Bibra > Произведения > Все > Под каштанами Саксонскаго сада

Под каштанами Саксонскаго сада

Автор: Крестовский Всеволод Владимирович

Скачать

  

ПОДЪ КАШТАНАМИ САКСОНСКАГО САДА.
(изъ Варшавскихъ воспоминаній).

   — Послушайте, Крестовскій, такъ вы рѣшительно не вѣрите?

   — Рѣшительно не вѣрю.

   — Но, другъ Гораціо, вспомните старую истину, что есть многое въ природѣ…

   — Что и не снилось нашимъ мудрецамъ.— Очень хорошо помню и знаю. Но такъ какъ и не мудрецъ, во первыхъ,— а во вторыхъ, такъ какъ мнѣ вообще очень многое снится, то я и тѣмъ паче могу не вѣрить.

   — Такъ что-жь это, по вашему?

   — Галлюцинація, обманъ зрѣнія, обманъ чувствъ, ощущеній…

   — Ну, такъ, такъ, такъ! всеконечно такъ!.. Скажетъ человѣкъ себѣ хорошее слово въ родѣ какого-нибудь «рефлекса» или «галлюцинаціи» — и успокоится, и доволенъ собою, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ однимъ этимъ словомъ онъ все объяснилъ, все порѣшилъ, все покончилъ! Да скажите же вы мнѣ на милость: отчего, напримѣръ, эта самая ваша «галлюцинація» нигдѣ и никогда больше не повторялась со мною какъ «галлюцинація»,— и отчего, напротивъ, ощущеніе ея повторилось впослѣдствіи на яву, повторилось до поразительной тождественности съ тѣмъ самымъ ощущеніемъ, которое нѣкогда дала эта… ваша… «галлюцинація», какъ вы ее называете? Отчего-съ это?.. Что-же, въ самомъ дѣлѣ, Юмъ, что-ли, напустилъ ее на меня?

   — Не Юмъ, а извѣстное настроеніе, извѣстное состояніе нервовъ…

   — Знаю, знаю! за симъ по порядку должны идти «рефлексы» и прочее!.. Скажите, пожалуйста, вы какъ понимаете Юма?

   — Юма?.. Я его никакъ не понимаю.

   — Ну, нѣтъ, однако! Что это… какъ онъ, но вашему?

   — Полагаю, что ловкій престидижитаторъ — не болѣе.

   — Въ родѣ братьевъ Девенпортовъ? да?.. Нѣтъ, батюшка мой! Въ томъ то и сила, что это не фокусникъ, не шарлатанъ, а человѣкъ больной недугомъ той невѣдомой высшей силы, присутствіе которой въ немъ самомъ тяготитъ его. Что это за сила?— онъ и самъ того не знаетъ, но онъ боленъ ею. Замѣтьте еще вотъ какое обстоятельство: Юмъ никогда не дѣлалъ изъ своей силы предмета спекуляціи, онъ не давалъ за деньги публичныхъ представленій, не раскидывалъ афишъ, никогда не эксплуатировалъ своей способности въ пользу кармана. Мало того,— на сколько я его знаю,— онъ даже не любитъ говорить объ этой силѣ, онъ избѣгаетъ разговоровъ о томъ, что самому ему такъ тяжело, такъ непріятно. Онъ вообще очень скроменъ. Шарлатаны поступаютъ не такъ! Шарлатаны кричатъ, трубятъ о себѣ всевозможными способами, драпируются въ мантію таинственности и набиваютъ карманы рублями, мороча почтеннѣйшую публику. Братья Девенпорты, когда вамъ угодно, въ любую данную минуту, изобразятъ передъ вами свое спиритическое представленіе; съ Юмомъ же не такъ: зачастую у него проходитъ нѣсколько недѣль, нѣсколько мѣсяцевъ, когда эта сила оставляетъ его, и онъ тогда становится такимъ же обыкновеннымъ человѣкомъ, какъ вы, какъ я, какъ всѣ мы, грѣшные. Въ это время — засыпьте вы его всѣми сокровищами Голконды и Калифорніи — онъ ничего не покажетъ вамъ, но той простой причинѣ, что это внѣ его человѣческой возможности, что это совсѣмъ отъ него не зависитъ. Онъ за нѣкоторое время, за нѣсколько часовъ, вдругъ, что называется, ни съ того, ни съ сего, начинаетъ чувствовать приближеніе своего пароксизма. Онъ явно становится растроенъ, нервенъ, унылъ и просто боленъ передъ этимъ приближеніемъ — боленъ и послѣ пароксизма. Я видѣлъ его въ эти минуты и могу вамъ свидѣтельствовать, что это непритворно: такъ притворяться нельзя. Холоднаго пота на лбу и ста двадцати біеній пульса въ минуту — не сдѣлаешь себѣ никакимъ притворствомъ. Онъ видимо страдаетъ въ эти минуты. Онъ мученикъ своей собственной невѣдомой силы, игрушка ея прихотливыхъ наитій, ея капризъ, ея жертва, ея иронія и насмѣшка надъ человѣческимъ разумомъ, коли вы хотите! Вотъ что такое въ сущности этотъ Юмъ.

   — Вы его знаете?

   — Знавалъ въ Парижѣ.

   — И видѣли его подъ наитіемъ этой «силы»?

   — Видѣлъ разъ. Но пожалуйста не дѣлайте такихъ ироническихъ удареній надъ словомъ «сила»!

   — Слушаю-съ. Что же такое вы видѣли?

   — Мало того, что видѣлъ! Говорю вамъ: я — я самъ ощущалъ на себѣ дѣйствіе его воли и силы!

   — Это любопытно.

   — Вы думаете? Но я вамъ скажу нѣчто еще курьознѣе: въ ощущеніи этой «галлюцинаціи» былъ своего рода таинственный, пророческій смыслъ. Вы улыбаетесь?— погодите немножко! Успѣете потомъ!.. Если-бъ вы знали, что это была за галлюцинація и какое значеніе имѣла она для меня потомъ, черезъ нѣсколько лѣтъ! Вотъ бы вамъ тема для разсказа-то, для повѣсти! Чего вы опять такъ улыбаетесь?

   — А вы хотите, чтобы я откровенно признался вамъ?

   — Желалъ-бы, другъ Гораціо! желалъ бы!

   — Извольте, принцъ. Я невольно, хоть можетъ быть и не совсѣмъ-то скромно, улыбнулся своей собственной мысли… Мы съ вами настолько хорошіе пріятели, что вамъ можно сказать ее. Видите-ли… Еслибъ вы знали, сколь часто и сколь много прелестныхъ дамъ и даже очень юныхъ барышень говорили мнѣ: «ахъ, monsieur Крестовскій, еслибъ вы знали мою жизнь, еслибъ вамъ разсказать ее — вотъ бы вамъ богатая тема для романа! вы бы непремѣнно описали ее!» — Эти прелестныя дамы очень искренно думаютъ себѣ, что нашему брату больше и дѣлать нечего, какъ только заниматься описаніемъ ихъ жизни. Иныя изъ нихъ и покушались описывать свои «чувствія», но, увы!— долженъ признаться вамъ — никогда никакой изъ этого темы не выходило!

   — Гм!.. Понимаю!— Но меня утѣшаетъ то, что я не прелестная дама, а капитанъ генеральнаго штаба. Поэтому изъ моей темы, быть можетъ, нѣчто и выйдетъ. Только предупреждаю: если когда нибудь вы вздумаете «воздѣлать» ее, то вашъ разсказъ или вашу повѣсть посвятите духу царицы Семирамиды.

   — Вавилонской?

   — Ей самой.

   — Это, въ нѣкоторомъ родѣ, conditio sine qua non?

   — Всененремѣннѣйше! Даете слово?

   — Да я еще не знаю въ чемъ дѣло.

   — А дѣло вы сейчасъ узнаете. Тсс!.. Постойте… Вотъ она!

* * *

   Это было весной, въ Варшавѣ. Я встрѣтился съ моимъ хорошимъ пріятелемъ капитаномъ Черкутскимъ на главной аллеѣ Саксонскаго сада. Мы пошли рядомъ, повернули гуляючи на одну изъ тѣнистыхъ боковыхъ дорожекъ и усѣлись на чугунной скамейкѣ. Майское солнце было горячо, и ярко заливало своими лучами алмазныя брызги фонтана, широкую площадку съ группами нянекъ и ребятъ, густую, мягкую зелень каштановъ, разслабленнаго старичка, котораго ежедневно привозили сюда въ креслахъ грѣться на солнышкѣ и дышать ароматомъ свѣжаго, майскаго сада,— варшавскихъ «элегантовъ» съ неизмѣнными людишками, въ неизмѣнныхъ «камашахъ и ружовыхъ ренкавичкахъ», и группы гуляющихъ мужчинъ и женщинъ, въ легкихъ изящныхъ нарядахъ, прилетѣвшихъ сюда вмѣстѣ съ модными парижскими картинками послѣдняго весенняго сезона.

   Каштаны были въ полномъ цвѣту, бѣлая акація благоухала. Сквозь просвѣты мягко нѣжащей глазъ, кудрявой зелени, не успѣвшей еще потемнѣть и запылиться но лѣтнему, виднѣлись тамъ и сямъ бѣлыя неподвижныя статуи и движущіяся фигуры гуляющихъ варшавянокъ, которыя издали казались тоже бѣлыми въ своихъ свѣтлыхъ легкихъ нарядахъ, подъ игрою свѣта и тѣни благодатнаго полдня.

   Мы съ Черкутскимъ сидѣли въ густой тѣни, которая мелкой золотисто-рябящей сѣткой ложилась на песокъ дорожки.

   Я невольно изумился, когда капитанъ вдругъ, дотронувшись слегка до моего колѣна, такъ неожиданно и такъ многозначительно проговорилъ мнѣ это: «тсс!.. Постойте… Вотъ она! »

   — Кто она?.. гдѣ?.. которая? спросилъ я въ недоумѣніи.

   — Она!.. глядите налѣво… Смотрите — смотрите… замѣтьте ее хорошенько!

   По дорожкѣ шла женщина, все болѣе приближаясь къ намъ. Она должна была пройдти мимо насъ, въ какомъ-нибудь шагѣ разстоянія. Какъ и въ чемъ она была одѣта — я не замѣтилъ, потому что вниманіе мое всецѣло обратилось на нее всю, на ея общее, и потомъ на ея лицо. Помню только, что впечатлѣніе ея внѣшности, ея костюма было строго-изящное, аристократическое, что очень рѣдко встрѣчается въ полькахъ. Онѣ обворожительны, но… привлекательность ихъ ужъ черезчуръ магнитнаго свойства. Эта же, которая къ намъ приближалась, была Царица… строго хороша какъ статуя, изящна какъ женщина, проста какъ само изящество. Тутъ слегка сквозила и южная нѣга вакханки, и холодная сдержанность строгой Діаны; тутъ было отсутствіе всякихъ претензій, какъ въ ребенкѣ, и женственность Офеліи, и царственная простота королевы. Казалось, никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ ей некчему бы было рисоваться собою, выдвигать себя. Затертая между сотнями женщинъ, она все-таки невольно выдвинулась бы одною только силой своей сущности. Это была и мадонна, и Мефистофель — вмѣстѣ, въ одномъ существѣ, въ одной женщинѣ, въ одномъ полномъ и гармоническомъ сліяніи. Ея каштаново-золотистые волосы были особенно замѣчательны: при яркомъ солнцѣ она казалась блондинкой, въ тѣни же это была совсѣмъ брюнетка. Брюнеткою должна бы была казаться она и въ залѣ, при вечернемъ освѣщеніи. Въ ней нѣсколько проглядывалъ южный, какъ будто итальянскій типъ — и все вмѣстѣ было такъ хорошо, такъ изящно, что я невольно заглядѣлся на нее.

   Она приближалась. Выразительно-очерченные глаза ея спокойно и холодно смотрѣли мимо насъ впередъ, вдаль по дорожкѣ.

   Черкутскій почтительно и — какъ показалось мнѣ — отчасти смущенно привсталъ и поклонился ей.

   Отвѣтомъ на это былъ мимолетный, равнодушный, легкій кивокъ совсѣмъ аристократическаго свойства.

   — Вы ее знаете? спросилъ я, когда она была уже въ нѣсколькихъ шагахъ впереди насъ.

   — Знаю. А что?.. Хороша?

   — Излишне и спрашивать. Кто она?

   — Она?.. Моя героиня.

* * *

   Было очень жарко. Мы лѣниво пробрались на террасу садовой цукерни, и снова усѣлись подъ холщевой маркизой. Тутъ было и прохладно, и очень удобно: наше уютное мѣстечко, около маленькаго столика, со всѣхъ почти сторонъ обильно заслонялось олеандрами, гортензіями, померанцовыми и миртовыми деревьями. Мы спросили себѣ по «шклянкѣ» холодной содовой воды съ сиропомъ и закурили сигары.

   — Объясните, пожалуйста, что это значитъ: «моя героиня»? отчасти подозрительно спросилъ я.

   — Каждый романъ имѣетъ свою героиню. Это вамъ, господа беллетристы, лучше всего должно быть извѣстно.

   — А у васъ это котораго романа героиня?

   — Того самаго, о которомъ я вамъ сейчасъ только говорилъ и дарилъ тему для повѣсти.

   — Но… позвольте! перебилъ я: — вы мнѣ говорили о Юмѣ и о своей какой-то галлюцинаціи. Развѣ эта женщина и Юмъ съ царицей Семирамидой имѣютъ у васъ какое-либо соотношеніе?

   — Вотъ въ томъ-то и сила, что имѣютъ.

   — А! это, дѣйствительно, становится нѣсколько любопытно. Не знаю, каковъ будетъ вашъ романъ; но героиня, во всякомъ случаѣ, сама но себѣ достойна быть героиней.

   — Такъ что-же? Разсказывать? Я, кстати, нѣсколько въ ударѣ.

   — Непремѣнно разсказывайте. Я уже и теперь весь превратился въ слухъ и вниманіе настолько, что даже сигара моя потухла.

   — Закурите ее снова и слушайте. Только — чуръ!— помните условіе насчетъ посвященія.

* * *

   Я далъ слово, и теперь въ точности выполняю свое обѣщаніе.

  

Греза.
(Посвящено царицѣ Семирамидѣ.)

   Это было въ Парижѣ, въ 1858 году. Я задавалъ себѣ обыденную дозу моціона въ Елисейскихъ поляхъ, въ тотъ часъ, когда паркъ кишитъ народомъ. Это — какъ вы знаете — самая пестрая выставка всего-элегантнаго Парижа и его прожорливаго, вовсе неэлегантнаго демимонда.

   Когда мнѣ ровно нечего дѣлать, я очень люблю глазѣть на пеструю, беззаботную суетливую толпу: это обыкновенно приводитъ меня въ хорошее настроеніе духа. Такъ было и въ тотъ разъ. Я гулялъ и глазѣлъ, и вдругъ встрѣтился съ нашимъ княземъ Г***. Самъ но себѣ князь былъ милѣйшій человѣкъ, который съ большимъ достоинствомъ поддерживалъ въ Парижѣ убѣжденіе въ баснословномъ умѣніи нашихъ boyars russes жить и неистощимо сорить деньгами заграницей. Онъ шелъ подъ руку съ какимъ-то худощавымъ блондиномъ средняго роста, въ усахъ, съ физіогноміей, которая поразила меня своей болѣзненной нервностью. Это былъ Юмъ. Князь познакомилъ насъ. Раза два мы втроемъ прошлись взадъ и впередъ но аллеѣ.

   — Какъ вы на сегодня располагаете собою? спросилъ меня князь.

   — И самъ еще не знаю! пожалъ я плечами.

   — Если такъ, то приходите обѣдать.

   Я обѣщалъ — и въ шесть часовъ былъ уже въ великолѣпномъ отелѣ князя. Насъ было всего пять человѣкъ, считая въ томъ числѣ хозяина и Юма,— одинъ молодой русскій натуралистъ, одинъ извѣстный французскій художникъ и я. Юмъ былъ молчаливъ и — какъ замѣтилъ я — ѣлъ очень мало. Ко всѣмъ разговорамъ относился онъ большею частію совсѣмъ безучастно, какъ-будто его мысль занята была совершенно другимъ въ это время. Печать гнетущей болѣзненности не сходила съ его лица, которое мгновеньями отсвѣчивало иногда подавляемымъ внутреннимъ страданіемъ. Это чувство особенно сказывалось въ его меланхолическихъ, голубовато-сѣрыхъ глазахъ. Послѣ обѣда князь подошелъ къ нему и спросилъ тихо:

   — Вы, кажется, нѣсколько дурно себя чувствовали?

   Лицо Юма — какъ показалось мнѣ — передернуло легкимъ нервнымъ движеніемъ.

   — Нѣтъ, не то, отвѣчалъ онъ:— но со мною опять… опять начинается это. Я это чувствовалъ еще давеча утромъ.

   — Васъ это тяготитъ, сколько замѣтно?

   — Да, немного. Впрочемъ, я уже давно привыкъ. Это пройдетъ.

   — Но какъ долго продолжается такое состояніе?

   — Смотря какъ. Иногда очень долго, иногда нѣтъ. Чѣмъ скорѣй облегчишь себя проявленіемъ этой силы, тѣмъ легче проходитъ.

   — Но вѣдь эти проявленія не обходятся вамъ безъ страданій!

   — Отчасти. Но оно во всякомъ случаѣ сопровождается страданьемъ — и тѣмъ больше, чѣмъ далѣе сдерживаешь въ себѣ эту силу, чѣмъ долѣе не даешь ей выхода.

   — Такъ чтожъ, доставьте себѣ это облегченіе.

   Въ лицѣ Юма появилась на одно мгновенье тѣнь раздумчиваго колебанія.

   — Пожалуй, согласился онъ:— если только это не будетъ вамъ и гостямъ вашимъ непріятно.

   О непріятности нечего было и говорить. Присутствовать при спиритическомъ сеансѣ Юма, о которомъ въ тѣ годы столько говорили,— ктобъ отказался отъ такого рѣдкаго и счастливаго случая?

