Bibra > Произведения > Все > Христославы

Христославы

Автор: Лейкин Николай Александрович

Скачать

  

Н. А. Лейкинъ

Въ деревнѣ и въ городѣ.
Разсказы.

Изданіе пятое.

Типографія П. П. Сойкина, Стремянная, собств. д., No 12.

1908.

http://az.lib.ru/

OCR Бычков М. Н.

  

ХРИСТОСЛАВЫ.

  

   Раза два просыпался Никитка въ долгую Рождественскую ночь, будилъ спавшую съ нимъ на кровати мать и спрашивалъ съ тревогой:

   — Мама, не пора-ли? Кажется, пора ужъ идти?

   — Фу, Боже мой! Что такое? Что ты меня теребишь?— спросонокъ бормотала мать.

   — Не пора-ли идти Христа славить…— повторялъ Никитка.

   — Какое теперь славленіе, ежели еще и пѣтухи не пѣли. Спи!

   Никитка заснулъ, но черезъ нѣсколько времени опять проснулся и опять тронулъ мать за бокъ.

   — Мама! А мама! Я встану. Акинфьевна ужъ копошится въ своемъ углу, должно быть сбирается въ церковь.

   — Вотъ мальчишка-то неугомонный! И чего ты меня будишь, подлецъ!

   — Акинфьевна ужъ встала. Я пойду Христа славить.

   — Ну, куда ты теперь пойдешь? Все еще заперто. Всѣ спятъ. Акинфьевна вѣдь сбирается къ заутрени, а тебѣ ежели сейчасъ послѣ ранней обѣдни — и то будетъ въ самый разъ. Спи.

   Никитка лежалъ, но заснуть сразу не могъ. До подвала, гдѣ онъ квартировалъ съ своей матерью, прачкой, доносился слабый звонъ колокола приходской церкви. Акинфьевна, старуха, занимавшая въ томъ-же подвалѣ уголъ, отгороженный ситцевой занавѣской, продолжала копошиться, и вскорѣ за ситцемъ занавѣски показался свѣтъ ея маленькой керосиновой лампочки.

   — Который теперь часъ, бабушка? — спросилъ ее Никитка.

   — Спи, спи. Еще рано. Пятый часъ. Слышишь, къ заутрени звонятъ…— прошамкала старуха.

   Вскорѣ старуха вышла изъ-за занавѣски уже одѣтою въ ветхую заячью кацевейку и въ платкѣ на головѣ, держа въ рукѣ жестяную лампочку и освѣщая себѣ путь.

   — Я, бабушка, Христа славить сбираюсь, — сказалъ ей Никитка.— Вотъ изъ-за чего проснулся.

   — Рано еще. Какое теперь славленье! Кто не у заутрени, тотъ спитъ.

   Старуха ушла. Въ подвалѣ опять воцарилась темнота. Никитка лежалъ около матери съ открытыми глазами и думалъ:

   «Ежели мы съ Давыдкой за славленье рубль наберемъ — сейчасъ себѣ салазки куплю. Вѣдь ежели рубль, то это, стало быть, по полтинѣ на брата… По полтинѣ… А салазки стоютъ три гривенника… На заднемъ дворѣ, около помойной ямы, гору устроимъ. У Давыдки лопатка есть для снѣгу… Его лопатка, а мои салазки… Да нѣтъ, я ему не дамъ кататься… Развѣ чуточку… А то онъ сломать можетъ. Пусть свои салазки покупаетъ. И Васюткѣ поварову не дамъ. А возить онъ меня на салазкахъ можетъ… Пусть возитъ. Я даже такъ… Пусть онъ меня съ Давыдкой вмѣстѣ возитъ — и будетъ пара лошадей. Вотъ какъ докторскій кучеръ ѣздитъ на парѣ, что у насъ въ домѣ живетъ. И возжи… И веревки имъ въ ротъ… Вотъ такъ и я», мечталъ Никитка.

   Но глаза его мало-по-малу закрылись. Въ его воображеніи мелькалъ Давыдка и поваровъ Васютка, бѣгущіе передъ нимъ, взнузданные веревками и тащущіе салазки. Затѣмъ замелькали какіе-то радужные круги, превратились во что-то сѣрое, и онъ заснулъ.

   Когда заутреня кончилась и старуха Акинфьевна вернулась уже изъ церкви, мать Никитки проснулась и сама уже начала это будить.

