Любила
— Ты говоришь, Жюли…
— Что свадьба улажена? Да, ma tante, всѣ это знаютъ, отвѣчала живая молодая особа, чертившая по ковру ручкой изящнаго зонтика и, вразсѣянности, взглянувшая на дверь.
— Что же о-сю пору я еще не видала Катишь, сказала она, вы позволяете мнѣ, тетушка, пойти обнять кузину?
Позволенія дано не было.
— Катерина сюда придетъ. Посиди. Мнѣ кажется, что въ короткое время, какъ я съ мѣсяцъ пробыла въ Москвѣ, у васъ все перемѣны? Вы и сами поизмѣнились.
— Только не я, ma tante, никогда! Будьте увѣрены: я все та-же, не измѣняюсь, завѣряла съ хорошенькой улыбкою молодая дама. Да и за чѣмъ мѣняться мнѣ? Но, увы, тетушка! Николай Сергѣевичъ ужъ не скажетъ: «на комъ жениться мнѣ?» Онъ женится на дочери Авдотьи Ѳедоровны.
— Да, слышала… Девятьсотъ душъ… Послѣдовала минута размышленія.
— Но что же Катишь, скажите мнѣ, cherè tante? мила она? выросла ли?… Какъ вы находите цвѣтъ лица у ней? Я думаю, блѣдна, какъ всѣ институтки.
— Немножко, для вечера, былъ отвѣтъ; но во всякомъ случаѣ я могу сказать, что Катерина не дурна.
— Стало она прелестна, тетушка?»
— Ребенокъ.
— На томъ основаніи, какъ всѣхъ насъ зовутъ дѣтьми, возразила молодая дама съ маленькою горячностію.
— А развѣ тебя мужъ зоветъ еще дитятею? спросила тетка.
— Нѣтъ, онъ не смѣетъ.
— Жюли, зачѣмъ такія рѣзкія слова? Сними шляпку, мы поговоримъ… Ты на имянины ѣдешь одна, безъ мужа?
— Мы будемъ вмѣстѣ, отвѣчала съ маленькимъ нетерпѣніемъ Жюли, развязывая шляпку и опять запутывая банты у своего дѣтски-кругленькаго, хорошенькаго подбородка. Mon mari уговорился ѣхать съ Михайломъ Ивановичемъ, чтобы я могла свободно навѣстить васъ, такъ какъ онъ не считалъ себя вправѣ безпокоить васъ тотчасъ по пріѣздѣ.
— Merci, Жюли, протяжно сказала тетка. Такъ Михайло Ивановичъ здѣсь?
— Здѣсь.
Разговоръ опять пріостановился, но онъ видимо готовился принять болѣе послѣдовательности, и едва ли не тонъ маленькаго засѣданія. Старуха-тетка протянула съ какой-то спокойной величавостью на столъ свою бѣлую руку и, наклоняясь впередъ, назвала племянницу полнымъ русскимъ именемъ.
— Юлія, ты кстати заѣхала, милая. Я думаю, не отлагая, вывезти Катерину сегодня.
— Что-же? и безподобно, тетушка. Имянинный обѣдъ… балъ!..
Не отвѣтивъ ничего на это живѣйшее одобреніе, Настасья Николаевна… (къ имени которой не прибавлялось фамиліи, такъ она извѣстна была всѣмъ и каждому, кто только произносилъ это имя),— Настасья Николаевна продолжала, видимо погруженная въ соображенія, которыхъ тонкая нить едва замѣтно вилась по ея непоспѣшной рѣчи.
— Я нахожу, что выѣхать сегодня хорошо и для меня и вообще для Катерины. Она дика немного, какъ дѣвочка, только что выпрыгнувшая изъ-за уроковъ, боится мужской тѣни… Экзальтаціи никакой не должно быть… Вывезти ее вдругъ на имянинный праздникъ, балъ, и дать увидѣть затѣи домашнихъ увеселеній Марьи Львовны,— это можетъ разомъ снять съ нея дикость ея… Катерина будетъ представлена, кому слѣдуетъ, и кромѣ того, что это избавитъ меня отъ визитовъ съ особыми представленіями, въ такой несносный жаръ,— дѣвочка будетъ мила въ своей застѣнчивости, и ея маленькая блѣдность выиграетъ отъ непроизвольнаго румянца…. Тебѣ неизвѣстно, Жюли, кто будутъ гости?
Жюли, кажется, не совсѣмъ понимала необходимостъ этого вопроса.
— Кто будутъ? Всѣ мы, сосѣди. Весь сонмъ нашъ, тетушка.
Настасья Николаевна позвонила. Явился человѣкъ.
— Я ѣду… просить Андрея Иваныча ко мнѣ… съ гербомъ карету… приказала старуха.
— Не въ этомъ дѣло, моя милая, продолжала она медленнымъ тономъ, лѣниво обращаясь къ племянницѣ: — Но эта добрая Марья Львовна всегда обладала даромъ выискивать себѣ невѣдомыми путями очень милыхъ гостей. Не будетъ ли у нея на сегодня пріобрѣтенія въ этомъ родѣ?
— Не думаю. Кажется, нѣтъ! отвѣчала та, отрицательно покачавъ своей веселою головкой. Старая княгиня только сулитъ намъ своихъ внуковъ и племянниковъ.
— Промотавшихся! добавила скромно Настасья Николаевна.
— Что нужды, ma tante! послѣднее пріобрѣтеніе Марьи Львовны — Николай Сергѣевичъ, и тотъ становится неотъемлемой собственностію Авдотьи Ѳедоровны.
— Ты сегодня любишь повторенія, Жюли.
— Не много, ma tante…. Вотъ я въ который разъ говорю: дайте мнѣ увидѣть кузину.
— И увидишь, моя милая…
Настасья Николаевна подумала немного.
— Позвони, Жюли.
На сильный звонокъ явились въ одно время, съ противоположныхъ сторонъ, лакей и горничная дѣвушка. Отпустивъ перваго движеньемъ руки, Настасья Николаевна произнесла, въ полъ-оборота своей величавой головы: Катерина Григорьевна?
— Онѣ въ саду, отвѣчала внимательно горничная.
— Доложить, что Юлія Тимоѳеевна пріѣхала.
— Андрей Ивановичъ, доложилъ лакей.
Не дожидаясь отвѣта, подъ лилово-золотистыя портьеры, входилъ бодрый сѣденькій старичекъ, приглаживая ладонью плѣшивую голову.
— Что это, Андрей Иванычъ!.. начала Настасья Николаевна и отклонилась на спинку своего кресла. Я вчера пріѣхала, и сегодня опять ѣду; мнѣ надобно поговорить съ вами, а васъ все нѣтъ.
— Въ полѣ на работахъ былъ, матушка Настасья Николаевна!
— Что же въ полѣ? хозяйство не въ одномъ только полѣ, надобно въ домѣ все видѣть, и резонъ всему дать.
— Дать, сударыня, какъ не дать? отвѣчалъ старичекъ. Безъ резону нельзя, резонъ надобно дать; только какой онъ будетъ отъ васъ?
