Друг артистов

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

  

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

OCR Бычков М. Н.

  

ДРУГЪ АРТИСТОВЪ.

Очеркъ.

1.

   Ровно въ шесть часовъ самоваръ уже былъ на столѣ,— никакого замедленія въ такомъ важномъ дѣлѣ не могло и быть, потому что Семенъ Ѳедорычъ ставилъ самоваръ самъ. И прислуга дрянная, и денегъ у Семена Ѳедорыча не было лишнихъ, а много ли старому холостяку нужно? Онъ даже посмотрѣлъ на дешевенькіе стѣнные часы: ровно шесть часовъ… Отлично!..

   — Э, братъ, я люблю, чтобы все было аккуратно,— проговорилъ вслухъ Семенъ Ѳедорычъ, обращаясь къ клѣткѣ съ дремавшимъ чижикомъ.

   Въ самомъ дѣлѣ, пріятно напиться чаю, когда на дворѣ и холодъ, и вьюга, и такая непогодь, что добрый человѣкъ злѣйшаго врага не выгонитъ на улицу. Положимъ, квартирка у Семена Ѳедорыча была слишкомъ ужъ скромная — всего одна комната и темная кухня. Притомъ въ подвалѣ самая лучшая квартирка не будетъ выглядѣть красиво. Но это все равно, и Семену Ѳедорычу было хорошо въ своемъ подвалѣ. Въ самомъ-то дѣлѣ, какъ-никакъ, а все-таки свой уголъ, а въ своемъ углу каждый «самъ большой — самъ маленькій». Вотъ дверь немножко промерзла и съ полу страшно дуло, но стоило надѣть валенки и осеннее пальто, чтобы возстановить необходимое равновѣсіе въ температурѣ.

   Итакъ — шесть часовъ; самоваръ на столѣ, и Семенъ Ѳедорычъ аккуратно завариваетъ чай. Отъ вчерашней булки остался большой кусокъ; сахару хватитъ вмѣстѣ съ чижикомъ еще дня на два — чего же больше?.. У Семена Ѳедорыча есть даже привычка къ извѣстной роскоши: непремѣнно сядетъ въ кресло, вытянетъ ноги и закуритъ трубку съ настоящимъ черешневымъ чубукомъ, какъ настоящій помѣщикъ. Въ этотъ моментъ вечерняго кейфа такъ хорошо почитать свѣженькую газетку или перевернуть двѣ-три странички какого-нибудь забористаго романа это, чортъ возьми, называется жизнь!.. Никого знать не хочу и никто не смѣетъ меня тронуть, хоть и сижу въ подвалѣ, а въ большихъ-то домахъ много напрасныхъ слезъ льется, да еще отъ тоски хорошіе люди вѣшаются.

   Чай заваренъ. Самоваръ дружелюбно ворчитъ на столѣ, точно онъ хочетъ сказать: «Отличный ты человѣкъ, Семенъ Ѳедорычъ… Право, отличный!» Кажется, простая вещь заварить чай, а если не выполоскать чайникъ горячей водой да продержать чайникъ на конфоркѣ лишнюю минуту — и выйдетъ дрянь, пареный вѣникъ, а не чай. Наливъ стаканъ, Семенъ Ѳедорычъ невольно посмотрѣлъ на стѣну, гдѣ висѣло зеркало — «эхъ, давно надо убрать его отсюда, а то горячимъ паромъ какъ разъ всю амальгаму расплавить». Каждый день думаетъ объ этомъ Семенъ Ѳедорычъ, и какъ-то всегда случится такъ, что мысль о зеркалѣ всегда приходитъ за самоваромъ, а вставать изъ-за стола, чтобы снимать его и приколачивать на другое мѣсто, именно теперь ему не хотѣлось. Такъ было и сейчасъ. Семенъ Ѳедорычъ ограничился только тѣмъ, что взялъ полотенце и вытеръ имъ отпотѣвшее зеркальное стекло — «нѣтъ, слава Богу, все цѣло!». Одно, впрочемъ, было скверно: изъ зеркала выглянуло на него такое постарѣвшее лицо съ небритой сѣдѣвшей щетиной на подбородкѣ и глубокими морщинами около глазъ.

