Передо мной лежитъ очень интересная книга: «La scіence du poіnt d’honneur» — commentaіre raіsonné sur l’offense, le duel (etc.), par А. Croarbon (avocat). Это цѣлый научный трактатъ, своего рода кодексъ обычнаго права по такъ называемымъ «вопросамъ чести».
Господинъ Кроарбонъ, адвокатъ, разсматриваетъ «оскорбленіе, дуэль, ея обычаи, отношеніе къ ней законодательства разныхъ европейскихъ странъ, отвѣтственность дуэлянтовъ и свидѣтелей передъ закономъ уголовнымъ, гражданскимъ и передъ церковью», и, наконецъ, въ послѣдней части приводитъ множество конкретныхъ случаевъ дуэлей, подававшихъ поводъ къ тѣмъ или другимъ вопросамъ, возникавшимъ на почвѣ дуэльной «чести» и ея обычнаго права.
Г. Кроарбонъ, адвокатъ, не новаторъ въ литературѣ этого рода. Франція, сохранившая обычай дуэли болѣе неприкосновеннымъ, чѣмъ какая бы то ни было изъ европейскихъ странъ, имѣетъ по этому предмету, кромѣ «преданій», также и «писаніе». Еще въ 1836 г. графъ де-Шатовилляръ издалъ свой «Опытъ о дуэляхъ» (Chateauvіllard, Essaі sur le duel), который сдѣлалъ его главнымъ законодателемъ въ вопросахъ чести, при чемъ даже другія страны заимствовали отъ него свои правила по этому предмету.
Повидимому, говоритъ г. Кроарбомъ, право своими средствами добиваться удовлетворенія (минуя общество и его законы) кажется основаннымъ на принципахъ, діаметрально противуположныхъ тѣмъ, которые лежатъ въ основѣ гражданскаго и уголовнаго законодательства. Между ними существуетъ, повидимому, даже прямой антагонизмъ, не допускающій никакихъ другихъ отношеній, кромѣ взаимнаго отрицанія. Однажды, во время знаменитаго процесса о дуэли, предсѣдатель суда воскликнулъ нетерпѣливо, при упоминаніи одной изъ сторонъ о кодексѣ Шатовилляра: «Вотъ книга, которая никогда не станетъ на полкѣ моей библіотеки и которую я вовсе не намѣренъ читать». И, однако, съ торжествомъ продолжаетъ г. Кроарбонъ, тотъ же предсѣдатель оказался вынужденнымъ въ то же засѣданіе пуститься въ подробные разспросы экспертовъ, съ цѣлью выяснить, въ какой мѣрѣ поступки, которые ставились въ вину подсудимому, соотвѣтствовали или расходились съ тѣми самыми правилами, которыя Шатовилляръ ставилъ вполнѣ опредѣленно въ своемъ кодексѣ. И въ самомъ дѣлѣ, тамъ, гдѣ судъ считается не съ одними формальными доказательствами и аргументами, вопросы обычнаго права не могутъ быть вполнѣ безразличными. Жизнь всегда оказываетъ извѣстное давленіе на то или иное примѣненіе писаннаго закона, а жизнь Запада до сихъ поръ еще сохранила дуэль, со всѣми тонкостями poіnt d’honneur и подчасъ со всѣми его очевидными нелѣпостями.
Въ пятой части своего любопытнаго труда авторъ разсматриваетъ дуэль въ разныхъ странахъ. Оказывается, во-первыхъ, что повсюду есть свои точныя правила, признаваемыя обычаемъ и болѣе или менѣе раціонально примѣняемыя къ «дѣламъ чести», независимо отъ взглядовъ законодательства данной страны. Оказывается, во-вторыхъ, что при этомъ во многихъ случаяхъ основаніемъ служитъ кодексъ Шатовилляра, однако, съ тѣми или другими, порой значительными модификаціями. Такъ напр. въ Италіи кодексъ Шатовилляра вообще принятъ, но все же авторъ считаетъ нужнымъ предупредить своихъ соотечественниковъ, на случай ссоры въ Италіи, что тамъ при выборѣ оружія иногда принимается во вниманіе не то, кто является обиженнымъ или обидчикомъ, какъ слѣдуетъ по Шатовилляру, а кто послалъ картель (вызовъ) и кто его получилъ. Можетъ случиться поэтому, что обиженный французъ, всегда предпочитающій возстановлять свою честь при помощи пистолета или шпаги и имѣющій право разсчитывать на выборъ оружія по кодексу Шатовилляра,— окажется вынужденнымъ принять состязаніе на сабляхъ, такъ какъ сабли — любимое «оружіе чести» въ Италіи.
Въ Германіи и Австріи Шатовилляръ господствуетъ почти нераздѣльно, и его «Опытъ» существуетъ въ многочисленныхъ переводахъ.
Въ Англіи дуэль почти пала. Оскорбленный англичанинъ легко обращается къ суду, который въ этихъ случаяхъ не скупится на денежныя пени. Такъ, одинъ редакторъ, неосмотрительно написавшій нѣсколько оскорбительныхъ строкъ по адресу женщины, былъ приговоренъ къ 10 тысячамъ фунтовъ стерлинговъ штрафа. Во многихъ другихъ случаяхъ суды Англіи оцѣниваютъ оскорбленіе не менѣе солидно, и это, по мнѣнію Кроарбона, почти совершенно убило дуэль въ Англіи. Интересно, что самъ авторъ относится къ этой формѣ борьбы съ дуэлью очень сочувственно. «Бить по кошельку,— говоритъ онъ,— значитъ попадать очень мѣтко»,— нужно только, чтобы удары имѣли характеръ дѣйствительныхъ ударовъ, а не символическихъ, ничтожныхъ штрафовъ.
Пылкіе испанцы создали собственный кодексъ, вѣроятно, очень своеобразный; но о немъ авторъ распространяется мало. Бельгійцы по нравамъ очень близки къ французамъ и потому дерутся по французскимъ правиламъ, хотя, вообще, дерутся немного. И т. д., и т. д.
Обойдя такимъ образомъ всю Европу (за исключеніемъ Турціи), не забывъ даже Андорской республики, авторъ переходитъ къ Россіи. Администрація императорской публичной библіотеки,— пишетъ онъ на стр. 404,— на вопросъ по этому предмету извѣстила, что это учрежденіе располагаетъ лишь тремя произведеніями, имѣющими отношеніе къ интересующему насъ вопросу: 1) Г. Л. Е. «Дуэли». Петербургъ 1837. 2) Дуэль и кассаціоппый департаментъ сената, А. Лохвицкаго (извлеченіе изъ статей въ «Отеч. Записк.» 1858 г.) и 3) Сѣверскаго «Особенная частъ русскаго уголовнаго права». Но этотъ списокъ, который въ настоящее время пришлось бы нѣсколько дополнить, недаетъ ни одного сочиненія собственно по вопросу о «правилахъ дуэли» и о такъ называемомъ кодексѣ чести. Указанныя книги разсматриваютъ вопросъ лишь чисто юридически. Г. Кроарбонъ этому нисколько не удивляется. «Такъ какъ,— говоритъ онъ,— дуэль строго запрещена еще Петромъ Великимъ и не терпѣлась его преемниками, то понятно, что и книги по этому предмету не дозволялись цензурой. Это не значитъ, однако, что дуэль въ Россіи не въ употребленіи. Она практикуется рѣже, но чаще кончается смертью».
Какія же, однако, правила употребляются въ этихъ случаяхъ? — спрашиваетъ авторъ далѣе и признается, что не можетъ отвѣтить на этотъ вопросъ сколько-нибудь опредѣленно. «Добрѣйшій и много оплакиваемый» prіnce Dolgoroukoff, бывшій генералъ-губернаторъ города Москвы, съ которымъ авторъ имѣлъ высокую честь нерѣдко упражняться въ стрѣльбѣ въВиши — сообщилъ ему немало интересныхъ деталей изъ анекдотической исторіи вопроса, но и онъ не могъ высказаться хоть сколько-нибудь точно по вопросу объ обычномъ «кодексѣ чести» въ Россіи. Поэтому г. Кроарбону приходилось прибѣгнуть къ гаданіямъ и болѣе или менѣе туманнымъ наведеніямъ. Онъ желаетъ думать, что если уже въ Германіи, столь враждебной его отечеству, кодексъ Шатовилляра называютъ «международнымъ руководителемъ въ дѣлѣ чести»,— то навѣрное и дружественная Россія не чужда этому признанію французскаго авторитета, хотя бы съ болѣе или менѣе значительными отступленіями.
Не знаемъ, въ какой мѣрѣ справедливо это тонкое соображеніе. Несомнѣнно, однако, во-первыхъ, что у насъ дуэли до послѣдняго времени были сравнительно рѣдки, но за то давали большой процентъ случаевъ смертнаго исхода. Очень можетъ быть также, что тутъ сказывалось въ извѣстной мѣрѣ и вліяніе законодательства: дуэль, при всякомъ исходѣ, сопряжена была съ большими неудобствами, и русскій человѣкъ рѣшался на нее лишь въ случаяхъ, когда,— правильно или нѣтъ,— не видѣлъ никакого другого выхода. Но и вообще дуэль не особенно сильна въ нашихъ нравахъ. Кодексъ Шативилляра и другихъ знатоковъ poіnt d’honneur’а на Западѣ сводилъ въ одной книгѣ строго выработанныя, опредѣленныя, органически развивавшіяся правила, теряющіяся въ глубинѣ рыуарскихъ временъ. Въ теченіе столѣтій скрещивались клинки, ставились барьеры, раздавались выстрѣлы, дуэль укоренялась, какъ настоящее бытовое явленіе. У насъ она всегда была слаба, какъ организованное признанное орудіе возстановленія чести, и Петру Великому не было особенно трудно бороться съ нею: конечно, она прививалась и у насъ, вмѣстѣ съ голштинскими косицами, вмѣстѣ съ французской causerіe, вмѣстѣ съ другими западными заимствованіями, вплоть до демонизма; но всегда она оставалась въ предѣлахъ ограниченныхъ кружковъ, не проникая глубже. Можно сказать безъ преувеличенія, что до послѣдняго времени даже въ войскѣ она была скорѣе обычаемъ гвардіи, чуждымъ простому армейскому быту, и трудно лучше охарактеризировать отношенія этой среды, чѣмъ это сдѣлалъ Пушкинъ устами почтенной командирши Василисы Егоровны {Въ «Капитанской дочкѣ».}. разсказывавшей Гриневу о Швабринѣ, переведенномъ въ Бѣлогорскую крѣпость именно за дуэль. По ея словамъ, онъ переведенъ за смертоубійство: «Богъ знаетъ, какъ грѣхъ его попуталъ; онъ, изволишь видѣть, поѣхалъ за городъ съ однимъ поручикомъ, да взяли съ собой шпаги, да и ну другъ друга пырять… Что прикажешь дѣлать? На грѣхъ мастера нѣтъ!»
