Bibra > Произведения > Все > Наше дачное прозябание

Наше дачное прозябание

Автор: Лейкин Николай Александрович

Скачать

Н. А. ЛЕЙКИНЪ

НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ

РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879

  

НАШЕ ДАЧНОЕ ПРОЗЯБАНІЕ.

  

I. Лѣсной.

   Лѣсной. Часъ пятый дня. Приникла къ землѣ пыль на Старо-Парголовской дорогѣ, этомъ злачномъ и прохладномъ мѣстѣ, гдѣ преимущественно прозябаетъ купечество, умолкли докучливые голоса разнощиковъ, предлагавшіе на разные тоны и «щетки половыя», и «рыбу живу», и «свѣжи яйца»; музыкальныя горла бабъ-селедочницъ, осипшія за день, сдѣлали паузу и давно уже промываются чаемъ въ трактирѣ, что противъ часовни. Спятъ дачницы въ дачахъ, спятъ цѣпные псы на дворахъ, около своихъ будокъ, прикурнули городовые въ тѣнистыхъ мѣстахъ на скамейкахъ и бревнушкахъ. Улица какъ бы вымерла,— и только кой-гдѣ попадаются зѣвающія няньки съ ребятами на рукахъ и въ колясочкахъ. Одурь какая-то царитъ въ воздухѣ, апатія, лѣнь. Съ Муринскаго проспекта доносится звонокъ вагона конно-желѣзной дороги, подвозящаго изъ города дачниковъ, покончившихъ съ своими занятіями и торопившихся къ обѣду. Вотъ на аллеяхъ показались и они, эти труженики семей, голодные, измученные, обозленные, навьюченные разными закупками въ пакетахъ, тюрюкахъ и кардонкахъ. Одинъ изъ нихъ остановился около калитки палисадника красивой дачи съ балкономъ, убраннымъ полосатымъ тикомъ, и стучится.

   — Марья Ивановна! жена! нянька! Мавра! Или кто тамъ? Федоръ! Отворите!— кричитъ онъ.

   Отвѣта никакого. Стукъ и окликъ повторяются, но тщетно.

   — Ахъ ты, Боже мой! И зачѣмъ только они запираютъ эту калитку? Марья Ивановна! Маша! Да, что вы. оглохли? Нѣтъ, видно спятъ… Машенька!.. Мавра! Нѣтъ, не достучаться… Развѣ черезъ дворъ, въ ворота?.. Впрочемъ, я самъ приказалъ дворнику ихъ запирать и даже замокъ шведскій купилъ. Пойду позвонюсь! Тамъ дворникъ, и колокольчикъ прямо къ нему проведенъ.

   Дачникъ направляется къ воротамъ и изъ всей силы дергаетъ за звонокъ, но на дворѣ никого, даже и собака не лаетъ.

   — Вы, баринъ, насчетъ колокольчика-то оставьте, оборванъ онъ. Даве почтальонъ звонился, такъ оборвалъ, замѣчаетъ остановившійся около него мальчикъ изъ мелочной лавочки. Такъ и не достучался, плюнулъ и ушелъ. А вы вотъ что, вы черезъ заборъ полѣзайте. Я хлѣбъ кухаркѣ носилъ изъ лавки, такъ тоже такимъ манеромъ.

   Дачникъ въ раздумьѣ.

   — Неловко, мой милый. Я самъ хозяинъ. Ну, что за видъ… точно воръ. Ахъ ты, Господи! Вотъ наказаніе-то! Днемъ въ свой собственный домъ попасть не можешь!— восклицаетъ онъ и снова подходитъ къ калиткѣ палисада.

   — Марья Ивановна! Маша! Мавра! Да что вы, сдохли, что-ли? Создатель! И голосу даже не подаютъ. Ну, что тутъ дѣлать? Нужно, дѣйствительно, черезъ заборъ… Только ужъ ежели лѣзть, то тутъ около калитки. Дѣлать нечего, попробую, говоритъ дачникъ и заноситъ ногу, но планки палисада трещатъ подъ его тяжеловѣснымъ тѣломъ, тучность не позволяетъ перегнуться, заостренныя жерди задѣваютъ за платье.

   — Давайте, сударь, я васъ пропихну, предлагаетъ мальчикъ. Ежели и свалитесь, то тамъ мягко: трава, кусты, песокъ.

   — Нѣтъ, ужъ лучше вотъ что, милый: я тебѣ дамъ на чай гривенничекъ, а ты перелѣзь черезъ заборъ, да и побуди ихъ окаянныхъ: «Дескать, хозяинъ изъ города пріѣхалъ».

   Мальчишка чешетъ затылокъ.

   — Отчего бы, сударь, не перелѣзть, да тамъ собака на блокѣ. Даве дворникъ какъ увидалъ, что я черезъ заборъ махалъ, сейчасъ и спустилъ ее. Песъ злющій. Мы его второй годъ знаемъ. Мясникъ ходитъ, такъ только кускомъ говядины и спасается.

   — Ну, что жъ мнѣ теперь дѣлать?— задаетъ себѣ вопросъ дачникъ.

   — А вы вотъ что: вы возьмите камень, да и хватите въ стекло — сейчасъ услышатъ. Послѣ вставить можно. Стекольщики тутъ недалеко въ Кушелевкѣ живутъ.

   Дачникъ поднимаетъ камень и хочетъ начать бомбардировку, но предварительно рѣшается еще разъ прибѣгнуть къ крику и стуку.

   — Маша! Марья Ивановна! Мавра! Черти полосатые!— снова раздается его голосъ, съ акомпаниментомъ камня о калитку.

   На балконѣ показывается рыхлая женщина въ распашномъ капотѣ, и зѣвая во весь ротъ, смотритъ по направленію къ калиткѣ, сдѣлавъ изъ ладони надъ глазами зонтикъ.

   — Кто это тамъ? нищіе? Мелкихъ нѣтъ, Богъ подастъ, тянетъ она. Да, наконецъ, какое такое вы имѣете право въ чужія строенія стучаться?

   — Маша! Марья Ивановна! Опомнись, отвори скорѣе, это я! Вишь, до чего доспалась. Протри зеньки-то.

   — Ахъ, это ты, Михайло Прохорычъ! А я, тебя дожидаясь, сѣла на балконъ читать «Огненную женщину», да на диванѣ-то мягко таково, такъ и вздремнула.

   — Отворяй скорѣе. Смучился даже съ этими поносками.

   — А вотъ я сейчасъ Мавру пошлю. Мавра! Мавра! Ну, и изъ головы вонъ, что я ее въ аптеку послала разбойничьяго уксусу для комаровъ купить, а то они совсѣмъ спать не даютъ. Искусали всю… Батюшки, да вѣдь ключъ-то у нея. Я ей сама отдала. Ты, Михайло Прохорычъ, ступай къ воротамъ, а я пошлю кухарку къ дворнику, чтобъ онъ тебѣ ихъ отворилъ.

   Хозяинъ, теряя терпѣніе, подходитъ къ воротамъ и ждетъ. На дворѣ показалась кухарка. Она бѣжитъ, въ дворницкую и дубаситъ кулакомъ въ дверь. Выходитъ баба и разводитъ руками. Слышна, перебранка. Кухарка плюетъ.

   — Да скоро ли же отворите то?— кричитъ хозяинъ.

   — Чѣмъ отворить то?— откликается кухарка. Дворникъ, мерзавецъ, ушелъ въ кабакъ и ключъ съ собой унесъ. Когда онъ вернется, кто его вѣдаетъ. Тамъ у нихъ теперь въ кабакѣ все равно, что благородное собраніе устроено: по цѣлымъ часамъ сидятъ, да въ орлянку играютъ. А вы вотъ что, сударь, вы пожалуйте съ другой улицы, тамъ у насъ на задахъ самодѣльная калитка устроена; кучеръ да Мавра заборъ разобрали, такъ что двѣ доски вынуть и пролѣзать могутъ. Пожалуйте!

   Хозяинъ взбѣшенъ.

   — Да прими ты отъ меня хоть поноски-то! Всѣ руки оттянуло,— вопитъ онъ и перекидываетъ черезъ заборъ покупки. О, дьяволы, дьяволы! Указывай, куда идти, гдѣ у васъ калитка. Да поворачивайся-же!

   — А вотъ сейчасъ, только попрошу дворничиху, чтобъ она собаку прибрала. Я то ее кормлю, такъ она ко мнѣ привыкла, а васъ какъ бы не покусала.

   Черезъ четверть часа, хозяинъ входитъ въ свой домъ.

   — Словно въ крѣпости живете, говоритъ онъ женѣ, цѣлуясь съ ней. И отъ кого вы это только запираетесь?

   — Какъ отъ кого? Мало-ли тутъ всякаго народу днемъ шляется. Ночью-то намъ не страшно съ мужьями. Одни вонъ цыганскіе славяне изъ турецкаго разоренія одолѣли до смерти. У Коницыныхъ вчера самоваръ утащили, какъ былъ съ угольями и кипяткомъ, такъ и утащили. Дворникъ поймалъ ихъ, а они ругаются: «Ты, говорятъ, не русъ, а собака, коли ежели этого самовара намъ не отдашь, намъ самоваръ на пушки нуженъ, чтобъ противъ турокъ сраженіе имѣть». Дворникъ устыдился и отпустилъ ихъ. Обѣдать-то, Михайло Прохорычъ, будешь?

   — Еще-бы не обѣдать! Мужъ голоденъ, какъ собака, а она спрашиваетъ! Вели подавать.

   Подаютъ на столъ супъ. Жена и мужъ садятся. Мужъ пьетъ водку.

   — И что это здѣсь за водка, словно водой разбавлена,— говоритъ онъ. Мнѣ Чижиковъ вчера разсказывалъ, что у военныхъ людей вышла новая мода эту самую водку торпедной начинкой настаивать, глицериномъ то есть. Такая, говоритъ, крѣпость, что страсть! Хорошо бы вотъ съ антиллеристомъ какимъ-нибудь познакомиться, да попросить у него полфунтика глицерину-то.

   — Ну, вотъ! Нужно очень у чужихъ людей побираться, коли можно этого самаго глицерину, сколько хочешь, въ аптекѣ достать. Ужо пошли Мавру. Да какъ посылать будешь, такъ скажи, пусть она мнѣ какого ни на есть снадобья для сна купить, а то цѣлый день спишь и бѣлаго свѣту не видишь. Оно-бы и ничего, да сны страшные. Какъ заведу глаза, такъ и вижу что будто бы я мониторъ, и подъ меня торпеду подводятъ. Опять же отъ сна и не ѣшь ничего. Вотъ глазами-то бы и съѣла что нибудь, а утробой не могу.

   — Оттого и не можешь, что, поди, зобъ-то свой раза три уже сегодня разными разностями набила.

   — Позавидовалъ ужъ! Анъ вовсе и не набивала! Щецъ, дѣйствительно, за завтракомъ вчерашнихъ похлебала, пирожка позоблила маленько, кашки манной, ну — а потомъ чай стали пить, такъ саечку съ вареньемъ съѣла. Хорошія у насъ такія сайки здѣсь на Муринскомъ. Да вотъ сейчасъ на балконѣ, передъ тѣмъ какъ заснуть, баранокъ вязочку сгрызла. Ахъ, какъ вы это попрекать любите! Небось, я вамъ ничего не говорю, когда у васъ этотъ самый апетитъ отъ пьянства пропадаетъ. Помнишь, когда, во время славянскаго сочувствія, вы этотъ самый народъ въ доброволію провожали, такъ ты двѣ недѣли ничего не ѣлъ и только однимъ пьянствомъ питался.

   — Такъ вѣдь то славянское сочувствіе. Всѣ свою повинность несли. Опять же съ нами черногорецъ одинъ путался, такъ должны-же были мы его, какъ слѣдуетъ… Вѣдь, братъ славянинъ.

   — Ну, ужъ ты мнѣ зубы-то не заговаривай насчетъ братьевъ! Пріѣдетъ турокъ плѣнный,— ты и съ нимъ будешь пить.

   — Съ плѣннымъ туркомъ изъ человѣколюбія, потому завсегда нужно показать, что мы не варвары. Однако, довольно! Отъ этихъ глупыхъ преніевъ у меня только апетитъ пропадаетъ.

   — Ну, а потомъ-то зачѣмъ пили, когда эта самая доброволія назадъ вернулась?— продолжаетъ жена.

   — Тоже изъ сочувствія. Слушали ихъ звѣрскіе разсказы про турокъ, ихъ подчивали, и сами чокались.

   — Мы тоже-бы могли это самое винное сочувствіе дѣлать, однако, не дѣлали. У насъ вонъ и по сейчасъ по Лѣсному болгарокъ прудъ пруди. Ходятъ по дачамъ и насчетъ турецкаго насилія, которое съ ними было сопряжено, разсказываютъ. Тоже есть что послушать; а поговоришь съ ними черезъ запертую калитку, распросишь, какъ дѣло было, молодые или старые эти турки, подашь копѣечку, да и довольно. Тутъ даже иго турецкое по дачамъ носили, однако, мы не шли-же на него смотрѣть, коли это къ намъ не прикасается. Просила я одну болгарку развернуть тряпку и сквозь заборъ его показать, та не хотѣла, ну, и не надо.

   — Вы, Марья Ивановна, въ себѣ и замѣчанія не содержите, что вы заврались. Кабы вы въ вашемъ просвѣщеніи имѣли поболѣе образованія, то взамѣсто того, чтобы читать Огненныхъ Женщинъ, скорѣй-бы въ газеты заглядывали и тогда знали-бы, что иго это самое въ тряпкахъ носить нельзя, потому что его на четырехъ лошадяхъ возятъ, такъ какъ оно изъ желѣза сдѣлано, и въ немъ триста пудовъ.

   — Ну вотъ! Фелицата Герасимовна еще вчера себѣ за двугривенный кусокъ у болгарки купила. Говорятъ, оно отъ зубовъ помогаетъ.

   — Въ невѣжествѣ, конечно, всякая медицина въ ходъ идетъ, но образованный человѣкъ долженъ только лекарствами лечиться. Да и надула твою Фелицату Герасимовну эта болгарка и вмѣсто ига кусокъ какой-нибудь дряни продала.

   — И вовсе даже не дрянь, а съ благоуханіемъ. Мавра видѣла: какъ бы смола, говоритъ, или сапожный варъ.

   — А я тебѣ говорю, что этого быть не можетъ. По газетамъ, иго это теперь въ Москвѣ вмѣстѣ съ плѣнными турками находится, такъ какъ телеграмма пришла. Если-бы не измѣна у турокъ, его бы и не отбили. Московское купечество не тебѣ чета, просило себѣ махонькій кусочекъ отъ него отшибить, да и ему не дали. Казаки охраняютъ. За симъ довольно и молчи! Киселя я не хочу и лягу спать, а къ девяти часамъ поставь самоваръ. Гдѣ газета?

   — Какъ-же, Михайло Прохорычъ, ты обѣщался послѣ обѣда въ Беклешовъ садъ гулять идти?

   — А вотъ спервоначалу посплю, потомъ попью чайку, и тогда можно.

   — Ну, ужъ, знаю я это гулянье! Разоспишься, такъ тебя тогда хоть полѣномъ по брюху бей, ты и то не встанешь. А еще хотѣлъ соловья слушать!

   — И соловья, и кукушку послушаемъ. На все будетъ время. А теперь дай мнѣ газету. Нынче, кто хочетъ содержать себя въ современности, даже обязанъ про всѣ извѣстія знать. Сойдутся двое, и первый разговоръ — телеграммы. Давеча, вонъ, въ трактирѣ толковали, что взамѣсто папы теперь римская курія сидитъ, и это будто у нея ребенокъ есть отъ папы, котораго она на престолъ прочитъ.

   — Очень тебѣ нужно знать! Для тебя что папа, что курія — одинъ интересъ.

   — Совсѣмъ даже напротивъ того, такъ какъ черезъ это шелкъ вздорожать можетъ. За симъ извольте пришить вашъ языкъ и молчать.

   Супругъ удаляется и ложится на диванъ. Слышенъ шелестъ газеты. Супруга, оставшись одна, начинаетъ всхлипывать.

   — Маша! Марья Иванова! поди сюда!— раздается черезъ нѣсколько времени голосъ супруга.

   — Оставьте меня, пожалуйста, лежите тамъ съ вашей куріей на диванѣ, коли вы ее на жену променять хотите.

   — Ну, поди же, дура! Я тебѣ телеграммы почитаю. Вонъ во Франціи правая сторона потерпѣла пораженіе отъ лѣвой. Полно сердиться, не будь лѣвой стороной.

   — Плевать я хотѣла на вашу лѣвую и правую сторону!

   — Да брось! Разскажи-ка мнѣ, что тебѣ болгарка про турецкое насиліе разсказывала…

   — Ахъ, оставьте пожалуйста! Пусть лучите я слезами истеку, а ужъ властвовать надъ собой не позволю. Я не болгарка.

   — Ну, иди, моя рыхленькая, иди, моя полненькая, иди миромъ. Не верблюда-же мнѣ за тобой посылать.

   Жена улыбается сквозь слезы и направляется къ мужу. Пауза.

   — И соловья послушаемъ?— слышится ея вопросъ.

   — И соловья. Соловьи только вѣдь, по ночамъ и поютъ.

   — И кукушку?

   — Не токма что кукушку, а даже дятла, если хочешь.

   — Въ такомъ разѣ, помиримся.

   Миръ возстановляется поцѣлуемъ.

  

II. Черная Рѣчка.

   Утро. Десять часовъ. На Черной рѣчкѣ все обстоитъ благополучно. Мутныя воды ея издаютъ запахъ, не имѣющій ничего общаго съ одеколономъ. Скрипятъ блоки парома, перевозящаго чиновниковъ съ портфелями, купцовъ, спѣшащихъ пробраться, по тѣнистымъ дорожкамъ Строгонова сада, до вагоновъ конно-желѣзной дороги. На балконахъ дачъ виднѣются остывшіе самовары. Мужская половина дачниковъ отправилась въ городъ, остались только женщины. Вотъ извѣстная всѣмъ подполковница Ія Патрикевна, сидѣла, сидѣла, за кофейникомъ, зѣвала, зѣвала во весь ротъ, и, наконецъ, встала, направившись въ комнаты.

   — Одры вы несчастные! Да встанете-ли вы наконецъ? кричитъ она все еще спящимъ дочерямъ. Вотъ наградилъ Богъ дочьками! «Наймите, говорятъ, маменька, намъ дачу, такъ мы живо себѣ жениховъ найдемъ, потому на легкомъ воздухѣ мужчины чувствительнѣе!» Ну, вотъ, теперь и ищутъ до двѣнадцатаго часа, уткнувъ свои носы въ подушки! Ахъ вы, клячи. Жаль, что Щапинъ обанкрутился, а то-бы ужъ продала ему васъ для дилижансовъ! Важная-бы тройка вышла изъ васъ моихъ единоутробныхъ. Да, что вы, оглохли, что-ли?

   — Гдѣ оглохнуть! Слышимъ, что маменькой запахло! откликается сонный голосъ. Вы лобъ-то до ругани перекрестилили? Вѣдь вамъ брань эта самая все равно, что бутербродъ къ чаю.

   — Огрызайся, огрызайся! Чѣмъ-бы съ добрымъ утромъ поздравить, а она, на, поди! Нѣтъ — чтобы мать пожалѣть, что она цѣлый часъ для своихъ дочекъ за самоваромъ дежуритъ.

   — Вы, я думаю, во время дежурства-то этого, чашекъ семь въ себя кофею влили! Нечего было дежурить! Мы и второй самоваръ поставимъ, да кофейныхъ переварокъ напьемся.

   Въ комнатѣ слышно громыханье юбокъ, шлепанье туфлей. Черезъ десять минутъ, три дочки выходятъ на балконъ. Начинается опять перебранка.

   — Выплыли! Слава тебѣ, Господи! Не выставляйте хоть рожъ-то вашихъ полосатыхъ на улицу. Воронъ вами пугать на огородѣ, а не жениховъ приманивать? Ну, садитесь затылками къ тротуарамъ-то. Петръ Иванычъ еще не проходилъ. Лизавета, тебѣ говорятъ?

   — Петръ Иванычъ не за мной ухаживаетъ, а за Леной, откликается младшая дочь. Вы вѣдь сами знаете, что ко мнѣ конюшенный офицеръ неравнодушенъ. Лена, надѣнь въ самомъ дѣлѣ шиніонъ, не хорошо: хоть и затылкомъ сидишь, а все проплѣшина видна и, вмѣсто косы, крысиный хвостъ.

   — Петръ Иванычъ съ благородными чувствами, и на мнѣ, а не на шиніонѣ женится. Къ тому-же онъ близорукъ, и даже еще третьяго дня, въ Строгоновомъ саду одного дьякона за меня, по ошибкѣ, принялъ. Черезъ это самое даже исторія вышла, такъ что онъ боится въ газету попасть.

   Начинается разливаніе кофею.

   — Что-жъ вы материнскимъ-то великодушіемъ хвастались? Отъ кофею одна гуща осталась.

   — Да вы и этого-то не стоите! На живодерню васъ, такъ и тамъ никто за васъ гроша не дастъ. Лошадь, такъ у той хоть кожа, а у васъ что? Ну, что Петръ Иванычъ?

   — Да ничего. Вчера гуляли по саду. Вздыхалъ онъ, говоритъ, что ему холостая жизнь надоѣла. Погодите, будетъ мой. Нельзя-же вдругъ… А то упорно поведешь атаку, онъ и испугается.

   — Письмо любовное ему писала?

   — Я вамъ говорю, что письмомъ все дѣло испортить сразу можно. Нужно исподволь. Помните, въ четвертомъ году, флотскаго офицера: какъ получилъ письмо, сейчасъ впалъ въ сомнѣніе и исчезъ.

   — Такъ что-же это ты съ Петромъ Иванычемъ до втораго часа ночи въ Строгоновомъ саду дѣлала?

   — Гуляли, потомъ сѣли на скамейку; началась легкая перестрѣлка глазами. Ну, я взяла у него изъ рукъ палку, и будто невзначай, начертила на пескѣ его и свой вензель подъ одной короной: «Е. и П.».

   — Ну, а онъ что?

   — Онъ тоже вынулъ изъ кармана перочинный ножикъ и сталъ вырѣзать на скамейкѣ буквы, но вмѣсто «Е», у него вышло какое-то «С».

   — Морочитъ онъ тебя, дуру, а ты вѣришь, вставляетъ слово средняя сестра. Нарочно! Вѣдь, онъ за Серафимой Семеновной ухаживаетъ, вотъ за этой брюнеткой, что все на лыжахъ по рѣчкѣ ѣздитъ, да только тамъ ему карету подали.

   — Пожалуйста, не обмишуртесь сами! Будто я не видала, что онъ букву «Е» выводилъ, а, по ошибкѣ, «С» вышелъ. Вы на себя-то оглянитесь. Вы вотъ полагаете, что Генадій Васильевичъ для васъ мимо нашихъ оконъ ходитъ, а онъ это для горничной Дашки дѣлаетъ, что у протопопа живетъ.

   — Заспорили! перебиваетъ ихъ мать. Погодите, всѣхъ по порядку допрошу. Ну, Еленка, смотри! Ежели ты у меня нынѣшнимъ лѣтомъ за какого нибудь лѣшаго замужъ не выскочишь,— собственноручно тебя отравлю. Возьму и подсыплю тебѣ буры въ кофей.

   — Васъ-же въ Сибирь и сошлютъ, а я права останусь. Нельзя-же, маменька, сразу, тяпъ-ляпъ, да и клѣтка.

   — А я, небось, сразу свои послѣдніе золотые часишки къ жиду въ залогъ снесла, да за дачу задатокъ отдала; сразу пенсіонную книжку вамъ одрамъ на платья лѣтнія у ростовщика завязила? Ты мнѣ зубы-то не заговаривай, а ты только, такъ или иначе, вызови Петра Иваныча на любовную переписку, добудешь отъ него цѣдулку съ признаніемъ,— значитъ, онъ нашъ: пожалуйте, молъ, честью подъ вѣнецъ, а нѣтъ, мы къ мировому, потому невинную благороднаго званія дѣвушку конфузить нельзя, кругомъ огласка… Ну, а ты, Лизавета, насколько съ своимъ конюшеннымъ подвинулась?

   — Да онъ, маменька, какой-то неповоротливый. Я его въ темную аллею завлекаю, а онъ говоритъ, что лягушекъ боится, отвѣчаетъ средняя дочь.

   — Нечего сказать, хорошъ воинъ, который лягушекъ боится! язвитъ старшая. Офицеры на Дунаѣ напротивъ мониторовъ идутъ, а онъ отъ лягушки бѣжитъ.

   — Оставьте пожалуйста! Конюшенные офицеры вовсе даже не для войны. Они лошадей артикулу обучаютъ.

   — Оставьте, пожалуйста ваши споры!— снова обрываетъ мать. Мужъ, который лягушекъ боится, еще прочнѣе. Плохо дѣло, кто ничего не боится, того ужъ въ руки не возьмешь. Ну, что-же дальше-то было? Ты его влекла въ аллею темную, и онъ не пошелъ. Потомъ-то что?

   — Потомъ, купилъ мнѣ на горкѣ въ ресторанѣ палку шоколаду, а самъ выпилъ двѣ бутылки пива, потомъ сѣли мы на скамейку, и я начала вздыхать.

   — А онъ что? Сдѣлался-ли онъ хоть съ пива-то чувствительнѣе?

   — Нѣтъ, маменька, его надо оставить и за другаго приняться. Я уже намѣтила тутъ одного чиновника въ бѣлой соломенной шляпѣ. Съ пива офицеръ этотъ сдѣлался дѣйствительно какъ будто чувствительнѣе, но сейчасъ заговорилъ о лошадинномъ бракѣ, да о лошадяхъ.

   — Ну, Лизка, ужъ ежели ты такого вахлака опутать не съумѣешь, то такъ вѣкъ тебѣ въ дѣвкахъ и сидѣть. Была выдрой, выдрой и останется! Да будь я на твоемъ мѣстѣ, я не только-бы его, а и всѣхъ бракованныхъ лошадей этихъ въ двѣ недѣли къ рукамъ прибрала. Пиши ему сейчасъ любовное письмо, возьми у Нади листокъ розовой бумаги съ голубкомъ и пиши! Я сама диктовать буду.

   — Я вамъ, говорю, что его любовными чувствами не проберешь. Тутъ что-нибудь другое надо. Онъ все о ботвиньѣ съ лососиной поминалъ. Вотъ, ежели-бы его обѣдать на ботвинью позвать…

   — Изъ какихъ доходовъ, матушка? Лососина полтина фунтъ. Не ложки-же мнѣ серебряныя закладывать. Да, наконецъ, чѣмъ онъ тогда хлѣбать будетъ? Вѣдь деревянную ему не подашь.

   — Ахъ, маменька, гдѣ нужно рѣшительность, тамъ можно и шаль по боку. Кромѣ того, у насъ шубки есть.

   — Свой салопъ я давно заложила; за вашу-же молеѣдину никто и на лососину не дастъ.

   — Ужъ не на насъ-ли, скажете, и шуба-то пошла?— дразнитъ младшая дочь. Мы тоже знаемъ, что, заложивъ ее, вы всѣ деньги въ два вечера, въ Благородкѣ въ мушку проиграли.

   Подполковница всплескиваетъ руками.

   — Ахъ, идолка ты, идолка! Еще туда-же, мать попрекать вздумала!— кричитъ она.— Кому я проиграла? кому? Развѣ не тому самому армянину, который съ тобой танцуя, весь тебѣ хвостъ у платья сапожищами оборвалъ и всю талію руками захваталъ и изцарапалъ. Вѣдь думала, что прокъ выдетъ. Сама-же ты мнѣ разсказывала, что онъ тебѣ въ кадрили на ухо шепталъ, что онъ блондинокъ лучше любитъ чѣмъ брюнетокъ и что ежели женится, то непремѣнно на благородной русской дѣвушкѣ. А бирюзовое кольцо, что онъ тебѣ подарилъ, такъ ужъ ничего и не значитъ?

   — Такъ вѣдь вы его на другой-же день у меня и отняли. Оно въ дѣло пошло. Мы имъ для Лизы телеграфиста обѣдами прикармливали. Насчетъ меня, маменька, вы не безпокойтесь. У меня всякіе залоги любви отъ одного кавалера есть: и письма любовныя, и сувениры изъ волосъ, и даже медаліонъ, а отъ кого — это секретъ. Одно скажу: ожидайте на-дняхъ моего похищенія, потому я объявила, что меня такъ, по благородству моего папаши и по смольному воспитанію, не выдадутъ. Я своему жениху такіе турусы подпустила, что онъ сомлѣлъ даже. Одинъ день сказала, что за мной тридцать внутреннихъ билетовъ въ приданое, другой день — что деревня въ Новгородской губерніи.

   — Охъ, дай-то Господи! Твоими-бы устами да медъ пить! заключаетъ мать.

   Въ комнатахъ, между тѣмъ, слышенъ говоръ. Мужской говоръ перемѣшивается съ женскимъ.

   — Марья, что тамъ? вопрошаетъ подполковница.

   — Сударыня, васъ дворникъ спрашиваетъ, отвѣчаетъ кухарка.

   — Скажи ему, что меня нельзя сегодня видѣть.

   — Какъ-же это такъ нельзя видѣть, коли я вижу, баситъ дворникъ.— Хозяинъ за деньгами прислалъ. Пожалуйте, за дачу. За двѣнадцать рублей задатка два мѣсяца жить нельзя! Вѣдь васъ въ апрѣлѣ еще къ намъ принесло. Снѣгъ подтаивать только началъ.

   — Ты, милый, во-первыхъ, не груби! А, во-вторыхъ, не лѣзь на балконъ. Ты мужикъ, и твое мѣсто на подъѣздѣ. Деньги ты получишь завтра. А насчетъ грубостей твоихъ — съ тобой генералъ поговоритъ. Къ намъ сегодня генералъ обѣдать пріѣдетъ.

   — Ты деньги отдай! Намъ генералы-то не больно страшны. У насъ и съемщикъ на вашу дачу есть. Если сегодня честью не отдашь, завтра-же къ мировому, и съ полиціей тебя по шеямъ.

   — Вонъ, мерзавецъ!

   — Поругайся, поругайся еще! А еще подполковница! Эхъ, а еще господа! говоритъ дворникъ и уходитъ.

   Пауза.

   — Ну. что вы на это скажете? разводитъ мать руками — Выдры! клячи! идолы! Ну, ведите меня самою на живодерню! Авось хоть за меня кто ни-на-есть что-нибудь дастъ.

   Дочери плачутъ.

  

III. Новая Деревня.

   Утро. Десятый часъ. Новая Деревня. На всевозможные лады зазываютъ разнощики, выкрикивая названія товаровъ. Гудятъ басы угольщиковъ, стонутъ тенора рыбаковъ, поютъ контръ-альты мальчишекъ-курятниковъ, съ огурцами и раками и покрываются звонкими дискантами бабъ-селедочницъ. Въ портерныхъ уже пьютъ, не взирая на ранній еще часъ; въ билліардныхъ щелкаютъ шары. Въ одной изъ дачъ на Первой линіи выходитъ на балконъ дачникъ въ халатѣ, озирается кругомъ и видитъ лежащій на дорожкѣ сапогъ со шпорой. Дачникъ недоумѣваетъ, спускается съ балкона, пихаетъ его ногой слегка и наконецъ поднимаетъ.

   — Надя! Надежда Семеновна! кричитъ онъ. Откуда у насъ взялся въ саду этотъ сапогъ?

   — Неужто въ саду? Ахъ, мерзкая! Да это, видно, наша Балетка затащила, отвѣчаетъ изъ комнаты сидящая за самоваромъ жена. Впрочемъ, ты самъ виноватъ, Николай Анисимовичъ. Начнешь раздѣваться и разбрасываешь, куда ни попало, свои доспѣхи. Вчера искалъ свой чулокъ, ругался, ругался, а онъ преспокойнымъ манеромъ виситъ себѣ на лампѣ.

