Шагин Хадля
Степан Семёнович Кондурушкин
Почти к самой вершине старого Гермона, к его снежной шапке, прижалось с запада высокое предгорье.
От этого своего детища Гермон отделяется только маленьким ущельем. Предгорье и Гермон схожи друг с другом, как отец с сыном: те же беспорядочные груды скал, покрытых, иногда, редкими корявыми дубками; тот же серый цвет камней; те же пропасти и ущелья, — всё имеет один облик семьи общего праотца, дикого Антиливана.
И люди здесь так же серы и дики, как окружающие скалы. Так же серы их однообразные деревни, разбросанные по скатам гор и по краям ущелий. Серые ослики, серые козы, серые тучи…
Серые скалы с ненавистью давят здесь всякий живой цвет, всякую зелень. Они нависают грозною тяжестью над купами стройных тополей, растущих в глубине долин у вод потоков. Они готовы стряхнуть вниз страшные глыбы и задавить единственные искры жизни матери-природы. Здесь царство камней, царство мёртвого серого цвета, царство холодного дыхания старца Гермона, который бо?льшую часть года не снимает своей белой снежной шапки и угрюмо смотрит во все стороны мира.
Почти на вершине этого предгорья, на крутом скате прилепилось к скалам небольшое мусульманское село Шиба. Все дома здесь имеют только одну полную — переднюю стену. Остальные три стены тонут в крутом скате горы. Плоские крыши одним краем прислоняются к земле, к ногам домов, стоящих выше; поэтому всё село имеет вид большой лестницы с гладкими ступеньками из крыш. По этим ступенькам зимой во время дождей прыгают и пенятся горные потоки.
А наверху, над селом, нависли те же страшные серые глыбы. Они, как будто, смеются над людьми, держат их постоянно в страхе. «Вот, если мы захотим, то скатимся по вашим гнёздам вниз и всё разрушим в одну минуту!» — казалось, говорят они и продолжают висеть над селом, как страшный тяжёлый сон.
Недавно, действительно, оторвался сверху один камень, прокатился по селу, сделал через всё село сплошную дорогу, подавил людей, скот и спокойно улёгся в глубине ущелья, точно достиг желанного счастья. Придавленные дома понемногу приподнялись, обстроились на том же месте. След камня-разрушителя понемногу затянулся; людей народилось вновь больше, чем умерло. Значит, рана горного села зажила, как заживает, в конце концов, всякая рана…
Начавшись почти на самой вершине предгорья, дома Шиба скатывались на восток, к Гермону. Но, докатившись до ущелья, они остановились и выстроились длинным рядом над неглубокой пропастью. Там, внизу, под селом, из пещеры Гермона вытекает могучий холодный ключ, сбегает по камням и разносит клочки зелени по извилистому дну ущелья. Вода прыгает с камня на камень, немолчно шумит, оглашая горы радостным голосом жизни. Поток пенится по всей своей длине, точно целые тысячи белых овец бегут длинною толпой к своему ночлегу и прыгают с нетерпеливым блеянием. Поток этот поит село Шиба, ворочает его незатейливые мельницы и служит, кажется, единственной причиной, почему Шиба стоит на этой дикой, почти неприступной, высоте.
А то, действительно, жить здесь людям совершенно незачем. Летом серые скалы. Зимой туманы туч или толстый слой снега. Видна только полоса неба, да спина Гермона.
Гермон закрыл от Шиба весь мир. По Гермону бродят лисицы, шакалы и бурые медведи. Звери приходят ночью в самое село, прогуливаются по крышам и заводят с шибскими собаками драку. Людей они не трогают.
Но неизвестно, кто кого больше боится в Шиба: люди зверей, или звери людей. Одно несомненно, что люди здесь так же дики и суровы, как и звери. Говорят они отрывисто, громко, точно лают. Голоса у них с хрипотой, грубые; взор хмурый, недоверчивый. Живут они, почти никого и ничего, кроме односельчан и своего села, не видят. Живут и славят Аллаха и его пророка Мухаммада, как и все правоверные на свете.
Одно им было известно несомненно, что после смерти будет гораздо лучше, чем на земле: они будут жить не на серых и вечно грозящих опасностью камнях, а в зелёных долинах и орошённых водою садах. У них будут не такие, как теперь, грубые и дикие жёны, а мягкие, белые, прекрасные гурии, похожие на гиацинты и кораллы.
Разделяли ли их ожидания медведи и шакалы снежного Гермона — неизвестно. Только, когда в торжественный час южной горной полуночи муэдзин выходил на белый круглый минарет петь призывную молитву, шакалы садились на камни, поднимали кверху трубами свои хвосты и подпевали тянущим за душу воем.
Жили в Шиба не только мусульмане, но и христиане. Христиан было в Шиба немного. Поселились они здесь не так давно, каких-нибудь сорок лет назад. В шестидесятых годах прошлого столетия на Ливане случилось восстание друзов [*]. Восстание это распространилось быстро по всей южной Сирии, достигло и Хаурана. Друзы резали христиан, не щадили и мусульман. Многие сёла и деревни опустели. Кому удалось бежать из-под ножа, те убежали.
[*] — Друзы — арабское племя; исповедуют особую религию — друзскую.
В это время несколько десятков христиан прибежало в Шиба.
Правда, что Гермон закрыл от Шиба весь мир, но он же закрыл и Шиба от всего мира. А это не одно и то же. Когда дикие шайки друзов бродили по дамасской долине, в Хасбее и Рашее [*], обагряя горы человеческой кровью, жители Шиба спокойно сидели в своих гнёздах и держали только наготове оружие. Но кому была охота взбираться на Гермон выше облаков и искать там врагов!..
[*] — Города вокруг Гермона.
Мусульмане приняли христиан с большими унижениями и притеснениями.
Чтобы не раздражать строптивых почитателей пророка, христиане должны были оказывать им всякое уважение. Так, они праздновали не только свои праздники, но и праздники мусульман. Хотя христиане и построили себе небольшой дом для церкви, однако колокола им вешать не дозволялось, ибо от колокольного звона у пророка Мухаммада на небе может разболеться голова. Христиане не имели права ездить верхом на хороших лошадях и в лошадиных сёдлах, а только на ослах и мулах, в ослиных сёдлах. Христиане подвергались частым побоям и всяким оскорблениям. Мусульмане делали с ними что хотели. Они не давали проходу христианским женщинам и всячески их унижали и насиловали, так что христианки боялись часто выходить из дому.