   — Вставай-же, — толкала она его въ бокъ.— Чего ты? Ночью угомону на тебя не было, спать мнѣ не давалъ, а теперь дрыхнешь. Вставай, Никитка. Христа славить пора идти. Вставай! Экъ разоспался-то какъ! Вставай! А то ковшъ воды холодной за пазуху вылью…

   Мать подняла его и посадила на кровати. Онъ сидѣлъ, почесывался и заспанными глазами смотрѣлъ на мать, которая накидывала на себя ватную юбку.

   — Очнись, олухъ! Иль забылъ, что Христа славить сбираешься идти! — повторила мать.

   — Нѣтъ, я помню…— заспаннымъ голосомъ отвѣчалъ Никитка.— Гдѣ мои валенки?

   — Гдѣ обронилъ, тамъ и стоятъ. Чего-жъ ты, дурашка, не слѣзаешь съ кровати? Слѣзай, ступай въ кухню къ ушату, мойся у рукомойника и живо очухаешься.

   — Сейчасъ.

   Никитка слѣзъ съ кровати, опустился на колѣна и заглянулъ подъ кровать — лежитъ-ли тамъ спрятанная съ вечера его бумажная звѣзда съ фонаремъ изъ бумаги,

   — Тутъ… Цѣла звѣзда-то.

   — А то куда-жъ ей дѣться-то? Здѣсь воровъ нѣтъ. Иди, умывайся, а потомъ я тебѣ голову деревяннымъ маслицемъ отъ Бога помажу и расчешу гребешкомъ.

   — Ты, мама, дай мнѣ еще стерлиновый огарокъ, а то я боюсь, что этотъ скоро сгоритъ, — сказалъ Никитка.

   — Да откуда-же мнѣ взять-то еще? Вѣдь у меня не стерлиновый заводъ. Сгоритъ этотъ огарокъ — зайдешь въ лавочку и купишь полъ-свѣчки. Вѣдь деньги будутъ у тебя… Получишь деньги-то за славленье.

   Никитка натянулъ валенки на ноги и пошелъ въ кухню къ рукомойнику умываться. Со сна его пошатывало. Черезъ минуту онъ вернулся съ мокрымъ лицомъ и съ растопыренными руками.

   — Мама, дай полотенца утереться…

   Мать утерла его и пошла сама умываться. Вернувшись умытая, она застала Никитку совсѣмъ уже проснувшимся. Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати звѣзду и разсматривалъ ее. Она была сдѣлана изъ картона и оклеена цвѣтной бумагой отъ папиросныхъ обложекъ. Прилѣплены были на цвѣтную бумагу то тамъ, то сямъ кусочки фольги съ шоколадныхъ конфетъ. Коробка изъ-подъ табаку, прикрѣпленная сзади звѣзды, изображала изъ себя фонарь, изъ котораго, сквозь промасленную бѣлую бумагу, долженъ сквозить свѣтъ огарка. Звѣзду эту смастерилъ онъ при помощи проживавшаго въ томъ-же подвалѣ на квартирѣ и ожидающаго мѣста писаря, который выговорилъ себѣ за это съ Никитки на стаканчикъ.

   — Ну, давай сюда скорѣй свою голову, — сказала мать, достала изъ божницы полубутылку изъ-подъ сельтерской воды съ остатками деревяннаго масла, налила себѣ на руки и стала мазать сыну голову.

   — Скорѣй, маменька… Давыдка, я думаю, ужъ ждетъ меня, — торопилъ Никитка.

   — Ну, и подождетъ. Не велика птица! Такой-же прачкинъ сынъ.

   Причесавъ сына, мать надѣла на него новую розовую ситцевую рубашку, которая стояла коломъ и сказала:

   — Ну, иди. Да не баловаться по улицамъ! Прежде всего зайдите въ мелочную лавку и тамъ прославьте. Потомъ въ булочную.

   — Мы, маменька, и по чужимъ лавкамъ пойдемъ, — сказалъ Никитка, накидывая на себя пальто.

   — Можете. Въ мясную зайдите.

   — Мы и въ портерную, и въ погребокъ.

