Разбойник

Н.С.Лесков. Разбойник

—————————————————————————-

     Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1

     Государственное издательство художественной литературы, М.: 1956

     OCR Бычков М.Н.

—————————————————————————-
     Ехали мы к Макарью  на  ярмарку.  Тарантас  был  огромный,  тамбовский.

Сидело  нас  пятеро:  я,  купец  из   Нижнего   Ломова,   приказчик   одного

астраханского торгового дома, два молодца, состоящие при этом же приказчике,

да торговый крестьянин из села Головинщины.  Я,  купец  и  приказчик  сидели

сзади, под будкою,  молодцы  насупротив  нас,  а  крестьянин  на  облучке  с

ямщиком. Хотели мы ехать  на  почтовых,  да  побоялись  задержек  по  П-ской

губернии,  где  на  ту  пору  почтовые  станции   держал   генерал   Цыганов

(вымышленная фамилия). Он служил предводителем  и  все  больше  охотился  за

лисицами да за разным красным зверем, до дел не доходил, а люди его, надеясь

на барскую защиту, творили что хотели.  В  ярмарочную  пору  им  была  лафа;

проезжих много, и все больше купечество,  народ  капитальный  и  незадорный;

твори с ним что  хочешь,  он  за  рубль  дорогою  не  стоит,  потому  всегда

наверстать его надеется. Да и задору-то на цыгановских станциях не  боялись.

«Нам, бывало, говорят, что книжка? Плевать мы хотим в эту  книжку-то.  Пиши,

что душа пожелает. Три рубля — да вот тебе » новую книжку к столу прилепят».

Зная все это, мы порешили ехать на  сдаточных.  Езда  была  тоже  пускай  не

сахарная, однако все лучше; по крайней мере неприятностей ожидалось  меньше.

Погода стояла ясная  и  сухая,  дорога  —  что  твое  шоссе,  только  колеса

постукивают. По обыкновению, все мы  скоро  между  собой  перезнакомились  и

сблизились, как способны сближаться в дороге только русские люди.  Разговоры

у нас ни на  минуту  не  прекращались,  так  что  купец,  который  постоянно

укладывался спать и закрывал лицо синим  бумажным  платком,  крепко  на  нас

сердился и что-то бурчал себе под нос. Впрочем, сердился он только на  езде,

а как до привала, так сейчас и сам  вступал  в  разговор.  Из  всего  нашего

дорожного общества более всех болтал и даже надоедал своею болтовнею один из

ехавших с астраханским приказчиком молодцов, Гвоздиковым  звали.  Превеселый

был парень, и лицо такое хорошее, не то чтоб очень умное, а  так,  открытое,

веселое, словом, хорошее лицо. Он поминутно болтал и все больше  подтрунивал

над своим товарищем. Глаза у него были такие чистые и смех такой задушевный,

что даже становилось досадно,  глядя  на  его  беспечную  веселость.  Другой

молодец, товарищ Гвоздикова, был  человек  лет  сорока,  с  лицом,  заросшим

черными волосами до самых глаз. Над глазами волосы у него были подстрижены и

придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и  сам  говорил,

что живет  «по  древлему  благочестию».  Он  смеялся  над  выходками  своего

товарища как будто нехотя и сбивал все  больше  на  ученый  разговор  насчет

писания и нравственности. Гвоздиков  звал  его  «желтоглазым  тюленем».  Сам

приказчик,  толстый,  рослый  человек,  с   широкою,   окладистою   бородою,

остриженный также по-русски, был  человек,  что  называется,  не  пущий,  но

добрый и снисходительный. Крестьянин же, сидевший на  козлах,  молчал  почти

целую дорогу и только изредка предлагал безотносительные вопросы, на которые

веселый молодец спешил отвечать какою-нибудь забористою шуткой.  В  Арзамасе

мы пробыли почти целый  день  и  выехали  только  под  вечер;  сделав  верст

пятнадцать, осмеркли, а в деревне, где нужно было переменить лошадей,  стало

совсем темно. Заказали первым делом вышедшей к нам на крыльцо бабе  самовар,

а потом потащили кто  саквояж,  кто  сверток,  кто  связку  с  баранками,  а

«желтоглазого» оставили в тарантасе, на дозорном  пункте.  Вошли  в  избу  —

духота страшная. Перенесли стол в  сени,  присели  к  нему  на  скамейках  и

разложили провизию. Через час та же баба подала  бурый  самовар  с  зелеными

пятнами и капающим краном.