   Мы перешли въ кабинетъ хозяина. Мраморный каминъ пылалъ тамъ яркимъ пламенемъ, отражавшимся въ такихъ фантастическихъ блесткахъ на стали рѣдкаго и богатаго оружія, которымъ увѣшаны были стѣны. Въ этихъ рыцарскихъ кольчугахъ, панциряхъ и шлемахъ, глядѣвшихъ на насъ изъ оваловъ темно-пунцовыхъ щитовъ, казалось, были закопаны ихъ древніе обладатели, окруженные, словно лучами, своими алебардами, копьями, самострѣлами и мечами. Лампы были потушены, за исключеніемъ одной, помѣщавшейся на массивномъ дубовомъ столѣ во вкусѣ моѣнажъ, который стоялъ посерединѣ комнаты, покрытый тяжелою ковровой скатертью, съ наваленными на него книгами, кипсеками и альбомами. Изъ нишъ, какъ-бы съ какимъ-то таинственнымъ любопытствомъ, выглядывали двѣ обнаженныя мраморныя женщины, рѣзца Розетти.

   Юмъ сѣлъ отдѣльно, поодаль отъ прочихъ, въ высокое готическое кресло передъ каминомъ, лицомъ къ огню, такъ что этого лица никому не было видно. Я очень удобно помѣстился на широкой мягкой оттоманкѣ, столь располагающей къ грекамъ и послѣобѣденной нѣгѣ. Остальные тоже размѣстились, какъ кому было удобнѣе.

   Наступала мертвая тишина.

   Всѣ сидѣли почти неподвижно, только на лицѣ у каждаго мелькала невольная, ажитированная улыбка таинственнаго ожиданія чего-то особеннаго, сверхъестественнаго.

   Прошло минуты три въ напряженномъ состояніи этого рода. Тишина ничѣмъ не прерывалась — каждый изъ насъ даже, дыханье невольно сдерживалъ.

   Вдругъ на дубовомъ столѣ послышался шорохъ.

   Мы не безъ любопытства и съ явнымъ недоумѣніемъ переглянулись другъ съ другомъ. Ближе всѣхъ къ столу сидѣлъ ученый натуралистъ, но отъ него до борта этого стола оставалось по крайней мѣрѣ сажень разстоянія. Очевидно, никто изъ насъ никоимъ образомъ не могъ дотронуться до стола, чтобы незамѣтно, ради пріятельской мистификаціи, произвести этотъ легкій, но очень странный шорохъ, похожій на шелестъ газетной бумаги.

   Я взглянулъ на Юма. Онъ сидѣлъ, глубоко погрузясь въ свое кресло, какъ-бы въ изнеможеніи опустивъ голову и прикрывъ глаза ладонью облокоченной руки. Ни малѣйшаго внѣшняго проявленія не выказалъ онъ при этомъ шорохѣ.

   — Можетъ быть подъ столъ завалилась какъ-нибудь газета? скептически, полушопотомъ проговорилъ естествоиспытатель:— да не заползла ли туда ваша собака, князь?

   — Встаньте, господа, кто-нибудь и поглядите, пожалуйста, тихо сказалъ Юмъ, не измѣняя своего положенія.

   Натуралистъ всталъ съ мѣста, приподнялъ скатерть и внимательно поглядѣлъ подъ столъ.

   — Ничего нѣтъ… пусто! проговорилъ онъ, недоумѣло пожавъ плечами.

   Въ эту самую минуту одинъ изъ настольныхъ кипсековъ раскрылся самъ собою.

   Натуралистъ невольно вздрогнулъ и еще невольнѣе попятился.

   — Однако, что-жъ это! пробормоталъ онъ, опускаясь въ свое кресло.

   Никто не отвѣчалъ ему. За исключеніемъ самого Юма, всѣ смотрѣли теперь на столъ съ величайшимъ вниманіемъ.

   Вдругъ листы этого кипсека сами собою стали медленно переворачиваться, одинъ за другимъ, какъ-будто чья-то невидимая рука постепенно перебирала ихъ, какъ-будто кто-то разсматривалъ тамъ рисунки.

   Признаюсь откровенно: въ этотъ мигъ я почувствовалъ, какъ мое сердце стало вдругъ медленно и неровно колотиться въ груди полными, усиленными біеніями. Я испытывалъ неосязаемое присутствіе чего-то сверхъестественнаго, чего-то такого, что было выше моихъ силъ, выше моего пониманія. Но я видѣлъ ясно, что происходитъ на столѣ. Мои глаза не могли меня обманывать — я это чувствовалъ — или же глаза всѣхъ остальныхъ были равно подвергнуты одной и той же галлюцинаціи.

   Вдругъ, пряло надъ моей головою, я услыхалъ сухое щелканье взводимыхъ курковъ. При этомъ, конечно, невольное движеніе и взглядъ вверхъ на стѣну: между восточными шашками, кинжалами и ятаганами на дорогомъ персидскомъ коврѣ висѣло нѣсколько турецкихъ пистолетовъ въ артистической, богатой оправѣ. Когда я глядѣлъ на нихъ, курки продолжали щелкать. Я замѣтилъ, что всѣ они стоятъ уже на второмъ взводѣ.

   — Одинъ изъ пистолетовъ заряженъ! спѣшно предупредилъ князь: — давеча утромъ я стрѣлялъ въ цѣль и не успѣлъ разрядить его.

   «А ну какъ его вдругъ дернетъ нелегкая спустить курокъ?» подумалось мнѣ — и не скажу, чтобы съ особенно пріятнымъ ощущеніемъ.

   — Онъ не выстрѣлитъ; онъ сейчасъ тихо спуститъ курокъ! слабымъ груднымъ голосомъ успокоилъ Юмъ — и точно: я видѣлъ своими глазами, какъ тихо подалась назадъ стальная пуговка, замѣняющая въ азіатскомъ оружіи нашу собачку, и какъ осторожно опустился кремневый курокъ.

   На душѣ у меня чуточку отлегло; однако, изъ понятнаго чувства предосторожности и самохраненія, я отодвинулся со своего мѣста нѣсколько впередъ въ сторону, и уже не прислонялся къ самой стѣнѣ, а предпочелъ облокотиться съ краю на боковой валикъ, такъ что между стѣной и моей спиною осталось около двухъ четвертей разстоянія. Это хотя и было нѣсколько менѣе удобно относительно сибаритскаго комфорта, но за то гораздо спокойнѣе въ разсужденіи взводимыхъ курковъ.

   Молодой ученый — который, въ качествѣ естествоиспытателя, конечно считалъ себя и матеріялистомъ, и мыслящимъ реалистомъ,— поглядѣлъ на меня съ легкимъ оттѣнкомъ насмѣшливой ироніи, едва замѣтно скользнувшей по губамъ его, что, безъ всякаго сомнѣнія, я долженъ былъ отнести на счетъ моей храбрости, которая только что заявила себя съ не совсѣмъ-то блистательной и стойкой стороны. Вѣроятно, по его мнѣнію, я, въ качествѣ военнаго, да еще кавалериста, долженъ былъ безпрепятственно подставить свое темя подъ таинственный выстрѣлъ.

   «Ладно, батюшка, иронизируй!» подумалъ я себѣ въ утѣшеніе: «посмотримъ, какъ-то ты у насъ улыбнешься, какъ если вдругъ съ тобой случится нѣчто не совсѣмъ-то пріятное для твоего мужества! »

   Но это размышленіе мое нечаянно было прервано новымъ проявленіемъ чьего-то невѣдомаго присутствія. Представьте себѣ наше всеобщее изумленіе, когда книги, кипсеки, газеты и альбомы вдругъ стали слетать со стола во всѣ стороны, когда они полетѣли внизъ и запрыгали по полу словно бы въ конвульсіяхъ какой-то дикой книжной пляски! Это было и чудно, и уморительно, такъ что мы не могли удержаться отъ смѣха. А въ это же самое время на столѣ подъ ковровою скатертью запрыгали десятки чьихъ-то невидимыхъ рукъ. Онѣ приподнимали и волновали скатерть, на которой ясно можно было видѣть иногда очертаніе кончиковъ пальцевъ и цѣлыхъ рукъ, обращенныхъ кверху ладонями. Пляска святаго Витта продолжалась съ минуту подъ скатертью и на полу, потомъ руки исчезли одна за другой; книги также постепенно успокоились и совершенно неподвижно улеглись на коврѣ, какъ попало.

   Въ это время на письменномъ столѣ самъ собою пошелъ бронзовый колокольчикъ по направленію къ борту и упалъ на полъ; но падая, онъ зазвонилъ порывисто и быстро самымъ сильнымъ пронзительнымъ звукомъ.

   Непосредственнымъ и естественнымъ слѣдствіемъ этого звона было появленіе лакея, который остановился въ дверяхъ, съ почтительнымъ выраженіемъ вопроса на лицѣ, въ ожиданіи какого либо приказанія.

   Мы опять переглянулись между собою: стало быть это не кажется, стало быть это опять-таки не галлюцинаціи зрѣнія и слуха, если посторонній, не заинтересованный ближайшимъ образомъ человѣкъ услыхалъ звонокъ и явился какъ бы но обычному требованію.

   — Подбери эти альбомы и положи ихъ на столъ, приказалъ ему хозяинъ.

   Лакей исполнилъ все, что было нужно, но подымая послѣднюю книгу, вдругъ одернулъ руку, преуморительно припрыгнулъ на мѣстѣ.

   — Что съ тобой? спросилъ князь.

   — Ничего, ваше сіятельство… такъ… не то кольнуло, не то щипнуло что-то въ руку и въ ногу.

   — Ну, хорошо. Ступай себѣ.

   Человѣкъ поднялъ съ полу книгу, на сей разъ уже безпрепятственно, и удалился, затворивъ за собою двери.

   Послѣ этого на минуту опять воцарилась мертвая тишина и полное спокойствіе.

   Вдругъ — глядимъ — нашъ молодой естествоиспытатель начинаетъ блѣднѣть, все болѣе и болѣе; глаза его неподвижно, съ выраженіемъ ужаса, вперяются прямо передъ собою; наконецъ все лицо его покрывается глубокою, смертельною блѣдностью: на немъ явно написанъ мучительный страхъ и даже боль какая-то,— и весь онъ словно бы оцѣпенѣлъ отъ ужаса.

   — Бога ради… Бога ради, нельзя ли это кончить! глухо-молящимъ и почти задыхающимся голосомъ пролепеталъ онъ, видимо ослабѣвая и чуть удерживаясь отъ обморока.

   — Что съ вами? съ участіемъ кинулся къ нему хозяинъ.

   — Я чувствую, что мою руку схватила чья-то другая холодная, тяжелая, мертвая рука.. Да; это мертвая рука! сжимаетъ точно желѣзными тисками.

   — Теперь вы ничего больше не чувствуете? спросилъ Юмъ, не оборачиваясь и ни мало не измѣняя своего положенія.

   — Теперь ничего… Отпустила, съ облегченнымъ вздохомъ проговорилъ ученый и, какъ бы приходя въ себя, провелъ но лбу ладонью.— Фу, Боже мой, какое непріятное, какое тяжкое и страшное ощущеніе! сказалъ онъ:— никогда не пожелалъ бы ни другимъ, ни себѣ испытать вторично такое дружеское пожатіе!

   «Ага! что, братъ, мыслящій реалистъ?» подумалъ я себѣ: «гдѣ же твое матеріалистическое мужество?» — и молодой ученый, какъ показалось мнѣ, очень хорошо понялъ теперь, въ свою очередь, прямое значеніе моего взгляда, и потому послалъ мнѣ легкую улыбку дружескаго, примирительнаго значенія.

   — Не хочетъ ли кто, господа, испытать еще какое-нибудь ощущеніе? предложилъ Юмъ, изъ подъ своей облокоченной руки.

   — Пожалуй, я хочу! только нельзя ли что-нибудь хорошее, пріятное? отозвался я.

   — Отчего же нѣтъ! Что вы хотите? что именно?

   Я въ затрудненіи пожалъ плечами.— «Чего бы, и въ самомъ дѣлѣ, пожелать мнѣ?»

   — Ну, что же можетъ быть пріятнѣе поцѣлуя? съ чисто французскою живостью отозвался художникъ:— берите поцалуй, monsieur Tchercoutsky! et rien plus!

   — Поцалуй?— пожалуй! Съ величайшимъ удовольствіемъ!— лишь бы только это не былъ ледяной поцалуй мертвеца, или какой-нибудь старой мегеры.

   Я замѣтилъ, какъ Юмъ тихо улыбнулся изъ подъ руки своей.

   Но прежде чѣмъ на мою долю выпало какое либо ощущеніе я видѣлъ, какъ художникъ вдругъ неровно запрыгалъ задергался и захохоталъ на своемъ креслѣ,— въ томъ родѣ, какъ хохочутъ маленькія дѣти, когда нянька, разставя два пальца и пошевеливая ими, постепенно приближаетъ руку свою къ грудкѣ или къ животику ребенка, приговаривая въ ладъ: «идетъ коза рогатая, идетъ коза бодатая, на маленькихъ ребятушекъ — быръ-быръ-быръ-быръ! »

   Французъ корёжился, подпрыгивалъ и заливался неудержимымъ хохотомъ.

   — Что съ вами? Чего вы? обращались къ нему всѣ съ невольнымъ смѣхомъ, при видѣ его комическихъ кривляній.

   — О, Боже мой… ай, ой, ой, ой! черезъ силу лепеталъ онъ, захлебываясь отъ смѣху:— нѣтъ, нѣтъ, будетъ… оставьте!.. довольно… довольно же, прошу васъ!

   — Да что такое съ вами?

   — Меня по всему тѣлу щекочатъ болѣе десятка рукъ.

   — Мужскихъ, или женскихъ? улыбнулся князь.

   — Женскихъ! женскихъ! кажется, женскихъ!.. Ой, ой, ой, Боже мой!.. Оставьте же, умоляю! Ха, ха, ха! ха, ха, ха!

   — Если женскихъ, то эти должно быть вамъ пріятно, замѣтилъ ученый.

   — Да, это пріятно въ принципѣ, заявилъ французъ, освободившись наконецъ отъ своей щекотки:— но надѣлѣ, послѣ обѣда — благодарю покорно!

   — Что-жъ, добрый смѣхъ помогаетъ пищеваренію.

   — Благодарю покорно!.. благодарю покорно! отфыркивался художникъ.

   — Это васъ ужъ не наши ли русскія русалки щекотали? обратился къ нему князь.

   — А, можетъ быть, можетъ быть! любезно и охотно согласился французъ:— но какія же онѣ у васъ глупыя, эти ваши русскія русалки! Вѣдь такъ можно защекотать до смерти!

   — Въ этомъ-то и состоитъ ихъ спеціальность.

   — Совершенно неосновательная спеціальность! Совершенно неосновательная!

   Французъ наконецъ успокоился, и опять водворилась тишина невозмутимая.

   Вдругъ въ открытомъ кабинетномъ роялино тихо-тихо зазвенѣла струна — потомъ еще одинъ подобный же звукъ. Это не былъ тотъ обыкновенный звукъ, который издается отъ прикосновенія къ клавишамъ, но какъ будто кто-то дотронулся до самой струны. Онъ скорѣе походилъ на легкій музыкальный стонъ эоловой арфы.

   Мы чутко насторожили уши.

   Вдругъ,— тихій акордъ… другой… третій,— и словно бы подъ сурдину полилась тихая, сладкая и какая-то совершенно неизвѣстная мелодія, полная нѣги и мечтательной прелести, полная влюбленныхъ звуковъ, словно бы ожиданіе, томленье, легкая грусть, и призывъ — призывъ кого-то къ любви и забвенію.

   Я совершенно отдался обаянію этой дивной мелодіи, какъ вдругъ… Да, я это очень хорошо, очень живо помню — даже до мельчайшей отчетливости помню теперь, черезъ нѣсколько лѣтъ, то, что испыталъ въ ту минуту!

   Я не видѣлъ, но ясно чувствовалъ, какъ кто-то изъ за спины тихо начинаетъ склоняться надо мною, надъ моимъ лѣвымъ плечомъ.

   Я сидѣлъ все въ томъ же положеніи, какое принялъ въ моментъ, когда услышалъ надъ собою щелканье взводимыхъ курковъ, такъ что между мной и стѣною все еще оставалось достаточно пустаго пространства,— но почуявъ около себя близость какого-то существа, невольно отклонился въ сторону.

   — Сидите покойно… не бойтесь, почти шопотомъ успокоилъ Юмъ, замѣтивъ мое движеніе.

   Я принялъ прежнее положеніе. Теперь уже около меня никого не было.

   Мнѣ стало даже нѣсколько досадно на себя за свою неумѣстную робость. «И нужно же было уклониться!» посылалъ я себѣ мысленные упреки: «теперь вотъ вспугнулъ, и можетъ быть уже ничего больше не почувствую. Этакая обида! этакая трусость нелѣпая!»

   А чудная струнная мелодія межъ тѣмъ все лилась и струилась, млѣя въ своей влюбленной нѣгѣ, и сладко изнывая мечтательной грустью.

   И вотъ — вотъ опять начинаю чувствовать, что надъ лѣвымъ плечомъ кто-то тихо-тихо склоняется — словно бы я въ сладостной дремотѣ и этотъ кто-то боится потревожить, боится разбудить меня.

   Но теперь уже я самъ, осторожно, слегка повернулъ и склонилъ свою голову влѣво, поближе къ этому таинственному существу.

   Вотъ, оно склоняется все ниже и ниже,— какъ будто хочетъ приблизиться, приникнуть къ самому лицу моему… Вотъ, по щекѣ моей какъ будто слегка скользнулъ чей-то мягкій, шелковистый локонъ… Да, я чувствовалъ, какъ мою щеку чуть-чуть задѣло это прикосновеніе,— и это именно была прядь волосъ, именно локонъ!

   Я сидѣлъ не шелохнувшись, а сердце въ груди словно бы совсѣмъ затаило свое біеніе — оно начинало такъ сладко обмирать, легкою и будто тоскливою тревогой ожиданія.

   Вотъ, я чувствую, что кто-то совсѣмъ уже близко, совсѣмъ почти у моей щеки; я невольно впиваю чье-то легкое скользящее но ней дыханіе — и это дыханіе такъ мягко, такъ тепло, такъ нѣжно и такъ сдержанно, словно бы тотъ, кто дышетъ, даже и этимъ боится пробудить меня. И вмѣстѣ съ тѣмъ я обоняю легкое чуть-замѣтное благоуханіе. Да, да, это тонкій ароматъ женщины,— изящной, изысканной женщины,— вѣчно, во всѣ времена и вѣки неотъемлемо присущій ей! Я узнаю его!