   — Портерная и погребокъ будутъ сегодня утромъ заперты. И лавочки-то только послѣ обѣда. Такъ вотъ… Лавочки обойдете — по жильцамъ нашего дома ступайте. Къ купцу, что во второмъ этажѣ, не забудьте зайти. Я вѣдь его знаю, я вѣдь у него прежде стирала. Теперь только они другую поденщицу для стирки берутъ. Онъ добрый и она добрая…

   Но Никитка ужъ нахлобучилъ на себя шапку, схватилъ звѣзду и помчался вонъ изъ подвала.

   На дворѣ было еще совсѣмъ темно, горѣлъ фонарь. Въ окнахъ дома свѣтились огоньки. Было еще рано, но уже по двору сновали дворники. Пробѣжала горничная изъ булочной съ булками въ салфеткѣ, кучеръ Пантелей несъ два ведра воды въ конюшню.

   — Съ праздникомъ, Пантелей! — крикнулъ ему Никитка.— Христа славить жду.

   — Иди, иди… иди къ намъ на кухню. Прославь Христа кухаркѣ Василисѣ.

   — А какая-же мнѣ польза отъ Василисы? Вѣдь она мнѣ пятачка не дастъ?

   — Ахъ, ты корыстный! корыстный! Маленькій, а смотри какой корыстный, — сказалъ кучеръ.

   — Даромъ зачѣмъ-же?..— проговорилъ Никитка, вбѣжалъ въ подъѣздъ черной лѣстницы и сталъ взбираться по ступенькамъ на чердакъ къ Давыдкѣ, гдѣ Давыдка жилъ съ отцомъ своимъ слесаремъ и матерью, ходящей поденщицей по стиркамъ.

   На чердакъ онъ вбѣжалъ запыхавшись. Многочисленная семья слесаря была уже вставши. Ревѣли маленькіе ребятишки. Мать варила въ русской печкѣ на шесткѣ кофе на таганѣ, подкладывая подъ таганъ щепокъ. Самъ слесарь въ опоркахъ на босую ногу сидѣлъ у стола, на которомъ горѣла лампа, и кормилъ кашей плачущаго ребенка.

   — Здравствуйте, — сказалъ Никитка.— Я за Давыдкой. Давыдка дома?

   — Сейчасъ придетъ. Онъ въ булочную за сухарями посланъ, — отвѣчала мать Давыдки.

   — Пора ужъ Христа славить идти.

   — Вернется изъ булочной, такъ и пойдете, — проговорилъ слесарь.— Покажи-ка звѣзду-то…

   — Звѣзда хорошая, только не вертится. Нашъ Кузьмичъ хотѣлъ ее сдѣлать мнѣ, чтобъ вертѣлась, но не смогъ.

   — Живетъ и эта…

   — Дяденька, голубчикъ, нѣтъ-ли у васъ стерлиноваго огарочка для Давыдки, а то все я, да я?.. Моя и звѣзда, мой и огарокъ, а отъ Давыдки ничего…— просилъ Никитка.

   — Откуда у насъ огарки! Видишь, керосинъ горитъ.

   — Ну, что-жъ это такое! Идемъ вмѣстѣ, а отъ Давыдки ничего…

   — А какъ-же бы ты одинъ-то пошелъ? Нешто одному пѣть сподручно?— спросилъ слесарь.— Фасону настоящаго не выйдетъ, коли одинъ. По одному христославы не ходятъ. Еще и двухъ-то мало.

   — Я не просилъ-бы, дяденька, но у меня огарокъ малъ. Весь сгоритъ, такъ какъ намъ тогда?

   — Ну, и безъ огня хорошо! Сгоритъ — и безъ огня славить будете.

   Прибѣжалъ Давыдка съ сухарями въ корзинкѣ.

   — Пришелъ? А я тебя ужъ давно жду, — проговорилъ онъ, увидавъ Никитку, поставилъ корзинку на столъ и прибавилъ:— Я одѣвшись, я давно уже готовъ даже въ пальтѣ. Пойдемъ.

   — Да выпей ты, пострѣленокъ, прежде хоть кофею-то съ сухариками, — сказала мать.

   — Нѣтъ, маменька, мы пойдемъ. А три сухаря я съ собой… По дорогѣ съѣмъ.

   Давыдка закусилъ одинъ сухарь, два другіе опустилъ въ карманъ пальто и выбѣжалъ съ Никиткой на лѣстницу.

   — Булочникъ ждетъ насъ, — сказалъ Давыдка Никиткѣ.— Я сказалъ ему, что мы придемъ Христа славить. Онъ сказалъ, что по сладкой булкѣ намъ дастъ.

