Bibra > Произведения > Все > Неразвязанный грех

Неразвязанный грех

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

OCR Бычков М. Н.

  

НЕРАЗВЯЗАННЫЙ ГРѢХЪ.
Разсказъ.

  

I.

   Матушка Антонида Ивановна убиралась въ своей кухнѣ, приготовляя постный обѣдъ. Русская печь уже дотапливалась, и надо было все поставить во-время. Положимъ, что въ посту горячая ѣда не велика — грибная похлебка да просяная каша, и все тутъ. Но сегодня у матушки все какъ-то валилось изъ рукъ, и она только вздыхала, поглядывая на дверь въ сосѣднюю комнату, гдѣ все было тихо, какъ въ могилѣ. Именно эта зловѣщая тишина больше всего и угнетала матушку; потомъ она но разсѣянности разбила старый горшокъ, служившій года три,— тоже примѣта нехорошая. Одѣта была матушка очень просто, чуть не по-деревенски, и казалась старше своихъ тридцати лѣтъ. Миловидное лицо подернуто было преждевременной усталостью, а въ темныхъ глазахъ точно застыла своя домашняя забота.

   — Господи, что будетъ съ Гришей?— съ ужасомъ думала матушка, чувствуя, какъ у нея захватываетъ дыханье.

   Въ ея головѣ эта мысль стучала безустанно, какъ маятникъ. Давно ли мальчикъ былъ такой здоровенькій, крѣпенькій и веселый, а теперь страшно и подумать… Онъ уже не могъ подниматься съ постельки и какъ-то безсильно перекатывалъ свою голову на подушкѣ, точно она ему мѣшала. Да, все случилось такъ быстро, и случилось именно то, чего матушка какъ-то не боялась. Она получила образованіе въ женскомъ епархіальномъ училищѣ, потомъ служила нѣсколько лѣтъ сельской учительницей и кое-что понимала по части гигіены, особенно относительно заразныхъ эпидемическихъ болѣзней. Она вѣчно боялась за мужа, которому по обязанности священника приходилось давать послѣднее напутствіе самымъ труднымъ больнымъ, а чаще всего дѣтямъ, которыя умирали десятками отъ скарлатины и дифтерита. Вѣдь онъ могъ занести ужасную заразу въ собственный домъ каждую минуту, и трудно было предупредить это несчастіе, несмотря ни на какую дезинфекцію, которую, къ тому же, не было просто времени выполнять но всѣмъ правиламъ и требованіямъ науки. Надъ маленькимъ Гришей вѣчно висѣлъ страшный призракъ заразы, но до трехъ лѣтъ онъ уцѣлѣлъ и только на четвертомъ схватилъ жестокую диссентерію {Кровавый поносъ.}. Это было ужасно, и матушка сразу какъ-то потерялась.

   — Ничего, ничего, Богъ не безъ милости,— успокаивалъ ее мужъ, о. Алексѣй, еше молодой священникъ, бѣлокурый, немного сутулый и съ подслѣповатыми глазами.— Да, надо терпѣть.

   — Да, хорошо говорить: терпѣть… Да вѣдь у насъ Гриша-то одинъ, какъ перстъ. У кого много дѣтей, такъ и терпѣть есть отъ чего…

   — Ну, это ты ужъ напрасно, Антонида…

   Матушка плакала и продолжала жаловаться. Ужъ лучше было оставаться учительницей, когда о. Алексѣй служилъ земскимъ учителемъ. Конечно, жалованье было маленькое, зато не таскали по заразамъ день и ночь. Вѣдь это легко только говорить про легкое поповское житье, а заставить бы самихъ такъ-то пожить. Вотъ дьяконамъ, тѣмъ, дѣйствительно, легко живется. Но въ ихъ селѣ Боровскомъ, потерявшемся въ зеленомъ просторѣ сѣвернаго Урала, приходъ былъ небольшой, и дьякона не полагалось. Весь причтъ состоялъ изъ о. Алексѣя да стараго дьячка Ильи Павлыча, промышлявшаго рыбной ловлей и охотой, какъ и другіе крестьяне. Мѣсто было глухое, земля холодная, «неродимая», какъ говорили крестьяне, и даже хлѣбопашествомъ по лѣснымъ росчистямъ занимались мало, а промышляли лѣсомъ, охотой, гнали смолу, жгли уголья и т. д. Приходъ распался на маленькіе лѣсные починки, двора въ два-три, народъ былъ бѣдный, и не разъ случалось, что за требу о. Алексѣй получалъ двѣ-три головки луку.

