Bibra > Произведения > Все > Критика

Критика

Автор: Лейкин Николай Александрович

Скачать

ПОВѢСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.

  

КРИТИКА.

(разсказъ).

I.

   Въ одинъ прекрасный день, въ то самое время, когда Пантелей Егорычъ Лукошкинъ сидѣлъ въ своей лавкѣ и пропускалъ въ себя пятый стаканъ чаю, молодецъ подалъ ему запечатанный конвертъ.

   — Отъ Ивана Герасимовича,— молодецъ ихній принесъ, проговорилъ онъ и отошелъ въ сторону.

   Лукошкинъ распечаталъ конвертъ. Въ конвертѣ была записка и нумеръ журнала съ карикатурами. Въ запискѣ стояло слѣдующее:

   «Милый и любезный другъ Пантелей Егорычъ, наше вамъ! Поздравляю! Вотъ и тебя процыганили, а то заважничалъ больно,— носъ задралъ и рукой не достанешь. Посмотри картинки въ этихъ вѣдомостяхъ, такъ увидишь, какую на тебя критику напустили. Твой портретъ, какъ есть съ сынишкой твоимъ, на поруганіе выставленъ. Авось теперь спѣси-то поменьше будетъ. Отпороться трудно, на картинкѣ и номеръ твоей лавки выставленъ. Земляки тебѣ кланяются и спрашиваютъ, много ли за рисованіе портрета заплатилъ. Товаромъ далъ, али деньгами»!»

   Лукошкинъ прочиталъ записку и покраснѣлъ, заглянулъ въ журналъ и его ударило въ потъ. Въ журналѣ онъ былъ изображенъ, самъ своею личною особою, и таскалъ своего сына Гаврилу за волосы. Таска производилась въ дверяхъ лавки. Внизу была подпись: «вотъ какъ отцы-купцы своихъ дѣтей торговать учатъ». Обстоятельство это жестоко оскорбило Лукошкина. Долго смотрѣлъ онъ на карикатуру и разъ десять прочиталъ подпись. Безсильная злоба душила его, языкъ шепталъ ругательства, хотѣлось мстить, сорвать на комъ-нибудь сердце, а сорвать было не на комъ. Онъ скомкалъ записку и нумеръ журнала и запихалъ ихъ въ боковой карманъ своего сюртука. Старшій прикащикъ, стоявшій недалеко отъ хозяина, осмѣлился было спросить хозяина о содержаніи записки, но хозяинъ такъ закричалъ на него, что тотъ даже попятился. Лукошкинъ не допилъ даже и стакана чаю, въ волненіи ходилъ по лавкѣ, пыхтѣлъ и то и дѣло запахивалъ и распахивалъ шубу. Черезъ полчаса онъ придрался изъ-за чего-то къ молодцамъ, переругалъ ихъ всѣхъ, отправился въ трактиръ и запилъ.

   Въ тотъ же день, около пяти часовъ, въ квартирѣ Лукошкина раздался такой сильный звонокъ, что перепугалъ всѣхъ домашнихъ. Семнадцатилѣтняя дочь Пантелея Егорыча Катенька, занимавшаяся въ это время разыгрываніемъ въ залѣ на фортепіано какой-то польки, вскочила изъ-за фортепіано и побѣжала въ спальную къ маменькѣ. Спавшая въ это время маменька, какъ говорится, горохомъ скатилась съ пуховой перины, и въ какомъ-то испугѣ стояла у кровати, протирала себѣ глаза и крестилась. Черезъ нѣсколько времени въ залѣ послышался стукъ каблуковъ и въ спальню вошелъ Гаврило.

   — Ганя, что это ты такъ рано? Неужто ужь заперлись? Охъ, Господи, ужь не случилось ли чего? съ испугомъ спросила его мать.

   — Несчастіе-съ… сейчасъ скажу-съ… Здравствуйте! запыхавшись, отвѣчалъ Гаврило и поцѣловался съ матерью.

   — Ой Господи! Не мучь ты меня, говори скорѣе, застонала она, схватилась за грудь и опустилась въ близъ стоящее кресло.

   — Тятенька запили. Ушли въ трактиръ и запили…

   — Ну, такъ я и знала, чуяло мое сердце!

   — Батюшки, опять! вскрикнула стоявшая въ дверяхъ горничная. Видите, Анна Степановна, сонъ-то въ руку, проговорила она хозяйкѣ.

   — Въ руку, въ руку… Нагишомъ себя видѣть, это всегда или къ болѣзни, или къ чему нибудь эдакому.

   Гаврила ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ и мялъ въ рукахъ фуражку.

   — И вѣдь давно съ нимъ этого не случалось, говорила горничная.

   — Съ самаго Покрова не случалось. Какъ сейчасъ помню, отпилъ онъ тогда, сходилъ въ обѣднѣ и пересталъ. Пришолъ домой, стали мы обѣдать. Поставила я передъ нимъ на столъ водку, а онъ и говоритъ мнѣ: убери, говоритъ, не буду больше пить. Третій мѣсяцъ вотъ къ концу подходилъ… и вдругъ… Съ чего же это онъ, Ганюшка? Люди его подвели, что ли?

   — Сами-съ. Въ вѣдомостяхъ на нихъ критику напустили, а они озлились и запили.

   — Ну такъ что жь, вѣдь ему за это ничего не будетъ?

   — Чему же быть, кромѣ посрамленія передъ своими.

   — Да какую критику-то? я все въ толкъ взять не могу.