   Они стали спускаться съ лѣстницы.

  

   «Христосъ раждается, славите,»

  

   запѣлъ Никитка, репетируя.

  

   Давыдка сталъ ему подтягивать.

  

II.

  

   Въ нижнемъ этажѣ отворилась дверь на лѣстницѣ. Дворникъ Панкратъ въ новой полосатой шерстяной фуфайкѣ и чистомъ передникѣ выносилъ изъ кухни ведро разныхъ отбросовъ, накопившихся съ вечера.

   — Съ праздникомъ, дяденька Панкратъ! — хоромъ крикнули ему Никитка и Давыдка.

   — А, христославы! — откликнулся дворникъ.— Ну, здравствуйте, здравствуйте! и васъ съ праздникомъ… Куда? По жильцамъ?.. Да спятъ еще всѣ.

   — Прежде по лавкамъ норовимъ.

   — Зайдите въ полковницкую-то кухню. Тамъ всѣ вставши, кофе пьютъ.

   Панкрата распахнулъ двери въ кухню и крикнулъ:

   — Надо вамъ христославовъ? Христославы на лѣстницѣ. Давыдка слесаревъ и Никитка.

   — Ну, что-жъ… пусть зайдутъ, — послышалось изъ кухни.— Трешенку дадимъ.

   Никитка ужъ чиркалъ спички о коробку и зажигалъ звѣзду.

   Вотъ они въ кухнѣ. За большимъ некрашенымъ кухоннымъ столомъ, наполовину накрытымъ красною скатертью, сидѣли за кофеепитіемъ кухарка — полная женщина, молодой лакей — тщедушный человѣкъ съ усами и по утреннему не во фракѣ, а въ гороховомъ пиджакѣ и горничная — рябоватая женщина. Горничная разсматривала подаренную ей съ вечера съ елки господами шерстяную матерію и говорила кухаркѣ:

   — Какъ хочешь, Афимья, а твоя матерія, что тебѣ подарили, куда лучше. Твоя, прямо я скажу, на пятіалтынный въ аршинѣ дороже.

   — Полно, полно тебѣ. Въ чужихъ рукахъ всякій кусокъ больше кажетъ, — отвѣчала кухарка.

   Христославы стали передъ образомъ и задѣли «Христосъ раждается», потомъ «Дѣва днесь»… Кухарка выдвинула ящикъ въ кухонномъ столѣ и гремѣла мѣдяками, перебирая ихъ. Наконецъ, христославы кончили пѣть, поклонились и произнесли:

   — Съ праздникомъ!

   — Спасибо, спасибо, и васъ также…— отвѣчала кухарка. Вотъ вамъ три копейки… Спрячьте.

   Давыдка посмотрѣлъ на трехкопѣечную монету и сказалъ лакею:

   — Анисимъ Павлычъ, прибавь и ты хоть что-нибудь.

   — По загривку — изволь, — проговорилъ лакей.

   — Зачѣмъ-же по загривку-то? вступилась за христославовъ кухарка.— Дай имъ мѣдячекъ.

   — Ну, вотъ… Изъ какихъ доходовъ? Я съ лавочниковъ на праздникъ не получалъ.

   — Съ гостей сегодня получишь. У каждаго свой доходъ.

   Лакей вынулъ изъ брючнаго кармана портмоне, долго рылся въ немъ, нашелъ двѣ копѣйки и далъ мальчикамъ.

   — Дай имъ и за меня, Афимьюшка, двѣ копѣйки. Я послѣ тебѣ отдамъ, — сказала горничная кухаркѣ.

   Христославы вышли на лѣстницу.

   — Семь копѣекъ все-таки…— проговорилъ Давыдка и спросилъ Никитку, который взялъ деньги:— Сейчасъ подѣлимся?

   — Ну, вотъ… Делѣжку будемъ дѣлать по окончаніи. Я буду въ карманъ складывать, а потомъ и отдамъ тебѣ половину.

   — А не зажилишь?

   — Вотъ лѣшій-то! Самъ безъ звѣзды, самъ безъ огарка и такія слова!..— попрекнулъ Никитка Давыдку.