     — Вам запрягать, што ли? — спросила баба, поставив  деревянную  чашечку

под капавший кран.

     — Запрягать, запрягать, краля моя червонная! — отвечал Гвоздиков.

     — Да где мужики-то? Аль одна дома? — спросил купец.

     — Одна! зачем одна? не одна, а с богом,

     — Тебя, значит, бог бережет.

     — А то кто ж? знамо бог.

     — Да мужики-то кто ж у вас?

     — Мужики-то?

     — Да.

     — Кто? свекор, хозяин мой да братенек у него, молодой мальчик.

     — А баба-то ты одна?

     — Одна. Свекруху весной схоронили, а парня еще в осень женить будем.

     — Да где ж они, мужики-то?

     — А! — да парнишка в гон еще утресь поехал, тоже купцов повез,  да  вот

не бывал, свекор с хозяином тут, у суседа, на следство к становому пошли.

     — На какое следствие?

     — Да вот тут намедни у какого-то проезжего в лесу чумадан срезали.

     — Кто срезал?

     — Кто ж его знает? неш мало всякого народа теперь по дороге  болтается?

теперь ярманка.

     — А скоро они придут от чиновника-то? Баба  плюнула  на  два  пальца  и

сорвала имя нагоревшую светильню у свечки.

     — Должно, скоро будет. Даве еще, где светло, пошли.

     Выпили по чашке, по другой, на  дворе  скрипнули  ворота  и  послышался

говор. Через минуту в сени вошел высокий мужик с лицом не  столько  суровым,

сколько раздосадованным и сердитым. Он нам не поклонился и  прошел  прямо  в

избу.

     — Мякитка еще не  был?  —  спросил  он  у  бабы  как-то  нетерпеливо  и

раздражительно,

     — Не был.

     — А ты чего огня-то не зажжешь? Собирай вечерять. Он снова показался  в

дверях избы и, не говоря нам ни одного приветственного слова, прямо сказал;

     — Тарантас-то на двор бы втянуть,

     — Чего на двор? Мы хотим ехать.

     — Самая теперь езда! — проговорил он вполголоса и, обернувшись к  бабе,

закричал громко: — Собирай ужинать-то! Аль оглохли?

     Из избы послышалось: «Полно горло-то драть, неш не видишь, собираю».

     Мужик пошел на двор, и там  опять  послышался  говор.  Через  несколько

минут у самой сенной двери старческий голос сказал: «Усыпал, аль не слышишь?

ведь сказал, что усыпал, едят».

     Вошел старик, белый как лунь и немножко сгорбленный.

     — Чай-сахар, купцы почтенные! — сказал он.

     — Просим покорно, дедушка! — ответил ему приказчик,  но  он,  очевидно,

счел это приглашение за самую  обыкновенную  фразу  и  не  обратил  на  него

никакого внимания.

     — Ехать хотите? — спросил он, опершись руками о наш стол.

     — Хотим ехать.

     — Нужно, видно, очень?

     — Да, нужно.

     — На ярманку?

     — Да.

     — Ехать-то не ладно, — сказал он, подумавши,  смотря  попеременно  всем

нам в глаза.

     — Что так?

     — Да ишь вон все шалят.

     — Шалят?