   — Извѣстно, какую критику, въ вѣдомостяхъ портретъ ихъ пропечатали. Стоятъ это они посреди лавки и меня за волосы таскаютъ. Я самъ тутъ, маменька, страдаю; за что же я-то напраслину терплю? Когда же меня тятенька въ лавкѣ за волосы таскали? Спросите молодцовъ, они скажутъ. Вѣдь уже этого дѣла не скроешь. Дома случалось, а въ лавкѣ, какъ передъ Истиннымъ, этого не было. Ругать ругали; такъ вѣдь ужь тятенька всѣхъ ругаютъ, вы ихъ знаете…

   — Ахъ они безбожники! Да кто же это смѣлъ-то?

   — Мало ли въ городѣ-то есть охальниковъ. Теперь мнѣ въ люди стыдно показаться. Сосѣди ужь всѣ эту критику видали. Давеча я задами прошелъ, такъ и то покою не даютъ. Кто ни встрѣтитъ,— снимаетъ шапку да поздравляетъ.

   — Съ чѣмъ поздравляютъ-то?

   — Извѣстно съ чѣмъ,— съ безобразіемъ. Вѣдь они рады. Я сегодня такъ и не обѣдалъ. Хотѣлъ къ саешнику поѣсть идти, а тамъ цѣлая орда народу стоитъ и эти вѣдомости разсматриваютъ.

   — Такъ поѣшь здѣсь: я тебѣ дамъ сейчасъ.

   — Не могу я ѣсть. Какая тутъ ѣда! мнѣ и кусокъ-то въ горло нейдетъ, проговорилъ Гаврила и еще шибче началъ ходить по комнатѣ. Нѣсколько времени длилось молчаніе. Анна Степановна вздыхала и слѣдила глазами за сыномъ. Горничная по прежнему стояла въ дверяхъ и потирала рукой дверной косякъ.

   — Да приткнись ты, что такъ маешься!— Сядь на стулъ, да и разскажи, въ чемъ дѣло, проговорила Анна Степановна, обращаясь къ. сыну.

   Гаврила остановился передъ матерью.

   — Да что разсказывать-то! тутъ и разсказывать нечего. Одно, такъ бы это дѣло и потухло, да Иванъ Герасимовичъ вывелъ.

   — Какой такой? Что я не припомню такого?

   — Да такой плюгавый. Онъ еще у насъ въ ваши имянины былъ, игралъ въ горку, завздорилъ и денегъ не отдалъ. Диво бы — человѣкъ былъ, а такъ, прощалыга. Онъ на тятеньку ужь давно зубы точитъ, за то что тятенька ему вексель не отсрочили. Вотъ онъ и пакоститъ теперь! Взялъ, да и прислалъ имъ въ лавку вѣдомости и записку. Въ запискѣ смѣется надъ ними. Прочитали они, разсердились страсти какъ, переругали всѣхъ молодцовъ, меня обругали, ушли въ трактиръ и запили. Мы думали сначала, что они такъ ушли. Ждемъ часъ, ждемъ другой,— нейдетъ. Покупатели городскіе пришли, ихъ спрашиваютъ, мы и послали за ними въ трактиръ мальчишку. Тотъ приходитъ и разсказываетъ, что они сильно выпивши. Я испугался, послалъ Вавилу,— тятенька и его обругали и вонъ выгнали. Пошелъ я, и меня тоже самое… Ужь теперь дѣло плохо: они связались съ этимъ стряпчимъ, съ Епифаномъ Спиридоновичемъ. Это ужь не на одинъ день, тотъ пропойца извѣстный.

   Гаврила отчаянно махнулъ рукой и снова заходилъ по комнатѣ.

   — Ахъ, грѣхъ какой, вотъ бѣда-то! всплеснула руками Анна Степановна.— Денегъ нѣтъ ли у него, не обобрали бы его…

   — Денегъ при нихъ, надо статься, рублей триста есть. Только ужь насчетъ этого не безпокойтесь; ихъ не оберутъ. Не такой человѣкъ тятенька. Развѣ что сами дадутъ. Одно, кавардака бы какого они не сдѣлали, не побили бы кого.

   — Что же намъ теперь дѣлать-то, Гаврюшенька?

   — Что дѣлать,— ѣхать надо. Велите лошадь закладывать, поѣду попытаюсь, нельзя ли ихъ домой привезти. Пусть ужь лучше дома пьютъ. Съ Епифаномъ Спиридонычемъ-то только не сообразишь. Надо и его пригласить домой.

   — Да ужь приглашай и его. Только бы ужь они дома-то пили, да въ народѣ не безобразничали… Марья, вели Степану закладывать лошадь въ крытую линейку, обратилась Анна Степановна въ горничной.

   Черезъ нѣсколько времени на грязное крыльцо, выходящее на дворъ, выбѣжала горничная Марья и изъ всѣхъ силъ кричала кучера: «Степанъ! а Степанъ! Степанъ!» раздавалось по двору.

   — Ау! Ну вы, балуй! Черти! послышалось въ конюшнѣ и въ дверяхъ показался: кучеръ въ накинутомъ на одно плечо тулупѣ.

   — Что стряслось? Чего орешь? Горимъ, чтоль?

   — А тебѣ бы только дрыхнуть. Оглохъ, что ли? Иззябла совсѣмъ, кричавши.

   — Небось, не замерзнешь.

   — Молчи, безстыжіе твои глаза! хозяйка велѣла запрягать лошадь въ крытую линейку. Запрягай!