На мусульман трудно было найти управу. Да никто и не хотел бы искать её: пожалуешься правительству на одного, а сотня его родственников может отомстить вдесятеро, даже убить…
Так и жили христиане в полном унижении перед мусульманами, но из Шиба не уходили. Куда же пойдёшь с насиженного клочка земли на голод и холод? Где найдёшь себе дом и кусок хлеба?
Но особенно тяжело было христианам в 1877 году, когда шла русско-турецкая война, и когда с поля битвы в снега Гермона стали доходить разные слухи о победах и поражениях. Говорили, что турецкие войска перебили всех русских, русского царя взяли в плен и отрубили ему голову. Тогда мусульмане села Шиба стали радоваться, стрелять из ружей и кричать: «Смерть безбожникам!» Встречаясь с христианином на улице, каждый мусульманин говорил:
— Безбожник, нагни свою голову!
Христианин покорно нагибал голову. Мусульманин бил его по шее, сшибал на землю с головы феску и шёл дальше. Когда христианин замечал, что сзади него идёт мусульманин, он должен был остановиться, пропустить правоверного вперёд и следовать за ним в отдалении. Встречаясь, он тоже останавливался, нагибал в знак покорности свою голову и ожидал, пока мимо него пройдёт почитатель пророка…
Правда, когда мусульмане узнали, что победили в конце концов не мусульмане, что русский царь жив и совсем не пленён, то немного поутихли в своих бесчинствах, но злобу всё же против безбожников держали.
Так и жили в Шиба мусульмане и христиане во вражде. А серые скалы по-прежнему висели над селом и давили своею тяжестью и однообразием цвета всякую жизнь. Сами бесплодные, холодные, голые, они подавляли собой не только живую зелень трав и деревьев, но, кажется, и всякую живую человеческую мысль, живое чувство любви и сострадания в сердцах обывателей заброшенного глухого села Шиба.
Так, вероятно, продолжалось бы в Шиба и до настоящего времени, если бы туда несколько лет назад не переехал на жительство Шагин Хадля.
Попал Шагин в Шиба случайно — так сложились обстоятельства. Жил он раньше в долине озера Мерома, кочевал со стадами по лугам вод Иордана, но не поладил с некоторыми арабскими шейхами-бедуинами. В это время в Шиба умер один христианин, его бездетный дядя, и оставил ему в наследство небольшой клочок земли, виноградник и дом. Шагин был человек очень решительный. Долго думать ни над чем не любил. В какой-нибудь месяц он распродал всех своих овец, продал лошадей поплоше и оставил себе лишь несколько лучших кобылиц. После этого забрал свои пожитки, жену, детей, вскочил на лучшую кобылицу и поехал из жаркой меромской долины в холодные снега Гермона.
Уже одно появление Шагина Хадля в Шиба должно было вызвать неудовольствие мусульман. Шагин имел большой рост, богатырское сложение. Его бронзовое, блестевшее жиром, лицо, тёмно-серые глаза, — дышали отвагой и решимостью. Ходил он смело, уверенно, грудью вперёд, смотрел на всякого встречного надменно, точно хотел сказать: «Кто бы ты ни был, я тебя не боюсь; бойся ты меня»… За поясом под абаи у него всегда торчали кинжал и пистолет. В руке он носил нагайку, которой мог при случае расправиться не хуже кинжала.
Христиане села Шиба знали нрав Шагина. Одни радовались переселению Шагина в Шиба, надеялись, что он не даст их мусульманам в обиду; другие, напротив, боялись, думая, что Шагин очень озлобит мусульман.
Было начало зимы. Все жители Шиба убрались на полях и огородах, и большую часть времени проводили дома. По вечерам, в ожидании молитвы, мусульмане любили посидеть над пропастью, где внизу шумел поток. Мимо этой пропасти по камням пролегала узкая тропинка — единственно-возможный доступ к селению Шиба. По этой тропинке и поднимался Шагин Хадля. Впереди ехал он сам на чистокровной арабской кобылице; за ним на другой кобылице ехала его жена, за женой старшая дочь и два маленьких мальчика, а сзади тянулись лошади и мулы, нагруженные всяким домашним скарбом.
Гулко раздавались между гор стук копыт о камни, фырканье лошадей и мулов. В долину уже спустился фиолетовый сумрак южного вечера. Внизу, в глубине пропасти, метался по камням поток и сверкал сквозь покров вечерних теней белою пеной. Во все стороны высились немые серые скалы, одетые синеватой дымкой вечера. В горах было тихо и торжественно, точно в храме на вечерней молитве, где носится синий дымок кадильницы. А над всеми горами в вышине играли золотые иглы солнечных лучей. Вершина Гермона зарделась румянцем заката.
Шагин приближался к Шиба. По дороге он встретил одного из христиан села, по имени Зыки.
— Добрый вечер, господин Шагин! — радостно воскликнул Зыки.
— Добрый вечер! — пробасил Шагин. — Как твои дела?
— Слава Богу! Как твоё здоровье?
— Да спасёт тебя Бог, ничего. Как дела христиан Шиба?
— Слава Богу! Ждут тебя. Очень по тебе соскучились…
Долго они ещё спрашивали друг друга о здоровье родных, знакомых, лошадей, коз, верблюдов, даже ослов и кур, пока не перебрали все обычные арабские любезности. Наконец, Зыки побежал перед Шагином в село, из вежливости показывая дорогу.
Обогнув отвесную скалу, Шагин сразу въехал в Шиба и наткнулся на мусульман, рассевшихся, по обыкновению, на камнях у самой дорожки, свесив ноги вниз в пропасть. Они с удивлением посмотрели на вновь прибывшего, на его красивую лошадь и оружие.
— Пожалуйста, посторонитесь с дороги! — крикнул Шагин. — Разве не видите, что лошади пройти здесь не могут?
Мусульмане медленно и важно приподнялись с дороги и отошли к селу на широкую площадку.