   — Ты мнѣ зубы-то не заговаривай, а отвѣчай, чей это сапогъ? уже повышаетъ тонъ мужъ.

   — Какъ чей! Само собой, твой.

   — Пожалуйста не смѣши. Ты очень хорошо знаешь, что чиновникамъ духовнаго вѣдомства сапоговъ со шпорами не полагается, значитъ, этотъ сапогъ никакъ не можетъ быть моимъ.

   — Со шпорой? Не можетъ быть!

   — Извольте полюбопытствовать. Даже можете понюхать, ежели желаете.

   Мужъ вноситъ въ комнату сапогъ и ставитъ его на столъ рядомъ съ чашкою чаю. Жена выпучиваетъ въ недоумѣніи глаза.

   — Ей-Богу, не знаю, чей это сапогъ и откуда онъ взялся, бормочетъ она. Да, можетъ, ты пошутить вздумалъ и прикрѣпилъ къ нему шпору, дѣлаетъ она догадку.

   — Мнѣ, сударыня, шутить некогда. Мнѣ впору только зарабатывать деньги и исполнять прихоти супруги, заводящей разные шуры муры съ господами военными. Я васъ въ послѣдній разъ спрашиваю: чей это сапогъ?

   — Ахъ, Боже мой! Да не знаетъ-ли наша кухарка? Къ ней разные солдаты со всѣхъ сторонъ лѣзутъ. Настасья! поди сюда! Чей это сапогъ со шпорой у насъ въ саду баринъ нашелъ? Ну, отвѣчай! не запирайся, а то черезъ тебя только непріятности. Мало-ли къ тебѣ разныхъ кумовьевъ ходитъ.

   — Не знаю, сударыня. А что до кумовьевъ, то ко мнѣ только дяденька пожарный и ходитъ, такъ они безъ шпоръ. И я вамъ вотъ что скажу — этотъ сапогъ офицерскій.

   — Извольте видѣть, простая женщина и та вамъ носъ утираетъ, язвительно замѣчаетъ мужъ женѣ. Ну, пошла вонъ!— кричитъ онъ кухаркѣ и всплескиваетъ руками. Ахъ, Боже мой! Боже мой! И послѣ этого вы смѣете роптать, зачѣмъ я васъ перевезъ въ Новую Деревню на дачу, гдѣ вы иногда невзначай увидите двухъ-трехъ дѣвицъ легкаго поведенія, курящихъ папиросы! Вы сами, сударыня, такая! О, теперь я очень хорошо понимаю, что значатъ всѣ эти стуки къ намъ по ночамъ разной пьяной компаніи, которая спрашиваетъ то Надьку, то какую-то Надежду Карловну! Сначала я думалъ, что къ намъ лѣзутъ по ошибкѣ, но теперь мнѣ все ясно.

   — Да какъ ты смѣешь!— кричитъ она и сжимаетъ кулаки.

   — Довольно! не горячитесь,— останавливаетъ ее мужъ. Прелестно! Дальше идти нельзя. Изъ надворной совѣтницы въ штабсъ-офицерскихъ чинахъ Надежды Семеновны вдругъ превратиться въ Надежду Карловну и даже хуже — въ какую-то Надьку!

   — О, это уже изъ рукъ вонъ! Такъ я себя оскорблять не позволю! Ахъ, ты мерзавецъ! Такъ на же!.. и сапогъ летитъ въ надворнаго совѣтника, но жена не довольствуется этимъ и хватаетъ со стола полоскательную чашку съ помоями, чтобы выплеснуть ему въ лицо.

   Мужъ выбѣгаетъ на балконъ; она за нимъ.

   — Послушай, не выводи меня изъ терпѣнія! иначе самъ забуду, что передо мной женщина! кричитъ онъ, въ свою очередь, и вырываетъ изъ земли колъ. Только смѣй! только смѣй плеснуть!

   — Ахъ ты безстыдникъ! безстыдникъ! Рукъ-то марать о тебя не стоитъ. Самъ-то ты черенъ, какъ голенище вотъ этого сапога, что ты нашелъ, оттого ты черно и про другихъ думаешь. Вѣдь, съ тобой вмѣстѣ по Первой линіи прогуляться вечеромъ нельзя. Бабенки эти подлыя такъ и лѣзутъ къ тебѣ: то папироску закурить, то спичку требуютъ. Срамъ! Вчера вдругъ одна называетъ тебя по имени и проситъ рубль на память.

   — Важная вещь. Стоитъ придавать этому значеніе! Хмѣльная женщина услыхала, что ты меня называешь по имени, я повторяетъ за тобой то-же самое. Наконецъ, я не дошелъ еще до той наглости, чтобы у меня мужчины свои сапоги со шпорами оставляли! Тьфу! какая мерзость!

   Жена взбѣшена.

   — Ты опять! Еще одно слово, и эта чашка вмѣстѣ съ помоями полетитъ тебѣ въ голову!— вопитъ она.

   — А ну-ко, попробуй!— подбоченивается мужъ.

   — И попробую! только пикни, только произнеси еще оскорбленіе!

   На крикъ у палисадника останавливаются проходящіе. Кто-то съ билліарднымъ кіемъ въ рукѣ заглядываетъ черезъ заборъ изъ сосѣдней дачи, гдѣ помѣщается трактиръ, и кричитъ:

   — Хорошенько ее! Давни, какъ слѣдоваетъ, по настоящему! Только коломъ ни Боже мой! синяки оставишь! Возьми ее въ подмикитки, да о землю! Съ бабой первое дѣло — вали ее затылкомъ кверху, а то глаза выцарапаетъ.

   У палисадника тоже идутъ толки.

   — Нѣтъ, кабы онъ ее прижалъ къ стѣнѣ-то этимъ коломъ, тогда тутъ ее и взнуздывай какъ хочешь, говоритъ мясникъ изъ сосѣдской лавки, преспокойно убравъ руки подъ замаранный въ крови передникъ. А теперь шабашъ! У насъ вонъ рядомъ сапожникъ живетъ, такъ тотъ какъ хватитъ жену сразу колодкой ну и усмиритъ, а нѣтъ, сейчасъ она ухватомъ вооружится, и тогда аминь.

   — Позвольте, зачѣмъ-же и колодкой? По нынѣшнему, это даже лишнее, коли есть болѣе мягкіе предметы, напримѣръ, хлыстъ, ремень, вмѣшивается въ разговоръ остановившійся гребенщикъ. Супругу эти самыя вещи никогда при себѣ не мѣшаетъ имѣть. Или, за неимѣніемъ, стащи съ ногъ сапогъ и лупи ее голенищей.

   — Послушайте, что здѣсь смотрятъ? что за проишествіе?— спрашиваетъ отправляющійся въ городъ дачникъ, въ соломенной шляпѣ и портфелемъ въ рукахъ

   — Да вотъ, господинъ жену учитъ.

   — Кака жена! откуда? Такъ подстега. Съ воздахтаршей живетъ.

   — Нѣтъ-съ, это подлинно жена ихняя, поясняетъ булочникъ съ корзиной за плечами. Мы, вѣдь, тутъ всѣхъ знаемъ, потому булочники, и такъ какъ всѣ больше на книжку у насъ забираютъ. Это господинъ Купоросовъ, чиновникъ онъ, а это ихъ супруга настоящая.

   — Знаю, знаю Купоросова. И сильно онъ ее билъ?— спрашиваетъ соломенная шляпа. Вотъ скотина-то!

   — Гдѣ сильно! разъ пятокъ заушилъ, да и все. Даже и крови не вышибъ, отвѣчаетъ мясникъ.

   — Ахъ, бѣдная! Вѣдь она молодая женщина, хорошенькая.

   — Бѣдная! А она зачѣмъ Бога забыла? Безъ вины, сударь, мужъ стегать не станетъ.

   — Какое безъ вины!— взвизгиваетъ горничная въ туго-накрахмаленномъ ситцевомъ платьѣ. Мужъ на службу, а она въ Строгановъ садъ. Съ актеромъ какимъ-то снюхалась. Три раза онъ ее ловилъ и все молчалъ, ну, а вчера, какъ привела она его къ себѣ, ну, тутъ онъ и не стерпѣлъ.

   Толки и пересуды идутъ все сильнѣе и сильнѣе, и такъ какъ перебранка между мужемъ и женой продолжается на балконѣ, то нѣкоторые любопытные зрители лѣзутъ уже въ садъ. Супруги замѣчаютъ это, наконецъ, и начинаютъ приходить, въ себя.

   — Ахъ, срамъ какой! Ну смотри на милость, что мы надѣлали! Мы зрѣлище вокругъ себя собрали. Да уйди ты, скройся, уткни носъ въ подушку и плачь, плачь о своемъ позорѣ! произноситъ мужъ. Вы зачѣмъ лѣзете въ чужой садъ? Вамъ чего надо?— кричитъ онъ на вошедшихъ въ калитку постороннихъ зрителей и хватаетъ какого-то офиціанта во фракѣ и бѣломъ жилетѣ за шиворотъ.

   — Ты, братъ, не очень… Я, вѣдь, не жена. Я и сдачи дамъ, замахивается тотъ на него.

   — Вонъ отсюда! Или я сейчасъ пошлю за полиціей, и васъ свяжутъ, какъ воровъ!

   — Смотри, самого чтобъ не связали за драку. Нонѣ тоже рукамъ воли давать не велѣно, ворчатъ зрители и удаляются изъ сада.

   — Здравствуйте, Купоросовъ! Что у васъ тутъ за происшествіе?— окликаетъ разъяреннаго мужа соломенная шляпа. Представьте, мнѣ вдругъ разсказываютъ, что вы жену били.

   Мужъ опѣшилъ и начинаетъ запахивать халатъ.

   — Нѣтъ, что вы! Какъ возможно! помилуйте.

   — То-то. Въ нашъ вѣкъ такія неистовства могутъ совершать только турки. Но зачѣмъ-же у васъ палка?

   — А вотъ видите ли… Тутъ забѣжала къ намъ въ садъ собака, и какъ говорятъ, бѣшеная, ну, мы и вооружились: я коломъ, а жена чашкой съ кипяткомъ, чтобы ее ошпарить.

   — Да, ужъ и не говорите! Удивительно безпокойное здѣсь житье въ Новой Деревнѣ. То собака бѣшенная, то кто-нибудь ночью ворвется въ вашъ домъ я спрашиваетъ какую-то Марту или Берту. Шумъ, крикъ. Вчера, вонъ у меня сосѣда, статскаго совѣтника, даже исколотили, конечно, по ошибкѣ исколотили. Идетъ онъ по Первой линіи, вдругъ выскакиваютъ лакеи изъ трактира, валятъ его съ ногъ и начинаютъ его тузить и приговаривать: «будешь впередъ шары съ билліярда воровать, мерзавецъ!» Увидавъ свою ошибку, они извинились; но что толку въ извиненіи, когда они успѣли поставить ему синякъ подъ глазомъ, и въ довершеніе всего, ссадили носъ, такъ что онъ и очки надѣть не можетъ.

   — Да, это непріятная исторія… пробуетъ улыбнуться мужъ.

   — И каждый день, каждый день какое-нибудь приключеніе, продолжаетъ соломенная шляпа. Зналъ-бы, ни за-что-бы не переѣхалъ въ Новую Деревню. Одно хорошо — вода близко, а я страстный охотникъ удить рыбу и раковъ. Даже и сегодня всю ночь подъ мостомъ у свай просидѣлъ и только къ утру явился домой. Откровенно вамъ говорю: жену боишься одну дома оставить, потому посторонніе люди въ дома врываются. Черезъ двѣ дачи отъ насъ нѣмецъ живетъ, конторщикъ онъ. Ушли это они третьяго дня въ Ливадію; возвращаются домой, смотрятъ, дверь отперта, кухарка пьяна и пляшетъ на дворѣ съ кондукторами казачка подъ гармонію, а на ихъ двухспальной постелѣ спитъ какой-то купецъ. Гонятъ его вонъ — пьянъ и не идетъ. «Я, говоритъ, къ Бертѣ Кондратьевнѣ пришелъ». Однако, прощайте! Въ городъ пора! Вы развѣ не ѣдете въ должность?

   — Нѣтъ, поѣду, да вотъ съ бѣшенной-то собакой… Прощайте, Герасимъ Николаичъ!

   Соломенная шляпа кланяется и отходитъ. Мужъ опирается на колъ, и смотря ему въ слѣдъ, произноситъ: «мерзавецъ!» Между тѣмъ, въ палисадникъ заглядываетъ городовой.

   — Не слыхали, господинъ, говорятъ, здѣсь какая-то драка была?… спрашиваетъ онъ.

   Мужъ вспыхиваетъ.

   — Бѣшеныя собаки здѣсь, по вашему недосмотру, точно что бѣгаютъ, и вотъ сейчасъ одна сюда ворвалась, отчеканиваетъ онъ. Чѣмъ-бы драки-то разыскивать…

   — Сейчасъ мясникъ мнѣ сказывалъ. «Чиновникъ, говоритъ, жену коломъ учитъ». Наше дѣло не допущать.

   Мужъ плюетъ и направляется къ балкону. На встрѣчу ему выскакиваетъ жена.

   — Пожалуйте сюда, пожалуйте! восклицаетъ она. Вы дѣлаете скандалы, собираете около дачи народъ, оскорбляете беззащитную женщину, предавая ея имя поруганію, и даже мало того — вооружаетесь противъ нея, какъ противъ какого-нибудь монитора, шестомъ и хотите бить. Но что-же оказывается? Оказывается, что женщина эта невинна. Ахъ вы, дрянь, дрянь! Да послѣ этого, если вы будете въ ноги мнѣ кланяться и на колѣняхъ ползать и тогда не вымолить вамъ прощенія. Поди сюда, милая! Разскажи, что ты ищешь? обращается она въ дверяхъ къ чьей то кухаркѣ и вызываетъ ее на балконъ.

   — Да вотъ видите, сударь, такая исторія вышла, что, можно сказать, даже смѣху подобно… начинаетъ застѣнчиво кухарка и перебираетъ свой передникъ. И не шла я, да барыня ужъ очень проситъ: «поди, говоритъ, Матрена и поищи, пораспроси потихоньку у прислуги по сосѣднимъ дачамъ»… Не попалъ-ли, сударь, къ вамъ въ садъ какъ-нибудь офицерскій сапогъ со шпорой?

   Мужъ подбоченивается и иронически улыбается.

   — Что это — стачка? преднамѣренный уговоръ? попытка вывернуться?— спрашиваетъ онъ. Чьей же это сапогъ, моя милая?

   — Барина нашего, офицера.

   — Зачѣмъ-же это твой баринъ ходитъ по чужимъ садамъ и теряетъ свои сапоги?

   — То есть, какъ вамъ сказать, сударь… заминается кухарка. Они мнѣ не баринъ, нашъ баринъ статскіе, а это, изволите видѣть, гость.

   — И гостю нечего по чужимъ садамъ шляться и сапоги свои забывать…

   — То есть даже и не гость, а изволите видѣть, они барыню нашу утѣшаютъ. Вышла барыня наша замужъ, а мужъ больше на счетъ рыбной ловли, ну, понятно, молодыя онѣ, и имъ скучно, потому ожидали совсѣмъ другаго.

   — Ты, милая, не путай, а говори толкомъ.

   — Я, сударь, вамъ, какъ передъ истиннымъ… Баринъ нашъ уѣхали на всю ночь раковъ ловить, а къ барынѣ офицеръ пріѣхали, утѣшать чтобъ ихъ. Хотѣли, наконецъ, домой ѣхать, а барыня ихъ не пускаютъ. Они артачатся, потому ревность… сами знаете, какое здѣсь мѣсто касательно женскаго пола. Куда не плюнь, вездѣ баба. Опять же барыня и боятся. Къ намъ вонъ и то на прошлой недѣлѣ чужаго мужчину въ дачу извощики внесли. Мы-то впустили, потому полагали, что это нашъ баринъ собственный и изъ гостей пьяный, анъ вышло совсѣмъ напротивъ. И не догадались до утра-бы, да проснулся онъ ночью и сталъ портеру требовать, ну, тутъ мы и увидали, что чужой мужчина. Мы его гнать — нейдетъ. Послали за городовымъ…

   — Однако, къ дѣлу, милая, къ дѣлу. Чей-же это сапогъ?

   — Да офицерскій, барынинаго утѣшителя. Барыня наша, чтобы ихъ у себя задержать, взяли ихъ сапогъ, вышли на балконъ да и перекинули черезъ дачу. Вотъ онъ къ вамъ въ садъ и попалъ. Ну, офицеръ и остался, потому какъ же объ одномъ сапогѣ… Отдайте, сударь… Ну, куда вамъ? Вѣдь, въ одномъ сапогѣ сами щеголять не будете, а офицеру этому самому сегодня изъ пушки палить надо, а передъ начальствомъ безъ сапога невозможно…

   — Ты, милая, не врешь?

   — Ей-Богу, сударь!

   — Нѣтъ, ты побожись иначе. Взгляни на небо и скажи: «будь я анафема проклятая, коли лгу».

   — Охъ, сударь! И всего-то они мнѣ полтину серебра по сулили.

   — Ну, ну! И кромѣ того скажи мнѣ, какъ фамилія твоего барина.

   — Будь я анафема! произноситъ кухарка. А фамилія вашего барина птичья: Зябликовъ.

   — Герасимъ Николаевичъ?

   — Онъ самый.

   — Знаю. Точно что онъ, сегодня ночью, раковъ ловилъ, по къ утру домой пришелъ. Онъ мнѣ сейчасъ объ этомъ самъ разсказывалъ. Только ты врешь: какъ-же, заставши у себя дома офицера безъ сапога, онъ его не выгналъ?

   — Офицера мы успѣли на сѣновалъ спрятать, тамъ и держали его.

   Жена плачетъ. Мужъ, потупя взоры, чешетъ затылокъ.

   — Знаешь, я самъ этотъ сапогъ отнесу твоему офицеру, говоритъ онъ.

   — Николай Анисимычъ, оставь. Ну, какъ тебѣ не совѣстно конфузить бѣдную женщину? вступается жена. Ну, отдай этотъ сапогъ, отдай для меня.

   — А простишь меня, сердиться не будешь?

   — Не стоило бы, ну, да изволь.

   Мужъ и жена заключаютъ другъ друга въ объятія; торжествующая кухарка идетъ по саду, весело помахивая сапогомъ.

   — Ага! Герасимъ Николаевичъ! шепчетъ онъ, стиснувъ зубы. Теперь ежели вы будете разсказывать о моей дракѣ съ супругой, я вамъ сейчасъ разсказъ объ офицерскомъ сапогѣ со шпорой преподнесу.

  

IV. Парголово.

   Вечеръ. Часъ девятый. Тихо въ воздухѣ, но Парголовское шоссе пылитъ даже и при малѣйшемъ прикосновеніи юбокъ двухъ, трехъ дачницъ, переходящихъ улицу. Какой-то нѣмецъ въ клѣтчатомъ пиджакѣ вышелъ съ ведромъ и спринцовкой, и ради моціона, поливаетъ ею дорогу, но производитъ еще большую пыль, которая, забираясь въ ноздри и ротъ, заставляетъ чихать и хруститъ на зубахъ. За полисадниками виднѣются головы дачниковъ и дачницъ въ соломенныхъ шляпахъ, зѣвающихъ во весь ротъ и не знающихъ за что приняться, ибо уже все парголовское наслажденіе ими исчерпано: зады отбиты не хуже телячьихъ котлетъ на сѣдлахъ, во время катанья на деревенскихъ толстопузыхъ лошадяхъ, въ желудкѣ достаточное урчаніе отъ «цѣльнаго» молока, на-половину разбавленнаго водой, ноги обтрепаны при восхожденіи на Парнасъ въ лучшемъ видѣ и свербятъ отъ пыли, руки намозолены и ссажены веслами отъ экскурсій на лодкѣ по озеру. Жалитъ комаръ, стараясь укусить въ чувствительное мѣсто; въ воздухѣ носится мошкара, залѣзая въ самыя сокровенныя части тѣла; налѣтаетъ какая-то двухъ-хвостка. Бродятъ слѣпыя — нищіе чухна съ вожаками, выпрашивая подаяніе, бродятъ пьяные сотсткіе съ палками, выпрашивая на похмѣлье.

   — Вы, сударь, наши, а мы ваши, и потому завсегда васъ охранять должны быть способны, говорятъ они, останавливаясь передъ полисадниками и передвигая шапки со лба на затылокъ. Наше дѣло такое, что не выпьешь въ день двухъ полштофовъ, и не справиться. Вотъ, только за купцовъ и благодареніе Создателю! Николи мимо начальство не пропуститъ — сейчасъ поднесетъ. Истинно говорю, ваше священство. Теперича къ намъ разный купецъ понаѣхалъ, потому ему здѣсь вольготно. Возьмите то въ руководство: вода, опять-же и солдатскаго постоя нѣтъ, значитъ, за жену онъ спокоенъ. Ей-Богу.

   — А сегодня много тебѣ подносили?— освѣдомляется дачникъ и въ упоръ смотритъ на красносизый носъ начальства.

   — Нѣ… на свои пилъ, окромя развѣ то, что англичанъ даве полъ-чашечки ромцу выслалъ, да купецъ Свинопасовъ стакашекъ поднесъ. Содержанка тутъ одна, француженка, полъ-графинчика съ мухой предоставила. Муха у нихъ въ графинъ попала, ну, а намъ ничего… Вотъ и все. Ахъ, да: повивальная бабка изъ нѣмокъ подчивала и три пятачка дала. «Какъ, говоритъ, гдѣ на дачѣ замѣтишь даму на мою руку, замѣть номеръ и бѣги ко мнѣ». Вамъ, сударь, вашеблагоутробіе не требуется-ли? Третій годъ она тутъ у насъ.

   Къ калиткѣ подходитъ дачница.

   — А ты, начальство, чѣмъ-бы бабокъ-то рекомендовать, лучше-бы за комарами смотрѣлъ. Смотри, сколько ихъ. Жалятъ на пропалую, шутитъ она.

   Сотскій лукаво улыбается и снимаетъ картузъ.

   — Помилуй, ваше бого… бого… вдохновеніе,— бормочетъ онъ. Намъ за комаромъ съ палкой гоняться нельзя. Опять-же комаръ отъ Бога и ему такое положеніе, чтобы онъ по вечерамъ жалилъ и даже во всю ночь. Комаръ у человѣка кровь полируетъ. Ужъ это положеніе такое: теперича утромъ и на солнцѣ муха обязана кусать, въ полдень оводъ летитъ и оса; на травку присядете, тутъ дѣло муравья васъ жалить, въ одеждѣ блоха обязана васъ жрать и другая нечисть. На дачѣ безъ этого невозможно.

   — Это безъ блохи-то?

   — А хоть-бы и безъ блохи. Къ тому-же, ваше благоутробіе, блоха заводится отъ женскаго сословія. Вотъ вошь, такъ та отъ заботы.

   — Проходи, проходи! Заврался ужъ… гонитъ его дачникъ.

   — Зачѣмъ завраться? Вы почитайте-ка въ книжкѣ… Дозвольте, сударь, цигарочки, окурочка…

   — Я тебѣ говорю — проваливай! Вотъ тебѣ гривенникъ…

   Сотскій, заплетая ногами, отходитъ, встрѣчаетъ какого-то мужика и кричитъ: «во фрунтъ!».

   Въ палисадникъ вбѣгаетъ горничная.

   — Ну, что, купила ты сахару? обращается къ ней барыня.

   — Да не даетъ лавочникъ сахару, сударыня, отвѣчаетъ горничная. Вы, говоритъ, у насъ чай не покупаете, такъ нѣтъ вамъ и сахару. Намъ, говоритъ, только отъ чая и барышъ, а на сахаръ наплевать, потому полъ-копѣйки на фунтъ пользы. Вашъ баринъ и крахмалъ, и чай изъ города привозитъ, такъ пусть, говоритъ онъ, и голову сахару на себѣ волокетъ.

   — Странно. Сходи въ другую лавку.

   — Здѣсь, сударыня, всѣ лавки одного хозяина. Не дали въ одной, не дадутъ и въ другой. Тутъ, въ Парголовѣ, ежели жить, то нужно всѣ припасы въ лавкѣ забирать, а то они мстятъ. Поминалъ и о маслѣ, зачѣмъ у чухонца брали. Говорилъ и о картофелѣ. «Мы, говоритъ, только молоко и творогъ съ сметаной допущать можемъ, потому съ этимъ товаромъ намъ некогда возжаться».

   — Петръ Иванычъ, какъ-же быть? У насъ ни куска сахару. Не съ чѣмъ чай пить, обращается жена къ мужу. Дѣлать нечего, надо хоть осьмушку чаю купить въ этой лавкѣ.

   А на шоссе между тѣмъ поднялось цѣлое облако пыли. Пронеслась кавалькада: двое мущинъ и одна дама. Деревенскія лошаденки сѣменятъ ногами и мчатся. Всадники сгорбились и держатся за гривы, брюки у нихъ поднялись къ колѣнамъ. У амазонки свалилась съ головы шляпа и виситъ на затылкѣ, придерживаемая шнурочкомъ.

   — Иванъ Гаврилычъ! Василій Прокофьичъ! господа! тише, тише, Бога ради! Я туфлю потеряла, кричитъ она, силясь остановить лошадь; но тщетно.

   Стоящіе за воротами мужики, хозяева дачъ, хохочутъ. Мальчишки бѣгутъ сзади и швыряютъ вслѣдъ камнями.

   — На дворъ скорѣй, барыня, заворачивай,— на дворъ! раздаются возгласы.

   Вышли изъ палисадниковъ дачники и тоже глядятъ. Идутъ толки.

   — Ахъ, это опять она… Какъ ее?.. Трясогускина. Мужъ у нея не то провизоръ, не-то мозольный операторъ, говоритъ жирный лысый мужчина.

   — Какое! Что вы! Онъ просто слесарь-водопроводчикъ,— поправляетъ его шепелявая дама съ дыркой, величиною, съ горошину, вмѣсто рта. Она съ банкиромъ отъ Казанскаго моста все путается. Мы ее Матроской прозвали. Шляпа у нея такая была.

   — А бойкая! Вѣдь она прошлый годъ ужъ сверзилась съ лошади и вывихнула себѣ ногу, такъ нѣтъ, неймется. Лобъ разбила. Лошадь ее въ ворота понесла да о перекладину.

   — Ну да, она самая и есть. Это какая-то двухъ-жильная. Кромѣ того, въ нынѣшнемъ году она тонула у насъ на озерѣ. Вытащили и насилу откачали. Помните, гимназистъ-то утонулъ?

   — У насъ, сударыня, безъ этого невозможно, потому препона. Самъ, воденикъ безпримѣнно семь потопленіевъ требуетъ, вмѣшивается въ разговоръ мужикъ. У насъ озеро строгое, даже и генералы тонули. Подполковница повзапрошломъ году съ монахомъ… потомъ купецъ съ бриліантовымъ перстнемъ. Тысячу рублевъ перстень-то!… Скотскій докторъ одинъ…

   — Ну, довольно, довольно! Ступай прочь, обрываетъ его дачникъ.

   — Мы и пойдемъ… Это вѣрно… А только дозвольте, господинъ, папиросочки.

   — На, соси!.. Смотрите, смотрите, Вѣра Степановна. Вонъ еще всадникъ. Вѣдь это отъ ихней-же партіи отсталъ.

   На улицѣ, дѣйствительно, былъ всадникъ. Лошадь прижала его къ забору, терла о доски и не шла ни взадъ, ни впередъ, не взирая ни на какія понуканія. Видъ его былъ жалокъ. Онъ былъ безъ шляпы, штаны разорваны. По пыльному лицу текли потоки пота, что давало ему видъ зебры. Около него толпились мужики и мальчишки. Онъ еле переводилъ духъ.

   — Ты откуда, баринъ, лошадь-то взялъ?— приставали они къ нему съ вопросомъ.

   — Охъ, изъ Кабловки, измучила проклятая! Какъ дерево или заборъ, такъ сейчасъ къ нему и прижметъ. Всю гриву у анафемы вырвалъ… отвѣчаетъ онъ.

   — А ты ее по брюху ногами не щекоти. Наши лошади этого не любятъ.

   — Куда-жъ мнѣ ноги-то дѣть? Не отрубать-же ихъ.

   — А ты растопырь! Поможемъ-ко ему, дядя Парамонъ. Баринъ хорошій, дастъ на водку,— говоритъ мужикъ съ рваной клинистой бородкой. Берись за поводъ, а я сзади хворостиной…

   Пробуютъ, но дѣло на ладъ нейдетъ. Лошадь не трогается съ мѣста.

   — Вотъ варварка-то! Хоть каленымъ желѣзомъ жги! Тяни ее, тяни, а я особымъ манеромъ…

   Мужикъ упирается руками лошади въ задъ, но то же тщетно. Мальчишки бьютъ ее ногами подъ брюхо.

   Какъ вы смѣете лошадь бить, мерзавцы! кричитъ на мальчишекъ подходящій дачникъ въ коломенковой парѣ. Вотъ, какъ нарву вамъ уши, да дамъ по хорошей затрещинѣ… Со скотомъ нужно обращаться ласково. А ты, чертова образина? Не смѣть ее трогать! а то сейчасъ въ станъ отправлю. Я членъ общества покровительства животнымъ.

   — Знаете что?— нельзя-ли ее хлѣбцемъ поманить,— вмѣшивается въ разговоръ какая-то дѣвица.— Погодите, я сейчасъ вынесу кусочекъ.

   Приносятъ хлѣбъ. Мужикъ даетъ лошади сначала понюхать, потомъ отодвигаетъ и манитъ. Лошадь трогается, хватаетъ хлѣбъ и снова останавливается, прижимая всадника къ столбу.

   — Ой, ой! Что это? кричитъ онъ. Да здѣсь гвоздь!

   — А ты потерпи! Ну, чего орешь? Лошадь не коляска на пружинахъ. Давайте, барышня, еще хлѣбца.

   — Постой, Парамонъ! Мы ей спервоначалу глаза завяжемъ и такъ попробуемъ.

   — Только бить не смѣй! Слышишь? А то я такъ звиздану вотъ этой палкой по затылку!.. кричитъ «членъ покровительства».

   — Давайте, баринъ, платокъ.

   Всадникъ ищетъ въ карманахъ платка, но не находитъ.

   — Потерялъ должно быть, на дорогѣ, говоритъ онъ. Постойте, я вамъ сейчасъ дамъ вещь, чѣмъ можно связать. У меня бинты есть. Попросите барышню-то уйти, а то не ловко.

   — Уйдите, барышня.

   Всадникъ снимаетъ съ живота бинтъ и отдаетъ мужикамъ. Тѣ завязываютъ лошади глаза.

   Начинается гиканье. Лошадь тащатъ подъ уздцы, подпихиваютъ сзади.

   — Эхъ, конь то!— восклицаетъ проходящій мимо маляръ съ кистью. Только въ циркѣ и показывать! Двое ведутъ, четверо ноги переставляютъ и двое въ задъ пихаютъ.

   Кой-какъ лошадь трогается.

   — Ну, теперь съ Богомъ, съ Богомъ! Держи только ноги круче!— кричатъ мужики.

   — Господа, кто изъ васъ шляпу въ лѣсу у заворота найдетъ и принесетъ въ 132 номеръ — рубль дамъ, заявляетъ всадникъ и натыкается на двухъ рыболововъ, идущихъ съ озера съ удочками и съ ведрами.

   — Олимпій Семенычъ! Откуда вы въ эдакомъ видѣ? вскрикиваютъ они.

