Справедливый человек

Автор: Лесков Николай Семенович


Н. С. Лесков. Справедливый человек

ПОЛУНОЩНОЕ ВИДЕНИЕ

———————————
Лесков Н.С. Собрание сочинений в 11 т.
М., Государственное издательство художественной литературы, 1958;
Том 7, с. 305-312.
OCR: sad369 (г. Омск)
———————————

Я много раз слышал и не однажды читал, что он «исчез», — «справедливый
человек» исчез, и исчез не только совершенно без следа, но даже нет и
надежды снова отыскать его в России. Это было тяжело, и в то же время не
хотелось этому верить. Может быть, дело зависит много от самих тех, кто
ищет и не умеет найти «справедливою человека»… Мне припоминался старый
водевиль «Спокойная ночь в Щербаковом переулке». Там, я помню, был куплет,
что

И в Щербаковом переулке
Нашелся добрый человек.

Значит, умел же автор этой пиесы найти «доброго человека» даже в таком
маленьком и затхлом переулке, а может ли быть, чтобы не нашлось
справедливого человека во всей России? Какого рода справедливость требуется
от «справедливого человека»? Требуется, чтобы он «при виде общественной
несправедливости нашел в себе смелость и решимость во всеуслышание сказать
людям: «Вы ошибаетесь и идете по пути заблуждений: вот где справедливость».
Я цитирую это место из статьи одного публичного органа, который нет
надобности называть. Я ручаюсь за одно: что приведенные мною слова
напечатаны и что они очень многим казались глубоко верными; но я имел
против них предубеждение. Я верил, что справедливый человек еще где-то
уцелел, и я его действительно вскоре встретил. Я его видел в борьбе с целым
обществом, которое он стремился победить один и не сробел.

Это было минувшим летом. Я выехал из Петербурга с одним набожным
приятелем, который взманил меня посмотреть одно большое религиозное
торжество. Путь был не длинен и не утомителен: прохладным вечерком мы сели
в вагон в Петербурге, а на следующее утро уже были на месте. Через полчаса
мой набожный друг уже поссорился с соборным псаломщиком, который оказал ему
какую-то непочтительность, а вечером, когда мой сопутник уселся в занятом
нами номере писать в Петербург жалобу на псаломщика, я, в сопровождении
одного легконравного артиста, прибывшего сюда «читать сцены», отправился
подышать свежим воздухом и кстати посмотреть: чем здесь люди живы?