     —  Да,  баловают,  пусто  им  будь.  Теперь  вот  третий  день  казаков

расставили. Бекет у лощинки поставили, а вчера тут вот сусед вез  баринка  в

своем тож кипаже: весь задок-то истрошили.

     — Кто ж это?

     — А господи его ведает.

     — И никто не видал?

     — Барин, знамо, в задку сидел, и с  барыней;  да  не  чуяли,  а  лакей,

знать, клевал на козлах. Кому видеть-то?

     — А ямщик?

     — Да и ямщик, може, не видал.

     — А може и видел? — спросил Гвоздиков.

     — Кто ж его знает?  може  и  видел.  Что  поделаешь-то  с  врагом-то  с

этаким?…

     — Отчего?

     — От праздника, — тем же нервным голосом ответил  внезапно  вошедший  с

фонарем и с уздою в руках муж принявшей нас бабы.

     Никто не отвечал. Всем было очень неприятно.

     — Едут как оглашенные, — продолжал, ни к кому не  обращаясь,  мужик.  —

Говоришь: обожди, повремени: где тебе! слушать не хотят, а там тягают нашего

брата да волочат.

     — Да чего ж тягают? — спросил приказчик.

     — Спроси их чего.

     — Ну, не видал ли? не слыхал ли чего? спрашивают, — проговорил  ласково

старик.

     — Что ж! сказал, да и к стороне.

     — Чего не к стороне.

     — Все пытают тебя и так и этак, — прибавил  старик,  —  все  добиваются

того, чего, може, и не видал.

     — Ну и скажи.

     — Что сказать-то? — спросил опять молодой.

     — Правду.

     — Правду! правда-то нонче, брат, босиком  ходит  да  брюхо  под  спиной

носит.

     Баба  вынесла  большую  чашку  с  квасом,  в  котором  что-то  плавало,

поставила ее около нас на конце  стола,  положила  три  деревянные  ложки  и

краюшку хлеба. Оба мужика и баба перекрестились на дверь, в  которую  глядел

кусок темного неба, и начали ужин; старик присел около купца,  а  молодой  и

баба ели стоя. Гвоздиков опрокинул чашку  и  пошел  на  смену  желтоглазому.

Вошел желтоглазый, сел, налил чашку, откусил сахару и, перекрестившись двумя

перстами, начал похлебывать.

     — А ехать теперь  не  годится,  —  сказал  он,  допив  первую  чашку  и

протягивая руку к чайнику.

     — Чего так? — спросили мы почти  все.  Хозяева  продолжали  ужинать  и,

невидимому, не обращали на наш разговор ни малейшего внимания.

     — Говорят, очень уж шалят по ночам.

     — Нас пятеро.

     — Так вас и побоялись, пятерых-то, — вставил крестьянин.

     — А ты-то шестой будешь.

     — А я что? Мне неш видно? Мое дело знай гляди дорогу.

     — Ямщику где, батюшка, ваше степенство? — говорил старик. — Ямщик порой

что и видит, так не видит.

     — Отчего ж так?

     — Да так.

     — Да отчего же не крикнуть седокам-то?

     — А как назад-то поеду, тогда кому крикну? — спросил опять молодой.

     — А тогда чего кричать?

     — Да того ж самого.

     — И-и, — нельзя, купцы честные, — сказал старик. — Вас-то  сдашь,  надо

вертаться, а он те тут  где-нибудь  со  слягой  и  караулит,  да,  гляди,  с

товарищем. Животов отнимет, а то и веку решит!

     — Ну, вздор!

     — Чего вздорить-то. Неш не бывальщина? — встрел опять молодой.

     — Нельзя, родной, никак нельзя нам ничего с  ними  поделать,  —  сказал

старик.

     — Храбрые вы уж такие, видно.

     — Вот те и храбрые. Храбрись не храбрись, а храбрее мира не  будешь,  —

опять заметил молодой.

     — Да миру-то что?

     — Миру-то?

     — Да.