— Какой… всякій.
— За всякимъ зайцемъ, матушка, не угоняешься.
— Такъ потрудитесь угоняться за тѣмъ, который я вамъ приказываю.
Старичекъ ни сколько не смутился этимъ замѣчаніемъ.
— Я не была здѣсь цѣлый мѣсяцъ, продолжала Настасья Николаевна:— и пока еще рѣшительно не знаю, что вы здѣсь дѣлали, какъ и чѣмъ распоряжались?
— А вотъ то и дѣлалъ, матушка, Настасья Николаевна, отвѣчалъ старичекъ: по пословицѣ, что какъ начать считать корову по удоямъ, то ей и цѣны не сложишь,— то и вы нашихъ работъ не перечтете. А лучше извольте потребовать вѣдомость, мы вамъ ее подадимъ, тамъ все дѣло на чистоту обозначено.
— Прекрасно, Андрей Иванычъ! Тетушка собирается въ гости ѣхать на имянины; а вы ей даете вѣдомость читать.
— Здравствуйте-съ, Юлія Тимоѳеевна! сказалъ старикъ и, привставъ, раскланялся съ веселостію.
— А меня, наша матушка Настасья Николаевна, на первыхъ порахъ, такъ загнала, что я и не угадалъ поклониться вамъ. Все ли вы въ добромъ здоровьѣ? т. е. какъ роза цвѣтете… Василій Ѳедоровичъ?
— Здоровъ… А что вы третьяго дня дѣлали у Михайла Ивановича? шаловливо спросила управляющаго Юлія Тимоѳеевна. На своихъ дрожечкахъ неслись оттуда такъ, что не видали меня, какъ я спѣшила по аллеѣ къ рѣшеткѣ сада — спросить васъ о тетушкѣ. Что вы дѣлали?
— Что это васъ любопытствуетъ, Юлія Тимоѳеевна? спросилъ старичекъ. Дѣльце свое было-съ.
— Какого рода? проговорила Настасья Николаевна.
— Порода у него одна славненькая есть!… отвѣчалъ съ задушевностію старичекъ. Браните меня, матушка, или благодарите, а я не утерпѣлъ… прибавилъ онъ, обращаясь къ Настасьѣ Николаевнѣ.
— Вѣрно, опять что нибудь купили въ экономію? спросила та съ неудовольствіемъ и съ маленькимъ изумленіемъ.
— Купилъ-съ. Не стану хорониться, подтвердилъ старичекъ: зато какіе бараны, и выразить того невозможно…
— Преупрямый старикъ! ничего съ нимъ не возможно сдѣлать, замѣтила старуха по Французски, обращаясь къ племянницѣ:
Та прилегла на подушкѣ дивана, улыбаясь и жмурясь, и почему-то не желала оставить начатаго разговора.
— Такъ это вы барановъ покупали у Михайла Ивановича! сказала она.
— Барановъ-съ.
— Андрей Иванычъ, я немножко сплю… Разскажите мнѣ, вмѣсто сказки, какъ васъ принималъ Михайло Ивановичъ, какъ вы были у него? И тетушка послушаетъ.
— Жюли!
— Я съпросонья, тетушка.
— Ахъ, вы, Юлія Тимоѳеевна! отвѣчалъ старикъ, покачивая головой, и съ полнымъ благодушіемъ: что мнѣ съ вами дѣлать? Пересѣсть, что ли, прикажете противъ васъ?
— Не безпокойтесь. Хотя я сплю, но слышу и вижу васъ тамъ очень хорошо. Такъ вотъ, вы пріѣхали купить барановъ у Михайла Ивановича?
— И купилъ-съ.
— Ну да, я знаю — далѣе.
— Что же далѣе, матушка? Купилъ барановъ и только… отличныхъ барановъ!
— Несносный вы, Андрей Иванычъ, перебила Юлія Тимоѳеевна. О баранахъ ли я васъ спрашиваю? Я хочу знать, какъ васъ принялъ Михайло Ивановичъ?
— А какъ онъ меня будетъ принимать? отвѣчалъ, пожавъ плечами, управляющій. Извѣстно просто. Вошелъ я къ нему, какъ долгъ велитъ, рекомендація послѣдовала: что вотъ штабсъ-капитанъ такой-то, управляющій имѣніемъ,— чинъ, имя, отчество и фамилію довѣрительницы моей выразилъ,— смѣю имѣть своего рода дѣло къ вамъ, полковникъ.— Прошу садиться, какъ водится; сѣли мы…
— Постойте, Андрей Иванычъ! прервала опять Юлія Тимоѳеевна. Вы говорите не обстоятельно. Гдѣ вы сѣли: въ большомъ домѣ, или въ томъ маленькомъ, что виднѣется въ саду?
— Въ маленькомъ-съ, отвѣчалъ Андрей Иванычъ. Въ большомъ, слышно, онъ не живетъ. Только ходитъ обѣдать и по вечерамъ иногда чай пьетъ.
— Хорошо.
— Да что хорошаго, Юлія Тимоѳеевна, помилуйте! Самимъ вамъ, я думаю, лучше моего извѣстны всѣ обстоятельства дѣла. Сосѣди ближайшіе… только черезъ рѣчку… и Василій Ѳедоровичъ тоже въ сосѣдской пріязни съ полковникомъ живутъ.
— Это я все знаю безъ того, что вы мнѣ трудитесь объяснять, возразила Юлія Тимоѳеевна. Василій Ѳедоровичъ такой же упрямецъ, какъ и вы: я дала себѣ слово больше не спрашивать его!
— То-то вотъ, сударыня, Юлія Тимоѳеевна! подхватилъ старичекъ, постукивая въ табакерку: кому нѣтъ бѣды, а ко мнѣ пришла. Супруга вашего вы не хотите спрашивать; а я разшевеливай мою старую голову: отвѣчай вамъ.
— Не безпокойтесь, Андрей Иванычъ. Вашу голову я вамъ сама пошевелю; вы только отвѣчайте.
— Юлія!
— Ничего, тетушка! начнемте же, говорила Юлія Тимоѳеевна. Понюхайте табачку, Андрей Иванычъ. Вы сѣли въ маленькомъ домѣ, который въ саду и начали говорить о баранахъ. Что же вы замѣтили: въ комнатахъ есть что нибудь особенное?
— Ничего особеннаго. Простота, какъ есть простота, подтвердилъ Андрей Ивановичъ: только книгъ очень много: по всѣмъ всюдамъ книги разложены, ну и оружіе тоже разное есть: въ кабинетѣ отличнѣйшая черкеская винтовка и шашка висятъ…. турій рогъ большой (значитъ, т. е. тура, что на Кавказѣ звѣрь такой есть), обдѣланъ по концамъ въ серебро съ чернью и на серебряной цѣпи вздѣтъ. Уже кто его знаетъ? Пороховница ли — то на порохъ, или фляга хорошая для рома, на охоту ходить? Вещь хорошая.
— И только? спросила терпѣливо Юлія Тимоѳеевна.
— Да, только-съ.
