Из поля в открытое окно дедушкина кабинета ровным потоком льётся воздух, напоённый хмельными запахами раскалённой земли и увядающих от зноя трав. Дедушка лежит на кожаном, просиженном в трёх местах ямами диване, дремлет. Он только что приехал с поля, ждёт ужина, — да и спать бы. Устал от солнца у горячего июльского ветра.
На дворе гомонят рабочие. Пыхтят тяжёлые коровы, блеют овцы. По дому бегают, хлопают дверями. Кто-то кричит звонким и весёлым голосом:
— Марфушка-а! А, Марфушка!
Голос-то знакомый, но в дремоте никак не припомнить, кто именно кричит. От этого голоса дедушка засмеялся коротким смешком. Радостный голос.
И весь дом, и двор, и звонкое поле в полусне кажутся дедушке давно знакомым, мелодичным ящичком с музыкой. Не дом, не двор, не поле, а маленький баульчик. Стоит баульчик на столике около головы и наигрывает знакомую и нежную песню. Уж скоро шестьдесят лет, как слышит он эту песню… Жена умерла. Сына на войне убили. Дочь, Надя, замуж вышла, за профессора. По летам приезжает к отцу в имение с мужем и сыном Микой… Рассыпалась семья, а баульчик про всех играет, будто и не умирали и не уходили. И что самое главное — играет нежно и радостно, как бывало в лучшие дни жизни. Всё дурное, тревожное, мучительное баульчик забыл, не вспоминает…
«Слава Богу, всё слава Богу!» — думает дедушка, чувствуя, как в окно веет на лицо холодеющим воздухом.
Топают маленькие ноги. «Это Мика бежит», — думает в полусне дедушка. И на минуту забывает о внуке. А в эту-то маленькую минуту Мика уже очутился около дивана. Приплясывает на одной ноге, поёт:
Шёл музы-ык чилез мост,
На мосту воло-она!
Взял музык ёё за хвост,
Блосил он ёё под мост, —
Пусть волона мо-окнет!..
— Где же это ты, Мика, выучился? — спрашивает, просыпаясь, дед.
Мика возбуждённо дышит. На дедушкин вопрос не отвечает. Ненужный вопрос.
— Ищо не вся, дедушка! Дальше есть!..
— Ну, дальше пой, — соглашается дедушка.
Мика опять затопал в такт ногой, запел, захлёбываясь и повизгивая от нервной радости:
Шёл музы-ык чилез мост,
Под мостом воло-она!
Взял музык ёё за хвост,
Посадил ёё на мост, —
Пусть волона со-охнет!..
И, задыхаясь от усталости и веселья, уткнулся в рассыпчатую дедушкину бороду.
— Де-эдушка. Ласказы сказку!
А сам свернулся сурочком, укладывается под дедушкин бок. Мике четыре года. Он любит дедушкин запах, рассыпчатую бороду и уютную подмышку.
— Ну, ласказывай-за!
— Какую же, Мика, сказку? Я тебе, брат, ещё в прошлом году все сказки рассказал.
— Не мозет-быть! — деловито, по-отцовски, говорит Мика. — А ты плидумай!..
— Расскажи тебе сказку, а ты опять не будешь спать. Мама на нас с тобой и рассердится…
— Не-эт! Я усну, дедушка!.. Вот так! — убедительно говорит Мика, чувствуя, что дедушка сдаётся. — Гляди, глаза вот так заклою… Кле-эпко!.. Ну, хоть пальцем погляди!..
Мика берёт дедушкину руку и подносит её к плотно сжатым глазам. Это называется — поглядеть пальцем.
— Да, ведь, не припомню сказки-то, — говорит дедушка, борясь с дремотой. — Разве про ворону рассказать?
— А про ворону, так слушай. Пошёл наш мужик, Яков, в город. Кучер Яков! Ты знаешь Якова?
— Да знаю, дедушка! Дальше.
— Ну вот, пошёл наш Яков в Самару. Идёт он, братец ты мой, Мика, через мост, а на мосту ворона сидит. Рот разинула, перья растопырила, глаза закрыла. Жа-арко вороне. Увидал её Яков: «Тпру, — говорит, — ворона сидит!» Поглядел это он на ворону и думает: «А, ведь, жарко вороне-то! Надо, — говорит, — ворону помочить. А сама она, глупая и не догадается!..» Известное дело, — ворона и есть ворона. Большого ума с неё требовать не приходится… Это Яков правильно сказал… Жальливый он, Яков-то… Ты знаешь Якова, Мика?
