Язвительный

Н.С.Лесков. Язвительный

—————————————————————————-

     Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1.

     М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956

     OCR Бычков М.Н.

—————————————————————————-
                     Рассказ чиновника особых поручений
1

     При прежнем губернаторе у  нас  не  позволялось  курить  в  канцелярии.

Старшие  чиновники   обыкновенно   куривали   в   маленькой   комнатке,   за

правительским кабинетом, а младшие —  в  сторожке.  В  этом  курении  у  нас

уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по

особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались

вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из  нас  считал

своею  обязанностью  прийти  покоптить  папиросным  дымом   стены   комнаты,

находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была  для  нас  сборным

местом, в которое  всякий  спешил  поболтать,  посплетничать,  посмеяться  и

посоветоваться.

     Один раз, наработавшись вволю над пересмотром  только  что  оконченного

мною следствия, я вышел прогуляться. День был  прекрасный,  теплый,  с  крыш

падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я  дошел  до

канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора.

В комнате за правительским кабинетом я  застал  двух  помощников  правителя,

полицмейстера и одного из  моих  товарищей,  только  что  возвратившегося  с

следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску  и

сел  на  окно,  ничем  не  прерывая  беседы,  начатой  до   моего   прихода,

Возвратившийся молодой чиновник особых  поручений  с  жаром  рассказывал  об

открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению.  В  рассказе

его собственно не было ничего занимательного, и рассказом  этим  более  всех

был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в  нашей  административной

организации обнаружить зло —  значит  сделать  шаг  к  его  искоренению.  Из

помощников правителя один еще кое-как слушал этот  рассказ,  но  другой  без

церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав  ногами  свою

кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как  бы  собирался

сказать: «Как вы, дитя мое, глупы!»
2

     Среди таких наших занятий растворилась дверь,  соединявшая  комнатку  с

правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:

     — Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к

вашим услугам.

     В двери показался высокий плотный  блондин,  лет  сорока,  в  очках,  с

небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.

     — Господин Ден, — проговорил правитель, рекомендуя  нам  введенного  им

господина. — Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина  на

управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это  мои  сотрудники

N, X,  Y,  Z,  —  отрекомендовал  нас  правитель  господину  Дену.  Начались

рукожатия и отрывочные: «очень рад, весьма приятно» и т. д.

     Правитель  с  полицмейстером  вышли  в  кабинет,  а  мы  опять   начали

прерванный кейф.

     — — Вы давно в наших краях? — спросил Дена мой молодой товарищ, слывший

за светского человека.

     — Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего  дня,  —

отвечал г-н Ден.

     — Да; я не то  спросил.  Я  хотел  сказать:  вы  уже  знакомы  с  нашей

губернией?

     — Не знаю, как вам сказать, — и да и нет, Я знаком с имениями князя  по

отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и  по  рассказам  моего

доверителя. Но… впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое,  что  и

Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.

     — Ну, не  совсем,  —  отозвался  один  помощник  правителя  канцелярии,

сливший у нас за политико-эконома.

     — В чем же резче всего  проявляются  особенности  здешней  губернии?  —

отнесся к нему Ден. — Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.

     — Да во многом.

     — О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу

споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой  мною  с

моего приезда в Россию? Я  тех  убеждений,  что  неуклонная  система  всегда

достигает благих целей.

     Политико-эконом не ответил на этот  вопрос  Дену,  потому  что  молодой

чиновник перебил его вопросом;

     — А вы давно в России?

     — Седьмой год, — отвечал Ден.

     — Вы… если не ошибаюсь… иностранец?

     — Я англичанин.

     — И так хорошо говорите по-русски.

     — О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо

дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!

     — Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?

     — Кажется, — улыбаясь, ответил Ден.

     — Имения князя в нашей губернии не цветут.

     — Да, я это слышал.

     — Вам будет много труда.

     — Как везде. Без труда ничего не двинешь.