   — Ахъ! чтобъ ее… проговорилъ кучеръ, почесывая подъ тулупомъ спину.— Куда это ее несетъ!

   — Гаврилу Пантелеича повезешь. За самимъ поѣдетъ. Самъ запилъ.

   — Ну, съ жиру, значитъ! Давно грозы не было! Ахъ ты жизнь ты распроклятая! проговорилъ онъ и полѣзъ въ карманъ за ключами отъ сарая.— Черти вы и съ хозяиномъ-то всѣ, вотъ что!

   По двору изъ погреба шла сосѣдская кухарка. Въ рукахъ у ней былъ фонарь и чашка съ солеными огурцами.

   — Степанида, это ты? окликнула ее Марья.

   — Я.

   — А у насъ бѣда, дѣвушка, самъ запилъ!

   — Ой, батюшки! Сама-то, поди, испугалась? начала кухарка, остановилась и поставила фонарь на землю.

   — Страсти Божіи какъ! Лица нѣтъ! Сынъ пріѣхалъ сказать, а она спала. Ну, извѣстно, со сна…

   — И долго онъ у васъ эдакъ чертитъ?

   — Прошлый разъ полторы недѣли пилъ, а повзапрошлый и всѣ три.

   — Знаю, знаю… Вотъ у меня мужъ покойникъ, такъ тоже… ахъ, какъ пилъ! Съ себя, бывало, все спуститъ. Изъ дожу таскать началъ. Полечить бы вамъ его. Вотъ лѣтось я у серебренника жила, такъ мастеровой у него одинъ пилъ. Вылетали. Солдатъ вылечилъ. Къ водкѣ что-то примѣшивалъ. И потомъ это его тошнить, тошнить начало, и бросилъ. Ты скажи хозяйкѣ, что жъ, вѣдь это дѣло такое.

   — Ладно, скажу. Прощай, дѣвушка! Иззябла совсѣмъ, проговорила горничная и побѣжала по лѣстницѣ.

   Гаврила хоть и говорилъ, что ему въ горло кусокъ не пойдетъ, однако сидѣлъ въ столовой и въ лучшую ѣлъ пирогъ съ сигомъ и вязигой.

   — Этотъ Иванъ Герасимовичъ — вотъ какой человѣкъ. Такихъ въ свѣтѣ мало, разсказывалъ онъ матери.— Разъ приходитъ онъ къ тятенькѣ въ лавку и говоритъ имъ. «Мнѣ, говоритъ, изъ Нижняго въ подарокъ балыка прислали, да много таково, хочешь, я тебѣ, говоритъ, пришлю». А тятенька ему и говоритъ: «спасибо, присылай». Прислалъ на другой день. Въ дощечкахъ уложенъ и въ бумагу таково хорошо увязанъ. Хотѣли тятенька этого балыка попробовать, развязали, глядь, а тамъ большая ледяная сосулька. Иванъ Герасимовичъ оторвалъ отъ крыши и прислалъ въ насмѣшку. Тятенька такъ разсвирѣпѣли, что чуть не побили его. Да и стоило бы!

   — Ахъ онъ мерзавецъ! Ахъ онъ песъ! негодовала Анна Степановна.

   Гаврила поѣлъ и отправился за отцомъ.

  

II.

   Ночью, часу въ четвертомъ, во дворъ дома, гдѣ жилъ Лукошкинъ, въѣхала двумѣстная карета и крытая линейка. Въ линейкѣ сидѣлъ Гаврила, въ каретѣ помѣщались Пантелей Егорычъ и Епифанъ Спиридонычъ. Экипажи остановились у подъѣзда. Гаврила выскочилъ изъ линейки, подбѣжалъ къ каретѣ и отворилъ дверцы. Изъ кареты вылѣзъ Епифанъ Спиридонычъ. Онъ покачивался.

   — Ну что? спросилъ его Гиврила.

   — Спитъ, пьянымъ голосомъ отвѣчалъ Епифанъ Спиридонычъ.

   — Такъ какъ же быть-то? Перенести его, что-ли? Я пожалуй молодцовъ кликну.

   — Нельзя, разсердится и обратно уѣдетъ; надо обманомъ.

   На крыльцо выбѣжала горничная со свѣчою.

   Епифанъ Спиридонычъ заглянулъ въ карету и началъ толкать Лукошкина.

   — Пантелей Егорычъ! Проснись! Вставай! Пріѣхали!

   — Пріѣхали? Куда? Не хочу! говоритъ Лукошкинъ сквозь сонъ.

   — Какъ не хочу? Вѣдь самъ же ты къ цыганкамъ велѣлъ ѣхать. Ну, выходи, чортъ!

   — Къ цыганкамъ? Идетъ! Выводи меня! закричалъ очнувшійся Лукошкинъ.

   Епифанъ Спиридонычъ хотѣлъ было его выводить, но покачнулся самъ и чуть не упалъ. Его удержалъ Гаврила.

   — Позвольте, гдѣ ужъ вамъ, вы сами мыслете пишете. Я введу его. Подсобляй! крикнулъ онъ кучеру, и взялъ отца подъ руку.

   — Шапку, шапку потерялъ… мычалъ Лукошкинъ.

   — Вотъ она въ каретѣ-съ, проговорилъ кучеръ и отдалъ шапку горничной.

   — Подсобляй же, Степанъ! повторилъ Гаврила кучеру еще разъ.