   — Эхъ, Семенъ, Семенъ!— вслухъ подумалъ онъ.— Постарѣлъ ты, братецъ мой…

   Да, постарѣлъ,— но какъ это незамѣтно дѣлается! А когда-то это лицо было и молодо и по-своему красиво, т.-е. это находили двѣ-три глупыхъ женщины. Полинявшую красоту смѣнила лысина, морщины, сѣдая щетина и какая-то усталость въ выраженіи глазъ — «э, не стоитъ думать о такихъ пустякахъ, а то какъ разъ и стаканъ простынетъ». Семенъ Ѳедорычъ уже поднесъ стаканъ ко рту и даже вдохнулъ ароматъ артистически завареннаго чая, какъ въ этотъ самый моментъ распахнулась дверь, и въ облакѣ ворвавшагося пара показалась какая-то дѣтская фигура.

   — Кто тамъ?— сердито спросилъ Семенъ Ѳедорычъ, разставаясь со стаканомъ.

   — Это я, Семенъ Ѳедорычъ…— отвѣтилъ дѣтски-звенѣвшій женскій голосъ.

   — Да кто ты-то?..

   Онъ даже поднялъ абажуръ на лампѣ, чтобы посмотрѣть на нежданную гостью, и сейчасъ же добродушно улыбнулся.

   — А, это ты, Параша-Сибирячка,— заговорилъ онъ.— Ну, чего стоишь? Снимай шубу — гостья будешь…

   — Я… я, Семенъ Ѳед…

   Тоненькій голосокъ вдругъ оборвался, и послышались глухія рыданія съ дѣтскимъ всхлипываніемъ. Гостья безсильно опустилась на какой-то сундукъ, стоявшій у двери, и, схватившись за голову руками, точно застыла.

   — Вотъ тебѣ и напился чайку…— вслухъ думалъ Семенъ Ѳедорычъ, огорченный этой, неожиданностью.— Вотъ тебѣ и шесть часовъ… Впрочемъ, вотъ что, голубчикъ: давай-ка выпьемъ сначала чайку, а потомъ вмѣстѣ и доплаченъ… Знакомое мнѣ дѣло эти ваши театральныя слезы.

   Онъ подошелъ къ ней и дотронулся до плеча, но гостья не шевельнулась,— она показалась ему опять такой маленькой, какъ двѣнадцатилѣтняя дѣвочка.

   — Да что такое случилось?..— торопливо заговорилъ Семенъ Ѳедорычъ, стараясь придать своему голосу нѣжное выраженіе.— Да ну же, перестань, дурочка. Давай, снимемъ шубу сначала…

   — Я отравлюсь… я утоплюсь…— шептала дурочка, не позволяя ему снимать съ себя худенькую шубу на облѣзломъ заячьемъ мѣху.— Я дрянная, Семенѣ Ѳедорычъ… я сама не знаю, зачѣмъ прибѣжала къ вамъ… Гоните меня!..

   — Вотъ что, милая,— уже строго заговорилъ старикъ:— перестань ломать комедію… У всѣхъ у васъ одна привычка: нервы,— ахъ да охъ. Привыкнете на сценѣ нѣжность изображать, да потомъ и пойдете взаправду то же самое выкидывать. Сказалъ… будетъ…

   Этотъ суровый тонъ сразу отрезвилъ дѣвушку, и она покорно, какъ послушная ученица, сняла свою шубку, поправила сбившіеся на лобъ волосы и присѣла къ самовару. Семенъ Ѳедорычъ все время строго смотрѣлъ на нее и удивлялся про себя, какая маленькая эта Параша-Сибирячка… Вѣдь вотъ, поди ты, каждый день видалъ ее въ театрѣ, и къ нему она завертывала съ какимъ-то задѣльемъ раза два, а ничего онъ раньше не замѣчалъ. Или, можетъ-быть, горе ее сдѣлало такой маленькой,— охъ, ужъ это бабье горе, у всѣхъ-то оно одно!.. Омытое слезами личико выглядѣло теперь такимъ свѣтлымъ, а большіе дѣтскіе глаза смущенно смотрѣли куда-то въ уголъ. Тщедушная фигурка была особенно изящна въ простомъ холстинковомъ платьѣ.

   — Эхъ, ты, птаха!..— вслухъ подумалъ Семенъ Ѳедорычъ и покачалъ своей облысѣвшей головой.— И на женщину-то, на настоящую то-есть женщину, совсѣмъ не походишь, а плачешь по-настоящему.