     — Может быть, побольше, как в другом месте.

     — Ничего-с, Нужна  только  система.  Не  нужно  быть  ни  варваром,  ни

потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно.  Во

всем нужна система.

     —  Где  же  вы   намерены   основать   свою   резиденцию?   —   спросил

политико-эконом.

     — Я думаю, в Рахманах.

     — Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и  готовый

дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего  нет,  —  заметил  молодой

чиновник.

     — У меня на это есть некоторые соображения.

     — Своя система, — смеясь, вставил помощник правителя.

     — Именно.

     Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: «Едем-с!»

     Мы пожали опять друг другу руки и расстались,
3

     Село Рахманы находится в соседстве с  Гостомельскими  хуторами,  где  я

увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами  и  селом  всего  расстояния

считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга.  Заезжая

по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно  всегда  заворачивал  на  хутора,

чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на  ее  утлое  хозяйство.  Мать  моя

познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном  и  с  его  женою  и  при  всяком

свидании со мной, все никак не могла  нахвалиться  своими  новыми  соседями.

Особенно она до небес превозносила самого Дена.

     — Вот, — говорила она,  —  настоящий  человек;  умный,  рассудительный,

аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно  ему  издержать,

сколько нужно оставить; одним словом,  видно,  что  это  человек  не  нашего

русского, дурацкого воспитания!

     Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у  них  Ден

вошел: «Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует»,  и  только

слов, что Ден да Ден. Рассказам  же  и  анекдотам  про  Дена  и  конца  нет.

Повествуют, как  все  отменилось  в  княжеских  имениях  с  приезда  Стюарта

Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых  в

нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых  известных

лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз  бывших

в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и  все  идет  так,

что целый округ завидует. «Вот, — думаю себе, —  дока-то  на  наших  мужиков

явился!»

     Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не

приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима,
4

     Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник

звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.

     — Вы, кажется, здешний уроженец? — спросил  меня  губернатор,  когда  я

вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.

     — Вы живали в К-ом уезде?

     — Я там, — говорю, — провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.

     — И у вас там много знакомых? — продолжал спрашивать губернатор.

     «Что за лихо!» — подумал я, выдерживая этот допрос, и  отвечал,  что  я

хорошо знаю почти весь уезд.

     — У меня к вам есть просьба, — начал губернатор. — Пишет мне из  Парижа

князь Кулагин, что  послал  он  в  свои  здешние  имения  англичанина  Дена,

человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между  тем

никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, — не в  службу,  а  в

дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести  и  дайте

мне случай поступить по совести же.

     Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери.

Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет.  Спрашиваю  матушку:  «Не

слыхали ли, как живут рахманские мужики?»

     — Нет, мой друг, не слыхала, — говорит. — А впрочем, что им при Стюарте

Яковлевиче!

     — Может быть, — говорю, — он очень строг или горяч?

     — В порядке, разумеется, спрашивает.

     — Сечет, может, много?

     — Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого  если  и  секут,

так на сходке, по мирской воле.

     — Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?

     — Что ты начать-то хочешь?

     — Как, — говорю, — он к красненьким повязочкам равнодушен ли?

     — О, полно, сделай милость, — проговорила мать и плюнула.

     — Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

     — Да что ж ты глупости говоришь!

     — Отчего же глупости? Ведь это бывает.

     — Подумай сам: ведь он женатый!

     — Да ведь, родная, — говорю, — иной раз и  женатому  невесть  что  хуже

холостого снится.

     — Эй! поди ты! — опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.

     — Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?

     — Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы  были,  галманы  и  есть.

Баловство да воровство — вот что им нужно.
5

     Объехал два, три соседние дома, — то же самое. На Николин день  в  селе

ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными,  стараясь  между  речами

узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на  Дена,  но  от  всех

один ответ, что Стюарт Яковлевич — такой управитель, какого и в  свете  нет.

Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю  себе,

в самом деле врут мужики.

     Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.

     В городе К. я  заехал,  без  всякой  цели,  к  старому  приятелю  моего

покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел  только  обогреться  у  старика

чайком, пока мне приведут почтовых  лошадей,  но  он  ни  за  что  не  хотел

отпустить меня без обеда. «У  меня,  —  говорит,  —  сегодня  младший  сынок

именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то  вот  призову

старуху с невестками и велю кланяться».

     Надо было оставаться.

     — Тем часом пойдем чайку попьем, — сказал мне Рукавичников.

     Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

     — Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? —  спросил

у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым

полотенцем,

     — Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, — отвечал я.

     Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает  как

свои пять пальцев.

     — Вот, — говорю, — какое дело, и пустое, да и мудреное, —  и  рассказал

ему свое поручение.

     Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько  раз

улыбался; а когда я кончил, проговорил только:

     — Это, парень, не пустое дело,

     — А вы знаете Дена?

     — Как, сударь, не знать!

     — Ну, что о нем скажете?

     — Да что ж о нем  сказать?  —  проговорил  старик,  разведя  руками,  —

хороший барин.

     — Хороший?

     — Да как же не хороший!

     — Честный?

     — И покору ему этим нет.

     — Строг уж, что ли, очень?

     — Ничего ни капли не строг он.

     — Что ж это, с чего на него жалуются-то?

     — А как тебе сказать… очень хорош, — похуже надо, вот и жалобы. Не по

нутру мужикам.

     — Да отчего не по нутру-то?

     — Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.

     — Работой, что ли, отягощает? — все добиваюсь я у Рукавичникова.

     — Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче…  А!  да

вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат!  Филат!

— крикнул в форточку Рукавичников. — Вот сейчас гусли  заведем,  —  прибавил

он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

     В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками  и

начал креститься на образа.

     —  Здравствуй,  Филат  Егорыч!  —  сказал  Рукавичников,   дав   мужику

окреститься.

     — Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.

     — Как живешь-можешь?

     — Ась?

     — Как, мол, живешь?

     — А! Да все ела те богу живем.

     — Дома все ли здорово?

     — Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.

     — Всем, значит, довольны?

     — Ась?

     — Всем, мол, довольны?

     — И-и! Чем довольными-то нам быть,

     — Что ж худо?

     — Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.

     — Управитель, что ль, опять?

     — Да, а то кто ж!

     — Аль чем изобидел?

     — Вот завод затеял строить,

     — Ну?

     — Ну и в заработки на Украину не пущает.

     — Никого?

     — Ни одного плотника не пустил.

     — Это нехорошо.

     — Какое ж хорошество! Барину жалились, два  прошения  послали,  да  все

никакой еще лизируции нет.

     — Поди ж ты горе какое! — заметил Рукавичников.

     — Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,

     —  Видите,  какой  мошенник  ваш  Ден!  —  сказал,  обратясь  ко   мне,

Рукавичников. Мужик в меня воззрился.

     — А вот теперь я вам расскажу, — продолжал мой хозяин, — какой мошенник

вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.

     — Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и  честнейших

правил…

     — Это точно, — ветрел мужичок.

     — Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить.  Все  какие-то  свои

порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто  слабый  он

человек.

     — Это как есть слабый, — опять подсказал мужичок.

     — Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он  кого  пальцем?

Что, правду говорю или вру?

     — Это так.

     — Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да

и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое  и  иди  куда

хочешь,

     — Ступай, значит.

     — Что?

     — Сделамши свое, — ступай, говорю, куда хочешь, — повторил мужичок.

     — Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.

     — Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? — говорил я.

     — Не пускает-с, не  пускает.  А  вы  вот  извольте  расспросить  Филата

Егоровича:  много  ли  ему  его  сыночек  за  два  года  из  работы  принес.

Расскажи-ка, Филат Егорыч.

     Мужичок молчал.