— Кто ты? — спросил его один из мусульман.
— Я — Шагин Хадля! А ты не знаешь? Так с этих пор будем знать друг друга!
— Шагин Хадля! — воскликнул мусульманин. — Безбожник!.. А кто дал тебе позволение садиться на такую лошадь, в такое хорошее седло? Ты, собака-христианин, не достоин этого! Слезай с лошади!
Шагин потемнел от негодования. Он дёрнул поводья так сильно, что кобылица поднялась на задние ноги.
— Я сижу на своей лошади! — прохрипел он. — Еду я в свой дом. А кто из нас собака, я тебе сейчас покажу!
Он ударил острыми стременами по бокам лошади. Добрая кобылица вытянулась и одним прыжком очутилась около мусульманина. Мелькнула нагайка и обвилась через голову и плечо правоверного. Тот застонал и повалился на камни. Все точно онемели от неожиданности. Никто не сказал больше ни слова, и Шагин важно поехал по селу.
Таков был въезд Шагина в Шиба.
Весть о неслыханной дерзости быстро разнеслась по селу. Мусульмане заволновались.
Как! Собака-христианин смеет бить мусульманина? О, Аллах! Ты не позволишь унизить своих верных сынов. Ты всегда помогал правоверным в победе над сильнейшими врагами. Неужели должны твои верные рабы терпеть унижение от христианской собаки?!
В селе началось необычное движение. Мусульмане сходились на улицах, переходили из дома в дом, озлобленно махая руками. Даже собаки начали нервно огрызаться друг на друга, будто у них тоже были разные религиозные убеждения.
Но вот зашло солнце. Запел муэдзин:
— Велик Бог, велик Бог, велик Бог, и нет Божества, кроме единого Бога!..
Волнение стихло. Правоверные в молчании потянулись в мечеть на молитву, бормоча в бороду первую главу из Корана. Совершив омовение, почитатели пророка начали молиться. Предстоятель прочитал вечерние молитвы.
Но после молитвы мусульмане не вышли из мечети. Они ещё долго о чём-то совещались между собой.
А Шагин Хадля вошёл в свой дом и поставил в конюшню лошадей. Его жена и дочь разбирали вещи, готовили ужин. В это время, по обычаю, к Шагину начали собираться гости, чтобы приветствовать добром его приезд. Пришёл священник Жорьес в истрёпанной рясе, под которой виднелось грязное коричневое тело. В свалявшейся бороде у него было много соломы, которую он не успел вытряхнуть на дворе, поэтому снял камилавку и начал выбирать в неё из бороды сор.
Жорьес сделался попом случайно. Не соглашался никто быть в Шиба попом. Его, как самого ледащего мужика, и заставили христиане принять священство. Он принял. Отслужив прихожанам в своей избе с грехом пополам первую обедню, он хотел сказать им поучение, но расплакался и сказал: «Православные христиане! Вы знаете, что я родился из испражнений быков, говорить не обучен! Да благословит вас Бог». Так и стал с тех пор Жорьес попом в Шиба.
Пришёл пастух Камиль, восприемник и воспитатель всех коз села Шиба. Он знал их всех до единой, и для каждой у него было особое имя. От постоянной жизни со стадом в горах он стал таким же серым, как козы и скалы: серые усы, серое лицо, глаза и вся одежда.
Пришёл красильщик Гантус с синей бородой и синими руками. Пришёл мукарий[*] Саид, мясник Фарах, лавочник Шакир. Пришли все мужики из христиан Шиба. Входя в комнату, они снимали башмаки у двери, приветствовали вечер хозяина добром и рассаживались вдоль стен на подстилки и подушки, которые кое-как уже успела набросать жена Шагина.
[*] — Погонщик, извозчик.
— Быть беде, Шагин! — начал священник. — Напрасно ты побил мусульманина.
— Бог даст, ничего не будет, — отвечал Шагин. — Что же мне было делать? Да разрушит Бог его дом и сожжёт его бороду! Ведь он стал бранить меня!
— Э, Шагин! То ли было с нами, да мы терпели! — сказал пастух Камиль. — Что с ними поделаешь! Помирись с мусульманином. А то ни тебе, ни нам житья здесь не будет.
— Что же, я пойду к нему в дом и буду у него прощенья просить? Нет, уж, я лучше в другое место переселюсь, а не покорюсь.
И начали христиане бранить Шагина. Бранить не бранят, а так все ноют да ахают, точно у них зубы болят.
— Рабы вы! — рассердился Шагин. — Рабами родились, рабами и умрёте!
Гости испугались, что Шагин рассердился. Мукарий Саид примирительно сказал:
— Не сердись, Шагин. Мы из твоей воли не выйдем. Ты бык, а мы мухи под твоим хвостом. Делай, как знаешь. Только опасно так с мусульманами обращаться.
Напоил Шагин гостей кофе, простился с ними и вышел на крышу.
Село понемногу засыпало. Только изредка слышались неясные слова, точно Шиба бредило во сне пережитым дневным волнением, да раздавалось блеяние козы или долгий рёв страдающего бессонницей осла. В ущелье было совсем темно, но вверху искрились крупные звёзды, а окружающие горные вершины светились нежным отблеском снеговых кудрей Гермона.
Шагин всё ходил по крыше и дышал прохладным горным воздухом. Вдруг из темноты протянулась какая-то рука и дёрнула Шагина за абаи.
Шагин оглянулся. Перед ним, едва выделяясь из темноты, стоял человек. Шагин узнал в нём христианина Абдаллу.
Абдалла был весь какой-то тягучий. Его лицо то вытягивалось в аршин длиною, то совершенно исчезало, собираясь в сморщенный комочек. И сам он то вдруг съёжится, сделается почти незаметным, то вытянется неслышно, точно спрут, и достанет, не двигаясь с места, за целую сажень. Ходил Абдалла всегда тихо, извивался из стороны в сторону, ступал ногами осторожно, будто шёл по острым гвоздям. Он боялся всяких открытых и широких помещений. Как бы ни была широка улица или коридор, он всегда жался спиной к стене под крышей, подвигался вперёд боком и с такою осторожностью, точно пробирался по краю бездонной пропасти. Он был любопытен, как тысяча женщин. Будь Абдалла сыщиком, он знал бы всё, он везде бы присутствовал неслышно, невидимо. Это был гений-шпион, который останется миру неизвестным только потому, что родился и умрёт в Шиба…
— Что ты, Абдалла? — спросил Шагин.