   Ему вдругъ захотѣлось приласкать этого ребенка, поцѣловать эти заплаканные глаза, успокоить, пригрѣть, но чувство какого-то ложнаго стыда заставило его только съежиться. Онъ, не торопясь, досталъ чайную чашку съ комода, налилъ ее и молча поставилъ передъ гостьей…

   — Я не хочу…— капризно отвѣтила она, точно чувствуя окружавшую старика теплоту.

   — А отравляться сейчасъ кто хотѣлъ? Отравляться можешь, а чаю чашку выпить не можешь?.. И тутъ нужно поломаться…

   Когда Семенъ Ѳедорычъ начиналъ кричать, Параша-Сибирячка вздрагивала и сейчасъ же дѣлала все, что онъ требовалъ. Въ этомъ повиновеніи чувствовалось что-то механическое и тупое, какъ въ обидной покорности дрессированныхъ животныхъ.

   — Ну-съ, такъ въ чемъ дѣло?— спрашивалъ Семенъ Ѳедорычъ съ дѣланной строгостью въ голосѣ.— Собственно говоря, что вамъ отъ меня-то нужно, сударыня?.. Прошу говорить серьезно, безъ этихъ театральныхъ вашихъ слезъ. Да-съ…

   — Вы знаете запаснаго комика Кочетова?— торопливо заговорила она, опуская глаза.

   — Какъ же мнѣ-то не знать: всякую собаку въ театрѣ знаю… Да, такъ… гм… Вотъ они откуда, слезы-то!.. И нашла о комъ убиваться… да еще меня безпокоить… тьфу!..

   — Ахъ, совсѣмъ не то, Семенъ Ѳедорычъ… Прежде, дѣйствительно, Кочетовъ мнѣ нравился больше другихъ.

   — Прежде… ха-ха!.. А сколько тебѣ лѣтъ?

   — Семнадцать… Что же, это бываетъ, Семенъ Ѳедорычъ, что одинъ человѣкъ нравится-нравится, а потомъ другой… Съ Кочетовымъ мы цѣлый сезонъ вмѣстѣ играли: онъ лакеевъ, а я горничныхъ… и я скажу откровенно, что я очень его любила…

   — Ну-съ, дальше, сударыня…

   — Онъ меня хочетъ убить…— прошептала дѣвушка и закрыла лицо руками.

   — Вотъ тебѣ разъ!.. Теперь понимаю… ха-ха!.. Трагедія…

   — Самъ-то Кочетовъ ничего еще, но его подбиваетъ Анна Петровна… Знаете, есть рубашечный любовникъ Миловзоровъ, такъ его жена.

   — Постой… а ей какое дѣло?..

   — Да просто ревнуетъ меня къ мужу…

   — Кочетовъ… Анна Петровна… Миловзоровъ… Если ужъ театральная жена ревнуетъ театральнаго мужа, то есть какое-нибудь серьезное основаніе. Это разъ… А второе: говори все откровенно, какъ попу на духу… Можетъ-быть, у тебя и третій есть кто-нибудь, кромѣ Кочетова и Миловзорова?

   — Ужъ я вамъ сказала, что Кочетова я прежде любила, а сейчасъ…

   — Миловзорова?.. Превосходно… и, главное, просто…

   — Онъ меня тоже хочетъ убить…

   — Миловзоровъ? Его кто же этому научилъ?..

   — Нѣтъ, онъ самъ… онъ ревнуетъ меня къ Кочетову. Я сидѣла дома, когда послѣ обѣда пришелъ Кочетовъ… а потомъ Миловзоровъ явился… они такъ и бросились другъ на друга, а я убѣжала сюда. Они такіе большіе и такіе злые.

  

II.

   Дѣвушка откровенно разсказала всѣ свои горести, а Семенъ Ѳедорычъ слушалъ эту исповѣдь и качалъ головой. Конечно, и она не права, это вѣрно, но хороши и тѣ болваны — вѣдь она ребенокъ, какой еще у ней умъ, и такого человѣка обижать поднимается рука. Разсказывая о своихъ приключеніяхъ, дѣвушка и смѣялась, и плакала, и снова смѣялась.