   — Да вотъ, сидѣли и вздумали покататься съ невѣстой. Офицеръ одинъ насъ сманилъ. Они-то уѣхали, а я — вотъ! Лошадь упрямѣе Турціи попалась. Вотъ, уже глаза ей завязали, такъ кой-какъ идетъ. Вы не видали Варвару Тарасьевну? Гдѣ она? Меня ужасно безпокоитъ. И хоть-бы офицеръ-то знакомый былъ, а то такъ только… на пароходѣ съ нимъ два раза ѣздили, да разъ въ озерѣ вмѣстѣ купались.

   — Позвольте, офицера съ дамой видѣли сейчасъ въ лѣсу. Намъ Архотины сказывали. Сидятъ подъ кустомъ около лошадей и вишни ѣдятъ.

   — Петръ Иванычъ, вы меня пугаете. Я замѣтилъ даже, что офицеръ былъ пьянъ. Ахъ, Господи, Господи!.. бормочетъ всадникъ.

   — Ништо вамъ. И что за удовольствіе отшибать себѣ сидѣніе. Толи дѣло рыбная ловля? А мы сегодня чудесно! Трехъ окуней, шесть раковъ, карася… Щуку я поймалъ.

   — Извините, Иванъ Иванычъ, щуку я поймалъ! У васъ она червя вмѣстѣ съ крючкомъ сожрала, а на моей удочкѣ подавилась.

   — Да это тоже моя была удочка. Когда я закидывалъ ее, вы купались и натирали вашу шкуру пескомъ.

   — Шкуру? Послушайте, вы удержитесь въ выраженіяхъ!

   — А вы щукъ чужихъ не присвоивайте! Какой вы рыболовъ! Вы и рыбу-то удить ходите для того, чтобъ въ щели женскихъ ваннъ глазѣть. Вамъ не щуку изловить хочется, а купчиху Передраньеву. Для этого вы по семи разъ и купаться бѣгаете.

   — Это ужъ слишкомъ!

   — Слишкомъ, да мѣтко. Вы вотъ ходили съ синякомъ подъ глазомъ и съ ссадиной на носу, и всѣхъ увѣряли, что это вамъ ракъ клешней ущемилъ, а на дѣлѣ вамъ эти синяки со ссадиной мужъ Передраньевой учинилъ. Всѣмъ извѣстно, какъ васъ изъ ихъ дачи ухватами, да кочергами гнали и бросали вамъ вслѣдъ кастрюльки и полѣнья. Мужъ и по-сейчасъ, какъ трофей, показываетъ ваши очки съ разбитыми стеклами. А то щука!

   — Да, щука! Вамъ вотъ эта щука нужна, вы и сплетничаете. Вы еще, не поймавъ ее, хвастались принести ее къ повивальной бабкѣ на ужинъ. Бѣгите, васъ тамъ ждутъ, и можетъ быть опять въ благодарность по щечкамъ потреплютъ. Помните судака-то? Помните, какъ она этимъ самымъ судакомъ васъ хлестала по сусаламъ? Наши съ балкона все сраженіе видѣли, видѣли какъ васъ и картофелемъ потомъ бомбардировали. Вы лучше на балконѣ парусинную драпировку опускайте, когда васъ въ другой разъ ласкать будутъ. Тащите вашу щуку. Пусть ваша повивальная бабка ей подавится!

   — Мерзавецъ!

   — Скотина!

   Рыболовы подступаютъ другъ къ другу и чуть не лѣзутъ другъ на друга. Удочки ихъ переплетаются, жерди задѣваютъ по лошади. Та, испугавшись, бросается со всѣхъ ногъ. Не ожидавшій со стороны ея этого маневра всадникъ летитъ на землю затылкомъ. Его бѣгутъ поднимать мужики и дачники.

  

V. Коломяги.

   Время подъ вечеръ. Солнце садится и золотитъ верхушки деревьевъ. Дилижансы перевезли уже изъ города почти всѣхъ дачниковъ, покончившихъ свои служебныя обязанности; пріѣхали даже аптекари и провизоры, вернулись доктора. Вонъ два кучера проваживаютъ по улицѣ четверку докторскихъ шведокъ. Сами владѣльцы лошадей, доктора, оба Карлы Иванычи, оба латыши изъ окрестностей Ревеля, оба притворяющіеся нѣмцами, успѣли уже смѣнить вицмундиры на коломенковые пиджаки и цилиндиры на соломенныя шляпы и выйти за ворота. Во рту у нихъ пыхтятъ копѣечныя сигары. Ихъ окружили сосѣди и распрашиваютъ, не слыхать-ли чего о развитіи эпидеміи. Доктора, засунувъ руки въ карманы брюкъ, сквозь зубы перечисляютъ болѣзни, на которыя сегодня имъ удалось наткнуться, и разумѣется врутъ. Одинъ насчиталъ болѣе двадцати визитовъ, а другой перемахнулъ даже за тридцать. Визиты, какъ водится, были не къ простымъ смертнымъ, а къ Frau Generalinn, къ графинѣ, къ княгинѣ, къ Herrn Oberst и только къ одному купцу, но за то къ «famosen Kerl, reich wie der Teufel». Слова «дифтеритъ, бронхитъ, плевритъ», такъ и сыплются съ докторскихъ языковъ. На улицѣ замѣтны гуляющія. Каролины, Берты, Амаліи, Мины въ простенькихъ ситцевыхъ платьицахъ, взявшись подъ руки, идутъ въ рядъ по дорожкамъ и весело болтаютъ на испорченномъ нѣмецкомъ языкѣ, поминутно вставляя въ рѣчь русскія слова. То и дѣло слышатся фразы: «пожалуй, wollen wir», «er wird uns нагоня’en», «ich habe schon ein Topf простокваша mit сухари unserer молочница bestellt» и t. п. Вотъ за калитку вышелъ жирный Карлъ Богданычъ, снялъ шляпу, обтеръ фуляромъ широкую лысину, вздохнулъ, понюхалъ воздухъ, и ударивъ себя по брюху ладонью, проговорилъ «gemüthlich». На балконѣ гдѣ-то кто-то наигрывалъ на тромбонѣ и протянулъ цѣлую гамму. Карлъ Богданычъ началъ прислушиваться.

   — Mein Liebchen, слышишь? Erinnerst du dich? припоминаешь? крикнула ему изъ палисадника старушка въ бѣломъ чепцѣ и съ сѣдыми локонами.

   Карлъ Богданычъ обернулся, и сіяя улыбкой, закивалъ старушкѣ головой.

   — О ja! Тогда я служилъ на драгунскій полкъ въ Preussen и тоже игралъ эта труба. О, я былъ хорошій музикусъ? Selbst jeztiger Nachfolger Prinz Karl, damals noch Jüngling… Ахъ!

   На глазахъ нѣмца при этихъ почему-то чувствительныхъ воспоминаніяхъ показались слезы, и онъ полѣзъ въ карманъ за платкомъ. Гдѣ-то стройно запѣли «Was ist das deutsche Vaterland», и онъ окончательно заплакалъ, обернувшись лицомъ къ палисаднику. Плакала и старушка съ сѣдыми локонами и вся превратилась въ слухъ. Пѣнію, подобно пушечнымъ выстрѣламъ, аккомпанировали глухіе удары шаровъ въ близьлежащемъ кегельбанѣ.

   Долго-бы еще умилялась нѣмецкая чета, если-бы на сосѣднемъ дворѣ не раздались звуки гармоніи и пѣніе «барыньки». К, то-то, выбивая на деревянномъ помостѣ, перекинутомъ черезъ канаву, мелкую дробь ногами, плясалъ, и свистнувъ во все горло, крикнулъ:

   — Загуляла ты, ежова голова!

   Двое мужицкихъ голосовъ ругались отъ восторга, поощряя плясуна эпитетами: «ахъ, подлецъ! ахъ, собачій сынъ, ахъ ты, анафема проклятая! Вотъ лѣшій-то, сто коловъ ему въ глотку»!

   Нѣмецъ упалъ, какъ-бы съ неба, и плюнулъ. Нѣмка потупилась и произнесла «Schwein!».

   — Роза Христофоровна! я идитъ на кегельбанъ пить мой пиво! говоритъ, наконецъ, нѣмецъ, и переваливаясь съ ноги на ногу, направляется по дорожкѣ.

   Въ кегельбанѣ толпа. Мущины, снявъ сюртуки, играютъ въ кегли. Женщины сидятъ на скамейкахъ и вяжутъ чулки или нескончаемыя филейныя скатерти. Пиво льется рѣкой. Пьютъ и мужчины, и женщины. Бутерброды принесены свои изъ дома. Глухо гудя, катятся по дубовой доскѣ шары, съ трескомъ сшибаютъ кегли и ударяются въ доску. Бомбардировка идетъ отчаянная.

   — Марья Ивановна, на ваше счастье!— кричитъ миловидной дѣвушкѣ бѣлокурый молодой мущина, вмѣсто жилета, въ шитомъ гарусомъ поясѣ, какой обыкновенно носятъ наши священники, кричитъ и пускаетъ шаръ.

   — Фюнфъ съ передней! восклицаетъ босоногій коломяжскій мальчишка въ розовой ситцевой рубахѣ.

   Нѣмецъ торжественно подходитъ къ дѣвушкѣ.

   — Sehen Sie, Марья Ивановна, wie Sie glücklich sind. Какъ ни счастливъ! говоритъ онъ.— Ви пять съ передней.

   — Но я одна, Германъ Карлычъ, а не пять, отвѣчаетъ нѣмочка и потупляетъ глазки. Видите, одна…

   — Нѣтъ, пять. Ви Марія, Каролина, Фридерика, Амалія — четыре… а я пять. Ви понялъ? Теперь до свиданья!

   Нѣмецъ отходитъ къ шарамъ и издали пронизываетъ взоромъ Марью Ивановну.

   — Ахъ, Маша, какой ты рыба!— совсѣмъ судакъ, шепчетъ дѣвушкѣ старушка-мать. Ну, сдѣлай ему большая улыбка изъ зубы. Зачѣмъ такъ равнодушны?.. Фуй! Онъ на страховой компаніи служитъ, восемьдесятъ рубли на мѣсяцъ, безъ жена и Abendbeschaeftigung имѣетъ на двадцать рубли.

   — Но, маменька, онъ, можетъ, и не думаетъ жениться?

   — Фуй! никакая мущина не думаетъ, а надо взять его въ рукъ. Возмитъ завтра и шейтъ ему на сувениръ пантофель.. Твой отца ничего не думалъ, а какъ взялъ у меня пантофель, сейчасъ и сдѣлался твой отца. Ну, Марихенъ, noch eine grosse улыбка съ большой ротъ!

   Дѣвушка улыбается, осклабляетъ лицо свое и киваетъ Герману Карлычу головой, подражая тѣмъ алебастровымъ зайцамъ, что продаютъ у Гостинаго двора на вербахъ.

   Безъ пѣнія ни на шагъ. Составился и здѣсь хоръ. Рыжебородый теноръ, задравъ голову кверху, запѣваетъ соло: binnich in’s Wirthshaus eingetreten; а компанія черезъ нѣсколько времени подхватываетъ хоромъ: «Крамбамбули». Тутъ-же остановились извощикъ и коломяжскій мужикъ и прямо смотрятъ въ ротъ поющимъ.

   — Это они молятся, что-ли, по своему?— спрашиваетъ извощикъ мужика.

   — Нѣтъ, такъ шутки шутятъ. Молитва у нихъ безпремѣнно, чтобы во фракахъ. У нихъ вѣра-то строже нашей. Хочешь молиться, такъ сапоги новые надѣнь; оттого у нихъ такъ и вышло, что каждый нѣмецъ сапожника въ себѣ содержитъ,— поясняетъ мужикъ.— Опять-же и чай пить грѣхъ, а пей пиво.

   — А для чего-же они головы кверху задрали и на небесы смотрятъ?

   — Это отъ натуги. Ты посуди самъ: вотъ уже часа три воютъ, за неволю надорвешься. Вѣдь у нихъ тоже душа.

   — А не паръ?

   — Нѣтъ, душа. Душа у нихъ хотя и не крупная, а все-таки есть. У нихъ и попы есть. Искусные попы. Прошлый годъ у меня одинъ нѣмецкій попъ на дачѣ стоялъ, такъ курицу мнѣ заговорилъ, чтобъ она пѣтухомъ не пѣла. Паръ это у англичанъ. У тѣхъ точно души нѣтъ. И какъ только онъ съ тобой говорить начнетъ, сейчасъ тебя обдастъ этимъ паромъ. За то у нихъ бабы крупныя, поджарыя, но крѣпкія. Нашей бабѣ супротивъ ихней не устоять, нашу бабу пополамъ не перегнешь: ну, а аглицкую можно. Наглядѣлись ужъ мы на народъ этотъ самый. У насъ тутъ дванадесять языкъ живетъ.

   — Ну, а нѣмецкую бабу перегнешь?

   — Ту и гнуть нельзя, сломишь. Жидка ужъ очень и суха, потому жретъ мало. Ту взялъ подъ папоротки — вотъ ея и сила. Поэтому-то господа купцы и любятъ ихъ себѣ въ мамзели брать. Сдачи не дастъ, только берегись, чтобы глаза не выцарапала. Но и на это снаровка есть. Хватай за косу и ужъ тогда будь покоенъ.

   — А Французинка?

   — Французинка порыхлѣе будетъ и на такомъ разѣ какъ-бы булка отъ пеклеванника отличается. Французинку всю, что ни есть въ Питерѣ, офицерство къ рукамъ прибрало. Дѣлаетъ перекупку и купецъ, но у господъ офицеровъ.

   — А турецкія бабы есть у васъ?

   — Я тебѣ говорю, у насъ, въ Коломягахъ, лѣтней порой двѣнадцать языкъ проживаетъ. Была и турецкая баба, да извелась. Муравьиный спиртъ пить начала.

   — Съ чего-же это она?

   — А съ тоски. Грекъ ее къ намъ одинъ завезъ, а къ армянину въ семнадцатомъ номерѣ пристрастіе имѣла. И кормъ хорошій ей былъ. Крупу жевала, толокно, лукъ давали, вдругъ муравьиный спиртъ лакать начала. Самая лучшая баба это чухонка. Изъ нея хоть лучину щепи. Приглядѣлись ужъ мы, знаемъ. Чухонку можно завсегда и на французинку передѣлать, и на нѣмку, и на англичанку. Надѣлъ рыжій парикъ, обучилъ «жоли», «мерси», «бонжуръ» — вотъ-те и французинка. Прицѣпи ей хвостъ въ аршинъ, надѣнь розовые голоногіе чулки, и завсегда за французинку уйдетъ, Ей-Богу! Ужъ сколько я знаю. Живутъ, живутъ у насъ тутъ лѣто въ чухонкахъ, глядь,— на зиму въ французинки перешла. Но лучше всего изъ ихней сестры нѣмки выходятъ; здѣсь вотъ, что ты видишь, на половину нѣмки изъ чухонокъ передѣланы, потому пища та-же самая: картофель да селедка. Ну, сверху пивцомъ польешь.

   — А въ арабку чухонку передѣлать можно? допытывается извощикъ.

   — А то нѣтъ, что-ли? Купилъ банку ваксы, вымазалъ ее, да протеръ хорошенько щеткой сапожной — вотъ-те и арабка!

   Въ это время съ мужикомъ поравнялся жирный нѣмецъ, тотъ самый, что умилялся при звукахъ тромбона. Онъ пыхтѣлъ и попрежнему теръ свою лысину фуляромъ. Мужикъ снялъ шапку.

   — Нагуляться изволили, Карла Богданычъ?— привѣтствовалъ онъ его.

   — О, да… Я выпилъ мой пиво и теперь дѣлаетъ мой моціонъ домой, отвѣтилъ нѣмецъ и направился на дачу.

   Старушка Роза Христофоровна крошила въ кухнѣ картофель и селедку къ ужину. Карлъ Богданычъ нѣжно чмокнулъ ее въ шею и пошелъ къ себѣ на верхъ разоблачаться, дабы надѣть халатъ и ермолку и въ такомъ видѣ предаться на верхнемъ балконѣ счастливому ничего-недѣланію.

   А на нижнемъ балконѣ въ это время сидѣла юная Амалія, его единственная дщерь, съ блѣдно-сѣрыми глазами, напоминающими петербургское небо въ лѣтнюю ночь. Рядомъ съ ней помѣщался Фридрихъ, совсѣмъ желтоволосый конторщикъ изъ страховаго Общества. Они вздыхали и глядѣли другъ на друга, глядѣли другъ на друга и вздыхали, прислушиваясь къ стуку дятла, къ кукованію кукушки, къ стуку ножа Розы Христофоровны, доносящемуся изъ кухни.

   Фридрихъ первый прервалъ молчаніе.

   — Сегодня мой принципаль сдѣлалъ мнѣ прибавку, и я буду получать сто рублей въ мѣсяцъ, произнесъ онъ. Это норма, мой идея.

   — Поздравляю васъ. Вы счастливы?— спросила Амалія и громко вздохнула.

   — Нѣтъ, мой счастія неполный, какъ и я человѣкъ не полный. Я половинка, я ручка безъ топора, отвѣтилъ онъ и вздохнулъ еще громче.

   — Но зачѣмъ-же вы не ищете топора?— робко задаетъ вопросъ Амалія и потупляетъ глазки.

   — Я искалъ и нашелъ, но не смѣлъ до сихъ поръ взять эта топоръ. Я былъ шестьдесятъ рублей на мѣсяцъ, а это не норма, не жизнь съ топоръ. Теперь, когда я конторщикъ на сто рублей… о, я могу… это норма. Добрый хозяйка можетъ хорошую жизнь сдѣлать своему мужу на сто рублей. Квартира двадцать пять рубли, дровъ пять рубли, обѣдъ, фриштикъ — тридцать рубли, платье двадцать рубли, пять рубли шнапсъ, пиво, театръ, клубъ и пятнадцать рубли спрятать на Sparbüchse…

   Слѣдуютъ шесть вздоховъ. Три со стороны Фридриха и три со стороны Амаліи. Амалія наклоняетъ голову, и перебирая передникъ, смотритъ себѣ въ колѣни.

   — Я Фелемонъ безъ Бауцисъ, я Абеляръ безъ Элоиза,— я Фридрихъ безъ…

   Юный, желтоволосый нѣмецъ вынимаетъ портсигаръ съ вышивкой Амаліи и цѣлуетъ вышивку. Амалія совсѣмъ наклоняетъ лицо свое въ колѣни. Рядъ вздоховъ.

   — Вы, Фридрихъ, безъ экономіи. Зачѣмъ тридцать рублей на столъ? тихо говоритъ она. Надо дешевле жить. Квартира двадцать, обѣдъ двадцать. Керосиновая кухня. Супъ, щи селедкиной головы съ рыбьей шелухой, форшмакъ, картофель, двѣ сосиски…

   Еще вздохи, слышно кукованье.

   — Вотъ кукушка кричитъ своя Амалія, а Фридрихъ не можетъ кричатъ своя…

   — Каролина?— тихо подсказываетъ дѣвушка и уже сгибается въ дугу.

   — Нѣтъ. Зачѣмъ Каролина?

   Опять вздохи. На дворѣ крики.

   — Ахъ ты мерзавецъ! мерзавецъ! Пошелъ господину доктору лягушекъ ловить и опять пьянъ! кричитъ дачная хозяйка на мужа. Да какъ тебя, пса анафемскаго, шелудиваго, земля носитъ? Гдѣ лягушки?

   — Доктору отдалъ.

   — А деньги гдѣ?

   — Шину на колесѣ справилъ.

   — Шину! Нешто въ кабакѣ колеса чинютъ? Вотъ какъ хвачу коромысломъ!

   Идилія пропала.

   — О, эта триклята русска мужикъ!— восклицаетъ Фридрихъ и плюетъ.

   Опять молчаніе. До новаго идилическаго настроенія потребовалась дюжина вздоховъ.

   — Фридрихъ любитъ шнапсъ и пиво, начинаетъ нѣмецъ. Фридрихъ пьетъ два шнапсъ на обѣдъ, одна на фриштикъ и два на ужинъ… Позволить ему его… Амалія?

   — Зачѣмъ Амалія?— тихо спрашиваетъ дѣвушка, и блѣдное лицо ея покрывается пятнами румянца.

   — Затѣмъ, что… О, lieb, so lang du lieben kannst!.. декламируетъ онъ и наклоняется къ плечу Амаліи.

   Еще мгновеніе, и бакенбарда его, похожая на паклю, щекочетъ лицо дѣвушки. Слышны два порывистыя дыханія. Вздохи прекратились.

   — Позволитъ Элоиза свой Абеляръ пять шнапсъ и два бутылка пива?— шепчетъ онъ. Позволитъ Бауцисъ свой Фелемонъ ходить на кегельбанъ и клубъ?

   — О, да, да, слышится отвѣтъ дѣвушки.

   Рука нѣмца успѣла уже обхватить ея станъ и притягиваетъ къ себѣ.

   — Амалія!

   — Фридрихъ!

   Мгновеніе и уста ихъ сливаются въ одинъ долгій, долгій поцѣлуй.

   На верхнемъ балконѣ раздается звонкое, какъ труба, сморканіе. Карлъ и Амалія вздрагиваютъ.

   — Ахъ, это папа! восклицаетъ дѣвушка.

   — Все равно, einerlei. Komm! говоритъ Фридрихъ, тащитъ ее въ садъ и опускается вмѣстѣ съ ней на колѣни передъ верхнимъ балкономъ.

   — Kinder!— всплескиваетъ руками добродушный Карлъ Богданычъ и испускаетъ потокъ слезъ.

   — Vater! откликаются снизу дуэтомъ два голоса.

   Отецъ простираетъ надъ ними руки. Изъ дверей нижняго балкона выходитъ въ кухонномъ передникѣ Роза Христофоровна и останавливается въ недоумѣніи.

   Картина.

   А на деревѣ ступитъ дятелъ, кукуетъ кукушка. За угломъ кто-то ругается. По улицѣ пронесся какой-то дачникъ на деревенской лошади. У калитки палисадника остановились мальчишки и смотрятъ на колѣнопреклоненныхъ.

   — Должно быть кольцо потеряли, толкуютъ они. Эхъ, господинъ, дали-бы намъ гривенничекъ на пряники, мы бы сейчасъ отыскали,— слышатся предложенія.

   Карлъ Богданычъ отъ полноты чувствъ совсѣмъ растерялся, уронилъ внизъ платокъ и отираетъ слезы ночнымъ колпакомъ.

   — Роза Христофоровна, гдѣ моя сапога, гдѣ моя сапога?— кричитъ онъ.

  

VI. Крестовскій островъ.

   Крестовскій островъ — это облагороженная Новая Деревня, воспроизведенная въ маломъ масштабѣ. Коренному жителю Крестовскаго острова Новая Деревня уже не покажется адомъ. Для него она будетъ только чистилищемъ. Какъ въ Новой Деревнѣ на первой линіи, такъ и здѣсь по линіи дачъ, идущихъ отъ Русскаго трактира, ночи не существуетъ. Движете совершается круглыя сутки. Впрочемъ, заглянемте.

   Часъ ночи. О томъ, что теперь именно часъ ночи, вамъ не ошибаясь, скажетъ и малый ребенокъ, ежели онъ коренной житель Крестовскаго. На это есть свои признаки: къ этому времени кончается представленіе въ театрѣ Крестовскаго сада, и начинаютъ разъѣзжаться французскія актрисы.

   — Ого, вонъ французинокъ въ Самаркандъ кормить повезли, значитъ — ужъ первый часъ, подтвердитъ вамъ и любой извощикъ, ожидающій сѣдока.

   Здѣсь опытному дачнику и часовъ не надо заводить. Время узнается по признакамъ. Часы — это Крестовскій садъ. Заиграла музыка военная — ну, значитъ, семь часовъ вечера; заиграла музыка бальная — восемь. Пошелъ акробатъ по большому, туго натянутому канату — значитъ, девять часовъ, началась пальба при взятіи турецкой крѣпости — десять и т. д.

   И такъ, первый часъ ночи. По набережной, около дачъ такъ и шмыгаетъ народъ. Пыхтятъ папиросы красными свѣтящими точками. Отъ проходящихъ отдаетъ виннымъ запахомъ. Въ нѣкоторыхъ палисадникахъ мелькаютъ уже распашные бѣлые капоты милыхъ полудѣвицъ, вернувшихся съ торжища изъ Крестовскаго сада. Правда, онѣ не просятъ портретикъ «Михаила Федоровича» на память, не возглашаютъ: «милости прошу къ нашему шалашу», останавливая прохожихъ, но ловко стрѣляютъ подведенными глазками и дѣлаютъ самую вызывающую улыбку. Калитка въ садикъ всегда полуотворена. Изрѣдка попросятъ онѣ у проходящаго мужчины огня, чтобъ закурить папироску, и вы можете услышать при этомъ возгласъ: «холоднаго или горячаго»? Какъ въ Новой Деревнѣ, такъ и здѣсь ругань стоитъ въ воздухѣ. Извощики задѣваютъ прохожихъ. Изъ Крестовскаго сада доносятся звуки оркестра; на дворахъ брянчитъ балалайка, играетъ гармонія. Кто-то напѣваетъ пресловутую «Барыню», кто-то выбиваетъ на деревянномъ помостѣ мелкую дробь восьми-фунтовыми сапогами. Гдѣ-то пьяными голосами напѣваютъ «Vaterland», гдѣ-то гнусятъ «Сторона-ль моя, сторонка»; раздается изъ дачи сиповатый женскій голосокъ, на распѣвъ декламирующій: «я стираю, тру, да тру». Звонитъ колоколъ «конно-лошадиной» дороги, параходъ даетъ свистки, тщетно ожидая пассажировъ, предпочитающихъ «конку». Визгъ, пискъ. Партія стрекачей, сдернувъ съ кого-то башмакъ, торжественно несетъ его, вздѣвъ на палку. Городовой навострилъ глаза, взялся за шашку и хочетъ ринуться, «чуя нарушеніе общественной тишины и спокойствія», но, боясь превратить это нарушеніе въ «оскорбленіе словомъ и дѣйствіемъ», машетъ рукой и остается на своемъ посту. Мелькаютъ яхтъ-клубскія фуражки дачниковъ, возвращающихся изъ клуба. Вотъ идетъ одинъ; поступь не твердая. Городовой, вниманіе коего было обращено «на нарушителей общественной»… и т. д., беретъ подъ козырекъ, принявъ яхтъ-клубиста, по ошибкѣ, за офицера и сейчасъ-же плюетъ ему въ слѣдъ.

   — Что, ошибся?— вопрошаетъ его дворникъ, сидящій за воротами.

   — Мудрено-ли въ этой суматохѣ ошибиться. Вишь, черти полосатые, нацѣпили этого позументу! Сертукъ туда-же флотскій. Анафема проклятая! Да тутъ сгоряча-то хоть борзой песъ пробѣги въ ихней фуражкѣ, такъ и тому честь отдашь, отвѣчаетъ городовой. Лѣшіе окаянные, дерева стоеросовыя! Чтобъ имъ здохнуть!— ругается онъ въ слѣдъ, хотя яхтъ-клубисты уже далеко, далеко.

   — Отчего ты не исполняешь своихъ обязанностей? Отчего честь не отдаешь?— раздается надъ его ухомъ рѣзкій голосъ, и передъ нимъ стоитъ настоящій офицеръ съ дамой подъ руку.

   — Виноватъ, ваше-благородіе!— вытягивается въ струнку городовой.

   — То-то виноватъ!

   Офицеръ и дама отходятъ. Городовой смотритъ въ слѣдъ.

   — Вотъ подкрался-то!— шепчетъ онъ и разводитъ руками. Гдѣ тутъ углядѣть! О Господи! Вотъ она, служба-то наша, Парамонъ Захарычъ,— обращается онъ къ дворнику.

   — Кислота!— вздыхаетъ дворникъ и чешетъ спину. Да ты посмотри, настоящій-ли офицеръ-то?

   — Настоящій.

   — Да ты посмотри. Можетъ такъ куражится. Мало-ли нониче…

   — Ну его! Подальше лучше. Еще зазвизданетъ чего добраго. Запали-ко, Захарычъ, трубочку, а я пососу. Оказія тоже здѣсь, безпокойство, продолжаетъ городовой. Вѣришь, ни одной ночи доспать не могу. То-ли дѣло, какъ стоялъ я Выборгской части во Флюговомъ переулкѣ. Завалишься бывало въ траву и до утра. Ей-Богу. А здѣсь съ девяти часовъ «караулъ» кричатъ. Даве пошелъ въ портерную драку разнимать, вдругъ, на линіи крикъ. Бросилъ драку, бѣгу — дачникъ изъ сто семнадцатаго кричитъ. Выбѣжалъ на балконъ въ одной рубашкѣ и оретъ: бомбардировки испугался. Тамъ въ саду у Кусова Ардаганъ брали и пальбу начали. Подхожу къ нему, дрожитъ… «Неужто, говоритъ, ужъ подошли они къ намъ?» А у самаго глаза дикіе, предикіе. Кто, говорю, подошли-то? «Да англичане». Взятіе Ардагана за англичанъ принялъ. Ну, успокоилъ его. Такъ, вѣдь не вѣритъ. «Поди, говоритъ, и посмотри, не видать-ли на взморьѣ англійскаго монитора; на то ты, говоритъ, и поставленъ тутъ, чтобъ обывателей охранять». Полноте, говорю, ваше степенство, ужъ кабы ежели подошелъ онъ къ намъ, то приказы по полиціи были-бы, сейчасъ флаги на колоннахъ бѣлые выставили-бы. Домашніе загоняютъ его въ дачу, а онъ нейдетъ. «И минъ, говоритъ, около нашего дома не взрывали?».— Нѣтъ, говорю, не взрывали. «А торпеды?» — И торпедъ говорю, нѣтъ. «А зачѣмъ, говоритъ, на сосѣдней дачѣ миноносный шестъ выставили?».— Это, говорю, не шестъ, а скворечница? Ну, сталъ его срамить за безпокойное одѣяніе, потому снизу у него какъ есть ничего. Послушался. Заглянулъ подъ скамейки въ саду; все думаетъ, нѣтъ-ли кого и тамъ, и ушелъ.

   — Загнали значитъ? спрашиваетъ дворникъ и передаетъ городовому трубку носогрѣйку.

   — Загнали.

   — Хорошъ тоже Аника воинъ! Пальбы комедіанской испугался.

   — И не говори! Вотъ-бы такого подъ турку пустить!

   Городовой, крехтя и охая, опускается на скамейку.

   Вотъ пожилой дачникъ выходитъ въ палисадникъ и начинаетъ запирать замкомъ калитку.

   — Охъ, стонетъ онъ. Ну, нечего сказать, выѣхалъ на дачку! И дернуло меня не легкая около этого сада нанять! Омутъ, чистый омутъ! Да здѣсь, отъ одного безпокойства здохнешь за лѣто чахоткой. Говорятъ, вода здѣсь хороша, а купанье возстановляетъ силы, да чортъ-ли въ ней, въ водѣ-то, коли ты всѣ ночи на пролетъ не спишь. Какая отъ этого польза? Вотъ теперь для очищенія совѣсти запираемся на замокъ, а зачѣмъ, спрашивается? Кто захочетъ, тотъ и черезъ заборъ махнетъ.

   Недовольствуясь запоромъ, дачникъ, припираетъ калитку коломъ, наваливаетъ на колъ камень и уже хочетъ уходить, но передъ нимъ останавливается мущина въ соломенной шляпѣ.

   — Позвольте васъ спросить: изъ воротъ надо входить, чтобы попасть въ эту дачу?— таинственно спрашиваетъ онъ.

   — Ни изъ воротъ, ни откуда нельзя незнакомымъ лицамъ входить-съ,— сердито отвѣчаетъ дачникъ, потому что здѣсь живутъ семейные люди, и вы жестоко ошибаетесь въ вашемъ предположеніи…

   — Знаю-съ, но я знакомый, я свой, я не донесу. Ну, чего вы боитесь? Вѣдь въ четныя числа происходятъ здѣсь сборища… Видите, мнѣ все извѣстно. Вы меня, можетъ быть, за переодѣтаго полицейскаго считаете?

