Bibra > Произведения > Все > Переполох

Переполох

Автор: Лейкин Николай Александрович

Скачать

Н. А. Лейкинъ

ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ

РАЗСКАЗЫ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Товарищество «Печатня С. П. Яковлева». 2-я Рождественская ул., No 7
1903.

  

ПЕРЕПОЛОХЪ.

  

I.

   Въ квартирахъ дома извозопромышленника Безпокоева переполохъ. Счетчикомъ были розданы листки и вѣдомости по народной переписи. Самъ хозяинъ дома Безпокоевъ былъ въ трактирѣ, куда ходилъ пить чай съ сѣнникомъ-поставщикомъ, когда безъ него приняли дома большой пакетъ съ листками, вѣдомостями и объясненіями, или наставленіями. Вернувшись домой, онъ долго кричалъ и бранился на дворника, жену и прислугу, зачѣмъ тѣ приняли пакетъ. Дворникъ, жена и домашніе стояли растерявшись.

   — Да вѣдь всѣ принимали, Лукьянъ Захарычъ… Всѣмъ сосѣдямъ выдано,— осмѣлился замѣтить дворникъ, переминаясь съ ноги на ногу.

   — Плевать мнѣ на сосѣдей!— закричалъ Безпокоевъ.

   — Принесъ такой… баринъ не баринъ, но съ кокардой на фуражкѣ, такъ какъ-же не брать-то!— поясняла жена.

   — А хоть-бы генералъ!— закричалъ Безпокоевъ, взялъ пакетъ, вынулъ оттуда листки и принялся ихъ разсматривать.— Матери мои! По крышамъ придется лазить, дымовыя трубы считать. Спрашиваетъ: сколько дымовыхъ трубъ., сколько выгребовъ въ домѣ. Ну, пусть этотъ полубаринъ съ кокардой на шапкѣ, что листки принесъ, самъ и считаетъ дымовыя трубы, а я не намѣренъ.

   Безпокоевъ очень хорошо зналъ, что пакетъ, принять было нужно, что отказаться отъ него нельзя, но ему только хотѣлось покуражиться передъ домашними. Онъ расхаживалъ большими шагами по комнатѣ и въ раздраженіи продолжалъ говорить:

   — Дымовыя трубы понадобились, выгреба! Ну, на что они понадобились? Только вѣдь для того, чтобы людей отъ дѣла отшибать.

   Сынъ, ученикъ Петровскаго коммерческаго училища, продолжалъ разсматривать брошенные отцомъ на столъ листки и проговорилъ:

   — Тутъ еще и про собакъ, есть. Спрашиваютъ: сколько собакъ на дворѣ.

   — Ну, вотъ ты отъ нечего дѣлать и начни сегодня считать,— огрызнулся отецъ.

   — Съ какой-же это стати? Мнѣ нужно уроки учить.

   — Уроки по боку. А завтра такъ и скажешь учителямъ: такъ и такъ, молъ, по приказанію начальства считалъ собакъ для переписи. Кошекъ еще не надо-ли пересчитать?

   — Про кошекъ ничего не сказано. Лошади, коровы, собаки.

   — Жаль, очень жаль! — иронизировалъ Безпокоевъ.— Кстати-бы ужъ и кошекъ переписать, да и мышей… Пожалуй, ужъ и блохъ на собакахъ. Заодно. Чего-жъ тутъ стѣсняться! Досужихъ людей въ Питерѣ много. Всѣ досужіе. Къ какому-же это времени нужно докладъ подать о дымовыхъ трубахъ и собакахъ?— спросилъ онъ все еще стоявшаго у притолоки дворника.

   — Черезъ три дня счетчикъ зайдетъ за пакетомъ — далъ отвѣтъ дворникъ.

   Сынъ смотрѣлъ въ листки и прочиталъ:

   — «15 декабря къ вамъ зайдетъ счетчикъ и вы должны возвратить ему какъ всѣ листки, такъ и»…

   — Молчи!— оборвалъ его отецъ.

   Онъ взялъ пакетъ, и отправился въ, комнату, называемую «конторкой», каморку около кухни, гдѣ онъ обыкновенно принималъ, отъ навозниковъ дневную выручку и записывалъ въ книгу. Тамъ онъ на свободѣ принялся разсматривать содержимое пакета. На пакетѣ стояла надпись: «прежде нежели писать отвѣты на листки, прочтите внимательно наставленіе».

   «Эво, какъ обучаютъ!» — подумалъ онъ, отыскалъ среди листковъ наставленіе, напечатанное на четырехъ страницахъ большого формата, и воскликнулъ:

   — Вотъ такъ географія! И все это нашему брату, пожилому человѣку, вызубрить надо! Ловко! Вотъ такъ, перепись! Благодаримъ покорно.

   Онъ началъ читать и прерывалъ чтеніе возгласами:

   — Скажите, какъ строго! Словно съ мальчишками. Пожалуй, еще за ошибки-то безъ обѣда оставлять будутъ! А то въ карцеръ. Самое лучшее въ карцеръ на хлѣбъ и на воду.

   Послѣ фразы «листки и вѣдомость должны быть написаны къ 10 часамъ утра пятницы, 15 декабря», Безпокоевъ воскликнулъ:

   — А вотъ не напишу, нарочно не напишу! И ничего ты со мной не подѣлаешь!

