Томленье духа

Н. С. Лесков. Томленье духа

                      (Из отроческих воспоминаний)  
     ———————————

     Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 т.

     М., Правда, 1989;

     Том 12, с. 392-399.

     OCR: sad369 (г. Омск)

     ——————————— 
                                                 «Всё это томленье духа».

                                                          Екклезиаст 
     В числе людей, которые принимали участие в моём воспитании, был длинный

и  тощий немец Иван Яковлевич, по прозванью Коза. Настоящей его фамилии я не

знаю,  —  он  своею  наружностью  напоминал  козу, и все мы звали его заочно

Козою.

     Это было в деревне, в Орловской губернии, у моих богатых родственников.

Я  у  них  рос  и воспитывался, пока меня отдали в школу, в город. Для нас в

деревне  было  несколько учителей: русский — Иван Степанович Птицын с женою,

жил во флигеле, и француз, мосье Люи, тоже с женою и сыном Альвином, который

учился  вместе  с  нами.  Эти  тоже  жили  в особом флигеле, и ещё был немец

Кольберг,  одинокий,  часто  пьяный  и  драчливый.  Он  так часто ссорился с

прислугою,  что надоел дяде и был внезапно рассчитан: тогда на его место был

взят  Коза,  который  ранее  этого  жил  уже в нескольких помещичьих домах в

околотке, но нигде долго не уживался. Говорили, что он человек очень смирный

и  хороший,  но  «с фантазиями». Его к нам и приняли с таким уговором, чтобы

жил  с  нами  и  учил  нас  по-немецки, но никаких своих фантазий не смел бы

показывать.

     Он  взялся  это исполнять, и месяца три исполнял очень хорошо, но потом

вдруг  не  выдержал  и показал такую фантазию, как будто и не давал никакого

зарока. 
     Летом  раз  заехала  к  дяде,  по  дороге в своё имение, губернаторша с

сыном, мальчиком лет одиннадцати, очень избалованным и непослушным. Мы пошли

в  фруктовый  сад, и там этот гость оборвал какую-то редкостную сливу, плоды

которой  были у дяди на счету. Мы испугались его поступка и дали себе клятву

во всём запираться и ничего не сказывать. Дядя вечером пошёл в сад и увидал,

что слива оборвана. Он рассердился, позвал садовникова сына, мальчика Костю,

и  стал  его  спрашивать:  кто оборвал сливу? Костя не знал, и на него упало

подозрение,  что эту сливу оборвал он и теперь запирается. Его за это велели

высечь  крыжовником, а он испугался и сказал, что будто в самом деле он съел

сливы.  Тогда  его  всё-таки  высекли. А мы знали, кто оборвал, но ничего не

говорили, чтобы не нарушать клятву и не пристыдить своего гостя, но к вечеру

некоторых из нас это стало невыносимо мучить, и когда мы начали укладываться

спать,  то  я  не  стерпел  и  сказал  Ивану  Яковлевичу, что Костю наказали

напрасно, — что он не вор, а вор вот кто, а мы все дали клятву его скрыть.

     Иван Яковлевич вдруг побледнел и вскрикнул:

     —  Как  клятву!  Как  вы смели клясться? Разве вы не христиане! Кто вам

позволил чем-нибудь клясться? Видите, сколько от этого зла вышло, и теперь я

уйду от вас.

     Мы ещё больше встревожились и стали его упрашивать, но он твердил:

     —  Нет, я уйду, я непременно уйду, и не сам уйду, а меня выгонят, и это

будет хорошо… Это будет к лучшему.

     Так  всё  говорил,  а  сам плакал и потом вдруг приложил лоб к оконному

стеклу, вздохнул и побежал из комнаты.

     Куда  и  зачем  побежал  —  мы  не  могли  догадаться и долго ждали его

возвращения,  но  потом так и уснули, не дождавшись, чтоб он назад пришёл; а

утром, когда старая девушка Василиса Матвеевна принесла нам свежее бельё, мы

узнали,  что Иван Яковлевич к нам и совсем не воротится, потому что он сошёл

с ума.