У нас в Петербурге в эти часы все порядочные люди живут, как известно,
«при садовых буфетах», и здесь оказалось то же самое, а потому мы и попали
без всяких недоразумений в общественный сад, где мой знакомый артист должен
был показывать свои таланты.
Он здесь был не новичок и знал многих, и его знали многие.
Сад, куда мы пришли, был довольно большой для провинциального города,
но более был похож на проходной бульвар. Впрочем, долевые входы в него по
случаю происходившего в этот вечер платного концерта и представления были
закрыты. Платящая публика входила только через один средний проход,
сделанный в вогнутом полукруге. У ворот помещались дощатые будочки для
продажи билетов, стояло несколько человек полицейских и несколько зевак, не
имевших возможности пройти в сад по безденежью.
Перед этим входом в сад был маленький палисадничек, — неизвестно для
чего здесь выращенный и огороженный. Он относился к саду, как передбанник к
бане.
Артист прошел на «особом праве», а я взял билет, и мы вошли в ворота
под звуки скобелевского марша, за которым следовало «ура» и опять новое
требование того же марша.
Публики было много, и вся она жалась больше на небольшой лужайке, в
одной стороне которой был деревянный ресторан, построенный в виде
языческого храма. По бокам его с одной стороны возведен дощатый летний
театр, где теперь шло представление, а потом должен был читать мой
петербургский чтец; с другой «раковина», в которой помещался военный
оркестр, исполняющий тот скобелевский марш.
Общество принадлежало, очевидно, к разнообразным слоям: были
чиновники, офицеры армейского полка, купечество и «серый народ — мещанского
звания». В более видных местах густел купец, а в отдалениях тучкой толокся
полковой писарь с особенной дамой.
Утлые столики с грязными салфетками были наставлены очень часто один
возле другого и все решительно заняты. Люди дружно производили публичное
оказательство, чем они живы. В большом спросе были чай, пиво и «проствейн».
Только в одном месте я заметил человека, который вел дело солиднее: перед
ним стояла шампанская бутылка с коньяком и чайник с кипятком для пунша.
Пустых стаканов возле него было несколько, но сидел он одиноко.
Гость этот имел замечательную наружность, которая бросалась в глаза.
Он был огромного роста, с густою черною растительностью, по которой и в
голове и в бороде уже струилась седина, и одет он был чрезвычайно вычурно,
пестро и безвкусно. На нем была цветная, синяя холщовая рубашка с высокими,
туго накрахмаленными воротничками коляской; шея небрежно повязана белым
фуляром с коричневым горошком, на плечах манчестеровый пиджак, а на груди
чрезвычайно массивная золотая цепь с бриллиантом и со множеством брелоков.
Обут он был тоже оригинально: у него на ногах были такие открытые ботинки,
что их скорее можно было принять за туфли, и между ними и панталонами
сверкали яркие красные полосы пестрых шелковых носков, точно он расчесал
себе до крови ноги.
Он сидел за самым большим столом, который помещался на самом лучшем
месте — под большою, старою липою, и, казалось, был в возбуждении.
Сопровождавший меня артист при виде этого оригинала сжал мне
потихоньку руку и заговорил:
— Ба-ба-ба! Вот неожиданность-то!
— Кто это такой?
— Это, матушка, сужект первого сорта.
— В каком смысле?
— В смысле самом любопытном. Это Мартын Иваныч — дровяник, купец,
зажиточный человек и чудак. В просторечии между своих людей именуется
«Мартын праведник», — любит всем правду сказывать. Его, как Ерша Ершовича,
по всем русским рекам и морям знают. И он не без образования — Грибоедова и
Пушкина много наизусть знает, и как выпьет, так и пойдет чертить из «Горя
от ума» или из Гоголя. Да он как раз для нас и в ударе — без шляпы уже
сидит.
— Жарко сделалось.
— Нет; у него под шляпою всегда другая бутылка, на тот случай, если из
буфета больше подавать не станут.
Артист кликнул мимо пробегавшего лакея и спросил:
— У Мартына Ивановича под шляпой есть бутылка?
— Как же-с… прикрыта.
— Ну, значит, готов, и скоро будет представление какой-нибудь самой
неожиданной и самой высокой справедливости! — Надо с ним повидаться.
Артист направился к Мартыну Ивановичу, а я побрел за ним и невдали
наблюдал их встречу.