     — А принес ему, сударь мой, его  сыночек  украинскую  сумку,  а  в  ней

сломанную  аглицкую  рубанку,  а  молодой  хозяйке  с  детками   французский

подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру,  что

ль? — опять обратился Рукавичников к мужичку.

     — Нет, это было.

     — Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить.  Я

его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего

хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать.  Приходили  к

нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч,  он  не

дал. Зачем он не дал?

     — Мы этого знать не могим, — отвечал Филат Егорыч.

     — Нет, врешь, брат, — знаешь. Он  вам  высчитывал,  что  с  него  чужие

просят  за  постройку;  выкладал,  почем  вам  обходится  месяц   платою   у

подрядчика, и дал вам рублем на человека в  месяц  дороже,  только  чтоб  не

болтались, а дома работали.

     — Это такая говорка точно была.

     — То-то, а не не могим знать. Ну а они вот  теперь  небось  настрочили,

что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни.  Так,

что ль?

     — Не знаю я этого.

     — Да уж это как водится. Вот вам и Филат  Егорыч,  старый  мой  друг  и

приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.

     — А вот меня бы вам в управители! — шутливо продолжал Рукавичников, — А

приняли б вы меня?

     — Да с чего ж?

     — И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому

что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался — на  клин

тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое —  за  виски  его

посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата  Егорыча  сынка,

ну — в больницу его, а потом  покропил  березовым  кропильцем,  да  и  опять

пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

     — По-нашему так.

     — Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.

     — Что же это такое однако? — спрашивал я Рукавичникова.

     — А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы

совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.

     Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто

на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно  восхитился,  что  в

его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден,
6

     В пятницу на масленице у губернатора  были  званые  блины.  Весь  город

почти собрался. За  столом  дежурный  чиновник  подал  губернатору  конверт.

Губернатор сорвал печать, прочел  бумагу  и  отпустил  дежурного  с  словом:

хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.

     Вставши из-за стола,  губернатор  поговорил  кое  с  кем  из  гостей  и

незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа  и  меня  туда

позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а  правитель  что-то

писал за его письменным столом.

     — Скверное дело случилось, — сказал губернатор, обратись ко  мне.  —  В

Рахманах бунт.

     — Как бунт?

     — Да бот читайте.

     Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им  за  обедом.  Это

было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера  «рахманскйе  мужики

взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы,  а

самого управляющего избили и выгнали вон.

     — Я сейчас посылаю вас в Рахманы, — сказал губернатор, когда я пробежал

донесение исправника. — Сейчас получите открытое предписание  к  инвалидному

начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и  чтоб

виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и  идти

по горячим следам.

     — Позвольте мне не брать команды, — сказал я губернатору. — Я там  всех

знаю и надеюсь без команды исполнить  ваше  поручение:  команда  мне  только

помешает.

     —  Это  как  знаете,  но  про  всякий  случай  возьмите  предписание  к

инвалидному начальнику.

     Я поклонился и вышел, а  через  четыре  часа  уже  пил  чай  у  к-ского

исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы.  От  города  К.  до

Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было

негде. Управительский дом, контора, людская,  прачечная,  мастерские  —  все

было сожжено вместе с заводом и  мельницами,  и  по  черным  грудам  теплого

пепелища  еще  кое-где  вились  синие  струйки  дыма  от  тлеющих  головней.

Поместились в избе у  старосты  и  послали  за  становым.  Утром  ранехонько

прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика,  Николая  Данилова,

взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге  завода  и  в  возмущении

крестьян к бунту.

     — Что ж вы узнали? — спрашиваю я станового.

     — Поджог был-с.

     — Отчего вы это думаете?

     — Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.

     —  Кого  же  вы  подозреваете  в  поджоге?  Становой  развел  руками  с

выражением полнейшего недоумения.

     — По какому поводу вы арестовали этого мужика?

     — Николая Данилова-то-с?