— А самаго хозяина вы одного видѣли?
Въ отвѣтѣ на этотъ вопросъ, было, повидимому, какое-то затрудненіе. Старичекъ зорко взглянулъ на свою довѣрительницу, но Настасья Николаевна успѣла вовремя опустить глаза и уклониться отъ его взгляда.
Андрей Ивановичъ понюхалъ табачку.
— Вы одного его видѣли? повторила настойчиво Юлія Тимоѳеевна прежній вопросъ.
— Т. е. какъ вамъ сказать, сударыня? пробормоталъ управляющій, поднимая руку къ лысой своей головѣ. На старости будто лгать не приходится. Въ маленькомъ домѣ одного….
— А когда вы пошли въ большой, вы видѣли ее, Андрей Иванычъ?
— Жюли! воскликнула съ притворнымъ или непритворнымъ ужасомъ Настасья Николаевна.
— Тетушка, что же здѣсь такого? живо отвѣтила племянница. Всѣ знаютъ и говорятъ дѣло давно извѣстное всѣмъ и каждому, и Андрей Иванычъ развѣ намъ чужой, чтобы можно было бояться компрометировать себя передъ нимъ?… Я васъ спрашиваю, Андрей Иванычъ: видѣли вы стряпиху?
— Видѣлъ-съ! не потаю грѣха: гостемъ у нея былъ, чай пилъ.
— Поздравляю васъ! проговорила Настасья Николаевна.
— Истинное поздравленіе, матушка, подтвердилъ управляющій, разводя руками. Окончили мы тогда насчетъ барановъ, продолжалъ онъ:— посмотрѣлъ я, назначилъ, какихъ слѣдовало, и ужь вынулъ бумажникъ разсчитаться, чтобы ѣхать. «Нѣтъ, постойте», говоритъ онъ. «Деньги не уйдутъ. Пойдемте прежде, чаю напьемся». Время точно такое было, что пора чай пить. Всходимъ на крыльцо большаго дома… Господи, Твоя воля! думаю. На старости лѣтъ къ кому пришлось идти на поклонъ?… Душа даже повернулась. Онъ прямо, какъ вошелъ, и говоритъ: «Вѣра, мы къ тебѣ пришли чай пить. Напои насъ». Вѣра эта уже, видно, ждала его. Чай совсѣмъ былъ готовъ и подали намъ. Такъ вы не повѣрите, и чай-то въ горло не идетъ. Онъ выпилъ стаканъ, говоритъ: «Пожиже потрудись мнѣ налить. Ты знаешь, Вѣра, я не люблю лѣтомъ крѣпкаго чая». Ну, то-есть, совершенно, какъ есть мужъ и жена, и зазору никакого нѣту! Какъ вотъ бы я своей Прасковьѣ Петровнѣ говорилъ: «Покрѣпче, матушка, съ ромкомъ мнѣ налей; я жиденькаго не люблю». Все одно, какъ есть, напримѣръ, и различія нѣту!… Хоть бы, прости Господи, волосъ-то моихъ сѣдыхъ постыдился и не заставлялъ бы меня, грѣха на душу принимать.
— А вамъ въ чемъ же грѣхъ? опросила Настасья Николаевна.
— Въ осужденіи, матушка: не осудите, да не осуждены будете. А окаянный языкъ все свое говоритъ: тѣмъ паче, зная Михайла Иваныча, каковъ онъ есть человѣкъ по своему уму…. по своему образованью…. при эдакомъ теперь состояніи…. Ну, въ молодости, кто говоритъ? съ кѣмъ чего не бывало? да пора человѣку и образумиться, совѣсть узнать; не много — не мало, говорятъ, пятнадцать лѣтъ живутъ, не разъѣзжаются на этакомъ стыдѣ.
— Bon Dieu! произнесла Настасья Николаевна.
— Да-съ, продолжалъ Андрей Ивановичъ:— тогда только что пріѣхалъ сюда изъ лицея, что ли? (мальчишечка еще былъ безбородый, изъ себя красавецъ), она какъ заманила его, и пошло, и пошло… Стряпчій ее бросилъ, она переѣхала къ нему и живутъ, какъ повѣнчанные. Въ церковь въ одномъ экипажѣ ѣздятъ…. Говорятъ, и бумагу они межъ собой такую сдѣлали: кто прежде умретъ, того имѣніе другому достанется… То есть, ума человѣческаго не приложишь, какъ этакое отуманеніе можетъ человѣкъ на себя напустить. Подлинно, что врагъ силенъ. И хотя бы уже она хороша была. А то, коли и было добро, такъ ужъ давно прошло…. По неволѣ подумаешь, что тутъ не безъ чего.
— Какъ не безъ чего! спросила Настасья Николаевна.
— А такъ не безъ чего, отвѣчалъ Андрей Иванычъ:— что лѣпятъ туману какого нибудь въ глаза Михайлу Иванычу, чтобъ онъ не видѣлъ ничего.
— Да онъ и не видитъ! подхватила Юлія Тимоѳеевна. Онъ никого, ни одной женщины, кромѣ ея, не видитъ!
— Ты горячишься, Жюли. Un peu de calme.
Замѣчаніе это подѣйствовало на молодую женщину въ обратномъ смыслѣ.
— Позвольте, тетушка, сказала она. Конечно, вамъ не надобно доказывать, что не для одного деревенскаго воздуха привозила сюда племянницу княгиня. Намъ всѣмъ извѣстно, и Марья Львовна не скрывала, что она свою московскую вдову единственно выписывала въ видахъ на Михайла Ивановича… однако онъ не обратилъ на ту ни малѣйшаго вниманія, и, наконецъ, на кого изъ насъ обращаетъ онъ его хоть нѣсколько?
— Жюли!
— Да, ma tante. Онъ бываетъ въ обществѣ, хотя не вездѣ и не всегда; но онъ отдаетъ себя болѣе мужчинамъ. Съ нами онъ очень мило вѣжливъ; но вы не вырвете у него ни слова, ни улыбки; однимъ словомъ, очень понятно, что онъ не хочетъ и не ищетъ ничего…
— Потому что все нашелъ въ этой женщинѣ? замѣтила съ холоднымъ сарказмомъ Настасья Николаевна.
— Вѣроятно! и я желала бы только знать, какимъ зельемъ она его опаиваетъ.
— Повѣрь, самымъ простымъ, проговорила опять съ улыбкою Настасья Николаевна.
— Нѣтъ, chère tante, оно не такъ просто, какъ вы думаете. Вы знаете, продолжала Юлія Тимоѳеевна:— моя няня — женщина такая, что не станетъ лгать. Ей случилось быть на ихъ дворѣ (его не было дома). Горничныя дѣвушки позвали ее въ комнаты, угостить. Она входитъ въ дѣвичью и видитъ, что среди лѣта, топится печка, и у печки сидитъ, пригнувшись на ногахъ, бѣлобородый старикъ и помѣшиваетъ уголья. Когда няня заглянула въ печку, тамъ было, по крайней мѣрѣ, двѣнадцать разныхъ горшечковъ и кувшинчиковъ, которые всѣ сверху замазаны были тѣстомъ, и въ нихъ что-то варилось. «Что это?» спросила она у дѣвушекъ. Тѣ переглянулись одна съ другою. «Да», говорятъ: «извѣстно что: барину любъ-траву готовятъ.»