   Но вотъ, еще одинъ мигъ — и я чувствую, какъ чьи-то мягкія, теплыя губы чуть-чуть прикоснулись къ моей щекѣ такимъ робкимъ, трепетнымъ, едва ощущаемымъ поцалуемъ, какимъ въ первый разъ въ жизни стыдливо цалуетъ дѣвственная, цѣломудренная душа — того, кто завладѣлъ ея любовью.

   И вотъ, еще разъ — такой же тихій, стыдливый поцалуй. Вотъ, эти невидимыя губы передвинулись нѣсколько дальше… Третье прикосновеніе уже смѣлѣе… еще смѣлѣе…

   Эти ароматныя уста какъ будто ищутъ моихъ губъ… Вотъ они нашли уже ихъ уголъ, губную ямку, онѣ остановились у самаго края — и снова прикосновеніе нѣжное, любовное… Дальше, дальше — и наконецъ губы слились….

   О, что это былъ за поцалуй! что за адски-божествснный поцалуй! Клянусь вамъ,— до той блаженной минуты ни одна земная, живая женщина не дарила меня даже тѣнью подобнаго поцалуя! Неужели же то былъ поцалуй мертвой женщины? Нѣтъ, то былъ поцалуй безплотнаго духа; но откуда онъ? съ небесъ, или изъ ада? Въ немъ было и то, и другое — и адъ, и небо,— и святость, и грѣхъ. Онъ трепеталъ такимъ могучимъ приливомъ страсти, такимъ изступленіемъ жгучаго желаніи — и въ то же время такимъ нѣжнымъ, высокимъ блаженствомъ чистой безграничной любви, что ни одна земная женщина не могла бы сочетать въ своемъ поцалуѣ столько искушающаго соблазна и столько чистой дѣвственности!

   Эти лобзанья закружили и одурманили мою голову. Глаза мои заволоклися туманомъ, дыханіе стало порывисто, сердце такъ трепетно и сладко обмирало,— я невольно, самъ того не замѣчая, простиралъ впередъ свои руки, силясь удержать, обнять, уловить неуловимое…

   Но вотъ, она робко, какъ бы не хотя, какъ бы съ грустью оторвала отъ меня свои уста — я совсѣмъ обезсилѣлъ.

   А невѣдомая мелодія, межъ тѣмъ все звучала такой безпредѣльной тоскою и безпредѣльною страстью. Эта мелодія дышала нѣгой азіатскихъ, тысячезвѣздныхъ, яркихъ и синихъ ночей… Быть можетъ, такіе звуки раздавались когда-то въ сѣдой отдаленной древности, среди роскошныхъ царственныхъ садовъ, на благословенныхъ берегахъ Тигра и Ефрата.

   Но вотъ, она отлетѣла отъ меня; я уже не ощущалъ ея прикосновенія, не чувствовалъ ея близости — и вмѣстѣ съ этимъ струнные звуки тоже замолкли, какъ будто бы стихли и затерялись въ какой-то свѣтлой лунной безконечной дали… Одинъ только легкій неуловимый ароматъ, оставленный ею, все еще какъ будто чуялся, но вскорѣ и онъ испарился.

   Если это былъ сонъ, то хорошо-бъ никогда не просыпаться.

   Я чувствовалъ нѣгу, истому и слабость.

   — Хотите еще?— смутно, какъ бы сквозь дремоту послышался мнѣ голосъ Юма.

   — Нѣтъ, нѣтъ! довольно! прошепталъ я, отрицательно покачавъ головою:— это слишкомъ хорошо, чтобы повторяться такъ часто!.. Да у меня и силъ не хватитъ.

   — Помните же, что вы сами сказали довольно! съ какою то странной многозначительностью проговорилъ Юмъ.

   Эта послѣдняя фраза показалась мнѣ загадочной. «Чтобъ оно могло значить? надо спросить его, надо допытать!» думалось мнѣ.

   Сеансъ былъ оконченъ. Юмъ поднялся съ кресла и вытянулся во весь ростъ, заломивъ свои руки, какъ словно бы это у него была потягота послѣ долгаго и глубокаго сна. Никогда я не забуду лица его въ эту минуту. Оно было мертвенно-блѣдно и страдало каждой своею фиброй. Тяжолое утомленіе, какъ бы послѣ долгой непосильной борьбы, было разлито во всѣхъ чертахъ его; но глаза полные электричества и магнетизма — одни только глаза горѣли жарко, лихорадочно. Я никогда не видалъ до этихъ поръ, чтобы голубовато-сѣрые глаза сѣверянина могли горѣть такимъ образомъ.

   На лбу его выступилъ холодный потъ. Нашъ молодой натуралистъ подошелъ къ нему и взялъ за пульсъ.

   — Ого! сказалъ онъ,— сто двадцать въ минуту! Вамъ надо въ постель.

   Юмъ тихо улыбнулся и отрицательно покачалъ головою.

   — Мнѣ теперь, правда, нѣсколько тяжело, проговорилъ онъ, силясь вдохнуть въ себя поболѣе воздуха:— но зато черезъ часъ я буду здоровъ совершенно.

   Когда онъ наконецъ совсѣмъ уже успокоился, я подошелъ къ нему и спросилъ о значеніи его загадочной фразы.

   — Вы сами не захотѣли идти далѣе, улыбнулся онъ.

   — А если бы и не сказалъ довольно, тогда бы что?

   — Тогда?.. Тогда ощущенія ваши продолжались бы.

   — Ну, и что-жъ?

   — Не знаю. Могло бы кончиться, пожалуй, припадкомъ каталепсіи, если вы очень нервны.

   — И это безконечно бы длилось — все тоже ощущеніе поцалуя?

   — Не знаю. Можетъ быть.

   — О, въ такомъ случаѣ, я готовъ каяться, что сказалъ «довольно».

   — Хм!.. Онъ загадочно улыбнулся.— Вы готовы каяться, а что если, вмѣсто поцалуя, вы бы почувствовали, напримѣръ, какъ вокругъ вашего горла вдругъ захлестнулась змѣя, обвила бы и стянула вашу шею и стала бы перебирать по ней своими холодными, склизкими кольцами? Тогда что?

   — О, нѣтъ! Это было бы ужасно! воскликнулъ я, содрогаясь при одной мысли о возможности такого ощущенія.

   — И такъ, вы сдѣлали хорошо, сказавъ себѣ и ей довольно, заключилъ Юмъ, пожимая мою руку.

   — Виноватъ, я еще одно хочу спросить васъ, обратился я къ нему.

   — Что именно хотите вы?

   — Вы говорите: «себѣ и ей». Я хочу знать, кто эта она? Кто цѣловалъ меня?

   Юмъ поглядѣлъ на меня пристально и серьозно, но въ задумчивыхъ глазахъ его блуждала легкая улыбка.

   — Васъ цаловала царица Семирамида, сказалъ онъ безъ малѣйшаго признака шутки. Но я усомнился.

   — Бы это мнѣ серьозно говорите? спросилъ я.

   — Я никогда не шучу этимъ дѣломъ. Болѣзнью и несчастьемъ вообще не шутятъ, отвѣтилъ онъ — и мы разстались.

   Прошло нѣсколько лѣтъ — и что же?.. Какъ вы думаете: чѣмъ отразилось въ моей жизни это роковое, а можетъ быть и спасительное » довольно»!

   Какъ и во что, обыкновенно, влюбляются люди? Вы скажете: въ женщину?— Это совершенный предразсудокъ. Можно влюбиться не въ женщину, а въ часть женщины: такъ сказать, не въ цѣлое, а въ дробь. Я знаю, что эта мысль на первый взглядъ можетъ показаться парадоксомъ… Вы скажете даже, что это нелѣпость. Пусть такъ. Но развѣ нелѣпость не можетъ быть фактомъ? Приводя себѣ на намять общественную и частную, историческую, политическую и всякую иную жизнь, вы конечно согласитесь, что это зачастую бывало такъ, что самая повидимому-невозможная нелѣпость переходила въ область «совершившагося факта». А если такъ, то чтожь мудренаго въ томъ, что можно влюбиться не въ женщину, а въ часть женщины? Покрайней мѣрѣ въ моей жизни это было тоже «совершившимся фактомъ».

   Вамъ, конечно, извѣстно то мѣсто человѣческой шеи, которое въ просторѣчіи очень характерно называется»душкой».— И такъ, я былъ влюбленъ въ женскую душку. Это была самая прелестная, самая очаровательная душка изъ всѣхъ, какія я знавалъ и знаю на свѣтѣ! Я готовъ надавать ей бездну самыхъ восторженныхъ эпитетовъ — и это немудрено: я говорю о ней — какъ человѣкъ влюбленный о предметѣ своей страсти. Хотя это было и давно, но… я всегда склоненъ хранить въ душѣ хорошее, свѣтлое и благодарное чувство воспоминанія о всемъ томъ, что было мною любимо когда-то; да и при томъ-же, все, что изящно и прекрасно по самой своей сущности, что въ состояніи привлекать и увлекать человѣка — то, конечно, всегда имѣетъ неотъемлемо законное право на яркій, восторженный эпитетъ. И эпитетъ, въ этомъ случаѣ, будетъ лишь самою бѣдною долею хвалы и почтенія, какую можетъ воздать человѣкъ прекрасному.

* * *

   Влюбиться въ женскую душку — и только въ одну душку, исключительно въ нее — согласитесь сами — обстоятельство до нѣкоторой степени экстраординарное. Случилось оно со мной въ лѣто 1859 года. Я уже былъ тогда въ Варшавѣ. Но, хотя и въ краткихъ словахъ, а надо начать дѣло ab ovo. Еще во время моего заграничнаго путешествія познакомился я въ Швейцаріи съ одною — во всѣхъ отношеніяхъ достойною и прекрасною — особой. Случай — и одинъ только случай сдѣлалъ такъ, что недѣли полторы мы прожили ближайшими сосѣдями въ одномъ женевскомъ отелѣ, сходясь ежедневно за табль-д-отомъ; случаю же угодно было свести насъ потомъ у подошвы Юнгфрау, на которую мы избирались въ упорно-безмолвномъ сообществѣ какого-то англичанина — одного изъ тѣхъ характерно-типичныхъ представителей джентльменскаго типа съ кладомъ и гидомъ, которые неизмѣнно суются вамъ на глаза въ любомъ уголкѣ западной Европы. И раньше еще, и во время этого взбиранья на Юнгфрау, я имѣлъ возможность и охоту оказывать сказанной особѣ кой-какія маленькія услуги, что и послужило первоначальнымъ поводомъ къ нашему знакомству. Тотъ же всемогущій и слѣпой случай столкнулъ насъ потомъ въ Парижѣ, въ гостинной одного очень порядочнаго и почтеннаго русскаго семейства, которое до того времени очень долго жило въ Варшавѣ. Я познакомился съ этимъ семействомъ въ Парижѣ, она же была съ нимъ старая знакомка. Довольно частыя встрѣчи въ этомъ домѣ сблизили и даже нѣсколько скрѣпили наше знакомство. Я никогда не позволялъ себѣ тѣхъ отношеній къ этой женщинѣ, которыя называются пошлымъ но всей справедливости словомъ «ухаживаніе». Я никогда, ни разу, ни одной минуты не ухаживалъ за нею — и можетъ быть, ничто иное, какъ именно отсутствіе съ моей стороны какихъ бы то ни было поползновеній этого свойства, послужило нашему сближенію. Мы съ нею стали мало по малу просто-себѣ добрыми знакомыми. Общность нѣкоторыхъ симпатій, впрочемъ болѣе артистическаго, чѣмъ политическаго свойства, общность нѣкоторыхъ взглядовъ и понятій сдѣлала изъ насъ въ послѣдствіи, пожалуй, хорошихъ пріятелей — но и только. Не смотря на то, что она была и молода и прекрасна, и какъ вдова — совершенно независима, и кромѣ того имѣла въ себѣ всѣ данныя, существующія на сладкую пагубу непрекрасной половины рода человѣческаго,— не смотря на все это, ни одна грѣшная мысль не заползла въ мою голову: желаніе увлечься ею, влюбиться въ нее — и самъ не знаю почему, только ни разу не закралось въ мою душу. А чего бы, казалось, естественнѣй и проще! Но — видно такъ было спокойнѣй, пожалуй даже оригинальнѣй, если хотите, и потому мы оставались при одномъ тихомъ, доброжелательномъ чувствѣ простой пріязни. Мы стали съ нею пріятелями совершенно такъ, какъ становятся ими мужчина съ мужчиной, женщина съ женщиной. Я могъ только сказать про нее, что она, молъ, хорошій человѣкъ,— и она про меня тоже.

   Когда въ началѣ 1859 года я былъ переведенъ на службу въ Варшаву, мы встрѣтились тамъ какъ старые, совсѣмъ хорошіе знакомые. Отношенія, завязавшіяся между нами заграницей, и здѣсь теперь невыходили изъ своей, однажды взятой, привычной нормы. Она была полька и при томъ варшавянка. Это было еще во времена доповстанскія, когда въ массѣ польскаго общества далеко не сказывалось той враждебной розни и отчужденія въ отношеніи русскихъ, какія проявились съ 60-го и особенно съ 61-го года. При томъ же, благодаря уже чисто мой фамиліи, смахивающей на польскую, варшавскіе паны зачастую принимали меня тоже за «родовитаго пана» — и потому нисколько не шокировались встрѣчами со мною въ гостинной пани В***. Впрочемъ, въ тѣ времена и притомъ какъ новый человѣкъ въ Варшавѣ, я былъ еще слишкомъ наивенъ относительно истинныхъ чувствъ питаемыхъ панами къ «наѣзду», и не подозрѣвалъ, въ невинности души своей, чтобы встрѣча въ знакомомъ домѣ съ русскимъ офицеромъ и порядочнымъ человѣкомъ (какимъ я имѣю слабость считать себя) могла бы кого либо шокировать.

   А въ сущности, ни до пановъ, ни до ихъ чувствъ, и ни до кого, и ни до чего мнѣ дѣла не было: я зналъ себѣ только одно, что мнѣ очень пріятно вечера два въ недѣлю проводить у пани Амеліи; зналъ, что и ей это не скучно;— и потому относился къ этому дѣлу чисто эгоистически, не принимая ни въ какое соображеніе пановъ, встрѣчавшихся мнѣ порою въ ея домѣ.

* * *

   Разъ какъ-то прихожу я къ ней вечеромъ. Уже давно было получено мною право входить къ ней безъ особенныхъ докладовъ и церемоній: просто, бывало, спросишь себѣ: дома?— «дома».— Принимаютъ?— «принимаютъ» — и идешь прямо въ гостинную. Такъ было и теперь; беззвучными шагами, благодаря мягкой ковровой дорожкѣ, прошолъ я до самой гостинной, дверь въ которую была полурастворена,— и невольно остановился на порогѣ.

   Въ глубинѣ этой комнаты, на маленькомъ столикѣ стояла лампа, покрытая темнымъ абажуромъ, который оставлялъ всѣ предметы въ полумракѣ; но яркій розоватый свѣтъ обильно падалъ изъ подъ него на часть кушетки, на которой въ бѣлой батистовой блузѣ полулежала она, совсѣмъ закинувъ назадъ свою голову. Она вѣроятно дремала, потому что вовсе не замѣтила моего присутствія. Въ комнатѣ, какъ видно, стояла долгая, ничѣмъ не возмущаемая тишина.

   Видя, что панна не перемѣняетъ своего положенія, я остался въ нерѣшительности — будить ли ее, или нѣтъ, — въ дверяхъ, на своемъ мѣстѣ.

   Лица ея не было видно: оно оставалось въ тѣни, но за то яркій свѣтъ ударялъ на ея грудь, на ея плечи и шею.

   Какая же это прелесть! Какая строгая правильность очертаній! Что за роскошная шея и какъ она артистически создана! Я помню одну картину — кажется, что Поль-Делароша,— впрочемъ, навѣрное не ручаюсь: я видѣлъ многія галлереи и помню самыя картины, т. е. тѣ изъ нихъ, которыя дѣлали на меня впечатлѣніе; но — грѣшный человѣкъ!— не особенно злопамятенъ на имена художниковъ, и откровенно сознаюсь въ такомъ «вандализмѣ». И такъ, я помню одну картину: по серединѣ залива, колоритъ котораго дышетъ Италіей, плыветъ большая, просторная лодка, щедро устланная и драпированная богатыми коврами; широкія тяжелыя складки одною изъ нихъ ниспадаютъ за бортъ и полошатся въ тихой влагѣ соннаго залива. Въ лодкѣ — группа изъ нѣсколькихъ мущинъ и женщинъ. Что за прелестныя женскія головки! Въ рукахъ у нѣкоторыхъ музыкальные инструменты, мандолина, ноты, и посреди этой изящно скомпонованной группы возвышается одна стройная, роскошная женская фигура. Она стоитъ въ лодкѣ, въ рукахъ у нея ноты, голова приподнята, чудные итальянскіе глаза полны страстнаго вдохновенья и смотрятъ впередъ, какъ будто въ гаснущій край далекаго неба. Она поетъ — и вы словно чувствуете, какія полныя, звучныя ноты волною плывутъ изъ этой сильной, богатой груди. И какая славная, лебединая, царственно-артистическая шея у этой итальянки. У геніальныхъ пѣвицъ, такъ-сказать у пѣвицъ прирожденныхъ непремѣнно должна быть именно такая шея, такое горло.

   Что-то знакомое молніей мелькнуло въ моей памяти. Гдѣ я видѣлъ это? Когда я видѣлъ? Во снѣ? наяву?— нѣтъ, именно я видѣлъ это на той самой картинѣ!

   Яркій свѣтъ лампы падалъ теперь на точно такую же лебедино-роскошную, красивую шею.

   И увы!— обладая такою шеей, пани Амелія все же не была пѣвицей.— Это, впрочемъ, доказываетъ только общеизвѣстную истину, что нѣтъ правила безъ исключенія.