   Изъ полковницкой кухни они прямо побѣжали въ булочную. Въ булочной за прилавкомъ стоялъ толстый булочникъ къ бѣлой рубахѣ съ засученными по локотъ рукавами и въ бѣломъ передникѣ. Нарочно, для ансамбля, должно быть, у него бѣлѣлась и щека краснаго лица, вымазанная мукой. Онъ самъ и его жена, тоненькая, вертлявая и нарядная, съ розовымъ бантомъ на груди, отпускали покупателямъ сухари и булки. Булочница была полная противоположность своего мужа и въ довершеніе всего русская, тогда какъ самъ булочникъ былъ нѣмецъ, хотя и обрусѣвшій.

   — Съ праздникомъ, Карлъ Иванычъ…— заговорили христославы и, вставъ передъ ремесленными и торговыми правами, заключенными въ рамку, подъ стекло, запѣли «Христосъ раждается» и «Дѣва днесь»… Булочникъ и булочница, не останавливаясь, продолжали отбирать булки и сухари покупателямъ, а когда христославы кончили пѣть, булочникъ далъ имъ по сахарной булкѣ и пятачокъ и сказалъ:

   — Ну, уходите, уходите. И такъ тѣсно…

   Изъ булочной христославы прошли въ мелочную лавочку. Въ лавочкѣ покупателей совсѣмъ еще не было. Лавочникъ, прифрантившійся для праздника въ новый синій кафтанъ, кончалъ свой туалетъ. Заколупнувъ изъ кадки русскаго масла, онъ только что смазалъ себѣ волосы и теперь расчесывалъ ихъ гребнемъ. Христославы, поздравивъ его съ праздникомъ, запѣли передъ темной иконой стараго письма, передъ которой теплилась хрустальная висячая лампада. Оставивъ расчесывать волосы, лавочникъ и самъ съ ними пѣлъ козлинымъ голосомъ. Когда ирмосъ и кондакъ были пропѣты, спросилъ христославовъ:

   — Выручка-то у васъ общая?

   — Общая.

   — Ну, вотъ вамъ пятіалтынный. Только изъ-за того пятіалтынный даю, что оба вы наши покупатели, а то у меня положеніе по три копѣйки на носъ.

   Изъ лавочки христославы побѣжали въ лабазъ.

   — Постой… Сколько у насъ теперь денегъ-то…— говорилъ Давыдка.— Въ полковницкой квартирѣ получили семъ копѣекъ, у булочника пять…

   — Да чего ты боишься-то? Не надую! — оборвалъ его Никитка.

   Лабазникъ, суровый мужикъ въ нагольномъ новомъ полушубкѣ, пившій чай за прилавкомъ въ прикуску съ карамелью, жестяная коробка съ которой стояла тутъ-же, далъ три копѣйки и по парѣ карамелекъ на брата.

   Изъ лабаза христославы толкнулись въ аптеку, но оттуда ихъ протурили. Постоявъ на улицѣ въ раздумьѣ, они загнули за уголъ улицы и зашли еще въ двѣ мелочныя лавки. Въ результатѣ приращеніе выручки на восемь копѣекъ. Трактиры были заперты, мясныя и зеленныя лавки также.

   — Ну, что-же, пойдемъ къ купцу…— сказалъ Давыдка.

   — Надо съ параднаго подъѣзда идти, а то кухарка можетъ и не допустить къ купцу-то, — разсуждалъ Никитка, который былъ опытнѣе Давыдки и ходилъ уже славить Христа въ прошломъ году съ однимъ мальчикомъ, бывъ у него подручнымъ.

   — А съ параднаго швейцаръ не впуститъ, — возразилъ Давыдка.

   — Впуститъ. Швейцару мы даромъ Христа прославимъ.

   Они побѣжали къ своему дому. Швейцаръ той лѣстницы, по которой жилъ купецъ, выметалъ щеткой соръ изъ подъѣзда.

   — Дяденька Калистратъ Кузьмичъ, мы къ вамъ Христа прославить, — сказалъ Никитка.

   — Ага! Ну, что-жъ, славьте…— сказалъ швейцаръ и спросилъ:— Вы изъ здѣшняго дома, что-ли?

   — Изъ здѣшяго, дяденька,

   — Ну, славьте, славьте, пойдемте.

   Швейцаръ привелъ христославовъ къ себѣ въ каморку, подъ лѣстницу. Христославы пропѣли. Швейцаръ протянулъ имъ пятакъ.