— Это есть!… это можетъ быть! подтвердилъ Андрей Ивановичъ. Давно слышно было, что къ ней разныхъ ворожей изо всѣхъ мѣстъ возятъ.
— Какой вздоръ? произнесла Настасья Николаевна. И ты можешь этому вѣрить, Юлія?
— Я не вѣрю, возразила Юлія Тимоѳеевна. Но объясните мнѣ, ma tante, чтобы я поняла: какимъ образомъ человѣкъ, въ положеніи Михайла Ивановича, могъ такъ на долго отдаться женщинѣ безъ всякаго образованія (объ умѣ ея мы не знаемъ)? Женщинѣ, которая старѣе его, по крайней мѣрѣ, десятью годами, которая румянитъ свои жирныя щеки…. Марья Львовна говоритъ, что она ручается своею головою, будь эта женщина ему жена, Михайло Ивановичъ не выжилъ бы съ нею двухъ дней. Онъ бы бросилъ ее однажды навсегда, предоставивъ ей все, чего бы она хотѣла. А между тѣмъ, эта привязанность безъ правъ, безъ основъ, безъ обаянья красоты (Юлія Тимоѳеевна становилась краснорѣчивою) и продолжающаяся годы… десятокъ съ половиною лѣтъ; тетушка, отъ чего это?
— Отъ безнравственности… отвѣчала Настасья Николаевна и хотѣла еще что-то сказать, Юлія Тимоѳеевна тоже поднялась съ дивана, чтобы возражать; даже Андрей Ивановичъ пошевельнулся въ креслахъ и готовъ былъ полуоткрыть ротъ, какъ вдругъ все остановилось. Настасья Николаевна приподняла указательный палецъ и произнесла: «тс!»
На балконъ медленно всходила легкою поступью молодая дѣвушка и пріостановилась у затворенной двери, съ полузастѣнчивою улыбкою и птичкою въ рукахъ. Андрей Ивановичъ поспѣшилъ отворить передъ нею дверь, и она вошла, немного краснѣя отъ непривычки еще принимать услуги.
— Благодарю васъ… сказала она не совсѣмъ слышно.
— Катерина, вотъ кузина твоя… начала было Настасья Николаевна.
— Тетушка, предоставьте намъ самимъ познакомиться, перебила ее Юлія Тимоѳеевна и очень ласково взяла кузину за обѣ руки.
— Прежде, чѣмъ говорить съ вами, на васъ надобно насмотрѣться, кузина, сказала она. Но, женщины, мы съумѣемъ сдѣлать то и другое вмѣстѣ. Однакожъ, я еще не видала вашихъ глазъ,— взгляните на меня, кузина, и скажите, зачѣмъ у васъ воробей въ рукѣ?
Обѣ кузины встрѣтились молодыми глазами и разсмѣялись.
— Я нашла его подъ деревомъ и взяла.
— Молоденькаго воробья? И вы, вѣроятно, полагали, кузина, что это соловей?
— Немного.
Милое полупризнаніе это и за нимъ взглядъ и улыбка совершенно познакомили двоюродныхъ сестеръ.
— А я васъ помню, отнеслась Катерина къ Андрею Ивановичу, съ граціозностью несмѣлаго ребенка, желающаго приласкаться.
На нее именно надо было насмотрѣться. Въ изящной простотѣ совершенно бѣлаго, аристократическаго наряда, съ откинутыми крупными локонами на молодую шейку и держа въ рукахъ птичку, она вселяла въ душу радость своею тихою, плѣнительною и полузастѣнчивою улыбкою. Что-то невыразимо чистое, какъ бы сходило на нее отъ красоты ея прекраснаго лба… Наконецъ эта нѣжность темно-синихъ, широко открытыхъ глазъ и зоркая ясность молодаго взгляда…такъ что Настасья Николаевна имѣла полное право сказать съ гордостью: «Катерина не дурна!»
— Поди сюда, Катерина, ближе ко мнѣ… проговорила она и осторожно высвободила у дочери изъ локона сучекъ груши съ тремя зелеными листьями, картинно запутавшійся ей сзади въ волосы и оттянувшій одинъ пышный локонъ почти до пояса.
Не сдѣлавъ по этому случаю никакого замѣчанія и отпустивъ отъ себя дочь словомъ: «довольно», Настасья Николаевна положила грушевой сучекъ на столъ и слегка позвонила.
— Щипцы. Подвить локоны Катеринѣ Григорьевнѣ и мнѣ одѣваться, приказала она вошедшей дѣвушкѣ. Андрей Иванычъ, о лошадяхъ распорядитесь… а вы, Катерина, думаете съ собою взять въ гости свою птичку, или что съ нею располагаете дѣлать?
— Мама, я не знаю, отвѣчалъ смущенный ребенокъ. Она умретъ… Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ она жива была.
— Въ такомъ случаѣ, отвѣчала Настасья Николаевна:— я совѣтую тебѣ поручить птичку Андрею Иванычу. Она еще очень мала и ее надобно возвратить въ гнѣздо, изъ котораго, по всей вѣроятности, она упала.
— Да, матушка, Катерина Григорьевна! говорилъ Андрей Иванычъ, кланяясь и протягивая руку. Пожалуйте мнѣ, и не извольте ужъ безпокоиться: все будетъ хорошо! Я даже вамъ угадаю какъ разъ, гдѣ вы изволили птичку-то взять: подъ старой грушею, какъ вотъ отъ бесѣдки идти. Тамъ въ дуплѣ ихъ сотни водятся.
— Вы ее туда отнесете? спросила не твердо Катерина.
— Уже не извольте безпокоиться. Пожалуйте только, матушка, въ мои руки… Я вотъ сейчасъ иду распорядиться о лошадяхъ.
И выманивъ такимъ образомъ у милой институтки, какъ у малаго ребенка, птичку, Андрей Ивановичъ, неостанавливаясь, понесъ ее, сопровождаемый внимательнымъ взглядомъ Катерины.
— Одѣваться мнѣ! торжественно повторила Настасья Николаевна, и вслѣдъ за тѣмъ удалилась въ свою уборную.
Вошла дѣвушка въ чистѣйшемъ передникѣ, съ разогрѣтыми щипцами; она подвила Катеринѣ Григорьевнѣ локоны, подобрала каждый волосокъ къ волоску, за тѣмъ стала передъ ней на колѣна и расправила каждую складочку, малѣйшій, чуть зажавшійся рубчикъ ея бѣлаго платья. Отошедши къ дверямъ, дѣвушка еще постояла, посмотрѣла издали: точно ли все въ должномъ порядкѣ, и удалилась.
Кузины остались однѣ.
Онѣ ушли походить въ прохладный, полутемный залъ, съ цвѣтами и опущенными маркизами.