   И странное дѣло! И какой же я чудакъ, однако! Ну, какъ это, право: быть столько времени такъ хорошо знакомымъ съ женщиной — и ни разу, до этой самой минуты не замѣтить, что она обладаетъ такою прелестью! Правда, что вся она очень хороша собою; но правда опять же, что и я съ первой и до послѣдней минуты, зная какъ она хороша, тѣмъ не менѣе съ какимъ-то равнодушіемъ какъ бы не чувствовалъ, не замѣчалъ этого, какъ бы пропускалъ мимо глазъ и сердца ея наружность, цѣня въ этой женщинѣ одно только доброе пріятельское расположеніе къ моей особѣ.

   Не знаю, право, находитъ ли это на человѣка совсѣмъ особенное, безотчетное настроеніе — знаю только одно, что подъ впечатлѣніемъ первой минуты, весь отдавшись ему, я стоялъ неподвижно и глядѣлъ на неподвижно-лежавшую женщину… Никакихъ особенныхъ помысловъ, никакихъ особенныхъ своекорыстныхъ желаній, ничего этого мнѣ и въ голову отнюдь не приходило: я просто глядѣлъ и любовался, не будучи въ состояніи даже и самому себѣ дать отчета, зачѣмъ и для чего я это дѣлаю — словно бы изъ темнаго фона большаго холста передъ глазами рельефно выдѣлялся одинъ залитый свѣтомъ уголокъ, въ которомъ случайно совмѣстилось нѣсколько живыхъ чертъ прекрасно-созданной картины. Да; это именно было то самое чувство и впечатлѣніе, съ какими вы невольно останавливаетесь передъ мастерской картиной, нечаянно бросившейся вамъ въ глаза,— и я не знаю, сколько времени я въ состояніи былъ бы простоять подъ обаяньемъ этого безотчетнаго наслажденья, если бы она наконецъ не приподняла чутко свою голову, почувствовавъ, вѣроятно, сдержанное присутствіе посторонняго человѣка.

   Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ. Она нервно вздрогнула.

   — Ахъ, Боже мой, это вы!.. А мнѣ сквозь дремоту почудилось, будто въ дверяхъ кто-то стоитъ и смотритъ, проговорила она, подавая руку.

   — Вы не ошиблись: я точно и стоялъ, и смотрѣлъ… и, кажись, довольно долгое время.

   Она съ легкимъ удивленіемъ оглядѣла мое лицо.

   — Что это, въ васъ какъ будто особенное что-то сегодня?

   — Мудренаго нѣтъ. Вы знаете, на что глядѣлъ я и чѣмъ любовался?

   И я, полушутя, полусеріозно разсказалъ ей все, чѣмъ былъ пораженъ за минуту передъ этимъ.

   Она выслушала меня съ дружескимъ смѣхомъ. Въ лицѣ ея играла не то лукавая, не то снисходительная улыбка.

   Я просидѣлъ у нея цѣлый вечеръ, болтая какъ и всегда, и точно такъ же какъ всегда запасъ нашихъ разговоровъ то серьозныхъ, то шутливо-веселыхъ — не истощался и на этотъ разъ; но я не могъ не замѣть, что она въ теченіе этого вечера раза три — не знаю, нарочно, или случайно — закидывала на нѣсколько мгновеній свою голову, позволяя любоваться своей шеей. И каждый разъ послѣ этого, замѣчая мой любующійся взглядъ, она встрѣчала его своими тонко-улыбающимися глазами, въ которыхъ сквозь полушутливую и полуукорливую строгость проглядывало неуловимое женское кокетство. Она какъ будто дразнила меня своей чудною шеей.

* * *

   Я ушелъ отъ нея подъ страннымъ впечатлѣніемъ, которое преслѣдовало меня всю дорогу и потомъ дома всю ночь, даже и во снѣ не давая покою. Я старался не думать о немъ, настроивалъ свои мысли на другіе предметы, старался развлечься музыкой, принимался за чтеніе, начиная съ польскаго историка Шайнохи и кончая Польдекокомъ — все было напрасно! Ни Шопенъ, ни Мендельсонъ, ни Шайноха, ни даже самъ Польдекокъ, составляющій, какъ извѣстно, по преимуществу «офицерское чтеніе» — никто изъ нихъ не настроилъ на иной ладъ мои мысли, ничто не перебило моего перваго впечатлѣнія. Мендельсонъ съ Шопеномъ, напротивъ, еще помогли усилить его. Спать мнѣ рѣшительно не хотѣлось — и потому-то я и хватался то за то, то за другое.

   Въ воображеніи моемъ неотступно рисовалась полулежащая женская фигура съ закинутой назадъ головою, освѣщенная розоватымъ свѣтомъ. Она выступала передо мною словно бы изъ какого таинственнаго волшебнаго мрака, со своею красивой, антично-выточенной шеей — и впечатлѣніе этой грезы было столь велико, что стоило лишь закрыть глаза — и она ужь рисуется такъ рельефно, такъ полно, какъ будто наяву, какъ будто и впрямь она передъ глазами.

   Я приписалъ это просто разстройству нервъ и — volens-Holens — подчинился своему неотвязному впечатлѣнію, тѣмъ болѣе что въ немъ не было ничего для меня непріятнаго.

   Я былъ увѣренъ, что оно «пройдетъ сномъ», какъ говорится,— что на утро я все позабуду и примусь за обычныя свои дѣла и занятія; но настало утро, а съ нимъ и дѣла, и занятія, а я… я не избавился отъ вчерашняго. Правда, впечатлѣніе было теперь значительно слабѣе, чѣмъ тогда: дневной свѣтъ и житейская толчея брали таки свое; но все же порою, или лучше сказать, мгновеньями, передо мною вставалъ вчерашній образъ. Словно бы насильственно врывался онъ, незванный и непрошенный, въ мои мысли, въ мою душу, въ мое воображеніе — и своимъ появленіемъ озадачивалъ разсудокъ: «зачѣмъ? къ чему? и что это, наконецъ, творится со мною? И что такое въ этой шеѣ? И почему же не другое что, не лицо, не глаза, которыя у нея дѣйствительно прелестны, почему наконецъ не вся она, а именно одна только шея этой женщины мерещется мнѣ вездѣ и повсюду — и даже не шея, а то, что называется женскою душкой?! »

   Днемъ это было слабѣе, но вечеромъ, когда я остался одинъ у себя дома — вчерашнее впечатлѣніе снова встало передо мною со всею вчерашнею силой. Такъ прошло дня три, и каждый слѣдующій день являлся точнымъ повтореніемъ прошлаго — въ мірѣ моей внутренней жизни.

   Проклятая душка! Неотступная греза!.. Я, наконецъ, просто сталъ досадовать и негодовать на себя. «Это ничто иное, какъ непозволительная нравственная распущенность, капризъ празднаго воображенія, это все «отъ нечего дѣлать» со мною! Надо встряхнуться и выбросить вонъ изъ головы эту нелѣпую грезу!» — Такіе-то упреки, и такіе-то выговоры посылалъ я самому себѣ и принималъ такія дѣльныя рѣшенія,— а нелѣпая греза словно бы и знать не хотѣла ни строгихъ упрековъ, ни мудрыхъ рѣшеній, и что ни вечеръ — всецѣло охватывала мой внутренній міръ и уносила за собою воображеніе. У меня родилось дикое, до болѣзненности настойчивое желаніе поцѣловать эту душку. Кажись что только поцѣловать — и всему конецъ, все какъ рукой сниметъ! Я самъ не могъ не смѣяться надъ собою за такую странную, причудливую прихоть. Но смѣхъ и досада ни мало не помогали дѣлу: болѣзненно-дикій капризъ властвовалъ надо мною во всей своей силѣ.

   Я вамъ разсказываю исторію, до нѣкоторой степени весьма странную; тѣмъ не менѣе — это глубокоправдивая исторія. Это исторія одного изъ болѣзненныхъ уклоненій воли человѣческой, которое, богъ-вѣсть почему и какъ ворвавшись въ нравственный организмъ, незамѣтно переходило въ idée fixe, въ своего рода манію. Подобнаго рода состояніе вѣроятно представило бы собою извѣстный интересъ для психіатра. Представьте себѣ положеніе помѣшаннаго человѣка, который вполнѣ сознавая, что онъ помѣшанъ,— знаетъ и источникъ и пунктъ своего помѣшательства и всѣ его симптомы, и отлично сознавая все это, тѣмъ не менѣе никакъ отъ него не можетъ отдѣлаться. Со мною было нѣчто подобное.

   Однажды воротясь домой, я нашелъ у себя на столѣ запечатанную записку:

   «Что это значитъ, что вы шестой день уже глазъ не покажете? Вы не больны, потому что васъ ежедневно встрѣчаютъ на улицахъ. Сегодня вечеромъ я дома. Пріѣзжайте каяться въ своемъ проступкѣ.»

   — Въ самомъ дѣлѣ, поѣду и… и покаюсь, покаюсь! разскажу ей всю правду,— авось хоть этимъ избавлюсь отъ своей нелѣпости! рѣшилъ я и поѣхалъ.

   — Что за причина, что вы такъ долго глазъ не показали?

   — Причина?.. причина есть — и пожалуй довольно для меня уважительная.

   — Какая?

   — Ну, назвать ее вамъ я бы нѣсколько затруднился.

   — Только нѣсколько?— значитъ не совсѣмъ! Я, вѣдь вы знаете, очень любопытна и потому хочу знать причину!

   — Видите ли, это вещь до такой степени дикая и нелѣпая, что вы, конечно, прежде всего расхохочетесь.

   — Тѣмъ лучше! Я ужь давно не смѣялась.

   — А если… если къ смѣху прибавится нѣкоторое чувство оскорбленія?

   — Оскорбленія?.. На кого, или на что?

   — На вашего покорнѣйшаго слугу.

   — Какой вздоръ! за чтожь я могу на васъ оскорбиться?

   — За то, что моя нелѣпость въ извѣстной мѣрѣ дерзка.

   — Добрымъ пріятелямъ иногда и дерзость прощается.

   — И вы обѣщаете простить?

   — Не только простить, но обѣщаю даже не разсердиться. Видите ли, какое великодушіе!

   — Не вѣрнѣе ли сказать: величественное презрѣніе съ высоты собственнаго пьедестала?

   — Охъ, какъ кудряво и витіевато! Нѣтъ!— и потому нѣтъ, что величественнымъ презрѣніемъ мы даримъ только нѣкоторыхъ нашихъ поклонниковъ, а съ вами мы только друзья, и вы не поклонникъ мой. Это уже уравниваетъ отношенія; для васъ я не мадонна, я не на пьедесталѣ, а на землѣ,— поэтому кайтесь, исповѣдуйтесь: я буду слушать «въ извѣстной мѣрѣ дерзкую» нелѣпость.

   — Извольте: во первыхъ — я просто боленъ; а во вторыхъ — я боленъ оттого что влюбленъ.

   — Ба!.. поздравляю!.. Въ кого же? въ молодую дѣвушку?

   — Нѣтъ.

   — Въ женщину?

   — Нѣтъ.

   — Ну, наконецъ, въ меня, что-ли?!

   — И… не совсѣмъ-то.

   — Такъ въ кого же, Богъ мой?!

   — Въ шею.

   — Какъ?.. Что вы сказали?..

   — Я сказалъ: въ шею, то есть въ душку, вотъ въ это мѣсто.

   Она вскинула на меня удивленные глаза — и отъ всей души расхохоталась.

   — Что вы въ самомъ дѣлѣ за нелѣпости говорите!

   — Кому — нелѣпости, а мнѣ такъ и жутко приходится.

   Я разсказалъ ей, въ какой мѣрѣ преслѣдуетъ меня моя неотступная греза, какое странное желаніе порождаетъ она во мнѣ — и какъ порою самъ я не знаю куда бы дѣваться и какъ избавиться отъ нея. Я говорилъ совершенно серіозно, потому что и въ самомъ дѣлѣ это уже становилось тяжело для меня: я опасался развитія въ себѣ маніи — и притомъ маніи столь исключительной по своей сущности. мнѣ уже было не до шутокъ; я говорилъ съ горечью и непритворною досадой на самого себя за свое малодушіе и болѣзненность воли.

   Начавши смѣхомъ, она подъ конецъ слушала меня уже очень серіозно; только въ глазахъ ея, устремленныхъ на меня, невольно просвѣчивало недоумѣнье и изумленіе какое то.

   — Да вы это и точно не шутя?.. медленно и тихо проговорила она, обводя меня озабоченнымъ и испытующимъ взглядомъ.— Какъ же помочь вамъ?

   — Просить о помощи не стану! предупредилъ я: — да если я и разсказалъ-то вамъ про это, такъ только потому лишь что думалъ-себѣ, не избавлюсь-ли хотя посредствомъ разсказа отъ этого кошмара.

   — Лекарство, судя по вашимъ словамъ, есть, но, признаюсь, очень ужь радикальное! улыбнулась она.— Вы лучше займитесь-ка дѣломъ какимъ нибудь посеріознѣе: это отвлечетъ васъ, и вы вылечитесь.

   — Благодарю за совѣтъ! и я имъ непремѣнно воспользуюсь, лишь бы вылечиться. А если нѣтъ?

   — Если нѣтъ… Ну, тогда… тогда посмотримъ!.. не то шутя, не то загадочно какъ-то сказала она съ лукавой улыбкой.

* * *

   И зачѣмъ были сказаны ею эти послѣднія слова! зачѣмъ сопровождались они такою усмѣшкой! Все это было сдѣлано съ такимъ лукавымъ женскимъ коварствомъ, какимъ кажись съ особенною щедростію надѣлила природа истыхъ варшавянокъ. И для чего ей понадобилось смущать еще болѣе мою душу — ей, съ которою мы такъ хорошо и просто, такъ «по человѣчески» сдружились?— Такъ! ни съ того, ни съ сего, ради одной кокетливой прихоти, изъ мимолетнаго каприза! А впрочемъ, кто ее знаетъ!— быть можетъ, оттого-то именно и сдѣлала, что я слишкомъ долго и слишкомъ упорно видѣлъ въ ней только человѣка и не хотѣлъ совсѣмъ видѣть женщину. Но, какъ бы то ни было, а только ея тонъ, ея взглядъ, улыбка и послѣдняя фраза, подающая какую-то смутную, неопредѣленную надежду — все это въ совокупности было причиной, что моя греза не улетучивалась… Напротивъ, эта женщина какъ будто подстрекнула меня. Порою, мнѣ становилось досадно на нее за эту выходку: я какъ-то привыкъ глядѣть на нее съ болѣе серіозной стороны, а это — если хотите — было въ отношеніи меня ужъ даже и не по пріятельски, а чисто по женски, и черезъ чуръ ужь по женски! Однако жь досадуя и на себя, и на нее, я тѣмъ не менѣе не разставался съ своей маніей, которая — что дальше, тѣмъ все глубже да крѣпче коренилась въ моемъ сердцѣ, въ моей односторонне-направленной фантазіи!

   Желая добросовѣстно послѣдовать совѣту, я принуждалъ себя заняться «какимъ нибудь» серіознымъ дѣломъ, и даже брался за разныя занятія, одно друіаго будто «серіознѣе», но увы! все сіе оставалось втунѣ.

   Съ этого времени въ отношеніи меня у пани Амеліи стала проявляться весьма тонкая кокетливость, какой я никогда не замѣчалъ въ ней доселѣ. Она умѣла быть кокетливой, такъ что это у нея, дѣйствительно, выходило хорошо. Женскій тактъ и свѣтская ловкость указывали ей достодолжную мѣру, и потому въ ея кокетливости было нѣчто изящное. Множество женщинъ умѣютъ кокетничать, но очень рѣдкія изъ нихъ умѣютъ быть изящно и тонко кокетливыми. Кокетничанье первыхъ нерѣдко оскорбляетъ ваше эстетическое чувство, зачастую смѣшитъ, а еще чаще бываетъ просто противно; кокетливость же вторыхъ имѣетъ въ себѣ нѣчто влекущее, обаятельное, даже и тогда, когда вы знаете, что это нарочно дѣлается ради той или другой цѣли.

   Въ отношеніяхъ нашихъ прозвучалъ какой-то новый мотивъ; они оттѣнились нѣсколькими новыми штрихами, которыхъ не замѣчалось прежде. Она по прежнему считала себя моимъ добрымъ пріятелемъ, но… это уже былъ для меня пріятель-женщина. Въ этого пріятеля я былъ влюбленъ самымъ страннымъ, самымъ причудливымъ образомъ — и пріятель, вовсе не по пріятельски, заботился исподволь раздувать во мнѣ эту искорку, которая, безъ его заботъ, очень можетъ быть что и потухла бы вскорѣ.

   Я не заводилъ съ ней болѣе разговоровъ о моемъ болѣзненно странномъ чувствѣ, за которое все такъ же продолжалъ негодовать на себя въ глубинѣ души, но — грѣшный человѣкъ!— не могъ воздерживаться, чтобы каждый разъ не любоваться на предметъ моей исключительной страсти — и каждый подобный взглядъ она встрѣчала своею лукавой улыбкой, изъ которой я могъ ясно заключить, что она какъ нельзя лучше понимаетъ, ка кое чувство вызываетъ у меня подобные взгляды. Эти улыбки были мнѣ досадны. Лучше всего, въ такомъ случаѣ, конечно, было бы не глядѣть вовсе, но этого я не могъ, и потому старался любоваться ею изподтишка. Однако же, почти каждый разъ она, какъ школьника, ловила меня на этой продѣлкѣ.

   — Ну, что же? Вы еще больны? съ какимъ-то вызывающимъ задоромъ и дружеской насмѣшливостію спросила она однажды.

   Вопросъ былъ предложенъ слишкомъ прямо, чтобы не понять, и совершенно неожиданно, чтобы не удивиться. Я взглянулъ на нее удивленнымъ взоромъ.

   — Что вамъ вздумалось спросить меня объ этомъ?

   — Какъ что?— я думаю, ваша манія немножко и меня касается.

   — Да вамъ-то развѣ это не все равно?

   — А вы не допускаете дружескаго участія?

   — Въ васъ?— ни малѣйшаго!

   — Это почему?

   — Потому что въ васъ, напротивъ, замѣтно нѣкоторое стараніе поддерживать во мнѣ эту манію.

   Она разсмѣялась.

   — Сказать откровенно, созналась она,— ваша манія немножко забавляетъ меня. Но отчего же вы-то съ того самаго разу ничего больше не говорите о ней.

   — Оттого что меня она вовсе не забавляетъ.

   — И вы не хотите лечиться?