   Читалъ онъ долго и внимательно, такъ внимательно, что на лбу его выступилъ потъ. Прочитавъ первую страницу наставленія, онъ спросилъ квасу, и когда кухарка ему принесла, выпилъ кружку съ жадностью; прочитавъ вторую страницу, велѣлъ ставить самоваръ. Послѣ третьей страницы, не дочитавъ четвертую, онъ вышелъ въ столовую къ чаю и сказалъ женѣ, сидѣвшей за самоваромъ:

   — Чисто математика какая-то эта самая перепись. Читалъ, читалъ — и ничего не понимаю.

   — Да дай вонъ Гришѣ прочесть,— кивнула жена на сына въ мундирѣ коммерческаго училища — Авось, онъ пойметъ.

   — Ну, вотъ! Ужъ ежели я не понимаю, то гдѣ-же ему-то! Знаю только одно, что перепись эта отъ всѣхъ дѣловъ меня отшибетъ. Трубы считай, собакъ считай, разспрашивай, гдѣ кто родился.

   — Возьми адвоката,— предложила жена.— Онъ напишетъ.

   — Ну, вотъ вывезла тоже! Да что это судъ, что-ли! Я и у мирового-то всегда самъ.

   Жена, сидѣвшая противъ Безпокоева, подмигнула ему и сказала:

   — А вѣдь этой переписью, Лукьянъ Захарычъ, навѣрное на что-нибудь подъѣзжаютъ.

   — Само собой,— отвѣчалъ тотъ.— Хотя въ объявленіи и сказано, что никакихъ фискальныхъ цѣлей. Мы тоже знаемъ и понимаемъ. Вдругъ дымовыя трубы понадобились. Сосчитай, сколько ихъ. Зачѣмъ это, спрашивается? Съ какой стати? И вотъ помяни мое слово, что съ этихъ-то дымовыхъ трубъ къ лѣту и возьмутъ. Съ лошадей взято, съ собакъ взято — ну, теперь съ дымовыхъ трубъ возьмутъ.

   — Такъ покажи меньше трубъ.

   — А какъ провѣрятъ, да потомъ со штрафомъ возьмутъ? Счетчику-то что дѣлать? Ему къ пятницѣ представь всѣ листки, какъ облупленное яичко. Ну, онъ по крышамъ и начнетъ лазать, да трубы считать.

   — А сколько у насъ трубъ на нашихъ домахъ?

   — А я почемъ знаю. Нешто я домъ строилъ? Надо будетъ проминажъ по крышамъ сдѣлать, да и сосчитать.

   — Ну, вотъ. Охота! Пошли дворника.

   — Перепутаетъ. А тамъ и отвѣчай за него. Нѣтъ, ужъ надо самому. Да вѣдь, кромѣ того, надо и печи сосчитать по всѣмъ квартирамъ.

   — Печи-то для чего?

   — Ахъ, Боже мой! Да все для того-же! — раздраженно отвѣчалъ Безпокоевъ.— Квартирный налогъ взятъ — ну, теперь съ печки еще на прибавку возьмутъ.

   — Когда по крышамъ-то будешь лазать?— спросила жена.

   — Да надо сейчасъ начать.

   — Возьми съ собой дворника. Все-таки будешь не одинъ и онъ тебѣ поможетъ. А то эдакая скользь теперь. Долго-ли поскользнуться.

   — Ладно…— пробормоталъ Безпокоевъ, тяжело вздохнулъ и прибавилъ:— Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали. Теперь лазай по крышамъ.

   — А голубей по чердакамъ, папашенька, считать не надо?— спросилъ сынъ.

   — Дуракъ.

   — Позвольте… Чѣмъ-же дуракъ-то? Ежели собакъ приказано считать, то отчего-же голубей не сосчитать. Такая-же тварь.

   — Ну, полѣземъ на крышу,— сказалъ Безпокоевъ, вставая изъ-за стола.

   Въ столовую вошла дочь его, дѣвушка лѣтъ семнадцати, пухленькая, съ вздернутымъ носикомъ и объявила:

   — Ну, вы тамъ какъ хотите, а я въ одномъ листѣ съ собаками и лошадьми прописываться не желаю.

   — А мы, и не спрашивая, запишемъ тебя,— пробормоталъ отецъ, уходя изъ столовой.

  

II.

   Вдова, старуха, мѣщанка Марѳа Алексѣевна Пѣтунникова, содержательница въ домѣ Безпокоева маленькой квартиры и отдающая ее отъ себя жильцамъ по угламъ, какъ получила отъ счетчика пакетъ съ листками и наставленіями для переписи, такъ и обомлѣла. Когда вошелъ счетчикъ, она сидѣла въ кустѣ и ѣла солевую треску съ картофелемъ и лукомъ. Взявъ отъ него пакетъ, она даже перестала жевать, хотя ротъ ея былъ полонъ. Руки ея тряслись, глаза остановились. Она безсмысленно смотрѣла на счетчика, студента, а онъ ей пояснялъ:

   — Тутъ все найдете: и листки личные, и листокъ квартирный, и квартирную вѣдомость, и наставленіе. Все это вы внимательно прочтете, прежде чѣмъ приступить къ дѣлу. Главное на наставленіе поналягте. Оно вамъ выяснить все до мельчайшихъ подробностей! Да прочтите не одинъ разъ, а два, три. Поняли? Ну, а потомъ ужъ начинайте переписывать. У васъ сколько всѣхъ жильцовъ?— спросилъ онъ.

   Только теперь Марѳа Алексѣевна начала прожевывать треску. Счетчикъ ждалъ отвѣта.