— Какъ здѣсь хорошо!.. сказала, съ чувствомъ живаго удовольствія, Катерина.
— Очень пустынно: я не люблю такъ, отвѣчала Юлія Тимоѳеевна.
— У Марьи Львовны теперь уже всѣ съѣхались… Сколько новаго ждетъ тебя, Катишь!
— Да, много новаго, задумчиво, подтвердила молоденькая институтка. И много тамъ бываетъ, кузина?
— Всѣ.
— Ахъ, лучше, если бы не было никого!
— Какая ты удивительная дикарка, Катерина! сказала Юлія Тимоѳеевна:— ma tante прекрасно поступаетъ, что прямо вывозитъ тебя. И за тѣмъ, посылая рукою кокетливый поцѣлуй, она добавила: Вы слишкомъ милы, кузина, чтобы оставлять васъ блуждать по темнымъ заламъ… а въ утѣшенье вамъ могу сказать, что вы, между прочимъ, увидите тамъ одно, очень замѣчательное лицо.
— Кого это, кузина?
Юлія Тимоѳеевна взглянула на дверь.
— Михайла Ивановича Богомолова, моего самаго близкаго сосѣда.
— И вы мнѣ скажете, кузина, что въ немъ замѣчательнаго? проговорила, съ несмѣлымъ любопытствомъ, молодая Катерина.
— Замѣчательнаго? повторила Юлія Тимоѳеевна, невольно возвращаясь къ предмету своего разговора: во-первыхъ, онъ самъ больше всего, а потомъ одна исторія, довольно большая.
— Вы мнѣ разскажете ее, кузина?
— Нѣтъ, дитя мое! сказала Юлія Тимоѳеевна. Тебѣ еще рано знать.
— Voilà… Зачѣмъ же меня взяли изъ института?… Нѣтъ, вы скажете! говорила Катерина, ласкаясь къ кузинѣ, со взглядомъ любопытствующей женщины, и въ тоже время, какъ нѣжный ребенокъ, приклонивъ къ ней свою молодую головку и осыпавъ ей все плечо своими густыми, темнорусыми локонами.
— Какъ ты настойчива, Катишь: я не подозрѣвала, защищалась Юлія Тимоѳеевна. Что я могу тебѣ сказать, другъ мой? Тетушка услышитъ… Исторія тутъ большая. Представь себѣ прекраснаго мужчину, какъ только можешь вообразить, и имъ овладѣла недостойная, во всѣхъ отношеніяхъ, женщина.
— Какъ это овладѣла? спросила институтка. Онъ женатъ на ней?
— Нѣтъ, она чужая жена.
— И онъ ее любитъ! сказала Катерина, закрывая себѣ лицо обѣими руками и, покраснѣвъ, отошла на нѣсколько шаговъ въ сторону… Онъ не хорошій человѣкъ.
— Ну, нѣтъ! очень хорошій… говорила Юлія Тимоѳеевна. Въ томъ все и дѣло, милая, что я не вѣрю — чтобы онъ любилъ эту женщину. Онъ не можетъ ее любить; а между тѣмъ онъ не оставляетъ ее…
— Онъ не хорошій человѣкъ! повторила Катерина, склоняясь головою надъ цвѣтами, которые дышали чистымъ ароматомъ въ ея чистое, молодое лицо.
Но продолжать разговора нельзя было. По гостиной слышались шаги Настасьи Николаевны, и она вошла въ залъ, сверкая переливами своего сѣро-серебристаго дама.
— Мы ѣдемъ; все готово, сказала она.
Катеринѣ подали пастушескую шляпку: не оправившись даже передъ зеркаломъ, она торопливо завязывала ленты и, подъ вліяніемъ своего волненія, пошла по залѣ, не замѣчая того, что готова была миновать двери къ выходу…
— Сюда пожалуйте-съ! указалъ ей ливрейный лакей.
Настасья Николаевна, поддерживаемая съ обѣихъ сторонъ, спускалась по парадной лѣстницѣ, отдавая хозяйственныя приказанія Андрею Ивановичу. Ниже, нѣсколькими ступенями, лакей Юліи Тимоееенны едва успѣвалъ слѣдовать за ея живымъ, порывистымъ стремленіемъ, и, въ отдаленіи, надъ всѣми, рисовалась легкая бѣлая фигура молодой дѣвушки, которая съ граціозной медлительностію переступала съ ступени на ступень…
Дамы сѣли въ одну карету. Великолѣпной масти сѣрыя лошади рванулись, и экипажъ понесся зеленымъ проселкомъ, рѣя между поспѣвающими хлѣбами.
Воспользуясь безпредметною степною дорогою, можно было бы теперь объяснить нѣкоторыя обстоятельства, заявленныя въ началѣ этой исторіи, но врядъ ли это будетъ необходимо: такъ, напримѣръ, о Михайлѣ Иванычѣ, были обыкновенные сосѣдскіе толки, съ тою единственно разницею, что обо всемъ этомъ толковали, толковали, и наконецъ ужъ перестали, и только Юлія Тимоѳеевна, съ небольшимъ годъ какъ вышедшая замужъ, заинтересовалась своимъ сосѣдомъ и подняла съ новою силою — старую исторію, къ которой, надобно сказать, и всѣ прочіе обращались очень охотно, можетъ быть, потому что случай представлялся необыкновенный. Въ нашей провинціальной деревенской жизни, слыхано ли было что нибудь подобное тому, о чемъ говорилъ старикъ-управляющій и говорилъ совершенно вѣрно: Полковникъ… чужая жена… почти пятнадцать лѣтъ!… Недоумѣніе смѣнялось нравственнымъ ужасомъ; ужасъ уступалъ мѣсто новому недоумѣнію. Но что болѣе всего было необычайно въ этомъ необычайномъ случаѣ, такъ это полное спокойствіе участвующихъ въ немъ лицъ. Ничто, казалось, ни внутри, ни извнѣ, не могло потревожить, или въ чемъ либо измѣнить ихъ отношеній, а давность времени пріучила даже самое общество, и сдѣлала его, если не снисходительнымъ, то достаточно равнодушнымъ.
Женщина, о которой здѣсь идетъ рѣчь, ни какимъ образомъ не принадлежала къ сосѣдственному кругу Настасьи Николаевны, и только иногда, въ церкви, она проходила передъ нимъ, шумя своимъ нарядомъ и возбуждая то холодное презрѣніе, которое не глядитъ и не видитъ, хотя въ тоже время не мѣшаетъ дамамъ разбирать впослѣдствіи всѣ малѣйшія статьи туалета. Самъ же Полковникъ, напротивъ, былъ слишкомъ виднымъ звеномъ въ аристократической сосѣдственности. Несмотря на это, однако, первое время едва-ли бы и его стали принимать; но онъ самъ не домогался того: служилъ сначала на Кавказѣ, жилъ потомъ уединенно здѣсь, покупалъ себѣ имѣніе, ѣздилъ въ другія свои имѣнія въ сосѣдственной губерніи; оставался тамъ довольно надолго и опять возвращался, когда начинали поговаривать уже о разрывъ — о Калипсо, оставленной велемудрымъ Уллисомъ.