   — Да боязно-съ, отвѣчалъ кучеръ, переминаясь съ ноги на ногу.— Вишь, какъ они руками машутъ; того и гляди, что фонарь подъ глазъ подставятъ. Нравъ — удивленье, все наровять въ ухо. Давеча мнѣ ужъ и то попало.

   — Ну ничего, берись смѣлѣе!

   Кучеръ подошелъ и изловчился взять хозяина подъ руку. Сначала Лукошкинъ упирался идти, но потомъ смирился и пошелъ на лѣстницу. Процессія тянулась слѣдующимъ порядкомъ. Впереди шла горничная со свѣчою и шапкою въ рукахъ, потомъ Лукошкинъ, ведомый сыномъ и кучеромъ, сзади, придерживаясь за перилы, брелъ Епифанъ Сниридонычъ и наконецъ извощикъ: онъ несъ двѣ бутылки хересу и закуску, завязанную въ салфеткѣ.

   — Сокрушу! Ребра и чресла! Обидѣли! У! ревѣлъ Лукошкинъ, но между тѣмъ взбирался по лѣстницѣ.

   У дверей ихъ встрѣтилъ проснувшійся старшій молодецъ и свѣтилъ имъ. Онъ былъ въ халатѣ, босикомъ и съ всклоченными волосами.

   — Господи! Пантелей Егорычъ, что вы это? проговорилъ онъ.

   — Ну, ну, ну! мычалъ въ отвѣтъ хозяинъ, но уже тише.

   Лукошкина ввели въ гостиную и посадили на диванъ. Епифанъ Спиридонычъ помѣстился съ нимъ рядомъ. Подали свѣчи. Замѣтилъ или не замѣтилъ Лукошкинъ, что онъ пріѣхалъ домой, но смирился и замолчалъ. Крикнулъ: «водки!» Гаврила поставилъ передъ нимъ два стакана и бутылку хересу. Лукошкинъ налилъ, отхлебнулъ полстакана, началъ икать и заснулъ.

   — Епифанъ Спиридонычъ, ужь вы останьтесь у насъ сегодня ночевать, мы вамъ здѣсь постелемъ, упрашивалъ Гаврила.

   — Ладно, ладно! бормоталъ Епифанъ Спиридонычъ.

   Въ гостиную вошла, до сего времени скрывавшаяся, Анна Степановна, взглянула на лежащаго на диванѣ мужа, всплеснула руками и заплакала.

   — Епифанъ Спиридонычъ, голубчикъ, ужъ ты останься у насъ, обратилась она въ стряпчему.— Попей съ нимъ и завтра. Я къ утру все приготовлю, закусочку, водочки. Ужь больно ты съ нимъ орудовать-то можешь. Я тебя за это красненькой поблагодарю. Главное, изъ дому-то его не пускай. Ну, что за радость въ народѣ безобразничать! Пейте здѣсь.

   Вмѣсто отвѣта, Енифанъ Спиридонычъ взялъ ея руку и хлопнулъ по ней своей рукой.

   Съ Пантелея Егорыча стащили сюртувъ, сняли сапоги, и подложили подъ голову двѣ подушки. На полу въ углу постлали постель для Епифана Спиридоныча и заперли двери въ гостиную. Черезъ десять минутъ изъ гостиной послышался храпъ на два голоса, а Гаврила сидѣлъ въ спальной и разговаривалъ съ матерью.

   — Ну, маменька, ужъ и смучился же я съ ними, ей Богу, говорилъ онъ матери.— Пріѣхалъ я въ трактиръ, такъ тятенька еще тамъ были. Вхожу въ комнату отдѣльную, тятенька надѣваютъ шубу и сбираются на Крестовскій ѣхать. Я ихъ просить, чтобъ домой ѣхали,— не соглашаются. Послали служителя за каретой, вышли, сѣли въ нее и поѣхали. Я на нашей лошади за ними. На половинѣ дороги думалъ — не образумятся ли они, велѣлъ каретѣ остановиться и подошелъ въ окну. Тятенька, говорю, поѣдемте домой, лучше доха пить будете… Епифанъ Спиридонычъ тоже началъ просить. Тятенька высунулись изъ кареты, сбили съ меня шапку и схватили за вихоръ. Я вывернулся. Срамъ! Народъ проходитъ, а они кричатъ извощику. «Пошолъ! Дуй въ хвостъ и въ гриву!» Заѣхали въ погребокъ, вина купили, потомъ закуску взяли. По дорогѣ заѣзжали на Петровскій, и потомъ на Крестовскій пріѣхали. Хорошо еще, что хоть народу знакомаго не было, а то вѣдь они кричатъ, безобразничаютъ, ко всѣхъ придираются. Арфисткамъ десять рублей дали, сами подъ музыку плясать начали. Я ихъ останавливать началъ,— они еще хуже. Лакеевъ всѣхъ перепоили, взяли графинъ водки и пошли на подъѣздъ, извощиковъ и кучеровъ угощать. Цѣлуются съ ними. Только обманомъ и домой привезли! Я далъ пять рублей Епифану Спиридонычу и упросилъ его, чтобы онъ уговорилъ тятеньку домой ѣхать. Епифанъ Спиридоничъ уговорилъ тятеньку въ какимъ-то знакомымъ цыганкамъ ѣхать, да и повезъ его домой. Только его одного и слушаются.

   Во все время этого разсказа Анна Степановна всхлипывала, охала и говорила:

   — О Господи! Мать пресвятая! за грѣхи наши! На недѣлю теперь, а нѣтъ, такъ и на двѣ пошло.

   Часовъ въ пять улегся Гаврила и усталый, измученный, заснулъ крѣпкимъ сномъ.