   — Сколько-же у васъ всѣхъ жильцовъ?— спросилъ онъ еще разъ.

   Сопровождавшій счетчика и стоявшій въ дверяхъ дворникъ произнесъ:

   — У ней, ваше благородіе, жильцовъ много.

   — Сколько-же именно?

   Марѳа Алексѣевна, наконецъ, прожевала треску и стала считать по пальцамъ.

   — Девятнадцать душъ,— послышался отъ нея отвѣтъ.

   — Экъ васъ! Ну, тогда я мало далъ вамъ личныхъ листковъ. Вотъ, возьмите еще.

   — Младенцевъ надо считать?— спросила она.

   — Непремѣнно. И если-бы даже въ ночь съ 14 на 15 декабря родился кто-нибудь, то и того надо записать. Даже новорожденные и некрещенные и тѣ записываются.

   — Тогда двадцать двѣ души,— поправилась она.

   — Ну, такъ вотъ вамъ добавочные личные листки и прошу ихъ выполнить къ пятницѣ, 15 декабря, къ десяти часамъ утра.

   — То-есть какъ это, ваше благородіе?

   Марѳа Алексѣевна недоумѣвала. Теперь ужъ у нея затряслась голова.

   — Въ пятницу къ десяти часамъ утра всѣ ваши жильцы должны быть переписаны вотъ на этихъ, отдѣльныхъ листкахъ,— отвѣчалъ счетчикъ.

   — Да я, ваше высокое благородіе, неграмотная.

   — Неграмотны? Гмъ… Но вѣдь, однако, въ квартирѣ кто-же нибудь найдется грамотный — вотъ его и попросите.

   — Писаря найметъ, ваше благородіе. Ей что! Она старушка съ запасцемъ,— замѣтилъ дворникъ.

   Къ трясенію головы у старухи прибавилось усиленное морганіе глазами.

   — Ну-съ, такъ вотъ…— сказалъ счетчикъ.— Чтобы къ пятницѣ было все готово. Въ девять часовъ утра я зайду, и вы мнѣ вручите пакетъ съ листками обратно.

   Онъ повернулся и въ сопровожденіи дворника, вышелъ изъ квартиры.

   Въ кухню вбѣжала жилица — дѣвица не первой уже молодости, въ ситцевомъ распашномъ капотѣ, накрашенная, въ папильоткахъ, съ папироской.

   — Что такое, Марѳа Алекеѣвна, у васъ здѣсь стряслось? Кто это былъ?— задала она вопросъ.

   — Охъ, бѣда, милая! — пробормотала безпомощнымъ тономъ старуха.

   Она уже сидѣла на сундукѣ, опустя руки и держа въ одной изъ нихъ пакетъ съ листками.

   — Какая бѣда? Господи Іисусе!

   — Перепись… Всѣхъ васъ, жильцовъ, переписывать надо и даже младенцевъ.

   — Такъ что-же изъ этого? Это вѣдь по всему Петербургу. Объ этомъ и въ газетахъ было написано,— успокаивала хозяйку жилица.— А я думала, какая такая бѣда!

   — Охъ, охъ! А у меня даже подъ сердце подкатило. Милушка, да нѣтъ-ли у тебя тѣхъ капелекъ, что ты мнѣ давала тутъ какъ-то?

   — Гофманскихъ? Всѣ до капельки выпила. Да чего вы безпокоитесь-то? Перепись… Ничего тутъ страшнаго нѣтъ. Я помню… Десять лѣтъ тому назадъ она была въ Петербургѣ… Тутъ счетчики по домамъ ходятъ. У васъ счетчикъ былъ?

   — Охъ, не знаю! Лицо такое серьезное. Вотъ оставилъ бумаги и говоритъ: чтобы непремѣнно къ пятницѣ къ десяти часамъ утра.

   — Ну, счетчикъ былъ. Молодой или старый?— спрашивала жилица.

   — Охъ, милушка, и не разглядѣла я. Съ дворникомъ былъ, съ Кондратьемъ. Только я выпила рюмочку передъ обѣдомъ и стала треску ѣсть — вдругъ онъ…

   — Все таки изъ себя интересный?

   — Ахъ, херувимка моя, да я и треской-то чуть не подавилась съ перепуга. До того-ли мнѣ было.

   — Рѣшительно тутъ ничего нѣтъ страшнаго. Напротивъ… Если молодой и интересный кавалеръ… Гдѣ листки-то у васъ? Покажите-ка мнѣ листки-то.

   — Вотъ…

   Старуха протянула пакетъ. Жилица съ папильотками на лбу присѣла рядомъ съ ней на сундукъ, вынула изъ пакета листокъ и принялась его разсматривать, говоря:

   — Тутъ описаніе жизни, личности и кто въ какихъ отношеніяхъ… Кому сколько лѣтъ и кто какого поведенія. Трезваго, такъ и пишите трезвый, выпивающій — ну, выпивающій. Такъ и обозначить слѣдуетъ. Дѣвица — такъ дѣвица и надо ужъ обозначить, настоящая дѣвица или такъ… Вотъ Аѳимья слесариха говоритъ, что она жена Ивана Парѳеныча. А какая она жена! Тутъ ужъ какъ на духу, надо все до капельки обозначить. Матрешка моя сосѣдка разсказываетъ всѣмъ, что она бѣлошвейка безъ мѣста. А какая она бѣлошвейка? Мы очень чудесно знаемъ. Вотъ вы и обозначьте,— тараторила жилица и принялась читать листокъ.— Да вотъ напримѣръ… Имя и фамилія? Вотъ вы и пишите хоть-бы про себя: «Марѳа Пѣтунникова». «Сколько лѣтъ отъ роду?» Сколько вамъ лѣтъ?