     — Ловко рассуждаешь! Што миру? Он теперича по злобе мой двор зажжет  да

всю деревню спалит. Миру што?

     — Ну, так, гляди, и спалит!

     — Да неш тебе говорят небывальщину, што ли!

     — Ну, а казаки?

     — А казаки што? Они свое дело знают: кур ловят да, за бабами  гоняются;

а може и сами тут же.

     — С ворами-то? Молодой не ответил.

     — Кто ж их ведает? — сказал вместо него  старик.  —  Болтают,  а  мы  —

господи их знает. Про то знает начальство, каких оно людей приставляет.

     — Ночевать, видно, господа! — обратился к нам приказчик.

     — Что ж? ночевать так и ночевать, — проговорили  все  чуть  не  в  один

голос.

     Ехать у всех отшибло охоту.  Хозяева  как  будто  не  обратили  на  это

никакого внимания, только молодой как будто успокоился  и,  хлебнув  две-три

ложки, сказал совсем не тем голосом, каким говорил до сих пор.

     — Ему, вору-то, что тебя загубить али село спалить? Ему все одно,  одна

дорога; а ты поди, там пойдут тебя водить да тягать, чего не держал да  чего

не ловил? а тут мир, — за всю беду ты и в ответе.

     — А видите вы этих мошенников когда-нибудь?

     — Хоть и видишь, так што ж?

     — Нет, я так: можно ли их видеть?

     — Чего не видеть? Ведмедь зверь, да и того видают, а то  чтоб  человека

да не видать.

     — А ты видал когда?

     Мужик помолчал и положил ложку. Баба взяла чашку и пошла за кашей.

     — Годов с шесть, али больше, пожалуй, — сказал он, — раз такого  страху

набрался, что и боже мой. Мы стали слушать.

     — Верстах в десяти тут от нас, сбочь большака-то, есть  село,  —  мимо,

почитай, завтра поедем, большое село, — и продавал в этом  селе  один  мужик

лошадь. Нашинские мужики баили — добрый мерин, гонкий и здоровый. У  нас  на

ту пору лошадь, знаешь, охромела, а время тож вот как теперь — ярмачно, езды

много. Вот я встал этак еще где тебе до зорьки, взял денег рублев сорок, али

побольше, да и пошел в то село. Иду по  леску-то,  да  и  думаю:  дай  срежу

дубину; не ровен, думаю, час. Гляжу  по  кустам-то  и  вижу,  важная  растет

хворостина, с комельком, знаешь, — ну я ее и срезал. Срезал, иду да  веточки

ножом  и  опускаю,  ловкая  вышла  дубинка.  Вот,  думаю  себе,  если   кого

перекрестить, — почухается, а сам все иду. Прошел этак  еще  версты  с  три,

гляжу, впереди под самой под опушкой, к дороге-то впереди меня шагов этак за

тридцать, сидит человек, ноги свесил в канаву, шапки на голове  нет,  волоса

длинные, как быть, к примеру, у дьячка молодого, в портишках, а плечи голые.

На коленях у него лежат какие-то лохмотенки суконные, и он в них пальцами-то

перебирает, ищется, стало. Глянул я назад  и  по  сторонам  —  народушку  ни

единой души нигде не видать, Спужался я. Думаю,  назад  вернуться-погонится,

вперед тоже боязно. А! думаю, что господи даст: бог  не  выдаст,  свинья  не

съест. Сотворил молитву и пошел вперед. Подхожу это к нему,  а  он  стряхнул

свои лохмотенки-то, дыра на дыре, вижу, а знать, что одежа солдатская.  Иду,

сердце захолонуло, а все иду ближе. Поровнялся с ним; а он стоит.  В  руках,

вижу, ничего нет.