   — Лечиться нечѣмъ.

   Вся она въ эту минуту была какъ-то странно и неровно оживлена. Яркіе глаза метали веселыя искры, въ щекахъ рдѣлъ румянецъ, на губахъ открыто дрожала ея прелестная, лукавая улыбка.

   — Полноте дичиться и серіозничать! сказала она съ беззавѣтной веселостью:— моя шея вовсе не такое серіозное дѣло. Вѣдь вы влюблены не въ меня, а въ мою душку?

   Увы!.. я уже давно подмѣтилъ въ себѣ, что не одна душка, а вся она, вся какъ есть, стала предметомъ моей маніи.

   — А если не въ одну только душку? проговорилъ я, глядя ей въ глаза испытующимъ взглядомъ.

   Въ лицѣ ея мелькнула легкая гримаска.

   — О, нѣтъ, это уже не будетъ оригинально!.. Влюбиться въ женщину — да кто же въ насъ не влюбляется!.. Мнѣ потому-то именно и нравится ваша манія, что она исключительна! Это тоже моя прихоть!— а знаете-ли, что я себѣ рѣшила?

   — Что?

   — Что моя душка — но только душка!— принадлежитъ вамъ. Если вы съумѣете ограничиться одною ею, то… съ этой минуты вы ея властитель.

   И снова засмѣявшись своимъ искренно-веселымъ, беззавѣтнымъ смѣхомъ, она, какъ рѣзвый шаловливый ребенокъ, вдругъ встала съ мѣста, совсѣмъ близко подошла ко мнѣ — и глядя мнѣ въ лицо своими ярко смѣющимися, вызывающими глазами, медленно закинула назадъ свою голову.

   Роскошная, мраморная античная шея обнажилась передо мною.

   Вотъ она та минута, о которой я мечталъ такъ страстно!

   Съ замираніемъ сердца, желая и не смѣя, пытался я прочесть въ ея взорѣ позволенье коснуться ее, поцѣлуемъ; но эти глаза, заволокнутые теперь какою-то туманной, истомною влагой, были полузакрыты.

   Я робко приблизилъ къ ней свои губы, какъ вдругъ… Въ смежной комнатѣ ясно послышались чьи-то шаги и шелестъ шелковаго платья.

   Амелія вздрогнула, отшатнулась отъ меня и бросила капризно-досадливый взглядъ на дверь, въ которой въ эту самую минуту, съ наипріятнѣйшей улыбкой на устахъ, появилась чета — супругъ и супруга — принадлежавшіе къ числу варшавскихъ знакомыхъ пани Амеліи.

   Трудно бы было придумать что либо болѣе не кстати, чѣмъ это досадное появленіе.

   Проклятый случай! Я просто губы искусалъ себѣ отъ злости, однако нечего дѣлать!— надо было притворяться равнодушно-любезнымъ, бесѣдовать съ полнѣйшимъ спокойствіемъ о какихъ-то пустякахъ и выносить всю эту пытку въ теченіе цѣлаго часа, но на большее не хватило уже терпѣнья.

   Амелія пошла провожать меня до порога слѣдующей комнаты.

   — Завтра въ это время… не будетъ никого… быстро шепнула она мнѣ и выразительно сжала мою руку.

   Всю ночь, все утро, весь день я былъ въ какомъ-то чаду, тяжело-сладкій дурманъ котораго наплывалъ на меня иными минутами.

   Я съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ вечера. Какое странное, но и какое заманчивое свиданье было мнѣ назначено!— Свиданье ради душки, и только ради ея одной! Но эта душка была уже моею…

   Ровно въ девять часовъ вечера, какъ назначено, я уже былъ на Уяздовской аллеѣ, у двери пани Амеліи.

   Меня встрѣтила горничная и подала письмо:

   «Злой случай рѣшительно идетъ наперекоръ намъ. Вчера въ одинадцать часовъ вечера я получила телеграмму отъ моего дяди. Онъ очень боленъ — и умоляетъ, чтобы я, немедля ни одного дня, тотчасъ же пріѣзжала къ нему въ его подлюблинское имѣніе. Бѣдный старикъ совсѣмъ одинокъ и нуждается въ родственномъ попеченіи. Сегодня въ три часа я выѣзжаю. Прощайте, надолго-ли — не знаю! Но лучше сказать «до свиданья»! Ваша — «душка».

   Я вернулся домой, взбѣшенный новою неудачей и влюбленный болѣе чѣмъ когда либо.

   Сказавши въ письмѣ своемъ, что злой случай рѣшительно идетъ наперекоръ намъ, Амелія была права, можетъ, даже болѣе чѣмъ думала: злой случай настолько пошелъ наперекоръ, что мы съ ней съ тѣхъ поръ не видались въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ. Время отъ времени до меня долетали урывками кой-какія свѣденія о ней, черезъ общихъ знакомыхъ,— и такимъ образомъ я зналъ, что она прожила мѣсяца четыре въ Люблинской губерніи у дяди, а потомъ уѣхала съ нимъ въ Спа, потомъ съ нимъ же проживала въ Дрезденѣ, а потомъ… потомъ я совершенно потерялъ ее изъ виду. Самому мнѣ года два пришлось прожить въ Августовѣ, такъ что когда въ концѣ 62-го года меня снова перевели въ Варшаву, мы ужь были совершенно незнакомы съ прежними «общими знакомыми» — и потому мнѣ рѣшительно не у кого было узнать про пани Амелію, да признаться сказать, и самъ-то я теперь небольно интересовался этимъ предметомъ, потому что четырехлѣтій промежутокъ времени, исполненный самыхъ разнообразныхъ впечатлѣній, самъ по себѣ уже служитъ отличнымъ лекарствомъ противу всякихъ маній. Все что я въ ту пору случайно зналъ о пани Амеліи — такъ это лишь то, что ея нѣтъ въ Варшавѣ; но гдѣ она находится — просто мнѣ не было извѣстно.

* * *

   Въ послѣднихъ числахъ марта 1863-го года отрядъ изъ четырехъ ротъ пѣхоты и сотни казаковъ выступилъ въ экспедицію, подъ командою полковника N. Я былъ въ то время командированъ въ распоряженіе начальника люблинскаго отдѣла и на сей разъ находился при отрядѣ. Дня четыре проходили мы по дебрямъ и трущобамъ, дѣлая дьявольскіе переходы по пятидесяти верстъ въ сутки — и все это втунѣ! Были извѣстія, что въ окрестныхъ мѣстахъ, гдѣ-то скитаются двѣ порядочныя банды, но кладъ этотъ, не смотря на всѣ наши усилія, не давался намъ въ руки. И хоть бы какой слѣдъ! А между тѣмъ мы знали, что онѣ гдѣ-то вотъ тутъ — что называется подъ носомъ — укрываются. Это была своего рода игра не то въ прятки, не то въ жмурки. Полная безплодность четырехдневныхъ усиленныхъ поисковъ становилась наконецъ досадна. Солдаты злились и роптали на повстанца: — «тоже, молъ, лядъ его дери, воинъ называется! хорошъ воинъ, коли отъ дѣла утекаетъ! коли ты есть воинъ, такъ выходи въ поле, на чистоту, а не хоронись въ трущобу!». Но повстанцы не раздѣляли солдатскихъ воззрѣній и предпочитали хорониться, исполняя это на сей разъ въ высшей степени ловко. Вернуться допой съ пустыми руками не хотѣлось, а между тѣмъ мы почти уже теряли всякую надежду на успѣхъ нашихъ поисковъ.

   Наконецъ, на пятый день — помню — на пути къ одному мѣстечку попадается намъ на дорогѣ натычанка, и въ ней одинъ одинешенекъ катитъ какой-то «цестный еврейчикъ». Замѣтивъ издали нашъ авангардъ, онъ было хотѣлъ юркнуть въ сторону, въ перелѣсокъ, но наши казачки благополучно переняли его и представили начальнику отряда. Еврейчикъ страшно перетрусилъ (а особенно въ виду казачьихъ нагаекъ, на которыя — основательно, или нѣтъ — могъ разсчитывать въ глубинѣ души своей) и, умоляя «не выдавать его повстанцамъ», сообщилъ подъ «велькимъ закретемъ» свѣденія весьма интересныя. Изъ его разсказа оказывалось, что банда, человѣкъ въ пятьсотъ, скрывается верстахъ въ пятнадцати разстоянія, въ слоровицкомъ лѣсу, что довудца ея — какой-то панъ, который прозывается «Ночью», и что эта «Ночь» находится въ данный моментъ не при бандѣ, а съ утра еще вмѣстѣ съ своимъ адьютантомъ укатила въ Ильяшевскій фольваркъ, до старего пана грабего Зымянтовскаго, тамъ вѣроятно будетъ и обѣдать, а до лясу вернется только ночью. Еврейчикъ сознался, что все это въ точности извѣстно ему было потому, что нынѣшнимъ утромъ онъ ѣздилъ покупать водку для своего шинка, но что повстанцы напали на него, заставили отвезти ее къ себѣ въ сморовицкій лѣсъ, не заплатили «а ни гроша» и даже хотѣли повѣсить. Истина очевидно заключалась въ томъ, что еврейчикъ, по доброй своей охотѣ, продавалъ повстанцамъ водку и отвозилъ ее до лясу. Для пущей вѣрности порѣшено было удержать его при отрядѣ, одна часть котораго направилась въ обходъ, а другая прямою дорогой къ лѣсу. На мою долю выпало особое порученіе. Дали мнѣ тридцать человѣкъ казаковъ съ однимъ хорунжимъ и велѣли — на рысяхъ двинуться къ Ильяшевскому фольварку, накрыть тамъ пана «Ночь» съ его адъютантомъ, произвести вообще самый тщательный обыскъ и ожидать на мѣстѣ прибытія отряда. Ильяшевскій фольваркъ, по показанію еврея, отстоялъ на двѣнадцать верстъ правѣе отъ сморовицкаго лѣса, такъ что намъ надо было съ мѣста тотчасъ же взять влѣво и идти къ фольварку кратчайшимъ путемъ, что могло составить приблизительно верстъ около двадцати. Приказаніе отдано мнѣ безъ малаго въ часъ пополудни; стало быть, къ тремъ часамъ, если ничто особенное не помѣшаетъ, я могъ разсчитывать быть уже на мѣстѣ.

   — Тѣмъ лучше! Какъ разъ къ обѣду! порѣшилъ полковникъ:— съ богомъ!

   И маленькій отрядецъ мой двинулся обыкновенною казачьей) «ходой».

   «Этотъ панъ «Ночь», какъ видно, не прочь посибаритничать, если оставляетъ банду ради обѣда», думалъ я себѣ:— «и вѣроятно тамъ, кромѣ лакомаго обѣда, есть еще какая нибудь лакомая приманка, въ родѣ прелестной пани или молоденькихъ паненокъ». А эти пани и паненки являются обстоятельствомъ весьма неудобнымъ при такихъ порученіяхъ, какое мнѣ надлежало исполнить. Первое то, что онѣ хитрѣе и фанатичнѣе мужчинъ, а второе, что ужь никакимъ образомъ не обойдешься безъ патетическихъ сценъ, въ которыхъ будутъ если не мольбы съ обольстительными просьбами, то ярыя проклятія и разныя выходки съ претензіями на картинный героизмъ,— и ужь во всякомъ случаѣ, какъ то, такъ и другое непремѣнно будетъ сопровождаться аккомпаниментомъ слезъ и рыданій. Все это, особенно при обыскѣ этихъ прелестныхъ пани и паненокъ, всегда ставило исполнителя такихъ порученій въ самое непріятное, щекотливое положеніе.

   Предполагая себѣ подобную перспективу моей экспедиціи, я уже заранѣе испытывалъ нѣкоторое недовольство по поводу предстоящихъ сценъ того или другаго рода. «Дай;то, Господи, чтобы тамъ никакихъ этихъ паненокъ и въ заводѣ не было!» думалъ я себѣ: «дѣло и короче и проще будетъ!»

   За то товарищъ мой, хорунжій Савва Парменычъ Халявкинъ былъ невозмутимо тихъ и спокоенъ. Онъ знай-себѣ только посасывалъ свою носогрѣйку (короткій чубучекъ которой торчалъ у него изъ подъ нависшихъ сѣдыхъ усовъ), да зорко поглядывалъ впередъ и по сторонамъ — «не пошлетъ-ли Богъ сѣраго зайчика», что означало у него, не выскочитъ ли гдѣ изъ подъ куста повстанчикъ. Но повстанчикъ ниоткуда не выскакивалъ, и Савва Парменычъ напрасно утомлялъ свое глядкое староказачье око. Его нависшіе усы и брови вмѣстѣ съ бронзовымъ лицомъ, успѣвшимъ навѣки-вѣчные загорѣть подъ кавказскимъ солнцемъ, придавали на первый взглядъ всей его физіогноміи угрюмую суровость; но достаточно было взглянуть въ глаза Саввы Парменыча, чтобы тотчасъ же угадать въ немъ добродушнѣйшаго изъ смертныхъ. У него были безконечно добрые глаза — добрые по-дѣтски. Сидѣлъ онъ на своей поджарой маленькой нѣгой кобылёнкѣ совсѣмъ «кренделемъ», какъ говорится по кавалерійски,— и этотъ видъ кренделя еще пуще придавала ему его шапочка съ замасленнымъ отъ времени краснымъ околышемъ, которая лежала на его сѣдой головѣ блинкомъ, «по-старосвѣтскому», сильно сдавшись съ затылка напередъ, что вмѣстѣ съ носогрѣйкой придавало Саввѣ Парменычу видъ необыкновенно типичный. Онъ уже двѣнадцать лѣтъ теръ лямку въ первомъ офицерскомъ чинѣ, въ который за отличіе былъ произведенъ изъ урядниковъ,— и являлъ собою истаго, матераго козака, свято храня всѣ старыя казацкія привычки.

   Револьверовъ, напримѣръ, не любилъ.— «Зачѣмъ онъ мнѣ? больно ужь деликатная штука! Я съ нимъ обращаться не умѣю, говорилъ онъ: — а вотъ у меня пистоль есть — это какъ разъ но мнѣ! Дѣдовскій еще! Да вотъ еще нагайка есть добрая, ну да шашка, пожалуй, вотъ и будетъ съ меня! Самое любезное дѣло!» — И дѣйствительно, нагайка, оправленная въ черненое серебро (единственная роскошь Парменыча), неизмѣнно висѣла на ремнѣ черезъ лѣвое плечо его.

   Отрядъ нашъ двигался по разнообразной и мѣстами довольно красивой мѣстности, нащупывая невѣдомую дорогу разспросами у встрѣчныхъ крестьянъ и евреевъ. Было уже около трехъ часовъ пополудни, когда мы изъ небольшаго дубоваго лѣска выѣхали на полянку, но которой извивалась какая-то быстрая рѣчка, а на противуположномъ крутомъ и мѣстами обрывистомъ берегу ея расположился Ильяшевскій фольваркъ — только въ сущности былъ даже и не фольваркъ, хотя при немъ и виднѣлись разныя хозяйственныя пристройки, а скорѣе бы могъ онъ назваться въ своемъ родѣ просто замкомъ. То былъ прекрасный домъ, и даже съ двумя башнями, построенный во вкусѣ прошлаго столѣтія, прочно, фундаментально. Хотя онъ и стоялъ теперь въ упадкѣ, съ отвалившейся мѣстами штукатуркой, съ проросшими по кровлѣ мхомъ и травою, съ гнѣздами ласточекъ надъ окнами, тѣмъ не менѣе въ постройкѣ его явно сказывалась магнатская затѣя, о чемъ свидѣтельствовали лѣпныя, побитыя временемъ работы по карнизамъ — и гербъ на фронтонѣ. Къ этому дому отъ самаго моста вела густая аллея пирамидальныхъ тополей, а за нею виднѣлся большой, старый садъ, надъ зелеными купами котораго, немного въ сторонѣ отъ замка, возвышалась готическая башенка небольшаго костела. Мѣсто было очень красивое, съ этой рѣчкой, съ этими нависшими надъ нею ветлами и карявыми, бородавчатыми вербами, съ ея глинистыми обрывами и съ этими то полями и купами небольшихъ лѣсковъ, синѣвшихъ тамъ и сямъ по окрестнымъ пригоркамъ.

   Казаки вскачь пустились черезъ мостъ, чтобы съ налету, какъ можно поспѣшнѣй занять Ильяшевскій фольваркъ, и не дать тамъ никому опомниться.

   Однако разсчетъ нашъ оказался не совсѣмъ-то вѣренъ: насъ, какъ видно, замѣтили еще въ то время, когда мы только что показались изъ дубоваго лѣска на полянѣ. Хотя разстояніе это было не болѣе полуторы версты — и проскакать его требовалось много-много пять минутъ, тѣмъ не менѣе въ замкѣ успѣли извѣститься о появленіи гостей нежданныхъ. Мы застали на дворѣ нѣкоторый переполохъ: управляющій, очевидно шляхтичъ, въ чамаркѣ, стоялъ на крыльцѣ — и приложивъ жирную руку щиткомъ къ глазамъ, глядѣлъ вдоль аллеи на наше приближеніе, отдавая въ тоже время какимъ-то батракамъ какія-то спѣшныя приказанія. Прислуга, съ перепуганными лицами, бѣгала отъ дома къ службамъ и отъ службъ къ дому, исчезая въ его просторныхъ сѣняхъ. Двери хлопали, собаки заливались лаемъ.

   Казаки вихремъ влетѣли во дворъ — трахъ! долой! съ коней мигомъ — и пока одинъ урядникъ отдѣлялъ да размѣщалъ наружные посты, я съ нѣсколькими своими людьми вошелъ въ домъ и со всею возможностью «гжечностью» велѣлъ вести меня къ пану грабію Зымянтовскому. Экономъ привелъ насъ въ столовую. У окна, передъ столомъ, на которомъ были поставлены водки и закуска, въ высокомъ вольтеровскомъ креслѣ сидѣлъ сѣдой старикъ, весьма почтенной наружности, съ типичнымъ старопольскимъ лицемъ и не менѣе типичными усами. Онъ былъ подагрикъ. При нашемъ появленіи, его домашній капелланъ, смиренноликій ксендзъ, почтительно поддерживая старика подъ руку, помогъ ему приподняться съ креселъ.