   — Охъ, забыла, милая! Почемъ мнѣ знать! Забыла..— отвѣчала старуха.

   — Ну, ужъ это такъ нельзя. Должны правильно отвѣтить. А то штрафъ…— сказала жилица. И лучше ужъ говорить больше. Ну, семьдесятъ три. Труднаго-то тутъ ничего нѣтъ.

   Старуха заискивающе взглянула на жилицу и сказала:

   — Такъ вотъ ты, милушка, и напиши мнѣ. Ты вѣдь грамотная. А я тебя за это кофейкомъ попою.

   — Я? Я и написала-бы, вамъ. да вы знаете, какъ я пишу? Словно слонъ брюхомъ ползалъ. Напишешь а потомъ и сама не разберешь, что написала, такъ гдѣ-же счетчику-то!— отвѣчала жилица, — А вы Финогена Михайлыча попросите. Онъ вѣдь изъ писарей.

   У успокоившейся было старухи Пѣтуиннковой голова опять затряслась.

   — Милая,— заговорила она,— Финогенъ мужчина корыстный. Попроси-ка его написать, такъ онъ и денегъ запроситъ, и угощеніе ему съ пивомъ и кильками, на перья и чернила ему дай, да и за квартиру онъ недоплатить. Охъ, знаю я его! Лучше ужъ дворнику дать.

   Старуха поникла головой и, чуть не плача бормотала:

   — Бѣдная я, несчастная, беззащитная сирота! И придумали же эту перепись несчастную!

  

III.

   Вечеромъ пришли жильцы старухи Марѳы Алексѣевны Пѣтунниковой, узнали о врученныхъ ей счетчикомъ переписныхъ листкахъ и загалдѣли о переписи. Жильцы у ней были большею честью мужчины, почти всѣ работающіе по фабрикамъ. Женщинъ было всего четыре: двѣ прачки-поденщицы, дѣвушка, именовавшая себя бѣлошвейкой и барышня въ папильоткахъ. Всѣ жильцы приходили въ кухню къ старухи Пѣтунниковой и разсматривали переписные листки. Всѣ безъ исключенія отнеслись къ переписи подозрительно.

   — Надо чего-нибудь ждать послѣ этого…— неопредѣленно сказалъ ей слесарь Титовъ.

   — Да ужъ будьте покойны, напрѣетъ, — отозвался старикъ разсыльный Тимофѣевъ.

   — Пропишутъ…— закончилъ нарядчикъ Семеновъ, мрачный мужчина съ бѣльмомъ.

   Пѣтунникову даже подергивало, когда она слушала эти рѣши.

   — Да чего ждать-то? Что напрѣетъ-то? — тревожно спрашивала она.

   — А тамъ потомъ что-нибудь да обозначится,— опять уклончиво отвѣчали ей.

   Прачка-поденщица Устинья Потаповна въ мужскихъ сапогахъ проговорила:

   — Вотъ онъ кофей-то. Недаромъ онъ на гривенникъ фунтъ вздорожалъ.

   — Очень просто….— кивнулъ слесарь Титовъ.— А ты думала, какъ? И еще вздорожаетъ.

   — Ну?! Поди ты… Вѣдь ужъ и такъ теперь за полтинникъ-то горохъ въ кофей мѣшаютъ.

   — Ничего не обозначаешь. Подмѣшаютъ и еще что-нибудь.

   — Кофей что! Кофей — Богъ съ нимъ. Да не особенно я его много и пью,— сказала старуха Пѣтунникова.— А я думаю, не опасаться-ли мнѣ чего другого.

   — Чего-же другого-то?— пробормоталъ Титовъ.— Квартирный налогъ платишь — ну, и ладно.

   — Охъ, семь рублей, голубчикъ! Вотъ послѣ новаго года опять придется.

   — А я думаю, бани вздорожаютъ,— сказала вторая прачка Наумовна.— На дняхъ я была въ баняхъ, такъ сторожиха стращала, что вмѣсто гривенника двѣнадцать будутъ брать.

   — Да вѣдь съ вѣникомъ и теперь одиннадцать.

   — А тогда будетъ съ вѣникомъ тринадцать.

   Сторожъ присѣлъ на сундукъ и произнесъ:

   — Вся эта перепись теперича, я думаю, для того, чтобы узнать, по скольку на душу водки выпивается изъ винныхъ лавокъ, потому и въ газетахъ писали, что будто-бы меньше пьютъ.

   — Мели больше,— пробормоталъ нарядчикъ, все еще при свѣтѣ лампы просматривавшій «личный листокъ».— А нѣтъ-ли тутъ чего-нибудь насчетъ приписки въ мѣщане?

   — То-есть какъ это?— спросили всѣ разомъ.

   — А вотъ тутъ есть въ листкѣ точка: «съ какого года поселились въ Петербургѣ?»

   — Ну?!

   — Болѣе десяти годовъ живешь — ну, и приписывайся въ мѣщане.