   — Идите, сударь, своей дорогой! Срамились-бы… А еще почтенный человѣкъ, волосы сѣдые…

   — Да полноте шутить, оставьте! Меня и Эльпидифоръ Экзакустодіанычъ Христопродаки очень хорошо знаютъ. Я на наличные… Я бы въ Новую Деревню сунулся къ табачнику Тройникъ, да тамъ навѣрняка обчистятъ.

   — Послушай, ежели ты не уйдешь, я за городовымъ пошлю!— горячится дачникъ.

   — Ты не кричи, милый, а говори спокойно. Я очень хорошо знаю, что ты обязанъ остерегаться полиціи, но я свой. Вотъ тебѣ цѣлковый и проведи меня, покажи, гдѣ у васъ играютъ. Мнѣ не надолго, мнѣ только часикъ попонтировать. Вчера еще въ благородкѣ полушубокъ вычистили…

   — Тьфу, ты пропасть!— плюетъ дачникъ. Да вы что ищете-то? Что вамъ надо?

   — Игорный домъ, перевѣшиваясь черезъ калитку и наклоняясь къ его уху, шепчетъ незнакомецъ.

   — Это не здѣсь-съ, здѣсь нѣтъ игорныхъ домовъ…. Здѣсь благородное семейство.

   — Тсъ! Что вы кричите!

   — Здѣсь нѣтъ игорныхъ домовъ, говорю вамъ, и я въ своей дачѣ всегда кричать могу! Здѣсь, сударь, проживаетъ честное семейство надворнаго совѣтника Трезубцова, только несчастнымъ случаемъ попавшее въ этотъ мерзкій омутъ, а посему извольте отправляться своей дорогой!

   — Но послушайте, я и пароль вашъ знаю, или, какъ онъ у васъ называется, девизъ, что-ли?.. Книжникъ и актеръ. Теперь уже все ясно. Пусти-же. Я семпелями буду понтировать: ни уголъ, ни шесть кушъ мнѣ не везутъ.

   Дачникъ взбѣшенъ до невозможности.

   — Послушай, не выводи меня изъ терпѣнія! А то схвачу вотъ этотъ колъ, и коломъ начну лупцовать тебя по шляпѣ. Ну!?

   — Извините, когда такъ…— пожимаетъ плечами соломенная шляпа.

   — Чорта-ли мнѣ изъ твоего извиненія-то? Изъ него шубу не сошьешь! Иди, иди съ Богомъ! Ну, мѣстечко, всплескиваетъ руками дачникъ и идетъ къ балкону.

   — Что это ты такъ долго?— встрѣчаетъ его жена. Вѣдь ты знаешь, что тебѣ надо завтра въ пять часовъ утра вставать и пить воды. Къ тому-же, и я должна въ шесть часовъ быть уже въ купальнѣ.

   — Какія тутъ, матушка, воды, коли что шагъ сдѣлаешь, то безпокойство! Вонъ сейчасъ какой-то скотъ лѣзъ къ намъ въ садъ, увѣряя, что здѣсь игорный домъ. Да вѣдь какъ настойчиво лѣзъ-то!

   — Послушай, Миша, какъ-же мы будемъ дѣлать съ окномъ? Вѣдь еще вчера какой-то проходящій пьяный разбилъ стекло осколкомъ бутылки. Сегодня я цѣлый день ждала, не пройдетъ-ли стекольщикъ, но…

   — Ложись скорѣй спать, родная. Что стекло? Ну, какъ-нибудь подушкой его заткнемъ. Пойдемъ.

   Дачникъ беретъ подъ руку жену, но въ это время съ улицы летитъ ему въ лицо брюхо варенаго рака.

   — Ой, что это такое?— взвизгиваетъ онъ. Послушайте, мерзавецъ! Развѣ это можно?

   — Ахъ, пардонъ! Извините пожалуйста! Я невзначай. Сдѣлайте милость, не будьте въ претензіи, доносится съ улицы.

   — Фу, мерзость какая! Жеванный ракъ. И прямо въ лицо. Нужно будетъ умыться. Еще четверть часа отъ сна долой… Ну, иди, милая. Въ комнату, гдѣ выбито стекло, мы горничную спать положимъ.

   Дачникъ скрывается въ домишкѣ, и предварительно запершись, начинаетъ умываться. Слышенъ всплескъ воды, фырканье. Стѣнные часы бьютъ часъ.

   — Четыре часа только спать остается, говоритъ онъ, гася свѣчку, и залѣзая подъ одѣяло, начинаетъ дремать.

   Въ саду слышенъ шорохъ и говоръ: «не здѣсь».— Здѣсь, я тебѣ говорю, стучи; я очень хорошо знаю. «Какъ клюшницу-то звать?» — Каролина Карловна. Сеня, ты вѣдь по нѣмецки маракуешь, такъ стучись ты.

   Раздается стукъ въ окно. Дачникъ вздрагиваетъ и кричитъ:

   — Кто тамъ?

   — Это мы. Намъ нужно видѣть Берту. Не черненькую Берту, а бѣлокурую! Каролина Карловна, bitte! Um Gottes Wilen! Wir sind nur drei! Насъ только трое! раздается голосъ.

   — Никакой здѣсь Берты нѣтъ! Ни черной, ни красной, ни зеленой! Вы не туда попали!

   — Послушай, человѣкъ! Пусти! мы тебѣ дадимъ на чай! Ну, отвори. Мы только портеру выпьемъ.

   Дачникъ вскакиваетъ съ постели.

   — О, это чистое наказаніе! скрежещетъ онъ зубами. Послушайте, мерзавцы вы эдакіе: ежели вы сейчасъ не отойдете, я стрѣлять буду. У меня револьверъ о шести зарядахъ. Вонъ!

   — Миша, Миша! Успокойся! Вѣдь тебѣ вредно тревожиться, удерживаетъ его жена. Ахъ, Боже мой! Да никакъ ты босикомъ? Развѣ это можно? Сейчасъ насморкъ получишь.

   — О матушка, не до насморка мнѣ! Тутъ бѣлая горячка съ человѣкомъ сдѣлаться можетъ!

   Говоръ въ саду мало по малу утихаетъ. Слышны удаляющіеся шаги. Дачникъ лѣзетъ снова подъ одѣяло и начинаетъ засыпать. Часы бьютъ два. Тихо. Въ сосѣдней комнатѣ сопитъ и бредитъ горничная. Проходитъ полчаса. Вдругъ сильный ударъ въ ставни потрясаетъ ветхія стѣны дома.

   — Эй, Машка, отворяй скорѣй! Первая гильдія пріѣхала!— раздается за окномъ басъ. И чего вы черти полосатые, съ позаранку запираетесь? Туда-же и калитку приперли! Знаешь, что наше степенство черезъ заборъ лазать не любитъ, а ты приневоливаешь! Ну! разнесу!

   Второй ударъ. Съ потолка сыплется штукатурка, песокъ. Дачникъ опять вскакиваетъ.

   — Нѣтъ здѣсь Машки!— оретъ онъ. Вонъ, дьяволы! Вонъ анафемы проклятыя!

   — Слышь, ты не горячись! Можетъ она у васъ за Амалію нынче ходитъ, такъ намъ все едино — идетъ перекличка. Отворяй миромъ! Въ накладѣ не будешь! Мы не турки! Расплачиваемся наличными! Купцы пріѣхали, а не голь стрюцкая! Отворачивай, Митряй, ставню-то!

   Ставни потрясаются. Скрипятъ петли. Дачникъ прибѣгаетъ къ ласкѣ.

   — Послушайте, почтенные!— вопитъ онъ. Вы попали въ семейный домъ! Не доводите до скандала! Ну, что за радость, ежели я пошлю за полиціей и составятъ протоколъ. Посадятъ; ей-ей, посадятъ.

   Просьба дѣйствуетъ. Бомбардировка умолкаетъ. Слышна перебранка и возгласъ: «вотъ какъ хвачу по затылку!»

   — Семейный человѣкъ, откликнитесь еще разъ, раздается уже сдержанный голосъ. Гдѣ здѣсь эта самая Марья Богдановна проживаетъ? Укажи, будь любезенъ, я тѣ фуляровый платокъ на память пожертвую!

   — Не знаю я, милые мои, не знаю. Я не здѣшній, я вчера, только пріѣхалъ. Идите съ Богомъ!

   — Ну, прощенья просимъ; спи спокойно! А что мы ставень оборвали, то приходи ко мнѣ въ желѣзную лавку,— пуда гвоздей не пожалѣю, Да ну ее, эту Машку! Идемъ, ребята, въ Нѣмецкій клубъ.

   Дачникъ уже не стонетъ, а только скрежещетъ зубами отъ ярости и лѣзетъ на кровать. Его бьетъ лихорадка, голова горитъ, руки и ноги трясутся.

   — Спи, Миша, скорѣй, сейчасъ три часа. Въ пять вставать. Торопись, голубчикъ.

   — О, матушка, матушка! Какой тутъ сонъ! Я совсѣмъ боленъ!— вырывается у него изъ груди вопль.

   Въ смежной комнатѣ раздается пронзительный крикъ горничной. Дачникъ снова какъ горохомъ скатывается съ постели и выбѣгаетъ изъ спальни.

   — Лѣзутъ, лѣзутъ!— кричитъ горничная, и кутаясь въ одѣяло, жмется къ стѣнѣ.

   Въ разбитое стекло видна стриженая голова татарина во фракѣ и съ номеромъ въ петлицѣ.

   — Съ ресторанъ, господинъ, съ татарска ресторанъ письмо. Ласкова барыня, Марта Карловна; за ней офицеръ коляска прислалъ!— отчеканиваетъ гортаннымъ голосомъ лакей.

   — Катерина! Тащи сюда ухватъ, кочергу, метлу! Я голову размозжу этому свиному уху!— оретъ во все горло дачникъ, хватаетъ палку, замахивается и бьетъ второе стекло въ окнѣ.

   Звонъ. Татаринъ бѣжитъ. Дачникъ хватаетъ со стола графинъ и кидаетъ ему въ слѣдъ.

   — Боже мой, Боже мой! И это дача, куда ѣздятъ успокоиться!— раздаются вопли мужа и жены.

  

VII. Волынкина Деревня.

   За Екатерингофомъ, на взморьи, лежитъ Волынкина Деревня. О существованіи этого дачнаго мѣста знаютъ очень немногіе петербуржцы. Фланеры, утрамбовывающіе дорожки увеселительныхъ садовъ, топчущіеся на танцовальныхъ вечерахъ лѣтнихъ помѣщеній клубовъ, Лѣснаго театра и Безбородкинскаго вокзала, сюда вовсе не заглядываютъ; ибо здѣсь нѣтъ даже и простаго сада, не говоря уже объ увеселительномъ, а танцы, ежели и происходятъ подъ-часъ, то только у кабака, подъ звуки гармоніи и балалайки. Изъ дирижеровъ оркестра ни одинъ Шульцъ не покусился еще устроить здѣсь музыкально-танцовальнаго вечера и заставить платить себѣ полтинники, ни одинъ, даже самый неразборчивый актеръ, не побрезговавшій-бы даже собачьей будкой для устройства спектаклей, не рѣшился еще покормить здѣшнихъ дачниковъ какими-нибудь «Париками», «Фофочкой» или «Мотей». А актеровъ среди дачниковъ здѣсь изобиліе, и разнообразными талантами ихъ Богъ не изобидѣлъ. Есть пѣвцы, обладающіе такимъ зычнымъ голосомъ, что ежели крикнутъ на берегу взморья, то ихъ будетъ слышно въ Кронштадтѣ. На сценѣ ихъ, по нѣкоторымъ причинамъ, избѣгаютъ.

   — Я, братецъ, разъ такъ крикнулъ въ «Пророкѣ», что семь лампъ по рампѣ погасло и въ царской ложѣ на стѣнникахъ розетки лопнули,— разсказывалъ мнѣ одинъ оперный пѣвецъ. Одного вотъ пьянисимо нѣтъ у меня въ голосѣ.

   — Зато, въ головѣ часто бываетъ пьянисимо,— замѣтилъ ему одинъ купецъ, театральный прихвостень, обязанность котораго состояла поить пѣвца, давать ему деньги въ займы и позволять себя обыгрывать на билліардѣ.

   Пѣвецъ нахмурилъ чело и сжалъ кулаки.

   — Ты, Митрофанъ, не шути, коли я говорю серьезно!— отвѣчалъ онъ. Знаешь, что я этого не люблю. Я у тебя въ желѣзныхъ лавкахъ въ заклепкахъ не роюсь, не ройся и ты въ моей лавочкѣ.

   Есть здѣсь и трагики, послѣдніе изъ могиканъ, трагики, которыхъ когда-то въ провинціи на рукахъ носили ихъ почитатели, поили до бѣлой горячки. Въ былое время, они вѣрили, что не пьющій трагикъ не мыслимъ Они вели суровый образъ жизни, никогда не улыбались, были мрачны, смѣялись только «замогильнымъ» хохотомъ, ѣли сырое мясо, и съ полуштофомъ въ рукахъ, ходили учить свои роли на могилы самоубійцъ, а гдѣ таковыхъ нѣтъ, то просто на городскія кладбища. Блиставъ когда-то въ провинціи, а нынѣ заручившись третьестепенными мѣстами въ казенной трупѣ, они не утратили еще своего молодечества. Есть и казенные актеры отъ «ногтей юности», выпущенные изъ театральнаго училища, какъ значится въ ихъ атестатахъ, на роли злодѣевъ и драбантовъ. Какъ трагики, такъ и драбанты отличаются необыкновеннымъ молодечествомъ. Они, не задумываясь, подымутъ быка, взявъ его руками подъ пахъ, свернутъ вензель изъ кочерги, перекрестятся двухпудовой гирей и вывернутъ съ корнемъ фонарный столбъ. Есть здѣсь и балетные танцоры, возненавидѣвшіе танцы, танцоры, удаленные изъ балета вслѣдствіе того, что они утратили элевацію, потеряли «стальной носокъ», и пріобрѣтя чугунную пятку, успѣли отдавить двумъ тремъ балеринамъ ноги. Есть здѣсь купцы, хороводящіеся съ актерами и идущіе по пути къ разоренію, купцы, которымъ остался одинъ шагъ — связаться съ монахами, и послѣ сего, уже въ концѣ обнищавшими ѣхать на Валаамъ на покаяніе. Есть здѣсь нотаріусы, отставные ярморочные шулера, утратившіе гибкость пальцевъ, музыканты, игравшіе когда-то на тромбонахъ и контръ-басахъ, заводчики, успѣвшіе уже нажить себѣ состояніе, и даже попъ, охотникъ до рыбной ловли. Все это переселяется на лѣто въ Волынкину Деревню, ради охоты, во всѣхъ ея видахъ, начиная съ домашней утки и кончая медвѣдемъ. Дачники поголовно охотники. Поселеніе Волынкиной Деревни необширно: нѣсколько домиковъ, кабакъ и кое-что въ родѣ трактира съ мелочной лавкой. Патріархальность нравовъ необычайная, доходящая до дикости. Дачники живутъ на бивуакахъ. Объ украшеніи палисадниковъ нѣтъ и помину. Вмѣсто цвѣтовъ, въ куртинахъ разставлены собачьи чашки съ овсянкой и водой, въ которой плаваетъ кусокъ сѣры, банки съ червями для уженья рыбы, корзинки съ пахучимъ стервомъ для ловли раковъ. Вмѣсто шторъ, окна занавѣшены штанами, жениными юбками. Убранство комнатъ состоитъ изъ удочекъ, неводовъ, арапника, собачьихъ цѣпей и смычекъ. На подоконникахъ — бутылки, банки съ сапожной мазью, охотничьи фляжки, пузырки со средствами отъ комаровъ и блохъ, которыми они, вмѣсто духовъ, смазываютъ и себя, и своихъ многочисленныхъ собакъ. Посмотримте на ихъ житье-бытье. Заглянемте въ ихъ праздничный день.

   Вотъ утро. Въ одномъ изъ палисадниковъ бродитъ дачникъ и налаживаетъ перепелины дудки, подбирая тоны. Онъ безъ шляпы и въ одномъ нижнемъ бѣльѣ. Въ сосѣднемъ палисадникѣ молодая дама вывѣшиваетъ для просушки простыню, стараясь прикрѣпить ее на подсолнухи.

   — Марьѣ Ивановнѣ почтеніе! Слышали, какъ мы вчера торпеду взрывали на взморьи?— кричитъ онъ. Три старыхъ сваи нужно было выворотить. Здравствуйте.

   Дачникъ подходитъ къ границѣ своихъ владѣній и протягиваетъ руку чрезъ рубежъ. Марья Ивановна дѣлаетъ то-же самое, но тотчасъ-же вскрикиваетъ и отворачивается.

   — Что съ вами?— удивляется дачникъ. Наткнулись на роженъ, что-ли?

   — Нѣтъ, такъ… я не одѣта, бормочетъ она, косясь на костюмъ сосѣда.

   — Да и я не одѣтъ. Помилуйте, что за церемонія на дачѣ! Здѣсь у насъ по просту. Я и самъ въ рубахѣ.

   — Вотъ поэтому-то и не ловко! Накиньте на себя что нибудь.

   — Да помилуйте, зачѣмъ-же? Бѣлье на мнѣ чистое. Вѣдь отъ красной рубахи вы-бы не отвернулись, а тутъ вдругъ… Ну, хорошо, хорошо, я за кустъ встану. Мужнины пеленки развѣшиваете?— задаетъ онъ вопросъ.

   — Да, сейчасъ только вернулся съ купанья и какъ снопъ растянулся. Вѣдь онъ натирается.

   — Чѣмъ нынче натирался, дресвой?

   — Нѣтъ, пока еще все пескомъ трется. Сразу нельзя, можно всю кожу содрать. Потомъ на толченый кирпичъ перейдетъ, а съ кирпича ужъ на дресву, да вотъ, что-то все плохо помогаетъ; спина у него…

   — Пусть-бы онъ крапивой себя по поясницѣ стегать попробовалъ. Я такимъ манеромъ двоихъ вылѣчилъ. Потомъ взять махорки, отварить ее въ кипяткѣ, натолочь стекла…

   — Полноте, ужъ и это-то лѣченіе надоѣло. Ну, прощайте, пойду неводъ ему плесть.

   — А видѣли новую собаку у Петра Семеныча? Вотъ такъ сука! Голосъ — что твоя Пати, кричитъ дачникъ. Куда-же вы, Марья Ивановна? постойте. У меня жена купаться ушла и ключи съ собой унесла. Дайте мнѣ стаканчикъ водки. Ужо этотъ долгъ полностію въ вашего супруга волью. Закусывать не надо.

   Сосѣдка выноситъ сосѣду стаканчикъ и упрашиваетъ того не выходить изъ-за куста. Сосѣдъ глотаетъ и видитъ передъ собой охотника, во всемъ вооруженіи остановившагося у калитки. Ружье за плечами, высокіе сапоги, яхтъ-ташъ съ двумя тремя птицами и венгерка, вся въ грязи. Сзади песъ, выставившій языкъ.

   — Купцу!— кричитъ дачникъ охотнику. Гдѣ шлялся, купоросная твоя душа?

   — Охъ, и не говори, Вася! Пошли мы это трое: я, трагикъ и восмипудовой кожевникъ съ нами,— отвѣчаетъ охотникъ. Туда забрели, что уму помраченье! Я тебѣ говорю, такія мѣста такія!.. Утка на мою долю досталась, двѣ тетерьки, вальдшнепъ. По горло въ болотѣ увязъ. Видишь, весь въ грязи.

   — Не хвастайся, Гришка, ты въ лужѣ нарочно валялся и потомъ сверху пылью себя посыпалъ. Голопятовы ребята тебя видѣли, обрываетъ его дачникъ. А то вдругъ въ болотѣ… ну. твоему-ли рылу?..

   — Ей-Богу, въ болотѣ увязъ. Пошелъ своихъ искать и увязъ. Гдѣ-же-бы я утку-то?..

   — И про утку врешь. Утка домашняя, а вальдшнепа съ тетерками, ты у Увара Калинова купилъ.

   — Съ мѣста не сойти, самъ убилъ. Кромѣ того, двухъ зайцевъ видѣлъ. Вотъ еще галку застрѣлилъ. Это огородники просили, имъ на огородъ пугало поставить.

   — Про галку, вѣрю, а остальное ты купилъ, и купивши, вывалялся самъ въ грязи. Ну, не разыгрывай изъ себя охотника, не люблю! Какой ты охотникъ? Тебя и собака не слушается.

   — Мнѣ разыгрывать изъ себя нечего, я не актеръ. Это вотъ тебѣ, такъ съ руки, потому ты актеръ.

   — Ты еще остришь!— кричитъ на него актеръ. Говорю, что валялся въ грязи, и всѣмъ буду про это говорить. Пошелъ прочь!

   — Валялся въ грязи! Стану я валяться въ грязи! Да, что я, свинья, что-ли?

   — Конечно, свинья. Подари мнѣ твою собаку, а то всѣмъ и каждому буду разсказывать, какъ ты въ лужѣ валялся и пылью себя посыпалъ.

   — Не могу, Вася. Собака эта такая, я тебѣ скажу, что просто чудо! Она у меня въ городѣ сама у парадныхъ дверей на лѣстницѣ въ колольчикъ звонится. Схватится зубами за ручку и дернетъ; водку пьетъ. Она даже понимаетъ кто ко мнѣ зачѣмъ ходитъ. Ежели кто придетъ деньги мнѣ платить, на того молчитъ, а кто получать съ меня,— такъ и лаетъ, такъ и лаетъ- Смотри, какіе умные глаза.

   — Конечно, умнѣе твоихъ. Не серди меня! Ну, подари собаку, иначе…

   — Ей-Богу, не могу, Вася. Лучше я тотъ долгъ тебѣ сотру. Помнишь, сорокъ два рубля?

   — То само собой. Да съ чего ты взялъ, что я тебѣ буду отдавать деньги? Вотъ еще!

   — Ну, прощай, Вася. Тремоль, идемъ! кричитъ охотникъ собакѣ. Прощай, давай руку.

   — Чортъ съ тобой, я подлецамъ руки не даю, отвѣчаетъ актеръ.

   Купецъ уходитъ.

   Актеръ, оставшись одинъ, начинаетъ зѣвать. Дудки перепелиныя надоѣли, собака выдресирована до того, что даже перестала слушаться, ружье вымазано саломъ, водки нѣтъ, что дѣлать? Спать? Но онъ часъ назадъ только всталъ.

   — Напрасно я Гришку-то отъ себя прогналъ. Можно-бы было въ орла и рѣшетку на рублишко ему бокъ начистить, бормочетъ онъ. Развѣ на взморье пройтись?— задаетъ онъ себѣ вопросъ. Эхъ, брюки-то надѣвать лѣнь. Ну, да я такъ, пальтишко накину.

   Актеръ надѣваетъ пальто и шляпу и идетъ по улицѣ. Тишина. Бродятъ нищіе, останавливаясь у оконъ и прося подаянія. Гдѣ-то плачетъ ребенокъ. Двое мальчишекъ играютъ у забора въ бабки. Въ одномъ изъ палисадниковъ копошится священникъ, присѣвъ на корточки. Онъ въ подрясникѣ и съ заплетеной косой.

   — Духовенству ядовитое почтеніе съ кисточкой!— возглашаетъ актеръ и останавливается: Чѣмъ это вы, святыня, занимаетесь?

   — А червей копаю. Ужо рыбу удить идемъ, отвѣчаетъ попъ. Слышали осетра-то какого на Козлахъ поймали?— полторы сажени длины.

   — Слышалъ и даже видѣлъ его. Осетръ-то, говорятъ, жалованный, съ медалью…

   — Ну, что вы врете. Развѣ осетры бываютъ жалованные? улыбается священникъ.

   — А ты думалъ какъ? Помнишь осетриху съ серьгой въ ухѣ поймали? Осетрихъ жалуютъ серьгами, ну, а осетровъ медалями. Самъ видѣлъ: такъ это она на груди у него и виситъ.

   — Да вы, можетъ быть, про купца Осетрова, что въ Милютиныхъ рядахъ?

   — Нѣтъ, про осетра. Сходи въ Зоологическій садъ посмотри, говоритъ актеръ и спрашиваетъ:

   — Водка есть?

   — Есть-то есть, только я въ эту пору не пью. Везъ благовременія зачѣмъ-же?

   — Ты самъ и не пей, а меня поподчуй. Вели-ка попадьѣ соорудить.

   — Неловко, осердится. Такъ съ медалью? Вотъ диво-то!

   — Ты зубы-то не заговаривай. Осердится? Какая-же ты глава въ домѣ, коли жены боишься. Ну, рюмка за тобой.

   Актеръ идетъ далѣе. У окна, заставленнаго плющемъ, остановились нищіе и просятъ. Вдругъ, раздаются звуки тромбона. Кто-то рявкнулъ изъ «Роберта». Нищіе такъ и шарахнулись отъ окна. Старичишка даже запнулся и шарахнулся на землю. Изъ комнаты слышится хохотъ.

   — Микешка, это ты?— кричитъ актеръ.

   — Я, здравствуй, Вася! откликается голосъ. Вотъ потѣха-то! А я, братъ, разнощиковъ и нищихъ трубнымъ голосомъ пугаю. До тошноты надоѣли приставаньемъ. Только этимъ и спасаюсь.

   На крыльцо выходитъ жирный блондинъ, съ тромбономъ въ рукахъ. Онъ въ коломенковомъ халатѣ, надѣтомъ на голое тѣло, и въ туфляхъ. Халатъ распахнулся и обнажилъ полную грудь.

   — Плясуну и жрецу Терпсихоры — толстое съ набалдашникомъ!— возглашаетъ актеръ и протягиваетъ руку. А гдѣ-же плясовица?

   — Купаться ушла, а ребятишекъ разогналъ мухъ ловить. Теперь плотва появилась… На муху-то чудесно. Войди. Я совершенно одинъ. Прохладительное питье отъ скуки изъ коньяку со льдомъ и лимономъ дѣлаю.

   — Съ утра-то? Да ты съума сошелъ? Вѣдь это развратъ.

   — Съ утра-то и прохлаждаться. Хочешь хлобыснуть стаканчикъ? Долбани.

   — Вотъ что… ты ужъ мнѣ дай лучше, гольемъ. Что доброе портить. У Петра Семенова новую собаку видѣлъ? Вотъ, братъ, такъ сука! На каждую птицу особую стойку дѣлаетъ.

   — Полно врать. Ничего нѣтъ особеннаго. Мой кобель въ десять разъ лучше. Онъ у меня теперь пятіалтынный отъ гривенника отличаетъ. Дашь ему пятіалтынный — кланяется, дашь гривенникъ — трясетъ головой, дескать не надо.

   Актеръ взбѣшенъ.

   — Дура съ печи! Да развѣ для охотничьей собаки это нужно?— кричитъ онъ. Тутъ стойка, трель въ лаѣ нужна. Фокусамъ-то можно и дворняшку обучить. У меня Арапка вонъ даже часы смотритъ. Спрошу который часъ, ну, она сейчасъ лапой.

   — Видѣлъ я твою Арапку. Прошлый разъ четырнадцать часовъ насчитала.

   — Что-жъ такое? и человѣкъ ошибиться можетъ. А у тебя твой Фингалъ тетерьку на охотѣ съѣлъ, ногу твою за тумбу принялъ. Ну, молчи, давай коньяку-то…

   — Да ты посмотри его прежде. Эй, Фингалъ, иси! Ты погляди у него носъ. Ну, пощупай. Масло сливочное. Возьми его за брюхо…

   — Давай, говорю, коньяку!— пристаетъ актеръ.

   Пріятели входятъ въ комнату. Начинается глотаніе. Смотрятъ и собаку. Актеръ разсматриваетъ ошейникъ съ надписью: «Фингалъ. П. Л. Столѣтова».

   — Ты зачѣмъ-же это надъ своимъ именемъ корону-то сдѣлалъ?— говоритъ онъ. Развѣ ты графъ или князь? Короны дворянскія бываютъ, а ты прохвостъ.

   Хозяинъ обижается.

   — Нѣтъ, врешь. Я отставной балетный артистъ. Да у меня и корона не дворянская, отвѣчаетъ онъ. У меня на ложкахъ и на посудѣ…

   — А то какая-же? Балетныя короны развѣ бываютъ? Тебѣ лиру слѣдуетъ.

   — Да развѣ я на лирѣ играю?

   — Дуракъ. Впрочемъ, я и забылъ: и лира тебѣ не почину. Вѣдь ты скоморохъ, плясунъ, Тебѣ погремушки и колпакъ дурацкій.

   — А ты-то кто?

   — Я драматическій актеръ. Я страсти олицетворяю. Понялъ?

   — Это стулья-то вынося на сцену, страсти олицетворяешь?

   — Ахъ ты, дубина, дубина!

   Балетный танцоръ вспыхиваетъ.

   — Какъ ты смѣешь ругаться въ моемъ домѣ?— кричитъ онъ. Мое пьешь, мое ѣшь и меня-же ругаешь? Пошелъ вонъ! Фингалъ, пиль его! Ахъ ты прощалыга! Шулеръ билліардный! Тебѣ-бы только полушубки купцамъ начищать, выжига ты этакая.

   — Ну-ну, ты не очень… Я вѣдь и самъ отвѣчу… спадаетъ въ тонѣ актеръ и ретируется. Балетная корона! вотъ дуракъ-то!— бормочетъ онъ.

   Ему попадается купецъ.

   — Пьютъ что-ли, тамъ?— обращается онъ съ вопросомъ, и не дождавшись отвѣта, говоритъ: а я, братъ, вчера съ Фомкой двухъ зайцевъ… Не зайцы, а телята, въ одномъ пудъ десять фунтовъ. А все Неронъ. Не собака, а роскошь! Да куда ты?

   — Отстань. Объясни пожалуста этому болвану, что балетной короны не бываетъ. Послѣ этого и купцы корону имѣютъ.

   — А то нѣтъ, что-ли? Купеческая корона завсегда имѣется.

   — Купеческая корона… вотъ какъ хвачу по затылку!— замахивается актеръ.

   На улицѣ толпа. Идутъ мущины, женщины, дѣти; виднѣются дамскіе зонтики.

   — Федя, куда это вы?— окликаетъ кого-то купецъ.

   — Собаку топить. Ивана Кузьмича собака, Діанкина мать, чума у нея. Лѣчитъ, лѣчитъ — никакого толку. Пойдемъ, посмотримъ. Интересно. Да и лучше: нѣкоторыя говорятъ, что бѣшенная.

   И купецъ, и актеръ, и танцоръ выходятъ за калитку и присоединяются къ толпѣ.

   Вдругъ, въ одномъ изъ палисадниковъ раздается выстрѣлъ; за выстрѣломъ крикъ; какой-то мужикъ машетъ руками.

   — Иванъ Норфирьичъ! Нешто возможно въ курицъ чужихъ стрѣлять? Развѣ это охота?— кричитъ онъ.

   — Я нечаянно, я по ошибкѣ, я хотѣлъ въ ворону. Мнѣ чтобъ ружье попробовать.

   — Попробовать! Ворона на деревѣ, а вы по землѣ стрѣляете. Курица только нестись начала.

   — Ну, молчи, Ферапонтъ, я деньги отдамъ.

   — Мнѣ не деньги ваши нужны, курица полтора рубля, а вы можете въ человѣка попасть. Вѣдь опять на меня своротите. Прошлый годъ и то цѣлый зарядъ дроби въ повивальную бабку всадили. Спасибо еще, что карнолинъ ее спасъ, а меня къ мировому таскали.

   — Ну, довольно, довольно!

   Толпа останавливается и начинаетъ глазѣть.