   — Чему обязанъ честью видѣть васъ, господа, у себя въ домѣ? обратился къ намъ графъ, такимъ тономъ, въ которомъ сказывалось радушіе, смѣшанное съ горделивымъ достоинствомъ стараго магната.

   — Въ вашемъ домѣ находится теперь довудца банды, извѣстный подъ псевдонимомъ «Ночь»,— это причина нашего появленія, объяснилъ я ему, смягчая жестокость своего посѣщенія взаимною вѣжливостью, насколько допускала ее невольная сухость оффиціальнаго тона.

   Старикъ и ксендзъ видимо смутились, но послѣдній тотчасъ же притворился крайне удивленнымъ.

   — Вы получили ошибочныя свѣденія. Въ моемъ домѣ, кромѣ моихъ домашнихъ, никого нѣтъ и не было! отрицательно качнувъ головою, отвѣтилъ графъ, все еще не совсѣмъ-то оправившійся отъ своего смущенія.

   — Охотно допускаю, что свѣденіе это ошибочно, согласился я:— но… тѣмъ не менѣе, я имѣю приказаніе произвести въ вашемъ домѣ обыскъ.

   Въ отвѣтъ на это онъ только горько улыбнулся и пожалъ плечами — дескать: ваша воля!

   Въ эту самую минуту растворилась дверь — бросилъ взглядъ по направленію къ ней и остался глубоко пораженъ неожиданностью.

   Въ столовую вошла моя пани Амелія.

   Она была нѣсколько взволнована, словно бы послѣ усиленнаго движенія или быстрой, поспѣшной ходьбы. Наши глаза встрѣтились — и я замѣтилъ, какъ въ ея изумленномъ взорѣ вдругъ мелькнуло какое-то свое особое соображеніе, освѣтившее этотъ взоръ какъ будто доброю надеждой на что-то.

   — Черкутскій!.. Monsieur Черкутскій!.. Вы ли это? взволнованно проговорила она искренно-удивленнымъ тономъ, и быстро направившись ко мнѣ, совсѣмъ по-старому, но дружески протянула мнѣ свою руку.

   — Не торопитесь оказывать мнѣ знаки вашей дружбы: я къ вамъ являюсь крайне непріятнымъ и недружелюбнымъ гостемъ, поспѣшилъ я предупредить ее, уклоняясь отъ рукопожатія и ограничиваясь взамѣнъ того однимъ лишь почтительнымъ поклономъ.

   Выслушавъ это, она разсмѣялась, повидимому самымъ искреннимъ образомъ.

   — Что же, ищите! Ищите, какъ можно тщательнѣе! по увы!.. поиски ваши будутъ безуспѣшны! И въ первый разъ даже слышу это имя — «Ночь!».

   — Тѣмъ не менѣе, пожалъ я плечами:— я обязанъ исполнить данное мнѣ приказаніе.

   — Но, пока что, вы, господа, конечно не откажетесь раздѣлить съ нами нашъ деревенскій обѣдъ? радушно предложилъ старый графъ: — я вижу, что господинъ капитанъ — старый знакомый съ моею племянницей; тѣмъ лучше! Вы, капитанъ — я думаю — и устали, и проголодались съ дороги?.. Прошу покорно! А панъ экономъ распорядится, чтобъ и команда ваша была накормлена.

   Я замѣтилъ, что столъ былъ сервированъ на шесть приборовъ. Два изъ нихъ предназначались хозяину и его племянницѣ, два могли быть поставлены для капеллана и, пожалуй, для пана эконома; но для кого же оставались еще два, если не для «Ночи» съ его адъютантомъ? На эти то два послѣдніе прибора и указалъ хозяинъ мнѣ и Саввѣ Парменычу.

   Я почувствовалъ крайне затруднительное и неловкое положеніе: старый графъ предложилъ мѣсто за своимъ столомъ съ такимъ патріархальнымъ, старопольскимъ радушіемъ, а между тѣмъ съ нашей стороны онъ не могъ встрѣтить ничего кромѣ рѣшительнаго отказа. Да и какъ, въ самомъ дѣлѣ, прикажете садиться за столъ человѣка, къ которому вы пришли съ порученіемъ столь непріязненнаго свойства? И тѣмъ болѣе, что, сколь ни искренно по видимому, было его радушіе, не могли же мы думать, чтобы наше посѣщеніе было ему пріятно. Въ силу всѣхъ таковыхъ соображеній, я поспѣшилъ поблагодарить и отказаться за себя и за моего товарища отъ его приглашенія, подъ тѣмъ простымъ предлогомъ, что мы-де уже обѣдали.

   Старикъ, какъ кажется, угадалъ истинную причину нашего отказа.

   — Господа!.. Могу увѣрить васъ честью — мой столъ не отравленъ! предупредилъ онъ съ шутливо-иронической улыбкой:— и… и наконецъ, условія войны не мѣшаютъ гостепріимству.

   — И все-таки, графъ, позвольте отказаться, сказалъ я, рѣшаясь быть откровеннымъ: — во-первыхъ, эти два прибора были приготовлены не для насъ, потому что мы вамъ нежданные и едва-ли желанные гости, продолжалъ я:— а во-вторыхъ, сколь я ни цѣню ваше радушіе, но… все же я не думаю, чтобы и вамъ было пріятно видѣть насъ, а намъ сидѣть за вашимъ столомъ, имѣя въ перспективѣ подобное порученіе, и потому — не посѣтуйте на меня за мою нѣсколько грубую откровенность!

   Графъ только поклонился на это — дескать: какъ вамъ угодно!

   — И такъ, можете приступать къ обыску, сказалъ онъ вслѣдъ за симъ очень сухимъ и даже нѣсколько надменнымъ тономъ.

   Савва Парменычъ распорядился и кликнулъ урядника съ двумя казаками, которые тотчасъ же принялись за дѣло. Я просилъ Савву Парменыча, чтобы ужь онъ одинъ заправлялъ всею этой исторіей, а самъ предпочелъ остаться совершенно пассивнымъ зрителемъ.

   Неожиданность появленія Амеліи и эта встрѣча съ съ нею ставили меня просто въ тупикъ. Признаюсь вамъ откровенно, что въ глубинѣ души я чувствовалъ такую неловкость, такое смущеніе, что лучше бы кажись было сквозь землю провалиться, чѣмъ стоять подъ ея взглядами, въ которыхъ какъ-будто сказывалась какая-то пытливость, словно-бы ей хотѣлось заглянуть въ мою душу и коварно подмѣтить, что такое тамъ теперь творится. Мнѣ было просто совѣстно, стыдно передъ нею, передъ женщиной, которую я искренно называлъ когда-то своимъ добрымъ другомъ, и къ этому-то доброму другу я входилъ теперь невольнымъ врагомъ — и не личнымъ, а въ силу одного лишь принципа, и въ силу его же нужно было стать неумолимымъ исполнителемъ даннаго приказанія, сдѣлаться камнемъ, заглушить въ себѣ самое естественное человѣческое чувство, которое подымалось во мнѣ, требуя снисхожденія для женщины, нѣкогда столь сумасбродно любимой мною. Но…. все что я могъ сдѣлать, это — остаться пассивнымъ свидѣтелемъ всего происходящаго передъ моими глазами. Встрѣчая, или — скорѣе — чувствуя на себѣ пытливый взглядъ Амеліи Б., я кусалъ себѣ губы съ досады, старался избѣгать встрѣчи съ ея взорами и въ тоже время проклиналъ въ душѣ и свою роль, и свое назначеніе, и ту минуту, когда начальнику отряда вздумалось возложить его на мою особу. Послѣ первой минуты нашей встрѣчи, въ теченіе всего этого времени мы не сказали съ нею ни слова, хотя она вмѣстѣ съ дядей, опиравшимся на руку капеллана, неотступно присутствовала при самомъ обыскѣ, постепенно переходя изъ комнаты въ комнату съ Саввою Парменычемъ и его казаками.

   Пришли наконецъ въ кабинетъ стараго графа. Онъ тотчасъ же вручилъ уряднику ключи отъ своего стола и отъ высокаго бюро со старинными бронзовыми украшеніями. Къ столѣ ничего особеннаго не оказалось. Урядникъ принялся за бюро — и въ этомъ помѣщеніи, повидимому, тоже ничего не заключалось. Казакъ, однако, зоркимъ окомъ оглядѣлъ все его внутреннее устройство, повыдвигалъ всѣ ящички и вдругъ ухмыльнулся про себя, словно-бы смекнувъ нѣчто особенное. Вслѣдъ за симъ онъ внимательно пригнулся къ донцу одного помѣщенія, нажалъ пальцемъ какой-то винтъ — и донце вдругъ отскочило само собою, съ тѣмъ особеннымъ звукомъ, который издаетъ хорошая стальная пружина.

   Въ это мгновенье я невольно окинулъ взглядомъ стараго графа и его племянницу вмѣстѣ съ капелланомъ. Ксендзъ какъ-будто испугался чего-то. Амелія же быстро переглянулась значительнымъ взглядомъ со старикомъ и мгновенно поблѣднѣла.

   Графъ Зымянтовскій грустно и какъ-то безсильно опустилъ на грудь свою сѣдую голову.

   — Что тамъ такое? обращаясь къ уряднику, спросилъ Савва Парменычъ.

   — Тайная шкатунка, ваше благородіе! Бумаги какіясь-то лежатъ! отозвался тотъ и подалъ ему тщательно подобранную пачку.

   — Ишь ты, механикъ-самоучка какой! Просто Кулибинъ, да и только! добродушно-лукаво подмигнулъ мнѣ мой старикъ хорунжій, кивнувъ на своего урядника.

   У меня просто сердце сжалось: я понялъ, что въ этомъ ящикѣ крылось нѣчто роковое для графа, а быть можетъ и для его племянницы. Я мнѣ въ глубинѣ души такъ хотѣлось, чтобы нашъ обыскъ прошелъ для нихъ благополучно, чтобы мы ни въ домѣ, ни внѣ его не нашли у нихъ ничего такого, что могло такъ или иначе отозваться горемъ на судьбѣ этой женщины — моего стараго «друга!»… И вдругъ — эта проклятая находка!

   Савва Парменычъ сталъ разсматривать пачку. Въ ней было нѣсколько квитанцій ржонда и повстанскихъ довудцевъ въ принятыхъ деньгахъ и припасахъ, очень много компрометирующихъ писемъ и другихъ бумагъ, да кромѣ того цѣлый списокъ лицъ, составлявшихъ мѣстную «повятову» организацію. Этотъ списокъ придавалъ находкѣ нашей особенную важность.

   — Получите на храненіе! передалъ мнѣ Савва Парменычъ всѣ эти бумаги.

   Я молча, не глядя ни на кого, принялъ отъ него пачку и сунулъ ее въ боковой карманъ своего сюртука. Но совершая эту операцію, я чувствовалъ на себѣ значительный, долгій, пристальный взглядъ Амеліи — и опять-таки искреннѣйшимъ образомъ пожелалъ себѣ провалиться сквозь землю.

   И въ самомъ дѣлѣ, это было безвыходное и чортъ знаетъ до какой степени непріятное положеніе! Пусть каждый, вспомня мое прошлое по отношенію къ этой женщинѣ, поставитъ себя на мое мѣсто и — я увѣренъ — никто не пожелалъ бы себѣ пережить подобныя минуты!

   Обыскъ внѣ дома не привелъ ни къ какимъ результатамъ. Казаки пересмотрѣли самымъ тщательнымъ образомъ всѣ помѣщенія, подвалы, надворныя строенія, службы, загонные сараи, погреба, чердаки, обшарили и костелъ — нигдѣ ни малѣйшихъ признаковъ повстанскихъ атрибутовъ! Пана «Ночи» съ его адъютантомъ словно бы и не бывало! А между тѣмъ два лишнихъ прибора стояли на столѣ. Оставалось думать только одно, что мы нагрянули ранѣе пріѣзда «Ночи» и что стало-быть теперь ужъ едва-ли онъ попадется въ наши руки.

* * *

   Обыскъ былъ оконченъ, но уѣхать — несмотря на все мое пламеннѣйшее желаніе какъ можно скорѣе убраться, исчезнуть изъ этого дома — мы не могли: намъ было дано самое точное приказаніе ожидать на мѣстѣ прибытія отряда. Хочешь-не хочешь, надо оставаться!

   Казаки наши, выставивъ свои «бекеты» вокругъ дома на всѣхъ наиболѣе важныхъ пунктахъ по окрестности, расположились бивуакомъ посреди широкаго двора.

   Савва Парменычъ, кивнувъ мнѣ идти за собою, привелъ меня къ своей пѣгой кобыленкѣ и — какъ человѣкъ запасливый — досталъ изъ одной сѣдельной чушки походную фляжку, а изъ другой холодную жареную курицу, завернутую въ синюю сахарную бумагу, засимъ добылъ отъ своихъ казачковъ походныхъ сухариковъ, и мы съ нимъ перекусили съ немалымъ аппетитомъ.

   — Такъ-то, батя мой, лучше! говорилъ онъ: — потому значитъ, акромя Господа Бога никакому пану за эту курицу не благодаренъ!

   Съ невыразимо-тягостнымъ чувствомъ вернулся я въ комнаты. Тамъ не встрѣтились мнѣ ни графъ, ни Амелія — да и слава Богу! потому что встрѣча съ нею невольно смутила бы меня. Я это чувствовалъ и даже — признаюсь откровенно — боялся повторенія встрѣчи, и особенно если бы она случилась съ глазу на глазъ. Сила обстоятельствъ неожиданно поставила насъ въ какое-то странное и даже фальшивое положеніе относительно другъ друга, и потому, конечно, лучше бы было не встрѣчаться.

   Въ домѣ было тихо, такъ что казалось, будто тамъ ни души нѣтъ: старый графъ, какъ объяснилъ намъ панъ экономъ, находился на половинѣ своей племянницы. Мы не находили нужнымъ обременять его излишнимъ и во всякомъ случаѣ стѣснительнымъ присмотромъ въ эти послѣдніе часы пребыванія его въ своемъ домѣ, да къ тому же оно казалось и совершенно излишне, такъ какъ фольваркъ со всѣхъ сторонъ былъ оцѣпленъ зоркими бекетами и стало быть нашъ арестантъ не могъ отъ насъ скрыться. Да и куда бы скрылся онъ со своею подагрой?

   Послѣ шестидесятиверстныхъ четырехсуточныхъ переходовъ, къ которымъ слѣдовало прибавить еще и сегодняшнюю двадцати-верстную проѣздку на рысяхъ, нѣтъ ничего мудренаго, что мы чувствовали значительное утомленіе. Парменычъ, подкрѣпившись холодною курицей, растянулся и тотчасъ же захрапѣлъ въ диванной, а я прошелъ въ смежный съ нею кабинетъ стараго графа и расположился тамъ въ глубокомъ креслѣ.

   Это утомленіе и потомъ все впечатлѣнія нынѣшняго дня и моей встрѣчи вызвали во мнѣ какое-то возбужденное разстройство нервовъ. Сна у меня не было, но иными минутами я впадалъ въ какую-то полудремоту. Вечерѣло. Красное и даже ярко-багровое солнце садилось за рѣчкой. Просвѣты рдѣющаго неба сквозили между темными сучьями и стволами деревьевъ. Среди тишины ясно былъ слышенъ съ рѣчки шумъ мельничныхъ колесъ и блеяніе возвращавшагося стада, которое толпясь переправлялось черезъ греблю. Я открылъ форточку — и въ комнату повѣяло тѣмъ особеннымъ ранне-весеннимъ вечерѣющимъ воздухомъ, который имѣетъ въ себѣ странное и неотразимое свойство производить во мнѣ какую-то тихую, млѣющую истому. Я необыкновенно люблю это сладкое и вмѣстѣ съ тѣмъ слегка жуткое чувство весенней истомы: оно имѣетъ въ себѣ для меня нѣчто манящее, зовущее въ какую-то свѣтлую широкую даль, исполненную смутныхъ, но золотыхъ надеждъ; оно подымаетъ грудь молодымъ, могуче-вольнымъ дыханіемъ и заставляетъ полнѣе биться сердце. Къ эти минуты какъ то цѣлостнѣе чувствуешь жизнь, живую, возрождающуюся ранне-весеннюю жизнь, вмѣстѣ съ которою и самому хочется жить, жить и жить до одури, до упоенья. Это — чувство птицы, стремительно поднимающейся въ поднебесную высь, въ бодрящій и нѣжащій океанъ весенне-мягкаго воздуха.

   Кабинетъ стараго графа былъ убранъ не безъ вкуса. Нѣсколько старыхъ картинъ и фамильныхъ портретовъ глядѣли изъ потемнѣвшихъ отъ времени золотыхъ рамъ. Оленьи и лосьи рога группами украшали стѣны, на которыхъ красиво развѣшано было нѣсколько звѣриныхъ шкуръ. Вся обстановка показывала, что это кабинетъ стараго и страстнаго охотника. Недоставало только ружей, сабель и охотничьихъ ножей, которыя при началѣ возстанія были отобраны у всѣхъ обывателей земель повстанскихъ. Но за то по бокамъ широкаго камина висѣли два медальона съ рыцарскими, старопольскими доспѣхами. Шлемы, панцири, кольчуги, алебарды и протазаны были оставлены графу — какъ оружіе, въ наши времена вполнѣ безвредное и имѣющее только смыслъ для археологическихъ воспоминаній.

   Заходящее солнце искрилось своими послѣдними угасающими лучами на темной стали этого оружія. Комната все болѣе и болѣе наполнялась вечернимъ полумракомъ — и ничѣмъ невозмущаемая тишина, вмѣстѣ съ надвигавшимся все болѣе сумракомъ, становилась все глубже и глубже.

   Этотъ кабинетъ отчасти напомнилъ мнѣ теперь нѣчто знакомое, давнишнее…

   Да; вотъ и шлемы и панцыри были похожи на эти, и алебарды почти такія же — только на тѣхъ искрился каленый огонь камина, а на этихъ заходящее солнце играетъ… И такая же тишина, такая же нѣсколько таинственная обстановка — тамъ только роскоши было гораздо больше, но въ общемъ впечатлѣніи есть нѣчто сходное.