   — Экъ, хватилъ! Да въ петербургскіе-то мѣщане нонѣ не всякаго и берутъ. Походи да покланяйся, похлопочи. Въ шлиссельбургскіе и колпинскіе — сколько угодно,— возразилъ слесарь.— А я думаю вотъ что: съ квартиры жильцовъ будутъ сгонять, гдѣ по угламъ тѣсно живутъ. Это я отъ знакомаго старшаго дворника слышалъ, что сбираются. Вотъ когда всѣхъ перепишутъ — ну, и начнутъ перебирать. «Марѳа Алексѣвна, у тебя по скольку угловъ въ комнатѣ»? «Столько-то». «Гони двоихъ вонъ».

   — Голубчикъ, да вѣдь это разореніе…— еле выговорила Пѣтунникова.— Какъ-же тогда жить-то? Вѣдь жильцовъ отопить надо. Вѣдь ужъ и такъ-то отъ васъ самая малость очищается.

   — А имъ какое дѣло? Поѣзжай въ деревню. Вотъ оттого-то и допытываются, кто гдѣ родился.

   — Погибель, совсѣмъ погибель.

   — Санитарная коммиссія… Ничего не подѣлаешь.

   — Какая?— спросила старуха.

   — Санитарная.

   — Это что-же обозначаетъ?

   — Да ужъ тамъ потомъ разберутъ. Листки объ оспѣ читала?

   — Лѣтъ.

   — Ну, прочти у насъ около воротъ. «Прививайте оспу… мойте полы… Не пейте воды сырой, а пейте чай и все этакое»… Также и насчетъ чистоты. А я тебѣ сколько разъ говорилъ: «выведи у насъ клоповъ французской зеленью, промажь щели» — и ты не съ мѣста. А вотъ теперь и казнись.

   Слесарь кончилъ. Водворилось молчаніе.

   — Спрыски съ тебя… Должна поднести жильцамъ по стаканчику…— сказалъ, смѣясь, сторожъ.

   Старуха даже слезливо заморгала глазами.

   — Тебѣ шутки, а мнѣ-то каково, Аверьянъ Михѣичъ! — проговорила она и утерла глаза передникомъ.— Ты жилецъ, съ тебя, какъ съ гуся вода… а я всѣхъ васъ переписать должна. Сегодня этотъ самый баринъ, что листки принесъ, сказалъ, чтобъ къ пятницѣ утру беспремѣнно…

   — Ну, и перепишешь,— кивнулъ ей нарядчикъ.

   — Да вѣдь я неграмотная. Надо мнѣ человѣка нанять.

   — И наймешь. Возьми вонъ Финогеныча. Генераловъ тебѣ перепишетъ, а не только насъ.

   — Говорила ужъ я ему. Рубль проситъ. И угощеніе… Да чтобъ кильки были и непремѣнно пиво. Во сколько мнѣ это вскочить! А я женщина бѣдная. Только вокругъ жильцовъ. На трескѣ да на астраханской селедкѣ сижу. Кофейные переварки пью…

   Сторожъ похлопалъ по сундуку, на которомъ сидѣлъ, и съ улыбкой сказалъ:

   — Пошарь вотъ здѣсь хорошенько — на три переписи найдешь, а то и на десяти..

   — Нѣтъ, ужъ вы какъ хотите, а по гривеннику должны сложиться и дать мнѣ за перепись — выговорила, наконецъ, старуха Пѣтуиникова.

   — Это еще съ какой стати! — воскликнулъ нарядчикъ — Больно жирно будетъ.

   — Да вѣдь васъ-же переписывать будетъ Финогенычъ-то. Онъ завтра придетъ.

   — Мы жильцы. Мы за углы платимъ — и знать ничего не должны,— произнесъ сторожъ.

   — За прописку паспорта платишь-же, а это та-же прописка.

   — Нѣтъ, ахъ, оставьте! То совсѣмъ особь статья. Прописка, больничныя, адресный сборъ — это съ марками, это на паспортѣ. А какія у тебя такія марки насчетъ переписи!

   — Ну, что вамъ значитъ, голубчики, по гривеннику для вашей хозяйки, для бѣдной старушки, которая о васъ заботится?! Вѣдь пропилъ больше въ день,— упрашивала старуха.

   — Выпивкой не кори. То особь статья. Мы люди рабочіе, намъ нужно для силы.

   — Да вѣдь не себѣ прошу, Финогенычу. Онъ завтра придетъ васъ переписывать.

   — Я самъ себя перепишу. Я самъ грамотный,— вызвался слесарь.— Давай листокъ.

   — Да вѣдь перепутаешь, а тутъ надо въ точку…

   — Я и не такія бумаги писалъ, а много почище,— похвастался слесарь.

   — Слышь, Марѳа Алексѣвна, я дамъ гривенникъ на перепись, но чтобы и мнѣ вмѣстѣ съ Феногенычемъ было угощеніе,— вызвался нарядчикъ.

   — Здравствуйте! А ты на пятіалтынный выпьешь!

   — Врешь, насчетъ водки я человѣкъ деликатный. Ну, вотъ что пятіалтынный дамъ, но только чтобы съ угощеніемъ.

   Старуха утирала глаза передникомъ.

   — Разореніе, совсѣмъ разореніе,— бормотала она,— Во что мнѣ эта перепись-то вскочитъ!

  

IV.