Начало ХІХ-го столѣтія омрачилось двумя трагедіями, поразившими всю интеллигентную Россію скорбію и негодованіемъ. Я, разумѣется, говорю о смерти величайшихъ изъ нашихъ поэтовъ, Пушкина и Лермонтова, такъ много еще обѣщавшихъ родной литературѣ. Эти двѣ дуэли кинули трагическую тѣнь на всю дальнѣйшую исторію нашей молодой литературы, и всякій разъ, когда русскій человѣкъ думаетъ и говоритъ о дуэли, въ его памяти невольно и неотразимо встаютъ эти двѣ скорбныя тѣни. И вотъ почему въ мыслящихъ слояхъ общества дуэль у насъ всегда болѣе или менѣе рѣшительно осуждалась. Мы не можемъ забыть, что если неустановившійся, пылкій и эксцентричный Лермонтовъ самъ въ значительной степени накликалъ на себя роковую развязку, то Пушкинъ несомнѣнно палъ жертвой безчестной и гнусной интриги, сотканной изъ легкомыслія, зависти и преклоненія передъ свѣтскими предразсудками. И мы помнимъ, что и геній, и честь были на одной сторонѣ,— и эта именно сторона погибла. На другой же только
«Пустое сердце билось ровно,
Въ рукѣ не дрогнулъ пистолетъ».
И пустое сердце вышло побѣдителемъ. Кто же послѣ этого повѣритъ въ разумность такого «суда чести»?
Я пройду мимо десятковъ болѣе или менѣе талантливыхъ изображеній дуэли въ нашей литературѣ. Предоставляю другимъ эту работу,— въ задачу настоящей статьи она не входитъ. Было бы, однако, чрезвычайно любопытно изобразить эту галлерею; тогда читатель увидѣлъ бы, безъ сомнѣнія, что иронія или сознательно рѣзкое осужденіе всегда сопровождаютъ талантливое и правдивое изображеніе дуэли въ нашей средѣ, гдѣ она — явленіе чуждое, привитое извнѣ и отзывающееся глубокою и даже глубоко-сознаваемою фальшью. Вспомните проникнутую пророческой грустью сцену передъ дуэлью Онѣгина съ Ленскимъ.
…Въ разборѣ строгомъ,
На тайный судъ себя призвавъ,
Онъ обвинилъ себя во многомъ…
И далѣе:
…Евгеній…
Былъ долженъ оказать себя
Не мячикомъ предразсужденій
Не пылкимъ юношей-бойцомъ,
А мужемъ съ честью и умомъ.
Но Онѣгинъ привыкъ отдаваться пассивно игрѣ «предразсужденій». Къ тому же
…въ это дѣло
Вмѣшался старый дуэлистъ,
Онъ золъ, онъ сплетникъ, онъ рѣчистъ…
Конечно, быть должно презрѣнъе
Цѣной его забавныхъ словъ;
Но шопотъ, хохотня глупцовъ…
И вотъ — общественное мнѣнье!..
Писаревъ, раціоналистъ по преимуществу, упрощавшій всѣ самые сложные вопросы общественной и личной психологіи до голаго силлогизма, строго осудилъ Пушкина за всю эту сцену дуэли, считая его, такъ сказать, поэтическимъ сообщникомъ Онѣгина. По его мнѣнію, Пушкинъ долженъ былъ употребить всю силу своего таланта на то, «чтобы подмѣтить и разработать въ этой чертѣ Онѣгина всѣ ея смѣшныя стороны, онъ долженъ былъ осмѣять, опошлить и втоптать въ грязь безъ малѣйшаго состраданія ту низкую трусость, которая заставляетъ неглупаго человѣка играть роль вреднаго идіота для того, чтобы не подвергнуться робкимъ и косвеннымъ насмѣшкамъ настоящихъ идіотовъ, достойныхъ полнаго презрѣнія». Логически разбирая всю эту сѣть ненужныхъ мелкихъ условностей, мѣшающихъ Онѣгину быть «мужемъ чести и ума», приводящихъ отъ пустой шутки къ смерти «любимаго юноши» и друга,— Писаревъ совершенно правъ. Ошибка его здѣсь, какъ во многихъ другихъ случаяхъ, чисто психологическая. Не одинъ разумъ двигаетъ поступками даже умныхъ людей, и «глупость» обычая владѣетъ не одними глупцами. Противъ нея, по мѣткому выраженію Гёте, даже боги безсильны. Да, къ сожалѣнію, не одни «настоящіе и полные идіоты» отдавали въ свое время дань вредному предразсудку. Отдавалъ ему дань и Пушкинъ. Однако, сила и искренность его таланта таковы, что дуэль Онѣгина и Ленскаго навсегда останется однимъ изъ самыхъ яркихъ поэтическихъ аргументовъ противъ «вреднаго и безсмысленнаго» кодекса условій свѣтской чести.
Лермонтовъ, менѣе установившійся, угловатый, до извѣстной степени лишенный непосредственности, въ своей погонѣ за демонизмомъ и въ искусствѣ, и въ жизни, пожалуй, въ большей степени заслуживаетъ упрекъ въ «идеализаціи дуэли». Самъ онъ слишкомъ часто являлся «пылкимъ мальчикомъ-бойцомъ», игравшимъ изъ простой удали, не лишенной оттѣнка тщеславія, и своей, и чужой жизнью. И, однако, дуэль Печорина съ Грушницкимъ, очень эффектная, какъ одна изъ складокъ мрачной мантіи, въ которую задрапированъ демонъ-Печоринъ,— сама по себѣ, въ конкретныхъ своихъ чертахъ, опять является лишь злою сатирой на вредный обычай, жертвой котораго суждено было пасть и самому поэту. Для насъ эта картина навсегда подчеркнута сугубой горечью и скорбью, такъ какъ многія ея черты оказались тоже пророческими. Самъ авторъ, какъ «фаталистъ», играя опасностью,— подобно Печорину, раздражалъ бѣднаго Грушницкаго-Мартынова злыми и сознательно разсчитанными уколами. Только въ жизни пуля Грушницкаго оказалась болѣе удачливой, и «окровавленный трупъ, виднѣвшійся между скалъ», былъ трупъ Печорина-Лермонтова. И вся трагедія осталась опять горько, почти позорно-безсмысленной и нелѣпой.
Минуя другія иллюстраціи, я упомяну еще тургеневскаго «Бреттера». Здѣсь уже русскій писатель новаго періода рисуетъ не только мастерскую картину дуэли, но выборомъ дѣйствующихъ лицъ и освѣщеніемъ всего эпизода даетъ и нравственный судъ явленію. Казалось бы, тургеневскимъ «Бреттеромъ» русская художественная литература подводитъ итоги взглядамъ на дуэль, установивщимся, но крайней мѣрѣ, въ сознаніи читающаго и мыслящаго общества. И дѣйствительно, въ серединѣ столѣтія дуэли у насъ какъ-то стихаютъ, мы слышимъ о нихъ все меньше и меньше, и самые типы, въ родѣ стараго дуэлиста у Пушкина или тургенерскаго бреттера, этихъ спеціалистовъ-экспертовъ, всегда готовыхъ стать къ барьеру или поставить подъ пулю другого, стали исчезать и въ дѣйствительности, и изъ литературы {Статья была написана до появленія «Поединка» А. И. Куприна.}. И только уже въ самое послѣднее время дуэль опять заставляетъ обращатъ на себя вниманіе; на страницахъ газетъ то и дѣло мелькаютъ порой трагическіе, но по большей части смѣшные и пошлые случаи, въ которыхъ «обычай» является какъ бы внезапно ожившимъ на порогѣ XX вѣка. Въ настоящей статьѣ мы пытаемся свести вмѣстѣ разбросанныя газетныя извѣстія о дуэляхъ послѣднихъ годовъ и проанализировать эти проявленія внезапно какъ бы обострившейся «россійской чести».
ІІ.
Осенью 1892 года въ газетахъ появились извѣстія о проектѣ «законодательнаго упорядоченія дуэлей въ офицерской средѣ». «Предполагается,— писали по этому поводу въ «Новомъ Времени»,— что всякому поединку между офицерами должно предшествовать разсмотрѣніе судомъ общества офицеровъ, а гдѣ такового не имѣется,— командиромъ отдѣльной части — поводовъ къ дуэли. Подробное обсужденіе послѣднихъ съ точки зрѣнія военной чести должно привести къ признанію поединка необходимымъ или не вызываннымъ необходимостію… Признаніе необходимости поединка должно вести къ безнаказанности такой дуали». Однако, «введеніе въ матеріально-уголовное законодательство этого принципа представляется крайне затруднительнымъ, такъ какъ вопросъ о степени необходимости поединка не поддается точному опредѣленію въ законѣ. Въ виду этого предполагается установить, что всѣ дѣла о дуэляхъ, происходящихъ въ военной средѣ, представляются до судебнаго разсмотрѣнія военному министру, который испрашиваетъ высочайшее соизволеніе о прекращеніи тѣхъ изъ дѣлъ этого рода, которымъ не будетъ признано возможнымъ дать дальнѣйшее направленіе въ судебномъ порядкѣ. Дѣйствіе приведеннаго правила предполагается распространить и на дѣла о дуэляхъ, въ поторыхъ вмѣстѣ съ военнослужащими принимали участіе лица гражданскаго вѣдомства» {«Нов. Время». Цит. изъ «Волыни», 1 сент. 1894 г., No 154.}.
Приводя это извѣстіе, газета сопровождаетъ его очень характерными комментаріями; Предполагаемая мѣра вызываетъ ея сочувствіе. «Идея о дуэляхъ,— говорится въ редакціонной статьѣ по этому поводу,— свидѣтельствуетъ о существованіи въ обществѣ строгихъ понятій о чести и еянеприкосновенности». Правда, авторъ тутъ же соглашается, что «быть можетъ, дуэль и является, сама по себѣ, уродливымъ способомъ возстановленія чести, но,— продолжаетъ онъ,— способъ этотъ признается въ современномъ обществѣ, и рѣдко когда сочувствіе общества бываетъ на сторонѣ того, кто избѣгаетъ поединка».
