Вторник Фоминой недели. Радоница. Православные поминают на могилках родственников.
— Федор Аверьянович! Федор Аверьянович! Милости просим! Зайдите на наши могилки излить ваши заупокойные чувства! — окликает сибирка идущего по мосткам жирного и важного на вид купца и распахивает перед ним калитку палисадника.— Мы в вашем разряде были и вашим сродственникам поклонялись. Сделайте и нам эту самую ответную учливость.
Жирный купец, не снимая с головы картуз, кивнул головой, остановился и колеблется: зайти или нет. Жена его вопросительно смотрит ему в глаза. Сибирка слегка заплетающимся от выпитого вина языком продолжает:
— Господи, да неужто мы прокаженные, что вы боитесь! Оно хоша мы и приказчики, но все-таки люди и завсегда можем хозяев уважать. Конечно, наш усопший тятенька, приявши в Бозе кончину праведную, вам по векселю не заплатил, но все-таки супротивность иметь на покойников большой грех. Извольте хоть у отца протопопа спросить. Отец протопоп! — кричит сибирка, завидя идущего вдали священника, и машет ему рукой.
— Чего ты орешь-то, оглашенный! Я и так зайду! Только публику в искушение приводишь! — говорит купец.— Ну, чего мораль заводить при народе? Сейчас остановятся и начнут звать. Право, оглашенный!
— Оно хоша я и оглашенный, а вера во мне крепка, то есть так крепка, что с хозяевами поспорю!
— Что ж, зайдем к ним,— уговаривает купца жена.— Милосердие прежде всего на свете. Вот хоть разбитое яичко им в могилку закатаем. Зачем такую борзость духа показывать?
Купец пропихнул в палисадник жену и зашел сам. Сидевшие в палисаднике женщины засуетились и повскакали с мест. Кто начал вытирать рюмку, кто резал пирог.
— Вот в этом самом месте тятенькин прах покоится, а по углам у нас невестки да младенческая мелочь погребены,— указала сибирка.— Но прежде позвольте мне вам такое противоречие сделать: тятенька наш при живности своей никогда не был подлец, а что они после своей смерти денежную совесть не оправдали и по векселю вам не заплатили, то сие от тех карамболей происходит, что оная смерть последовала за питием чая, так как они скоропостижно… А честности у них было хоть отбавляй.
Купец подбоченился.
— Так-то так. Пой соловьем, авось дурьи уши найдутся,— произнес он.— Но отчего же ты, сын почтительный, и гривенника за рубль по отцовскому долговому обязательству мне не предложил?
— Мы люди махонькие, еле себя и старушку няньку кормим, а после смерти тятеньки всего и живота-то осталось: петух да курица, крест да пуговица — вот и весь евонный рогатый скот с медной посудой. А что до денежного истиннику, то даже погребение совершали на счет енотовой шубы. Стул о трех ногах да рваную сибирку вам в уплату по векселю не предложишь. Сунулся бы к вам с таким ультиматумом, так, пожалуй, и загривочное награждение мне учинили бы при вашей строгости.
— Загривочное-то награждение тебе и посейчас следовает,— вспыхнул купец.— Шампанское с цыганками пить умеешь, ананасы им дарить в силе, а насчет отцовских долгов…
— Федор Аверьянович, что вы! При маменьке-то и при супружнице вашей…— остановила его сибирка и, кивнув на женщин, прибавила: — Они в шестом месяце беременности. Долго ли до греха? Вдруг ваши слова за настоящий манер примут? Сейчас ревность…
— То-то, ревность! Не любишь правду-то.
— Федор Аверьяныч, оставь! Ну, полно, смерись, брось. Ведь на загробное поминовение пришел,— дергала купца за рукав жена.
Купец успокоился и поклонился женщинам. Сибирка подала ему рюмку.
— Пожалуйте вот мадерного хереску… Самый сногсшибательный. Яд — насчет крепости. С полбутылки сатанеешь,— предложил он.
— Иностранным иноверческим вином православного человека не поминают,— произнес купец.