   Вечеромъ наканунѣ 15 декабря, часу въ девятомъ. когда всѣ жильцы и жилицы старухи Марѳы Алексѣевны Петунниковой собрались домой съ работы, явился по приглашенію Пѣтунниковой переписывать ихъ писарь Финогеновъ. Это былъ старикъ съ сѣдымъ щетинистымъ подбородкомъ и верхней губой, одѣтый въ очень потертый пиджакъ съ замасленной голубой ленточкой въ петлицѣ и сильно расхлябанные сапоги. Въ рукахъ его былъ облѣзлый портфель и замасленная форменная фуражка съ кокардой. Финогеновъ переписывалъ жильцовъ на томъ-же дворѣ, гдѣ жила Пѣтунникова, но въ другой угловой квартирѣ, а потому явился безъ пальто. Онъ когда-то служилъ гдѣ-то канцелярскимъ служителемъ, давно ужъ потерялъ мѣсто, жилъ подобно птицѣ небесной отъ крохъ, какъ онъ самъ выражался, но фуражку съ кокардой все-таки носить не оставлялъ. Его зналъ весь дворъ и даже весь околодокъ. Онъ писалъ угловымъ жильцамъ прошенія къ мировымъ судьямъ, а старухамъ-салопницамъ и вдовамъ съ малыми дѣтьми прошенія къ благодѣтелямъ о помощи. Звали его Финогеномъ Михайлычемъ Финогеновымъ, но онъ откликался и на Финогеныча, подъ какимъ именемъ и былъ больше извѣстенъ. Носъ его былъ не только красенъ, но и сизъ, что явно указывало на его любовь къ спиртнымъ напиткамъ.

   Войдя въ квартиру Пѣтунниковой, Финогенычъ строго заговорилъ:

   — Поторапливайтесь, матушка, поторапливайтесь. Я отъ дѣла къ дѣлу… Сами знаете, нынче время какое… Время предпраздничное… Со всѣхъ сторонъ заказы на прошенія отъ сирыхъ и убогихъ. Утромъ написалъ по шести прошеній двумъ старухамъ въ разныя мѣста боголюбіямъ, превосходительствамъ и степенствамъ, сейчасъ переписывалъ жильцовъ, да и еще есть куда идти заработать.

   — Да все готово, батюшка Финогенычъ, жильцы собрались. Можно начинать. А которые не собрались, такъ пoдoйдутъ,— отвѣчала Пѣтунникова.— Гдѣ писать-то будете?

   — А гдѣ столъ есть, тамъ и писать начнемъ.

   — Да столъ въ кухнѣ есть, есть у жильцовъ въ большой комнатѣ. Только тамъ-то я боюсь поставить для васъ угощеніе, потому сейчасъ присоединится къ нему могутъ. Жильцы мои, сами знаете, ой-ой какой народъ насчетъ этого…

   — Разумно. Тогда я буду писать у васъ вотъ здѣсь, въ кухнѣ. А вы призывайте сюда жильцовъ по очереди.

   Финогенычъ положилъ на некрашеный столъ фуражку и портфель.

   — Сейчасъ выкушаете, что просили приготовить-то?— спросила его старуха.

   — А то какъ-же? Колеса мажутъ передъ тѣмъ, какъ ѣхать въ путь. Пожалуйте.

   — Да у меня готово. Вотъ вамъ маленькая посудинка и рюмка, а бутылку пива на загладку.

   Старуха полѣзла въ стѣнной шкафчикъ.

   — А кильки? Я просилъ килекъ?

   — Есть. Помню. Все по условіе приготовила. А только и разоритель-же вы! Вѣдь четвертакъ за коробку килекъ заплатить пришлось. Думала въ мелочной десятокъ купить — анъ нѣтъ, не даютъ.

   — Давайте, давайте скорѣй. Да собирайте народъ. Подмажемъ колеса, да и въ путь.

   Старуха поставила на столъ бутылочку, рюмку, хлѣбъ и кильки. Финогенычъ сѣлъ къ столу и сталъ наливать въ рюмку, говоря:

   — Посудинку сію мы подѣлимъ пополамъ и вторую подмазку колесъ сдѣлаемъ въ пути.

   — То-то, я думаю, что такъ лучше.

   — Правильно. Ну, вотъ я выпью, а вы все это и убирайте. А потомъ, какъ заскрипятъ колеса въ пути, я вамъ подмингну — вы опять подавайте. Ну, ваше здоровье!

   Финогенычъ выпилъ, крякнулъ и сталъ заѣдать кильками съ хлѣбомъ. Старуха Пѣтунникова убирала со стола посуду, а онъ, прожевывая куски, говорилъ ей:

   — Перо, чернильницу, прокладную бумагу — все это свое я принесъ. Ничего этого не надо. Ну-съ, начнемъ съ хозяйки квартиры и первымъ дѣломъ васъ перепишемъ,— прибавилъ онъ, доставъ изъ портфеля канцелярскія принадлежности и листки, а затѣмъ надѣлъ на носъ серебряныя очки съ круглыми стеклами.— Часть, участокъ, номера дома и квартиры — все это у меня въ листкахъ ужъ заблаговременно вписано. Приблизьтесь къ столу.

   Говорилъ Финогенычъ все это не безъ нѣкоторой торжественности и важности и указалъ старухѣ Пѣтунниковой на мѣсто у стола, гдѣ она должна стать. Затѣмъ обмокнулъ перо въ банку съ чернилами и спросилъ:— Ваши имя и фамилія?

   — Марѳа Пѣтунникова я, Финогенъ Михайлычъ…— отвѣчала старуха и ужъ слезилась.— Вдова мѣщанина, петербургскаго мѣщанина.

   — Потомъ…— остановилъ ее Финогенычъ, повторилъ «Марѣа Пѣтунникова,» и написалъ.— Какой полъ? Полъ: мужской, женскій?

   — То-есть какъ это, батюшка? — недоумѣвала Пѣтунникова.