Артист остановился перед Мартыном и, сняв шляпу, с улыбкой молвил:
— Вашей справедливости почет.
Мартын Иванович в ответ на это протянул ему руку и, сразу бросив его
на смежный пустой стул, отвечал:
— «Прошу, — сказал Собакевич».
— А я не хочу, — проговорил мой приятель, но в эту минуту перед ним
уже стоял стакан пуншу, и Мартын опять повторил ту же присказку:
— «Прошу, — сказал Собакевич».
— Нет, право я не могу, — мне сейчас надо читать.
Мартын выплеснул пунш на землю и привел какую-то ноздревскую фразу.
Мне это не нравилось: я понял, почему все бежали от этого антика.
Оригинал действительно был оригинален, но только мне казалось, что в нем
сидит не один Собакевич, а и Константин Костанджогло, который рыбью шелуху
варит. Только Костанджогло теперь подпил и с непривычки еще противнее хает
весь свет. Он заговорил, что «все у нас подлецы»; и когда публика опять
потребовала скобелевский марш, вдруг беспричинно встал и зашикал.
— Чего это он? — спросил я отошедшего от него приятеля.
— Переложил немножко справедливости. А впрочем, пора в театр.
Я ушел с приятелем и приютился у него в уборной. Пели, читали и опять
вышли в сад.
Спектакль был кончен. Публика значительно редела и, расходясь, еще
требовала скобелевский марш. Мы без затруднения нашли столик, но по счастию
или по несчастию попались опять «visaвидом» с нашим Мартыном Ивановичем. Он
за время нашего отсутствия еще успел повысить свою чувствительность, и его
справедливость, видимо, требовала у него уже гласного оказательства. Он
теперь уже не сидел, а стоял и декламировал, но не стихи, а прозаический
отрывок, который действительно обязывал признать в нем весьма значительную
для человека его среды начитанность. Он валял на память места из
похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в «Рассуждении о
старом и новом слоге».
— «Суворов, рекла Екатерина, накажи! — Как бурный вихрь взвился он от
стрегомых им границ турецких; как сокол ниспал на добычу. Кого увидел —
расточил; кого натек — победил; в кого бросил гром — истребил. Было и нет.
Европа содрогнулась… и…»
Но в это время публика опять потребовала «Скобелева марш», и за
исполнением этой пиесы оркестром стало не слышно, что вещал Мартын
Иванович; только когда марш был кончен, разнеслось опять:
— «Надлежит чтити праотцев и неудобь себе точию высоко мыслити!»
— Чего этот человек добивается? — спросил я приятеля.
— А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается.
— На что она ему теперь?
— Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его.
Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! — закончил рассказчик. И я
увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с своего места и неверными, но
скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной
форме.

Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался
капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за
воротник и закричал:
— «Нет, ты от меня не скроешься, — сказал Ноздрев».
Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить.
— Нет, я тебя не оставлю, — отвечал Мартын Иванович. — Ты меня
измучил! — И он подвинул его к столу и закричал: — Пей за обиду
оскорбленных праотцев и помрачение потомцев!
— Кого я обидел?
— Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!
— И не думал, и не располагал.
— А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь?
— Публика требует.
— Ты меня измучил этой несправедливостью.
— Публика требует.
— Презирай публику, если она несправедлива.
— Да в чем тут несправедливость?
— Отчего Суворову марша не играешь?
— Публика не требует.
— А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому
он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас
греми марш Суворову.
— Не могу.
— Почему?
— Нет суворовского марша.
— Как нет марша Суворову? «Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он
взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!..» И ему марша нет!
— Нет.
— Почему?
— Публика не требует.
— Ага… так я же ей покажу!
И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на
стол и закричал:
— Публика! ты несправедлива, и… за то ты свинья!
Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь
Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор
немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и
громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил
вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие
городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе
пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули
коньяк и вода, и началась свалка… У буфета по чьему-то распоряжению
мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде
нестройно заиграли финальное: «Коль славен наш господь в Сионе».

Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не
спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где
полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно
отстаивал свое дело, крича:
— «Екатерина рекла: Суворов, накажи… Он взвился, ниспал, расточил,
содрогнул».
И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.
В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но
голос справедливого человека раздался снова:
— Не души: я сам иду за справедливость.
— Не здесь доказывают справедливость, — отвечал ему пристав.
— Я не вам, а всему обществу говорю!
— Пожалуйте в участок.
— И пойду — только дальше руки ваши.
— Пожалуйте!
— И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть
за Суворова-Рымникского!
— Господа, посторонитесь — осадите.
— Я не боюсь… Почему Суворову марша нет?
— Мировому судье жалуйтесь.
— И пожалуюсь! Суворов больше!
— Судья разберет.
— Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать.
— Ну вот!.. Это все в протокол.
— А я вашего судью не боюсь и иду! — выкрикнул Мартын. — Он раздвинул
руками полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было
— он шел в одних своих пестрых носках…
Полицейские от него не отставали и старались его окружать.
Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул:
— Мартын Иванович, сапожки поищи… обуйся.
Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув:
— Ничего… Если я справедливый человек, я так должен быть.
Справедливость завсегда без сапог ходит.
У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным.
Публика пошла каждый кому куда надо.
— А ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, — говорил,
обгоняя нас, один незнакомец другому.
— В каком роде?
— Как хотите — Суворов ведь больше Скобелева воевал, — зачем ему в
самом деле марша не играют.
— Положенья нет.
— Вот и несправедливость.
— А ты молчи, — не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а
тебе нет, так и нечего справедливничать.
Приятель дернул меня за руку и шепнул:
— И если хотите знать — это настоящая правда!