   — Мы, дяденька, это вамъ не за деньги, а за милую душу. Не надо намъ денегъ, — сказалъ Някитка.— Пустите насъ только пройти къ купцу Родоносову по парадной лѣстницѣ.

   — Берите ужь, берите… И такъ пущу, — кивнулъ имъ швейцаръ.— Сегодня пятаковъ-то мы этихъ наковыряемъ еще.

  

III.

  

   И вотъ Никитка и Давыдка у дверей купца. Они позвонились съ парадной лѣстницы. Имъ отворила нарядная горничная въ шерстяномъ фіолетовомъ платьѣ и въ бѣломъ передникѣ отъ груди до колѣнъ, съ яркимъ краснымъ бантомъ у горла и пахнувшая жасминной помадой.

   — Христославы, — отрекомендовался ей Никитка.— Дозвольте у господъ Христа прославить. Мы здѣшніе, со двора…

   — А зачѣмъ по парадной лѣстницѣ лѣзете? У насъ самъ этаго не любитъ, — сказала горничная и прибавила:— Ну, погодите, я спрошу.

   Она заперла дверь передъ ихъ носомъ и вскорѣ опять отворила и объявила:

   — Идите въ столовую, а только прежде ноги хорошенько о половикъ оботрите.

   Купецъ Родоносовъ въ сообществѣ всей семьи своей сидѣлъ въ столовой и пилъ утренній чай. Блестѣлъ громадный ярко вычищенный самоваръ, тутъ-же помѣщался на столѣ и никелированный кофейникъ, стояла на блюдѣ сдобная польская баба, чернѣвшая изюмомъ. Въ углу горѣла елка для потѣхи ребятишекъ купца, которые сидѣли вокругъ стола и макали въ чай и ѣли сухари и булки. Около ребятишекъ стояли и лежали, вчера еще подаренныя имъ, игрушки. Ребятишки положили еще съ вечера эти игрушки съ собой въ постели, спали съ ними и до сихъ поръ еще не разлучаются. Купецъ Родоносовъ былъ въ новомъ шелковомъ халатѣ нараспашку, а жена его въ юбкѣ и ночной кофточкѣ съ множествомъ кружевъ и вышивокъ.

   Христославы, войдя въ столовую, покосились на ребятишекъ, встали передъ образомъ и запѣли.

   — Ребятки, подтягивайте, подтягивайте! Петя! Коля! — командовалъ Родоносовъ своимъ ребятишкамъ, но тѣ стыдились и молчали.

   Родоносовъ, чтобы ободрить ихъ, сталъ подтягивать христославамъ самъ, но его ребятишки упорно молчали.

   — Эка дурья порода! — выбранился онъ на своихъ дѣтей и, когда христославы кончили пѣть, спросилъ Никитку:

   — Чьи вы?

   — Я прачкинъ сынъ, а онъ слесаревъ сынъ. Съ здѣшняго двора. Маменька моя Матрена. Она стирала у васъ.

   — Матрена? Ахъ, да, да… Помню…— подхватила Родоносова.

   — Звѣзду-то сами клеили?— допытывался Родоносовъ.

   — Сами.

   — Молодцы! Вотъ, ребятишки, у кого учитесь. Видите, звѣзду себѣ склеили, — обратился Родоносовъ къ своимъ дѣтямъ.— А вы умѣете только ломать все, да въ носу у себя ковырять. Въ школѣ учитесь, что-ли?— спросилъ онъ христославовъ.

   — Въ городской школѣ.

   — Ну молодцы… Варвара Митревна! Дай-ка имъ гостинцевъ съ елки…

   Жена купца подошла къ елкѣ и стала снимать съ нея гостинцы. Никитка тотчасъ-же сообразилъ, что ихъ хотятъ отблагодарить на христославленье одними гостинцами, и сказалъ Родолосову:

   — Намъ, господинъ купецъ, лучше денегъ дайте, потому мы салазки сбираемся купить, чтобы кататься.

   — Дамъ и денегъ, а это само собой. Ну, вотъ вамъ по двугривенному, а хозяйка гостинцевъ дастъ! Хотите чаю?

   — Пожалуй…— сказалъ Давыдка, переглянувшись съ Никиткой.

   — Только поскорѣе, — отвѣчалъ тотъ, — Деньги заработывать надо.