Разсужденіе замѣчательно характерное для даннаго вопроса. «Быть можетъ, дуэль и является уродливымъ способомъ возстановленія чести». Если такъ, то не ясно ли, что печать, какъ орудіе общественной мысли, можетъ только бороться съ ней всѣми ей доступными средствами! «Но способъ этотъ признается въ современномъ обществѣ»,— тѣмъ, конечно, благороднѣе задача печати: борьба именно и нужна съ тѣми уродливыми явденіями жизни, которыя ещесильны и живучи. Пресса обязана идти впереди среднихъ взглядовъ своей страны, и, если даже законодательству приходится порой считаться съ матеріальными факторами, отклоняющими его отъ принципіально правильной линіи, то лучшая изъ задачъ печати — никогда не терять изъ виду высшей разумности и правды и указывать ее среди запутанныхъ изгибовъ такъ называемаго хода вещей. Но мы переживаемъ въ этомъ отношеніи странное время. Теперь въ большой модѣ показное презрѣніе къ мнѣнію большинства, и ничѣмь, кажется, не злоупотребляли въ такой стенени, какъ извѣстнымъ афоризмомъ: «гдѣ большинство, тамъ навѣрное глупость» — афоризмомъ, который такъ называемая консервативная пресса иногда очень неосторожно любитъ обращать противъ всего, въ чемъ есть задатки ,представительства». Между тѣмъ, давно уже мы не преклонялись такъ легко предъ «шопотомъ и хохотней глупцовъ» именно въ тѣхъ случаяхъ и въ тѣхъ вопросахъ принципа, гдѣ это всего менѣе умѣстно.
Разумѣется, правильная постановка вопроса — какъ разъ обратная: рѣшеніе большинства, напримѣръ, земскаго собранія, если оно организовано разумно и касается той сферы вопросовъ, которая по существу доступна его компетенціи, имѣетъ всѣ шансы быть возможно раціональнымъ, потому что, въ концѣ концовъ, это есть лишь подсчетъ представленныхъ въ данномъ собраніи болѣе или менѣе опредѣленныхъ интересовъ. Но трудно представить себѣ собраніе, которое могло бы своимъ большинствомъ внушить мнѣ ту или другую отвлеченную истину или моральный принципъ и воспретило бы мнѣ бороться словомъ и убѣжденіемъ противъ того, что я считаю «уродливымъ» и вреднымъ.
Однако, приведенное выше разсужденіе, заключающее отъ уродливости явленія, во-первыхъ, и отъ его живучести, во-вторыхъ, не къ необходимости боръбы съ уродливымъ мнѣніемъ большинства, а къ преклоненію передъ нимъ и признанію его законности,— очень характерно для нашего времени вообще. Въ вопросѣ о дуэляхъ оно сказалось, пожалуй, особенно сильно. Русскій человѣкъ въ концѣ вѣка разсжкдаетъ въ этомъ вопросѣ приблизительно такъ, какъ разсуждалъ герой пушкинской поэмы въ началѣ столѣтія: конечно, гораздо лучше оказать себя
…Не мячикомъ предразсужденій,
Не пылкимъ юношей-бойцомъ
А мужемъ съ честью и умомъ.
Но «способъ этотъ признается въ современномъ обществѣ». Иначе сказать: «Но шопотъ, хохотня глупцовъ — и вотъ общественное мнѣнье!..»
И русскій человѣкъ безъ всякой непосредственности, съ созланіемъ фальшивости своего положенія, порой съ горькимъ стыдомъ — все-таки идетъ къ барьеру, пожимая плечами, озираясь и все время мучительно чувствуя ненужность всего того, что онъ дѣлаетъ. И увы! — вмѣсто «дѣла чести» по большей части у него выходитъ какая-то запутанная пошлость, которая въ концѣ концовъ только еще болѣе унижаетъ его и въ собственныхъ глазахъ, и въ глазахъ постороннихъ людей. Читателъ, надѣюсь, согласится, что именно таковъ (а порой и гораздо хуже) основной тонъ излагаемыхъ ниже случаевъ дуэли, которую мы будемъ разсматривать на протяженіи этого бѣглаго очерка лишь съ ея бытовой стороны, не касаясъ болѣе ея юридическихъ основаній.
ІІІ.
19 января 1895 г. между двумя офицерами въ Ташкентѣ произошла дуэль по рѣшенію суда общества офицеровъ, состоявшемуся недѣлей раньше. Тотъ же судъ, согласно новому закону, опредѣлилъ и условія: дистанція 25 шаговъ, обмѣнъ однимъ выстрѣломъ съ каждой стороны, въ теченіе 5 секундъ, между счетомъ: «разъ! два!»; выстрѣлившій послѣ счета два» — считается простымъ убійцей. Присутствовали 4 секунданта и 2 врача. Противники оба дали промахъ, и такимъ образомъ,— пишетъ нѣсколько иронически корреспондентъ «Окраины»,— честь возстановлена, а обида смыта. Достойно вниманія, что между рѣшеніемъ суда и приведеніемъ его въ исполненіе прошла недѣля. «Что должны были перечувствовать оба противника въ это время,— и представить трудно; тѣмъ болѣе, что оба они люди семейные»,— говоритъ корреспондентъ. «На этотъ разъ, заключаетъ онъ, дѣло обошлосъ безъ новыхъ жертвъ понятію объ офицерской чести». Эта фраза заставляетъ думать, что начало 1895 года застаетъ уже не первую дуэль, и вѣроятно прежнія обошлись не такъ благополучно {«Нижегор. Лист.», No 45, 1895.}.
Около этого же времени въ Джаркентѣ (Семирѣч. области) два пріятеля офицера, жившие вмѣстѣ, заспорили, возвращаясь подъ хмѣлькомъ домой. Уже въ квартирѣ, повидимому, безъ свидѣтелей пріятели продолжали ссору, и одинъ хватилъ другого подсвѣчникомъ. На утро, протрезвившись, оба только посмѣялись и совершенно примирились. Но тутъ вмѣшались товарищи, которые «вспомнили недавній циркуляръ» {Приказъ по военному вѣдомству отъ 20 мая 1894 г., за No 118.} и нашли, повидимому, что случай представляется удобнымъ для примѣненія новаго закона (?). Произошла дуэль, такъ сказать, «по обязанности службы»; всѣ ждали,— пишутъ въ «Степн. Краѣ»,— что дуэль кончится однимъ лишь гуломъ выстрѣловъ. Однако, когда дымъ разсѣялся, одинъ изъ бывшихъ друзей Г. — оказался убитымъ наповалъ {«Степи. Kpaй», «Волжск. Вѣстникъ», 1895, No 55.}. «Пріятели сначала было упирались, находя, что случай не носитъ характера оскорбленія чести,— прибавляетъ корреспондентъ,— и не знаю, въ силу какихъ соображеній Б., стрѣлявшій первымъ, убилъ противника» {«Смол. Вѣстникъ», No 46.}.
14 февраля того же года довольно благополучно окончилась дуэль въ Минскѣ. Корреспондентъ называетъ лишь иниціалы участниковъ (Т-въ и М-въ), не упоминая объ, ихъ званіи. Оба противника промахнулись, о причинѣ ходитъ множество толковъ. «Приходится, къ сожалѣнію, констатировать,— прибавляетъ корреспондентъ офиціальнаго «Вѣстника торговли и промышленности»,— что дуэль за послѣднее время пріобрѣтаетъ права гражданства {«Волжск. В — къ», 1895, No 62.}.
Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ, мартѣ, корреспондентъ «Свѣта» случайно наткнулся на эпилогъ кровавой драмы. На вокзалѣ ст. Ново-Минскъ вниманіе публики было привлечено носилками, на которыхъ несли больного офицера, который страшно стоналъ. Носилки были поставлены въ товарный вагонъ, ихъ сопровождали въ поѣздѣ нѣсколько офицровъ и врачъ. Корреспонденту удалось узнать, что офицеръ этотъ раненъ утромъ того же дня на дуэли; пуля попала въ животъ, положеніе больного считалось безнадежнымъ. На этотъ разъ причиной послужило недоразумѣніе среди офицеровъ: офицеръ Т. былъ принятъ въ семьѣ командира, а корнетъ Л. сказалъ какъ-то, что черезъ Т. командиръ узнаетъ все, что творится въ полку. Т. потребовалъ доказательствъ, и, когда аргументы Л. были признаны недостаточными,— Т. назвалъ своего обидчика мерзавцемъ. Послѣдовала дуэль, при чемъ Л. заявилъ заранѣе, что онъ стрѣлять въ Т. не будетъ… Раненый Л. черезъ три дня въ страшныхъ мученіяхъ умеръ въ госпиталѣ Краснаго креста въ Варшавѣ {«Свѣтъ»,— «Смол. Вѣстн.» 1895. No 35.}.
Въ маѣ того же года вопросу о дуэляхъ посвятилъ замѣтку «Тифлисскій Листокъ». «Въ Тифлисѣ, по словамъ газеты, дуэль стала модной, и мѣстные обыватели то и дѣло вызываютъ другъ друга. Хорошо еще, что эти вызовы въ большинствѣ случаевъ (а въ меньшинствѣ?) кончаются ничѣмъ». «Почему это мы вдругъ стали такъ щепетильны,— иронически замѣчаетъ авторъ,— сказать не могу, но думаю, что тутъ виновата мода» {«Тифл. Лист.» — «Нижегор. Лист.», 1895. No 142.}.
Какая-то дуэлъ произошла около этого же времени въ Бобруйскѣ. Къ сожалѣнію, подробности ея отъ меня ускользнули, и я сужу о ней лишь по косвеннымъ результатамъ. Извѣстія о ней впервые появились на стр. «Минскаго Листка», и вотъ ея редакторъ, Г. Фотинскій, а также бобруйскій корреспондентъ Петроцкій были привлечены къ суду по знаменитой 1039 статьѣ (о диффамаціи). «Командиръ 158 пѣхотн. Кутаисскаго полка, какъ сообщаетъ «Вил. В-къ», нашелъ, что корреспонденція объ этой дуэли заключаетъ невѣрныя свѣдѣнія и затрогиваетъ честь и доброе имя офицеровъ полка. Однако виленская судебная палата оправдала и редактора, и корреспондента» {«Биржев. Вѣд.», No 160, 1895, 13 іюня.}.
.Въ концѣ іюня или началѣ іюля происходила дуэль между офицерами 28-й пѣхотной дивизіи въ Ковно, вслѣдствіе ссоры на балу. Дуэль окончилась благополучно.
Чрезвычайно оригинальные взгляды на требованія чести сказались въ одной исторіи, имѣвшей мѣсто въ февралѣ 1896 года въ гор. Задонскѣ. Въ мѣстный клубъ явился дѣлопроизводитель воинскаго начальника, капитанъ N., съ дамой, своей квартирной хозяйкой, вдовой бывшаго содержателя почты. Нѣкій задонскій дворянинъ, членъ клуба, вспомнивъ, что дама до своего замужества была горничной, счелъ свою честь задѣтой ея присутствіемъ въ клубѣ и распорядился вывести даму (!), у которой, впрочемъ, не разъ бывалъ при жизни мужа въ гостяхъ. Капитанъ N. совершенно справедливо счелъ необходимымъ заступиться за честь оскорбленной женщины и прибѣгъ къ традиціонному вызову. Такъ какъ это случай, въ которомъ замѣшано постороннее лицо невоеннаго званія, то пришлось затѣять переписку объ особомъ разрѣшеніи вызова. И вотъ городъ Задонскъ цѣлый мѣсяцъ разсуждаетъ объ этой исторіи. Господинъ, такъ своеобразно понимающій «достоинство клуба», опомнился и готовъ дать болѣе мирное удовлетвореніе. Онъ согласенъ принести передъ оскорбленной дамой публичное же извиненіе, но… тутъ капитанъ N. обнаруживаетъ совершенно оригинальное понятіе о способахъ удовлетворенія. Онъ требуетъ не только извиненія передъ дамой, но еще чтобы задонскій дворянинъ согласился смиренно принять отъ него въ клубѣ пощечину… {«Сынъ Отечества», «Нижегор. Листокъ», No 87, 31 марта No 296.}. Какъ видите, иногда дуэль прикрываетъ понятія о чести совершенно безпримѣрныя, прямо невѣроятныя. Финалъ этой исторіи намъ, къ сожалѣнію, неизвѣстенъ.