   На другой день поутру Лукошкинъ и Епифанъ Спиридонычъ еще спали, а ужь въ гостиной былъ накрытъ красной салфеткой столъ и на столѣ стоялъ подносъ, на которомъ помѣщались: графинъ водки, бутылка хересу, рюмки и закуска — соленье. Гаврила съ молодцами ушелъ въ лавку. Въ домѣ всѣ ходили на цыпочкахъ, только бы не разбудить хозяина. Епифанъ Спиридонычъ проснулся первый и вышелъ изъ гостиной.

   — Ну что? спросила его Анна Степановна.

   Она уже ждала его выхода.

   — Ничего, спитъ, отвѣчалъ онъ, и спросилъ квасу.

   — Сейчасъ велю графинъ подать. Только ужь ступай туда, сиди ты тамъ…

   Черезъ нѣсколько времени проснулся и Лукошкинъ. Сѣлъ на диванъ, почесался и безсмысленно началъ смотрѣть на Епифана Спиридоныча.

   — Ну что, трещитъ башка-то? съ добрымъ утромъ! Экъ мы съ тобой-то! проговорилъ Епифанъ Спиридонычъ.

   Лукошкинъ что-то промычалъ и продолжалъ сидѣть.

   — Выпей-ка, дѣло-то лучше будетъ!

   — Квасу дай! проговорилъ наконецъ Лукошкинъ.

   Епифанъ Спиридонычъ подалъ ему квасу. Онъ выпилъ два стакана залпомъ.

   — Выпей водки-то, Пантелей Егорычъ, ей Богу хорошо. Ужъ теперь дѣло по боку. Какіе мы съ тобой работники? Похмѣляться надо. Не бѣжать же изъ дому.

   — Давай!

   Пріятели выпили.

   — Халатъ и туфли! крикнулъ Лукошкинъ.

   — Сейчасъ! послышалось за дверью и черезъ нѣсколько времени Анна Степановна внесла въ гостиную халатъ и туфли.

   — Здравствуй, Пантелей Егорычъ. Что это ты, Господь съ тобой…

   — Меня оскорбили, поругали, уничтожили. Пить буду, доколѣ врагъ мой не сыщется… растягивая слова и слезливо говорилъ Лукошкинъ.

   — Пей, Пантелей Егорычъ, пей, Христосъ съ тобой! поддакивала ему жена.

   — Ветчины подай да огурцовъ. Но могу я эту дрянь ѣсть.

   Онъ указалъ на закуску.

   — Какая ветчина, вѣдь нынче середа, постный день.

   — Да, я забылъ. Епифаша, сыщи ты мнѣ моего врага, задушу!..

   — Умыться бы тебѣ, Пантелей Егорычъ…

   — П — шла! Иди! Вонъ! напиралъ онъ на жену.

   Епифанъ Спиридонычъ замахалъ ей рукой, чтобъ она удалилась. Анна Степановна робко вышла изъ гостиной.

   И началось пьянство въ домѣ Лукошкина. Лукошкинъ и Епифанъ Спиридонычъ даже и не выходили изъ гостиной; развѣ на пять минутъ. Епифанъ Спиридонычъ игралъ съ нимъ въ шашки и разсказывалъ судебные случаи изъ своей практики. Онъ служилъ прежде при полиціи, почему-то не ужился, былъ отставленъ отъ должности и занялся частными дѣлами. Писалъ купцамъ разныя прошенія, хлопоталъ по опечнымъ дѣламъ, взыскивалъ съ должниковъ деньги или упрятывалъ ихъ, какъ онъ выражался, на казенную квартиру. Лукошкинъ слушалъ его и послѣ какой нибудь мошеннической выходки какого нибудь лица судорожно запахивалъ халатъ и восклицалъ:

   — Вотъ бестія, вотъ воръ, собака! Чтожь ты-то, Епифашка, смотрѣлъ, вѣдь ты свинья послѣ этого! Подлецъ!

   — Ну вотъ ужъ и свинья, и подлецъ! оскорблялся Епифанъ Спиридонычъ.

   — Ну, въ обиду вломился! Важное кушанье! Выпьемъ!

   Послѣ чего обида у Епифана Спиридоныча проходила, пріятели подходили къ столу, совершали процессъ опрокидыванія рюмки водки въ горло и закусывали какимъ нибудь микроскопическимъ кусочкомъ селедки или икры.

   Во время игры въ шашки, ежели Лукошкинъ проигрывалъ, то сбивалъ шашки, вскакивалъ съ мѣста и ругалъ Епифана Спиридоныча. Епифанъ Спиридонычъ оскорблялся, какъ водится, и ругалъ Лукошкина.

   — Скотъ ты безчувственный, вотъ что!.. Не чувствуешь ты всѣхъ дѣлъ моихъ… Я здѣсь для тебя сижу, пью, дѣло свое опускаю, а ты меня ругаешь!

   Лукошкинъ опомнивался, сознавалъ свой поступокъ и цѣловалъ Епифана Спиридоныча. Слѣдовало восклицаніе «выпьемъ» и звонъ рюмокъ.

   Такъ пили они уже пять дней. Начинали съ утра и кончали тогда, когда вечеромъ засыпали. Кто на какомъ мѣстѣ лежалъ или сидѣлъ, на томъ и засыпалъ. Закуска и водка уже не убирались со стола. Графинъ уносился для того, чтобы снова налить его водкой. Анна Степановна пробовала было просить мужа, чтобы тотъ бросилъ пить, но тотъ на отрѣзъ отказалъ.