   — Тутъ вопросъ — женщина вы или мужчина… Я спрашиваю то, что написано.

   — О, Господи! да неужто-же я?..

   — Постойте. Конечно, я вижу, что вы женщина, но такъ какъ на листкѣ есть вопросъ, какой полъ — мужской или женскій, то и обязанъ я спросить. Ну, я пишу «женскій». Возрастъ вашъ. Сколько лѣтъ отъ роду?

   — Забыла я, Финогенъ Михайлычъ, совсѣмъ забыла.

   — Однако, тутъ въ листкѣ забывать не дозволяется, а требуютъ, чтобъ годъ былъ обозначенъ. Вѣдь въ паспортѣ, поди, скатано.

   — Да что паспортъ! Въ паспортѣ сказано пятьдесятъ семь, а мнѣ куда больше. А пишутъ это они въ меѣщанской управѣ нарочно, чтобъ въ богадѣльню не просилась.

   — Обязаны вѣрить оффиціальному документу. Въ паспортѣ сказано, что пятьдесятъ семь — пусть и будетъ пятьдесятъ семь,— строго сказалъ Финогенычъ и написалъ.— Въ которомъ году родились?— задалъ онъ новый вопросъ старухѣ.

   — А этого ужъ и совсѣмъ не знаю.

   — Вычтемъ пятьдесятъ семь изъ тысяча девятисотаго года. Будетъ тысяча восемьсотъ сорокъ три. Записано. Гдѣ родились?

   — О, Господи! И все-то имъ нужно знать!

   — Говорите, говорите.

   — Да я въ Тульской губерніи, Бѣлевскаго уѣзда, въ деревнѣ…

   — Довольно. Записано. Съ какого года поселились въ Петербургѣ?

   — А вотъ какъ покойный папенька съ крымской кампаніи вернулся. Дали ему тогда чистую отставку…

   — Крымская кампанія. Ну, напишемъ, что съ 1856 года. Какъ приходитесь хозяину квартиры?

   — Это Безнокоеву-то, что-ли? Да я никакъ не прихожусь.

   Финогенычъ спохватился.

   — Впрочемъ, хозяинъ-то квартиры вы сами и есть. Пишемъ: «сама по себѣ. Хозяйка». А теперь важный вопросъ: дѣвица, замужемъ вдова или разведенная? Только не врать!

   — Вдова, вдова.

   — Да вдова-ли? Настоящая-ли вдова?

   — Настоящая, настоящая. Могу паспортъ показать. Достать?

   Хозяйка сдѣлала движеніе.

   — Вѣримъ,— перебилъ ее Финогенычъ.— Вѣроисповѣданія какого?

   — Церковнаго. Родители были по Косцовой вѣрѣ, но я…

   — Довольно. Православнаго. Записано. Читаете и пишете?

   — Читать-то малость могу, а ужъ писать-то…

   — Записано. Слѣпой на оба глаза или глухонѣмой? Отъ рожденія или нѣтъ? Впрочемъ, это къ вамъ не подходить. Чѣмъ существуете? Напишемъ: «живетъ отъ квартиры». Ну, все!

   Финогенычъ заткнулъ перо за ухо и потянулся.

  

V.

   Финогенычъ сдѣлалъ перерывъ, выпилъ водки и съ наслажденіемъ съѣлъ три кильки вмѣстѣ съ головами.

   — Каждый день готовъ я эту снѣдь ѣсть, и никакой мнѣ другой пищи не надо,— сказалъ онъ Пѣтунниковой, прикончивъ закусывать, и отеръ пальцы рукъ о голову.

   Передъ нимъ ужъ стояла жилица Пѣтунниковой — «барышня въ бумажкахъ», какъ ее звали сосѣдки по комнатѣ. На этотъ разъ папильотокъ у ней не было и на лбу виднѣлись завитки волосъ. На ней были черная юбка, красный канаусовый корсажъ и металлическій поясъ. Она жевала заварныя баранки и говорила:

   — Только пожалуйста поскорѣе меня переписывайте. Мнѣ въ Варьету ѣхать надо. И такъ ужъ изъ-за вашей переписи опоздала.

   Финогенычъ посмотрѣлъ на ея наведенный румянецъ и крашеныя брови и сказалъ:

   — Да вы дома ночевать сегодня не будете, такъ васъ и переписывать не надо.

   — Дома, дома. Гдѣ-же мнѣ ночевать! Ужъ какъ-бы ни замоталась, а къ утру-то все приду. Да и не къ утру. Раньше.

   — Ну, то-то. Ваше имя и фамилія? — спросилъ Финогенычъ.

   — Да зовусь-то я Елена, а по паспорту Домна Кузичкина — отвѣчала «барышня въ бумажкахъ».— Вѣдь надо какъ по паспорту?

   — Само собой. Домна Кузичкина… Записалъ.

   Пѣтунникова всплеснула руками и воскликнула:

   — Ну, вотъ поди-жъ ты! Съ лѣта дѣвка у меня живетъ, а я и не знала, что она Домна!

   «Барышня въ бумажкахъ» улыбнулась.

   — Оттого, что вы неграмотная, а паспортъ мой сколько разъ у васъ въ рукахъ былъ,— проговорила она.

   — Зачѣмъ-же ты имя мѣняешь, дура!

   — Ахъ, Боже мой! Да вѣдь я думаю, пріятнѣе Еленой быть, чѣмъ Домной. Ну, что такое: Домна!