По временамъ, полковникъ сталъ появляться въ обществѣ, но это ни мало не было домогательствомъ съ его стороны; а прямымъ, естественнымъ слѣдствіемъ сосѣдственныхъ отношеній. И какъ онъ бывалъ еще не вездѣ и при томъ не всегда, изъ этого вышло то, что дома, которые посѣщалъ онъ, стали вмѣнять себѣ это въ нѣкоторое отличіе и принимать полковника, какъ нельзя лучше. Впрочемъ, онъ примкнулъ себя совершенно къ мужскому обществу, и у дамъ, кто бы онѣ ни были, не бывалъ — въ томъ числѣ и у Настасьи Николаевны, такъ какъ она была вдова, и единственный сынъ ея находился на службѣ. Мужчины, съ своей стороны, охотно посѣщали Михайла Ивановича, но или по снисходительности, или по уважительному чувству скромности, только всѣ они, подобно супругу Юліи Тимоѳеевны, не сообщали ничего, или почти ничего, такъ что домикъ, чуть мелькавшій въ садовой тѣни и обозначавшійся по угламъ пирамидальными тополями, оставался сокровеннымъ, какъ Изида.
Пробовали прмподнять этотъ покровъ съ другой стороны, но и тутъ безъ успѣха.
У такъ называемой «стряпчихи», тоже образовался свой кружокъ изъ мелкопомѣстныхъ помѣщиковъ и помѣщицъ, которые не считали себя въ правѣ быть слишкомъ щекотливыми въ отношеніи такой сосѣдки, которая такъ охотно ихъ угощала; но сколько бы они не оставались у нея, какое бы угощеніе не происходило — никогда однако не видали кончика сапога полковника.
Карета неслась со всею быстротою шести прекрасныхъ лошадей, грызшихъ удила и веселымъ фырканьемъ предсказывавшихъ, что гостямъ будутъ рады. Едва успѣла въ зеленой луговинѣ сверкнуть маловодная степная рѣчка, какъ карета уже пронеслась по ея дребезжащему мостику, на полныхъ рысяхъ поднялась въ гору, и рощею саженныхъ сосенъ съ примѣсью березъ, по аллеѣ, понеслась къ виднѣющемуся дому, врѣзываясь въ песокъ и широкимъ слѣдомъ вносясь подъ перестиль подъѣзда, гдѣ четыре лакея съ салфетками въ рукахъ показались на встрѣчу.
У Марьи Львовны уже обѣдали.
— Жюли, дай руку Катеринѣ…
И за Настасьей Николаевною, вступавшей въ залу, наполненную гостями, цвѣтами, предшествуемой маленькою тревогою ея нежданнаго прибытія, шумомъ отодвигающихся стульевъ и восклицаніями хозяйки, входила смѣющаяся Юлія Тимоѳеевна, объ руку съ своей кузиною, которая, въ противоположность ей, была нѣсколько блѣдна и рѣшительно не улыбалась.
— Я виновата! Мы нѣсколько опоздали и вамъ, уважаемая Марья Львовна. Но судите сами: только вчера я съ дороги; кажется, еще слышу звонъ московскихъ колоколовъ въ ушахъ. Но упустить такой прекрасный, пріятный для насъ всѣхъ день и не представить вамъ свою Катерину — я не могла, говорила Настасья Николаевна.
Хозяйка, очень милая и любезная, благодарила, но она не обладала достоинствомъ спокойной величавости Настасьи Николаевны и, видимо, была суетлива и озабочена, какъ ей помѣстить за столъ прибывшихъ гостей. Она подвигала свой собственный приборъ на край, чтобы освободить нѣсколько мѣста.
— Не безпокойтесь, другъ мой, Марья Львовна, мы, какъ опоздавшія, по справедливости, заслуживаемъ наказанія за наше промедленіе, и вы насъ посадите за особый маленькій столъ, въ примѣръ другимъ и въ наше собственное наученіе. Нѣтъ, пожалуйста! успокойте нашу совѣсть, и моей институткѣ это будетъ очень милымъ напоминаніемъ ихъ исправительныхъ маленькихъ обѣдовъ, прошу васъ.
Такимъ образомъ, довольно непріятное положеніе хозяйки было устранено съ самой непринужденной любезностью.
Менѣе, чѣмъ въ пять минутъ, маленькій столъ былъ накрытъ и поставленъ въ верхнемъ концѣ большаго стола, отъ правой руки хозяйки.
— Какъ весело! Мы наказанныя! восклицала Юлія Тимоѳеевна, прислушиваясь въ тоже время къ тому, что говорилъ ей Василій Ѳедоровичъ, который всталъ, чтобы принять жену и остался за маленькимъ столикомъ, изъявляя уваженіе тетушкѣ и знакомясь съ новой своей кузиною.
— Юлія Тимоѳеевна! отнесся съ конца стола одинъ изъ молодыхъ людей.
— А какъ вы можете говорить съ наказанными? Кузина, другъ мой! что слѣдуетъ тому, кто отъ большаго стола заговоритъ съ наказанными за маленькимъ?
— Онъ подвергается тому же самому наказанію, отвѣчала съ маленькою застѣнчивостью, улыбаясь, Катерина.
— Слышите, Николай Сергѣевичъ, пожалуйте.
Николай Сергѣевичъ весело бросилъ салфетку и явился у маленькаго стола. Какъ оставалось одно мѣсто возлѣ Катерины, то онъ поклонился ей, прося позволенія раздѣлить съ ней тяжелый гнетъ общаго наказанія.
Это очень оживило обѣдъ, который нѣсколько пріостановился за большимъ столомъ, пока первыя кушанья подавали на маленькій.
Взгляды, веселый смѣхъ, коротенькіе переговоры изъ двухъ, трехъ словъ и большая доля внимательности хозяйки, были обращены къ маленькому столу. Но Юлію Тимоѳеевну будто не совсѣмъ это удовлетворяло. Она по немногу наклонялась впередъ и, казалось, не прочь была уловить чей-то взглядъ; но не успѣвая, вѣроятно въ ожидаемомъ, откидывалась на спинку стула и продолжала весело шутить, смѣясь и разсыпая свои милыя слова, и вводя въ разговоръ Катерину.
Обѣдъ окончился часу въ осьмомъ прекраснаго лѣтняго вечера. Группы гуляющихъ разсыпались между цвѣтниками и по затѣйливому лабиринту стариннаго сада. Но нѣкоторыя дамы почтенныхъ лѣтъ, (въ томъ числѣ и Настасья Николаевна), заняли мѣста на балконѣ, и за чашкой кофе говорили не столько между собою, сколько съ тѣми лицами, которыя проходили въ садъ и прежде, чѣмъ спускались съ ступеней балкона, вмѣняли себѣ въ непремѣнный долгъ, по тому или другому случаю, остановиться здѣсь и сказать нѣсколько привѣтственныхъ, уважительныхъ словъ, или хотя ограничиться легкимъ спросомъ о здоровьѣ. Послѣ чего, можно было замѣтить, что всѣ лица проворно сходили съ балкона и направлялись въ ту или другую сторону, поскорѣе съ глазъ почтеннаго засѣданія, которое какъ бы приняло на себя обязанность хранить входъ подъ зеленыя кущи сада, дозволяя выкупать его маленькой лестью.