«Послѣ изданія новаго закона о дуэляхъ въ офицерской средѣ;— писали въ 1896 г. въ «Омской Газетѣ» изъ Владивостока,— и здѣсь были случаи прймѣненія этого закона. Дуэли происходили какъ между мормкими, такъ и между армейскими офщерами. Къ счастію, до сихъ поръ онѣ кончалисъ выстрѣлами на воздухъ и примиреніемъ противниковъ. Но въ настоящее время по городу ходитъ слухъ о дуэли, состоявшейся между двумя сухопутными офицерамй: поручикомѣ П. и капитаномъ Р. Поручикъ П. раненъ въ животъ и въ руку» {«Самарская Газ.» 1896, No 167 (4 авг.).}.
Разумѣется «мода» не ограничивается военной средой: дуэль имѣетъ примѣненіе и въ средѣ штатской. Такъ, въ «Кіевскомъ Словѣ» сообщали о столкновеніи ялтинскаго гор. головы г-на Хвощинскаго съ г. Фирлеевичемъ, котораго г. Хвощинскій публично оскорбилъ словами и на предложеніе извиниться отвѣтилъ отказомъ. Спустя три недѣли т. Фирлеевичъ нанесъ обидчику оскорбленіе дѣйствіемъ. Состоялась дуэль въ Исарскомъ лѣсу, окончившаяся, впрочемъ, благополучно. Хвощинскій подалъ въ отставку {«Ниж. Листокъ», 1896, No 39.}.
Не такъ давно,— писали въ «Варшавскомъ Дневникѣ», въ октябрѣ 1896 года {Цит. изъ «Смоленск. Вѣстника», 1896, No 211.},— на ипподромѣ Мокотовскаго поля между графомъ Замойскимъ и землевладѣльцемъ Карломъ Выдрою происходила дуэль на пистолетахъ, окончившаяся благополучно. Такой же благополучный исходъ имѣла и дуэль въ станицѣ Каменской, Донецкаго округа, между врачомъ Поповымъ и военнымъ приставомъ Семеновымъ. Оба противника промахнулись {«Нижегор. Листокъ», No 173, 1896.}.
Уже совсѣмъ недавно мы узнали изъ газетъ, что въ силу манифеста 14 мая въ Варшавѣ прекращено дѣло о дуэли, состоявшейся 13 мая въ деревнѣ Яблонной между графомъ Г. Велепольскимъ и гр. С. Ржевускимъ. Поводомъ къ дуэли послужили личныя недоразумѣнія, разрѣшеніе коихъ было предоставлено суду чести, напрасно старавшемуся склонить стороны къ миру. Выстрѣлы послѣдовали одновременно, при чемъ гр. Ржевускій раненъ въ бедро правой ноги {«Новое Время», 1896, 19 іюля, No 7234.}.
ІV.
Имѣетъ свою дуэльную хронику и наша литературная среда. Какъ извѣстно, въ другихъ странахъ (особенно во Франціи и Италіи) дуэль является очень обыкновеннымъ способомъ сведенія къ концу литературной, а иногда и политической полемики. Дерутся авторы пьесь съ рецензентами, дерутся журналисты другъ съ другомъ, дерутся депутаты съ журналистами и депутаты разныхъ партій между собою. Можно сказать съ увѣренностью, что во Франціи нѣтъ выдающагося политическаго и литературнаго дѣятеля, у котораго не было бы нѣсколькихъ дуэлей. Кто не помнитъ еще и теперь дуэли Флоке съ ген. Буланже, когда штатская шпага депутата нанесла первый ударъ военной репутаціи блестящаго генерала. И еще недавно газеты сообщали въ отдѣлѣ курьезовъ остроумный отвѣтъ Пастера на вызовъ задорнаго Кассаньяка. Какъ вызванный и, значитъ, имѣющій право выбора оружія, Пастеръ предложилъ Кассаньяку американскую дуэль при посредствѣ двухъ кусковъ колбасы. Изъ нихъ одинъ былъ съ трихинами. Храбрый Кассаньякъ отказался.
У насъ дуэль въ литературной средѣ, къ счастію, большая рѣдкость. Заплативъ свою дань предразсудку «дуэльной чести» двумя геніальными жизнями въ первой половинѣ столѣтія,— наша среда относится къ этому обычаю съ разумнымъ пренебреженіемъ. И замѣчательно, что тамъ, гдѣ мы, писатели, являемся уступчивыми въ этомъ отношеніи, у насъ особенно часто является матеріалъ для водевиля, а не для драмы. Япомню случай, еще въ концѣ 70-тыхъ годовъ, когда московскій журналистъ вызывалъ петербургскаго, г. Полетику, но для этого звалъ своего противника непремѣнно въ Москву. Послѣдній, не отказываясь отъ дуэли, отвѣтилъ, что не видитъ причины для поѣздки, но что онъ готовъ служить своему противнику въ Петербургѣ. Отвѣтъ, повидимому, довольно резонный, хотя еще резоннѣе было бы, конечно, съ перваго же шага отвѣтить смѣхомъ на грозный вызовъ. Но московскій журналистъ воспользовался отвѣтомъ г. Полетики для того, чтобы, сидя въ Москвѣ, обвинять г. Полетику въ трусости. Такимъ образомъ, «московское сидѣніе» должно было символизировать высокое понятіе о чести, сидѣніе петербургское — обращалось въ символъ малодушія. Это, разумѣется, было уже совсѣмъ водевильно. Но тутъ въ душѣ г-на Полетики проснулся «бывшій военный». Выведенный изъ терпѣнія джигитовкой своего противника на страницахъ московской газеты, онъ рѣшился выйти изъ «петербургскаго сидѣнія» и написалъ, а затѣмъ напечаталъ въ своей петербургской газетѣ «Молвѣ», что готовъ на среднюто мѣру: ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ, а въ Бологомъ, на серединѣ пути между двумя столицами. Это, плвидимому, было опять очень резонно, но противникъ нашелъ, вѣроятно, что разстояніе между московской храбростью и петербургской трусостью сократилось слишкомъ сильно, и дальнѣйшаго теченія это дѣло не имѣло.
Тогда же въ Петербургѣ имѣла мѣсто трагическая дуэль Жохова съ Утинымъ. Несмотря на то, что оба ея участника — и убитый наповалъ Жоховъ, и недавно умершій Утинъ — уже сошли со сцены, мы все-таки не имѣемъ еще возможности говорить о подкладкѣ этой ужасной трагедіи, гдѣ смерть Жохова явилась случайной развязкой запутаннѣйшихъ отношеній (Утинъ стрѣлялъ, не цѣлясь)… Когда-нибудь еще живые участники этой исторіи, вѣроятно, разскажутъ намъ въ мемуарахъ ея подкладку, и это будетъ исторія, необыкновенно характерная для того времени и для тѣхъ теченій, которыя тогда подымалисъ и бродили въ обществѣ. Здѣсь же мы упоминаемъ объ этомъ эпизодѣ наряду съ литературными дуэлями лишь потому, что вся исторія разыгрывалась въ литературно-адвокатской средѣ, и на судѣ по поводу дуэли прошелъ цѣлый рядъ извѣстныхъ журналистовъ и писателей… Во всякомъ случаѣ и здѣсь, какъ въ другихъ случаяхъ, выстрѣлъ, даже удачный, ничего не разъяснилъ и никого не очистилъ. За смертію Жохова послѣдовало самоубійство г-жи Гончаровой, покушеніе на Утина со стороны ея сестры и, наконецъ, самоубійство послѣдней. Говорили въ Петербургѣ, будто отецъ двухъ послѣднихъ жертвъ этой трагедіи поставилъ надъ ихъ могилой памятникъ съ надписью, гласившей, что онѣ явилисъ жертвами «новыхъ вѣяній» русской жизни. Мнѣ кажется, однако, что, пользуясь удачнымъ выраженіемъ г-на Михайловскаго по другому поводу,— было бы справедливѣе назвать ихъ жертвами «старыхъ вѣяній» имежду прочимъ, стараго предразсудка, будто вопросы чести рѣшаются удачнымъ прицѣломъ.
Чистая случайность,— выстрѣлъ безъ прицѣла,— придала этой исторіи, въ ея собственно-дуэльной части, тотъ трагическій характеръ, который она приняла. Неизвѣстно, во что обратилась бы она, если бы Утинъ захотѣлъ прицѣлиться… въ воздухъ. Во всякомъ случаѣ,— это исключеніе отнюдъ не нарушаетъ правила и только еще ярче подтверждаетъ непригодность этого простого средства для рѣшенія запутанныхъ вопросовъ.
Совсѣмъ уже недавно мы имѣли нѣсколько случаевъ, гдѣ слово дуэль упоминалось въ журнальной средѣ. Братья Половцевы, возстановлявшіе честь при помощи «жестовъ съ палкой», утверждали, будто кто-то вызывалъ князя Мещерскаго, и тотъ отказался. Князь Мещерскій, наоборотъ, утверждаетъ, что онъ не отказывался и признаетъ дуэль «между порядочными людьми». Наконецъ, настоящій уже водевиль съ дуэлью разыгрался въ Саратовѣ между журналистомъ и обличеннымъ имъ адвокатомъ. Нѣкто г. Богуславскій когда-то (оказывается, еще въ 1891 году) побилъ женщину. Фельетонистъ «Саратовскаго Дневника» г. Марковичъ сдѣлалъ въ газетѣ рѣзкую оцѣнку этого поступка, но при этомъ ошибся въ хронологіи: вмѣсто 1891 года перенесъ это событіе на 1895. Г. Богуславскій оскорбился и предпринялъ цѣлый рядъ дѣйствій, вызывающихъ положительное изумленіе полной своей нецѣлесообразностью. Прежде всего, онъ опровергаетъ неточность даты и даетъ какія-то объясненія въ частномъ совѣщаніи своихъ товарищей-адвокатовъ; сущность его объясненій и рѣшеніе его товарищей остаются неизвѣстными. Послѣ этого одинъ изъ товарищей г-на Богуславскаго, прис. повѣренный г. Вучетичъ,— «нервный, пылкій, съ черногорскою впечатлительною натурою», какъ самъ онъ характеризовалъ себя на судѣ, подаетъ г-ну Богуславскому мысль о дуэли. И вотъ г. Богуславскій вызываетъ г-на Марковича. Г. Марковичъ огказывается. Это, конечно, очень хорошо, если бы г. Марковичъ отказался просто, такъ какъ, несомнѣнно, выстрѣлъ, хотя бы самый удачный, не опровергаетъ факта. Но г. Марковичъ не просто отрицаетъ дуэль, а сначала принимаетъ вызовъ, потомъ отказывается и апеллируетъ къ тончайшимъ соображеніямъ «дуэльнаго кодекса». Но его мнѣнію, г. Б-скій — человѣкъ опозоренный, и онъ, г. Марковичъ, не будетъ съ нимъ драться не потому, что это вообще безсмысленно, а потому, что г. Б-скій недостоинъ стать съ нимъ, г. Марковичемъ, къ барьеру.