Лицо Абдаллы из сморщенного яблока развернулось вдруг, как полотно, глаза выкатились, как две дамасские груши. Он оглянулся во все стороны, съёжился снова и шёпотом сказал:
— Шагин… Тебя мусульмане хотят сегодня ночью убить. Пять человек… Я сам слышал.
— О-го, го! — загоготал Шагин. — Ты или пьян, или врёшь.
При первом же звуке громкого Шагинова голоса Абдалла вдруг исчез. Удивлённый, Шагин оглянулся кругом. Абдаллы нигде не было. Он сошёл с крыши, обошёл кругом весь дом, и в одном углу под плоским навесом крыши при блеске звёзд с трудом разглядел вырезанное из сероватой бумаги и наклеенное на стену подобие человека. Вдруг эта бумага зашевелилась и ещё более тихим шёпотом проговорила:
— Правда, Шагин, клянусь Богом, это настоящая правда. Только смотри, Шагин, берегись. Борись, но не убивай никого из мусульман. Убьёшь — житья нам здесь не будет.
— Ну, если правда, так я их! — зашумел Шагин. — Расскажи, кто это там собирается…
Но Абдаллы опять уже не было, как ни искал его Шагин вокруг дома. Он исчез, точно дух.
Шагин ещё долго ходил по крыше. Его давила злоба, да и опасения не давали покоя. При каждом шорохе он пугливо оглядывался и хватался за оружие. Эта робость раздражала его. Попробовали бы они напасть на него лицом к лицу, в поле. А здесь в самом деле могут убить, как собаку из-за угла. Он прижался спиной к стене верхней комнаты, построенной на крыше, и стоял, прислушиваясь к малейшему шороху.
Жена приготовила ужин. Шагин поел, уложил жену, дочь и малых детей в нижнюю тёмную комнату, а сам остался в верхней. Там он затушил светильник, наложил на свою постель разной одежды и мякинных подушек, закрыл всё это одеялом, на месте головы положил войлочную тюбетейку, злобно усмехаясь, вышел из комнаты, захватил с собой ружьё, заряженное дробью и спрятался за стеной дома, поблизости.
Шагин стоял так долго, вглядываясь в темноту. Его томили ожидание и злоба, злоба неотмщённой насмешки, несмытой обиды. Они хотят убить Шагина из-за угла, зарезать его, как барана. Подлые трусы! Да не соврал ли Абдалла?..
Но вот невдалеке послышался шорох камней и звук осторожных шагов. Кто-то шёл. Шагин встрепенулся и замер на месте. Его руки превратились в стальные пружины и впились в ложу ружья.
Один за другим, как тени, влезли на крышу сначала двое, потом ещё трое, присели на корточки и прислушались. Слышно было, как они дышали сдавленно, тяжело. Через минуту они тихонько поползли к двери в верхнюю комнату, где была Шагинова постель. Около двери они снова остановились и прислушались.
Шагин легонько захрапел за стеной. Это ободрило мусульман. Они приотворили незапертую дверь, четверо из них вошли в комнату, а один остался у двери снаружи.
В это мгновение у Шагина явилось желание вскочить, свернуть голову сторожу, затворить дверь и перерезать остальных на пороге. Или насмеяться, оставить их до утра, созвать всё селение Шиба и вывести разбойников на позор, на посмешище?.. Голова его затуманилась, в ушах зашумело, сердце застучало по рёбрам, как лошадь бьёт копытом по камням. Но Шагин вспомнил слова Абдаллы. Да он и сам хорошо знал, что не проливать крови — лучше всего и… смирился.
Всё это было делом одной минуты. В комнате послышались какие-то глухие удары, лёгкий треск, задавленная брань. Наконец, все начали выпрыгивать из двери один за другим.
— Теперь не встанет, — прошептал один.
— Нет, я встал! — заревел за стеной Шагин. — Я ещё вас проучу, собачьих детей!..
Он поднял ружьё и выпустил оба заряда вслед убегавшим.
— Шайтан, шайтан! — кричали те.
Шагин вошёл в свою комнату, зажёг светильник и злобно усмехнулся, взглянув на постель. Всё одеяло было проколото и разорвано кинжалами. Распороты были и подушки; из них высыпалась пшеничная шелуха. Шагин невольно пощупал свои бока, из которых так же мог высыпаться недавний ужин, и снова злобно пригрозил своим врагам кулаком.
На выстрелы прибежали его жена и дочь. Принялись было плакать. Но Шагин прикрикнул на них, отослал обратно спать, и сам тоже повалился на разорванную постель.
Давно уже приглашал меня Шагин к себе в гости. Он расхваливал воду села Шиба, воздух, и предлагал поселиться у него на целое лето.
— Посмотри, ты будешь таким здоровым и сильным, в Шиба, поверь мне! — уговаривал меня Шагин. — Летом у нас так хорошо, прохладно! Приезжай.
И вот однажды, по пути из Тивериады в Дамаск, заехал я к Шагину.
Весь день ехал я по южным предгорьям и плоскогорьям Гермона. День выдался жаркий не в меру. Было начало июля. Точно застыло всё на земле и на небе. Каменные великаны стоят тихо, как правоверные на молитве, окутав голубой дымкой свои высокие вершины. От раскалённых камней пышет жаром. Сидишь на лошади и боишься двинуться, чтобы не обжечь тело горячей одеждой. Горный ручей лениво скатывается по камням, вьётся из стороны в сторону, точно выискивает тенистое место. Муха жужжит, жужжит, тянет над ухом однообразную, как знойный полдень, песню. В раскалённом небе не видно ни одной птицы: все они попрятались в тени скал, в пещерах. Только ящерицы, скорпионы да змеи ползают под солнцем, греют свою холодную ядовитую кровь.
А солнце стоит прямо над головой, пылает в синей бездне великою любовью к земле. Ему уже давно пора бы на ночлег, на запад, но оно всё смотрит и смотрит с вышины, а всё живое мечется под его взглядом, отыскивая прохладное место. Даже бестелесные тени трепетно скрылись под камни от горячих лучей и ждут вечерней прохлады, чтобы выбраться оттуда и летать над горами.