     —  Боже  мой!..  — Мы так и обомлели… — Бедный, добрый Иван Яковлевич

сошёл с ума!.. Это всё мы виноваты. Но что же он такое сделал?

     —  А он явился в бесчеловечном виде к господам и сделал фантазию, и ему

за это отказано.

     Фантазия  состояла в том, что, взволнованный нашим двойным злочинством,

Коза  сошёл  вниз, в гостиную, и, «имея в лице вид бесчеловечный», подошёл к

губернаторше и сказал ей совершенно спокойным «бесчеловечным голосом»:

     —  У  вашего сына дурное сердце: он сделал поступок, за который бедного

мальчика высекли и заставили налгать на себя… Ваш несчастный сын имел силу

это  стерпеть,  да  ещё научил других клясться, чего Иисус Христос никому не

позволил   и   просил   никогда   не   делать.   Мне  жаль  вашего  тёмного,

непросвещённого   сына.   Помогите   ему   открыть  глаза,  увидать  свет  и

исправиться, а то из него выйдет дурной человек, который умертвит свой дух и

может много других испортить.

     С губернаторшею сделалось дурно, и она зашлась в истерике.

     Страшно рассерженный происшедшею сценою, дядя вытолкнул Козу за двери и

сейчас  же  велел запереть его в конторе, а сегодня его велено уже отправить

на мужицкой подводе в Орёл.

     Мы за него обиделись и сказали:

     — Для чего же это «на мужичьей подводе»?

     — А то на чём же? — отвечала Василиса.

     — Можно было в тележке, в которой на почту ездят.

     —  Ну,  как  же!  ещё  ему  чего?  В этой тележке попа святую воду петь

возят…  Для  чего же его, глупого немца, держать в одной чести с батюшкой.

Батюшка  за  наши  грехи  в  алтаре  молится,  а его довольно бы ещё и не на

подводе, а на навознице вывезти.

     — И за что вы его так не любите?

     — За то, что он дурак и вральмен.

     — Он никогда не врёт, а всегда правду говорит.

     —  А  вот  это-то  совсем и не нужно! Что такое его правда? Правда тоже

хорошо,  да не по всякую минуту и не ко всякому с нею лезть. Он сам для себя

свою  правду и твори, а другим свой закон на чужой кадык не накидывай. У нас

свой-то закон ещё горазде много пополней ихнего: мы если и солжём, так у нас

сколько угодно и отмолиться можно: у нас и угодники есть, и страстотерпцы, и

мученики, и Прасковеи. Ему до нас встревать нечего. Зато ему и показали, где

бог и где порог.

     — Как же это показывают?

     — Где бог-то?

     — Да.

     —  А  поставят  человека  к  двери  лицом  да сзади дадут хорошенько по

затылку шлык, а он тогда должен в подворотню шмыг.

     — И это по-вашему значит показать человеку «где бог»?

     — Да. Вон пошёл, вот и всё!

     — Так, значит, и ему показали «где бог»?

     — Ну, уж как-никак, а показали «где бог» и всё тут.

     — Что же: он его увидит, и… пожалуй, будет рад, что его прогнали.

     —  Ну,  уж  это  пусть  его  радуется  как ему нравится: нам его жалеть

нечего. 
     Мне  было  очень  жалко Ивана Яковлевича, а сын француза Люи, маленький

Альвин,  ещё  более  о  нём  разжалобился.  Он пришёл к нам в комнату весь в

слезах   и   стал  звать  меня,  чтобы  вместе  убежать  через  крестьянские

коноплянники  за  околицу  и  там  спрятаться в коноплях, пока повезут Ивана

Яковлевича  на  подводе,  и мы подводу остановим и с ним простимся. Мы так и

сделали,  —  побежали  и  спрятались,  но  подвода  очень  долго  не  ехала.