Пусть такъ. Г. Марковичъ отказался. Г. Кроарбонъ приводитъ много случаевъ, когда одна изъ сторонъ въ подобномъ положеніи кидаетъ перчатку со словами: «примите, m-sіeur, это мое дѣйствіе за пощечину». Но у насъ такими тонкими символами довольствоваться не желаютъ. У насъ необходимо во имя чести свернуть кому-нибудь скулу не въ переносномъ, а въ самомъ прямомъ смыслѣ. И дѣйствительно, г. Богуславскій запасается содѣйствіемъ нѣкоего здоровеннаго верзилы и подъ его прикрытіемъ наноситъ г. Марковичу на улицѣ чувствительное оскорбленіе дѣйствіемъ.
Общее негодованіе, послуживпіее отвѣтомъ на эту безобразную расправу человѣка, побившаго женщину въ 1891 году и возстановляющаго свою честь побитіемъ журналиста въ 1895,— повидимому, могло доставить послѣднему полное удовлетвореніе. Къ сожалѣнію, «шопотъ, хохотня глупцовъ» очевидно имѣютъ огромное значеніе и въ глазахъ журналистовъ. Теперь г. Марковичъ вызываетъ, въ свою очередь, г-на Богуславскаго. Для послѣдняго, разумѣется, наступаетъ моментъ нравственнаго торжества. Еще такъ недавно г. Марковичъ считалъ его недостойнымъ «стать у барьера», такъ какъ онъ побилъ женщину. Теперь онъ прибавилъ къ этому побитіе журналиста и — сталъ совершенно достойнымъ высокой чести!
«Скучная и неумная исторія!» — совершенно сдраведливо восклицалъ по этому поводу фельетонистъ «Нижегородскаго листка» {«Ниж. Листокъ», No 106, 1896 года.}, у котораго я заимствую эти факты. Дѣйствительно, исторія неумная, лишевная всякой послѣдовательности и твердаго сознанія истиннаго достоинства.
Дальнѣйшее переходитъ уже прямо въ водевиль. Сначала, по словамъ того же автора, обѣ стороны пылаютъ жаждой крови. «Нервный, впечатлительный, съ черногорской натурой» г. Вучетичъ требуетъ (для другихъ!) дуэли прямо черезъ платокъ. Условія установлены менѣе кровожадныя. Оставалось цѣлить и стрѣлять. Но тутъ уже г. Богуславскій самъ является помѣхой близкой развязкѣ. Въ послѣднія минуты, онъ ставитъ еще одно условіе: съ послѣднимъ звукомъ выстрѣла — должны стихнуть и всѣ отголоски его некрасивой исторіи. Г. Марковичъ обязывается не писать объ ней ни слова, обязывается склонитъ къ тому же своихъ товарищей по газетѣ, чуть не всю россійскую прессу. Совершенно понятно, что г. Марковичъ не могъ дать подобнаго обѣщанія, и противники опять расходятся, опять начинается скучная и неумная канитель. «Прошу не щадить моей жизни!» — пишетъ своему секунданту г. Богуславскій. Г. Марковичъ, «стоя у барьера», зоветъ на смертмый бой не только уже г. Богуславскаго, но и его секундантовъ (въ томъ числѣ пылкаго, съ черногорской натурой г. Вучетича?),— но водевильная струя оказывается явно болѣе сильной, чѣмъ струя трагическая,— и вотъ все дѣло, со всей воинственной компаніей, самымъ прозаическимъ образомъ плыветъ къ мировому такого-то участка гор. Саратова.
Въ этомъ своемъ фазисѣ оно сначала заинтересовало всю поволжскую прессу. Защищать прис. повѣреннаго Богуславскаго явился г. Плевако, и дѣло принимало характеръ борьбы «на почвѣ чести» мѣстной адвокатуры съ мѣстною прессой. Къ чести саратовской адвокатуры, она поторопилась устранить этотъ элементъ въ курьезномъ дѣлѣ. Въ письмѣ на имя г. Плевако, напечатанномъ въ газетахъ, мѣстные присяжные повѣренные просили его разсматривать вопросъ, какъ чисто личное столкновеніе, такъ какъ, очевидно, поступки г-на Б., побившаго женщину въ 1891 году и журналиста въ 1895 — отнюдь не могли касаться его товарищей, никого, ни въ какомъ году не бившихъ. Подписавшіеся подъ письмомъ категорически заявляли, что они «во всякомъ случаѣ категорически отрицаютъ свою солидарность съ тою формой, которую обвиняемый избралъ для сведенія своихъ счетовъ съ лицомъ, которое теперъ является его обвинителемъ».
Такимъ образомъ, всѣ эффекты понемногу облетали съ этого дѣла. Къ сожалѣнію, г. Марковичъ въ своемъ послѣднемъ словѣ зачѣмъ-то самъ заявлялъ о томъ, какъ, «стоя у барьера», онъ вызывалъ на бой секундантовъ. Очевидно, эта чисто юнкерская бутада журналиста ничего не добавила къ его «достоинству» въ этомъ дѣлѣ: Правдивость и мужество своего мнѣнія — лучшая форма мужества, которой общество въ правѣ требовать отъ представителя печати. Между имъ, на пути отъ своей замѣтки до камеры мирового судьи саратовскій журналистъ, къ сожалѣнію, проявилъ только колебанія и непослѣдовательность, которыя отнюдь не способствуютъ поддержанію достоинства въ этомъ единственно-важномъ отношеніи.
Все это, наконецъ, приняло форму окончательнаго водевиля: судъ, выйдя для объявленія приговора, засталъ противниковъ помирившимися. Г. Плевако заявилъ суду, что его довѣритель г. Б.— «въ выраженіяхъ, которыя г. Марковичъ призналъ достаточными, созналъ тотъ грѣхъ, который онъ въ 1891 г. позволилъ себѣ по отношенію къ г-жѣ Г-нъ и который былъ единственной причиной и поводомъ для г. Марковича въ 1895 г. такъ отнестисъ къ г-ну Богуславскому. Тогда и г. Марковичъ заявилъ, что онъ ничего не имѣетъ противъ прекращенія этого дѣла въ судѣ».
Г. Богуславскому, очевидно, слѣдовало начатъ съ того, чѣмъ онъ кончилъ. Увы! и г. Марковичу тоже слѣдовало кончить, какъ онъ начиналъ, т.-е. отказаться отъ дуэли мужественно и прямо, не прикрываясъ никакими измышленіями изъ дуэльнаго кодекса. Къ счастію, у насъ есть примѣръ такого именно мужества въ той же области и изъ той же журнальной среды. Это примѣръ г-на Меньшикова, который подъ направленнымъ на него дуломъ револьвера съ достоинствомъ отвергъ всякую мысль о дуэли. Онъ проявилъ именно то мужество, котораго слѣдуетъ ожидать отъ всякаго убѣжденнаго человѣка: мужество физическое въ виду возможнаго выстрѣла и мужество своего мнѣнія. Къ сожалѣнію, далеко не вся пресса оцѣнила ту услугу, которую г-мъ Меньшиковъ оказалъ ея достоинству своимъ поведеніемъ въ этомъ случаѣ.
V.
Теперь намъ приходится остановиться еще на нѣсколькихъ фактахъ, которые особенно ярко рисуютъ любопытныя стороны разсматриваемаго явленія. Мы видѣли уже выше, что сами участники дуэли по большей части вовсе ея не желаютъ; въ одномъ случаѣ оскорбленный, по выраженію корреспондента, «долго упирался» и пошелъ къ барьеру, какъ человѣкъ, неохотно исполняющій распоряженіе начальства. Въ другомь два участника пассивно ждутъ рѣшенія въ теченіе недѣли, въ третьемъ одинъ изъ участниковъ впередъ заявляетъ, что стрѣлять не будетъ, и гибнетъ въ качествѣ простой мишени для чужого выстрѣла… Читателъ, вѣроятно, согласится, что все это — довольно неожиданные результаты попытки «регулировать дуэли».
Особенно яркій и поучительный примѣръ этого рода имѣлъ мѣсто въ концѣ 1895 года въ Оренбургѣ. «Въ среду, 13 декабря,— писали изъ этого города въ «Новое Время»,— здѣсь состоялась дуэль на пистолетахъ между сотникомъ оренбургскаго казачьяго войска г. И. и подпоручикомъ запаса арміи г. В. Дуэль вызвала большіе толки, въ особенности потому, что дравшіеся состояли въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ. Но вотъ, вечеромъ, еще 27 іюля 1891 года подпоручикъ В. пришелъ въ нетрезвомъ видѣ въ помѣщающійся на берегу рѣки Урала вокзалъ Бѣлона, гдѣ присоединился къ компаніи своихъ молодыхъ товарищей-офицеровъ. Уже поздно вечеромъ у подвыпившаго В. завязался крупный разговоръ съ кѣмъ-то изъ штатскихъ посѣтителей ресторана… Это, конечно, не понравилось хозяину, у котораго по этому поводу возникло съ подпоручикомъ В. довольно раздраженное объясненіе. Тогда подпоручикъ, взбѣшенный до послѣдней степени, отправился въ казармы, привелъ оттуда взводъ солдатъ и кинулся на содержателя ресторана {Въ этомъ мѣстѣ цензура выкинула подробности эпизода съ приводомъ солдатъ, и я возстановляю его въ самомъ общемъ видѣ.}. Видя, что готово случиться страшное несчастіе, сотникъ И. кинулся въ свою очередь къ своему обезумѣвшему товарищу со словами: «Сережа, ради Бога, оставь!» Тогда В., повидимому, взбѣшенный до потери разсудка и уже не отдававшій себѣ полнаго отчета въ своихъ поступкахъ… ударилъ сотника И. «Всѣ точно замерли,— продолжаетъ корреспондентъ,— а черезъ нѣсколько секундъ В. разрыдался и кинулся къ И. съ мольбой о прощеніи. Вскорѣ послѣ этого онъ поступилъ въ лазаретъ, гдѣ доктора почти единогласно признали, что онъ въ послѣднее время былъ въ ненормальномъ состояніи».