   — Покуда врагъ мой не найдется, все пить буду. Умру, сдохну, околѣю, но пить буду.

   — Опомнись, Пантелей Егорычъ, что ты говоришь? Вѣдь не ровенъ часъ, на грѣхъ мастера нѣтъ, замѣчала ему Анна Степановна, но Лукошкинъ, молча, указывалъ ей на дверь и она удалялась, зная заранѣе, что ежели этого не сдѣлаетъ, то поднимется буря.

   Пробовала она также, по совѣту сосѣдней кухарки, позвать солдата, который лечилъ отъ запою. Солдата сыскали, привели; онъ былъ введенъ къ Лукошкину въ гостиную, поговорилъ съ нимъ, выпилъ съ графинъ водки и повздорилъ. Лукошкинъ обругалъ его, выгналъ вонъ и чуть не побилъ. Солдатъ ушелъ пьяный, содралъ съ Анны Степановны два рубля за визитъ, обѣщался придти еще, и не пришелъ. На всѣхъ домашнихъ напало какое-то уныніе, какъ будто въ домѣ былъ покойникъ или безнадежно больной, смерти котораго ждали ежедневно. А Лукошкинъ все пилъ да пилъ.

  

III.

   Однажды вечеромъ, часу въ осьмомъ, въ седьмой день своего пьянства Лукошкинъ спалъ въ гостиной на диванѣ. Спалъ онъ, какъ и всѣ пьянствующіе, чутко. Епифана Спиридонича не было. Онъ отлучился куда-то и съ божбою увѣрилъ своего пьянаго собрата, что воротится ночевать. Изъ залы въ гостиную, скрипнула дверь и чья-то голова заглянула въ комнату.

   — Кто тутъ? вскрикнулъ проснувшійся Лукошкинъ и сѣлъ на диванъ.

   — Ничего-съ, не извольте пугаться. Пантелей Егорычъ, это я-съ. По дѣлу-съ, проговорилъ голосъ.

   — А! Это ты, Вавило?

   Въ комнату вошелъ старшій прикащикъ Лукошкина. Онъ погладилъ бороду, провелъ рукой по Волосамъ, проговорилъ «желаю здравствовать» и въ почтительной позѣ остановился передъ столомъ.

   — Ну что, какъ тамъ у насъ по лавкѣ? Тутъ, кажись, сроки векселей вышли. Платили? спросилъ Лукошкинъ.

   Онъ первый разъ во время своего запоя спросилъ о дѣлахъ.

   — Ничего-съ, все обстоитъ благополучно. По векселямъ Гаврилы Пантелеича уплатили, также и долговъ получили довольно. Торгуемъ такъ себѣ, ни шибко и ни валко. Я, собственно, Пантелей Егорычъ, не о томъ-съ.

   — Ну?

   — На счетъ критики, которая на васъ въ вѣдомостяхъ напечатана.

   — Ну? еще оживленнѣе нукнулъ Лукошкинъ.

   — Сомнѣніе меня беретъ, думаю, не изъ нашихъ ли кто понапакостилъ.

   — Врешь?!

   — Вѣдь это конечно, дѣло такое, одна догадка, а все таки Панкратка, парнишка нашъ, этимъ рисованіемъ-то занимается. Ужь не онъ ли, грѣхомъ?

   — Ахъ онъ шельмецъ, ахъ онъ скотина! да я его!.. зарычалъ Лукошкинъ и вскочилъ съ мѣста.— Почти пять лѣтъ поилъ, кормилъ, торговать обучалъ, о Пасхѣ десять рублей жалованья хотѣлъ дать, а онъ вдругъ кляузы!.. Гдѣ онъ? Давай его сюда!

   — Повремените маленько. Вдругъ нельзя, унималъ его прикащикъ:— обыскъ нужно сдѣлать, сундукъ его осмотрѣть. Ежели найдемъ какое рисованіе, такъ значитъ онъ, потому — больше не кому. Позвольте, перво-на-перво услать его куда нибудь надо. Повремените немного, я сейчасъ.

   Прикащикъ ушелъ услать Панкратку. Лукошкинъ остался одинъ. Къ это время пришелъ Епифанъ Спиридонычъ.

   — Епифаша, вѣдь мошенника-то нашли, встрѣтилъ его Лукошкинъ.— Повѣришь-ли — свой человѣкъ. Пригрѣлъ я его, анафему, а онъ змѣя…

   — Да кто, кто?

   — Мой же собственный парнишка, Павкратка. Знаешь, большенькій такой: Семнадцать лѣтъ канальѣ. Только пять лѣтъ у меня въ наукѣ живетъ, а ужь я ему, канальѣ, жалованье о Пасхѣ положить хотѣлъ. Вотъ они люди-то, вотъ христіане-то! вопіялъ Лукошкинъ.— Епифаша, выпьемъ!

   — Выпить-то мы выпьемъ, только ты не вѣрь этому. Статочное ли дѣло, чтобъ мальчишкѣ это въ голову пришло.

   — Что! и ты противъ меня, и ты! Нѣтъ, братъ, не заговоришь зубы! Вотъ теперь только осмотръ въ сундукѣ сдѣлаю, и ужь ежели что найду, такъ задамъ я ему!

   — Да тебѣ только сердце сорвать нужно. Что-жь, сорви!

   — И сорву, не послушаю тебя.

   Въ гостиную опять вошелъ Вавило.,

   — Пожалуйте-съ, услалъ… проговорилъ онъ и повелъ Лукошкина въ молодцовую.