   Лѣнивая мысль моя дремотно стала блуждать въ далекихъ воспоминаніяхъ, и это блужданье переходило въ легкую грезу. Мнѣ вспомнился кабинетъ въ парижскомъ отелѣ князя Г., вспомнился бѣлокурый человѣкъ съ болѣзненно блѣднымъ, глухо-страдающимъ лицомъ, сидящій въ глубокомъ готическомъ креслѣ передъ каминомъ, закрывшись облокоченной рукою…. Какія странныя вещи видѣлися тогда мною! Какія странныя ощущенія испытывались!… «Помните же, что вы сами сказали довольно» — что значили эти слова?.. зачѣмъ онъ сказалъ ихъ!.. А какіе звуки! Какая мелодія раздавалась!..

   Мысль моя все болѣе и болѣе путалась въ полузабытыхъ образахъ и воспоминаніяхъ. Мгновеньями эти образы вставали теперь передо мною необыкновенно ярко, и потомъ блѣднѣли, никли, исчезали, расплывались въ какой-то туманной тьмѣ, и снова всплывали, и снова тонули. Это были пожалуй и грезы, и дремота, но только не сонъ. Мнѣ казалось, что я не сплю, но лишь испытываю то особенное, истомное, полусознательное состояніе, которое наплываетъ на человѣка между сномъ и бдѣніемъ. Не знаю, были ли глаза мои открыты, или нѣтъ — вѣрнѣе, что нѣтъ,— но мнѣ словно бы помнится, какъ все болѣе и болѣе блѣднѣли и потухали отблески заката, и какъ все глубже надвигался вечерній сумракъ, окутывая тихою мглою всѣ окружающіе предметы, всю комнату, каминъ, и окна, и драпировки…

   И вдругъ я чувствую, какъ изъ за спины кто-то тихо начинаетъ склоняться надо мною, надъ моимъ лѣвымъ плечомъ.

   «Это — греза» на мгновеніе мелькнулъ во мнѣ слабый отблескъ сознанія — и мысль моя снова пошла лѣниво и дремотно плутать въ туманѣ воспоминаній.

   А между тѣмъ, что-то склоняется все ниже и ниже, какъ-будто хочетъ приблизиться, приникнуть къ самому лицу моему, но такъ тихо, такъ робко, словно боясь потревожить, разсѣять мою дремоту.

   Вотъ, по щекѣ моей, чуть-чуть коснувшись ея края, слегка скользнулъ чей-то мягкій, шелковистый локонъ… и кто-то совсѣмъ уже близко, совсѣмъ почти у моей щеки я невольно впиваю чье-то легкое, вѣющее по ней дыханіе — и это дыханіе такъ мягко, такъ тепло, такъ нѣжно и такъ сдержанно, словно бы и въ немъ чуется боязнь пробудить меня. И въ то же время я обоняю легкое, чуть замѣтное благоуханіе…. О, да! и оно мнѣ знакомо: это тотъ самый тонкій ароматъ изящной, изысканной женщины! Я снова узнаю его! Но вотъ еще одинъ мигъ — и я чувствую, какъ чьи-то мягкія, теплыя губы чуть-чуть прикоснулись къ моей щекѣ трепетно-робкимъ, едва ощущаемымъ поцѣлуемъ…. Еще одно прикосновеніе уже смѣлѣе…. еще, смѣлѣе…. Эти ароматныя уста какъ-будто ищутъ моихъ губъ они нашли уже ихъ уголъ, губную ямку, они остановились у самаго края — и снова прикосновеніе нѣжное, любовное…. Дальше, дальше — и наконецъ наши губы слились.

   Я невольно вздрогнулъ и очнулся.

   Что же это такое?… Я не сплю! И это не сонъ, не грезы!— Въ это самое мгновеніе женскія руки вскинулись на мои плечи, и вмѣстѣ съ поцѣлуемъ я почувствовалъ чьи-то крѣпкія, живыя объятія.

   Широко раскрывъ глаза, я старался вглядѣться и разгадать себѣ, кто это и что это значитъ? Передо мною, совсѣмъ приникнувъ къ моей груди, стояла на колѣняхъ женщина.

   Я оторвалъ отъ нея мои губы и сдѣлалъ движеніе чтобы отстраниться отъ этихъ объятій.

   — Кто это?

   — Милый… милый… Тсс!.. ни слова!.. Бога ради, тише! слышался мнѣ какой-то сдержанный, страстный шопотъ: — это я… я… Ты не узналъ меня?

   — Пани Амелія… что вамъ угодно?

   — Тише же, говорю!.. Молчи и лови минуту — она твоя!

   И она снова приникла ко мнѣ со всѣмъ обаяніемъ нѣжной женской страсти.

   Мой сюртукъ былъ разстегнутъ. Сколь ни горячи казались ея поцѣлуи и объятія, но… я замѣтилъ, какъ ея рука скользнула къ моему боковому карману. Тамъ лежали арестованныя бумаги. Я мигомъ понялъ настоящее значеніе и этихъ поцѣлуевъ, и этого послѣдняго свиданія. Быстро поднявшись съ мѣста, я остановилъ ея руку.

   — Спаси старика… Спаси! Отдай мнѣ эти бумаги — я уничтожу ихъ! Что тебѣ это стоитъ!?. Спаси! лепетала она молящимъ шопотомъ, склоняясь къ моей груди и вся дрожа отъ волненія: — вѣдь ты же любилъ меня когда-то… вѣдь мы были друзьями… Бери меня! дѣлай со мною что хочешь! Я твоя раба, твоя собственность, твоя игрушка, но только отдай мнѣ эти бумаги!

   Какое проклятое положеніе! Какую жестокую муку выносилъ я въ эту минуту!.. Спасти!.. Да; сердце говорило мнѣ: «спаси!» — но гдѣ мое право на это? Спасти старика во имя моего личнаго чувства, но какъ?— цѣною измѣны моему долгу, моей военной чести, наконецъ цѣной измѣны своему народу и его вѣковому народному дѣлу!— Послѣднее чувство пересилило: я съ болью въ душѣ задавилъ въ себѣ личный, эгоистическій голосъ сердца и холодно отказалъ ей.

   Она гордо отстранилась отъ меня — и кинувъ мнѣ въ лицо взглядъ полный ненависти, молча вышла изъ комнаты.

   Я не сразу успокоился и пришелъ въ себя, послѣ того какъ она удалилась изъ кабинета. Все, происшедшее здѣсь за минуту, было слишкомъ неожиданно и странно, чтобы не взволновать меня до глубины души. Я долго ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, совершенно озадаченный и какъ бы подавленный всѣмъ этимъ обстоятельствомъ.

   «Что это съ нею?» думалось мнѣ: «вспыхнувшія-ли искры былаго чувства, или одинъ только ловкій маневръ? Да, это маневръ, потому что — въ ту самую минуту, какъ губы ея прикасались къ моимъ,— ея рука прокрадывалась къ моему карману. Но если маневръ, то какая же актриса! Какая мастерская, геніальная игра! Да, это задача: соединить въ своемъ непрошенномъ поцалуѣ столько огня, страсти и нѣги — и думать въ эти самыя мгновенья о томъ, какъ бы половче вытащить бумаги!

   «Но вотъ что странно: отчего это до такой поразительной точности повторилось ощущеніе поцалуя, испытаннаго мною пять лѣтъ назадъ? Или, можетъ, я подался только самообману; можетъ, оно только такъ почудилось мнѣ оттого, что весь этотъ кабинетъ, вся обстановка эта почему-то вдругъ напомнили мнѣ ту обстановку, въ которой случилось нѣкогда и оно; можетъ, ничто иное какъ это самое обстоятельство сообщило совсѣмъ особое настроеніе моей мысли, навело на старыя, полузабытыя воспоминанія? можетъ, все оно только отъ этого?— можетъ быть!»

   И я опять отдался моимъ воспоминаніямъ.

   «Помните же, что вы сами сказали довольно… вы сдѣлали хорошо, сказавъ это себѣ и ей…» вспомнились мнѣ слова Юма, которыя въ то время остались для меня совсѣмъ непонятны. Да; съ такою странною, загадочной улыбкой,— въ ту минуту, какъ я готовъ былъ каяться, что сказалъ «довольно»,— онъ мнѣ возразилъ: а что, молъ, еслибы вмѣсто поцалуя вы почувствовали, какъ вокругъ вашего горла вдругъ захлестнулась змѣя, обвила бы и стянула вамъ шею и стала-бы перебирать по ней своими холодными, склизкими кольцами?» О, это были, въ своемъ родѣ, пророческія слова! И не сейчасъ-ли только подтвердился ихъ загадочный смыслъ? Да; и точно, я сдѣлалъ хорошо, сказавъ себѣ и ей довольно! Вотъ она, эта змѣя, которая чуть было не захлестнулась вокругъ моей шеи! Вотъ оно, это сладкое, обаятельное ощущеніе, за которымъ — поддайся лишь ему вполнѣ — навѣрное бы слѣдовало безчестіе, горькій срамъ и позорь измѣны своему долгу, своему народному дѣлу,— и тогда изъ этого положенія еще самымъ лучшимъ, самымъ легкимъ и даже самымъ желаннымъ искупительнымъ выходомъ служила-бы веревка гицеля или двенадцать пуль, отправленныя въ мое, тѣло! Но это была бы лишь ничтожная расплата за преступленіе, а вѣдь безчестье-то и позоръ остались-бы навѣки!

* * *

   Мнѣ было душно. И подошелъ къ раскрытой оконной форточкѣ. На дворѣ совсѣмъ ужь свечерѣло. Полная луна стояла надъ деревьями сада. Въ воздухѣ чуялся все тотъ-же бодрящій ночной холодокъ ранне-весенняго времени. Мнѣ захотѣлось пройдтись по саду, чтобы вволю надышаться и освѣжить себя. «Заодно ужь повѣрить-бы свои посты, да и наши скоро подойти должны», подумалъ я и вышелъ въ садъ, черезъ дверь, которая прямо изъ кабинета вела на террасу. Вышелъ я тихо, такъ что едва-ли кто могъ бы замѣтить мое отсутствіе. Прямо передо мною шла въ глубину сада густая каштановая аллея. Лунный свѣтъ причудливою сѣткой падалъ на дорожку, сквозя между стволами и голыми прутьями деревьевъ. Ни шелеста вѣтра между вѣтвями, ни птичьяго вскрика, ни звука какого съ дальней окрестности не было слышно — глубокая тишина царила надъ спящимъ садомъ. Въ сторонѣ отъ каштановой аллеи, на расчищенной небольшой лужайкѣ стоялъ костелъ со своею готической башенкой. Съ правой стороны бѣлая стѣна его ярко освѣщалась луною. Картина была очень красивая.

   Я свернулъ на лужайку и направился къ костелу. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть его поближе. Но идучи вдоль стѣны, вдругъ замѣтилъ я, что низенькая боковая дверца, ведущая въ сакристію, отперта и стоитъ полурастворенной. Это показалось мнѣ нѣсколько страннымъ, потому что давеча, когда осматривали костелъ, эта дверка оставалась замкнутой, а входили мы тогда черезъ главныя двери.

   Я переступилъ порогъ и вошелъ въ сакристію. Оглядѣлся вокругъ — два небольшія окна пропускали достаточно луннаго свѣта, чтобы сквозь его слегка-туманный сумракъ видѣть всѣ предметы этой комнаты. На стѣнѣ висѣлъ черный процессіальный крестъ съ распятіемъ и темный портретъ «фундатора» этого костела; по другой стѣнѣ стоялъ старый дубовый шкафъ съ рѣзьбою, съ множествомъ ящиковъ и створокъ запиравшихъ меньшіе шкафчики, составлявшіе особыя отдѣленія большого. Одна изъ этихъ створокъ была раскрыта: обстоятельство тоже не безъ нѣкоторой странности, потому что давеча — я это хорошо помню — самъ ксендзъ собственноручно, при насъ, отпиралъ и запиралъ каждое отдѣленіе. «Кому-бы и зачѣмъ могло понадобиться идти сюда въ эту пору?» — Грѣшный человѣкъ, признаюсь: я подумалъ было на кого изъ нашихъ казачковъ: «ужь не изъ нихъ ли, молъ, кто вздумалъ похозяйничать насчетъ костельнаго добра?» — Изъ сакристіи прошелъ я въ самый костелъ.

   Тамъ стояла глубокая тишина.

   Лунный свѣтъ фантастическими узорами падалъ на каменный помостъ сквозь разноцвѣтныя круглыя стекла готическихъ оконъ — и какъ-то таинственно наполнялъ внутренность храма все тѣмъ-же мягкимъ прозрачнотуманнымъ сумракомъ, въ которомъ слабо выдѣлялись статуи святыхъ, по бокамъ алтарей, и посерединѣ у скамеекъ ряды хоругвей, неподвижно висѣвшихъ широкими складками на своихъ древкахъ.

   Одни только хоры, гдѣ помѣщался органъ, оставались погруженными въ глубокій, непроницаемый мракъ.

   Я внимательно оглядѣлся вокругъ себя — и вдругъ, шага на три въ сторону, у боноваго алтаря замѣтилъ что-то особенное, чернѣвшееся на полу.

   Я подошелъ поближе и вглядѣлся: большой коверъ, покрывавшій помостъ передъ этимъ алтаремъ, былъ на половину отвернутъ съ одного края, прилегавшаго къ стѣнѣ,— и въ этомъ-то саломъ мѣстѣ чернѣлъ своею пастью открытый люкъ, который очевидно велъ куда-то въ глубь, въ какое-то подземелье.

   «А! это — новость»! подумалось мнѣ: «давеча, при осмотрѣ коверъ лежалъ въ порядкѣ, на обычномъ своемъ мѣстѣ, а намъ было и не въ домекъ, что онъ прикрываетъ собою крышку люка какого-то. Это интересно — что тамъ такое? И кто, и зачѣмъ, для какой надобности открылъ его теперь, ночью»?

   На минуту я остановился передъ этимъ люкомъ въ раздумьи: какъ быть и на что рѣшиться тотчасъ-же? Идти-ли за казаками? будить Савву Парменыча?— Но это отыметъ много времени, и когда мы снова придемъ сюда, почемъ знать, можетъ уже будетъ поздно: можетъ, чье-то таинственное посѣщеніе костельныхъ подземелій такъ и останется для насъ неразрѣшенною загадкой.

   — Чего тутъ медлить! лучше самому! рѣшилъ я себѣ:— револьверъ мой въ карманѣ и — слава Богу — заряженъ всѣми шестью пулями: стало-быть — впередъ!

   Я вынулъ изъ напрестольныхъ канделябръ восковую свѣчу, черкнулъ спичку и зажегъ фитиль.

   Передо мной освѣтилась каменная лѣстница, спускавшаяся въ какой-то темный, сырой подвалъ. Деревянная крышка на петляхъ, поднятая и прислоненная теперь къ стѣнѣ, была пригнана такъ, что вплотную прикрывала собою спускъ — и оставаясь всегда подъ ковромъ, не могла быть замѣтна.

   Заслоняя рукою свѣтъ отъ тяги сыраго и холоднаго воздуха, струя котораго стремилась изъ подземелья, я сталъ спускаться по неровнымъ каменнымъ ступенямъ, число которыхъ не превышало десяти или двѣнадцати.

   Передо мной открылся фамильный склепъ графовъ Зымянтовскихъ. Нѣсколько черныхъ гробовъ стояло въ рядъ и у стѣнокъ; надъ нѣкоторыми изъ нихъ сохранились вдѣланныя въ стѣну мраморныя и мѣдныя доски, съ латинскими эпитафіями. Склепъ былъ небольшой съ низкими но готическими сводами, опиравшимися на четыре колонны. Полъ выстланъ плитою. Все здѣсь такъ строго, мрачно, холодно, и вѣетъ нѣмымъ величіемъ и тишиною смерти.

   Я оглядѣлся — и въ стѣнѣ противуположной спуску замѣтилъ низенькую массивную дубовую дверь, окованную желѣзными скобами. Я легонько толкнулъ ее — не заперта.

   «Значитъ, тамъ» подумалъ я себѣ — и переступилъ порогъ: небольшая площадка узенькаго корридора и снова каменная лѣстница, куда-то въ глубь, въ какую-то тьму непросвѣтную. Я спустился по ней ступеней пятнадцать, и тогда снова открылся передо мною корридоръ, узкій и не высокій, но совершенно достаточный для роста самаго высокаго человѣка. Постройка его обличала явную старину и, безъ сомнѣнія, принадлежала къ числу тѣхъ же магнатскихъ затѣй, какъ и самый замокъ.

   Но едва я успѣлъ спуститься въ этотъ корридоръ, какъ вдругъ на противоположномъ копнѣ его увидѣлъ мигающую звѣздочку свѣта. Насколько именно былъ длиненъ самый корридоръ — я не могъ судить, но свѣтъ въ концѣ его былъ слишкомъ ясенъ, чтобы оставалась какая-либо возможность ошибиться въ томъ, что это свѣть свѣчи.

   Я на мгновенье пріостановился.— «Кто это тамъ — здѣшніе-ли обыватели, наши-ли враги, или наши казаки?. Если враги, то моя свѣча — надо сознаться — вовсе не дурная цѣль для ихъ пистолетовъ; если казаки, то все-таки лучше загасить огонь, потому что онъ заранѣе дастъ имъ знакъ о чьемъ-то постороннемъ приближеніи и заставляетъ принимать свои мѣры предосторожности. Пятиться назадъ — похоже на трусость. Нѣтъ, я назадъ не попячусь, ни въ какомъ случаѣ не попячусь!..» да къ тому же я вѣдь и любопытенъ какъ нервная женщина, и это-то любопытство сильнѣе всѣхъ остальныхъ аргументовъ подстрекало меня идти впередъ. Всѣ эти соображенія были дѣломъ одного мгновенья. Мигомъ загасилъ я свѣчу, но не бросилъ ее, а сунулъ въ карманъ,— спички со мною, стало быть, если бы понадобилось освѣщеніе, то оно явится тотчасъ же,— и послѣ этого, я, осторожною ступнею нащупывая себѣ дорогу, и придерживаясь за стѣнку рукою, сталъ подвигаться впередъ, къ свѣтящейся точкѣ.

   Колеблющійся свѣтъ съ каждымъ шагомъ все болѣе и болѣе сближался со мною. Я шелъ на ципочкахъ, для того чтобы звукъ шаговъ моихъ не могъ бы заранѣе подать вѣсть о моемъ приближеніи.