     Баба  принесла  чашу  с  кашей  и  поставила  на  стол.   Мужик   опять

перекрестился и, съев несколько ложек, стал досказывать:

     — Стоит, а я совсем уже к нему подошел. Гляжу: жалкий такой,  сапожонки

подвязаны обрывком, а штанишки черные, нанковые с кантиком,  совсем  как  не

свалятся, рубашонки совсем нет,  только  те  лохмотья  на  плечах  накинуты.

Сукно, знаешь, солдатское, а воротник оторван.

     — Ну.

     — Ну и ну. Плохонький, думаю, ты человек. Жаль мне его стало крепко.  В

бегах, должно, скрывается, а у меня тоже братенек середний  в  службе.  Жаль

таково-то. Подхожу я к нему, а он озирается да таково-то тихо говорит: «Дай,

говорит, за ради господа бога  ты  мне  кусочек  хлебушка.  Четвертый  день,

говорит, маковой росинки во рту не было». — «Эх, говорю, милый! кабы знатье,

а то нет с собой хлебушка-то». — «Ну дай, говорит,  грошик».  Думаю  себе  —

грошика не жаль, и не грошик дал бы, а страшно. Деньги  эти  у  меня  все  в

сапоге да в тряпице связаны, станешь разбирать, он человек в нужде, кто  его

знает! Враг, думаю, силен, и не в такой беде — да  и  то  смущает  человека.

«Нету, говорю, милый, и грошика, не прогневайся». —  «Врешь,  говорит,  дай:

пожалей душу христианскую». Раздумье, знаешь,  меня  взяло,  и  хочу  деньги

достать, и оторопь берет; а его на ту пору словно враг  дернул  за  язык,  —

«давай, говорит, а то своих кликну»; а сам нагнулся, да руку за  голенищишко

и сует. Спину-то, как доску, так всю, знаешь, мне  и  выставил.  Страх  меня

обуял смертный, некогда, вижу, думать-то, поднял дубину-то  да  как  свистну

его вдоль по хрипу, со всего, знаешь, с размаху. Так он и повалился, и  руки

в стороны растопоршил. Лежит  ничком,  словно  лягушка  какая.  Хоть  бы  он

вскрикнул али повернулся — ничего. Только екнул да  разочек  вздохнул,  а  я

ударился что есть поры мочи. Насилу добег до села. Страсти  такой  набрался,

что и не приведи ты мать царица небесная злому татарину,  Мы  посмотрели  на

атлетическое сложение хозяина и переглянулись.

     — Что ж, назад-то как шел: не было его?

     — Не было. Должно, уполоз в лес.

     — А не прикончил ты его часом?

     — Когда? Опосля?

     — Нет. Как ударил-то?

     — Господи знает. На моей душе грех,  коли  что  сталось.  Только  я  не

хотел; я и старикам сказал и попу каялся. Старики велели в те поры  молчать,

а поп разрешил причастие.  «Ты,  говорит,  этому  не  причинен»  —  питинью,

одначе, наложил. Ну, только тела тут  нигде  не  находили,  —  прибавил  он,

помолчав. — Я года с два все опасовался, думал, на  вину  опять  как  бы  не

оказался где; нет. Так и сгинул. Теперя уж, сла-те господи, ничего.

     — Где ж бы ему деться? — проговорил наш торговый крестьянин.

     — А кто его знает,  може  товарищи  справди  были,  убрали,  должно,  —

ответил старик.

     Ужин кончился, мы чай тоже отпили.

     — Пойдем, вдвинем тарантас, — сказал сын отцу, и вышли.

     — Где будете спать? — спросила баба, — в избе аль на дворе?

     — Где там на дворе-то у вас?

     — Да все вон больше на сене ложатся проезжие.

     — А! ну и ладно.

     Мы вышли на двор. На небе показались звезды, ночь была теплая. По двору

ходила корова, в  углу  отфыркивались  лошади.  Мужики  двинули  тарантас  и

заперли ворота.

     — На сено, купцы? — спросил молодой хозяин.

     — На сено.

     — Идите вот сюда. — Он отворил маленькую дверку в  плетневой  сарайчик,

полный доверху ароматическим сеном.