Когда я раздевался в своем номере, по коридору прошли, тихо беседуя,
двое проезжающих; у соседней двери они стали прощаться и еще перебросились
словом:
— А ведь как вы хотите, в его пьяном бреде была справедливость!
— Да была-то она была, только черт ли в ней.
И они пожелали друг другу покойной ночи.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается впервые, по рукописи, хранящейся в Центральном гос. архиве
литературы и искусств (фонд 275, опись I, ед. хр. 50).
Другим изложением того же сюжета является рассказ «Дикая фантазия.
Полунощное видение», опубликованный (также по рукописи, хранящейся в ЦГАЛИ
под тем же номером) в журнале «Литературный современник», 1934, Љ 12, с
послесловием и примечаниями А. Н. Лескова.
«Справедливый человек» написан без всяких словесных совпадений с
«Дикой фантазией», но с точно той же последовательностью событий; главы
«Дикой фантазии» соответствуют разделам «Справедливого человека» (кроме
глав II и III, которым соответствует второй раздел «Справедливого
человека»). По-видимому, «Справедливый человек» является второй обработкой
темы; можно думать, что «Дикую фантазию» Лесков забраковал за растянутость
и написал рассказ заново, в более сжатой манере. Это предположение
подтверждается характером рукописей. Рукопись «Дикой фантазии» — беловик,
обращенный затем в черновик новой редакции; поправки (нанесенные красными
чернилами) имеют одной из целей сокращение текста. Рукопись «Справедливого
человека» также является беловиком (но с помарками), в дальнейшем заново
переработанным, причем сделаны большие сокращения. По объему окончательных
текстов «Справедливый человек» вдвое меньше «Дикой фантазии».
Действие рассказа относится к 1883 году. В тексте «Дикой фантазии» о
«скобелевском марше» сказано: «Только у нас он гремел в 1882 году, а здесь
держится еще на репертуаре и в 1883-м».
В упомянутом послесловии к «Дикой фантазии» А. Н. Лесков пишет: «По
многим приметам оба варианта написаны в 83 — 84 годах».
А. Н. Лесков считает однако, что рассказ связан с впечатлениями
поездки Лескова через Новгород в Старую Руссу летом 1880 года.