   — Мнѣ теперь даже итти некуда,— закончила она со вздохомъ.— Или тотъ или другой убьютъ, а если не убьютъ, такъ все равно квартирная хозяйка на улицу выгонитъ… Совсѣмъ некуда.

   — Да, положеніе красивое… Вотъ что, Парасковья Васильевна, оставайтесь вы у меня здѣсь. Здѣсь никто не посмѣетъ васъ тронуть, а я самъ куда-нибудь уйду ночевать…

   — Зачѣмъ же уходить?— удивилась дѣвушка.— Я могу въ кухнѣ на сундукѣ уснуть, а вы здѣсь…

   — Нѣтъ, не годится, милая ты моя. Да, не годится… Я старъ, чтобы потомъ шуточки да намеки выслушивать, а вы, Парасковья Васильевна, дѣвушка, и вамъ нехорошо ночевать у холостого мужчины…

   Сначала она не поняла смысла этихъ словъ, а потомъ громко расхохоталась: Семенъ Ѳедорычъ холостой мужчина… Этотъ смѣхъ обидѣлъ его, а съ другой стороны ему и самому хотѣлось смѣяться, глядя на эти дѣтскіе глаза, на пухлый ротикъ и пробивавшійся на щекахъ румянецъ.

   — А съ тѣми, съ подлецами, я разсчитаюсь,— прибавилъ онъ, принимая строгій видъ.— Что нынче за народъ пошелъ!.. И съ квартирной хозяйкой переговорю. Однимъ словомъ, все устрою, а ты пока отдохни здѣсь.

   — Да я одна боюсь, Семенъ Ѳедорычъ.

   — Фу!.. Что же я съ тобой буду дѣлать, Парасковья Васильевна: какъ козьи рога — ни изъ короба ни въ коробъ.

   Семенъ Ѳедорычъ Головнинъ принадлежалъ къ тому разряду странныхъ русскихъ людей, которымъ можно только удивляться, какъ, чѣмъ и для чего они живутъ. Изъ богатой купеческой семьи по происхожденію, онъ остался послѣ отца безъ всякой опредѣленной профессіи. Къ торговлѣ питалъ какое-то органическое отвращеніе и поэтому всю жизнь прожилъ какъ-то такъ, какъ птица небесная. Сначала были свои дельги, а потомъ такъ: дастъ Богъ день — дастъ и хлѣбъ. Не былъ онъ ни пьяницей, ни мотомъ, ни картежникомъ, но до болѣзни любилъ театръ и постоянно вращался въ компаніи артистовъ, гдѣ быстро сдѣлался своимъ человѣкомъ. Лѣтомъ, когда сезонная труппа разъѣзжалась въ разныя стороны, Головнинъ страшно скучалъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ осени, когда она вернется. Вѣдь нужно пріискать всѣмъ квартиры, устроить, накормить, напоить, а кромѣ того, мало ли хлопотъ съ господами артистами: тутъ ребенка окрестить, тамъ похоронить, здѣсь помирить, вытрезвить, устроить заемъ, заложить какой-нибудь сувениръ и т. д. Въ результатѣ такихъ хлопотъ Головнинъ получалъ какую-нибудь непріятность лично для себя и клялся всѣми святыми, что не будетъ онъ, если еще свяжется когда-нибудь съ этой невѣрной ордой. Но это было легко только говорить, а проходила какая-нибудь недѣля, и Головнина, какъ пьяницу, опять тянуло въ театръ. Помилуйте — и онъ всѣхъ зналъ, и его всѣ знали, и жилъ онъ однимъ театромъ. Кто же первый прочитаетъ новую пьесу, кто будетъ переписывать роли, кто будетъ помогать режиссеру? Однимъ словомъ, въ театрѣ онъ былъ дома, и всѣ привыкли къ нему, хотя никто не обращалъ вниманія на его безкорыстныя хлопоты.