Надо думать, что это было именно такъ; состоялся военный судъ,— и послѣдствія этой исторіи для г-на В. сказались лишь въ томъ, что онъ «добровольно подалъ въ отставку». Сколько намъ извѣстно, военные законы знаютъ мало преступленій, равныхъ вооруженному нападенію защитниковъ отечества на своихъ мирныхъ согражданъ, и, значитъ, мягкій приговоръ суда, очевидно, объясняется признаніемъ «невмѣняемости». А если такъ, то, очевидно, и ударъ, нанесенный товарищу,— нанесенъ въ такомъ же состояніи. Сотникъ И., защищая безоружнаго человѣка отъ вооруженнаго нападенія безумца, исполнялъ лишь долгъ присяги, совѣсти и чести, и, очевидно, его поступкомъ можетъ лишь гордиться среда, къ которой онъ принадлежитъ.
Но… тутъ опять выступаетъ одна изъ неожиданностей ить разсматриваемой нами области… «По городу и въ офицерской средѣ,— продолжаетъ корреспондентъ,— начали носиться слухи, будто для сотника И. (какъ обезчещеннаго ударомъ невмѣняемаго человѣка!) единственнымъ приличнымъ выходомъ является дуэль, въ противномъ случаѣ должно послѣдовать отчисленіе его по войску» {«Ниж. Вр.»,— цит. изъ «Нижгор. Листка», 1895, No 352.}. Корреспондентъ другой газеты говоритъ прямо, что г. И. «было сказано ясно и категорично, что его нравствепная обязанность — потребовать удовлетворенія» {«Ст. Газета», No274.}. И вотъ, хотя многіе благоразумные люди не хотѣли и вѣрить въ возможность дуэли, такъ какъ В. извинился, такъ какъ, наконецъ, В. признанъ невмѣняемымъ, а поступки сумасшедшихъ и изступленныхъ не могутъ быть оскорбительными,— тѣмъ не менѣе исторія тянулась, В. и И. продолжали оставаться друзьями, а вопросъ рѣшался за нихъ. Черезъ 1/2 года, наконецъ, И., такъ сказать, по обязанности службы, вынужденъ былъ подать рапортъ и «просить позволенія» драться съ В. Дуэль состоялась за городомъ; со старинными пистолетами (лучшихъ не достали) противники стали въ 20 шагахъ. Когда разсѣялся дымъ выстрѣла, подпоручикъ В. лежалъ на снѣгу, съ ногой, пробитой выше колѣна. Сотникъ И. стрѣлялъ, не цѣлясь.
Очевидно, здѣсь мы имѣемъ дѣло съ весьма странными понятіями о чести, съ дуэлью по принужденію и приказу…
VІ.
Все это невольно наводитъ на очень серьезныя размышленія. Чувстно чести, заставляющее всякаго оберегать свое личное достойнство, какъ онъ его понимаетъ, есть несомнѣнно чувство почтенное и совершенно необходимое въ личномъ и общественномъ обиходѣ. Нужно только, чтобы это было здоровое чувство.
Здоровый человѣкъ не сознаетъ въ каждую данную минуту, что онъ именно здоровъ, и не станетъ выставлять этого на видъ каждому встрѣчному и поперечному. Онъ просто здоровъ, и это отражается во всѣхъ его движеніяхъ, взглядахъ, поступкахъ, направленныхъ на обычныя житейскія дѣла, къ его здоровью никакого отношенія не имѣющія. Совершенно наоборотъ: если вы видите, что человѣкъ ко всѣмъ своимъ предпріятіямъ примѣшиваетъ вопросъ о своемъ здоровьи, то вы съ полнымъ основаніемъ тотчасъ же усомнитесь въ томъ самомъ, въ чемъ онъ старается васъ увѣрить. Аесли, при этомъ, онъ еще непрестанно станетъ принимать экстренные мѣры, направленныя къ поддержанію здоровья, то ваше сомнѣніе перейдетъ въ полную увѣренность въ противномъ.
То же нужно сказать и о здоровой чести. Она, прежде всего, сдержанна. Она просто проникаетъ извѣстнымъ оттѣнкомъ всѣ дѣйствія и поступки даннаго человѣка, какъ особый душевный тонъ, котораго нѣтъ надобности выдѣлять въ каждую данную минуту изъ общаго душевнаго строя. Въ тѣхъ случаяхъ, когда этого потребуютъ серьезныя обстоятельства, она проявится сама собою и тѣмъ сильнѣе, чѣмъ чувство глубже, разумнѣе и сдержаннѣе.
Но такъ же, какъ есть субъекты, иллюстрирующіе свое здоровье предохранительными пластырями на самыхъ видныхъ мѣстахъ,— такъ есть и люди, носящіе свою честь, такъ сказать, обнаженною иу всѣхъ на виду. Они проносятъ ее черезъ толпу, какъ нѣкій драгоцѣнный ковчегъ, зорко и ежеминутно оглядываясь, не задѣлъ ли кто, хотя бы нечаянно, ихъ хрупкаго сокровища. Это люди, по большей части, чрезвычайно непріятные, а иногда и очень опасные. Если такой субъектъ входитъ въ собраніе, онъ прежде всего пронизываетъ васъ надменно-подозрительнымъ взглядомъ: не намѣрены ли вы посягнуть на его достоинство. Если вы отвѣтили взглядомъ невольнаго удивленія, человѣкъ съ больною честью уже вспыхнулъ. Если вы отвернулись равнодушно,— ему это покажется пренебреженіемъ, если вы продолжаете прерванный разговоръ съ сосѣдомъ,— онъ заподозритъ, что рѣчь идетъ о немъ. Если, наконецъ, придраться будетъ не къ чему,— то нестерпимый зудъ больной чести заставитъ его перейти въ наступленіе. Какъ нѣкогда рыцари ставили вензель своей возлюбленной среди другихъ и провозглашали, что никто другой не любитъ столъ превосходной красавицы и что возлюбленныя остальныхъ рыцарей, которыхъ онъ даже не знаетъ, не стоятъ и ея ногтя,— такъ человѣкъ съ больной честью сунетъ вамъ подъ носъ свой ковчежецъ и потребуетъ преклоненія: это значитъ, что его честь много превосходнѣе вашей. Если при этомъ носитель этого ковчега обладаетъ здоровыми кулаками, умѣетъ фехтовать и попадаетъ изъ пистолета въ туза,— то типъ бреттера совершенно готовъ. Гордый своими физическими аттрибутами, съ выпяченной и болѣзненно-гипертрофированной «честью», онъ ходитъ по свѣту, готовый во всякое время къ нападенію и защитѣ, съ девизомъ Тита Титыча Брускова: кто меня можетъ оскорбить? Я самъ оскорблю всякаго!
Этими колоритными фигурами была прежде очень богата наша жизнь, еще не освобожденная отъ крѣпостного права. Это и понятно: рабство одной стороны роковымъ образомъ отражалось на другой: слишкомъ вогнутая на одной сторонѣ — россійская честь выпячивалась на оборотѣ медали. Во второй половинѣ столѣтія этотъ несносный и въ сущности презрѣнный тинъ какъ-то стушевался. Въ послѣднее время онъ выступаетъ опять выпукло и ярко. Чѣмъ объяснить это странное обстоятельство? Значитъ ли это, что общій уровень русской личности опять понижается? Хочется думать, что нѣтъ. Очень можетъ быть, что бреттеровъ въ послѣднее время стало нѣсколько больше, подъ вліяніемъ нѣкоторыхъ теченій нашей жизни послѣдняго періода. Но, кромѣ того, и мы стали чутче къ такого рода явленіямъ. Такъ это или иначе,— результатъ одинъ: больная честь доставляетъ серьезное безпокойство и вызываетъ справедливое волненіе.
Къ сожалѣнію, вслѣдствіе неясности и непродуманности нашихъ собственныхъ взглядовъ, это раздраженіе остается тоже нездоровымъ и безплоднымъ, и порой наше общество, даже читающее, даже мыслящее, даже культурное, дѣйствительно уподобляется какому-то глухому лѣсу, въ которомъ разыгрываются самыя удивительныя происшествія.
Такую именно изумительную картину развертываетъ передъ нами дѣло, которое m-sіeur Croarbon-avocat могъ бы озаглавить: affaіre Schіschkіne-Pavlovsky, но передъ которымъ, безъ всякаго сомнѣыія, стали бы въ тупикъ всѣ авторы всѣхъ кодексовъ чести, собранные воедино.
Начинается это дѣло еще съ 1894 года; а въ маѣ 1895 г. «корнетъ запаса арміи» г-нъ Накловскій уже предложилъ его на судъ общественнаго мнѣнія, напечатавъ въ «Одесскомъ Листкѣ» письмо подъ заглавіемъ: «Исторія одной несостоявшейся дуэли». Въ этомъ письмѣ онъ сообщалъ, съ какой-то подозрительной осторожностью избѣгая подробностей, что въ маѣ 1894 года землевладѣлецъ Елисаветградскаго уѣзда А. K. Шишкинъ нанесъ ему грубое оскорбленіе, которое, по элементарнымъ правиламъ чести, остаться безнаказаннымъ не можетъ. Между тѣмъ, г. Шишкинъ отказывается дать ему удовлетвореніе и всѣми мѣрами избѣгаетъ дуэли. Правда, въ письмѣ упоминалось глухо, что самъ г. Павловскій, «защищаясь отъ (какой-то) остервенѣлой толпы, произвелъ выстрѣлъ», проглядывало еще что-то странное и непонятное,— тѣмъ не менѣе газета напечатала письмо, другія газеты его перепечатали… И вотъ имя г. Павловскаго всплываетъ на поверхность нѣкоторой всероссійской извѣстности, въ качествѣ рыцаря чести, апеллирующаго къ общественному мнѣнію.
Г. Шишкинъ отвѣтилъ на это письмо, и въ этомъ отвѣтѣ, нужно сказать, впослѣдствіи не только вполнѣ подтвержденномъ данными суда и слѣдствія, но еще значительно усиленномъ не въ пользу г. Павловскаго, передъ нами встала слѣдующая поистинѣ изумительная и сложная картина нравовъ, которую мы и изображаемъ здѣсь на основаніи совокупности оглашенныхъ обстоятельствъ.
24 апрѣля 1894 года, въ Елисавеятрадѣ, гг. Дмитріевъ, Стенбокъ-Ферморъ и другія лица, т. е. цѣлая компанія штатскихъ людей съ дамами, возвратясь изъ театра въ гостиницу «Маріани» (гдѣ они остановилисъ, на время пріѣхавъ изъ деревни), намѣревались поужинать въ общей комнатѣ, пока имъ подадутъ лошадей. Въ этой компаніи находился и землевладѣлецъ А. К Шишкинъ съ женой. Пришедшіе скромно заняли отдѣльный столикъ, не ожидая, разумѣется, никакихъ непріятностей.