   Наконецъ, я замѣчаю, что мигающее пламя свѣчи сблизилось со мною, уже не болѣе какъ на двадцать шаговъ разстоянія.

   Я остановился, прислонясь къ стѣнѣ. Опустивъ руку въ карманъ, гдѣ лежалъ мой револьверъ, я постарался придать своему слуху всю возможную чуткость.

   Тотъ кто приближался ко мнѣ — былъ одинокъ; по крайней мѣрѣ, не смотря на все напряженіе моего уха, я не могъ различить звука никакихъ другихъ еще шаговъ, кромѣ легкаго шелеста чьей-то одиночной походки.

   Сердце во мнѣ стукнуло легкой тревогой ожиданія какой-то невѣдомой встрѣчи.

   Свѣтъ межъ тѣмъ приближался — вотъ уже онъ менѣе чѣмъ въ десяти шагахъ, такъ что я смутно могу различить какую-то темную фигуру.

   Кто же бы это? мужчина?— но звукъ походки слишкомъ легокъ, слишкомъ такъ-сказать воздушенъ Для мужскаго шага;— женщина?— но какую же женщину понесетъ сюда нелегкая въ эту пору, да и зачѣмъ? кчему? съ какою цѣлью? Мертвые ли предки графовъ Зымянтовскихъ совершаютъ тутъ свои ночныя прогулки?— но отъ послѣдней мысли я самъ не могъ не улыбнуться.

   А между тѣмъ, то что приближалось ко мнѣ — казалось женщиной. Это былъ какой то блѣдный обликъ, покрытый темнымъ платкомъ — и весь абрисъ невѣдомой фигуры, съ каждомъ шагомъ ея, все болѣе обнаруживалъ длинныя спускающіяся складки какого-то чернаго покрова, который легче всего могъ бы быть принятъ за женское платье.

   Вотъ она уже въ двухъ шагахъ отъ меня. Неровный свѣтъ скользитъ по лицу ея и налагаетъ на него такія рѣзкія, колеблющіяся тѣни, что рѣшительно не даетъ никакой возможности ясно опредѣлить себѣ черты этого облика. Видно только, что это что-то блѣдное, покрытое чѣмъ то темнымъ….

   Я ступилъ шагъ впередъ и, совершенно неожиданно для нея, взялъ ее за ту самую руку, которая держала свѣчу.

   Отвѣтомъ на это движеніе былъ легкій, замирающій крикъ испуга.

   Крикъ былъ женскій.

   Я вглядѣлся въ лицо и узналъ его.

   — Пани Амелія!

   Но она, какъ видно, не узнала моего голоса — и вся дрожа продолжала вглядываться въ меня широко-раскрытыми испуганными глазами. Наконецъ искра сознанія мелькнула въ ея взорѣ.

   — Это вы?.. зачѣмъ вы здѣсь?… зачѣмъ? пролепетала она сильно-взволнованнымъ голосомъ, не сводя съ меня пораженнаго и въ тоже время пытливаго взгляда.

   — Обо мнѣ что! Но зачѣмъ вы здѣсь, въ такомъ мѣстѣ, въ такую пору? проговорилъ я, стараясь и тономъ, и жестомъ, и взглядомъ, какъ можно болѣе успокоить ее.

   Она, какъ-бы пробуждаясь, провела но лицу рукою — и перемогая въ себѣ свое волненіе, засмѣялась мнѣ въ глаза одною только легкою улыбкой. Но что это за морозно холодная, что за ледяная улыбка мелькнула на губахъ ея!

   — Его нѣтъ здѣсь болѣе.. Напрасно!.. не ищите! проговорила она, отрицательно качнувъ головою.

   — Кого вы разумѣете? спросилъ я.

   — Его! кого же болѣе?!.. Того, кого вы искали! Полковникъ «Ночь» уже на волѣ… и адъютантъ его тоже.

   — Гдѣжь они были? неужели здѣсь?

   — Здѣсь, съ самаго пріѣзда вашихъ казаковъ, холодно и даже съ какимъ-то вызывающимъ сарказмомъ надо мною улыбалась она.

   — Но какъ же это? недоумѣло пожалъ я плечами.

   — А! вамъ хочется знать?.. Что же, мнѣ все равно! Я, пожалуй, буду откровенна… потому что… да потому что теперь мнѣ все равно! Онъ спасенъ уже!.. Видите ли, господинъ Черкутскій. я была настолько счастлива, что изъ окна моей комнаты увидѣла, какъ ваши казаки только что выѣзжали изъ лѣсу. Этого было довольно, чтобы понять въ чемъ дѣло… Въ тотъ же мигъ съ ними съ двумя я бросилась сюда — и спрятала ихъ. Я успѣла это кончить какъ разъ въ ту минуту, когда вы вошли въ домъ,— и когда ваши казаки обыскивали костелъ, тѣ уже сидѣли въ нашемъ склепѣ; а вы и не догадались, что подъ ковромъ есть люкъ… Вотъ вамъ и все!.. А теперь я ихъ выпустила! Хотите знать: какъ? засмѣялась она все тѣмъ же ледянымъ, уничтожающимъ смѣхомъ:— извольте, и это, пожалуй, могу сказать вамъ!

   Она была сильно взволнована; поуспокоившіеся еще отъ недавняго испуга, глаза ея сыпали искры торжествующей ненависти и насмѣшки, и все лицо дышало какою-то восторженной экзальтаціей. Еслибъ она была въ нормальномъ, спокойномъ состояніи, то весьма вѣроятно у нея съ перваго же мгновенья мелькнуло бы сознаніе, что ея откровенность далеко уже переступаетъ достодолжные предѣлы; но теперь она какъ-бы бравировала передо мною: въ ея взорѣ, въ ея улыбкѣ, въ ея голосѣ, во всей фигурѣ ея такъ явно сказывались вызовъ и торжествующая ненависть надъ врагомъ, который дался въ обманъ! Ей какъ будто хотѣлось вконецъ подавить, уничтожить меня — и ужь если не чѣмъ другимъ уничтожить, такъ хоть этою откровенностью!

   — Видите вотъ это? продолжала она, вынувъ изъ кармана большой старинный ключъ:— онъ лежалъ въ ящикѣ, въ сакристіи, и вы даже сами видѣли его при обыскѣ; вашъ товарищъ — помните?— спросилъ даже, что это за ключъ, а ему сказали, что это отъ старой дзвонницы {Колокольня.}. Ну, вы всѣ и повѣрили! а это ключъ отъ подземнаго хода. Сколько лѣтъ ужь построенъ — и можетъ быть только теперь довелось ему впервые сослужить свою добрую, польскую службу. Видите ли, какъ все это ловко? снова засмѣялась она, не сводя съ меня своего взгляда:— теперь, какъ добрый москаль, вы можете меня арестовать, пытать, мучить, казнить — я не сморгну и глазомъ, и бровью не поведу, потому что онъ спасенъ,— понимаете ли, спасенъ! и мнѣ все равно теперь, что бы ни случилось со мною!

   — Прежде всего успокойтесь: съ вами ничего особеннаго не случится, предварилъ я, сохраняя все возможное хладнокровіе:— а онъ и безъ того, вѣроятно, будетъ пойманъ, не теперь, такъ послѣ: это рѣшительно все равно; но ужь разъ что я вошелъ сюда, мнѣ бы хотѣлось видѣть этотъ ходъ до конца — будьте такъ любезны, и, какъ хозяйка, потрудитесь мнѣ показать его?

   Она помедлила въ минутномъ колебаньи, но тотчасъ же согласилась и поводимиму весьма даже охотно.

   Я снова засвѣтилъ мою свѣчу. Амелія и при этомъ улыбнулась.

   — Видѣла одно мгновенье и свѣтъ вашъ, пояснила мнѣ она, въ отвѣтъ на мой вопросительный взглядъ:— но признаюсь, ни какъ не предполагала, что это вы… я думала, кто нибудь изъ домашнихъ.

   Мы отправились. Коридоръ былъ узокъ настолько, что идти двоимъ въ рядъ становилось затруднительно. Она предложила идти мнѣ впередъ,— я не нашелъ достаточной причины отказать ей, но на пути я замѣтилъ, что она видимо замедляетъ свой шагъ и какъ бы старается отстать отъ меня. Я не сказалъ ей объ этомъ, но зато и въ свою очередь въ первое мгновенье укоротилъ походку. Я шелъ на неизвѣстное — и ктожь бы мнѣ поручился, что тутъ нѣтъ какой нибудь засады; но даже еслибы и допустить, что никакой засады нѣтъ, то во всякомъ случаѣ это явное отставанье могло бы хоть кому показаться нѣсколько подозрительнымъ: зачѣмъ она это дѣлаетъ? неужто съ одною только лукавою цѣлью вышутить меня, напустить на меня робость, насмѣяться надо мною своимъ стращаньемъ?

   Одна возможность такого плана показалась уже мнѣ оскорбительной, и потому желая показать полное пренебреженіе къ какому бы то ни было застращиванью, я не обернулся болѣе назадъ ни разу и быстро пошелъ впередъ своею твердой и звучной походкой.

   Черезъ минуту я достигъ конца этого корридора. Дубовая, низенькая дверка служила ему выходомъ. Она была замкнута.

   Здѣсь только, дойдя уже до цѣли, я обернулся назадъ — и къ удивленію своему не нашелъ позади себя ни свѣта, ни пани Амеліи.

   Коварная шутка надо мною все таки была съиграна! Но зачѣмъ? съ какою цѣлью?

   Я замѣтилъ въ дубовой дверкѣ маленькое круглое сквозное отверстіе для пропуска свѣжаго воздуха — и заглянулъ въ него. Тихая звѣздная ночь, осеребренная лучами полной луны, царила надъ землею. Дверка эта выходила въ оврагъ, обильно поросшій кустарникомъ,— и было слышно, что но дну этого оврага звонко пробирается между камнями быстрая рѣчка.

   Дѣлать здѣсь мнѣ болѣе было нечего, и я отправился обратно.

   Въ склепѣ Амеліи не было.

   Я поднялся по послѣдней лѣстницѣ, ведущей въ костелъ, и только здѣсь лишь увидѣлъ ее надъ самымъ люкомъ. Она стояла безъ свѣчи въ потьмахъ и держалась рукою за край крышки, держа ее на балансѣ, такъ что одно лишь небольшое движеніе — и крышка мгновенно захлопнулась бы надо мною.

   Я между тѣмъ подымался по лѣстницѣ, ровнымъ неторопливымъ шагомъ, стараясь придать свсей походкѣ возможно болѣе спокойствія.

   — Пани Амелія, чѣмъ можно объяснить ваше внезапное исчезновеніе? спросилъ я ее самымъ простымъ, обыкновеннымъ тономъ.

   Она ласково взяла меня за руку — и въ этомъ ласковомъ, но увы!… притворномъ движеніи сказалась вся коварно-обаятельная, исполненная могуществомъ обольщенія, душа женщины, душа истой польки.

   — Другъ мой… старый другъ мой! сердечно заговорила она, встрѣчая мои слова своею прелестною улыбкой:— я сейчасъ вотъ могла бы захлопнуть надъ вами эту крышку — и ни одинъ изъ москалей никогда не узналъ бы, гдѣ вы и что съ вами… Если бы это такъ случилось, наши бумаги остались бы въ склепѣ и мы были бы спасены; но… я этого не сдѣлала… и потому отдайте мнѣ ихъ просто!

   Теперь уже пришелъ мой чередъ улыбнуться ей тою самой улыбкой, какую я встрѣтилъ на ея губахъ тамъ въ подземелья.

   — Увы, прекрасная моя пани!.. вамъ остается теперь только пожалѣть, что вы дѣйствительно не захлопнули надо мною эти доски! вѣжливо пожалъ я плечами — и вмѣстѣ съ этимъ принялъ изъ ея руки крышку и спокойно спустилъ ее надъ люкомъ.

* * *

   Я еще доканчивалъ мою работу, то-есть поправлялъ коверъ и опять вставлялъ въ канделябръ взятую мною свѣчу, когда Амелія вышла уже изъ костела. Вернувшись домой, я засталъ Савву Парменыча на крыльцѣ. Онъ выслушивалъ какое-то донесеніе урядника.

   — Въ чемъ дѣло? спросилъ я.

   — А вотъ-съ, наши подходятъ: разъѣзды повстрѣчались! значитъ, сейчасъ прибудутъ! Ну-съ и поздравить можно съ счастливой экспедиціей: банда захвачена-съ и въ лоскъ разбита! съ довольнымъ видомъ, похлестывая слегка по ступенькамъ нагайкой, сообщилъ Савва Парменычъ.

   И дѣйствительно, не прошло и четверти часа, какъ отрядъ вступалъ уже во дворъ Ильяшевскаго фольварка.

* * *

   Отрядный начальникъ, въ освѣщенной двумя лампами залѣ, принималъ отъ насъ отчетъ о нашемъ порученіи. Одну группу, окружавшую его, составляли офицеры отряда, а въ другой стояли: старый графъ съ племянницей, капелланъ съ экономомъ и нѣсколько человѣкъ домашней прислуги.

   — А какъ же, господа, Ночь-то, Ночь? неужто же онъ такъ и ускользнетъ отъ насъ? говорилъ полковникъ.

   Я взглянулъ на Амелію и встрѣтился съ ея взглядомъ. И что это былъ за взглядъ! нѣмой, неподвижный, но какой выразительный! Какой понятный для меня — и только для одного меня изъ всѣхъ присутствующихъ.

   «Ну, выдашь меня, или не выдашь ты, старый другъ, нѣкогда столь влюбленный въ меня?» говорилъ мнѣ этотъ вызывающій взглядъ — я потупилъ глаза и ограничился въ своемъ донесеніи отрядному начальнику одною лишь офиціальною стороною дѣла, что донудца, молъ, Ночь, при самомъ тщательномъ обыскѣ всего фольварка, нигдѣ не найденъ; хотя такой, напримѣръ, признакъ, какъ два прибора за столомъ, легко могъ указывать если не на его присутствіе въ этомъ домѣ, то на возможность ожиданія его,— однако же, несмотря на самые бдительные разъѣзды и пикеты, ни Ночь, ни адъютантъ его ни откуда въ виду не показывались.

   Кончивъ свое донесеніе, я невольно поднялъ глаза на Амелію. Она была блѣдна — и стояла закусивъ губу и какъ бы видимо колеблясь внутренно между мучительнымъ страхомъ и робкою надеждой; но когда я кончилъ и взглянулъ на нее — въ ея взорѣ мелькнулъ свѣтлый лучъ безпредѣльной благодарности. Старый графъ съ племянницей, ксендзомъ и экономомъ, при эскортѣ казаковъ, въ ту же ночь были отправлены въ ближайшую военно-слѣдственную комиссію; а отрядъ нашъ, переночевавъ на мѣстѣ, поутру отправился на новые поиски.

* * *

   Прошло три года. Въ зиму 1866 года, на масляной былъ маскарадъ въ залахъ Большаго Варшавскаго театра. Я толкался между черными фраками и пестрыми масками по всѣмъ заламъ — и уже намѣревался-было ѣхать домой, отъ невыносимой скуки, какъ вдругъ мою руку взяла — необыкновенно изящно и со строгимъ вкусомъ одѣтая маска.

   Я никакъ не ожидалъ такого пассажа и потому оглядѣлъ се съ чувствомъ самаго непритворнаго удивленія.

   — Старый другъ! раздался изъ-подъ черныхъ кружевъ ея голосъ, почему -то показавшійся мнѣ гдѣ-то и когда-то знакомымъ: — я очень рада, что встрѣтилась съ тобою…. я должна еще поблагодарить тебя.

   И она съ чувствомъ, горячо и крѣпко пожала мою руку.

   — За что? спросилъ я.

   — Постарайся догадаться.

   — Не мастеръ отгадывать загадки.

   — Однако?

   — Безъ всякихъ «однако».

   — А въ женскія душки ты больше не влюбляешься?

   Но мнѣ словно искра какая-то пробѣжала. Я узналъ теперь этотъ голосъ и догадался, кто говоритъ со мною.

   — Я былъ влюбленъ только въ одну въ ту, которая теперь передо мною.

   Она вдругъ засмѣялась этимъ, столь хорошо знакомымъ и памятнымъ мнѣ, искристо-веселымъ смѣхомъ.

   — Но за что же ты благодаришь меня? спросилъ я.

   — За Ночь, лаконически отвѣчала она.

   — Я слышалъ, что онъ вскорѣ послѣ того былъ убитъ въ какой-то стычкѣ — ты знаешь это?

   — Знаю! утвердительно и даже съ какимъ-то гордымъ достоинствомъ кивнула она головою: — онъ хорошо кончилъ…. да онъ и не могъ кончить иначе.

   — Послушай…. одинъ вопросъ! .

   — Чего ты хочешь?— спрашивай!

   — Ты любила его?

   Она помедлила и шла рядомъ со мною, низко потупивъ голову.

   — На этотъ вопросъ я отвѣчать не буду, едва разслышалъ я ея тихій и какъ-будто трепещущій шопотъ.

   Послѣ такого отвѣта я уже не рѣшался продолжать на эту тему, тѣмъ болѣе что и самый отвѣтъ, при всей своей уклончивости, былъ слишкомъ ясенъ, чтобы не понять истиннаго его смысла.

   — Скажи мнѣ, началъ я снова: — могу я теперь по-старому иногда бывать у тебя? Ты мнѣ позволишь это?

   — Нѣтъ, не позволю! было ея рѣшительнымъ отвѣтомъ:— времена, милый мой, слишкомъ уже измѣнились.

   — Но…. могу ли я, по крайней мѣрѣ, узнавать тебя?

   Она подумала съ минуту.

   — Да, при встрѣчѣ ты можешь кланяться.

   И съ этими словами, освободивъ мою руку, она быстро исчезла въ густой и пестрой толпѣ.

   И вотъ, съ тѣхъ поръ она даритъ меня при каждой встрѣчѣ своими сдержанными кивками; но иногда, не смотря на безмолвно-холодный поклонъ, я читаю въ ея глазахъ что-то хорошее, задушевное,— быть-можетъ это — мимолетная тѣнь воспоминаній о прошломъ.

Всеволодъ Крестовскій.

«Нива», NoNo 1, 10—13, 1870

OCR Бычков М. Н.