Послѣ многихъ другихъ, въ дверяхъ изъ гостиной, показался, наконецъ, мужчина прекраснаго роста, съ благородной осанкой который, взглянувъ, молча склонилъ голову передъ Настасьей Николаевною и, неостанавливаясь, проходилъ балконъ.
— Михаилъ Ивановичъ! произнесла та.
— Вамъ угодно меня? спросилъ онъ, повернувшись.
— Да! какъ хозяйка, я имѣла въ виду поблагодарить васъ за одолженіе, которое вы оказали моему управляющему, и хоть недавно еще пріѣхала, однако онъ успѣлъ ужъ сообщитъ, мнѣ,— произнесла Настасья Николаевна, съ своей величавой, естественной важностью.
— Это, вѣроятно, насчетъ той маленькой покупки?
— Да, точно.
Михаилъ Ивановичъ поклонился и вѣжливо возразилъ, что это рѣшительно не стоитъ благодарности, тѣмъ 6олѣо, что порода стадъ испанской овцы Настасьи Николаевны не уступаетъ ни въ чемъ какой либо другой породѣ и, если управляющій покупалъ у него, то, вѣроятно, по извѣстному хозяевамъ, ревнивому чувству, заставляющему полагать, что у другаго лучше.
— Оно можетъ быть, согласилась Настасья Николаевна. Я не спеціалистка въ этомъ дѣлѣ, но тѣмъ не менѣе, все-таки благодарю васъ.
Михаилъ Ивановичъ, молча, отвѣчалъ на это поклономъ и принялъ чашку у Настасьи Николаевны.
— Но я задержала васъ. Вы шли насладиться вечеромъ.
— За картами, сказалъ Богомоловъ. Мы, играющіе, избрали себѣ мѣсто въ уединенной бесѣдкѣ, я товарищи ждутъ меня.
Затѣмъ, онъ слегка поклонился всѣмъ, и неторопливыми шагами направился по прямой, широкой аллеѣ, и долго еще можно было слѣдить, какъ шелъ онъ, одинокій, по залитой солнцемъ аллеѣ.
Марья Львовна говорила, что она не балъ даетъ, а устроиваетъ лѣтній деревенскій вечеръ, и вечеръ самъ по себѣ былъ очень хорошъ; а съ умѣньемъ и охотою доброй хозяйки, вышелъ, какъ нельзя лучше.
Чтобы избавить своихъ гостей отъ неизбѣжной духоты, Марья Львовна очень остроумно придумала для танцевъ другое мѣсто. Къ саду у ней примыкали великолѣпные остатки дубоваго лѣса. Матерыя деревья, стоя по одиночкѣ и какъ бы кличъ кликая, простирали другъ къ другу вѣтви, и вотъ подъ этимъ-то вѣковымъ осѣненьевъ устроили простой помостъ, выгладили его, вылощили. Сама Марья Львовна пробовала танцовать на немъ. Ей непремѣнно хотѣлось дать своей площадкѣ правильный видъ квадрата, и чтобъ на всѣхъ четырехъ углахъ стояло по дубу, а въ срединѣ пятый, и для этого пало нѣсколько питомцевъ столѣтій.
Когда достаточно стемнѣла окрестность и потухли тихія окраины голубаго неба,— Марья Львовна пригласила гостей въ свой импровизированный вокзалъ, а чтобы придать площадкѣ болѣе свѣтозарности, окружающая ее мѣстность была слабо освѣщена. Развѣшанные по вѣтвямъ деревьевъ фонари, мерцая въ густотѣ листьевъ, мало проливали свѣта, и гостямъ, выходившимъ прямо изъ полумрака темнѣющейся массы деревьевъ, представлялось неожиданное явленіе: четыре по угламъ дуба, густо осыпанные у своихъ корней плошками, по всему стволу были увиты гирляндами огней; во мхѣ и наростахъ, темная кора дубовъ казалась пламенѣющею. Огненныя гирлянды, дойдя до вѣтвей, разсыпались по всѣмъ направленіямъ и блестѣли, какъ брызгами, сверкающими огоньками. Но вся красота и эффектъ освѣщенія соединены были еще болѣе на главномъ среднемъ дубѣ. Превышая другихъ ростомъ и широкимъ разметомъ вѣтвей, обвѣшанный по всѣмъ сучкамъ разноцвѣтными китайскими фонариками, онъ казался обремененнымъ какими-то дивными, золотившимися плодами и, въ полномъ смыслѣ этого выраженія, горѣлъ, не сгарая.
Между тѣмъ, недалеко стоящія группы деревьевъ, лѣсные кусты и тепличныя растенія, вынесенныя къ площадкѣ, перехватывали свѣтъ и за живой зеленой оградой ихъ тотчасъ вставалъ полумракъ и наводилъ легкія тѣни. Добрая Марья Львовна позаботилась, чтобы вездѣ, на свѣту и въ тѣни, были разостланы ковры, разставлены козетки, кушетки. Прямо передъ середнымъ дубомъ, въ разстояніи нѣсколькихъ саженей отъ площадки, былъ раскинутъ пестрый наметъ со всѣмъ убранствомъ парадной гостиной. Далѣе потомъ, какъ бы заканчивая всю эту картину общей свѣтлой чертою, пылали въ отдаленіи костры, и ихъ неровный, сверкающій блескъ, обставленный толпами собравшагося народа, составлялъ чудную кайму, съ фантастическимъ узоромъ темныхъ, мелькающихъ группъ; а ниже, по косогору, языки отъ пламени отражались въ зеркальной поверхности широкаго пруда. Праздникъ былъ особенно хорошъ для дамъ, потому что въ тихой, млѣющей прозрачности ночи, подъ свѣтозарными деревьями и въ темномъ, широкомъ контуръ обступающей издали мглы и понависшихъ вѣтвей лѣса, онъ казались чрезвычайно легкими и граціозными. Юлія Тимоѳеевна, смѣнивъ свой богатый шелковый нарядъ на бѣлое, прозрачное платье и съ красными маками въ волосахъ, была настоящею шаловливой, прихотливою феей или бѣлокрылой бабочкою, носившеюся вокругъ огней. На молодой головкѣ Катерины вѣнцомъ блистали и благоухали бѣлыя розы.
Было уже за полночь. Катерина стояла подъ деревомъ. Она отдыхала одна въ близкой отъ свѣта полутѣни и, ища болѣе прохлады, поворотила лицо къ сторонѣ лѣса.
— Жюли, ma cousine! вы ко мнѣ идете? проговорила она. Не отвѣчая прямо ни слова, Юлія Тимоѳеевна бросила въ Катерину какимъ-то цвѣткомъ, весело говоря:— лови! Цвѣтокъ пролетѣлъ мимо и упалъ въ кусты.