— В таком разе хрустальным настоем позвольте просить. Мы и простячку сумели в чайничке протащить. Пожалуйте, вкусите с миром! Маменька, где у нас простяк? — крикнула сибирка.
Старушка в ковровом платке на голове схватила чайник и нацедила из него купцу рюмку водки, низко-пренизко поклонившись. Купец снял картуз.
— Как отца-то твоего звали? — спросил он.
— Господи! Опять оскорбление нашему чувствительному сердцу! — всплеснула руками сибирка.— В жизнь не поверю, чтобы вы тятенькино богоспасаемое имя запамятовали. Человек вам четыреста пятьдесят рублей по векселю должен остался, а вы имя его спрашиваете.
— Не хорохорься! Не хорохорься! Печенка с сердцов-то лопнет! Ты думаешь, что у меня только и долгов, что за твоим отцом! Делов-то страсть! Помню, что был Запайкин по фамилии, а имя забыл.
— Зиновий Тихонов их праведное имя состояло, и вы им на именины даже крендель раз прислали.
— Ну, вот и довольно, коли Зиновий Тихонов. Упокой Господи раба твоего Зиновия.
Купец перекрестился большим староверческим крестом и выпил рюмку водки. Старуха совала ему кусок пирога на листочке газетной бумаги.
— Позвольте, маменька, по первой не закусывают,— остановил ее сын.— Вы лучше вот даму хереском удовлетворите. Для их женского согласия у нас и клюквенная пастила есть на закуску. Федор Аверьяныч, еще рюмочку! Нельзя других покойников обижать, хоть они и мелкие люди, а все-таки у них души. Теперь за невесток наших и младенцев… И я с вами за компанию, в знак примирения и прошу у вас за тятенькин вексель прощение земно.
Сибирка поклонилась в пояс и тронула пальцами землю, но, потеряв равновесие, упала на четвереньки и еле поднялась.
— Ну, давай, коли так,— сказал купец.
— Мамашенька, изобразите нам пару белых! — крикнула сибирка.— Только, Федор Аверьяныч, чтоб уж с сегодняшнего дня такой коленкор тянуть: кто старое вспомянет, тому глаз вон. А что насчет векселя, то я по силе возможности даже утробу мою вымотаю. Желаете сейчас пять целковых в уплату получить?
— Что ты! Нешто при загробном поминовении рассчитываются! Ты сам принеси. Уплати уж хоть пятиалтынный-то за рубль, и я отдам тебе вексель.
— Двугривенный сможем! Пожалуйте чокнуться за упокой младенцев! Невестки — Матрена и Пелагея, а младенцы — Петр и Акулина. Прикиньте еще новопреставленного инока Потапия. Это маменькин брат. Они хотя в Мышкинском уезде покоятся, но заодно уж.
— Я вот так, я огулом: упокой Боже рабов и рабынь твоих,— произнес купец.
— Нет уж, зачем же их обижать в селении праведных? Потрудитесь за мной повторить: Матрену, Пелагею, Петра, Акулину и инока Потапия,— упрашивала сибирка.
Купец повторил, перекрестился и выпил. Сибирка последовала его примеру и сказала:
— Только, Федор Аверьяныч, теперь уж мир навсегда. Вы моего тятеньку в свое поминанье, а я вашего в свое и уж без надруганий.
— Ладно, ладно! — отвечал купец.— Настасья Марковна, ты чего расселась, да языкочесальню с бабами начала? Пойдем! — крикнул он жене.— Рада уж, что до места добралась. Словно наседка.
— Дайте им свою словесность потешить.
— Нет уж, пора и домой, ко щам. Ну, прощай! Прощайте!
Купец и купчиха вышли из палисадника и побрели по мосткам.
— Федор Аверьяныч! Помните: кто старое вспомянет, тому глаз вон! — кричала ему вслед сибирка.
— Ладно, уговор лучше денег, только ты в воскресенье по векселю уплату-то принеси! — дал ответ купец и махнул рукой.
Скачать