  

VIII. Карповка.

   Карповка — это рѣчка, отдѣляющая Аптекарскій островъ отъ Петербургской стороны. Карповка — это родная сестра Черной Рѣчки, что можно тотчасъ-же узнать по ихъ фамильному благоуханію, по готовой «ботвиньѣ», всегда имѣющейся въ достаточномъ количествѣ въ нѣдрахъ ихъ мутныхъ водъ, которую такъ любятъ мѣсить веслами обитатели той и другой рѣчекъ. Карповка — это первая ступень дачной жизни. Сѣрый купецъ, познавшій прелесть цивилизаціи въ видѣ дачной жизни, и рѣшаясь впервые выѣхать на лѣто изъ какой-нибудь Ямской или съ Калашниковой пристани, ѣдетъ на Карповку и потомъ, постепенно, переходя къ Черной Рѣчкѣ, Новой Деревнѣ, Лѣсному, доходитъ до Парголова и Павловска. На Карповкѣ онъ отвыкаетъ отъ опорокъ, замѣняя ихъ туфлями; ситцевую рубаху съ косымъ воротомъ и ластовицами, прикрытую миткалевой манишкой, мѣняетъ на полотняную сорочку, начинаетъ выпускать воротнички изъ-за галстуха, перестаетъ ѣсть постное по средамъ и пятницамъ, сознаетъ, что можно обойтись и безъ домашнихъ кваса и хлѣбовъ, начинаетъ подсмѣиваться надъ кладбищенскими стариками, наставниками древняго благочестія, сознаетъ, что и «прикащики — то же люди», укорачиваетъ полы сюртука, отвыкаетъ отъ сапоговъ со скрипомъ и впервые закуриваетъ на легкомъ воздухѣ «цигарку»;— однимъ словомъ, пріобрѣтаетъ лоскъ и быстро идетъ по пути къ прогрессу.

   Обитатели Карповки дѣлятся на «жильцовъ» и «дачниковъ». Пояснять отличіе тѣхъ отъ другихъ я не стану, ибо оно и само понятно. Жильцы состоятъ, большей частью, изъ мелкихъ чиновниковъ; дачники есть всѣхъ сословій. Большинство дачниковъ, кромѣ купцовъ, переселяется сюда «со всей своей требухой», не оставляя за собой городской квартиры, и старается прожить какъ можно дольше, иногда до октября, соблюдая выгоду, ибо за дачу платится въ лѣто, а не помѣсячно. Домохозяева не любятъ этихъ дачниковъ. Иногда случается, что дачникъ, дождавшись перваго снѣга, зимуетъ на дачѣ и превращается въ жильца. Жильцы всегда во враждѣ съ дачниками, хотя, въ сущности, имъ дѣлить нечего. У жильцовъ господствуетъ какая-то зависть къ дачникамъ. Особенно это замѣтно у женщинъ. Съ завистью смотрятъ онѣ на наряды дачницъ, на ихъ лѣтнія платья, шляпки, и покупая себѣ на обѣдъ у рыбака десять ряпушекъ и окунька съ плотичкой, питаютъ даже ненависть къ дачницамъ, пріобрѣтающимъ у того-же рыбака матераго сига на пирогъ.

   Поселеніе Карповки незначительно. Отъ Карповскаго моста до казармъ считается едва двадцать дворовъ, а по рѣчкѣ, черезъ Каменно-островское шоссе, и того меньше. Къ Карповкѣ причисляется и Песочная улица. Тамъ живутъ аристократы Карповки, стыдящіеся выходить на улицу въ халатахъ и распашныхъ капотахъ.

   Заглянемте на Карповку въ воскресный день, когда и мужская половина дачниковъ находится въ сборѣ.

   Время подъ вечеръ. Изъ нарядной дачки, на песчаный дворъ, заросшій мѣстами травой, вышелъ «основательный» купецъ. Онъ въ туфляхъ, безъ шляпы, въ коломенковомъ пальтишкѣ. Вышелъ, потянулся, зѣвнулъ и крикнулъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

   — Ставьте самоваръ-то, черти окаянные!

   — Сейчасъ, сейчасъ, Кузьма Данилычъ — засуетилась на балконѣ жена, что-то прожевывая, и схвативъ съ тарелки горсть кедровыхъ орѣховъ, бросилась въ комнаты.

   — Кузьмѣ Данилычу — раскланивается передъ нимъ дворникъ, тащущій черезъ дворъ на коромыслѣ два ведра съ водой. Поспать, сударь, изволили?

   — Да, отсвисталъ таки часика два съ половиной, отвѣчаетъ купецъ, почесывается и треплетъ себя рукой по жирному брюху, на которомъ незримыми буквами написано слово «довѣріе».

   — Ну, и чудесно! Теперь чайкомъ побалуетесь, а тамъ проминажъ… Пища у васъ хорошая, сытная. И мы отъ вашей пищи крохами сыты. Кабы не вы, подохли бы… Сами возьмите, что у насъ за народъ живетъ? Чиновница съ дочкой вотъ въ этой дачкѣ селедкой, да кофейными переварками питаются, полковница, что на верху…

   — Полковница! Можетъ только рядомъ съ полковникомъ лежала. Ты читалъ-ли паспортъ-то?

   — Въ паспортѣ, это точно, сказано, что она вдова подпоручика, ну, а сама она себя полковницей величаетъ. Полковница эта, говорю, безъ дровъ живетъ, потому она на керосиновой лампѣ себѣ варево дѣлаетъ. Чай, да булки, а супъ — ложкой ударь, пузырь не вскочитъ. На что тутъ нашему брату покуситься? Наверху, опять, чиновникъ-тотъ окурки цигарокъ по землѣ сбираетъ, да въ трубкѣ курить; восьмушкой лошадиной колбасы обѣдаетъ. Знали-бы и не пустили. Одно — дачу нанималъ другой баринъ, а онъ переѣхалъ. Въ прошломъ году онъ жилъ на сосѣдской дачѣ, такъ его только въ декабрѣ выжить могли. Ей-Богу! Шубенки никакой. Чуть не подохъ! Къ будочнику въ будку грѣться бѣгалъ. А то, такъ у дворника сидитъ. Да ужъ потомъ пущать не стали, потому на каверзы пустился. Не жралъ онъ тутъ дня три; прибѣгаетъ въ дворницкую, видитъ дворничиха лапшу хлѣбаетъ, облизнулся и говоритъ: «смотри-ка Ульяна, что народу на улицѣ собралось, шаръ летитъ, да таково низко, пренизко». Та, дура, само собой, и выскочила на улицу шаръ смотрѣть, а онъ лапшу-то съѣлъ, опрокинулъ чашку, да и говоритъ, что это кошка. Вотъ какіе, сударь, дачники! Съ полиціей сгоняли; такъ и денегъ не отдалъ. «Я, говоритъ, обязался въ концѣ лѣта за дачу заплатить, а для меня еще и посейчасъ лѣто». Это въ декабрѣ-то! А вы у насъ дачники желанные… дай Господь…

   Брюхо купца колышется, уста разверзаются для улыбки.

   — Ну, это голь, шмоль и компанія, говоритъ онъ, лѣзетъ въ карманъ за пяти-алтыннымъ и суетъ его въ руку дворнику.

   — Много, сударь, благодарны, кланяется тотъ и продолжаетъ свой путь съ ведрами.

   Купецъ выходитъ за ворота, и остановясь на мосткахъ, смотритъ на рѣчку. По рѣчкѣ, въ барочныхъ лодкахъ, купленныхъ за два съ полтиной, катаются дачники. Лопата замѣняетъ руль, вмѣсто уключинъ, весла прикрѣплены веревками къ палкамъ. Вотъ три чиновника катаютъ барышню въ соломенной шляпкѣ; двое на веслахъ, одинъ на рулѣ. Гребли, гребли они, заѣхали въ ботвинью и сѣли на мель. Барышня визжитъ.

   — Помилуйте, чего вы? Страшнаго тутъ ничего нѣтъ. Мы сейчасъ на баграхъ пройдемъ,— утѣшаютъ они ее, вскакиваютъ съ мѣстъ, упираются веслами въ грунтъ, но еще больше залѣзаютъ на мель.

   Лодка не идетъ ни взадъ, ни впередъ.

   — Ну, что-же вы надѣлали? Какъ вамъ не стыдно! А еще хотѣли на Лаваль-дачу. Какъ-же мнѣ на берегъ-то попасть? Вѣдь не въ бродъ-же идти, чуть не плачетъ барышня — Не безпокойтесь, Анна Дмитріевна, сейчасъ мы васъ снимемъ съ мели и доставимъ на Лаваль. Эй, почтенный!— кричатъ гребцы мужику на баркѣ. Сдѣлай милость, влѣзь въ воду и сними насъ съ мели!

   — На полштофъ, дашь? Меньше ни копѣйки! отвѣчаетъ мужикъ, и почесывая спину, отворачивается.

   — Ахъ, Боже мой, дайте ему. Пусть онъ насъ сниметъ съ мели, упрашиваетъ дѣвушка.

   Гребцы переглядываются другъ съ другомъ и шарятъ у себя въ карманахъ.

   — Миша, есть у тебя деньги? У меня въ томъ сюртукѣ остались — Нѣтъ, я дома забылъ. Нѣтъ-ли у Феди?

   — У меня всего восемь копѣекъ.

   — Врешь, ты вчера у экзекутора занялъ цѣлковый.

   — Не цѣлковый, а пятьдесятъ рублей занялъ у экзекутора, вспыхиваетъ, какъ піонъ, Федя, но они у меня дома. Почтенный, ну, сними сапоги и спустись въ воду. Мы тебѣ восемь копѣекъ дадимъ. Все таки на шкаликъ.

   — И мараться не стоитъ. Ужъ коли сѣлъ на мель, такъ и сиди, бормочетъ мужикъ и даже не оборачивается.

   Гребцы почесываютъ затылки.

   — Ахъ, Господи! Такъ какъ-же намъ быть-то?— восклицаютъ они хоромъ. Нужно самимъ раздѣваться и лѣзть въ воду.

   — При мнѣ-то? Что вы! Развѣ это возможно? Да вы съума сошли,— говоритъ барышня.

   — Да вы, Анна Дмитріевна, не безпокойтесь. Мы только снимемъ сапоги и засучимъ штанины, а остальное все будетъ въ порядкѣ. Видали въ театрѣ венеціанскихъ рыбаковъ? вотъ и мы такъ-же.

   — Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно! Все-таки ноги ваши…

   — Только до колѣнъ; брюки и весь остальной составъ останутся. Ну, посудите сами, что-жъ намъ дѣлать! Не прибыли-же воды ждать. Наконецъ, вы можете отвернуться, закрыться зонтикомъ.

   — Попросите вонъ у тѣхъ мущинъ, что на лодкѣ, чтобы они попробовали насъ за веревку потянуть. Киньте имъ веревку отъ нашей лодки,— упрашиваетъ барышня. Господа, будьте столь добры, не можете-ли?.. обращается она къ гребцамъ другой лодки.

   Дѣлается буксирная попытка, но тщетно. Лодка такъ и врѣзалась.

   — Дѣлать нечего, надо раздѣваться. Отвернитесь, Анна Дмитріевна. Федя снимай сапоги!

   — Я сниму, но пусть и Вася сниметъ. Всѣ и влѣземъ въ тину. Снимай Вася.

   Вася смущенъ.

   — Не могу я при ней снимать сапоги, шепчетъ онъ. У меня внизу не чулки, а портянки. Ну, что за видъ?

   — Важное кушанье!— у меня и того нѣтъ, я на босу ногу.

   — Не кричи, пожалуйста. Ты другое дѣло, за ней не ухаживаешь, а я виды на нее имѣю. Наконецъ, вы и двое можете стащить лодку.

   — Нѣтъ, вдвоемъ мы не полѣземъ! Ужь лѣзть, такъ лѣзть всѣмъ троимъ.

   — Да пойми ты, я на линіи жениха. Я ей два раза по фунту конфектъ подарилъ и ликерное сердце.

   — И какъ это, господа, вы на гуляньи и вдругъ безъ денегъ? говоритъ дѣвушка.

   — На кислыя щи я взялъ восемь копѣекъ.

   — А я вынулъ десять рублей, положилъ на столъ и вдругъ…

   — Да полѣзайте-же господа!

   — Сейчасъ, сейчасъ. Отвернитесь. Снимай, Вася, сапоги, она отвернулась и не увидитъ (идетъ шепотъ).

   — Ей Богу, увидитъ, она глазастая. Видишь, изъ-за зонтика смотритъ. Заслони меня.

   Кое какъ гребцы снимаютъ сапоги, засучиваютъ брюки и лѣзутъ въ воду.

   — Ой, да здѣсь яма. Смотрите, я по брюхо въ водѣ. Ну, что теперь дѣлать? и штаны и визитка…

   — 154 —

   — Послѣ обсудимъ. Пихай лодку! Ну, понатужимтесь! Разъ, два.

   — А вы, господа, дубинушку затяните, ходчѣе пойдетъ,— глумится съ барки мужикъ. Эхъ, а еще господа! Трехъ гривенниковъ пожалѣли! Сейчасъ видно, что стрюцкіе!

   — Молчи, чертова кукла!

   — Чертова кукла, да вотъ не для тебя! У!.. крапивное семя.

   — Федоръ Федорычъ, не ругайтесь, плюньте на него!— упрашиваетъ дѣвушка.

   — Я тѣ, барышня, плюну! Тонко ходите, не равно чулки отморозите!

   Мужикъ сбрасываетъ съ барки полѣно и обдаетъ брызгами компанію

   — Послушай, мерзавецъ, я городоваго позову!

   Лодка сдвинута. Гребцы влѣзаютъ въ нее и начинаютъ одѣваться. Съ Васи льется вода.

   — Послушайте, что это за свинство! Гдѣ-же мой сапогъ? Вы его въ воду уронили. Ну, какъ-же теперь на Лаваль? Я безъ сапога. Кто-жъ его кинулъ? Вонъ изъ воды ушко торчитъ.

   Сапогъ достали, вылили изъ него воду, но онъ не одѣвается на ногу. Приходится ѣхать домой.

   А на берегу, уперши руки въ боки, хохочетъ «обстоятельный» купецъ.

   — Иди, Кузьма Данилычъ, самоваръ давно готовъ!— кричитъ ему жена.

   Купеческое семейство располагается на дворѣ за самоваромъ и начинаетъ пить чай, а напротивъ, на томъ-же дворѣ, на полуразвалившемся балконѣ идутъ пересуды.

   — Смотри, смотри, опять чай жрать принялись, говоритъ вдова-чиновница дочкѣ. И какъ только не лопнутъ? Четвертый разъ сегодня.

   — Но, маменька, вѣдь мы и сами сегодня третій разъ кофей пьемъ, да два раза переварки пили, пробуетъ возражать дочь.

   — Такъ, вѣдь, это питаніе, я для насъ взамѣсто обѣда, а чай, такъ себѣ, теплая сырость. Ну, молчи, не тревожь мать. Лучше-бы ватную шинель съ нѣмецкимъ бобромъ на веревкѣ развѣсила, да поколотила-бы ее. Иванъ Миронычъ, то и дѣло мимо ходитъ. Удивительное равнодушіе! Ничѣмъ не хочешь мущину прельстить! Женихъ въ руки дается, а она… Къ тому-же, къ купцу прикащики въ гости пріѣхали. Народъ холостой.

   — Прикащика выѣденымъ молью воротникомъ не прельстишь. Онъ норовитъ на какихъ-нибудь каменныхъ баняхъ жениться или пустопорожняго мѣста ищетъ съ денежнымъ прилагательнымъ. Окромя того брилліанты.

   — И за тобой пятипроцентный билетъ съ выигрышами, да бабушкина брилліантовая серьга.

   — Одна-то серьга.

   — Дура, изъ одной можно двѣ сдѣлать. Тамъ четыре брилліантика. Наконецъ, Иванъ Миронычъ… Эй, дѣвка, не упускай случая! Я третій день подъ рядъ на окошкѣ пятипроцентный билетъ утюгомъ разглаживаю. Вчера онъ прошелъ мимо и пріятно таково улыбается. Вчера билетомъ, а сегодня шинелью можно прельстить, потомъ серьгу надѣнь.

   — Вѣдь, она одна. Не въ ноздрю-же мнѣ ее надѣть. Вотъ ежели-бы брошка…

   — И, матушка, другая-бы и въ ноздрю надѣла, только-бы жениха подцѣпить!

   — Ахъ, оставьте! Вы знаете, я не люблю интригъ подводить!

   Купецъ отпилъ чай, надѣлъ халатъ и икаетъ; жена его жуетъ пряники. Пріѣхавшіе въ гости прикащики, какъ облитые водой и вытянувъ руки по швамъ, бродятъ по двору.

   — А что, не сыграть-ли намъ въ преферансикъ по маленькой?— обращается хозяинъ къ прикащикамъ.

   — Какъ будетъ вашей чести угодно, Данило Кузьмичъ,— отвѣчаютъ они. Не замотаться-бы только, потому завтра въ лавку.

   — Тащи столъ и карты!

   Черезъ пять минутъ, хозяинъ и прикащики играютъ на дворѣ въ преферансъ. Купцу не везетъ. Около стола взадъ и впередъ шмыгаетъ чиновничья дочка, предварительно нацѣпивъ на грудь огромный розовый бантъ, умильно взглядываетъ на прикащиковъ и закатываетъ глаза подъ лобъ. Для Ивана Мироныча вывѣшена на веревку шинель. Купецъ проигралъ, остался безъ трехъ и поставилъ большой ремизъ.

   — Тьфу ты окаянная! Какъ блоха неотвязчивая! плюетъ онъ по направленію къ чиновничьей дочкѣ. Какъ пройдетъ мимо, словно колода! Ну, чего ты мотаешься, барышня? Точно смерти ждетъ! Брысь!

   Дѣвушка такъ и шарахнулась въ сторону. На глазахъ слезы.

   — Удивительно, какіе учтивые кавалеры! Такъ тулупомъ и пахнетъ! говоритъ она.

   — А ты ужъ и обнюхала! Ну, пошла прочь! Черезъ тебя проигралъ.

   — Мужикъ!

   — Отъ принцесы слышу. Вишь, какая арабская королева выискалась!

   Купца начинаютъ успокоивать жена и прикащики. Дѣвушка, заплакавъ, уходитъ. Съ балкона ругается вдова-чиновница.

   — Плюнь на него, Машенька. Вишь, онъ до радужной кобылы допился! Лѣшій!

   Во дворъ врывается Иванъ Миронычъ и рыцарски заступается за дѣвушку. Купецъ подбоченился.

   — Ты чего прилѣзъ? За оскорбленіе получить хочешь? На рубль цѣлковый!— кричитъ онъ. Не дождешься! И рукъ о тебя марать не стану. Эй, дворникъ! Калистратъ! Поласкай его полѣномъ.

   — Послушай, борода!— горячится чиновникъ. Я надворный…

   — Знаю, что надворный, не комнатнымъ-же тебѣ быть. Рыломъ не вышелъ! Гоните его.

   — Не смѣешь гнать, это нашъ гость, вопитъ съ балкона чиновница.

   — А коли твой гость, то и привяжи его на цѣпь, чтобы онъ на людей не бросался!

   Мало по малу все успокоивается. Съ сосѣдняго балкона слышны ругательства шопотомъ. Снова пьютъ кофей. Игра въ преферансъ продолжается.

   «Пики, трефы, бубны, семь первыхъ». Купецъ отбилъ у прикащиковъ игру, купивъ до восьми червей, и объявляетъ «просто трефы».

   — Вы до восьми червей изволили покупать, осмѣливается замѣтить прикащикъ.

   — Трефы!— возвышаетъ голосъ хозяинъ. Ты торпеду-то не подводи.

   — Можетъ, девять трефъ, и вы, какъ мониторъ, супротивъ насъ?

   — Просто трефы!

   Прикащикъ ходитъ. Купецъ кладетъ туза масти, другой прикащикъ бьетъ козыремъ.

   — Извините, Кузьма Данилычъ, но дезентерія маленькая вышла съ вашей стороны, и мы у васъ лафетъ подбили.

   — Какъ лафетъ? Мой ходъ. Какъ ты смѣешь? Давай назадъ, я козыряю.

   — Вовсе не вашъ ходъ! Извольте поглядѣть, вотъ и сдавальщикъ сидитъ. Окромя того, вы до семи червей.

   — Какъ ты смѣешь меня учить? Уродъ! Я игру лучше тебя знаю. Пошелъ вонъ! Обыграть хотѣли!

   — Намъ вашихъ денегъ не надо, а только…

   — Оставь, Трифонъ! Дѣйствительно, ихъ ходъ. Ходите, Кузьма Данилычъ.

   Купецъ взбѣшенъ и бросаетъ карты.

   — Не желаю я вашихъ снисхожденіевъ! Довольно! Убирайтесь домой!— горячится онъ: Вѣрно сговорились мнѣ полушубокъ вычистить? Неудастся!

   Вступается и жена.

   — Туда-же всякое лыко въ строку!— обращается она къ прикащикамъ. Вѣдь, онъ хозяинъ. Да хоть-бы и проиграли ему, такъ вѣдь, чай, не свое, а у насъ-же наворованное.

   Прикащики берутся за шапки и прощаются.

   — Дай имъ поужинать-то,— шепчетъ она мужу.

   — Не надо! Коли мобилизацію на себя эту напустили, такъ пусть налегкѣ домой бѣгутъ!— отчеканиваетъ онъ, потягивается, грозитъ сидящей на балконѣ чиновницѣ кулакомъ и говоритъ: похлебать-бы, да и ко сну…

  

IX. Павловскъ.

   Когда-то Павловскъ былъ аристократическимъ дачнымъ мѣстомъ. Въ немъ прозябали въ лѣтнее время исключительно родовитые люди или чиновные. Какой-нибудь Триждыотреченскій, ясно доказывающій свое происхожденіе, не иначе рѣшался переселиться на лѣто въ Павловскъ, какъ по достиженіи имъ чина дѣйствительнаго статскаго совѣтника. Надворный совѣтникъ, ежели онъ не могъ доказать документами, что его предковъ «били въ ордѣ батогами нещадно», сажали на колъ или, уже въ крайнемъ случаѣ, отрѣзали носъ и уши, былъ здѣсь не мыслимъ, какъ дачникъ. Даже денежная аристократія не рѣшалась сюда переѣзжать на дачу. Теперь уже не то. Населеніе явилось смѣшанное. Павловскъ сдѣлался притономъ всѣхъ чиновъ, всѣхъ сословій, всѣхъ нарѣчій. Недостаточный человѣкъ сюда не поѣдетъ: и дачи не по карману, и проѣздъ дорогъ. Развѣ сунется онъ въ деревни между Царскимъ Селомъ и Павловскомъ. Такихъ, впрочемъ, очень немного.

   Въ Павловскѣ прозябаютъ нынѣ всѣ тѣ, которые имѣютъ возможность заплатить въ лѣто за дачу не менѣе трехъ-сотъ рублей. Рядомъ съ генераломъ живетъ какой нибудь купецъ изъ Перинной линіи и ежедневно дразнитъ генеральшу, выѣзжающую на музыку на клячахъ, своими тысячными рысаками. Тутъ-же пріютился модный адвокатъ, поселилась содержанка, банковскій кассиръ и жидъ, жидъ, жидъ, начиная съ биржевика и подрядчика, до концессіонера включительно,— жидъ полированный, всячески старающійся задушить свой чесночный запахъ одеколономъ. Жидовъ и содержанокъ здѣсь особенно много. Нѣкоторыя улицы вплотную населены содержанками, и есть дачевладѣльцы, которые исключительно отдаютъ свои дачи въ наемъ содержанкамъ, находя это болѣе выгоднымъ, ибо содержанка не скупится на чужія деньги.

   Днемъ, Павловскъ сонливъ и скученъ, также какъ и Лѣсной. На улицахъ и въ паркѣ вы исключительно встрѣтите только нянекъ съ ребятами, да разнощиковъ. Онъ оживляется только но вечерамъ, и то около вокзала, гдѣ играетъ музыка.

   Попробуемъ однако прослѣдить будничный день, начиная съ утра.

   Девятый часъ. По улицамъ бѣгутъ, съ портфелями подъ мышкой, чиновники, чиномъ до статскаго совѣтника, спѣша поспѣть къ отходу поѣзда, купцы, торопившіеся въ лавку. Люди чиномъ выше, а также биржевые жиды и адвокаты ѣдутъ позднѣе. Въ паркѣ малолюдно. По одной изъ аллей прогуливается старикъ, отставной генералъ, въ бѣломъ кителѣ, и маршируя, напѣваетъ военные сигналы. Онъ съ палкой въ рукахъ; изъ задняго кармана у него выглядываетъ кувшинъ съ минеральной водой. Генералъ пьетъ воды и дѣлаетъ движеніе. Скучно генералу. Онъ останавливаетъ разнощика съ ягодами, прицѣняется почемъ фунтъ, спрашиваетъ разнощика, какой онъ губерніи и уѣзда, женатъ онъ или холостъ, есть-ли у него дѣти, сколько барыша онъ имѣетъ въ день отъ своего товара. Разнощикъ добросовѣстно отвѣчаетъ на всѣ его распросы, и пытливо взглядывая на широкіе красные лампасы генеральскихъ штановъ, спрашиваетъ:

   — Такъ не купите, ваше превосходительство, земляники-то?

   — Нѣтъ, любезный, иди съ Богомъ! Я такъ только… Мнѣ ягоды запрещены, я воды пью.

   Разнощикъ отходитъ въ полнѣйшемъ недоумѣніи, а генералъ останавливается передъ отдавшимъ ему честь сторожемъ, изъ отставныхъ «ундеровъ».

   — Кавалеристъ? въ кавалеріи служилъ?— спрашиваетъ онъ его, и осматривая съ головы до ногъ внушительно, какъ труба, сморкается въ красный фуляровый платокъ.

   — Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство, въ пѣхотѣ. Въ Балабаевскомъ пѣхотномъ полку, рапортуетъ сторожъ, вытянувшись въ струнку и опустя руки по швамъ.

   — А отчего же у тебя лицо кавалерійское?

   — Не могу знать ваше превосходительство. Видно такъ Богу угодно. Съ семидесятаго года въ отставкѣ.

   — Въ Балабаевскомъ пѣхотномъ… знаю, знаю. Полковой командиръ былъ Красносизовъ?

   — Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство,— полковникъ Уваровъ.

   — Ахъ, да, Уваровъ, помню. Женатый человѣкъ и куча дѣтей у него?

   — Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство,— холостъ-съ.

   — Ну, все равно. Полька у него была мать-командирша, съ полькой онъ жилъ?

   — Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство,— съ поручикомъ Ивановымъ. Родной племянникъ имъ.

   — Георгія за Карсъ имѣешь?

   — Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство,— за взятіе Силистріи.

   — А ну-ко, пропой на губахъ сигналъ къ отступленію.

   Отставной воинъ поетъ.

   — Врешь, врешь!— кричитъ генералъ.

   — Вру ваше превосходительство, отчеканилъ ундеръ.

   — А еще артиллеристъ! ученое войско!

   — Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство,— пѣхота.

   — Пѣхота, а лицо артиллерійское. Ну, ступай съ Богомъ своей дорогой!

   Ундеръ трогается съ мѣста.

   — Не съ той ноги! не съ той ноги! Развѣ забылъ маршировку?— кричитъ ему вслѣдъ генералъ.

   — Виноватъ, ваше превосходительство, отвыкъ. Съ семидесятаго года въ отставкѣ.

   — Съ Богомъ!

   Генералъ допилъ воду въ кувшинѣ и отправился домой. По дорогѣ онъ остановилъ мальчишку спичечника и подробно разспросилъ его, какой онъ губерніи, есть-ли у него отецъ и мать, отъ хозяина торгуетъ или самъ по себѣ, деретъ-ли его хозяинъ розгами, и поскольку разъ въ недѣлю, и не сообразя, что мальчишкѣ едва двѣнадцать лѣтъ, задалъ вопросъ: «женатъ, вдовъ или холостъ?», но тутъ же спохватился и крикнулъ:

   — Пошелъ прочь!

   — А спичекъ, ваше сіятельство, купите? Духовые, безопасные есть, говоритъ мальчишка.

   — Не надо!

   Генерала у калитки его дачи ждалъ уже хозяинъ-извощикъ, пришедшій получать деньги за лошадей. Извощикъ снялъ картузъ.

   — А, Панкратьевъ, здорово!— привѣтствовалъ его генералъ.

   — Бандуринъ, ваше превосходительство, поправляетъ извощикъ.

   — Да, Бандуринъ. Ты, вѣдь, кажется, Тверской?

   — Рязанскій-съ. Прикажите, ваше превосходительство, деньги получить за лошадей для генеральши…

   — Рязанскій, рязанскій!.. А какого уѣзда?

   — Прикажите, ваше превосходительство, деньги за генеральшу получить.

   — Михайловскаго уѣзда, ну, и чудесно. Что-же жену, поди, изъ деревни выписалъ, въ шляпкахъ щеголяетъ, на рысакахъ катается?

   — Прикажите на счетъ денегъ-то…

   Генералъ громко сморкается въ фуляръ и издаетъ нѣчто въ родѣ трубнаго гласа.

   — Насчетъ денегъ за лошадей? протягиваетъ онъ. Я, любезный, на лошадяхъ не ѣзжу, мнѣ запрещено, я воды пью. На лошадяхъ ѣздитъ генеральша, ты съ нея и получай. Ты купецъ? Дѣти у тебя есть?

   — Дозвольте получить, ваше превосходительство. Генеральша къ вамъ прислали.

   — Ко мнѣ! А какой вѣры: церковной или къ старикамъ ходишь?

   Извощикъ въ отчаяніи. Жирное брюхо его колышется, потъ съ него льетъ градомъ.

   — Ахъ ты, Господи! восклицаетъ онъ. Коли такъ, прощенья просимъ, ваше превосходительство, говоритъ онъ и трогается съ мѣста.

   — Не съ той ноги, не съ той ноги!— кричитъ ему вслѣдъ генералъ, но, не получивъ отвѣта, машетъ рукой и идетъ на балконъ.

   На балконѣ нестарая еще генеральша пьетъ кофе. На рукахъ у нея собака; двѣ другія собаки находятся на колѣняхъ у желтой, какъ лимонъ, компаніонки, сидящей тутъ-же.

   — Зачѣмъ вы ягоды ѣли? обращается генеральша къ мужу. Знаете, что вамъ сырые фрукты запрещены! Не отпирайтесь! не отпирайтесь! Иванъ ходилъ въ булочную и видѣлъ, какъ вы разнощика останавливали съ ягодами.

   — Ей Богу, не ѣлъ, матушка, я такъ, только понюхалъ; остановилъ разнощика и понюхалъ, оправдывается генералъ.

   — Такъ вамъ и дастъ разнощикъ обнюхивать ягоды! Наконецъ, зачѣмъ вы останавливаетесь? Докторъ предписалъ вамъ во время питья водъ ходить, и ходить. Боже въ какомъ вы видѣ! всплескиваетъ она руками. Boutonez-vous.

   Генералъ оправляетъ костюмъ и застегивается.

   — Здравствуй, матушка, прежде, говоритъ онъ и хочетъ поцѣловать жену.

   — Прежде всего выздоровѣйте отъ вашей толщины и потомъ цѣлуйтесь, отстраняетъ она его рукой. Видѣли вы извощика Бандурина? Il demande de l’argent.

   — Видѣлъ, матушка, но ты знаешь, что у меня теперь нѣтъ денегъ. Да и зачѣмъ тебѣ здѣсь лошади? На музыку можно и пѣшкомъ…

   — Что такое? Вы меня, кажется, хотите лишить всѣхъ правъ состоянія! Какая-нибудь дрянь, жидовка, разъѣзжаетъ въ шорахъ… Вамъ мало того, что я заказываю платья, вмѣсто мадамъ Изомбардъ, безмѣстной портнихѣ и нашиваю на нихъ старыя ленточки съ фирмой и адресомъ Изомбардъ? Вѣдь вы познакомились съ этимъ биржевымъ жидомъ? какъ его? Шельменмейеръ?