     — Вот вам и упокой, полезайте. Из кипажи, может, что вынесть?  Впрочем,

вы будьте благонадежны, здесь на дворе, — прибавил  он,  —  вашей  нитки  не

пропадет. Я сам вот  тут  сплю,  —  Он  указал  нам  на  высокую  короватку,

смещенную на столбиках под сараем, почти у самых ворот.

     Мы взяли одни подушки да коврик.

     Через пять минут в сарайчике только раздавалось  носовое  посвистыванье

да похрапыванье. Точно квартет разыгрывали. Купец ранее всех начал  соло  на

контрабасе, и Гвоздиков назвал его «туеском»,  а  вслед  за  тем  сам  начал

выделывать  разные  колена.  Однако  ничего.  Укаченные  ездою,  все   спали

прекрасно, только мне все снился солдатик,  о  котором  говорили  с  вечера.

Ползет будто он к лесу, а голова  у  него  совсем  мертвая,  зеленая,  глаза

выперло, губы синие, и язык прикушен между зубов, из носа и из глаз  сочится

кровь; язык тоже в крови, а за сапожонком ножик в самодельной ручке, обвитой

старой проволочкой, кипарисный киевский  крестик  да  в  маленькой  тряпочке

землицы щепотка. Должно быть,  занес  он  ту  земельку  издалека,  с  родной

стороны, где старуха мать с отцом ждут сына на побывочку, а  может  быть,  и

молодая жена тоже ждет, либо вешается с казаками, или уж на  порах  у  бабки

сидит.

     Ждите, друзья, ждите.
ПРИМЕЧАНИЯ

     В первом томе собрания сочинений Лескова  печатаются  его  произведения

шестидесятых годов: рассказы, очерки, повесть «Житие  одной  бабы»  и  драма

«Расточитель». Это ранние  вещи  Лескова,  рисующие  русскую  провинциальную

жизнь  «эпохи  реформ».  Нарисованные  здесь  картины   отличаются   мрачным

колоритом: люди  гибнут  жертвами  крепостнического  «уклада»,  полицейского

режима, семейного деспотизма. Чем крупнее натура, чем сильнее характер,  тем

более неизбежна и  трагична  гибель.  Герой  рассказа  «Овцебык»,  страстный

искатель народной правды, кончает самоубийством, потому что  «некуда  идти»;

Катерина  в  «Леди  Макбет  Мценского   уезда»,   ожесточившись,   идет   на

преступление; в крестьянском романе рассказано  полное  горя  и  кончающееся

сумасшествием «житие одной бабы»; в драме «Расточитель»  собраны  все  ужасы

купеческого самодурства. Этот мрачный колорит подчеркнут Лесковым в сборнике

рассказов, изданном в 1869 году: один раздел сборника озаглавлен — «За что у

нас хаживали в каторгу», другой — «Отчего люди сходили с ума» (на обложке  —

иначе: «На чем ума лишались»),  В  первом  разделе  напечатаны  рассказы  из

крестьянской жизни, во втором — рассказ из жизни чиновника.

     Художественное своеобразие первых произведений Лескова, отличавшее  его

от других писателей шестидесятых  годов  и  тогда  же  отмеченное  критикой,

заключается прежде всего в необычной яркости красок — в их  сгущенности  или

«чрезмерности» (как выражались критики). Это относится одинаково и к сюжетам

его произведений, и к характерам изображаемых им лиц, и к языку. Сам  Лесков

приписывал  эту  особенность   своей   манеры   влиянию   польско-украинской

литературы, с которой основательно познакомился еще в юности,  когда  жил  в

Киеве. Лесков утверждал, что яркость и сгущенность художественных  красок  —

необходимое условие для проникновения в глубь описываемых явлений. Исходя из

этого   принципа,   он   не   боялся   доводить   драматический   сюжет   до

мелодраматического (как в «Расточителе») или сообщать иной раз повествованию

характер лубочного сказа (как в «Леди Макбет  Мценского  уезда»).  Изображая

крестьянскую жизнь, Лесков пользуется «резкими  контрастами  света  и  тени.