На несчастіе, оказалось, что за другимъ столомъ сидѣла компанія офицеровъ, и въ томъ числѣ г. Павловскій (нынѣ, кажется, именно вслѣдствіе этого дѣла,— только «корнетъ запаса арміи»). Такимъ образомъ, судьба сводитъ въ одной залѣ двухъ героевъ будущей громкой драмы, г-на Шишкина и г-на Павловскаго. Необходимая ремарка,— сдѣланная судебнымъ репортеромъ «Одесскаго Листка» и свидѣтелями: г. Шишкинъ — молодой худощавый брюнетъ, держится скромно, выдающимися физическими достоинствами не обладаетъ, занимается сельскимъ хозяйствомъ, женатъ, имѣетъ трехъ дѣтеи. Г. Павловскій — невысокій коренастый мужчина, съ признаками огромной мускульной силы. «Говоритъ онъ съ усиліемъ, какъ бы выдавливая изъ себя фразы и дѣлая большія паузы»,— зато «ударомѣ кулака сшибаетъ двери съ петель, отлично фехтуетъ и стрѣляетъ безъ промаха».. Въ Елисаветградѣ извѣстенъ многими похожденіями самаго опаснаго для мирныхъ обывателей свойства и вѣчно готовъ превознести честь свою и «чести своего мундира» насчетъ всякой другой чести любого изъ мирныхъ обывателей.
Въ данную минуту, кромѣ всего прочаго, г. Павдовскій сильно пьянъ. И вотъ, едва мирная компанія штатскихъ людей съ дамами заняла свои мѣста, какъ изъ-за стола, занятаго офицерами, послышаласъ грубая, непечатная брань. Это ругался г. Павловскій, будущій апелляторъ къ общественному мнѣнію по вопросамъ чести.
Что оставалось дѣлать мирной компаніи? Разумѣется, господа встали изъ-за стола, подали руки дамамъ и ушли къ себѣ въ номеръ. По нѣкоторымъ «правиламъ чести», они могли себя считать глубоко оскорбленными и потребовать удовлетворенія у грубіяна. Есть даже и такія правила, согласно которымъ товарищи г-на Павловскаго, въ компаніи которыхъ онъ позволилъ себѣ такое поведеніе въ присутствіи дамъ, должны бы счесть себя оскорбленными прежде всего и всего больше. Наконецъ, такое поведеніе г-на Павловскаго, по нѣкоторымъ понятіямъ о чести, могло бы оскорбить все «общество гг. офицеровъ» даннаго полка. Но… мы не станемъ входить въ эти тонкости. По здравому смыслу слѣдовало поступить именно такъ, какъ поступила комнанія: предоставить г-ну Павловскому свободное поле для его понятій о порядочности и чести.
Однако, и это оказывается нелегко. «Что, испугались?» — иронически провожаетъ г. Павловскій уходящихъ, но затѣмъ находитъ, что, въ сущности, его оскорбили. Ему слишкомъ рѣзко дали понять, что онъ не достоинъ находиться въ обществѣ порядочныхъ женщинъ. Очевидно, специфическія понятія о чести требуютъ, чтобы дамы смиренно выслушивали «тѣ спеціально русскія слова», которыя, по словамъ г-на Куперника (повѣренный со стороны Павловскаго), составляютъ у насъ такое обыкновенное явленіе и которыя «русскій человѣкъ такъ легко произноситъ въ пъяномъ видѣ». И вотъ г. Павловскій чувствуетъ себя оскорбленнымъ и немедленно открываетъ военныя дѣйствія, при чемъ его компанія считаетъ возможнымъ удалиться.
Мы понимаемъ этихъ молодыхъ людей. Правда, въ обыкновенныхъ условіяхъ они и обязаны были бы, и, пожалуй, могли бы сдержать своего расходившагося товарища, но г. Павловскій силачъ, но г. Павловскій «защищаетъ честь», но г. Павловскій вооруженъ револьверомъ; наконецъ, мы видѣли въ дѣлѣ сотника И. и подпоручика Б. — къ чему порой ведетъ такое заступничество: къ необходимости дуэли, а дуэль съ г. Павловскимъ, завѣдомымъ бреттеромъ, никозму нравиться не можетъ. И вотъ товарищи г-на Павловскаго удаляются «съ поля чести» по добру, по здорову.
Г. Шишкинъ не успѣлъ еще дойти со своими дамами до номера, какъ его въ корридорѣ догоняетъ г-нъ Вальчевскій и предупреждаетъ о томъ, что г. Павловскій — человѣкъ очень опасный, что онъ извѣстенъ съ этой стороны всему городу и что необходимо тотчасъ же запереть двери номера, такъ какъ онъ несомнѣнно атакуетъ компанію, не стѣсняясь присутствіемъ дамъ. Всего же лучше дамъ удалить поскорѣе.
Дамь удаляютъ въ окно!
Между тѣмъ, Павловскому въ руки попался уже гр. Стенбокъ-Ферморъ, котораго онъ избиваетъ, вырываетъ клокъ бороды и, по нѣкоторымъ показаніямъ, наноситъ ударъ шашкой. Еще минута, и г. Павловскій начинаетъ громить запертую дверь.
Что оставалось дѣлать? Г. Шишкинъ призываетъ своихъ конюховъ и, когда г. Павловскій кидается на него съ револьверомъ,— велитъ связать его. Г. Павловскій производитъ выстрѣлъ, пуля пролетаетъ мимо, а затѣмъ наступаетъ свалка. Конюхи остаются побѣдителями. Разумѣется, г. Павловскій пускаетъ въ ходъ свои дюжіе кулаки, разумѣется также, и конюхи не соображаютъ своихъ движеній ни съ какими кодексами чести. Свалка выходитъ довольно безобразная. Является полиція, составляется протоколъ, дѣло поступаетъ къ слѣдователю.
Г-ну Павловскому грозитъ не шуточное дѣло. Онъ не въ состояніи отрицать всего, описаннаго выше, наоборотъ, самъ вынужденъ признать (письменно), что былъ сильно пьянъ, что совершалъ поступки, которыхъ слѣдуетъ стыдиться {}Показанія г-на Павловскаго, читанныя по требованію защиты г-на Шишкина, на судѣ: «Я былъ такъ пьянъ, въ такомъ отуманенномъ состояніи, что ничего почти не помню». Далѣе: «Я не помню, чтобы они — Шишкинъ и Ферморъ — меня чѣмъ-либо оскорбяли, что бы вызвало съ моей стороны покушеніе на убійство». И еще: «Я самъ душевно страдаю за все происшедшее и сожалѣю о немъ» (Листъ 18 прекращеннаго дѣла, «Одесскій Дистокъ», No308).; выстрѣлъ тоже установленъ. Но… тутъ начинаются обычныя старанія «замять дѣло». Къ г-ну Шишкину и Стенбокъ-Фермору является опять тотъ же г. Вальчевскій, родственникъ г-на Павловскаго, и проситъ измѣнитъ показанія въ пользу раскаявшагося молодого человѣка, которому грозитъ судъ. Тотъ, въ свою очередь, даетъ честное слово не безпокоить болѣе ни г-на Шишкина, ни его пріятелей и впослѣдствіи неоднократно подтверждаетъ это честное (!) слово письменно. Гг. Шишкинъ, и гр. Стенбокъ-Ферморъ соглашаются и измѣняютъ свои показанія. Власти тоже соглашаются — и громкое, всему городу извѣстное дѣло замято!
Эта ложь, говорилъ впослѣдствіи защитникъ интересовъ Павловскаго, г-нъ Куперникъ,— является узломъ всего дальнѣйшаго. Это совершенно вѣрно. Эта ложь совершенно непростительна, эта ложь показываетъ, что для гг. Шишкина и Стенбокъ-Фермора, какъ для истинно-русскихъ людей, свое «спокойствіе» дороже достоинства и безопасности своей лично, своихъ женъ или сестеръ, наконецъ, своихъ согражданъ, на которыхъ завтра же «прощенный молодой человѣкъ» можетъ произвести такое же нападеніе. Эта ложь показываетъ, что мы слишкомъ мало возмущаемся самыми безобразными посягательствами на такія вещи, какъ наша честь и достоинство, что наше «благодушіе» порой грашічитъ съ истинной распущенностью и совершеннымъ малодѵшіемъ.
Какъ бы то ни было,— «дѣло замято», и г. Павловскій тотчасъ же принимается за старое. Его зудящая честь опять не даетъ ему нокоя. Г. Кунерникъ, адвокатъ г-на Павловскаго, такъ комментируетъ тотъ своеобразный процессъ, который происходитъ въ душѣ оскорбленнаго корнета. Дѣло бы кончилосъ этимъ,— говоритъ адвокатъ,— если бы г. Шишкинъ лично подрался съ г-мъ Павловскимъ въ гостиницѣ Маріани (иначе сказать, далъ бы себя избить, какъ гр. Стенбокъ-Ферморъ, человѣку, съ трудомъ выдавливающему слова, но вышибающему кулакомъ дверь съ петель). Но, вспоминая впослѣдствіи эту исторію, г-нъ Павловскій не могъ переварить, что его ударилъ не такой же дворянинъ (это право замѣчательно!), а конюхи, которые его вязали и били {«Одесскій Листокъ», No 308.}. «Такое состояніе» кажется г-ну Купернику совершенно понятнымъ, и въ такомъ-то состояніи г-нъ Павловскій обращается за совѣтомъ къ товарищу, тоже корнету, Бѣлехову.
Послѣдній, въ качествѣ эксперта по этому тонкому вопросу, даетъ г-ну Павловскому компетентные совѣты. Да, честь г-на Павловскаго требуетъ вызова во что бы то ни стало. Но онъ далъ честное слово «не безпокоить» болѣе г-на Шишкина! — О, это совершенные пустяки въ дѣлахъ чести! Вмѣсто г. Павловскаго, вызовъ сдѣлаетъ добрый товарищъ. И вотъ, передъ мирнымъ г-мъ Шишкинымъ, солгавшимъ, чтобы выгородить г-на Павловскаго отъ отвѣтственности, а себѣ обезпечить спокойствіе, стоитъ новый воинъ: незнакомый ему корнетъ, обманнымъ образомъ попросившій свиданія, требуетъ дуэли съ нимъ лично! Тогда мирный г. Шишкинъ предпочитаетъ вернуть Павловскому его «честное слово», которое онъ все равно нарушилъ самымъ казуистическимъ образомъ.