Оказалось, что Иван Яковлевич пожалел мужика, который был наряжен его везти,

и  уволил его от этой повинности, а сам пошёл пешком. На нём был его зелёный

фрак  и серая мантилия из казинета, а в руках у него мотался очень маленький

свёрток с бельём и синий тиковый зонтик. Коза шёл не только спокойно, но как

бы торжественно, а лицо его было даже весело и выражало удовольствие. Увидав

нас, он остановился и воскликнул:

     —  Прекрасно,  дети! Прекрасно! О, сколько для меня есть радости в одну

эту  минуту!  —  и  он  раскрыл для объятий руки, а на глазах его заблистали

слёзы.

     Мы  бросились  к  нему  и  тоже  заплакали,  повторяя:  «Простите  нас,

простите!» А в чём мы просили прощения — мы и сами того не могли определить,

но он помог нам понять и сказал:

     —  Вы  дурно  сделали,  что  не  берегли  свою свободу и позволили себе

клясться:  поклявшись, вы уже перестали быть свободны, вы стали невольниками

вашей  клятвы… Да; вы уже не имели свободы говорить правду и вот через это

бедного  мальчика  сочли  вором  и высекли. Могло быть, что его на всю жизнь

могли считать вором и… может быть, он тогда бы и сделался вором. Надо было

это  разорить…  И  я разорил… Надо было бунтовать, и я бунтовал… (Иван

Яковлевич  стал  горячиться.)  Я  иначе не мог… во мне дух взбунтовался…

проснулся  к  жизни  дух… свободный дух от всякой клятвы… и я пошёл… я

говорил…  я  стёр… я опроверг клятву… не должно клясться… Без клятвы

будь  правдив…  Вот  что нужно… нигде и ни перед кем не лги… не лги ни

словом,  ни  лицом… Не бойся никого!.. Что писано в прописи, чтобы кого-то

бояться,  —  это всё вздор есть! Иисус Христос больше значит, чем пропись…

О, я думаю, что он больше значит! Как вы думаете, кто больше?

     — Христос больше.

     —  Ну,  конечно,  Христос  больше, а он сказал: «никого не бойтесь». Он

победил страх… Страх пустяки… Нет страха!.. Даже я!.. я победил страх! Я

его  прогнал  вон…  И вы гоните его вон!.. И он уйдёт… Где он здесь? Его

здесь нет. Здесь трое нас и кто между нас?.. А!.. Кто? Страх? Нет, не страх,

а наш Христос! Он с нами. Что?.. Вы это видите ли?.. вы это чувствуете ли?..

вы это понимаете ли?

     Мы  не  знали,  что  ему отвечать, но мы «понимали», что мы «чувствуем»

что-то самое прекрасное, и так и сказали.

     Коза возрадовался и заговорил:

     —  Вот  это и есть то, что надо, и дай бог, чтобы вы никогда об этом не

позабыли.  Для  этого  одного  стоит  всегда  быть правдивым во всех случаях

жизни.  Чистая  совесть где хотите покажет бога, а ложь где хотите удалит от

бога. Никого не бойтесь и ни для чего не лгите.

     — О, да, да! — отвечали мы. — Мы вперёд не будем ни лгать, ни клясться,

но как нам загладить то зло, которое мы сделали?

     —  Загладить…  загладить  может  только один бог. Заглаждать — это не

наше  дело.  Любите  Костю и напоминайте другим, что он не виноват, — что он

оклеветал себя от страха.

     —  Мы все так сделаем, но вы, Иван Яковлевич, куда вы идёте? У вас есть

где-нибудь свой дом?

     Он покачал отрицательно головою и сказал:

     — Зачем мне свой дом?

     — Ну, у вас есть… семейные… кто вас любит?

     — Семейные?.. Нет… И зачем мне семейные?

     — Кто же у вас свои?

     —  Ну,  кто  свои… кто свои!.. Ну, вот вы мне теперь свои… «свои» —

это те, с кем одно и то же любишь…

     — А особенно близких разве нет?