— Я рада, что тебя встрѣтила, сказала Юлія Тямоесенна. Что ты здѣсь дѣлаешь въ уединеніи, мечтаешь?
— Не знаю, кузина! отвѣчала институтка.— Я будто отдыхаю отъ какого-то непонятнаго мнѣ счастья.
— Это счастье — твой первый балъ, Катишь! И точно, ты счастливѣе многихъ: твой балъ очень хорошъ — поздравляю тебя, сказала Юлія Тимоѳеевна, и съ живой граціей своихъ движеній провела рукою по волосамъ Катерины.
— Однако же твои розы завяли, сказала она. Тебѣ надобно перемѣнить ихъ… Вонъ кустъ бѣлыхъ розъ. Мы возьмемъ съ него дань свѣжими цвѣтами.
Кузины живо отдѣлились отъ группы деревьевъ и одна за другою, понеслись, какъ бабочки, къ свѣту.
— А вотъ и зеркало тутъ поставлено въ вѣтвяхъ, какъ это хорошо… Вы ma belle cousine, можете повѣрить своими глазами, достало ли у меня столько же искуства убрать вамъ голову розами, сколько исколоть себѣ руки шипами? говорила важнымъ, торжественнымъ голосомъ Юлія Тимоѳеевна; а Катерина стояла предъ нею, склонясь на одно колѣно и отдавая ей свою милую головку въ полное распоряженіе.
— Не надобно, кузина! я вѣрю вашимъ глазамъ болѣе, нежели собственнымъ — болѣе, чѣмъ всѣмъ зеркаламъ! отвѣчала она весело, поднимаясь съ колѣнъ и цѣлуя на лету свою кузину… — а гдѣ, вы говорили, зеркало?
Живо полуоборотясь, чтобы найти его, Катерина стала прямо передъ стариннымъ, овальной формы, зеркаломъ въ золоченой рамѣ, которое было удивительно хорошо обвѣшано тонкими, свислыми вѣтвями плакучихъ березъ.
— Oh, ma cousine! дайте мнѣ сюда вашу руку, чтобы я точно повѣрила, что это не сонъ,— что я вижу себя не въ волшебное зеркало! говорила Катерина, беря за руку кузину.— Посмотрите сюда, взгляните, кузина: въ зеркало смотрится луна и сіяетъ мнѣ въ немъ! Вмѣстѣ съ своимъ лицомъ я вижу звѣзды тамъ… Oh, ma cousine! могла она только договорить.
— Да, это очень мило! подтвердила Юлія Тимоеесвна, поправляя свои красные маки. Ты еще будешь танцовать?
— Не знаю, кузина. Въ эту минуту я даже танцовать не хочу. Но…. заботливо сказала Катерина…. что же я сдѣлаю съ своими розами?
— Съ какими розами?
— Съ моими бѣдными, завядшими розами.
— Вотъ вопросъ! Разумѣется, оставь ихъ здѣсь: для этого мѣста очень достаточно.
— Бросить мои розы, чтобы ихъ затоптали, истерли подъ ногами! нѣтъ, кузина, я не согласна.
— Chère amie, Катерина, ты уже вышла изъ института, замѣтила Юлія Тимоѳеевна.
— Ахъ, ma cousine! Какъ вамъ сказать? Поймите меня, возразила та:— сами вы говорите, что это первый мой балъ и что въ немъ есть что-то дорогое… И это мои первыя розы, первый вѣнокъ, который былъ на моей головѣ и онъ завялъ на моихъ волосахъ…. Кузина! я слышала запахъ этихъ розъ вмѣстѣ со всѣмъ тѣмъ, что я видѣла и слышала впервые… Въ этомъ есть что-то такое, кузина, что я не оставлю своихъ розъ, не дамъ, чтобы ихъ истоптали…
— Помилуй! Что же ты съ ними будешь дѣлать? сказала Юлія Тимоѳеевна.
— Что нибудь, кузина. Когда я вонъ смотрю на этотъ костеръ, который пылаетъ тамъ, въ отдаленіи, мнѣ представляется, какъ древніе сожигали то, что они любили, и потомъ хранили пепелъ своихъ милыхъ.
— Прекрасно! ты мнѣ отвѣчаешь свой урокъ des coutumes des anciens, сказала Юлія Тимоѳеевна. Allons, ma cousine! Нельзя же тебѣ одной отправиться къ кострамъ, чтобы совершить тамъ всесожженіе твоихъ розъ.
— А почему нельзя?
— У этой дѣвочки бездна рѣшимости! подумала про себя Юлія Тимоѳеевна.
— Жюли, ma cousine! просила милымъ ласкающимъ голосомъ Катерина. Я знаю: мнѣ не позволятъ, чтобы я держала при себѣ эти розы, я не могу съ ними явиться къ обществу, кузина, далеко ли здѣсь? Вы очень легки, я тоже не устала: мы перебѣжимъ туда въ нѣсколько минутъ; насъ не замѣтятъ. Я только брошу въ огонь розы, и потомъ мы прямо назадъ.
— А пепелъ?
Катерина улыбнулась улыбкѣ Юліи Тимоееенны.
— Я уже останусь безъ пепла, сказала она.
Юлія Тимоѳеевна засмѣялась звонкимъ, льющимся смѣхомъ, и нельзя сказать, чтобы ей не нравилось предложеніе прогуляться къ кострамъ, сдѣлать то, чего другіе не дѣлали. Но она, какъ хорошенькая женщина, привыкла, чтобы ее просили даже о томъ, чего она сама отъ души желаетъ.
— Нѣтъ, сказала она, нельзя.
— Нельзя, кузина? Какія вы!.. Ну, вонъ прудъ ближе,— пойдемте къ пруду. Я брошу свой вѣнокъ въ воду, какъ Офелія.
— Скажите! институтки знаютъ про Офелію…. Къ пруду имъ больше нельзя, Катерина.
— Когда вамъ нельзя, кузина, то мнѣ можно. Прощайте!
— Катерина! сказала Юлія Тимоѳеевна, удерживая ее за руку. Ты смѣла, какъ мальчикъ.
— Простите меня, ma cousine! Вы не хотѣли исполнить мою просьбу, и я не имѣю права принудить васъ, а также и вы…. не договорила Катерина.
Темные, голубые глаза ея блистали.
— О, да мы — огонь! на насъ только подуй…. Но ты, Катринъ, ошибаешься. Я сама хотѣла идти съ тобою; но надобно было подумать. Нельзя же намъ, двумъ дамамъ, перебраться такъ далеко черезъ лугъ, гдѣ не гуляетъ никто…. Но теперь вотъ что? Гдѣ мой мужъ? Я его все время не вижу… говорила Юлія Тимоѳеевна и внимательно смотрѣла но сторонамъ.
— Что за лица бродятъ! продолжала она. Ни къ одному отнестись не хочется. Пойдемъ, моя Катишь. Если не найдемъ Васи, мы поищемъ кого нибудь другаго. Кузины промелькнули за деревья.
Скачать