   — Познакомился.

   — Ну, и что-же вы сдѣлали? Взяли у него въ займы?

   — Онъ обыгралъ меня въ вистъ на двѣнадцать рублей. А насчетъ денегъ… видишь-ли я началъ издалека… Сначала полюбопытствовалъ, знаетъ-ли онъ военные сигналы, потомъ спросилъ, какой онъ губерніи…

   — Вы невыносимы! Скройтесь съ глазъ моихъ, уйдите, не торчите тутъ!

   — Но я бы хотѣлъ кофейку…

   — Нельзя вамъ кофею… Вамъ запрещено, пейте вашу воду! Уходите-же, вамъ говорятъ!

   Генералъ, опустя голову, сходитъ съ балкона. У калитки палисадника стоитъ нищій и проситъ.

   — Какой губерніи и уѣзда?— раздается возгласъ генерала. Какого уѣзда?

   А извощикъ Бандуринъ отправился жъ содержанкѣ Каролинѣ Францовнѣ. Та приняла его у себя въ спальной, лежа на кровати.

   — Прикажите, Каролина Францовна, деньги за лошадей получить, говоритъ онъ. Третій мѣсяцъ, сами посудите… Ей-Богу, сведу со двора, потому ужъ не въ терпежъ.

   — Ахъ, милый, да откуда я возьму деньги? Ты знаешь, что я теперь безъ друга, отвѣчаетъ она! Съ барономъ я поссорилась.

   — Что баронъ!… Баронъ для насъ никакого состава не составляетъ, а мы больше на Ивана Федосѣича Мухоморова уповали, такъ какъ тѣ — купцы обстоятельные. Опять-же дома у нихъ, лабазы…

   — И съ Мухоморовымъ разошлась. Погоди, сойдусь съ адвокатомъ Коромысловымъ — все отдастъ. Мало того, скажу, что за четыре мѣсяца должна. На жида Шельменмейера я имѣю виды… Банкиръ.

   — Адвокатъ за французинку на Крестовскомъ намъ же платитъ, а господинъ Шельменмейеръ англичанку держатъ и по веснѣ ей пару рысаковъ подарили. Я, сударыня, сведу коней…

   — Садись, милый, давай вмѣстѣ кофей пить. Видишь, какъ я тебя принимаю? Въ спальнѣ, глазъ на глазъ. Это не всякому достается. Вотъ какъ я тебя цѣню!

   — Благодаримъ покорно, а только для насъ это разности никакой не стоитъ. Я, барыня, сведу коней.

   — Погоди недѣльки двѣ, Шельменмейеръ заплатитъ. Ну, прошу тебя, голубчикъ… хочешь, я тебя поцѣлую?

   Каролина Францовна кокетливо улыбается и простираетъ къ извощику полныя бѣлыя руки, выставившіяся по плечи изъ-за бѣлаго шитаго одѣяла. ‘

   — Нѣтъ, ужъ это зачѣмъ-же, это оставьте при себѣ. Намъ это все равно, что волку трава, мы женскимъ малодушествомъ не занимаемся. Я, барыня, сведу…

   — Эдакій ты безчувственный! Ну, садись сюда поближе. Ты водочки не хочешь-ли?

   — Увольте. Безъ благовременія зачѣмъ-же? Такъ какъ-и е насчетъ лошадей-то?

   — Оставь мнѣ ихъ недѣльки на двѣ. Сведешь со двора, ничего не получишь, а я дѣло дѣло могу сдѣлать и потомъ сполна тебѣ отдать. Ну, какъ я безъ лошадей этого Шельменмейера прельщу? безъ лошадей цѣна другая. Понялъ?

   — Какъ не понять, мы не махонькіе. Такъ вотъ что, барыня: изволь, на двѣ недѣли оставлю, а ты орудуй. Ну, прощенья просимъ! Только вотъ что: мой совѣтъ — пріударь за Иваномъ Федосѣичемъ, хлѣбнѣе…

   — Прощай, прощай! Черезъ двѣ недѣли заходи. Или нѣтъ, пришли лучше старшаго сына, тотъ сговорчивѣе.

   — Нѣтъ, ужъ сына зачѣмъ-же?.. Самъ приду. Прощенья просимъ!

   Извощикъ уходитъ.

   Время близится къ обѣду. Умолкли голосистые разнощики. Лакеи изъ «пиньжаковъ» перерядились во фраки и бѣлые жилеты. Отъ вокзала идутъ и ѣдутъ должностныя лица, успѣвшія побывать въ городѣ. Нѣкоторые нагружены закупками. Женская половина вылѣзла изъ капотовъ и принарядилась. Кой-гдѣ въ палисадникахъ накрываютъ обѣденные столы, лакеи разставляютъ въ симметрію тарелки и хрусталь.

   Съ балкона одной изъ дачъ сошла барыня и смотритъ на накрытый столъ.

   — Иванъ, ты зачѣмъ мельхіоровый холодильникъ на столъ не поставилъ?— обращается она къ лакею.

   — Да зачѣмъ же его, сударыня, ставить? Вѣдь у насъ шампанскаго нѣтъ.

   — Все равно, что нѣтъ, холодильникъ придаетъ красоту столу. Можешь пустую бутылку изъ-подъ шампанскаго въ него поставить. Да выбери съ бѣлой пробкой.

   — Зачѣмъ это? Что за фокусы! откликается мужской голосъ съ балкона, и изъ-за листа «Голоса» показывается плѣшивая голова.

   — Не ваше дѣло, оставьте!— обрываетъ его дама, ну, что за видъ безъ шампанскаго? Этотъ жидъ Шельменмейеръ можетъ пройти мимо, и вдругъ… Сегодня на музыкѣ я окончательно рѣшилась попросить у него пятьсотъ рублей въ займы. Помилуйте, мы должны поддерживать довѣріе къ себѣ въ нашемъ теперешнемъ положеніи. За дачу не заплачено. Ставь, Иванъ, холодильникъ, и послѣ обѣда кофе въ серебрянномъ кофейникѣ и на серебрянномъ подносѣ.

   На другомъ дворѣ конюхъ вывелъ лошадь въ чепракѣ и гоняетъ ее на кордѣ. Баринъ стоитъ поодаль и смотритъ.

   — Иванъ Иванычъ, иди обѣдать. Нашелъ время когда лошадь гонять,— кричитъ жена. Супъ простынетъ, я одна сяду.

   — Ну и пускай его стынетъ. Я дѣло дѣлаю, а для меня дѣло важнѣе супу — откликается мужъ.

   — Могъ-бы и послѣ обѣда, по крайности моціонъ.

   — Послѣ обѣда никакого смысла не будетъ въ этомъ дѣлѣ. Да пойми ты, тихо говоритъ онъ, подойдя къ рѣшеткѣ сада и наклонясь по направленію къ женѣ,— пойми ты, что я велѣлъ вывезти ее изъ конюшни для портнаго. Здѣсь мой портной изъ города пріѣхалъ долги сбирать и ходитъ по дачамъ; сейчасъ зайдетъ ко мнѣ. Ну, поняла? Будетъ денегъ просить.

   — Такъ что-жъ тутъ лошадь-то? Вѣдь она изъ манежа?

   — Скажу, что лошадь купилъ и сейчасъ сто рублей задатку далъ, почему ему и не могу уплатить по счету, ибо деньги въ городѣ. Иначе, отъ меня онъ пойдетъ къ Шельменмейеру и можетъ разсказать, что я не плачу ему и такъ далѣе. Подрывъ кредита, а я у Шельменмейера хочу тысячу рублей занять… Ахъ, Карлъ Богданычъ, мое почтеніе! Пожалуйте, пожалуйте!— восклицаетъ онъ, завидя портнаго. А я вотъ новой покупкой любуюсь.

   Въ третьей дачѣ уже отобѣдали. Молодая дама разливаетъ на балконѣ кофе; бородатый элегантный адвокатъ въ сѣрой парѣ и соломенной шляпѣ покачивается на стулѣ-качалкѣ и читаетъ «Новое Время».

   — Женичка, сейчасъ мимо насъ Шельменмейеръ прошелъ, и что мнѣ въ голову пришло, говоритъ онъ, ковыряя перышкомъ въ зубахъ и обращаясь, къ женѣ: — ты бы съ нимъ ужо на музыкѣ поласковѣе и по кокетливѣе…

   — Ахъ, Сержъ, онъ такой противный: маленькій, лицо какъ у обезьяны, зубы оскаленные… наконецъ, я ненавижу жидовъ.

   — Приневоль себя, отъ этого зависитъ моя выгода. Онъ охотникъ до женщинъ, а я хочу попросить у его мѣсто юрисъконсульта въ страховомъ обществѣ. Онъ директоръ и все можетъ сдѣлать. Шесть тысячъ въ годъ, можно изъ-за этого быть любезной. Наконецъ, онъ засѣдаетъ въ трехъ банкахъ, самъ банкиръ. Рано-ли, поздно-ли можетъ надѣлать злоупотребленій… Поняла?

   — Ахъ, Сержъ, ей-Богу, не хочется, но для тебя я на все готова. Тебѣ кофе со сливками или съ коньякомъ?

   Но вотъ, изъ парка стали доносится звуки оркестра, и по улицамъ потянулись въ вокзалъ вереницы дачниковъ.

   Раньше всѣхъ къ вокзалу явились старыя дѣвы и вдовы-генеральши, статскія совѣтницы и засѣли на первыя скамейки, съ ногъ до головы озирая другъ-друга. Ихъ обожаемый скрипачъ, смуглый брюнетъ съ маленькой бородой и львиной гривой, вмѣсто волосъ, бросаетъ молненосные взоры изъ оркестра. Явилась сумасшедшая барыня въ красной шали и съ цѣлымъ огородомъ цвѣтовъ на шляпѣ, взяла стулъ и сѣла впереди всѣхъ. Ея шаль застегнута большой брошкой съ портретомъ красавца-скрипача. Пришли купцы съ женами, приказавъ имъ надѣть на себя брилліантовые серьги и браслеты.

   — Такъ-то лучше! Пущай генеральши смотрятъ, да отъ зависти въ кровь чешутся,— говорятъ они. Да и намъ черезъ эти самые браслеты довѣрія больше. Вонъ господинъ Шельменнейеръ идетъ, а мы у нихъ въ банкѣ векселя дисконтируемъ.

   Площадка около оркестра наполняется все болѣе и болѣе. Публика пріѣзжаетъ и съ поѣздами желѣзной дороги. Пріѣзжихъ отъ дачниковъ отличаютъ по цилиндрамъ. Пенсне и лорнеты въ ходу. Дамы передаютъ другъ дружкѣ о своихъ сосѣдкахъ самыя сокровеннѣйшія тайны, узнанныя черезъ горничныхъ.

   — Вотъ эта дама вся на ватѣ, зубы вставленные, на груди гутаперча, коса фальшивая и въ лѣвой ботинкѣ косокъ; у нея одна нога короче, разсказываетъ одна многосемейная дама. Смотрите, смотрите, туда-же Шельменмейера хочетъ прельстить. Ахъ, чортъ крашеный!

   — А Шельменмейеру этому, должно быть, все равно, была-бы юбка,— откликается другая дама. Ну, растаялъ, слюной брыжжетъ. Туда-же улыбается, жидъ негодный!

   — Да вѣдь онъ, душечка, Марья Ивановна, ничего не видитъ, хотъ и въ пенсне съ зажигательными стеклами смотритъ… Батюшки, и адвокатша къ нему подошла!

   Оркестръ играетъ «Lieder ohne Worte» Мендельсона.

   — Это должно быть что-нибудь изъ «Рогнѣды», шепчетъ дама своему мужу. Посмотри на аншлагъ.

   — Ты знаешь, я близорукъ. Только нѣтъ, это не изъ «Рогнѣды», это скорѣй изъ «Карла Смѣлаго».

   — Душечка у тебя совсѣмъ слуха нѣтъ. Ежели не изъ «Рогнѣды», то навѣрное изъ «Пророка».

   Къ разговору прислушивается сидящій сзади купецъ.

   — Ни изъ «Рогнѣды», ни изъ «Пророка», а просто Травіату изъ русскихъ пѣсенъ жарятъ, откликается онъ.

   Сидящіе на скамейкѣ оборачиваются и смотрятъ на него въ упоръ. Нѣкоторые лорнируютъ. Оркестръ играетъ пьянисимо. Гдѣ-то, какъ труба, сморкается генералъ.

  

X. Ораніенбаумъ.

   Я не стану описывать вамъ самый Ораніенбаумъ или Рамбовъ, какъ его называетъ простой народъ. Это не входитъ въ составъ моей задали. Мое дѣло нарисовать вамъ картинку прозябанія ораніенбаумскихъ дачниковъ, показать, чѣмъ они занимаются, интересуются. Разумѣется, я коснусь будничной стороны, обыденной, не тронувъ праздничной, которая всегда составляетъ казовый конецъ. Я вырву двѣ-три картины и покажу ихъ вамъ.

   Дачники Ораніенбаума состоятъ изъ актеровъ, какъ провинціальныхъ, такъ и казенныхъ, находящихся на дѣйствительной службѣ или доживающихъ свои дни въ отставкѣ, изъ купцовъ покрупнѣе, изъ чиновниковъ и разбогатѣвшихъ ремесленниковъ, удалившихся отъ дѣлъ. Вся эта толпа пересыпана бѣлой фуражкой флотскаго офицера, играющаго здѣсь роль сахара на куличѣ. Жители Ораніембаума досужливый народъ. Они не претерпѣваютъ муки ежедневнаго скитанія въ городъ и обратно. Къ своимъ служебнымъ обязанностямъ, ежели таковыя имѣются, они удаляются разъ, два, много три раза въ недѣлю и при этомъ клянутъ судьбу, заставившую ихъ часомъ раньше покинуть широкій халатъ и туфли.

   Однако, довольно вступленія. Я навожу камеру-обскуру.

   Полдень, жаркій полдень. Солнце печетъ. Пыльно. Лѣнь какая-то видна во всемъ. Въ комнатахъ жужжатъ мухи. Вотъ какая-то крупная муха, съ синимъ брюхомъ, налетѣла на стекло окна, ударилась и свалилась. Въ комнатѣ одной изъ дачъ, съ книжкой въ рукахъ, лежитъ на клеенчатомъ диванѣ актеръ-комикъ. Скучно ему, не читается. Онъ ворочается съ бока на бокъ, пробуетъ плевать въ потолокъ, но, не достигнувъ этого, вскакиваетъ съ дивана, сбрасываетъ съ себя коломенковый пиджакъ, потягивается и недоумѣваетъ, чѣмъ-бы ему заняться. На подоконникѣ лежатъ рѣдиска и огурецъ, оставшіеся отъ вчерашняго ужина. Взялъ рѣдиску, откусилъ, пожевалъ и плюнулъ.

   — Ахъ да! Чтобъ не забыть!— говоритъ онъ самъ себѣ, садится къ столу, и развернувъ записную книжку, пишетъ:

   «Новый типъ для водевильнаго отца. Лице по гримировкѣ No 17, фонъ темный, носъ съ перекурносіемъ, краснота отъ переносья, по щекамъ, до верхняго предскулія. На кончикѣ носа можно сдѣлать бородавку съ волосомъ. Безъ бровей. Брови замазать клейстеромъ изъ крупичатой муки и потомъ уже класть подмазку. Морщины испанскаго злодѣя. Парикъ голый, съ кустомъ волосъ на лбу. Правый глазъ подбитъ. На нижнюю вѣку припустить слегка швейнфуртской зелени».

   Написавъ все это, актеръ озаглавилъ на поляхъ книжки: «типъ No 109. лит. С.». Вдругъ, о лице его ударились двѣ мухи. Онъ хватилъ себя ладонью, поймалъ одну муху и началъ ее разсматривать. Скучно. Вышелъ на балконъ. На верху жилъ другой актеръ. Онъ сидѣлъ, тоже на балконѣ, въ одномъ нижнемъ бѣльѣ и пощипывалъ струны гитары, налаживая пасхальное: «Плотію уснувъ»…

   — Николай Николаичъ, брось ты эту свою гитару!— крикнулъ нижній актеръ верхнему. Надоѣло. И ежели-бы выходило что, а то только въ колки плюешь…

   — Да струны спускаются, ужъ я плюю поневолѣ. И слюней-то нѣтъ, откликается верхній актеръ.

   — Ты замочи лучше гитару-то, она разсохлась.

   — Ну вотъ! Люди нарочно сушатъ струнные инструменты по нѣскольку лѣтъ, а ты — замочи. Вѣдь гитара не бочка. Ты знаешь что Паганини съ своей скрипкой дѣлалъ? Онъ черезъ годъ клалъ ее въ мѣшокъ и разбивалъ объ уголъ, потомъ склеивалъ. Зато и звукъ-же былъ.

   — Ну, и ты хвати свою гитару объ уголъ.— А я, братецъ ты мой, поймалъ сейчасъ муху и не могу опредѣлить: самка это или самецъ.

   — Эхъ, дѣлать-то тебѣ нечего! Не объ уголъ надо-бы гитарой-то хватить, а о твою голову. Муха!

   — Что-же такое! И великіе философы мухами занимались; Одюбонъ, напримѣръ, Кювье, Карлъ Фогтъ… Дарвинъ, путемъ прегражденія этихъ самыхъ мухъ…

   — Ну, пошелъ, поѣхалъ! Путемъ перерожденія, а не прегражденія,— поправилъ его верхній актеръ.

   — Это, братъ, все равно: прегражденіе и перерожденіе, былъ-бы естественный подборъ. Дарвинъ, говорю, путемъ перерожденія превращалъ даже этихъ мухъ въ пчелъ.

   — Въ слоновъ не превращалъ-ли?

   — Ты не смѣйся! Вѣдь ты не читалъ. Прочти, а потомъ и говори. Ты вотъ «Рокамболя» прочтешь, а серьезной книги тебѣ читать некогда.

   — Врешь, я Іоанна Массона читалъ. Тамъ онъ объ этой земной корѣ такъ толкуетъ, что потомъ боишься и ходить по ней. Потомъ, читалъ Мартына Задеку.

   — А ты-бы Дарвина почиталъ. Дарвинъ произвелъ особую породу голубей, съ красными костями внутри. Скрещиваніе — великое дѣло! Вотъ, ежели теперь взять овода лошадинаго и піявку — какой отъ нихъ приплодъ можетъ быть?

   — Актеръ-комикъ.

   — Ты не шути. Я серьезно… Ты знаешь-ли, отчего утка жретъ въ четыре раза больше своего тѣла вѣсомъ? Оттого, что у нея теплота необычайная развита въ желудкѣ и быстро перевариваетъ пищу до точки кипѣнія… у нея кишки…

   — Знаю, знаю. Въ Парижѣ, въ парикмахерскихъ, щипцы для завивки на огнѣ и не грѣютъ, а засунутъ уткѣ въ глотку — ну, они и накалятся.

   — Пожалуйста, не шути! Всѣ мы, живемъ естественнымъ подборомъ. Значалѣ была одна момеба, слизь, и отъ нея произошли всѣ животныя.

   — Какъ ты сказалъ?

   — Момеба.

   — Ну, навѣрное, перевралъ. У тебя талантъ на это, ты и по суфлеру врешь. Помнишь? суфлеръ кричитъ: «коканецъ и киргизъ-кайсакъ», а ты повторяешь,— «какъ агнецъ и, кажись, казакъ».

   — Ну ужъ, вовсе и не остро! Значалѣ, говорю, носилась по необозримому океану тропическихъ водъ, согрѣтыхъ внутреннимъ огнемъ гигантскихъ папоротниковъ, которые, тлѣя, превращались въ каменный уголь, одна момеба. Потомъ, путемъ прегражденія видовъ въ борьбѣ за существованіе пищи, черезъ милліоны тысячелѣтій квадреліоновъ явилась обезьяна, а отъ нея произошли, наконецъ, и мы.

   — Зачѣмъ-же мы? Ты, можетъ быть, произошелъ отъ обезьяны, а я нѣтъ.

   — Планета наша была раскалена такъ, что на нее ступать ногами было невозможно. Явились допотопные звѣри: мастодонты, горизонты, мониторы, ихтіонасабры и носились въ раскаленномъ воздухѣ на перепончатыхъ крыльяхъ, вѣсомъ въ три тысячи пудовъ, а для отдыха, садились на верхушки гигантскихъ папоротниковъ и питались плавающей рыбой. Ну, что ты скажешь на это, Николай Николаевичъ? Да|ты тамъ? Ушелъ, мерзавецъ, съ балкона!— говоритъ нижній актеръ, заглядываетъ изъ палисадника на верхъ и повторяетъ: «дѣйствительно, ушелъ». Укроповъ!— кричитъ онъ.

   — Чего тебѣ?— откликается съ верху актеръ и выходитъ уже въ брюкахъ. Я въ Петербургъ ѣду.

   — Ты-то, чортъ съ тобой, а мнѣ ребятишекъ твоихъ надо. Вели, братецъ, имъ наловить мнѣ сотню лягушекъ; вѣдь они все равно ничего не дѣлаютъ.

   — Охъ, Митрій, скоро тебя на цѣпь посадятъ, скоро! Совсѣмъ ты свихнулъ чердакомъ!— со вздохомъ произноситъ верхній актеръ. Ты полечись, не запускай, а то ты, ей-ей, всѣхъ насъ перекусаешь. Сходи ты хоть въ баню, да натрись чѣмъ-нибудь покрѣпче. Я, вотъ, скажу твоей женѣ.

   — Смѣйся, братъ, смѣйся! Надъ Галиллеемъ и Коперникомъ тоже смѣялись и называли ихъ сумасшедшими, когда они, сидя за самоваромъ, пары изобрѣтали, а теперь вотъ изъ паровъ-то локомотивъ да пароходъ вышли, и ты на нихъ ѣздишь въ Питеръ. На кострѣ жгли Галиллея-то. Совсѣмъ ужъ сгорѣлъ, а все-таки кричитъ своимъ врагамъ: «а все-таки вертится».

   — Голубчикъ, ну, сядь ты хоть на мѣсяцъ въ сумасшедшій домъ!— восклицаетъ верхній актеръ.

   Нижній уже начинаетъ сердиться.

   — Да ты говори мнѣ толкомъ: наловятъ твои ребятишки мнѣ лягухъ? Я второй мѣсяцъ жабу здѣсь ищу и все найти не могу. Можетъ быть, въ сотнѣ-то лягушекъ и найду одну жабу.

   — Это не мое дѣло. Сговаривайся съ ними самъ.

   — Ну, ладно. Я имъ за это змѣя двухъ-аршиннаго склею. Да, вотъ еще что: ежели ты въ городъ ѣдешь, то купи мнѣ въ москательной лавкѣ фунтъ меженнаго купоросу.

   — А его не взорветъ въ дорогѣ?

   — Что ты? Вѣдь это не глицеринъ, не пирохтемалинъ.

   — Ну, хорошо. Это ты лечиться хочешь, что-ли? Ты въ темя втирай!

   — Дуракъ! Вонъ твоя жена съ купанья идетъ. Здравствуйте, Анфиса Петровна.

   Въ калитку влетаетъ пожилая дама, съ растрепанными волосами. Въ рукахъ губка и простыня.

   — Гдѣ Александра Павлова? позовите ее!— восклицаетъ она. Новость, великая новость! Представьте вы себѣ, купчиха-то, керосинщица-то, что въ соломенной коляскѣ-то ѣздила… сбѣжала!

   — Не можетъ быть!— Съ кѣмъ? спрашиваетъ мужъ, перевѣшиваясь съ балкона.

   — Съ докторомъ! Сбѣжала и удрала заграницу. Вотъ онѣ, купеческія-то тихони! На актрисъ-то только слава. Изъ хорошаго фруктоваго семейства богобоязненныхъ купцовъ, и вдругъ!..

   — Тутъ, матушка, семейство не причемъ. Это чума на бабу нападаетъ, ну, она и бѣжитъ, откликается мужъ. Старикъ Овсяниковъ тоже былъ изъ богобоязненнаго семейства, пудовыя свѣчи ставилъ, колокола вѣшалъ…

   — Нѣтъ, представьте себѣ: керосинщица!— все еще не можетъ успокоиться актерская жена.

   Нижній актеръ задумался, разставилъ ноги и чешетъ переносье.

   — Борьба за существованіе, естественный подборъ, и больше ничего!— говоритъ онъ.

   — Однако, ежели-бы этотъ естественный подборъ твоя жена сдѣлала, тогда что?— обращается къ нему верхній актеръ,— тогда ты какъ-бы заговорилъ?

   — Никакъ! Взялъ-бы и сталъ искать себѣ въ предопредѣленіи душъ другую самку.

   — Оставь его, Николай Николаичъ,— останавливаетъ мужа жена. Онъ иногда такія вещи говоритъ, что волосъ дыбомъ становится. Я за нашихъ дѣтей боюсь. Вдругъ брякнетъ!.. Ты въ городъ ѣдешь?

   — Да, въ городъ. Я хочу, наконецъ, подать къ мировому на этого мѣховщика. Какъ-же?… Отдаю на храненіе мѣховой салопъ — возвращаютъ тальму, отдаю тальму — возвращаютъ одинъ воротникъ, и то поѣденный молью. Вѣдь это мерзость!

   — Ну, пойдемъ, я тебя провожу до вокзала,— говоритъ верхній актеръ. Да не забудь купоросу-то…

   Актеры выходятъ.

   Комикъ Дмитрій Петровичъ проводилъ «благороднаго отца» и возвращается домой. Пыльно. Вотъ проѣхалъ шарабанъ съ дамами. Комикъ раскланялся. Прошелъ дьяконъ — комикъ подошелъ къ нему и то-же поклонился. Дьяконъ остановился и началъ отирать потъ съ лица.

   — Давно васъ желалъ видѣть, отецъ дьяконъ,— проговорилъ актеръ. Вы въ семинаріи были, такъ навѣрное знаете: въ книгѣ «Премудростей сына Сирахова» сказано… опять-же и въ «Паралипоменонѣ» то-же говориться…

   — Что такое?— что такое? зачастилъ дьяконъ и преклонилъ ухо.

   — Что должны были обозначать слова: «мани, факелъ, фаресъ»?

   — Это вамъ зачѣмъ-же? Это слова таинственныя и предрекали они гибель царю богохульнику Бальтазару… А вы пари, вѣрно, съ кѣмъ-нибудь держите?

   — Нѣтъ, просто такъ, въ голову пришло. Я знаете люблю мудреныя и звучныя слова. Скажите, вы не замѣчали, у васъ нѣтъ въ пруду или около пруда жабъ? Не лягушекъ, а жабъ?..

   Дьяконъ смотритъ на него въ недоумѣніи.

   — Нѣтъ, не замѣчалъ. Да гдѣ-же, помилуйте… до жабъ-ли тутъ?— говоритъ онъ,— каждый день служба.

   — Вы, можетъ быть, болѣзнь жабу смѣшиваете съ жабой животнымъ?

   — Нѣтъ, я понимаю. Да вамъ зачѣмъ она?

   — Хочу поймать, положить въ коробку и опустить въ муравейникъ, чтобы скелетъ сдѣлался.

   — Нѣтъ, здѣсь про жабъ что-то не слыхать. Прощайте, однако, пора!…

   — Прощайте, батюшка, извините, что обезпокоилъ.

   — Ничего, ничего…

   Актеръ идетъ своей дорогой. Попадается на встрѣчу другой актеръ, любовникъ, въ самомъ фантастическомъ бѣломъ костюмѣ. Фуражка съ необыкновенно длиннымъ козыремъ, на ногахъ стиблеты бѣлые съ голубыми бантами, на, носу пенсне; рядомъ съ нимъ громадная собака.

   — Здравствуйте, Дмитрій Петровичъ, говоритъ онъ. А я сейчасъ угря для маринаду купилъ. Угорь два аршина длины.

   — Въ пирогъ хорошо… угря-то, отвѣчаетъ комикъ. У Карла Фогта въ книгѣ…

   — Э, батюшка, что угорь въ пирогѣ?— дрянь!— восклицаетъ любовникъ, стараясь произносить слова въ носъ. Вы, значитъ, не ѣли хорошаго угря въ маринадѣ. Вотъ у отца поваръ готовитъ…

   — Вы шкуру-то снимете, такъ мнѣ отдайте. Молешотъ говоритъ…

   — Дичь! Молешотъ никогда не былъ хорошимъ поваромъ. Безобразовъ взялъ его къ себѣ и послѣ первой-же кулебяки выгналъ. А вы попробуйте у отца. Да ежели къ этому угрю бутылку холоднаго шабли, да зеленыя рюмки…

   — Позвольте, позвольте. Молешотъ естествоиспытатель…

   — Вздоръ! Возьмите и приправьте его перцемъ, лавровымъ листомъ, лимономъ, бросьте щепоть каену. Когда я былъ въ Парижѣ… Вы ѣдали навагу въ прованскомъ маслѣ?

   — Молешотъ, естествоиспытатель, говоритъ…

   — Плюньте ему въ глаза!… или нѣтъ, возьмите бутылку оливковаго масла… Вы знаете что такое рубцы, простые рубцы, вотъ что на мостахъ продаютъ? Сходите къ отцу, попробуйте! Ахъ, да! Слышали про керосинщицу-то? Говорятъ, пятьдесятъ тысячъ наличными и на двадцать-шесть тысячъ брилліантовъ… Вы помните брилліантъ у отца?

   Актеръ-комикъ не слушаетъ и продолжаетъ о Молешотѣ.

   — Такъ вы утверждаете, что Молешотъ былъ поваръ?— кривитъ онъ. Хотите пари на десять угрей и на десять бутылокъ шабли? Молешотъ поваръ! Ахъ, Боже мой!

   — Ну, портной, чертъ съ нимъ! Такъ я и говорю: облейте его прованскимъ масломъ… или нѣтъ, что я… объ чемъ бишь я?… Да, керосинщица! Нѣтъ, докторъ-то каковъ! Вѣдь она съ докторомъ убѣжала. Молодецъ, собака! А вѣдь такъ себѣ мразь! Что вы на это?…

   — А то, что иногда самцы по своимъ перьямъ или по хвосту… начинаетъ комикъ.

   — Сами вы самецъ! вотъ что. Я думалъ о дѣлѣ потолковать, а онъ чортъ знаетъ что говоритъ! Ну васъ!… Прощайте. Да, кстати, посмотрите сегодня жену въ «Блестящей партіи». Отецъ въ восторгѣ. Вотъ это актриса! Милордъ! Идемъ! Прощайте!

   Комикъ смотритъ ему вслѣдъ, плюетъ и произноситъ:

   — Дуракъ! Молешотъ поваръ! У Безобразова служилъ!

   Вниманіе его отвлекаетъ не то громкое чтеніе, не то пѣніе

   Онъ прислушивается. Въ саду, за палисадникомъ кто-то дикуется и громкимъ искуственнымъ басомъ выкрикиваетъ «многолѣтіе». У воротъ стоитъ дворникъ, безъ шапки и въ опоркахъ на босу ногу.

   — Кто это такъ завываетъ?— обращается къ нему актеръ. Шпарятъ его, что-ли?

   — Нѣтъ, не шпарятъ, а это погребщикъ одинъ, Кузнецовъ… разсказываетъ дворникъ. Это они въ себя приходятъ, голосъ накрикиваютъ, такъ какъ у нихъ сновидѣніе было, чтобъ въ дьякона…

   — Купецъ? Погребщикъ? Да онъ на билліардѣ играетъ?