     — Для чего же особенные? Что это вам такое!.. Надо делать всё вместное,

а совсем не особенное.

     — Но куда же вы теперь отправляетесь?..

     Он повёл плечами и весело ответил:

     —  Куда я?.. К блаженной вечности; а по какому тракту, — это совсем всё

равно — только надо везде делать божие дело.

     Мы  не  поняли,  что  такое  значит  «делать  божие  дело»,  и плачевно

приставали к Козе.

     — Нам жаль, что вам отказали совершенно напрасно.

     Он тихо покачал головою и отвечал:

     — Нет, мне отказали совсем не напрасно.

     —  Как не напрасно: ведь вы поступили всех нас честнее и ничего дурного

не сделали.

     —  Ну  вот!  Для  чего  же  делать  дурное!  Это не надо… но я сделал

беспокойство:  я  сделал бунт против тьмы века сего… и меня нужно гнать…

Это уж так… и это очень хорошо!

     — Вы это так говорите, как будто вы сами этому даже рады.

     — Даже рад! Да, я рад! Я очень рад! Ведь у нас «борьба наша не с плотию

и  кровию,  а  с  тьмою века, — с духами злобы, живущими на земле». Мы ведем

войну против тьмы веков и против духов злобы, а они гонят нас и убивают, как

ранее гнали и убивали тех, которые были во всём нас лучше.

     —  Но  за  что?  За  что  это  гонят тех, кто не сделал никому зла? Это

ужасно!

     —  Ничего,  — отвечал, ещё больше сияя, Коза, — напротив, это хорошо…

это-то  и  хорошо,  что  их  гонят  напрасно:  это  их  воспитывает;  это их

укрепляет…  И  неужто  вы хотели бы, чтобы меня не так выгнали, как теперь

выгоняют  за  бунт  против  тьмы  века  и  духов злобы, а чтобы я сам сделал

кому-нибудь зло!

     — О, нет!

     —  Ну так что же!.. Значит, всё как следует быть… всё прекрасно… Со

временем…  если  вам  откроется,  в  чём состоит жизнь, и вы захотите жить

самым  лучшим образом, то есть жить так, чтобы духи злобы вас гнали, — то вы

тогда будете это понимать… Когда они гонят — это прекрасно, это радость…

это счастье! Но…

     Он взял нас за плечи и продолжал пониженным голосом:

     — Но когда они вас ласкают и хвалят… Вот тогда…

     — Вы говорите что-то страшно…

     — Да, это страшно. Тогда бойтесь, тогда осматривайтесь, тогда… ищите,

чтобы спас вас отец ваш небесный.

     —  Отец  небесный!  Но  мы  ведь  не  знаем… как это искать, что надо

сделать…

     — Что сделать?

     — Чтобы он нас спас.

     — Ага! И я это тоже не знаю… и я это… даже не стою, а он…

     У  Ивана  Яковлевича в груди закипели слёзы, и он стал говорить точно в

экстазе:

     —  Я  бедный  грешник,  который вышел из ничтожества: я червяк, который

выполз  из грязи, а отец держит меня на своих коленях; он носит меня в своих

объятиях, как сына, который не умеет ходить, а не бросает меня, не сердится,

что  я  такой  неумеха,  и  хотя я глуп, но он мне внушает всё, что человеку

нужно,  а  я  верю,  что  я  у него могу понять как раз столько, сколько мне

нужно,  и… вы тоже поймёте… вам дух скажет… Тогда придёт спасение и вы

не  будете  спрашивать: как оно пришло?.. И это всё надо… тихо… Тсс! бог

идёт в тишине… Still!

     Коза  вдруг  поник головою, сжал на груди руки и стал читать по-немецки

«Отче  наш».  Мы  без  его приглашения схватили с голов свои шапочки и с ним

вместе  молились.  Он  кончил  молитву,  положил нам на головы свои руки и с

полными слёз глазами закончил свою молитву по-русски.