   — Вишь ты, какой торговый человѣкъ, — подмигнулъ ему Родоносвъ.— Въ лавку, что-ли, поступишь, когда въ школѣ обучишься?

   — Куда мамка отдастъ, туда и поступлю. Мамка ладить меня въ портные, къ своему куму.

   Отъ купца христославы уходили веселые. Никитка подпрыгивалъ, сходя съ лѣстницы, и говорилъ Давыдкѣ:

   — По двугривенному далъ… Добрый… Еще-бы въ трехъ мѣстахъ по двугривенному получить, такъ я себѣ салазки-то съ желѣзными тормазами купилъ-бы…

   — А сколько у васъ теперь денегъ?— спросилъ Дашыдка.

   — Да должно бытъ больше восьми гривенъ.

   — Ты не говори моей мамкѣ, сколько на мою долю очистится, а то она у меня отниметъ половину. Я скажу, что только тридцать копѣекъ.

   — Ну вотъ… я и своей-то матери не скажу, сколько.

   Послѣ купца, однако, сборы были плохи и по двугривенному уже никто больше не давалъ. У повивальной бабки, проживавшей на томъ-же дворѣ, куда христославы пришли уже съ догорѣвшимъ и погасшимъ огаркомъ, дали гривенникъ, сапожникъ далъ пятачокъ, докторъ, къ которому ходили тоже, только выглянулъ въ кухню и выслалъ пятіалтынный, отъ актрисы просто на просто горничная выгнала ихъ вонъ, да еще выбранила пострѣлятами и охальниками, зачѣмъ смѣютъ звониться и барыню будятъ.

   Больше идти было некуда, На дворѣ уже разсвѣло. Никитка сталъ считать собранныя деньги. Оказалось рубль двадцать двѣ копѣйки.

   — По шестьдесятъ одной копѣйкѣ, стало-быть, на брата?— сообразилъ Давыдка.

   — Да, но я тебѣ шестьдесятъ одну копѣйку не дамъ, — отвѣчалъ Никитка.

   — Это еще отчего? Не имѣешь права! — воскликнулъ Давыдка и на глазахъ его блеснули слезы.

   — Нѣтъ, имѣю. Гривенникъ я долженъ Кузьмичу писарю за звѣзду отдать, за то, что онъ мнѣ звѣзду помогъ смастерить, я ему гривенникъ на стаканчикъ обѣщалъ.

   — Такъ это твое дѣло.

   — Какъ мое? Вѣдь и ты со звѣздой ходилъ? Вишь, какой вострый! Вотъ тебѣ полтину и будетъ съ тебя. На, получай.

   — Ахъ, ты, подлецъ, подлецъ!

   — А! Ругаешься! Такъ я-же еще за цвѣтную бумагу и за клей, и за огарокъ возьму. Съ пустыми руками ты со мной пошелъ и ругаться смѣешь! Гривенникъ еще беру. Довольно тебѣ и сорока копѣекъ.

   Никитка положилъ на ступеньку каменной лѣстницы, на которой они считали деньги, сорокъ копѣекъ для Давыдки и, схвативъ звѣзду, побѣжалъ. Давыдка бросился за нимъ, нагналъ и схватилъ за звѣзду.

   — Звѣзду, коли такъ, сломаю. Отдай гривенникъ!— кричалъ онъ.

   — Не отдамъ. Пошелъ прочь!

   Никитка размахнулся и ударилъ Давыдку кулакомъ въ ухо. Давыдка не остался въ долгу и, сшибивъ съ нею шапку, вцѣпился въ его волосы. Началась свалка. Оба мальчика упали на звѣзду и дрались лежа. Подбѣжавшій дворникъ растащилъ ихъ. Оба христослава ревѣли. У Давыдки была разсѣчена губа. Никитка поднялъ звѣзду — звѣзда была помята, разорвана. Воротъ у новой рубашки Никитки былъ также разорванъ, на щекѣ виднѣлась царапина. Его мать Матрена, видѣвшая драку изъ окна, выбѣжала на дворъ съ вѣникомъ, хлестнула вѣникомъ Никитку по затылку, хлестнула Давыдку и крикнула Никиткѣ:

   — Иди, мерзавецъ, домой, иди! Вотъ я сейчасъ попрошу кума Захарыча, чтобъ онъ тебѣ здоровую баню для праздника Христова задалъ.

   Никитка, плача, сталъ опускаться въ подвалъ.