   Вращаясь больше тридцати лѣтъ около театра, Головнинъ жилъ и его горемъ и его радостями. На его глазахъ распались старинныя труппы съ семейнымъ складомъ и замѣнились сезонными; потомъ прошла, какъ тяжелое похмелье, оперетка, разорившая остававшихся старыхъ антрепренеровъ, и наконецъ явились артистическія сосьетэ, конкуренція гастролирующихъ столичныхъ знаменитостей и т. д. Театру вообще приходится очень тяжело, особенно въ провинціи, начиная съ того, что модные авторы пишутъ пьесы не только для ансамбля Императорской сцены, а просто для какого-нибудь одного артиста. Послѣднія пьесы точно всѣ на заказъ для той или другой знаменитости и притомъ съ одной женской ролью, а мужчинамъ-актерамъ остаются однѣ выходныя реплики.

   Указанныя выше неурядицы въ театральномъ дѣлѣ породили массу побочнаго зла: прежде главныя силы труппы не получали такихъ бѣшеныхъ гонораровъ, какъ нынѣшнія примадонны, но зато не было и такихъ микроскопическихъ окладовъ, какими задавлена сейчасъ театральная мелюзга. Особенно трудно достается женщинѣ, и пока она молода и красива, ей еще со всѣхъ сторонъ грозитъ опасность погибнуть нравственно. Прежде этого не было, потому что антрепренеры держали всѣхъ въ ежовыхъ рукавицахъ. Головнину все чаще и чаще приходилось имѣть дѣло со спеціальными несчастіями хористокъ, статистокъ и вообще женской мелочи. Не проходило сезона, чтобы кто-нибудь не сдѣлалъ попытки покончить съ собой тѣмъ или другимъ образомъ,— «некуда итти», какъ говорила Парасковья Васильевна.

   Кое-какъ уговорилъ Головнинъ свою гостью остаться одну въ его квартирѣ и заперъ ее снаружи на ключъ — иначе она не соглашалась. Самъ онъ побрелъ ночевать къ театральному декоратору. Это было уже часовъ въ десять вечера, и Головнинъ съ трудомъ добрался до своей цѣли. Боже, какъ неистово бушевала снѣжная вьюга и какъ холодно всѣмъ тѣмъ, у кого нѣтъ теплыхъ квартиръ, ни дорогихъ шубъ, ни дровъ. Онъ теперь еще разъ припомнилъ подбитую вѣтромъ шубейку Парасковьи Васильевны, ея красныя отъ холоду маленькія ручки, испуганное и заплаканное личико,— о, онъ доберется до этихъ подлецовъ!..

   Декораторъ обругалъ Головнина полунощникомъ, но не выгналъ. Пусть его ночуетъ, не гнать же живого человѣка на морозъ? Всю ночь провертѣлся старикъ на полу и все думать про свою гостью; опять, поди, убивается сердечная, или, можетъ-быть, спитъ дѣтски-крѣпкимъ сномъ. Только бы утро пришло, а тамъ онъ ужъ знаетъ, что дѣлать. Долго онъ ждалъ этого утра… Но наконецъ мятель утихла, небо сдѣлалось сѣрѣе, и проглянулъ мутный зимній день. Одѣвшись на скорую руку и хлебнувъ гадкаго чая, старикъ побрелъ прямо въ театръ.

   — Я имъ покажу, подлецамъ!— ругался онъ вслухъ дорогой, шагая по снѣжнымъ сугробамъ.— Нѣтъ, скажите, гдѣ совѣсть у людей? Два болвана, по десяти вершковъ росту въ каждомъ, и обижаютъ беззащитнаго ребенка. Прежде этого не было. Да, не было…

   Въ театрѣ шла утренняя репетиція. Актеры бродили по сценѣ въ шубахъ и калошахъ. Отыскавъ режиссера, Семенъ Ѳедорычъ таинственно отвелъ его въ сторону и сообщилъ все по порядку.

   — Охота вамъ такими пустяками безпокоить добрыхъ людей,— ворчалъ режиссеръ.— Мало ли ихъ здѣсь, этихъ дѣвчонокъ… Можетъ-быть она вамъ родственница? Нѣтъ? Извините, мнѣ некогда.

   — Да вѣдь она еще совсѣмъ дѣвочка и совсѣмъ беззащитная?..

   — Послушайте, вѣдь у насъ не богадѣльня и не монастырь…

   Приблизительно то же самое заявилъ и антрепренеръ, хотя и въ болѣе деликатной формѣ.