И только когда я начал подниматься вверх к Шиба, то вздохнул свободнее. Приехал я уже вечером. Долго мой мукарий водил меня по узким проходам села, набрал себе в провожатые целую кучу ребятишек, наконец, остановился перед домом Шагина.
Шагин стоял на крыше и перебирал от безделья чётки, прикрикивая на детей и собак. Увидя неизвестного путника, он сделал строгое лицо.
— Господин Шагин, к тебе гость приехал! — закричал ему снизу мукарий.
Шагин торопливо сбежал с крыши и шёпотом спросил у мукария:
— Кто это?
— Разве ты не узнал меня, Шагин? — сказал я, развязывая и снимая с головы белый платок и открывая таким образом лицо.
Шагин проявил искреннюю радость. Он замахнулся на собаку, закричал на своего мальчишку так, что тот от страху прыгнул на сажень в сторону, подбежал ко мне и мял мою руку своими двумя толстыми ладонями.
— Добро пожаловать, мой господин! Тысячу раз добро пожаловать!
Лицо его лоснилось и было, действительно, ласково и приветливо. Я с лёгким сердцем спустился с лошади и поднялся с Шагином на крышу его дома.
Кругом над нашими головами высились горы. Поток внизу шумел неустанно, как большой сосновый лес. Виднелись снежные полосы Гермона, озолочённые закатом. Звуки летали по ущелью, со смехом бились о скалы и перекликались, аукались, гонялись друг за другом. Кругом было радостно и мирно. И мне приятно было чувствовать под собой твёрдую крышу, а не зыбкую спину лошади. Приятно было вдыхать опалённой гортанью прохладный воздух. После ослепительного света дня было приятно понежить глаза фиолетовыми тенями горного вечера.
Около нас по тропинке проходили люди и с любопытством разглядывали новоприезжего. Шагин бегал туда и сюда, варил кофе, шептался с красавицей дочерью, сгонял с крыши постоянно залезавших ребятишек и подходил ко мне:
— Надолго в Шиба?
— На одну ночь. Завтра уеду.
На лице Шагина изобразился плутовской ужас.
— На одну ночь! — воскликнул он. — Мы хотим, чтобы ты жил у нас целый месяц.
— Хорош гость не надолго, Шагин.
Шагин хрипло засмеялся.
— Верно! Люблю с европейцами разговаривать. Им можно правду говорить. А тебе я всё-таки рад, если ты останешься и надолго. Это нам честь перед мусульманами, — иметь такого гостя.
— Ну, а как вы живёте здесь с мусульманами?
— Потише стали, но разные пакости продолжают нам делать. Не могут забыть, как я их побил… А всё же мусульмане меня боятся!.. Потом они пришли ко мне, приветствовали меня с приездом. Пришли такие важные, сердитые. Не говорят по-мусульмански — мир вам, а по-нашему — счастливый день. Сели. Говорят: «Не хорошо ты, Шагин, делаешь: только приехал в село и ссору заводишь». Говорю: «Простите, погорячился. Ну, и ваши тоже пусть меня не трогают, вот и будем жить в мире, и я — ваш раб». Им это понравилось, — пуще заважничали. Захотели меня пристыдить. Вошла в комнату вот эта собачонка…
Шагин толкнул ногой маленькую шаршавую собачонку, которая вертелась у наших ног.
— Вошла. Один мусульманин и спрашивает: «Эта собачка у тебя тоже христианской веры?» — «Да разрушит Бог её дом, — говорю, — я и сам думал, что она христианка, а оказалось, и эта, как все собаки, мусульманка!» Они поморщились, а всё-таки спросили: «Почему ты так думаешь?..» Не я ведь разговор-то этот завёл, потому должны они его продолжать.
Шагин захрипел удушливым смехом.
— А у меня как раз тут был кусок мяса. Я и говорю мусульманам: «Смотрите, у нас теперь пост и христиане мяса не едят. Если собачка съест это мясо, значит, она — мусульманка». И бросил собачке мясо. Та, конечно, чавкнула раза два, проглотила кусок да снова на меня смотрит…
Шагин захрипел и затрясся надолго. Когда он перестал смеяться, то сказал уже серьёзно:
— Бранят они нас безбожниками, бьют иногда, водой для орошения огородов и полей пользоваться не дают, а если и дают, так не вовремя. При раскладке налогов тоже несправедливости. Споры какие-нибудь у христианина с мусульманином — христианин виноват. Одним словом: они — господа, а мы — рабы… Меня, положим, они не трогают, ну, а других обижают… Не могу я за всех заступаться.
— Только вот школу бы нам нужно христианскую, — подумав, сказал Шагин. — А то дети наши Коран учат. Мой сын читает Коран, как мусульманин, и качается. Эй ты! — крикнул он сыну. — Поди сюда, почитай господину, чему тебя сегодня учили в мактабе[*].
[*] — Буквально — писальня; низшая школа.
Мальчик подошёл, сел перед нами на крыше, поджал ноги, закрыл глаза и, растягивая долгие арабские гласные, начал читать первую главу из Корана.
— Смотри, точно настоящий мусульманин! Ах ты, щенок проклятый! Уйди отсюда!..
И Шагин со злобой толкнул его ногой. Мальчик вскочил и поторопился спрятаться.
Стало совсем темно. Собрались, по обычаю, уже известные нам обитатели из христиан села Шиба, чтобы приветствовать нового человека с приездом. Начались обычные приветствия и разговоры о тягости жизни среди мусульман.
Немного спустя, пришли с приветом и мусульмане. Они предварительно послали впереди себя гонца сказать, что идут поздравить господина с приездом. За гонцом пришли скоро и сами. Христиане пугливо встали перед мусульманами и дали им дорогу. После приветствий все гости чинно уселись снова. Мусульмане сели впереди, а христиане поместились по обе стороны ниже. Только я остался сидеть, как почётный гость, в переднем углу.
Шагин наложил в кофейник нового кофе и поставил его на угли. На время общий разговор приостановился.