Съ этихъ поръ начинается настоящая травля. Г. Павловскій печатаетъ письмо въ одесскихъ газетахъ {См. «Одесскій Листокъ», «Нов. Вр.» 1895 г., No 6905, и др.} («Исторія несостоявшейся дуэли»), г. Шишкинъ ему отвѣчаетъ, разъясняя всю безобразную подкладку этого «дѣла чести». Газеты перепечатываютъ и то, и другое письмо, и съ этихъ поръ травля принимаетъ характеръ нѣкоего всероссійскаго зрѣлища. «Узнавъ,— пишетъ г. Павловскій,— что онъ (Шишкинъ) находится въ Одессѣ,— я отправляюсь туда, но онъ уѣхалъ въ Москву. Я за нимъ въ Москву,— онъ наканунѣ выбылъ въ имѣніе… Десять мѣсяцевъ (!) я по пятамъ слѣдую за моимъ обидчикомъ (?!), но онъ ускользаетъ».
Итакъ, цѣлыхъ десять мѣсяцевъ и на виду всей Россіи длится эта изумительная исторія. Теперь, перечитывая эти письма въ столичныхъ газетахъ, я съ трудомъ вѣрю своимъ глазамъ: никакихъ комментаріевъ, точно эхо повторяетъ два голоса въ дремучемъ лѣсу! Г-нъ Шишкинъ, измученный и уставшій, идетъ на всевозможныя уступки, готовъ принести даже извиненіе (въ томъ, что не далъ себя избить сильнѣйшему и вооруженному скандалисту!), но г. Павловскій неумолимъ; онъ соглашаотся «простить» своего оскорбителя только подъ условіемъ, что тотъ дастъ 25 тысячъ рублей въ его распоряженіе или «подвергдется 25 ударамъ въ присутствіи корреспондентовъ»! На предложеніе третейскаго суда онъ согласенъ, но съ тѣмъ, что самъ назначитъ судей!
Г-ну Шишкину остается только вооружиться револьверомъ и разсчитывать на свою бдительность: всѣ общественныя собранія теперь для него — опасный лѣсъ, въ родѣ американскихъ льяносовъ, гдѣ изъ-за каждаго ствола ему грозитъ нападеніе. Въ Елисаветградѣ всѣ знаютъ, что Павловскій гоняется за Шишкинымъ, какъ охотникъ за дичью, и ждутъ, что будетъ.
Такъ проходитъ еще болѣе года. 2-го февраля Шишкинъ отправляется въ многолюдное «благородное собраніе». За нимъ, по пятамъ слѣдуетъ Павловскій. Въ передней послѣдній натыкается на г. Воллета; на вопросъ, «здѣсь ли Шишкинъ»,— тотъ отвѣчаетъ, что здѣсь и, быть можетъ, самъ отправляется смотрѣть интересное представленіе. Г. Шишкинъ стоялъ въ залѣ, у колонны, въ полъ оборота и смотрѣлъ на танцующихъ. Павловскій подошелъ къ нему, такъ что его не было видно, и внезапно нанесъ своимъ могучимъ кулакомъ ударъ но лицу, отъ котораго Шишкинъ свалился. Послѣ этого самъ храбрецъ началъ поспѣшное отступленіе, закрываясъ руками, споткнулся на стулъ и упалъ очень кстати, такъ какъ Шишкинъ выхватилъ револьверъ и выстрѣлилъ ему въ догонку два раза. Пуля миновала корнета Павловскаго и попала въ посторонняго человѣка; г-на Дунина-Жуховскаго, который оказался легко раненымъ, и слегка задѣла m-lle N. {«Одесскій Листокь», «Сам. Вѣстн.» No 32, 1896, «Бириж. Вѣд.» No 43. Судебный отчетъ въ «Одесскомъ Листкѣ» и «Од. Новостяхъ».}.
7-го февраля 1896 года г. корнетъ Павловскій былъ судимъ по обвиненію въ нарушеніи общественной тишины и порядка. Мировой судья приговорилъ его къ 7-дневному аресту. Дѣло же г-на Шишкина (о выстрѣлѣ) разбиралось въ концѣ ноября истекшаго года въ Елисаветградѣ. «Уже съ утра 20 ноября,— писали въ «Одесскомъ Листкѣ» (No 307),— въ зданіе суда стала набираться многочисленная публика, привлеченная громкимъ проуессомъ. Въ 9 часовъ двери открылись, и залъ суда наполнился публикой, «преимущественно элегантной», допускавшейся по билетамъ внизъ и безъ билетовъ, въ ограниченномъ числѣ, на хоры; впрочемъ, и внизу было много сверхкомплектныхъ слушателей, протиснувшихся въ залъ подъ чьимъ-нибудь покровительствомъ». Очевидно, дѣло вызывало глубокій интересъ въ мѣстномъ обществѣ. Г. Павловскій явился въ качествѣ потерпѣвшаго и гражданскаго истца! Мы видѣли, что онъ ранѣе требоваіъ 25 тысячъ въ свое распоряженіе, но для благотворительнътхъ учрежденій. Теперъ онъ требуетъ ихъ уже прямо на свой профитъ, утверждая, что своимъ выстрѣломъ г. Шишкинъ на эту сумму «разстроилъ ему нервы». Держитъ онъ себя по военному, часто апеллируетъ къ офицерскому суду чести и даже предъявляетъ письмо, апробующее, такъ сказать, его притязанія къ злополучному противнику.
Письмо это чрезвычайно любопытно и съ необыкновенной яркостью характеризуетъ понятія о чести, водворяющіяся порой даже въ военныхъ коллективахъ. «Г. Серпецъ, Плоцкой губ., декабря 26 дня 1894 года. М. Г. Николай Абрамовичъ! Получивъ Ваше письмо отъ 24 декабря сего года, съ приложеніемъ документовъ о Вашемъ дѣлѣ съ Шишкинымъ, я въ столь важномъ дѣлѣ не взялъ на себя безусловной иниціативы въ рѣшеніи и предложилъ гг. офицерамъ это дѣло на обсуждоніе, которое и состоялось сегодня въ составѣ посредниковъ суда чести и пришло къ слѣдующему заключенію:
Вашъ вызовъ признали совершенно правильнымъ и на почвѣ чести законнымъ (!!). Дать же Вамъ разрѣшеніе на дуэль мы не имѣемъ права: это право предоставлено вашему воинскому начальнику на основаніи приказа по военному вѣдомству 1894 г., No118, § 5. Но, входя вполнѣ въ Ваше положеніе и понимая Ваше затрудненіе въ выборѣ секундантовъ, предоставляемъ Вамъ право на выборъ таковыхъ изъ нашей среды. Примите увѣреніе въ истинномъ къ Вамъ уваженіи (!) и преданности. Е. Корбуть».
Какъ видно, ни уваженію, ни преданности гг. офицеровъ по отношенію къ человѣку, обнаруживающему такія черты поведенія даже въ присутствіи дамъ,— это поведеніе нимало не мѣшаетъ. Весь вопросъ сводится просто къ физическимъ пріемамъ возстановленія «чести»… А въ этомъ отношеніи, нужно сказать, «достоинства» г-на Павловскаго очень внушительны!
Газеты передаютъ небольшой инцидентъ во время самаго засѣданія. Когда г. Павловскій, разсказывая объ ударѣ, подвинулся, для большей наглядности, къ судебному приставу,— тотъ попятился въ испугѣ… Передъ судебными преніями г. Павловскій оставилъ залъ засѣданія.
Присяжные, послѣ минутнаго совѣщанія, вынесли оправдательный вердиктъ подсудимому, встрѣченный публикой съ громкимъ сочувствіемъ. Одесскія газеты тоже очень сочувственно цитируютъ рѣчь защитника подсудимаго H. П. Kaрабчевскаго, покрытую въ судѣ громкими рукоплесканіями. «Право, господа,— сказалъ онъ между прочимъ,— чѣмъ-то невыразимо дикимъ вѣетъ отъ всей исторіи, къ которой такъ нелѣпо пристегнуты всѣ разговоры о чувствѣ чести, которое, однако, въ своемъ чистомъ видѣ всегда и прежде всего является лишь спутникомъ сознанія и въ себѣ, и въ другихъ истиннаго человѣческаго достоинства». Г. Карабчевскій ставилъ защиту на основаніи необходимой самообороны. «Но,— предвидитъ онъ возраженіе,— мнѣ скажутъ, законъ допускаетъ необходимую самооборону при условіи, когда нельзя ожидать затциты, когда человѣкъ застигнутъ въ уединенномъ мѣстѣ, напримѣръ, въ лѣсу. Но развѣ, спрашиваетъ г. Карабчевскій, здѣсь былъ не живой лѣсъ безучастныхъ и равнодушныхъ людей, для которыхъ интересы и опасенія ближняго совершенно чужды? Развѣ не около 2-хъ лѣтъ на глазахъ всего города г. Павловскій безнаказанно занимался выслѣживаніемъ и травлей скромнаго и душевно измученнаго Шишкина? Развѣ послѣдній не обращался и къ «ближайшему», и къ болѣе высокому начальству съ просьбами обуздать г-на Павловскаго, защитить его отъ посягательствъ? Развѣ не всему городу были вѣдомы безнаказанныя и буйныя выходки г-на Павловскаго? Развѣ терпимо въ сколько-нибудь культурной странѣ, чтобы нравственная распущенность своеобразнаго трактирнаго бреттера держала въ осадѣ цѣлый городъ, цѣлый елисаветградскій уѣздъ? Въ клубъ проникаетъ господинъ, не снабженный даже входнымъ билетомъ, онъ врывается почти насильно. Въ толпѣ всѣ знаютъ, что онъ пробирается съ явно-враждебными намѣреніями по отношенію къ Шишкину, и никому до этого нѣтъ дѣла, никто не отрезвляетъ, не останавливаетъ, не выпроваживаетъ его. Какого дремучаго лѣса еще нужно!»… Это громкое дѣло, длившееся въ своихъ характерныхъ перипетіяхъ болѣе 2-хъ лѣтъ и, къ сожалѣнію, обратившее слишкомъ мало вниманія въ столичной прессѣ,— освобождаетъ насъ отъ подробмыхъ комментаріевъ. Оно, какъ нельзя лучше, само подводитъ окончательные итоги всему, разсказанному въ настоящей, быть можетъ, слишкомъ бѣглой замѣткѣ. Да, вопросъ о «дуэляхъ и чести» требуетъ, повидимому, самаго основательнаго пересмотра и регламентаціи. Но въ томъ видѣ, въ какомъ она проявляется въ послѣдніе годы,— на внезапно обострившаяся чуткость «россійской чести» даетъ по большей части самыя некрасивыя оказательства: никакая литературная сатира не скажетъ уже ничего болѣе краснорѣчиваго, чѣмъ этотъ, оглашенный безхитростными хроникерами, рядъ случаевъ, въ которыхъ, съ одной стороны, люди приводятся къ барьеру «мѣрами понужденія», а съ другой, разыгрывается на свободѣ самое безшабашное бреттерство, не видящее въ чести ничего, кромѣ повода для обмѣна кулачныхъ ударовъ и выстрѣловъ.
Скачать