Стр. 305. Я цитирую это место из статьи одного публичного органа…
По указанию А. Н. Лескова в примечаниях к «Дикой фантазии», имеется в виду
«всего вероятнее, «Новое время». «Отношения с этим органом и его владельцем
подвергались у Лескова резким изменениям, вплоть до полного, наконец, их
разрыва… Лесков неоднократно делал злые выпады по отношению к «Новому
времени», не остававшемуся у него в долгу. 1884 год был одним из
«разрывных» периодов» («Литературный современник», 1934, Љ 12, стр. 89).
Отметим, что текст цитаты в «Дикой фантазии» иной: «Нам (то есть России)
нужен народный человек правдивой души и прямого, ясного толка, — не
консерватор и не либерал, не самобытник и не западник, а просто человек с
прямою, чистою натурою; человек, который не стремился бы ни к какой партии
и не боялся бы где бы то ни было сказать в глаза увлекающейся толпе:
осмотрись и сумей быть справедливою: вот где правда» (там же, стр. 89).
Стр. 306. …с одним набожным приятелем. — Этой характеристике в
«Дикой фантазии» соответствует яркое описание реакционного ханжи:
«Один из людей с таким высшим призванием нашелся и в не совсем
тщательно отобранном кружке моих знакомых. Был он когда-то так же, как и
мы, человек грешный, но в данную пору исправился и, можно сказать, прямо
стал на настоящий путь. Он про меня вспомнил и, придя ко мне, во
свидетельство да свидетельствует о свете, сказал мне искренним задушевным
голосом:
— Жаль мне вас, людей бессонных, все-то вы хнычете, все-то скулите и
на всех ропщете, что все не по-вашему делают и не туда гнут, куда вам
хочется; а все это пустяки. И я был таков, и я соблазнялся и соблазнял
других, но потом… одна минута доброго размышления, одна минута истинной,
простой, детской веры, как верит наш превосходный народ, и… я успокоился.
— Поверьте мне, — продолжал стоящий на верном пути друг мой, — что
теперь самое лучшее дело — это молиться. Да, именно молиться, но молиться
не здесь, не на этом смрадном ингерманландском болоте, где все высокие
порывы души угнетаются миазмами равнодушия и разврата, а молиться вне
Петербурга, у великих народных святынь, у гробов, в которых святые
останки… Что до меня, то я здесь не выдерживаю, я завтра же уезжаю
ненадолго и недалеко, но я хвачу чистых впечатлений и вернусь сюда с полной
грудью» (там же, стр. 90).
По указанию А. Н. Лескова, имеется в виду А. А. Радонежский — чиновник
и литератор, выпускавший «елейно-ернические изданьица». «Он тщательно
обхаживал Лескова в период устройства себя в Ученый комитет Министерства
народного просвещения, членом которого состоял в то время Лесков». После
отчисления Лескова от службы за вредное направление его литературной
деятельности «благочестивый и мудроосмотрительный «приятель» больше у
Лескова зрим не был» (там же, стр. 100).
Стр. 306. …в сопровождении одного легконравного артиста… — По
указанию А. Н. Лескова, «по всей вероятности Базаров — актер и антрепренер
театра в так называвшемся в просторечии «Приказчичьем» клубе, на
Владимирском проспекте… в котором… происходили довольно фривольные
маскарады» (там же, стр. 100 — 101).
Стр. 307. …под звуки скобелевского марша… — Скобелев Михаил
Дмитриевич (1843 — 1882), генерал-адъютант; получил особенную известность в
русско-турецкой войне 1877 — 1878 годов. Популярность марша в честь
Скобелева в это время связана, очевидно, с недавней смертью генерала.
«Проствейн» — шутливое название водки, соединение русского «простое» с
немецким «вейн» (вино).
Стр. 308. Сужект — шутливое соединение слов: сюжет и субъект.
Его, как Ерша Ершовича, по всем русским рекам и морям знают. — В
популярной сатире XVII века «Повесть о Ерше Ершовиче» герой, «ябедник, вор
и разбойник» Ерш Ершович хвастает, что его знает «весь мир во многих людях
и городах».
Стр. 309. …мне казалось, что в нем сидит не один Собакевич, а и
Константин Костанджогло, который рыбью шелуху варит.
— В третьей главе II
тома «Мертвых душ» «идеальный помещик» Костанжогло ругает помещиков,
увлекающихся хозяйственными реформами по западным образцам и строительством
заводов и фабрик, которым он противопоставляет «законно», «естественно
возникающие предприятия; приводится такой пример последних: «Рыбью шелуху
сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, — ну,
куда ее девать? Я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял».
…места из похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в
«Рассуждении о старом и новом слоге».
— В приложении к трактату А. С.
Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (СПб., 1803)
дан, как один из образцов хорошего слога, отрывок из книги сенатора и
писателя И. С. Захарова (ум. 1816) «Похвала Екатерине Второй» (СПб., 1802).
Стр. 309. Точию (древнерусск.) — только.
Стр. 311. «Коль славен наш господь в Сионе» — известный религиозный
гимн на слова М. М. Хераскова.