   — Игралъ въ прошломъ году, да бросилъ, а потомъ на соловьевъ перешелъ. По сту рублей за хорошаго соловья платилъ. Отъ соловьевъ на голубей его своротило, турмановъ гонять началъ… Кузнецовъ фамилія. Съ актеркой связался,— та, изъ ревности, головы имъ долой… Онъ умоизступленіе изъ себя испустилъ и теперь въ помраченіи, чтобъ дьякономъ… Сказалъ ему, что нужно ястреба съѣсть… Зажарилъ и съѣлъ. Потомъ опомнился, ротъ святить началъ…

   — Это зачѣмъ-же, ястреба-то?

   — Для голоса, чтобы трепетъ наводить. Ястреба съѣлъ съ перьями.

   — Ну, и чтоже, достигъ своей цѣли?

   — Достигъ, только и по-сейчасъ каждый день по ночамъ у него изъ горла перо летитъ. Уйдетъ въ дьякона, это вѣрно. Теперича онъ, какъ ежели всѣ въ отсутствіи, оглянется, никого нѣтъ, сейчасъ это полотенце черезъ плечо и давай жарить во всю глотку.

   — Пьетъ?

   — Теперь ужъ не пьетъ, а спринцуетъ этой водкой горло, по утрамъ бабью кожу для голоса ѣстъ. Затылокъ себѣ выбрилъ, накололъ его булавками и ледъ прикладываетъ.

   — Это для чего-же?

   — Тоже для голоса. Пятки ртутью мажетъ… Ходилъ къ архирею. «Нельзя-ли, говоритъ, изъ меня въ двадцать четыре часа дьякона образовать»?— «Безъ послушанія, говоритъ, нельзя, а сперва, чтобъ дрова колоть, воду носить».— «А ежели я, говоритъ, плоть свою умерщвлю»?— «Тоже нельзя». «А ежели колоколъ на колокольню прожертвую»?— «Кто три года въ послушаніи…». Двое у насъ такихъ купцовъ было. Одинъ вонъ на томъ углу жилъ. Бывало и начнутъ перекликаться. Этотъ садитъ «анафему» во все горло, а тотъ «а жена да боится своего мужа». Тому теперь докторъ запретилъ на двѣ недѣли, потому, говоритъ, безъ передышки и нутро повредить немудрено, становая жила оборваться можетъ… Войдите во дворъ, посмотрите: онъ у насъ теперь все равно, что глухарь, ничего не видитъ и не слышитъ.

   Актеръ въ недоумѣніи.

   — А не кинется?— спрашиваетъ онъ.

   — Съ опаской ничего, а замѣтитъ — сейчасъ камнемъ и швырнетъ.

   — Нѣтъ, ужъ лучше я пойду своей дорогой.

   Актеръ идетъ; ему попадается флотскій офицеръ.

   — Что это вы тутъ слушали?— задаетъ онъ вопросъ.

   — А купецъ тутъ одинъ въ борьбѣ за существованіе голосъ совершенствуетъ. Вы Карла Фогта знаете?

   — Фохтса, а не Фогта. Ихъ два: отецъ и сынъ; у сына портеръ англійскій хорошъ бываетъ.

   — Да вы про кого?

   — Про погребщика Фохтса. Только онъ не Карлъ, а Андрей или Августъ.

   — А я про натуралиста Карла Фогта. Скажите, вѣдь смерчь въ своемъ столбѣ водоворота приноситъ иногда на землю тропическихъ жабъ?

   — То есть, какъ это?— вопросительно смотритъ на него офицеръ.

   — Да вы въ Бразиліи бывали? Или на Антильскихъ островахъ?

   — Чортъ знаетъ, что вы городите! Не всегда, батюшка, можно быть комикомъ, нужно быть и человѣкомъ. На то сцена есть.

   — Такъ я-то, по вашему, кто-же?

   — Оставьте меня. Прощайте!— говоритъ офицеръ и идетъ своей дорогой.

  

XI. Каменный островъ.

   Характеристику Каменнаго острова можно сдѣлать въ нѣсколькихъ словахъ: здѣсь все подстрижено, все прилизано, жизнь въ корсетѣ, прозябаніе на вытяжку. Кореннаго каменно-островскаго дачника вы не встрѣтите здѣсь, на улицѣ, безъ перчатокъ, все равно, какъ за калиткой сада вы не увидите дачницы безъ шляпки. Филейная косыночка или кружевной фаншонъ, столь употребительный головной уборъ всѣхъ дачницъ, вообще, носятъ здѣсь только у себя въ саду. Исключенія допускаются лишь во время перехожденія изъ сада въ купальню, находящуюся, обыкновенно, противъ дачи, чрезъ дорогу, куда ходятъ не иначе, какъ въ бѣлыхъ шитыхъ пенюарахъ. Здѣсь дачнику, даже на балконъ, немыслимо выдти въ халатѣ. Халаты замѣняются фантастическими домашними костюмами, принаровленными для того, чтобы стѣснять человѣка, связать его по рукамъ и по ногамъ. Дачникъ Каменнаго острова непремѣнно аристократъ, не удравшій за границу, въ Эмсъ или Баденъ-Баденъ, по случаю разстроенныхъ денежныхъ обстоятельствъ. Попадается здѣсь и аристократъ дѣловой, не поселившійся въ Павловскѣ потому только, что тамъ изъявила свой непремѣнный капризъ жить его содержанка..

   На Каменномъ островѣ прозябаніе тихое. Здѣсь нѣтъ даже увеселительнаго сада. Нигдѣ не играетъ оркестръ музыки, и дачники группируются только на Елагиномъ островѣ, на взморьи, на знаменитомъ «пуантѣ», куда пріѣзжаютъ въ коляскахъ, съ восьмипудовыми кучерами и ливрейными гайдуками, смахивающими по своимъ бакенбардамъ на англійскихъ лордовъ. Уличною жизнью на Каменномъ живетъ только прислуга, дачники-же прозябаютъ только въ садахъ, откуда выходятъ только ступая въ коляску, для того, чтобы проѣхаться «по островамъ», постоять на «пуантѣ», полюбоваться на заходящее солнце и на яхтъ-клубистовъ, чуть не въ голомъ видѣ снующихъ по взморью на своихъ гичкахъ.

   День каменно-островскаго дачника начинается поздно. Только во второмъ часу вы увидите на балконѣ утренній самоваръ. Исключенія полагаются развѣ только по праздникамъ, дабы имѣть возможность побывать въ каменно-островской церкви, у обѣдни. Это единственное мѣсто, гдѣ каменно-островскій аристократъ смѣшивается съ плебеемъ.

   Зайдемте въ церковь въ воскресенье.

   Служба кончилась. Священникъ собственноручно выноситъ особенно почетнымъ дамамъ просфоры и поздравляетъ съ праздникомъ, спрашиваетъ хорошо-ли было стоять, не дуло-ли изъ оконъ и т. п. Въ толпѣ разъѣзжающихся дамъ стоитъ говоръ. Французская рѣчь перемѣшалась съ русской.

   — Bon jour! И вы на Каменномъ? киваетъ наштукатуренная дама другой дамѣ, про которую ходитъ молва, что у нея лицо на пружинахъ и морщины разъутюжены какимъ-то новоизобрѣтеннымъ утюгомъ.

   — Да, что дѣлать! Мы хотѣли ѣхать за границу, но при настоящихъ событіяхъ это совсѣмъ невозможно. Вы знаете, за нашъ русскій рубль даютъ только пятьдесятъ три копѣйки. Но, я не раскаиваюсь: здѣсь такъ хорошо, прелестно! Вода, сѣверная природа… Наконецъ, надо быть немножко патріоткой. Пьеръ засѣдаетъ каждый день… Онъ въ коммиссіи… въ этой… Такъ занятъ, такъ занятъ… Прощайте!

   Дама, съ лицомъ на пружинахъ, раскланивается и идетъ къ выходу. Наштукатуренная дама смотритъ ей вслѣдъ. Рядомъ съ ней компаньонка, желто-лимоннаго цвѣта, въ обноскахъ съ барскаго плеча.

   — Не вѣрьте ей, Раиса Всеволодовна,— шепчетъ компаньонка. Никакой-бы курсъ не удержалъ ее здѣсь, приказала-бы мужу хоть изъ земли деньги вырыть и все-таки-бы уѣхала въ Эмсъ, а просто не поѣхала потому, что гувернеръ не захотѣлъ. Удивительную власть онъ надъ ней забралъ, вертитъ ею, какъ дѣвченкой. У него въ Новой Деревнѣ метресса живетъ… Каждый день тамъ, каждый день… Вотъ онъ и не захотѣлъ ѣхать заграницу, ну, а она безъ него никуда… Срамъ! И какъ онъ съ нею обращается! Какъ мужикъ. Маша, горничная, видѣла, какъ она передъ нимъ на колѣняхъ стояла и руки у него цѣловала.

   — Не шипи, змѣя! Ты знаешь, я не люблю сплетенъ,— замѣчаетъ дама.

   — И посудите сами, на что имъ гувернеръ? Сыновья давно въ Пажескомъ. Мальчики смышленные, вѣдь они все видятъ. Ахъ, нѣмецъ проклятый! банкирскую контору ныньче на награбленныя-то у нея деньги открылъ. На-дняхъ, старшій сынъ ему плюху далъ. «Вы, говоритъ, мамашинъ любовникъ, такъ вотъ вамъ!» Ну, и ударилъ…

   — Ты врешь, врешь!

   Подалѣе стоятъ два аристократическихъ брюха; одинъ въ пенсне, другой въ очкахъ; у одного голова голая, какъ ладонь, у другаго поросла сѣрой щетиной.

   — По тому миніатюрному досугу мнѣ и совсѣмъ-бы нельзя жить на дачѣ, но я воды пью — вотъ почему я избралъ Каменный островъ,— говоритъ щетина. Павловскъ я не люблю потому, что тамъ эта ежедневная ѣзда въ вагонахъ: поневолѣ сидишь Богъ знаетъ съ кѣмъ. Конечно, первый классъ, но все-таки… Какъ ни странно это слышать въ наше время, но что дѣлать, я человѣкъ стараго лѣса, и каюсь. Вы-то, конечно, поймете.

   — О, да! Здѣсь въ коляскѣ! Сѣлъ, и черезъ полчаса на службѣ. Наконецъ, курьеры, спѣшныя бумаги…

   — Еще-бы!..

   Щетина и голый черепъ молча раскланиваются и расходятся.

   Теперь я васъ попрошу посмотрѣть на идилію.

   Утро, то-есть утро каменно-островское — часъ двѣнадцатый дня. Въ шикарномъ садикѣ, обнесенномъ чугунной рѣшеткой, на садовой скамейкѣ сидитъ молодой мужъ, съ зачесанными назадъ, бѣлокурыми волосами; онъ въ лѣтнемъ костюмѣ, въ башмакахъ, въ соломенной шляпѣ; рядомъ съ нимъ жена въ пенюарѣ, въ англійской соломенной шляпѣ, съ большими полями. Лицо блѣдно, глаза оловяннаго цвѣта, волосы какіе-то пепельные. Противъ нихъ, на другой скамейкѣ, рядомъ съ нянькой, играетъ нарядная дѣвочка, лѣтъ шести, въ букелькахъ, въ филейной юбочкѣ, съ голенькими ножками; дѣвочка тщедушна и блѣдна до невозможности,

   — Послушай, Миша, неправда-ли, мы всецѣло отдадимся этому ребенку? спрашиваетъ жена. Мы сдѣлаемъ изъ него образецъ человѣчества.

   — О, да. Прошла ты съ ней сегодня русскую грамоту?— спрашиваетъ мужъ.

   — Прошла. Сегодня я по методѣ Золотова… Фребеля я оставила. Золотовъ гораздо болѣе сосредоточиваетъ умъ. Я вотъ все думаю, что она имѣетъ слишкомъ много физическаго труда.

   — Но по системѣ Жанъ-Жака Руссо… Ахъ, кстати! вчера я тебѣ принесъ Песталоцци. Онъ у меня въ шляпѣ. Ничего, что по нѣмецки?

   — Ничего… но я боюсь смѣшивать вмѣстѣ нѣсколько системъ. Смотри, она у насъ и то худѣетъ.

   — Это просто, отъ не цѣлесообразной пищи. Молешотъ жестоко ошибается. Наконецъ, новѣйшіе ученые давно уже опровергли его тезисы. Давай, попробуемъ отпускать ей побольше легумину и крахмалу. Казеинъ молока хорошъ, но не въ такомъ количествѣ.

   — Да, да, надо попробовать! Кромѣ того, я, знаешь, что думаю: путемъ умственныхъ занятій она расходуетъ слишкомъ много фосфору; намъ нужно стараться пополнять эту убыль, дабы приходъ уравновѣшивался съ расходомъ. Не худо-бы, даже, еслибы на сторонѣ прихода былъ перевѣсъ.

   — Ахъ, да! кстати — опредѣлила ты ея сегодняшній вѣсъ?

   — Опредѣлила, мой другъ, неужели я забуду? Ты знаешь, я вся отдалась ей. Сегодня 33 фунта 81 золотникъ. Каждый день убыль. Со вчерашняго дня шесть золотниковъ.

   Мужъ вздрагиваетъ.

   — Неужели? Вотъ онъ, Жанъ Жакъ Руссо-то съ своимъ физическимъ трудомъ на воздухѣ! Нѣтъ, одно спасеніе въ крахмалистыхъ веществахъ. Знаешь-ли что: не бросить-ли намъ этотъ гигіеническій корсетъ, въ которомъ мы ее держимъ по три часа сряду?

   — Что ты! Корсетъ необходимъ. А я, просто, думаю, что надо сдѣлать совершенную передѣлку въ воспитаніи. Надо въ швейцарскихъ педагогахъ порыться.

   — Мамашенька, я кушать хочу!— говоритъ дѣвочка, оставляя играть и бросаясь на колѣни матери.

   — Нельзя, душечка, ты уже получила свой первый завтракъ изъ казеина и фибрина. Второй завтракъ въ часъ, послѣ гимнастическихъ упражненій,— отвѣчаетъ мать, взасосъ цѣлуя ребенка.

   — Гляжу я, гляжу и думаю: и что это за бѣдная дѣвочка у васъ, ворчитъ нянька. Вчуже жалко. Голодомъ держите, пить по часамъ даете. Вѣдь вы замучили ее совсѣмъ. А еще говорите, что любите! Вчера пошли мы гулять по двору, а она булку отняла у дворникова сына и съѣла; траву гложетъ, поневолѣ воровкой сдѣлается.

   — О, это восторгъ! это совсѣмъ Жанъ-Жакъ-Руссовская простота, соединенная съ законами Дарвина. Понимаешь-ли, вѣдь это инстинктъ борьбы за существованіе! восклицаетъ папаша. Поди, милая дѣвочка, я тебя поцѣлую.

   — Оставь Мишель, оставь, я цѣловала ее уже, останавливаетъ мать. Рекламъ говоритъ, что частые поцѣлуи, особенно въ губы раздражаютъ нервы ребенка и приводятъ его къ преждевременному развитію.

   — Но я, мой другъ, въ головку только…

   Нянька качаетъ головой.

   — Ахъ нянька, какая ты ворчунья! Не твое дѣло, дай намъ развивать ребенка!— говорятъ супруги.

   — Мамочка, я кушать хочу, очень, очень хочу.

   — Нельзя, душечка, потерпи до часу.

   — Послушай, Мари, дай ты ей унцъ или два крахмалистыхъ веществъ.

   — Невозможно, Миша. Послѣ игры она должна будетъ углубиться въ созерцаніе природы, на полчаса, потомъ, четверть часа на гимнастику педагогическую и четверть часа на гигіеническую.

   — Эхъ, вколотите вы въ гробъ и этого ребенка! Не людямъ дѣти-то достаются!— ворчитъ нянька.

   — Молчи-же, тебѣ говорятъ! Ты ужъ начинаешь грубить!

   — Не могу я молчать, коли у меня сердце кровью обливается. Вѣдь ужъ умеръ у васъ отъ вашихъ истязаній старшенькій мальчикъ; погубите и дѣвочку.

   — Ты глупа и больше ничего!’ Сержъ умеръ отъ скоротечной чахотки.

   — Такъ вѣдь въ чахотку-то вы-же его вогнали. Хороша любовь къ дѣтямъ!

   — Я тебя прогоню!— кричитъ отецъ и сжимаетъ кулаки.

   — Оставь, Мишель. Посмотри, который часъ, не пора-ли за созерцаніе приниматься?— говоритъ мать.

   — Пять минутъ перваго.

   — Боже мой! Пять минутъ просрочили. Элизъ, поди ко мнѣ; сядь рядомъ.

   Дѣвочка садится.

   — Что ты видишь, дружочекъ, передъ собой? Отвѣть матери.

   — Няньку, отвѣчаетъ дѣвочка, и у няньки въ карманѣ булка.

   — Я про природу, мой ангельчикъ, спрашиваю. Повторяй за мной: во-первыхъ, зеленый лугъ, на лугу злаки, состоящіе изъ мечеобразныхъ былинокъ и трубчатыхъ стебельковъ, желтые цвѣточки, въ видѣ усѣченнаго конуса, основаніемъ вверхъ.

   Ребенокъ повторяетъ, губы его дрожатъ, онъ сбирается плакать. Мать продолжаетъ.

   — Потомъ, передо мной дубъ, кора котораго сѣро-коричневаго цвѣта; листья дуба темнозеленые, съ притупленными зубцами. Вотъ летитъ бѣлая бабочка.

   Такое созерцаніе продолжается полчаса. Дѣвочка уже плачетъ. Отъ созерцанія переходятъ къ гимнастикѣ на трапеціи. Дѣвочку заставляютъ вытягиваться, она уже громко плачетъ и даже кричитъ. Папаша управляетъ ея движеніями.

   — Оставь ее, Мишель, дай ей отдохнуть. Видишь, какъ она кричитъ. Ахъ, какая блажная дѣвочка!

   — Зачѣмъ, мой другъ? Пусть кричитъ. Это развиваетъ легкія; она пріобрѣтаетъ голосовыя средства, укрѣпляетъ голосовыя связки.

   Гимнастика помѣщается какъ разъ около рѣшетки сада. У рѣшетки, на улицѣ, начинаетъ останавливаться народъ и смотритъ на кричавшую дѣвочку.

   — Акробаты живутъ тутъ. Вишь, какъ къ своему рукомеслу-то пріучаютъ, разсказываетъ бабѣ-селедочницѣ маляръ, съ кистью на плечѣ. Это вотъ родители.

   — Эхъ, вырѣзать-бы хорошую, орясину, да самихъ родителевъ!— восклицаетъ баба.

   Папаша оборачивается.

   — Идите, милая, а то васъ въ три шеи отсюда за ваши глупыя замѣчанія, говоритъ онъ бабѣ.

   — А ну-ко, посмѣй! Я вольная торговка! Я съ жестянкой хожу. Можно и городоваго кликнуть; онъ те уйметъ, акробата! Я трудами хлѣбъ добываю, а не вихляніемъ!— голоситъ баба.

   — Няня, позовите человѣка, позовите Карпа!

   — Зови, хоть десятерыхъ, и вовсе мнѣ твой человѣкъ не страшенъ. У него не подымется рука на христіанскую душу!

   — Мишель, оставь, что за, спектакль!— останавливаетъ мужа жена.

   — Шпарятъ здѣсь, что ли кого?— спрашиваетъ за рѣшеткой рыбакъ, съ бадьей на головѣ, и останавливается.

   — Дѣвочку драть собираются, отвѣчаетъ кто-то. Халуя за розгами въ мелочную лавку послали. Говорятъ, молочникъ разбила.

   — Мишель, посмотри, который часъ, можетъ быть, можно оставить гимнастику. Ну, что за радость народъ вокругъ себя собирать!

   — Съ гигіенической стороны пора оставить, но съ педагогической… Впрочемъ, довольно!

   Дѣвочку отдаютъ нянькѣ и приказываютъ дать второй завтракъ. Къ толпѣ подходитъ городовой и разгоняетъ ее.

   — Я говорилъ тебѣ, Мари, что гимнастику нужно перенести въ глубь сада, а то каждый день у нашей рѣшетки спектакль происходитъ,— замѣчаетъ мужъ.

   Городовой, разогнавъ толпу, останавливается у рѣшетки и дѣлаетъ подъ козырекъ.

   — Здравствуй, Уваровъ, отвѣчаетъ на его поклонъ молодой супругъ. Ну, что прочелъ ты «Подводный камень», что дала тебѣ жена? Ну, какъ тебѣ понравилось?

   — Прочелъ-съ. И даже очень интересно, какъ это господа съ блуждающими женами обращеніе имѣютъ-съ. А только, все-таки, повадка для женскаго племени, отвѣчаетъ городовой. Я такъ полагаю, что тутъ полоумные представлены.

   — Это тебѣ отъ неразвитія такъ кажется. Побольше почитаешь, и будешь имѣть другія понятія.

   — Это точно-съ. Это вы, дѣйствительно. Для насъ темнота, ну и мудрено. По нашему, взялъ бы, кажись, и выступилъ супротивъ этой самой жены съ полѣномъ. Нѣтъ-ли, сударь, ваше благородіе, другой какой книжки, только позанятнѣе. А то стоишь, стоишь на часахъ, инда одурь… Вотъ книжка есть: «о томъ, какъ солдатъ спасъ Петра Великаго».

   — Нѣтъ, нѣтъ, жена приготовила уже тебѣ большой романъ: «Что дѣлать?».

   — Ваньки Каина у васъ, ваше высокоблагородіе, нѣтъ-ли?

   — Эти книги, мой другъ, тебя не разовьютъ. Я хочу, чтобы чтеніе было тебѣ утѣшеніемъ въ твоемъ семейномъ горѣ, чтобы ты, наконецъ, нашелъ исходъ изъ гнетущихъ тебя обстоятельствъ.

   — Это дѣйствительно, это точно.

   — Ну, вотъ видишь. Кстати, что твоя жена, и какъ ты смотришь теперь на нее, по прочтеніи «Подводнаго камня»?

   — Вчера прибѣгала. Бурнусъ на ней это бархатный, въ соломенной шляпкѣ. Давай, говоритъ, паспортъ.

   — Ну, и что-же ты?

   — Помялъ маленько, грѣшнымъ дѣломъ. Прическу попортилъ, украшеніе своротилъ.

   — Ай, ай, ай! Значитъ на тебя чтеніе не дѣйствуетъ, значитъ къ тебѣ, что къ стѣнѣ горохъ.

   — Нѣтъ-съ, помилуйте, какъ возможно, даже и очень чудесно дѣйствуетъ. А она зачѣмъ Бога забыла?

   — Ну, и что-же, разговаривалъ ты съ этимъ купцомъ, которому она отдалась? Вчера я думалъ о дуэли, но дуэль въ вашемъ положеніи не у мѣста. Положимъ, ты человѣкъ военный и владѣешь оружіемъ, но онъ купецъ…

   — Теперь ужъ не купецъ, ваше благородіе, а съ желѣзной дороги они — инженеръ.

   — Какъ-же ты мнѣ разсказывалъ, что купецъ изъ-подъ Апраксина?

   — Спервоначалу, ваше благородіе, это дѣйствительно, что она съ купцомъ, ну, а теперь, къ этому инженеру перебѣжала. Да и промежъ купца-то былъ еще одинъ офицеръ конюшенный.

   — Ахъ, Боже мой, да это совсѣмъ Мессалина какая-то!— всплескиваетъ руками жена Мишеля.

   — Хуже, сударыня! Просто шкура барабанная! подстега на вздержкѣ!

   — Уваровъ! Что за слова! Удержись, мой милый, останавливаетъ его баринъ.

   — Виноватъ, ваше благородіе!— вспохватывается городовой. Я такъ, сударь, полагаю, что безъ рабочаго дома не обойдется, придется ее упрятать! Надо, вотъ, къ приставу сходить.

   — Что ты! что ты! Какъ можно наказывать влеченіе женскаго сердца! Ты вотъ прочти «Что дѣлать?»

   — Да нешто, тутъ влеченіе? Вѣдь она шельма!..

   — Удержись, говорю!…

   — Обидно, ваше благородіе. Вы-то возьмите: вѣдь жена. Третьеводня-съ говорю: давай пять цѣлковыхъ, а она «накось, говоритъ, выкуси!»

   Супруги въ ужасѣ.

   — Пять цѣлковыхъ! Что-же ты это продавать ее хочешь, что-ли?— восклицаютъ они.

   — Не продавать, а коли ты жена непочтительная, то должна, по крайности, помогать своему супругу. Вы то возьмите: вѣдь я ее пять лѣтъ кормилъ…

   — Молчи, молчи! Ты говоришь что-то совсѣмъ несообразное!

   — Нѣтъ, сообразное, чуть не плачетъ городовой. Куда она бѣличій салопъ дѣвала? Бѣлка то, ваше благородіе, полюбовнику на халатъ пошла. Теперича она въ шелковыхъ чулкахъ щеголяетъ, а гдѣ мои двѣ ситцевыя рубахи? По крайности хоть-бы по пяти цѣлковыхъ въ недѣлю…

   — Полно, стыдись и говорить-то это.

   — А она, нешто, стыдится? Она вонъ пришла, да бокъ у самовара проломила.

   — Ахъ, бѣдный, бѣдный! качаетъ головой жена Мишеля. Мишель, я все думаю, что-бы ему теперь дать почитать такого, чтобы подходило къ его положенію?

   Мишель задумывается.

   — Дай ему Анну Каренину Толстаго, говоритъ онъ. У Каренина онъ научится мужеству въ несчастіи.

   — Но вѣдь Анна Каренина съ однимъ Вронскимъ, а тутъ трое соперниковъ. Она съ тремя…

   — Какое, сударыня съ тремя! Объ трехъ бы я и не говорилъ! утираетъ кулакомъ слезы городовой,— графскій камардинъ четвертый, правовѣда-мальчишку подцѣпила, офицеръ уланскій, околодочный изъ седьмаго участка! Да, что, всѣхъ и не перечтешь!

   — Послушай, Мишель! Ужъ это происшествіе выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ. Тутъ и романа такого не подберешь, всплескиваетъ руками барыня.

   — Дай ему «Отцы и дѣти» Тургенева или «Наканунѣ». Или нѣтъ, дай «Что дѣлать?» Пусть хоть онъ тѣмъ утѣшится, что ревность, по инымъ понятіямъ, есть ничто иное, какъ брезгливость. На тебѣ, Уваровъ, сигару! Это хорошая сигара, гаванокая… говоритъ Мишель.

   — Погоди, Уваровъ, сейчасъ я тебѣ принесу книжку. Ты, навѣрное найдешь въ ней и исходъ, и утѣшеніе, прибавляетъ жена Мишеля, и идетъ по направленію къ балкону.

   Городовой встрепенулся.

   — Вотъ отстою на часахъ, приду домой, да ежели застану ее, стерву, такую встряску, ваше благородіе, задамъ, что небо-то съ овчинку покажется! восклицаетъ онъ и сжимаетъ кулаки.

  

XII. Старая Деревня.

   Порядочное, состоятельное семейство, проживъ одно лѣто въ Новой Деревнѣ и переиспытавъ всѣ безпокойства и терзанія, сопряженныя съ прозябаніемъ въ этомъ вѣчно ярмарочномъ мѣстѣ, на слѣдующій годъ, навѣрное, поселится въ Старой Деревнѣ, гдѣ жизнь уже спокойнѣе, трактировъ и портерныхъ меньше. Обитатели Старой Деревни — люди семейные. Ремесленникъ, ежели и поселяется сюда, то отнюдь не для того, чтобы открыть мастерскую или лавочку и потомъ эксплуатировать своего брата дачника. Здѣсь онъ живетъ исключительно для отдыха, окруженный своимъ семействомъ. Въ Старой Деревнѣ есть, много англичанъ-купцовъ, изъ года въ годъ арендующихъ дачи, много нѣмцевъ-купцовъ, всячески старающихся походить, по своей внутренней и внѣшней складкѣ, на англичанъ, много русскихъ купцовъ, оперирующихъ на биржѣ, утратившихъ свой первоначальный типъ и отдавшихся подражанію англичанамъ и нѣмцамъ. Обитатели Старой Деревни на половину: рыболовы и охотники до экскурсій на лодкѣ. Они щеголяютъ другъ передъ другомъ гичками, рыболовными принадлежностями, купленными въ англійскомъ магазинѣ, эксцентричными костюмами. Многіе держатъ здѣсь какъ верховыхъ, такъ и упряжныхъ лошадей, коляски и выѣзжаютъ по вечерамъ на елагинскій пуантъ. Около пяти часовъ дня, за воротами дачъ, вы встрѣтите лакеевъ, во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ, успѣвшихъ уже накрыть столъ и ожидающихъ пріѣзда изъ города своихъ господъ. Биржевые дни, какъ вторникъ и пятница, ознаменовываются здѣсь позднимъ пріѣздомъ изъ города, серьезнымъ настроеніемъ дачниковъ, суровыми лицами, капризнымъ педантизмомъ. Англичанинъ и нѣмецъ, пріѣхавшіе въ эти дни съ биржи на дачу ранѣе обыкновеннаго, ни за что не сядутъ обѣдать ранѣе шести часовъ. Послѣ обѣда — отдыхъ на мосткахъ, перекинутыхъ черезъ канавку, съ хорошей сигарой, стиснутой въ зубахъ, со взоромъ быка, смотрящаго на проходящій мимо его поѣздъ желѣзной дороги. А по аллейкѣ, около дачъ, шныряютъ дачницы, яхтъ-клубисты, въ фуфайкахъ и яхтъ-клубскихъ фуражкахъ, по дорогѣ проѣзжаютъ шикарныя коляски, съ развалившимися въ нихъ бакенбардистами, спѣшащими на острова, на елагинскій пуантъ.

   Къ таковому мужу, крѣпко стиснувшему зубами сигару и предавшемуся невозмутимому отдохновенію, подходитъ жена.

   — А у насъ, сегодня, Васенька чуть глазъ себѣ не выкололъ,— разсказываетъ она.— Пришелъ шарманщикъ съ обезьяной…

   — Огы! издаетъ утвердительный звукъ мужъ, даже, и не пошевеливъ головой.

   — Да что ты, какъ будто и не отецъ? Вѣдь ребенокъ могъ-бы и окривѣть.

   — Вѣдь не окривѣлъ-же — цѣдить сквозь зубы мужъ.

   — Ахъ, Петя, какая обезьяна! Восторгъ! Потомъ монахъ приходилъ съ Афонской горы и образа продавалъ. Руки у него татуированы молитвами, на груди наколото изображеніе Іерусалима! и грудь такая волосатая.

   — Угы!

   — Англичанка изъ большой дачи удила рыбу и вытащила щуку. Вѣтеръ шляпу у нея съ головы въ Неву сдунулъ. Неудобны эти шляпы съ широкими полями.

   — Игы!

   — А ожидая тебя къ обѣду, я до того испугалась: вдругъ, у насъ по улицѣ несется лошадь съ сломанной оглоблей, сшибла разнощика съ дынями. Я гляжу — дѣтей нѣтъ, кричу: мамка! нянька!

   — Гмъ! Огы!

   — Потомъ, вотъ потѣха-то! ѣхалъ на извощикѣ музыкантъ съ контръ-басомъ и уронилъ. Ну, разумѣется, въ дребезги!.. Мальчишки подымать начали осколки, потому онъ колесами переѣхалъ… Годится этотъ контръ-басъ? Поди, склеить можно?

   — Угы!

   — Да что это ты все только гамкаешь, и не добьешься отъ тебя ни одного слова.

   — Огы!

   Мимо проходятъ яхтъ-клубисты, въ тѣльныхъ фуфайкахъ и жокейскихъ фуражкахъ. Жена переноситъ на нихъ свое вниманіе.

   — Опять кататься ѣдете?— спрашиваетъ она. Да какъ у васъ силъ хватаетъ?