   Епифанъ Спиридоничъ только махнулъ рукой, остался въ гостиной и подошелъ къ столу съ закуской.

   При входѣ хозяина въ молодцовую, молодцы повскакали съ мѣстъ и поклонились ему.

   — Вишь у него рожа-то какъ разбухла, что твоя тыква, съострилъ одинъ молодецъ и толкнулъ другаго подъ бокъ. Тотъ фыркнулъ и зажалъ рукой носъ. Вавило злобно оглянулся.

   — Наверхъ пожалуете, на антресоли, или внизъ стащить прикажете?

   — Не нужно…

   — Посвѣтите вы, черти! крикнулъ Вавило молодцамъ.

   Одинъ изъ молодцовъ схватилъ свѣчку и пошелъ впередъ по лѣстницѣ. Вавило поддерживалъ хозяина подъ руку.

   На антресоляхъ сажени въ двѣ длины и въ сажень ширины помѣщались двѣ кровати, составленныя вмѣстѣ. На кроватяхъ былъ положенъ войлокъ, изъ-подъ котораго торчало какое-то тряпье, на войлокѣ лежали двѣ засаленныя подушки. Изъ-подъ кровати выглядывали сапоги, грязное бѣлье и сапожныя колодки. Это было ложе трехъ мальчиковъ, служащихъ и Лукошкина. На стѣнѣ были прилѣплены товарные ярлыки мало-мальски претендующіе на картинки, и извѣстная лубочная картина «разговоръ большаго носа съ морозомъ». Обои были мѣстами оборваны, и изъ оборванныхъ мѣстъ и изъ-за прилѣпленныхъ картинъ выглядывали клопы. Стѣна въ нѣкоторыхъ мѣстахъ была обожжена свѣчкой и затерта сѣрымъ мыломъ. Въ углу висѣла кой-какая одежда, нагольный тулупъ, распространяющій вонь, стоялъ сундукъ и лежали два пестрядинные мѣшка, чѣмъ-то наполненные. Воздухъ былъ удушливый и жаркій.

   — Вотъ это евонный сундукъ и есть, замѣтилъ Вавило, когда они забрались на антресоли, и открылъ сундукъ.

   Внутри на крышкѣ были также налѣплены товарные ярлыки и конфектныя картины, Богъ вѣсть откуда пріобрѣтенныя. Въ сундукѣ было нѣсколько бѣлья, нѣсколько паръ бабокъ, стеариновый огарокъ, полуразбитая чайная чашка съ десяткомъ кусковъ сэкономленнаго сахару и двугривенный. Внизу, на днѣ сундука помѣщалась тетрадка бумаги, карандашъ, карманный пѣсенникъ и какая-то книжка безъ начала и безъ конца.

   — Стой! крикнулъ Лукошкинъ.— Давай сюда! Смотри!

   — Видите, какое баловство. На что мальчишкѣ карандашъ и бумага? поджигалъ Вавило.

   Стали разсматривать бумагу. Въ тетрадкѣ дѣйствительно находились лоскутки, на которыхъ были нарисованы: кошка, лошадь, домъ, пѣтухъ, мужчина съ тросточкой, но хоть чьего нибудь портрета не оказалось. Все это было нарисовано безъ всякаго правила, безъ всякой тушовки. Лукошкинъ, какъ увидалъ эти рисунки, такъ и закричалъ:

   — Онъ, онъ! Ахъ онъ бестія, ахъ онъ мерзавецъ! И лоскутки бумаги разорвались въ мелкіе кусочки. Ругаясь, сошелъ онъ внизъ, пнулъ ногой попавшійся на дорогѣ стулъ и вышелъ въ кухню; въ кухнѣ кухарка, злившаяся за что-то на Панкратку, обратилась къ хозяину:

   — Вы это насчетъ Панкраткина писанья? А вы сходите-ка на чердакъ, такъ всѣ стѣны, всѣ балки углемъ исписаны. Просто мальчишку на чердакъ послать нельзя. И ругатель же онъ…

   — Идемъ! Идемъ на чердакъ! крикнулъ Лукощкинъ, но прикащикъ удержалъ его.

   — Чего же, Пантелей Егорычъ, вамъ по лѣстницамъ ходить, теперь ночь. Еще поскользнетесь, чего оборони Боже. Вѣдь улики и такъ есть.

   Лукошкинъ не пошелъ на чердакъ, а направился въ гостиную.

   — Какъ только Панкратка придетъ, сейчасъ прислать его ко мнѣ въ гостиную, сказалъ онъ Вавилѣ.

   Въ гостиной Епифанъ Спиридонычъ началъ уговаривать Лукошкина успокоиться, но тотъ и слушать не хотѣлъ. Пробовалъ было и сынъ заступиться за мальчика, но отецъ прогналъ его.

   Другой мальчикъ, слыша и видя всю эту кутерьму, захотѣлъ предупредить Панкратку, сбѣжалъ на крыльцо и сталъ его дожидаться.

   — Ну, Панкратка, бѣда! проговорилъ онъ, когда тотъ воротился.— Хозяинъ у тебя сундукъ обыскивалъ. Вавило накляузничалъ, что, будто, ты съ хозяина портретъ списалъ и въ вѣдомости послалъ.

   Панкратка остолбенѣлъ.

   — Бѣда тебѣ будетъ! хозяинъ такъ сердитъ, что и въ жизнь такъ не былъ…

   — Чтожь дѣлать-то? развѣ бѣжать куда? въ раздумья говорилъ Панкратка.