   — Прежде всего, милый мой, каждая порядочная женщина сумѣетъ себя поставить прилично,— резонировалъ онъ, позѣвывая.— Вы слишкомъ сентиментально смотрите на мою роль, какъ представителя товарищества: мое дѣло чисто-коммерческое и только. Я даже хорошенько и не помню этой Парасковьи Васильевны… Виноватъ, можетъ-быть, она ваша родственница? Нѣтъ?.. Я не помню, право, какая она…

   — Такая маленькая и худенькая, совсѣмъ еще ребенокъ…

   Аптрепренеръ пожалъ только плечами и первый протянулъ руку сентиментальному старику: ему было некогда — репетиція прежде всего.

   Кочетовъ и Миловзоровъ, какъ ни въ чемъ не бывало, пили пиво въ общей мужской уборной, когда вошелъ туда Головнинъ. Когда старикъ увидалъ это благодушіе, у него затряслись губы отъ бѣшенства.

   — Это не честно!.. это подло!..— закричалъ онъ, приступая къ нимъ съ кулаками.— Что вы сдѣлали вчера съ несчастной дѣвочкой?.. Я вамъ въ лицо скажу, что вы оба подлецы…

   Около нихъ сейчасъ же собралась кучка любопытныхъ, ожидавшихъ финала интересной сцены. Первымъ нашелся Миловзоровъ,— онъ любезно подалъ Головнину стулъ и совершенно спокойно проговорилъ:

   — Садитесь, Семенъ Ѳедорычъ… а вотъ и пиво… Позвольте узнать, прежде всего, кто вы такой приходитесь Парасковьѣ Васильевнѣ и что вамъ за дѣло до нея вообще?

   Эти слова заставили кого-то хихикнуть въ толпѣ,— симпатіи были на сторонѣ Миловзорова. Кочетовъ только улыбнулся, не желая отвѣчать сумасшедшему старику.

   — Что же это такое?— бормоталъ Головнинъ, обращаясь уже къ публикѣ.

   Раздавшійся звонокъ режиссера сдѣлалъ уборную пустой, а Головнинъ все стоялъ на своемъ мѣстѣ въ трагической позѣ и только безсильно разводилъ руками.

   Онъ не помнилъ, какъ вышелъ изъ театра и какъ побрелъ машинально домой. Его убивала одна мысль: что онъ скажетъ теперь этой несчастной дѣвочкѣ?… Вѣдь она окончательно погибнетъ, если лишится мѣста въ театрѣ… Это звѣри, а не люди. На мѣсто одной найдется сотня другихъ… Что же дѣлать, и главное, что сказать Парасковьѣ Васильевнѣ?.. Миловзоровъ и Кочетовъ опять сдѣлаютъ ей скандалъ, и ни одна душа не заступится за нее.

   — Нѣтъ, нужно же что-нибудь придумать!— говорилъ Головнинъ вслухъ, останавливаясь у своей калитки.— Такъ нельзя.

   Результатомъ всѣхъ терзаній и мукъ явилась неожиданная мысль, которая блеснула въ головѣ старика, какъ молнія. Какъ это онъ раньше не догадался… Отлично, впередъ! Онъ дрожащими руками отворилъ дверь и увидѣлъ, что Парасковья Васильевна еще спитъ. «Ахъ, ты, хорошая моя дѣточка…» — любовно подумалъ онъ, стараясь ступать на цыпочкахъ. Осторожно затопилъ онъ печь, поставилъ самоваръ и долго ждалъ въ кухнѣ, пока дѣвушка проснется.

   — Ну, что?— спросила она, улыбаясь спросонья.

   — Все устроимъ, голубчикъ…— смущенно отвѣтилъ старикъ.— Всѣ подлецы, и вамъ ничего не остается, какъ только выйти замужъ за меня. Я тогда зарѣжу ножомъ всякаго, кто посмѣетъ пальцемъ коснуться… Отцомъ буду… Теперь всѣ говорятъ прямо: а вамъ-то какое дѣло? Да… А тогда…

   Это было совершенно неожиданно, но потомъ Парасковья Васильевна вспомнила, что теперь можетъ носить двойную фамилію Марова-Головнина — и согласилась.

   Черезъ недѣлю состоялась свадьба. Головнинъ думалъ не о радостяхъ любви, а о томъ, какъ онъ будетъ отцомъ своей жены; это была съ его стороны послѣдняя жертва на алтарь дорогого искусства.

  

   1890.