Идет спектакль. Темно на площади Большого театра. Только огоньки каретных фонарей мелькают сквозь запотелые стекла. Слякоть. Сверху моросит. Экипажи выстроились в ряд. Некоторые извозчики залезли в кареты и храпят, но кучера сидят на козлах или бродят около лошадей — отойти невозможно: лошади шалить начнут.
— Балуй!— слышится то там то сям.— Вишь, каторжные! Сегодня генеральша гоняла-гоняла по городу, а все нет на вас угомону!
— Где были-то?— спрашивает с козел наваченный кучер.
— Спервоначалу в Гостином. Ермолку бархатную с кисточкой у армян покупали, а потом к зубному врачу на свидание. Там ему и подарила.
— Наша так все больше к корсетнице ездит с воздахтором-то повидаться, а то так в фотографию — патрет снимать. И что она этих патретов — страсть! Весь кабинет у мужа увешала и все из-за этого самого воздахторского свидания. Муж говорит: «Душечка, довольно, куда мы их вешать будем?» А она ему: нет, говорит, у тебя еще такого манера нет, чтоб я голову набок и глаза врознь. Ну, и опять к фотографу, а уж воздахтор там как там. Долго в фотографию ездила, да уж муж стал в сумнение входить, так на корсетницу переменила.
— Нет, наша завсегда к зубному врачу.
— Чудак человек! И наша к зубному врачу ездила — я вот у них четвертый год живу,— но опять-таки муж стал замечать, потому уж очень часто. По его расчету так выходило, что она себе, может статься, шестьдесят зубьев повыдергала. Нешто у человека столько бывает? По два зуба на неделю приходилось.
— Не все же дергают, бывает, что и вставляют, подпиливают. За неделю по два зуба дергать, так лошадь не выдержит и та падет.
— Наша выдержала бы. Она супротив барина-то головой выше, а насчет тела — куда рыхлое нашего серого! Ежели теперича шнуровать в корсет, то всегда двух горничных взмылит. Теперь скоро и корсетницу-то менять надо на портниху. Тоже в подозрение вошел,— закончил было второй кучер.
Первый продолжал:
— Все-таки зубной жид им подходячее. Ихней сестре зубная боль нужна. Как муж обоймет — она сейчас: «Ой, зуб болит!» Ну, он и прочь. У вас в воздахторах-то француз?— спросил он.
— Был и француз, а теперь гувернер из немцев. Да что! У нас все дванадесять язык перебывали!
Второй кучер махнул рукой и в свою очередь задал вопрос:
— А у вас?
— Мы так второй год за француза держимся. Вывезла она было в прошлом году из заграницы аглицкого попа, но тот недолго просуществовал. Во-первых, в веру свою ее стал переманивать, а потом спился. Ну, она опять к французу…
— Скажи на милость! Ведь и у нас аглицкий тоже поп был. Лысый?
— Лысый.
— Ну, он самый и есть. На Фурштатской жил. Два месяца мы с ним возились. Только он не спился, а землемером объявился. То есть Господи! за четыре-то года кого-кого у нас не перебывало! Да что! Всех и не перечтешь.
К кучерам подошел ливрейный лакей с охапкой верхнего платья.
— Канитель!— сказал он.— Сидел-сидел в коридоре, инда задремал! Сначала капельдинера на медяки в чет и нечет на двугривенный намазал, а потом тот отказался играть. Тоска! Я, Трифон Семеныч, положу тебе в карету платье-то, ты покарауль, а сам на гривенничек выпить сбегаю. Дай-ко трубочки затянуться.
— Скоро у нас там панихида-то отойдет? — спросил кучер.
— Сегодня не панихида, а балетное ногодрыгание. Танцы. Сейчас второй антракт был.
— Это что же обозначает?
— А вторая передышка. Танцорки взопрели, так пар из себя выветривают. Кто яблочко ест, кто сбоку из-за занавеса коварные улыбки в ложу делает. Антракт по-ихнему.
— Значит, скоро?
— Куда! Еще два действия. Такая длинная прокламация будет, что страсть! Спервоначалу торжественный ход со слонами будет, потом облизьяньи танцы, два убийства, а там как вознесутся на небо при бенгальском огне, ну, и конец.
— О, чтоб их! Вот черти-то! Охота тоже!— воскликнул кучер.
— Так ты покарауль, Трифон Семеныч, а я тем манером спорхаю.
— Ладно. Только принеси и мне бутылку пива. Ужо сочтемся.
Ливрейный лакей кладет в карету барское верхнее платье и бежит через площадь.
Скачать