   — Бѣги, не бѣги, а ужь бѣды не миновать…

   — Да я не приду совсѣмъ…

   — Гдѣ жь ты будешь жрать-то? Все твое рисованье изъ сундука вытащилъ и изорвалъ.

   Панкратка уже по опыту зналъ, что такое гнѣвъ хозяина; онъ ничего на это не отвѣтилъ, а опрометью бросился съ крыльца и выбѣжалъ за ворота. Съ часъ бродилъ онъ по улицѣ; останавливался у освѣщенныхъ оконъ магазиновъ и соображалъ, что дѣлать. Бѣжать — но куда? Сыщутъ и тогда еще вдвое достанется. Онъ рѣшился идти домой. Пришелъ на дворъ, но еще не вдругъ вошелъ въ квартиру, а засѣлъ въ дровяной чуланъ и съ полчаса просидѣлъ тамъ.

   Между тѣмъ Лукошкинъ то и дѣло спрашивалъ — не пришелъ ли Панкратка. Наконецъ Вавило ввелъ въ гостиную Панкратку. Какъ увидалъ Лукошкинъ мальчика, такъ и бросился на него.

   — Ага! знаетъ кошка, чье мясо съѣла! заревѣлъ онъ и схватилъ его за волосы.— Я тѣ дамъ рисованьемъ заниматься, я тѣ дамъ хозяйскіе патреты писать! приговаривалъ онъ и таскалъ его за волосы.

   Напрасно Панкратка клялся, божился, Лукошкинъ все таскалъ его за волосы. Большихъ трудовъ стоило Епифану Спиридонычу освободить изъ хозяйскихъ рукъ мальчика. Расходившійся Лукошкинъ чуть не побилъ и его самого.

   — Гдѣ мнѣ, хозяинъ, этимъ дѣломъ заниматься… землю съѣмъ… образъ со стѣны сниму!.. клялся стоящій на колѣняхъ Панкратка.

   А между тѣмъ уставшій хозяинъ сидѣлъ въ креслѣ, называлъ его скотомъ безчувственнымъ, воромъ, змѣей, и сорилъ хлѣбомъ-солью. Припомнились тутъ и куски сахару, и двугривенный, найденные въ сундукѣ.

   — Вонъ изъ дому моего! Чтобъ и духу твоего здѣсь не было! Сейчасъ же вонъ, а то въ шею велю вытолкать!— закончилъ онъ.

   Зарыдалъ Панкратка пуще прежняго, поднялся съ колѣнъ и вышелъ изъ гостиной. Въ кухнѣ ему встрѣтилась Анна Степановна.

   — Не плачь, Панкратка, не плачь, голубчикъ, полно! утѣшала она его.— Поди къ кучеру въ конюшню, ночуй у него, а завтра мы уговоримъ Пантелея Егорыча, можетъ, онъ тебя и оставитъ. Дай ему, отрезвиться…

   Панкратка такъ и сдѣлалъ. Собралъ свои пожитки и ушелъ ночевать къ кучеру.

   Прошло два дня. Панкратка жилъ съ кучеромъ въ конюшнѣ и украдкой приходилъ въ кухню, гдѣ Анна Степановна и кормила его. Поступить на другое мѣсто было ему трудно, даже, пока все это не забылось,— немыслимо, потому что хозяинъ, къ которому бы онъ попросился на мѣсто, сдѣлаетъ объ немъ опросъ у Лукошкина, а Лукошкинъ навѣрное опозоритъ его. Думалъ, думалъ онъ и рѣшилъ ѣхать въ деревню къ роднымъ. Молодцы сложились и дали ему три рубля, Анна Степановна купила ему валенки, дала тоже три рубля и снабдила съѣстнымъ на дорогу. Съ этими средствами Панкратка и отправился въ деревню.

   А между тѣмъ Лукошкинъ по немногу переставалъ пить, наконецъ, въ одну изъ субботъ, сходить въ баню, вымылся, выпарился и бросилъ пить совсѣмъ.

   — А гдѣ Панкратка теперь? спросилъ онъ разъ у жены, ложась спать.

   — Въ деревню уѣхалъ.

   — Выписать бы его. Парнишка-то онъ для торговли былъ подходящій. Гдѣ деревня-то? Адресъ его знаютъ?

   — А вотъ надо у молодцовъ спросить…

   Но и молодцы не знали адреса Панкратки.

——

   Спустя мѣсяца два послѣ запоя Пантелея Егоровича, Гаврила, видя разъ, что отецъ былъ въ веселомъ расположеніи духа и пѣлъ почему-то пасхальные ирмосы, заговорилъ съ нимъ.

   — А знаете, тятенька, кто на насъ критику-то напустилъ?— Иванъ Герасимовичъ. Вѣдь вы еще, когда съ нимъ въ дружбѣ были, подарили ему свою фотографическую карточку. Попросилъ онъ у меня мою, и я ему съ дуру-то дай. Онъ взялъ, написалъ номеръ лавки, попросилъ, чтобъ изобразили, что вы меня за волосы таскаете, да и послалъ въ вѣдомости. Мнѣ Семенъ Семенычъ сказывалъ, а Иванъ Герасимовичъ, бывши въ трактирѣ, въ пьяномъ видѣ, Семену Семенычу проговорился.

   — Ну молчи, Гаврило, дѣло прошлое, отвѣчалъ отецъ.

   Тѣмъ дѣло и кончилось.