Несмотря на вежливое отношение мусульман к христианам, чувствовалось, что мусульмане презирают и попа, и Шагина, и других христиан. Они не смотрели во время разговора прямо, а всё метали глазами из угла в угол, с лица на потолок, на свои руки и бороды. Они важничали, слова цедили сквозь зубы. Было видно, что они исполняют долг восточной вежливости, но не забывают, кто сидит рядом с ними. Шагин стал любезен вдвое, однако, добродушно-шутливое, искренно-довольное выражение лица исчезло. Вместо того появилась улыбающаяся холодная маска. Он весь натянулся, точно струна, когда колышек повернут раза два лишних. Общее настроение стало напряжённым.
Наискось от меня слева сидел мусульманин с бледным, худым, прозрачным лицом. Борода, как чёрный бархатный мешок. На месте глаз были два чернильных пятна. Казалось, его тонкая шея может каждую минуту обломиться под тяжестью костлявой головы и толстой белой чалмы. Он перебирал узловатыми пальцами чётки или полы своего кафтана, говорил мало, совсем не улыбался и смотрел больше в землю. Это был учитель в Шиба. Справа от меня сидел какой-то князь с большими белыми лошадиными зубами, при оскале которых обнажались и синие дёсны. Было ещё трое мусульман. Все они сидели молча, и ждали, когда с ними заговорят. Только князь раза три оскаливал зубы в мою сторону, точно укусить собирался, и повторял всё один вопрос:
— Как твоё здоровье, мой господин?
На что я неизменно отвечал:
— Да спасёт тебя Бог, господин мой. В твоём присутствии я здоров совершенно.
— А вот господин рассказывал нам, — заговорил Шагин, — что у них в России очень много мусульман…И мечети строят, и Богу молятся без помехи.
Учитель вскинул на Шагина свои чернильные пятна. Всем стало неловко, точно Шагин сделал что-нибудь совершенно неприличное.
— Бог у всех один, — наставительно вздохнул пастух Камиль, — только вера разная…
— Правда это? — переспросил меня князь.
Заговорили о мусульманах, о переходе из одной веры в другую, о спорах мусульман с христианами. Шагин всё время врывался в разговор резко, часто невпопад, видимо, принимая разговор чересчур близко к сердцу. Другие христиане в таких случаях старались сглаживать слова Шагина, чем, по-видимому, ещё больше его раздражали.
— Мы не осуждаем и Евангелия, — сказал, глядя в землю, учитель. — Напротив. У нас и в Коране сказано, что Евангелие есть Божие откровение.
— Нет, вы нас осуждаете, — сказал Шагин, — и даже браните. А у вас тоже много есть нехорошего в вере. Вы, например, учите, что в раю каждому полагается четыре женщины и сорок гурий. А по-нашему, это нехорошо.
Мусульмане встрепенулись. Христиане беспокойно завозились.
— Ты не знаешь, ведь, Шагин, как же берёшься рассуждать! — с отчаянием в голосе, сказал красильщик Гантус. — А вы, наши владыки, — сказал он мусульманам, — не обращайте на эти слова внимания.
Всем стало опять неловко.
— Отчего же не поговорить, — добродушно возразил Шагин. — Я сам, конечно, знаю мало. Это верно! Но случай такой был в Дамаске… Спор нашего митрополита с вали… Хотите, расскажу?
Лицо у Шагина стало такое добродушное и весёлое, что мусульмане невольно смягчились и заинтересовались.
Князь с любопытством спросил:
— Какой случай?
Шагин сгрёб угли в кучу, поставил поудобнее кофейник, и начал, обращаясь более ко мне:
— А вот какой случай. Поспорил наш митрополит с дамасским вали [*]. Говорит митрополит: «В вашей вере много нехорошего». Вали рассердился. — «Если, говорит, ты мне в следующую пятницу не докажешь этого в мечети перед всем народом, то берегись»… Пришла пятница. Пошёл вали в мечеть. Народу собралось в мечети, как семян в огурце. Все ждут, как будет митрополит доказывать вали свою правоту. Митрополиту самому-то нельзя идти в мечеть, и послал он одного христианина…
[*] — Губернатор.
Шагин свернул и закурил папиросу. Все с любопытством ждали, чем разрешится этот спор.
— Ну, кончилась в мечети молитва, — продолжал Шагин, — вали и говорит: «Пойдём во двор, говори нам, что тебе велел сказать твой митрополит.» Посланец и говорит: «Зачем же идти во двор? Я хочу в мечети говорить». Подумал вали и согласился. Сказал ему: «Говори, если хочешь, в мечети. Мы тебя слушаем.» Посланец и говорит: «Давайте сядем около водоёма… Здесь очень хорошо посидеть.» Вали тоже согласился. Сел вали и шейхи около водоёма, а народ, как пчёлы, вокруг облепился. «Ну, говорят, рассказывай, собачий сын»…
Шагин всё более озлоблялся и в лицах передавал весь рассказ. Его «посланец» говорил тихо и медленно, с полузакрытыми глазами, а вали — гневно, с криком и вытаращенными глазами.
— «Рассказывай же, собачий сын!» А посланец и говорит: «Хорошо мы сидим здесь, только закусить бы немного.» Вали рассердился. Начал на него кричать: «Ты, собака, смеёшься над нами!» А тот на своём стоит. Посоветовался вали с шейхами, и согласились они дать ему закусить. Говорят промеж себя: «Пусть пожрёт, собака. Ведь не мы это делаем. Нам нет греха.» Принесли ему хлеба, винограду, сыру. Стал он есть и других из вежливости угощать…
Шагин смеялся долго, злорадно. Учитель уставился на него чернильными пятнами и неподвижно слушал.
— Так вот, мой господин, — придвинулся ко мне Шагин, — угощает он их. Понятно, они отказываются. Поел он и говорит: «Ах, хорошо я поел, теперь бы водочки выпить!»
