается. Демидовы приехали на службу в Кару по вызову начальства из Баргузинской тайги, он в рваной рубахе, сапоги на босую ногу. Месяца через два-три люди оперились: появилась пара лошадей, пролетка, енотовая шуба, у жены вместо душегрейки и худой юбки — лисий салоп и всякое удовольствие… Демидов был не молодой, не старый,— середка на половине; рожа масленая, губы толстые, с вывертом, все зубы на виду; ходил бойко, руками размахивал, до баб был большой охотник. Полковнику Демидов понравился: услужливый, на каторгу страх наводил; чиновникам, офицерам способствовал… Супруга его, кремень-баба, любила деньги, поклоны, приношения, арестантские просьбы,— всей тюрьмой командовала; главное, вела большое знакомство с любовницей полковника, Настей, которая командовала каторгой от Верхней тюрьмы до Усть-Карийской богадельни…
Увидел Демидов Ельку, девчонка понравилась, он возжаждал… сейчас к матери…
— Отдай девку жене в горничные, рубль в месяц платы, жена нуждается в прислуге, не отдашь, твоему мужу и тебе с Елькой припомню…
Приходила Надежда к моей жене советоваться: битый к битому за советом пришел… Чего будешь советовать, когда петлю на глотке затягивают?! Поплакали бабы, погоревали, с тем и разошлись… Поступила Илька к Демидовым, мать сама привела девочку, сдала барыне с рук на руки.
— Не беспокойся, Надежда! будет девка послушная, жить хорошо будет,— не обидим: ребят у нас нет, работой затруднять не будем… Красавица твоя дочка, я таких не видывала…
В скором времени Демидов повел на Ельку баталию; раз пять она убегала к матери: «Утоплюсь, маменька, удавлюсь! Ни днем, ни ночью нет покоя от барина»… Ходила Надежда к барыне Демидовой, жаловалась.
— Дура ты, дура набитая! Мой Папушок шутит с девчонкой, играет с ней по ее малолетству, а ты, дура, слушаешься, лезешь с жалобой!..
Надо было случиться греху: палач Сашка со Средней тюрьмы был вытребован Демидовым для исполнения приговора над двумя арестантами. В ожидании экзекуции Сашка проживал при полицейской команде — я с ним состою в знакомстве — он мне и рассказывал:
…В ожидании работы сидел я в казачьей, — третьи сутки пошли с моего прихода со Средней; вышла какая-то заминка, меня на работу не требовали… Сидим с полицейскими, калякаем о моем рукомесле,— время было солнце на закат, тюрьма с работ пришла, прозвякали кандалами. Вбегает вдруг смотрительский кучер Сенька Вихрастый, запыхался, хрипит, выговаривает:
— Сашка! иди сейчас к смотрителю, с инструментом, в квартиру требует… Озверел! барыни нет дома, мне оплеушину дал, в ушах звенит,— с девчонкой воюет…
Побежали мы с Сенькой, полицейский за нами… Что, думаю, за диковина? Солнце на закат,— кого бить хочет! Забежали в горницу: рычит смотритель, кулаки в крови, выкрикивает:
— Кусаться, сволочь? Кусаться?! Я тебе покажу! Я тебе покажу! Я тебе покажу!
Нас увидел:
— Бери ее! Бей в мою голову!
Стоит в углу девчонка, ободранная, почитай в наготе, волосы растрепаны, вся надрывается…
Сенька с полицейским схватили девчонку…
— Дяденька, не тронь! Дяденька, не тронь! Насильничал барин. Карууул!
Свалили девчонку…
— Бей в мою голову! Приказываю!
Я, дурак, махнул раз пяток плетью: девчонка вытянулась…
— Больше, ваше благородие, бить дите не буду!
— Ты? не будешь?
— Не буду, ваше благородие, дите малое,— сперва я ударил, не разобрал…
Ка-а-ак он ударит меня кулаком по уху! едва на ногах устоял, окровянил, в голове туман появился…
— Не буду дите бить, ваше благородие! Что хотите со мной делайте… убили… померла она…
— Померла?! Убили?! — выкрикнул смотритель, опомнился, испугался. — Померла, померла, померла, что со мной будет?! Сенька! фельдшера зови.
Посинел его благородие, лихоманка трясет, зуб на зуб не попадает, схватился за голову, завыл, как собака… Девчоночка лежит на полу ниц лицом, оголилась вся, не шевелится… Мы с полицейским стоим,— у меня плеть в руке.
— Не могим знать, ваше благородие, девчонка померши… не шевелится…
— Прибежал я с посланным Сенькой,— запрятывая в карман трубку, рассказывал Алексей Трофимович,— разобрать ничего не могу!.. Смотритель, что дурная собака, бегает по комнате. Сашка с плетью в руке, полицейский, на полу лежит Елька. Повернул ее на спину; синяя, что удавленница, на губах пена, зубы оскалила… Поднял, нашатырку к носу…
— Жива? Нет?! Жива? Нет?!— выкрикивал присевший на корточки Демидов. — Пропала моя головушка!— Посинел сам, не хуже Ельки… Долго оттирал я девочку, нет, нет, да и вздохнула, застонала… Взял я Ельку на руки, с Сашкой понесли в лазарет,— смотритель ничего… не препятствовал.
— С тех пор Елька блажить начала. Искалечили девку не за понюх табаку!— тяжело вздохнув, закончил рассказ Алексей Трофимович.— До бога высоко, до царя далеко, господин доктор,— особливо из каторги…
ПРИМЕЧАНИЯ *)
*) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева «Исследователи и литераторы старого Забайкалья», Чита, 1954. Стр. 203—204.
Елька
Впервые напечатано с подзаголовком «Из воспоминаний врача» в газете «Нижегородский листок», 1907, No 316. 29 декабря, стр. 2.
Скачать