— Да знаю-за, дедушка! Ты пло волону говоли!
— Ну вот, Яков-то взял её, да и положил под мост, в воду. И стала, братец ты мой, с тех пор ворона мокнуть… А Яков в город пошёл, сапоги себе покупать, махорки… ситцу жене на платье!..
Дед слегка забывается. В комнате темнеет. Мика заинтересован.
— Дедушка, не спи… Волона-та потонет! Дальше что?
— А?! Дальше-то? А дальше, Мика, известное дело, мокнет ворона! Год, братец ты мой, мокнет, два — мокнет и три года мокнет. Спонадобилось Якову опять в город идти. Идёт он через мост, видит, — мокнет ворона. «Ах ты, — говорит, — грех какой! Ведь, я и забыл про ворону! Мокнет ворона-то! Надо, — говорит, — ворону вынуть, да на солнышке посушить. Потому — сама-то она не догадается, глупая… Ворона!..»
— Да-альше, дедушка!
— Ага! Дальше? Дальше-то, известное дело, вынул Яков ворону. Совсем вымокла ворона. Даже перья у неё повылезли. Склизкая стала как рыба. Он её схватит, а она и выскользнет из руки. Чистый, братец Мика, карась стала ворона. И глаза, понимаешь, у неё совсем даже… Как бы тебе сказать, не соврать?.. Позеленели у неё глаза, как трава сделались. Вот какие глаза! А сама вся дрожит, носом щёлк-щёлк от холоду. Простыла ворона совсем. И не говорит уж ничего, только головой крутит…
— Больно ей, дедушка?
— Знамо дело, — не мёд! Сам подумай, — вымокла вся.
— И детки её ждут?
— Хах, голова! Как же не ждут? Плакали-плакали воронята, да уж все и глаза проплакали. По миру пошли, подаянием кормятся. Без матери житьё плохое, — до кого не доведись…
Засыпающий дед бубнит, Слова растягиваются, Мике кажется, что они запутываются в бороде и не могут освободиться.
Нежные отблески жёлтого закатного неба выхватывают из сумрака комнаты оленьи рога на стене, угол этажерки, золочённую раму. Всё остальное, даже стены, как бы спрятались, ушли в сумрак, и надо пристально смотреть, чтобы увидеть, что все вещи по-старому на своих местах. Мике жутко. Он со слезами в голосе требует:
— Дальше-то что, дедушка-а?
— Дальше? — продолжал дед проснувшимся голосом. — А дальше опять-таки Яков… кучер наш Яков, выловил ворону и посадил её на мост сохнуть. А сам в Самару ушёл… Ушёл в Самару, да и запьянствовал. Больше месяца, с лишним, пьянствовал. Его бы прогнать следовало, а я пожалел его, Мика, опять взял на место.
— А как же волона, дедушка? — сердится Мика.
— А ворона, друг мой, своё дело знает, сохнет! Сидит на мосту и сохнет. Так что даже в щепку высохла. Как сушёный гриб, — вот какая стала ворона! И каркать перестала, только комариным голоском пищит: пи-и, пи-и! Вот как пищит!.. За нос кто ей заденет — нос отломится, за крыло — крыло отломится. Обкрошилась вся ворона как сухарь… Лето, сам видишь Мика, какое! Жара! Горит всё, сохнет. Беда!..
— Мика-а! — звонко кричит Микина мать.
Идёт к отцу в кабинет.
«Да ведь это она давеча кричала Марфушку», — думает дедушка. Только теперь припомнил он, что это был её, Надин голос.
— Папа, ужин готов! Пойдём ужинать. Не у тебя ли Мика? — говорит она, входя к отцу в кабинет.
Дедушка стряхивает с себя дремоту, встаёт. Мика бежит к матери, просится на руки и заливается на её плече слезами.
— Что ты, Мика? Ты что плачешь, милый?
— Воло-она… Сохнет волона… А у неё маленькие детки… мамочка!.. — плачет Мика.
— Что такое? Папа, ты ему опять сказку рассказывал? — с ласковым упрёком говорит Надя и морщит в улыбке губы.
— Да я, Надя, ничего… ничего, кажется, — растерянно говорит дедушка. — Я ему про ворону… Он, понимаешь, сам мне пел: под мостом ворона… на мосту ворона!.. А я взял да про это же рассказал…
За ужином Мика развеселился. Вышел из-за стола и, притопывая в такт ногой, опять пел:
Шёл музы-ык чилез мост,
На мосту воло-она!..
Источник текста: Кондурушкин С. С. Звонарь (Рассказы). — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 84.
Скачать