     — Да.

     — — Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и  к  тому  же

ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.

     — И только?

     — Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.

     — Вы допрашивали кого-нибудь?

     — Делал дознание.

     — И ничего не узнали?

     — Ничего пока.

     Вошел староста и остановился у порога.

     — Что скажешь, Лукьян Митрич? — спросил я.

     — К твоей милости.

     — То-то, почто к моей милости?

     — Мужики собрались.

     — Кто ж тебе приказывал их собирать?

     — Сами собрались; хотят с тобой гуторить.

     — Где ж они?

     — Да вот туточка.

     Староста указал на окно. Против окна стояла  огромная  толпа  крестьян.

Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в  шапках,

у некоторых были палки.

     — Ого! сколько их, — сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.

     — Вся отчина, — заметил староста.

     — Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.

     Староста ушел.

     — Не ходите! — сказал мне становой.

     — Отчего?

     — Долго ль до греха.

     — Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если  пришли  недаром,

так и в избе найдут.

     Надел я шубу и вместе с исправником и с  становым  вышел  на  крылечко.

Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но  нехотя,  не

разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

     — Здравствуйте, ребятушки! — сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и

прогудели: «Доброго здоровья!»

     — Накройтесь, ребята; холодно.

     — Ничего, — опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

     — Пожалуйста, покройтесь.

     — Мы и так постоим.

     — Наше дело привычное.

     — Ну так я вам велю накрыться.

     — Велишь, такое дело.

     Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.

     Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

     У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай  Данилов,  с

ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан  веревкой

и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы  темнорусые,

борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо  выражает  какую-то

задавленность, но спокойно и довольно  благообразно,  несмотря  на  разбитую

губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то  на  меня,

то на толпу.

     — Что же вам, ребята, от меня желается? — спросил я сходку.

     — Это ты будешь от губернатора-то? — спросил меня  середовой  мужик  из

переднего ряда.

     — Я.

     — Ты чиновник?

     — Чиновник.

     — Губернаторский?

     — Да.

     — Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

     — Извольте. Я вот слушаю.

     — Нет, ты сойди оттолева, с  крыльца-то.  Мы  с  тобой  с  одним  хотим

погуторить.

     Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась,  приняла  меня  в

свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав  меня,  таким  образом,  от

исправника и станового.

     Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

     — Ну о чем будем говорить? — спросил я.

     — Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

     — О чем же хотели говорить?

     — Да вот по этому делу-то.

     Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

     — Зачем вы выгнали управителя?

     — Он сам уехал.

     — Еще бы! как вы его мало что не убили.

     Молчат.

     — Что теперь будет то?

     — Вот то-то мы тебя и потребовали,  чтоб  ты  нам  рассказал:  что  нам

будет?

     — Каторга будет.

     — За управителя-то?

     — Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.

     — Бунта никакого не было, — проговорил кто-то.

     — Да это что, ребята! отпираться теперь нечего,  —  сказал  я.  —  Дела

налицо;  сами  за  себя  говорят.  Будете  запираться,  пойдут  допросы   да

переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли  как

этому делу поумней пособить.

     — Это точно, — буркнули опять несколько голосов.

     — То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

     Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и  другие  дали

мне дорогу.
7

     Начались допросы. Первого  стали  спрашивать  Николая  Данилова.  Перед

допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел,

как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

     — Что, дядя Николай! Экое  дело  вы  над  собой  сделали!  —  сказал  я

арестанту.

     Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

     — Что ж ты за себя скажешь?

     — Что говорить-то? Нечего говорить, — произнес он с сильным дрожанием в

голосе.

     — Да говори, брат: как дело было?

     — Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

     — Ну расскажи, что знаешь.

     — Я только всего и знаю, что с самим со мной было.

     — Ну, что с тобой было?

     — Озорничал надо мной управитель.

     — Как же он озорничал?

     — Да как ему хотелось.

     — Бил, что ль?