Шагин опять засмеялся. Откашлявшись, продолжал:
— Как закричат на него вали и шейхи! Хотели побить посланца. Уже ушли было из мечети, да снова уступили. Очень им интересно было узнать, что скажет посланец. Сказал вали: «Принесите ему, собаке, водки, пусть лакает, да скорей! Это место свято!» Принесли водки. Выпил посланец, опьянел будто, да и говорит: «Всё бы хорошо, да немногого не хватает»… — «Чего, — говорят, — ещё тебе не хватает, безбожнику? Нажрался, напился, теперь говори.» — «Нет, говорит посланец, не хватает кое-чего… Хорошо бы, — говорит, — теперь с бабой поиграть, поцеловаться…» Как вскочат все, как бросятся на посланца с кулаками!.. О, мой милый! Шум поднялся. «Убить его, кричат, убить! Он осквернил место святое. Убить его!» Ну, и посланец рассердился. Кричит: «Погодите вы, погодите! Разве нельзя, по-вашему, в мечети с бабой поцеловаться?» — «Понятно, — кричат, — нельзя. Собака ты, безбожник!» А посланец им: «Как нельзя?! Я по всему думал, что можно! В мечети нельзя, а в царствии небесном можно? Ведь вы учите, что на небе каждому дадут четыре жены и сорок гурий… В мечети нельзя, а в царствии небесном можно?!»
Шагин вытаращил глаза, сжал кулак, поднёс его к бескровному лицу учителя, и всё повторял:
— А в царствии небесном можно?! Можно?!..
Потом засмеялся добродушно.
Опять всем стало неловко. Разговор не вязался. Мусульмане были надуты и, видимо, озлоблены. Выпив кофе, они попрощались и ушли. Шагин ласково провожал их за дверь до самой улицы, кланялся перед ними, дотрагивался рукой до земли и целовал концы пальцев. Это означало, что он целует тот прах, по которому ступают ноги гостей.
Я шёпотом попросил Шагина уложить меня поскорее спать, ибо чувствовал большую усталость. Шагин и сам был рад избавиться от христиан и их упрёков. Он ничего мне не сказал, только лукаво подмигнул.
Скоро, сидя в углу, он начал во весь рот позёвывать, отвечать невпопад, потом опустил голову на грудь и даже захрапел. Гости посидели, переглянулись, попрощались со мной и, один за другим, вышли из комнаты.
Когда скрылись за дверью пятки пастуха Камиля, Шагин встрепенулся, засмеялся и весело проговорил:
— Теперь все ушли, всех выжил. Господин может ложиться спать.
Мы легли с Шагином в одной комнате. Я лёг в переднем углу, он — около двери. Под голову он положил кривой турецкий кинжал, пистолетом опоясался; головой лёг внутрь комнаты, а ногами упёрся в дощатую дверь, крякнул и сказал:
— Теперь сюда сам чёрт к нам не войдёт.
На другой день Шагин уговорил меня остаться до вечера.
— Я тоже поеду с тобой через Гермон, — говорил он. — Ведь ты ещё ни разу не был на Гермоне?
— Нет.
— Значит, ты должен ехать туда ночью. Дорога, правда, плохая, зато утром, при восходе солнца, оттуда такой вид, что лучшего в целом свете не найдёшь. Останься до вечера.
Я согласился.
День мы провели с Шагином без особых приключений. Ходили по селу, осматривали пещеру, из которой вытекает ключ. Там, сидя над прозрачными кружащимися струями воды под каменным потолком пещеры, поросшей мхом, Шагин рассказывал мне арабские сказки. Их грубая простота точно вторила окружающим горам, шуму воды, горному эху… Мы обедали, пили кофе и даже чай. По обыкновению, снова собрались гости и следили за каждым моим движением, точно я был белый слон или выходец с того света.
Наконец, пожелтел ослепительно-белый южный день. С неба на раскалённые скалы упала прохлада. В ближайших виноградниках завыли шакалы, собравшиеся покушать винограду.
— Теперь поедем. Слышишь, господа уж песни на прогулке запели, — сказал Шагин про шакалов и пошёл седлать свою лошадь.
С наступлением сумерек лошади были готовы. Шагин сел на породистую кобылицу, взял с собой работника, молчаливого, кривого парня, Илью и мы тронулись в путь.
Впереди всех шёл пешком Илья, с ружьём за плечами, за ним Шагин, за Шагином — я, за мной — мой проводник на осле. Село осталось позади, и мы очутились в безмолвии горной сирийской пустыни.
Въехали в дикое ущелье с постепенным подъёмом к Гермону. Над горами светила луна. Серые камни, облитые лунным светом, оттенялись резко чёрными бархатными тенями. Южный ветер пугливо слетал с соседних вершин и обвевал нас прохладой. А небо сияло во всём своём наряде. Звёзды спорили в блеске с луной. Воздух, прозрачный на высоте, в долинах был пропитан синеватыми испарениями, тонкими и неуловимыми, как девические грёзы.
Мы ехали гуськом. Лошади бодро ступали по камням, фыркали, но тревожно сновали ушами, прислушиваясь к звукам горной ночи. Шагин иногда с гиком бросался на встречную поляну, вертелся на ней, поднимая над головой пистолет, и пел песни:
«Шейх-гора[*], наша высокая гора!
Кровь врагов мы смешаем с твоим прахом.
Семь царей содрогнулись за тебя, наша гора,
А султана мы не боимся!»
[*] — По-арабски Гермон — аль-жабалю-ш-шейх, т. е. гора шейх, гора-старейшина.
Наконец, из-за поворота показался Гермон. Перед ним расстилалась небольшая ровная площадь. Старейшина гор давал нам возможность немного отдохнуть и приготовиться к подъёму. Он закутался синеватыми туманами, принизился и казался совсем маленьким, даже по сравнению с соседними горами.
Самое его подножье окутывали виноградники, огороженные друг от друга редкими дубками. Мы поехали по узкой дорожке между каменными загородками виноградников. Захотели винограду. Илья крикнул караульщика. Задрожал влажный воздух, откликнулись соседние горы, и старый Гермон сквозь сон последним прислал свой глухой ответ. Караульщик вынырнул вблизи из лунного света и принёс нам целую груду холодного, покрытого каплями ночной росы, винограду.
Вот и подножье Гермона. Тропинка вьётся вверх между глыбами камней. Лошади ступают осторожно, выбирая ногами удобное место; изгибаются всем телом, точно рыбы, на частых поворотах. Казалось, вершина близко. Прямо перед нашими глазами кончались скалы и начиналось небо. Но, поднявшись на эту вершину, мы увидали новый каменный вал, ещё выше прежнего.