Характерно) что в  полемике  с  писателями-народниками  (в  очерке  «Русское

общество в Париже», 1863) он называет рассказы Григоровича «пейзанскими»,  а

Н. Успенского, наоборот, упрекает в том, что в его рассказах все крестьяне —

«дураки».

     Полемика с современными писателями скрывается иногда и в художественных

произведениях Лескова — в самих сюжетах и персонажах. Так, Катерина в  «Леди

Макбет Мценского уезда» противопоставлена Катерине в «Грозе» Островского как

более сильный  русский  характер.  Драма  «Расточитель»  представляет  собой

своего рода реплику на пьесу Островского «Пучина» (1866), которая  кончается

поражением смирившегося хищника  —  купца  Боровцова;  не  таков  лесковский

хищник Фирс Князев — «расточитель ума  и  совести  народной».  Если  главной

художественной задачей Островского в «Пучине» было  —  добиться  сильнейшего

драматического   воздействия    на    зрителя    без    применения    резких

мелодраматических эффектов, то Лесков, наоборот, пользуется этими  эффектами

в полной мере. Он не занят  психологической  мотивировкой  поступков  своего

героя, поскольку этот герой — не бытовая фигура, не «тип»: самодурство Фирса

Князева  выходит  далеко  за  пределы  быта  и  психологии   и   приобретает

«демонический» характер. Совершая проделку с купчей на дом, Князев  говорит,

что на самом деле он «душу человеческую и всю  совесть  мирскую  под  ногами

затоптать  собирается»  (действие  I,  явление  8).  Это  язык  не  простого

купца-самодура, а озлобленного циника, потерявшего веру в добро, разрушителя

общественных и нравственных устоев.  В  целом  образ  доведен  до  такой  же

мелодраматической яркости, как и Катерина Измайлова.

     Другая особенность ранних вещей Лескова (сохраняющая свое значение и  в

позднейшие годы) заключена в их жанровой окраске.  Начав  свою  литературную

деятельность с очерков и корреспонденции, он и в дальнейшем сохранял связь с

этими свободными жанрами, предпочитая формы мемуара или хроники традиционным

формам  романа   или   повести.   «Разбойник»,   «Язвительный»,   «Овцебык»,

«Воительница» — все эти  вещи  написаны  от  лица  свидетеля  или  участника

событий,  вспоминающего  о  них  в  той  последовательности,  в  какой   они

происходили, — со  всеми  подробностями,  но  без  объединяющей  их  фабулы.

Недаром Лесков очень интересовался вопросом о литературных жанрах. На статью

Ф. И. Буслаева «О значении современного романа и  его  задачах»  (1878)!  он

откликнулся большим письмом, в  котором  приветствовал  попытку  «произвести

обстоятельный разбор» вопроса, так как «в наше время критического бессмыслия

в понятиях самих писателей воцарился  невообразимый  хаос.  <…>  Писатель,

который понял бы настоящим образом разницу романа  от  повести,  очерка  или

рассказа, понял бы также, что в сих трех  последних  формах  он  может  быть

только  рисовальщиком   с   известным   запасом   вкуса,   умения,   знания»

(«Литературная  газета»,  1945,  э  11).  Сам  Лесков  предпочитал   «писать

мемуаром» (по его же выражению). «Форма эта, — говорит он в том же письме  к

Ф. И. Буслаеву, — мне кажется очень удобною: она живее или,  лучше  сказать,

истовее рисовки сценами, в группировке которых и у таких  больших  мастеров,

как Вальтер Скотт, бывает видна натяжка».

     Характерно, что, давая своим ранним вещам жанровые подзаголовки, Лесков

иногда колебался  между  такими  обозначениями,  как  «рассказ»  и  «очерк».