     — Наш отец! — сказал он, — благодарю тебя, что ты вновь дал мне радость

быть  изгнанным  за  исполнение святой воли твоей. Укрепи сердца терпящих за

послушание  твоей  воле  и  просвети  разумом  и  милосердием очи людей, нас

гонящих.  Не оставь также этих детей твоих надолго в пустыне: дай им войти в

разумение и вкусить то блаженство, какое я теперь по твоей благости ощущаю в

моём  духе.  Дай  им понять, в чём есть твоя воля! — И он ещё раз обнял нас,

поцеловал  и пошёл в город совершенно бесприютный и совершенно счастливый, а

мы,  у  которых  всё  было изобильно и готово, стояли на коленях, на пыльной

дорожке, и, глядя вслед Козе, плакали.

     Он  будто  метнул  в  нас  что-то  острое  и  вместе с тем радостное до

восторга.  Коза  на нас что-то призвал, нас что-то обвеяло, мы хотели что-то

понять,  чтобы  кончить  мольбой  о  смягченьи сердец, и вдруг оба вскочили,

погнались за ним и закричали:

     — Иван Яковлич!..

     Он  остановился  и обернулся, и показалось нам, будто он вдруг сделался

какой-то  другой:  вырос  как-то  и  рассветился.  Вероятно, это происходило

оттого,  что  он  теперь  стоял  на холме и его освещало солнце. Но однако и

голос у него тоже изменился. Он как-то будто лил слова по воздуху:

     — Что вам ещё? Что вам?

     А мы не знали, что именно хотели ему сказать, и спросили:

     — Увидим ли мы вас когда-нибудь?

     Он ясно отвечал:

     — Увидите.

     — Когда же это будет?

     Он глуше проговорил:

     — Это случится… может быть… совсем неожиданно, а потом это опять не

случится, и потом это опять иногда случится…

     Мы,  казалось, бежали за ним, а между тем он один шёл впереди, а мы всё

отставали и кричали:

     — Где мы увидимся?

     Но он отвечал уже издалека:

     —  Всё  равно,  —  и качал разводить руками во все стороны, точно хотел

пояснить,  что  для  свидания с ним «иногда» все стороны равны. Пространство

для  него  не  существует.  «Всё  равно…  иногда увидимся.., и опять… не

увидимся…  иногда», и ещё что-то такое, а сам всё дальше и дальше от глаз,

и  вдруг  как-то  будто  даже смешно затрепетал ручками и побежал-побежал, и

скрылся,  и с тех пор шло очень много лет, и Козы долго, очень долго не было

передо  мною,  но  потом вдруг он совершенно неожиданно явился раз, и два, и

ещё  втретье,  и  стал так близко, как будто он и не отходил, а между тем…

всё  бежит  и  бежит  вперёд…  И в эти минуты мне показалось, будто и я не

совсем  всё  стоял… И я будто иногда плёлся и тоже помаленечку подвигался,

но  зато  я  чувствовал и то, как я слаб, как я устал и дальше плестись не в

силах… Кончено! я отстану и его опять уже никогда более не увижу!.. Но тут

всегда  приходит нежданная помощь: откуда-то кто-то возьмётся и покажет «где

бог»…  и  тогда  сейчас же опять обозришься, всех своих тогда чувствуешь в

собственном  сердце,  и  ни с одним из них уже не боишься расстаться, потому

что «у всех напоённых одним духом должно быть одно разумение жизни». 
     
ПРИМЕЧАНИЯ

     Впервые  под  заголовком  «Коза. Из детских воспоминаний», — «Юбилейный

сборник журнала «Игрушечка»», 1890. 
     Эпиграф,  —  сокращённая  цитата из Книги Екклезиаста, или Проповедника

(I, 14). 
     Стр.  395.  Казинет  — полушерстяная материя без ворса, тканная в косую

решётку. 
     Стр.  399.  «…у всех напоённых одним духом должно быть одно разумение

жизни…»  —  возможно,  реминисценция  из Первого послания к Коринфянам св.

апостола Павла (XII, 13).