Шагин сказал, что мы поднялись на колени к дедушке Гермону.
Лошади начинали уставать. Кривой Илья остановился и зажёг сухую шапку колючего растения. Пламя жадно потекло по его сухим стеблям, в колючую сердцевину. Слезли с лошадей. Мой проводник оставил своего осла в сторонке. Но осёл там стоять не захотел, подошёл к костру и стал упрямо смотреть в огонь, развесив над ним свои длинные уши. Выражение морды у него было скорбное и глубокомысленное. Вероятно, он думал о своей горькой доле и несправедливости людей, поработивших ослиный род.
Отдохнув немного, мы стали снова подниматься. Скалы громоздились одна над другою, всё тяжелее и грознее. За нашими спинами зияла туманная бездна. Перед нами — скалы, неподвижные, острые, немые.
Все молчали, вглядываясь в изгибы тропинки. Нужно было следить за каждым шагом лошади, чтобы неловким движением не уронить лошадь и самому не свалиться в пропасть. Лошади тяжело дышали, Илья прыгал с камня на камень и нёс на своём ружье длинную полосу лунного света. Мукарий шёл вслед за ослом и щекотал ему под хвостом острым деревянным гвоздём, чтобы он не остановился.
Подъехали к пещере, где ночуют иногда со стадами пастухи, и снова слезли отдохнуть.
Шагин сказал, что мы забрались на плечи к дедушке Гермону. И действительно, сюда по глубоким долинам уже спускались седины Гермона — белые полосы снега. Стало холодно.
Дальше ехать было совсем трудно, а ночью очень опасно. Мы послезали с лошадей и пошли пешком. Кстати, нужно было согреться. Шапки колючих растений почти сплошь покрывали скалы. Колючки до крови кололи мне ноги сквозь валенные сапоги. Шагин пошёл вперёд. Он расчищал кожаными сапогами дорогу и указывал места, свободные от колючек. Несколько раз мы в сумраке ночи попадали на края отвесных скал. С добродушной бранью Шагин шарахался в сторону, хватал и меня с собой за что попало.
Наконец, усталые, мы поднялись на ровную полянку. Шагин снял с головы платок и шерстяной окаль [*], вытер со лба пот и сказал:
[*] — Двойной толстый шерстяной обруч, которым придерживается на голове платок.
— Теперь мы поднялись на самую голову дедушки Гермона!
Было близко к полночи. Луна спряталась за какую-то беспредельную равнину. Кругом нас была, туманная, таинственная бездна, без конца и края вниз и вверх, вперёд и назад. Точно мы стояли на скале, а вокруг нас мягко и неслышно переваливалось стеклянное бездонное и безбрежное море.
Воздух был свежий и приятный, как чистая холодная вода. Мы долго не могли надышаться. Прошло добрых полчаса, пока сердце перестало биться, и кровь потекла ровными потоками по утомлённому телу.
Наши проводники привязали лошадей и осла за камни, дали им корму, разыскали пещеру, зажгли там костёр и принялись жарить на вертеле мясо, которое захватил с собой догадливый Шагин.
Мы с Шагином посидели на камне, отдохнули и пошли туда, где проводники развели огонь.
Свет от костра выходил из ямы; мрак ночи сгущался над ним тёмным кольцом, точно находил этот свет нарушением векового порядка и старался закрыть его со всех сторон тёмными полами своей одежды.
Спустились в пещеру. Это была полуразрушенная комната, заваленная всяким мусором и камнями. Может быть, это было древнее водохранилище, устроенное в незапамятные времена служителями финикийского Ваала, храм которого находился здесь, на вершине Гермона; может быть, она имела иное назначение — Бог весть. Стены её были сыры, покрылись плесенью и поросли каким-то мхом. Огонёк зажжённой нами свечи бросил пугливые взгляды на тёмные стены, неровный свод потолка и заваленный мусором пол. Ночные тени, испуганные нашим приходом и светом, метались, трепетали в дальних углах пещеры, как испуганные птицы. Они сталкивались друг с другом, неслышно махали своими крыльями, то держались в вышине, то метались на стены и пол. Казалось, что мы не одни в этой маленькой пещере, что своим приходом мы спугнули целый рой давнишних, забытых всеми, а потому и пугливых, воздушных обитателей. Они испугались наших грубых голосов, маленькой свечки и беспокойно летают из угла в угол, стараясь спрятаться.
— Хорош брачный чертог! — воскликнул Шагин, садясь на камень.
— Почему же брачный? — спросил я.
— А как же, — захрипел Шагин, — сегодня сюда привезут мне молодую жену.
Я посмотрел на Шагина, не сошёл ли он с ума. Но он сидел на камне и хрипло смеялся, как и всегда. Лицо его лоснилось добродушием и довольством.
— Откуда же, какую жену?
— Из Каффа! Знаешь — село под Гермоном. Там у сына священника я присмотрел себе хорошую бабу. Муж её глуп. Зачем ему хорошую жену? Сам он уехал в Америку на заработки, а её дома оставил. Сегодня её привезут сюда ко мне.
— Но ведь ты, Шагин, женат?..
— Так что же? Та жена старая. Я ей дом купил в Дамаске. Она туда и уехала. А с этой повенчаюсь.
— Кто же тебя повенчает? — удивился я ещё более.
— Поп наш повенчает, — сказал Шагин, раздражаясь моей непонятливостью.
— Да как же он повенчает тебя, если его могут расстричь за это?
— Кому нужно такого дурака расстригать!.. Да я от митрополита разрешение взял, — отвернулся от меня Шагин.
Видимо, я совсем раздражил его…
Илья положил перед нами хOржи[*], на них разостлал тонкую, как сукно, лепёшку, а на лепёшку высыпал целую кучу шашлыку и выставил две бутылки: одну с виноградным вином для меня, другую с араком[**]для Шагина; затем принёс овечьего сыру, винограду, разложил всё это в возможном порядке, поставил рядом на камне свечку, а сам отошёл к костру. Там, вместе с моим проводником, они принялись за такой же, как и у нас, ужин.
Скачать