   — Сгребаться идемъ. Завтра гонка. Мы уже рѣшили взять призъ и до тѣхъ поръ не успокоимся, покуда не возьмемъ, отвѣчаетъ кто-то изъ гребцовъ. Ахъ, Анна Ивановна, ежели-бы вы знали, какъ мы себя ведемъ всю эту недѣлю! Вина и пива ни капли, черезъ это одышка дѣлается, обѣдъ и завтракъ безъ хлѣба и чай, чай, чай. Оглоблинъ вонъ вчера девять стакановъ за присѣстъ… Это мы потъ изъ себя выгоняемъ. Все сосредоточено для того, чтобы сохранять силы. Завтра, завтра…

   — Со щитомъ или на щитѣ…

   — Непремѣнно со щитомъ. Нашъ рулевой, дядя Германъ Карлычъ, поклялся своей лысиной… Прощайте, однако, пора!

   А вотъ, на другомъ помостѣ, перекинутомъ черезъ канаву, сидитъ дачникъ, въ красной канаусовой рубахѣ, въ синихъ плисовыхъ шароварахъ, въ лакированныхъ сапогахъ бутылками и въ поярковой шляпѣ грешневикомъ, перевитой цвѣтными лентами и павлиными перьями. Онъ собралъ вокругъ себя мужиковъ. Мужики стоятъ и осматриваютъ его съ ногъ до головы; на лицахъ улыбки.

   — Я, господа, такой-же славянинъ, какъ и вы, и потому не хочу пренебрегать русскимъ костюмомъ, говоритъ онъ съ замѣтнымъ нѣмецкимъ акцентомъ. Сочувствовать русскому народу надо и по внѣшности, такъ сказать, сливаться съ нимъ и оболочкой. Поняли?

   — Это дѣйствительно, что говорить?— откликается кто-то,— ласковые господа пріятнѣе, а то вонъ иной такъ и норовитъ тебя въ ухо. Что хорошаго? А вы завсегда цигарочкой, водочкой…

   — Я славянинъ и горжусь этимъ. Поняли? Но разница между нами та, что вы съ Волги, а я съ Дуная. Я такой-же русскій.

   — Нѣтъ, Богданъ Иванычъ, это зачѣмъ-же? Ты нѣмецъ, только нѣмецъ обстоятельный, ласковый…

   — Что вы, что вы! Я славянинъ, я чехъ, я ненавижу нѣмцевъ.

   — Ой, нѣмецъ! Ты вонъ и въ церковь не ходишь, а въ кирку. Шутишь, Богданъ Иванычъ.

   — Чехъ, говорю вамъ, славянскаго племени; а что до религіи, то это все равно.

   Мужики улыбаются.

   — Нѣтъ… коли ты русскій, то ты и молись по-русски. Вчера я вонъ вошелъ къ тебѣ въ горницу, снялъ шапку к: перекреститься не на что, а ты повѣсь образъ, затепли лампадку по усердію.

   — Это нейдетъ къ дѣлу. Я и ваши русскіе народныя пѣсни знаю: «Хуторокъ», «Стрѣлокъ», «Камаринскаго мужика», «Вотъ мчится тройка удалая». Я и ругаться по русски умѣю.

   — Ругаться мудрость не велика! Ругаться нѣмецъ первымъ дѣломъ учится, потому у насъ ругань легкая, способная, что твой бархатъ, и ко всякому слову подходитъ, а ты просиди-ка великій постъ на грибахъ, да на кислой капустѣ; вотъ, баринъ, тогда мы и скажемъ, что ты русскій.

   Не называй меня бариномъ, съ 19-го февраля баръ нѣтъ. Не люблю этого слова. А что до грибовъ и кислой капусты, то я ихъ до безумія люблю и завсегда, когда водку пью, то закусываю кислой капустой. Я русскій, и по мясу, и по крови, потому что славянинъ, а по-славянски у васъ и евангеліе въ церкви читаютъ.

   Мужики смѣются.

   — Нудно это, Миронычъ, все былъ нѣмецъ Богданъ Иванычъ, и, вдругъ, русскимъ сталъ.

   — У меня и имя чисто русское. Богданъ — Богомъ данный.

   — Это все такъ, а, все-таки, внутри-то себя все-таки, Карла Иваныча содержишь.

   — Ахъ, братцы, какъ трудно съ вами разговаривать!— всплескиваетъ руками дачникъ. Наконецъ, вѣдь и вы, ежели такъ говорить, не чисто русскіе, а на половину татары, потому что татарское иго тяготѣло…

   — Ну, это ты, баринъ, врешь! Ты говорить — что хочешь говори, а обижать зачѣмъ-же? Какіе мы татары? Мы и свинину ѣдимъ и водку пьемъ. На татаринѣ креста нѣтъ.

   — Да вѣдь это путемъ историческихъ событій

   — Нѣтъ, ужъ это ты оставь, это лишнее. Мы съ одной женой живемъ, кобылятины не жремъ.

   — Ну, хорошо, хорошо. Знаете, я и балалайку себѣ купилъ,— люблю русскій инструментъ.

   — Балалайка вещь занятная, а только зачѣмъ христіанскія души татарами обзывать?..

   — Да, довольно, довольно! Я и трепака плясать умѣю, балясы дѣвушкамъ точить.

   — Въ балясахъ мудрости не состоитъ, а только зачѣмъ тебѣ, баринъ, въ русскіе лѣзть? Нѣмцемъ у насъ жить много пользительнѣе! Ты, баринъ…

   — Опять баринъ. Ежели я еще разъ это слово услышу, я перестану разговаривать и уйду.

   — Ну, прости, Богданъ Иванычъ.

   — Давайте слово, что не будете меня бариномъ называть. Ну, протягивайте руки.

   Мужики хлопаютъ по ладони дачника.

   — Зачѣмъ-же ты это, баринъ, черкесомъ-то вырядился? опять задаетъ вопросъ кто-то.

   — Какъ черкесомъ? Я надѣлъ русскій костюмъ; это народный русскій нарядъ.

   — Русскій нарядъ не такой.

   — Полно-те, господа, вы не знаете. Ну, братцы, пойдемте ко мнѣ, сейчасъ я васъ водкой и пивомъ угощу, говоритъ дачникъ, и на закуску есть прелестные раки.

   — Водки и пива давай, а раковъ мы не ѣдимъ. Нешто можно гада есть? Ты писаніе-то, читалъ-ли? А еще говоришь, что русскій! Русскимъ ракъ не показанъ. Срамятся иные, жрутъ, да вѣдь и Богу отвѣчаютъ.

   — Ну, такъ пирогъ есть, пирожкомъ закусите. Сзывайте своихъ товарищей!

   Рыжебородый мужикъ начинаетъ скликать.

   — Иванъ!— кричитъ онъ,— иди сюда!

   — Что тамъ?— отвѣчаетъ Иванъ, находящійся черезъ нѣсколько дачъ.

   — Иди, въ убыткѣ не будешь! Тиролецъ водку пить зоветъ!

   Восемь часовъ вечера. Обладатели колясокъ понеслись на Елагинъ островъ, на пуантъ. Поѣхали туда и всадники. Перенесемтесь и мы въ это модное мѣсто.

   Краснымъ шаромъ опускается въ воды взморья солнце; Нева гладка, какъ стекло; то тамъ, то сямъ движутся лодочки. На картину эту взираютъ тысячи глазъ, прикрытыхъ пенсне и лорнетками. Коляски, соломенные кабріолеты, шарабаны, лошади въ шорахъ, пони — все это остановилось и группируется на мыскѣ. Мелькаютъ лихіе кавалеристы, статскіе всадники, франты съ одноглазками перебѣгаютъ отъ коляски къ коляскѣ, становятся на подножки и разговариваютъ съ помѣщающимися въ коляскахъ дамами, накрашенными, набѣленными, разъутюженными, прикрытыми вуалями, съ собаченками въ рукахъ.

   — Думаю ѣхать на Дунай и поступить въ армію простымъ рядовымъ, разсказываетъ дамѣ совсѣмъ износившійся молодой человѣкъ, съ одноглазкой, втиснутой въ орбиту глаза, и трясется на жидкихъ козлиныхъ ножкахъ. Тамъ уже есть одинъ рядовой камеръ-юнкеръ, такъ пусть будутъ двое.

   — Но кто-же останется при князѣ Петрѣ?— задаетъ вопросъ дама.

   — О, его утѣшитъ нашъ правитель дѣлъ Манифакелфаресскій. Преуморительный семинаристъ! Является къ князю и жуетъ сухой чай, чтобъ виномъ не пахло; розовымъ масломъ душится. Ну, и пусть съ нимъ остается, а я на Дунай. Я разочарованъ, мнѣ терять нечего.

   — Теперь нужны жертвы и жертвы!— вздыхаетъ сидящая рядомъ съ дамой компаньонка, съ болонкой на рукахъ, закатываетъ подъ лобъ глаза до бѣлковъ и цѣлуетъ собаку въ морду.

   — Я, Таисія Дмитріевна, былъ влюбленъ, влюбленъ страстно, безумно!.. шепчетъ молодой человѣкъ. Я каюсь, она была женщина не нашего круга.

   — Да, да, помню, она, кажется, изъ Бразиліи или съ острова Борнео… испанка?

   — Испанка. Но корабль мой разшибся о скалы, зданіе рухнуло. То теплое, то святое чувство…

   — Ah, mon Dieu!— вздыхаетъ снова компаньонка и снова цѣлуетъ собаку въ морду.

   — Тотъ якорь, въ который я вѣровалъ, какъ въ непоколебимую силу…— продолжаетъ молодой человѣкъ и вдругъ мѣняется въ лицѣ.

   Голосъ его осѣкается. Вдали онъ видитъ тучную фигуру портнаго, кивающаго ему головой.

   — Довольно! Трудно объ этомъ говорить!— наскоро произноситъ молодой человѣкъ и даже забывъ раскланяться, соскакиваетъ съ подножки и бѣжитъ, лавируя между экипажами.

   — Herr Tenkoff! Herr Тенковъ!— кричитъ ему вслѣдъ портной, но того уже слѣдъ простылъ.

   Поношенный молодой человѣкъ подходитъ къ рослому бородачу въ пенсне, и озираясь по сторонамъ, говоритъ:

   — Ѣдемъ, Мишель, домой! Или нѣтъ, ѣдемъ на Крестовскій! Здѣсь сыро.

   — Постой немного. Я вотъ все любуюсь этой француженкой,— отвѣчаетъ бородачъ. Вотъ породистость-то, mon cher! Посмотри на ея руки. Этотъ овалъ лица, стиснутыя губы. И отчего это у насъ не принято выдавать женщинамъ медали за породистость? Удивляюсь!

   — Пойдемъ, Мишель, искать коляску. Право, мнѣ что-то нездоровится. Должно быть, оттого, что я двѣ сигары выкурилъ, озирается по сторонамъ поношенный молодой человѣкъ, но только дѣлаетъ нѣсколько шаговъ, какъ натыкается на рыжаго бакенбардиста.

   — Ah, monsieur Тенковъ! Послушайте, я хотѣлъ съ вами поговорить… раздается голосъ бакенбардиста.

   — Некогда мнѣ теперь, некогда! Извините, я завтра къ вамъ заѣду и уплачу сполна!

   — Ага, теперь некогда, а мебель брать есть когда, не платъ деньги есть когда?

   — Не кричите, Бога ради! Я отдамъ, завтра-же отдамъ.

   — Нѣтъ, я буду кричать! Я уже имѣю исполнительный листъ на васъ и распоряжусь имъ завтра-же…

   Поношенный молодой человѣкъ какъ-бы присѣлъ. Онъ со всѣмъ растерялся. На него направились сотни глазъ. Не зная что дѣлать, онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего, замурлыкалъ какой-то оффенбаховскій мотивъ, и обратясь къ бородачу, забормоталъ:

   — Ты, Мишель, давеча говорилъ о подаркѣ этой, какъ ее?.. Я охотно подпишу сто рублей, охотно… Да, вотъ еще что… Продай мнѣ твоего сѣраго жеребца, я его подарить хочу…

   Рѣчь его была безсвязна, монокль не вставлялся въ глазъ, ноги дрожали, и кончилъ онъ тѣмъ, что наткнулся на лошадь англичанина, сидѣвшаго верхомъ, и началъ извиняться.

   Среди аристократическихъ экипажей виднѣется и купеческій шарабанъ, въ который запряжена шведка. Въ шарабанѣ — купецъ съ подстриженой, бородой и въ Циммерманѣ и купчиха въ бѣлой шляпкѣ съ цѣлымъ огородомъ цвѣтовъ. Они остановились и смотрятъ на закатъ солнца, на яхтъ-клубистовъ, разъѣзжающихъ близь берега на гичкахъ. Купчиха пристально взираетъ на ихъ тѣльнаго цвѣта фуфайки. Купецъ ласково и учтиво ругаетъ бойкую шведку, не стоящую на мѣстѣ и ударяющую копытами о землю.

   — Балуй, въ ротъ-те ягода!

   — Митрофанъ Иванычъ, это зачѣмъ-же они голые на лодкѣ катаются? спрашиваетъ жена.

   — А это яхтъ-клубъ, и такое у нихъ положеніе, чтобъ въ трикахъ и акробатскихъ костюмахъ, отвѣчаетъ купецъ. Стой, ты, лягушка тебя заклюй! Вотъ каторжный жеребенокъ!

   — И дамы ихнія въ трикахъ ходятъ?

   — И дамы, только всѣ въ блесткахъ.

   — Что-же, они у себя въ клубѣ на канатахъ ломаются?

   — Нѣтъ, такъ, для блезиру, чтобъ продувало, значитъ. Извѣстно ужъ, какой народъ! Все больше артисты!.. Не стоитъ на мѣстѣ, муха ее залягай, да и все тутъ!

   — И не стыдно это имъ?

   — Чего стыдиться-то! На то артисты! на то пошли!.. Балуй, каравай те въ бокъ!

   — Вѣра у нихъ какая?

   — Да разная, сборная, потому тутъ народъ и нѣмецкаго пола есть, и французскаго, русскіе, которые ежели Бога забыли… Ахъ, сковорода честная! Ну, что мнѣ съ жеребенкомъ дѣлать?

   — Застоялся. Смотри, смотри, дама собаку въ морду цѣлуетъ!

   — Не указывай перстомъ-то, не хорошо! Тутъ все народъ въ генеральскомъ чинѣ.

   — А коли въ генеральскомъ чинѣ, такъ нешто можно пса въ морду цѣловать?

   — У нихъ псы особенные, духами надушенные.

   — Все-таки, не модель! А зачѣмъ это вонъ тамъ баринъ самъ правитъ, а халуй сзади на барскомъ мѣстѣ, сложа руки, сидитъ?— все еще допытывается супруга.

   Купецъ выходитъ изъ терпѣнія.

   — Да замолчишь-ли ты, быкъ-те поперегъ!— кричитъ онъ на жену. Черезъ тебя и конь На мѣстѣ не стоитъ. Ужъ коли впустили въ хорошую компанію, то сиди и молчи. Вонъ французинка, въ лимонныхъ шиньонахъ, стиснула губы и молчитъ. Сиди и ты смирно!

   — Насмотрѣлся на фрацузинокъ-то, такъ послѣ ея тебѣ и жена не мила.

   На глазахъ купчихи слезы.

  

XIII. Съ дачи въ городъ.

   Августъ перевалилъ на вторую половину. Небо хмуро, перепадаютъ дожди, съ деревьевъ валится желтый листъ. Дачники вереницей потянулись въ городъ. Оставшіеся еще по какимъ-либо причинамъ на дачѣ желчны, ежатся, жалуются на погоду, перебраниваются другъ съ другомъ. Въ вагонахъ конножелѣзныхъ дорогъ только и толковъ, что о переѣздѣ въ городъ.

   — Вы когда?

   — Квартиру все еще не могу найти. Третій день я и жена бѣгаемъ по городу.

   — Ахъ, Боже мой! Да вы бы въ бывшую овсяниковскую мельницу. Тамъ квартиръ пропасть и недороги.

   — Далеко, на краю города. У меня дѣти учатся, самому нужно каждый день въ должность, на Литейную.

   — Но конно-желѣзная дорога,— она мимо проходитъ.

   — Надоѣла мнѣ и здѣсь эта конно-желѣзная дорога. Развѣ въ Новой улицѣ посмотрѣть, у квартирнаго фабриканта Рота? Дорожится тоже. Комнаты — клѣтки… И, наконецъ, это паровое отопленіе!..

   — А мы такъ съ мужемъ рѣшили еще пожить до первыхъ чиселъ сентября, ввязывается въ разговоръ желтолимоннаго цвѣта дама. Бываетъ еще очень хорошо на дачѣ. Видѣли возрождающуюся природу, хотимъ видѣть и ея вымираніе.

   — Ври больше, шепчетъ про желтолимонную даму коричневая дама, съ пятнами не искусно положенныхъ бѣлилъ на лицѣ. Выѣхать не съ чѣмъ, вотъ ты и будешь ожидать умиранія природы. Хозяинъ уже къ мировому подалъ,— добавляетъ она.

   — Не говорите!— отвѣчаетъ сосѣдка. Ежели бы вы слышали, какъ ее въ мясной лавкѣ честятъ — срамъ! Набрала въ долгъ и не платитъ. Разнощики, по утрамъ, толпою осаждаютъ за долгами. Даже, угольщику-чухонцу ухитрилась задолжать. Ужъ онъ ее вчера ругалъ, ругалъ.

   Мясники, зеленщики и мелочные лавочники просто караулятъ дачниковъ.

   — Нѣтъ, ужъ я въ гробъ лягу, морозомъ заморю, а эту полковницу безъ денегъ съ дачи не выпущу!— говоритъ мясникъ, стоя на порогѣ своей лавки и спрятавъ руки подъ передникъ. И вѣдь, что ни на есть лучшія мѣста, окаянная, брала: то вырѣзку, то ростбифъ. Вотъ олухи-то отпускали!— киваетъ онъ на прикащиковъ. Кружевницу тутъ до чего она запутала! Сама у нея кружева въ долгъ брала и сейчасъ-же сосѣдямъ продавала. Вчера та проходила мимо — плачетъ.

   — Про чиновника изъ четырнадцатаго номера слышалъ?— откликается мелочной лавочникъ. Табашникъ и я караулили его, караулили. Перевезъ потихоньку одежду, подушки, посуду, да и исчезъ съ дачи. Мебель-то не его была. За городъ отмѣтился. У табашника тридцать восемь четверокъ табаку, гильзы, да два рубля деньгами бралъ. Тюфякъ даже свой перетащилъ. Тюфякъ-то духомъ надувался.. У надувнаго человѣка и тюфякъ надувной.

   За утреннимъ чаемъ сидитъ мать съ дочерьми. На лицахъ какое-то озлобленіе. Молчатъ. На улицѣ дождь.

   — Вотъ, просились на дачу, а что сдѣлали хорошаго?— первая прерываетъ молчаніе мать. Съ чѣмъ мы теперь съѣдемъ? Говорили: жениховъ найдемъ, на легкомъ воздухѣ мужчины влюбчивѣе. Влюбчивѣе на легкомъ воздухѣ — это точно, но только тогда, когда за невѣстами есть прилагательное. А за вами только по выѣденному молью бѣличьему салопу. Гдѣ они, женихи-то?

   — Ахъ, маменька, кто-же зналъ, что будетъ эта самая мобилизація?— откликается старшая дочь. Гвардія въ походѣ, наконецъ, ратники. Болѣе половины жениховъ на войну ушло.

   — Гвардія! Да развѣ вы гвардейскія невѣсты? Ужъ хоть-бы калѣкъ себѣ, или пожилыхъ вдовцовъ залучили.

   — Нѣтъ, это ужъ годъ такой, добавляетъ младшая дочь. Неурожай на жениховъ. Вонъ фруктовщицы и почище насъ — штукатурились, штукатурились цѣлое лѣто, плясали, плясали, а что выплясали и выштукатурили?

   — Такъ за фруктовщицами, по крайней мѣрѣ, хвостъ былъ, а вы все въ одиночку бѣгали.

   На балконѣ появляется дворникъ и слегка стучитъ въ стекло.

   — Ахъ, опять этотъ несносный дворникъ!— восклицаетъ мать. Что тебѣ, любезный?

   — Будто ужъ не знаете что!— говоритъ съ балкона дворникъ. Полноте притворяться-то! Знамо, за деньгами пришелъ.

   — Я вѣдь тебѣ сказала, что въ концѣ лѣта деньги отдамъ.

   — Да вѣдь теперь конецъ и есть. Хорошіе люди съѣзжаютъ ужъ. Помилуйте, мѣсяцъ хожу…

   — Другъ мой…

   — Намъ вашей дружбы не надо. Пусть она при васъ и останется, а намъ деньги пожалуйте.

   — Я сказала — въ концѣ лѣта, въ концѣ лѣта и отдамъ. Мы еще и не думаемъ съѣзжать; мы еще и половину сентября проживемъ. Вѣдь тебѣ за воду заплочено.

   — Ну, господа!— разводитъ руками дворникъ. И куда это только хорошіе господа дѣвались?

   — Машенька, вынеси ему двугривенный на чай, авось отстанетъ.

   — Но, маменька, у насъ всего шесть гривенъ…

   — Вынеси, говорю.

   Дворнику выносятъ. Онъ взвѣшиваетъ двугривенный на рукѣ, смотритъ на него, чешетъ затылокъ, плюетъ и сходитъ съ балкона.

   Вотъ изъ дачи выѣзжаютъ возы съ мебелью. Кухарка сидитъ поверхъ всего, на диванѣ. Въ рукахъ у нея кофейная мельница и котъ въ мѣшкѣ. Горничная осталась, чтобы ѣхать съ господами въ каретѣ. Карета стоитъ тутъ-же. Горничная, стоя у воротъ, прощается съ сосѣдскимъ лакеемъ. Глаза ея заплаканы.

   — Прощайте, Пелагея Дмитріевна, не забывайте насъ грѣшныхъ!— говоритъ лакей.

   — Вы-то не забудьте! Поди, переѣдете въ городъ и плюнуть не захотите.

   — Мы-то васъ будемъ помнить въ самомъ разѣ, а вотъ вы, какъ пріѣдете въ городъ, сейчасъ и начнете мужской полъ обозрѣвать. Ну, смотришь, мелочной лавочникъ какой-нибудь сережки въ два двугривенныхъ подаритъ, а то росписную чашку.

   — Зачѣмъ такія низкія слова?

   — Затѣмъ, что ваша сестра просторъ любитъ. Мы на Васильевскомъ островѣ, вы на Пескахъ.

   — Это вотъ вы — такъ завсегда непостоянное коварство въ себѣ содержите, а мы никогда. Сами же вы разсказывали, что вамъ ваша нянька англичанка глазки дѣлаетъ.

   — Англичанка намъ все равно, что плюнуть, да растереть. А у васъ, опять же, баринъ, и человѣкъ молодой.

   — Барину у насъ отъ барыни хвостъ пришпиленъ. Прощайте, однако, пора! Вонъ наши ужь въ карету садиться хотятъ!— суетится горничная и протягиваетъ руку.

   — Съ холоднымъ жаромъ и прощаться не хочу,— отстраняетъ руку лакей.

   — Какого-же вамъ еще прощанья надо? Вѣдь ужь вчера, простилась по настоящему.

   — Какъ какого? Чтобъ въ губы… Шутка — цѣлое лѣто гуляли вмѣстѣ!

   — Въ губы нельзя,— народъ… Вонъ мелочной лавочникъ смотритъ… дворникъ стоитъ.

   — Коли хладнокровіе въ себѣ чувствуете, не надо и прощанья. Нѣтъ, я вижу, что тутъ бариномъ пахнетъ!

   — Ахъ, какой вы, право! Ну, зайдите за домъ. Тамъ и поцѣлуемся.

   — Маша!— раздается крикъ въ саду, гдѣ ты шляешься?— Мы ужь ѣдемъ.

   Горничная стремглавъ бросается къ каретѣ. Въ карету начинаютъ садиться. Вывели старуху подъ руки. Старуха совсѣмъ дряхлая.

   — Ногу-то можете на ступеньку занести?— спрашиваетъ ее нянька съ ребенкомъ

   — Могу.

   Старуха пробуетъ сѣсть, но не можетъ. Съ козелъ въ полъ оборота смотритъ извощикъ.

   — Пропихни ее въ спину-то, поддай слегка сзади, вотъ она и внѣдрится,— говоритъ онъ нянькѣ.

   — Гдѣ тутъ пропихнуть, коли у нея нога не поднимается. Пихнешь, а она клюнется носомъ.

   — Подсадить васъ, сударыня?

   — А?

   — Подсадить, говорю, васъ въ карету-то?— возвышаетъ голосъ нянька.

   — Подсади, подсади…

   — Вонъ кучеръ подсадитъ.

   — Что!

   — Кучеръ, говорю, васъ подсадитъ. Ничего не слышитъ. Подсади ее любезный.

   Извощикъ слѣзаетъ съ козелъ.

   — Старыя кости перетряхивать начнемъ. Не развалились-бы грѣхомъ, бормочетъ онъ, беретъ старуху поперегъ и втискиваетъ въ карету. Вотъ тоже, Богъ смерти то не даетъ!

   — Не говори ужь!— машетъ рукой нянька.

   Къ каретѣ подходитъ барыня и ведетъ за руку маленькую дѣвочку. Горничная выноситъ канарейку въ клѣткѣ, ларецъ съ чаемъ и сахаромъ, кардонку съ шляпкой. Клѣтку и кардонку привѣшиваютъ къ потолку кареты, ларецъ ставятъ на полъ. На колѣни къ старухѣ кладутъ двухъ собакъ. Садится барыня. Въ рукахъ у нея корзинка съ стѣнными часами. Горничная опять бѣжитъ въ садъ и выноситъ оттуда бѣлку въ колесѣ и четвертную бутыль съ водкой, настоянной на ягодахъ.

   — Тише, тише бутыль-то, не разбей. Это любимая настойка Петра Иваныча, говоритъ барыня.

   Все это помѣщаютъ въ карету. Влѣзаетъ нянька съ ребенкомъ, вносятъ туда-же зеркало.

   — Пожалуйста поосторожнѣе. Зеркало разбить — нехорошая примѣта.

   Въ ту-же карету влѣзаетъ гувернантка и ставитъ себѣ дѣвочку въ колѣни. Въ рукахъ, у гувернантки котенокъ и два образа въ серебряныхъ ризахъ. На козлы ставятъ корзину съ цвѣтами. Туда-же взбирается и горничная и садится рядомъ съ кучеромъ. Ей подаютъ клѣтку съ попугаемъ. Къ каретѣ подходитъ дворникъ, дворничиха и дворницкіе ребятишки.

   — Счастливый путь, сударыня! Дай Богъ благополучно, въ цѣлости и какъ подобаетъ по христіански,— говоритъ дворникъ, держится за дверцы кареты и медлитъ запирать ее. На чаекъ бы съ вашей милости!— чешетъ онъ затылокъ.

   — Вѣдь я ужъ дала, давеча!— восклицаетъ барыня.

   — Это точно, что дали, мы вами завсегда благодарны, но такъ какъ мужики просили, то мы мебель помогали на воза укладывать. Опять же, въ кухнѣ стекло у васъ треснуло…

   Барыня даетъ двугривенный. Дворникъ все еще медлитъ запирать дверцы кареты. Подходитъ дворничиха.

   — Не оставьте и насъ, сударыня, вашей милостью. Молочкомъ за лѣто-то васъ поили, бормочетъ она, какъ-то вся искобенясь, и сморкается въ кончикъ головного платка. Кринку, вчера, изъ-за васъ разбила,

   — Да, вѣдь, я и тебѣ, милая, подарила полотенца, ситцу на передникъ. Вѣдь тебѣ за молоко заплочено.

   — Эхъ, сударыня, я тоже для вашей милости садъ мела!

   Барыня опять даетъ. Подступаютъ ребятишки. Дворничиха толкаетъ ихъ въ затылки, чтобъ они кланялись.

   — И вамъ тоже? Я вѣдь дѣвочкѣ подарила старое Лизанькино платье.

   — Не обезсудьте, сударыня, отвѣчаетъ за нихъ дворничиха,— тоже дѣти, пряничковъ хотятъ. Они для васъ старались, траву изъ дорожекъ выщипывали. Сынку-то моему ничего не перепало, а его ваша собачка въ прошломъ мѣсяцѣ какъ за ногу тяпнула! Что вамъ по пятиалтынничку?— плюнуть. А они за васъ Бога помолятъ! Кланяйтесь, паршивцы, просите!

   — Сударыня! начинаетъ мальчикъ.

   Дѣвочка тыкается головой въ юбку дворничихи.

   — Ну, поборы!— вздыхаетъ барыня и даетъ дворниковымъ ребятишкамъ по мелкой монетѣ.

   Дворницкое семейство кланяется.

   — Ну, Господи, благослови! Трогай! На слѣдующее лѣто жалуйте!

   Дворникъ захлопываетъ карету. Карета трогается.

   — Стой! Стой! машетъ руками ситцевая рубаха съ небритымъ подбородкомъ, по виду, отставной солдатъ, и снявъ картузъ, подходитъ къ стеклу остановившейся кареты.

   — Что тебѣ, любезный? кто ты такой?— задаетъ ему вопросъ барыня.

   — Дворникъ съ сосѣдской дачи, Ивань, откликается тотъ. Мы, сударыня, въ очередь съ вашимъ дворникомъ васъ-же по ночамъ караулили. Какъ я старался въ колотушку-то бить?

   — Ну, такъ что-же? Это твоя была обязанность.

   — Моя обязанность своихъ господъ караулить, а я и васъ караулилъ. На чаекъ-бы съ вашей милости слѣдовало.

   — Это ужь изъ рукъ вонъ! Извощикъ, пошелъ!— восклицаетъ барыня.

   Карета снова трогается. Сосѣдскій дворникъ скашиваетъ глаза по направленію къ каретѣ.

   — Сволочь! Шарамыжникъ!— бормочетъ онъ въ слѣдъ. И куда это только хорошіе господа задѣвались?

   Два дачника тоже смотрятъ въ слѣдъ удаляющейся и до невозможности туго набитой и людьми, и животными, и вещами каретѣ.

   — Совсѣмъ Ноевъ ковчегъ, говоритъ первый дачникъ.

   — Чистыхъ по парѣ, а нечистыхъ по семи паръ,— дополняетъ другой.

   Дворницкое семейство входитъ въ опустѣлую дачу. На полу валяются лоскутки, никуда негодное тряпье, кардонки изъ-подъ табаку и папиросъ, сѣно, оставшееся отъ укладки посуды; на подоконникахъ оставлены банки и склянки съ недопитымъ лекарствомъ.

   — Эво, какую аптеку оставили!— киваетъ дворникъ на стклянки. Которые пустые — продать надо. Постой, вотъ полъ-банки съ какимъ-то снадобьемъ. Желтая… Фу, какой ядъ!— нюхаетъ онъ. На, вотъ, прибери. Лѣкарство, надо быть, хорошее, обращается онъ къ женѣ. Ужо, вотъ, у ребятишекъ заболятъ животы, такъ и дашь имъ по ложкѣ.

   — Да это лекарство для ноги, баринъ имъ ногу мазалъ,— возражаетъ дворничиха.

   — Такъ что-жъ, что для ноги? Коли для ноги хорошо, то для живота еще лучше. Бери! Да сходи на ледникъ и посмотри не оставили-ли чего съѣдобнаго.

   — Гдѣ ужь оставить! Даже и дрова всѣ до полѣшка единаго вывезли. Сквалыги какія-то!

   — Сходи, говорю.

   — Не пойду. Ты нарочно меня теперь посылаешь, чтобы деньги у ребятишекъ отобрать и въ кабакъ ихъ снести. Не давайте ему дѣти.

   — Что? Брысь живымъ манеромъ, коли я приказываю!

   — Не пойду!

   Бацъ! бутылка изъ-подъ зельтерской воды летитъ въ женщину.

   — Убилъ, убилъ, мерзавецъ!— кричитъ та.

   Дворникъ отнимаетъ у ребятишекъ пятиалтынные и бѣжитъ въ кабакъ.