   — Ну, довольно, довольно,— остановилъ ихъ Финогенычъ и, выводя на бумагѣ, прибавилъ: «полъ женскій».

   — До неужто-же можно сомнѣваться!— воскликнула «барышня въ бумажкахъ».

   — Такъ отъ начальства приказано писать. Сколько лѣтъ отъ роду?

   — Мнѣ-то? А вамъ сколько надо? Ну, двадцать два.

   — Охъ, не можетъ быть! Сколько въ паспортѣ сказнло?

   — Да тамъ наврано. Ну, пишите двадцать восемь.

   — Вѣдь сейчасъ провѣрка будетъ. Въ какомъ году родилась?

   — А я почемъ знаю.

   — Да въ паспортѣ-то сколько лѣтъ?

   — Въ паспортѣ тридцать два.

   — Ну, стало быть въ 1868 году родилась.

   — Пишите, мнѣ все равно, наплевать.

   — Гдѣ родилась?

   — Почемъ-же мнѣ знать! Я изъ питомокъ.

   — А, вотъ что. Ну, такъ и запишемъ: изъ питомокъ воспитательнаго дома. Съ какого года поселилась въ Петербургѣ?

   — А съ такого, съ какого привезли изъ деревни.

   — Напишемъ такъ: Не помнитъ.

   — Какъ хотите, такъ и пишите. Нешто это для меня! Что мнѣ такое? Если я что, то все это для Марѳы Алексѣвны.

   Финогеновъ писалъ и читалъ:

   — Квартирной хозяйкѣ приходится жилицей. Семейное состояніе: дѣвица, наверное ужъ дѣвица?— спросилъ онъ.

   — По паспорту, такъ дѣвица. Дѣвица, кронштадтская мѣщанка.

   — Записалъ. Православная. Родной языкъ — русскій.

   — Я и по-чухонски говорю, потому въ чухонщинѣ воспитывалась.

   — Писать и читать умѣешь?

   — Умѣю. Но пишу такъ, что никто не разберетъ — вотъ наше писаніе.

   — Записано. Еще одинъ вопросъ. Перечислите ваши занятія или другія средства къ жизни?

   — Это я-то? Портниха, портниха!

   — Ну, какая ты портниха!— вставила свое слово Пѣтунникова.

   — А вамъ какое дѣлѣ?— огрызнулась «барышня въ бумажкахъ».— Портниха. У портнихи училась. Я вотъ эту красную рубашку сама себѣ сшила.

   — Ну, все. Извольте идти на всѣ четыре стороны,— сказалъ Финогенычъ.

   — А вы извольте гривенникъ за перепись получить.

   Барышня положила на стонъ, деньги.

   — Да не надо ему, не надо. Я ужъ съ нимъ огуломъ за рубль согласилась,— заговорила Пѣтунникова.

   — Ну, вы получите гривенникъ. На кофей годится. Вѣдь плакались вчера, что перепись для васъ разореніе — такъ вотъ и получайте.

   «Барышня въ бумажкахъ» ушла. На ея мѣстѣ стоялъ черный, рослый жилецъ съ всклокоченной бородой и доѣдалъ астраханскую селедку, отрывая отъ нея пальцемъ куски.

   — Въ трактиръ сейчасъ иду,— сказалъ онъ.— Покончите со мной, перепишите. Зовутъ меня Веденей Шишовъ.

   — Веденей?— повторилъ Финогепычъ.— Такого имени нѣтъ. Развѣ Венедикта?

   — Сорокъ два года Веденеемъ. Такъ и въ паспортѣ.

   — Ну, если въ паспортѣ, то и разговаривать нечего. Это документъ. Веденей Шишовъ. Лѣта — сорокъ.

   — Правильно. Крестьянинъ Смоленской губерніи, того же уѣзда. Православный. Грамотенъ. Писать и читать умѣю. Учился въ сельской школѣ. Эво, какъ я листки-то знаю!— похвастался жилецъ.— По ремеслу слесарь. Получаю полтора рубля въ день.

   — Постой…— остановилъ его Финогенычъ.— Жената, вдовъ или холостъ?

   — Женатъ, женатъ.

   — Послушай, Веденей Иванычъ, зачѣмъ врать!— сказала ему хозяйка.— Вѣдь Матрена тебѣ не жена.

   — Да я нешто про Матрену? — Такихъ женъ у меня въ Питерѣ много. А я про настоящую жену въ Смоленской губерніи, въ деревнѣ. Тамъ, у меня есть настоящая законница.

   — Нѣтъ, я къ тому, что вѣдь и Матрена всѣмъ говоритъ, что она твоя жена.

   — А мнѣ у ней языкъ-то вырвать, что-ли! Она говоритъ, а ты не вѣрь. Она вонъ говорить, что у ней есть дядя полковникъ. Такъ всему и вѣрить? Ну, я пойду.

   — Можешь идти.

   — Марѳа Алексѣвна, а мнѣ поднесенія за мой сказъ не будетъ?— спросилъ слесарь.

   — Это еще что выдумалъ! Съ какой стати? — испуганно проговорила Пѣтунникова и отмахнулась.

   — Перепись. Съ переписью тебя поздравить, хозяйка.

   — Проходи, проходи.

   Слесарь, уходя изъ кухни, замахнулся на хозяйку остовомъ селедки.

   — У! Скупая вѣдьма! Кому ты добро-то копишь! Эво, какой сундукъ стоить.

   — Проходи, проходи.

   Перепись продолжалась.