Повесть «Овцебык» названа «рассказом», а «Леди  Макбет  Мценского  уезда»  —

«очерком», хотя никакой резкой жанровой  разницы  между  этими  вещами  нет;

притом вторая, вещь гораздо менее  связана  с  жанром  очерка,  чем  первая.

Сборник 1867 года назван — «Повести, очерки и рассказы», а следующий сборник

(1869); называется просто «Рассказы», хотя большая его часть занята «Старыми

годами в селе Плодомасове», которые  снабжены  подзаголовком  «Три  очерка».

Впоследствии Лесков изобретал  для  своих  произведений  такие  оригинальные

обозначения, как «маленький жанр», «рассказы кстати», «рапсодия», «пейзаж  и

жанр».

     Большинство вещей,  вошедших  в  первый  том,  появилось  сна»  чала  в

журналах, а затем переиздавалось при жизни автора три раза:  1)  в  издании:

«Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого , (Н. С. Лескова)», т.  I,  СПб.,

1867 и «Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)», т. II, СПб., 1869;  2))  в

издании:   «Сборник   мелких   беллетристических    произведений    Н.    С.

Лескова-Стебницкого», СПбч 1873 и 3) в «Собрании сочинений Н.  С.  Лескова»,

СПб.,  т.  V,  1889  и  т.  VI,  1890.  Второе  из  этих  изданий  не  имеет

текстологического значения: оно  составлено  из  нераспроданных  экземпляров

предыдущего издания и снабжено только новой обложкой, новым титульным листом

и предисловием «От издателя», где ясно  сказано:  «Лица,  имеющие  очерки  и

рассказы Лескова-Стебницкого, вышедшие в 1869 году в двух  отдельных  томах,

не найдут в этой книге ничего для себя нового. Этот сборник сложен  из  двух

томов прежнего издания. <…> Цель  выпуска  этого  сборника  заключается  в

удешевлении книги для  тех,  кому  приобретение  ее  по  прежней  цене  было

неудобно».

     Тексты  входящих  в  первый  том  произведений  Лескова  печатаются  по

последнему прижизненному изданию (т. е. для большинства вещей — по томам V и

VI собрания сочинений 1889-1890 гг.)) с исправлением опечаток и другого рода

искажений по предыдущим изданиям. Исключение составляют рассказы «Разбойник»

и  «Язвительный»,  повесть  «Житие  одной  бабы»  и  драма  «Расточитель»  —

произведения, не включенные автором в собрание сочинений.
     Разбойник
     Печатается по газете «Северная пчела», 1862,э  108  (23  апреля);  было

перепечатано без изменений в книжке «Три рассказа»,  СПб.,  1863  (в  пользу

наборщиц при типографии «Северной пчелы»).

     Это один из первых беллетристических опытов Лескова;  его  продолжением

был очерк «В тарантасе» («Северная пчела», 1862, э  119),  где  те  же  лица

ведут беседу по дороге на ярмарку. Интересны  заключительные  слова  автора:

«Со временем, быть может, так ездить уж не будут на Руси, и тогда,  пожалуй,

и разговоры такие повыведутся, а пойдут совсем другие».
     …к Макарью на ярмарку. —  Эта  ярмарка  была  до  1817  г.  в  городе

Макарьеве, при Макарьевском (Желтоводском) монастыре; в народе это  название

удержалось и после перенесения ярмарки в Нижний Новгород.
     …купец  из  Нижнего  Ломова.  —  Нижний  Ломов  был  уездным  городом

Пензенской губернии; ныне — районный центр Пензенской области.
     …под будкою. — Будкам верх повозки.
     Бекет — пикет.
     …истрошили — испортили.
     Сляга — тонкое, длинное бревно.
     …животов отнимет. — отнимет лошадей.
     ..питимью, одначе, наложил. — Питимья — епитимья, церковное наказание.