     — Нет, бить не бил, а так… донимал очень.

     — Что ж он над тобой делал?

     — Срамил меня несносно.

     — Как же так срамил он тебя?

     — Он ведь на это документчик у нас.

     — Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, —  сказал

я, махнув рукой.

     Николай подумал, постоял и сказал:

     — Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

     — Садись, — сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

     — Просился я в работу, — начал Николай Данилов,  —  просился  со  всеми

ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть

было сходить в Черниговскую губернию.

     — Деньги, что ли, остались за кем там?

     — Нет.

     — Что же?

     — Так; другое дело было.

     — Ну!

     — Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю,  да  и

ушел.

     — Куда?

     — Да туда ж, куда сказывал.

     — В Черниговскую губернию?

     — Ну да.

     — Что ж у тебя за дело такое там было?

     — Водку дешевую пить, — подсказал становой. Николай ничего не отвечал.

     — Ну что ж дальше было?

     — А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш

город, и, пригнамши, сдали управителю.

     — Без наказания?

     — Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня  сичас  опять  на  работу

приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою  деревню,

в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

     — Что ж он, как привезли тебя к нему?

     — Велел на угле сидеть.

     — Как на угле?

     — А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на  угле,  на  срубе  перед

всем перед миром сложимши руки сидел.  Просил  топора,  что  давайте  рубить

буду. «Нет, говорит, так сиди».

     — Ну, ты и сидел?

     — Я опять ушел.

     — Зачем же?

     — Да я ему молился, говорил: позвольте, стану  работать.  Не  позволил.

«Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание». — «Коли,  говорю,  хотите

наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем  на  смех».  Не

уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел,  да

за деревней меня нагнали.

     — Ну?

     — Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

     — Чем же?

     Мужик законфузился и отвечал:

     — Я этого не могу сказать.

     — Да, а нужно, — говорю, — сказать.

     — На нитку привязал.

     — Как на нитку?

     — Так, — покраснев до ушей,  нараспев  проговорил  Николай  Данилов.  —

Привел к заводу, велел лакею  принести  из  барских  хором  золотое  кресло;

поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку

булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.

     Все засмеялись, да  и  нельзя  было  не  смеяться,  глядя  на  рослого,

здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.

     — Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся.  У

него даже пот проступил при воспоминании о нитке.

     — Так целый день вроде воробья и сидел.

     — А вечером пожар сделался?

     — Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.

     — А ты как о пожаре узнал?

     — Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.

     — А до тех пор, пока крик-то пошел, — спрашиваю его, — ты где был?

     — Дома, спал под сараем.

     Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.

     — Ну, а управителя, — спрашиваю, — как выгнали?

     — Я этого ведь не знаю ничего.

     — Да ведь, чай, видел, как его  перед  заводом  на  кулаки-то  подняли?

Молчит.

     — Ведь тут уж все были?

     — Все.

     — И все, должно быть, били?

     — Должно, что так.

     — И ты поукладил?

     — Нет, я не бил.

     — Ну, а кто же бил?

     — Все били.

     — А ты никого не заприметил?

     — Никого.

     Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных  сторожей,

десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В  три  дня

показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую

исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все  как  один  человек.

Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он  не

знает; что, может, это и заподлинно поджог, но  что  он  сам  в  поджоге  не

участвовал и подозрения ни  на  кого  не  имеет,  опричь  как  разве  самого

управителя, потому что он был человек язвительный,  даже  мужиков  на  нитку

вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по

доброй воле выехал, так как неприятность ему  была:  кто-то  его  на  пожаре

побил.

     — Кто ж бил-то?

     — Не знаем.

     — А за что?

     — Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял:  даже  на

нитку вроде воробьев стал привязывать.

     Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого

и записывались словами: «Иван Иванов Сушкин,  43  лет,  женат,  на  исповеди

бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов».
8

     Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел  Николая

Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что  на

три дня еду в О-л.  Приехал,  повидался  с  правителем,  и  пошли  вместе  к

губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе.  Я  ему  рассказал  дело  и,

придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил  его,  что  собственно

никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин  захотел  простить  своих

мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы  ни  следствия,  ни

экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы,  а  пошел  бы  старый  порядок  и

тишина.

     Слова «порядок и тишина» так понравились губернатору, что  он  походил,

подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму  в  шестьдесят

слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два  дня  пришел

ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию,  с  тем

чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на

него ни за что жаловаться.

     Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:

     — Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора,  а

губернатор — князя, и вот от  князя  вам  прощение,  с  тем  чтобы  вы  тоже

выпросили себе  прощение  у  управителя  и  вперед  на  него  не  жаловались

понапрасну.

     Кланяются, благодарят.

     — Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с

повинной.

     — Выберем.

     — Нужно это скоро сделать.

     — Нынче пошлем.

     — Да уж потом не дурачиться.

     — Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.

     — Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете  жить  с  Деном  в

согласии.

     — Это опять его, значит, к нам? — спросили разом несколько голосов.

     — Да, а то что ж я вам говорил?

     — Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.

     — Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.

     — Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.

     — Так следствие будет.

     — Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.

     — Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.

     — Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда

нам его.

     — Да чем он вам ворог?

     — Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как  воробья,  привязывал,

да еще не ворог?

     — Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука  большая!  Небось  лучше

бывало  при  самом  князе?  Не  издыхали,  садовые  дорожки  подчищавши;  не

гляживали, как вороные на конюшне стоят?

     — Ну,  дарма.  Он  господин,  его  была  и  воля;  а  уж  этакого,  как

управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! —  на  нитку  вроде  воробья

сажать… чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.

     — Подумайте, ребята!

     — Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.

     — Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.

     — Он другое измыслит над нами не хуже этого.

     — Что ему измышлять?

     — Он язвительный человек такой.

     — Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.

     — Что ж! Мы прощенья просить готовы.

     — А управителя примете?

     — Этого нельзя сделать.

     — Да отчего нельзя-то?

     — Он язвительный.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

      Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное

дело, по которому трое сослано в  каторжную  работу,  человек  двенадцать  в

арестантские роты, остальные же высечены при земском  суде  и  водворены  на

жительстве.
ПРИМЕЧАНИЯ

     Печатается по изданию: «Рассказы М. Стебницкого (Н.  С.  Лескова)»,  т.

II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале «Якорь», 1863, ээ 12, 13, 14 (с

эпиграфом: «Капля камень долбит. Пословица»).

     После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном  (XII)  томе

собрания  его  сочинений  (1896).  При   этом   произошло   текстологическое

недоразумение: рассказ напечатан по журналу «Якорь», а между тем в  сборнике

1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при  которой  были

сняты  некоторые  детали,   придававшие   рассказанному   событию   местный,

этнографический характер. Убран и первоначальный  подзаголовок,  характерный

для  ранних  вещей  Лескова:  «Из  Гостомельских   воспоминаний».   Особенно

существенное изменение сделано в конце; в «Якоре» рассказ кончается словами:

«и пошло уголовное дело». Продолжение фразы («по  которому  трое  сослано  в

каторжную работу» и т. д. до конца), появившееся в сборнике  1869  года,  не

попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым —  и  в  последующие

издания). В сборнике 1869 года  этот  рассказ  был  помещен  после  рассказа

«Засуха» (первоначально в журнале «Век», 1862, э 12, под заглавием «Погасшее

дело»), причем они объединены здесь общим заголовком: «За что у нас хаживали

в каторгу. Два рассказа».
     …с  Гостомельскими  хуторами.  —  Гостомля  —  речка  в  южной  части

Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор  Лесковых,  в

котором прошло детство Н. С. Лескова. «Я вырос  в  народе  на  гостомельском

выгоне» — вспоминал он потом.
     Галманы — олухи.