   Впрочемъ, о. Алексѣй никогда не жаловался на свою судьбу, а съ убѣжденіемъ говорилъ:

   — Кому-нибудь надо же послужить и въ Боровскомъ. Не всѣмъ по богатымъ приходамъ служить…

   Такъ время и тянулось, день за днемъ, недѣля за недѣлей. Когда проходилъ годъ, матушка считала своимъ долгомъ удивиться: и какъ это время быстро идетъ,— цѣлаго года точно и не бывало. Такъ же удивлялись и прихожане о. Алексѣя: сидятъ въ лѣсу, а время вотъ какъ идетъ, точно у богачей.

   Незамѣтно и потихоньку такимъ образомъ прошло цѣлыхъ шесть лѣтъ, и матушка постепенно привыкла къ своему медвѣжьему углу. За все время ничего особеннаго не случилось, и въ теченіе года самымъ выдающимся событіемъ было путешествіе о. Алексѣя въ духовную консисторію съ отчетами по церкви, Городъ былъ далеко, и онъ возвращался только черезъ двѣ недѣли съ небольшими покупками на цѣлый годъ. Болѣзнь Гриши сразу перевернула всю эту скромную трудовую жизнь. О докторѣ нечего было и думать,— до ближайшей земской больницы считали около ста верстъ. Оставался земскій фельдшеръ, объѣзжавшій громадный участокъ періодически, но сейчасъ стояла весенняя распутица, и нельзя было добыть даже и фельдшера. Приходилось довольствоваться разными домашними средствами и домашней аптечкой.

   На дворѣ стояла жестокая весенняя распутица, хотя шла всего еще шестая недѣля поста. Правда, что Пасха была поздняя, а весна выдалась ранняя. О. Алексѣй въ первый еще разъ не правилъ службы, потому что жена окончательно выбилась изъ силъ около больного ребенка. Она буквально валилась съ ногъ отъ безсонныхъ ночей. Сейчасъ они дежурили у кровати больного поперемѣнно. Близился кризисъ, и оба трепетали. Было раза два, что о. Алексѣй съ ужасомъ замѣчалъ, какъ Гриша умираетъ. О, онъ отлично зналъ, какъ умираютъ люди… Онъ весь холодѣлъ и чувствовалъ только, какъ самъ тоже умираетъ. Матушкѣ разъ показалось, что ребенокъ умеръ, и съ ней сдѣлался обморокъ. Но онъ, этотъ маленькій человѣкъ, еще боролся со смертью.

   — Боже мой, за что?!— въ отчаяніи повторяла про себя матушка.— Вѣдь живутъ же другія дѣти и какъ живутъ — въ бѣдности, голодныя, въ лохмотьяхъ…

   Всѣ эти мысли и чувства бурлили и кипѣли въ матушкѣ, какъ кипѣла и бурлила вода въ ея котелкахъ, поставленныхъ къ самому огню. Да, бываютъ такіе дни, когда день кажется длиннѣе года, а минуты тянутся, какъ цѣлые дни. Матушка даже не замѣчала прислуживавшей ей дѣвочки-подростка, которая не понимала, зачѣмъ такъ безпокоятся попъ съ попадьей. Мало ли ребятъ мретъ по деревнямъ объ эту пору…

   О. Алексѣй нѣсколько разъ выходилъ въ кухню, и матушка боялась взглянуть ему въ лицо. Они не говорили о больномъ, читая взаимныя мысли по глазамъ.

   — Кажется, онъ немного забылся…— сказалъ въ послѣдній разъ о. Алексѣй шопотомъ:— лежитъ спокойно.

   Матушка заглянула въ пріотворенную дверь и долго прислушивалась къ нервному дыханію больного ребенка. Да, онъ былъ еще живъ…

   О. Алексѣй ушелъ, а черезъ полчаса опять вышелъ, блѣдный, какъ полотно. Все было кончено… У матушки выпалъ изъ рукъ ухватъ, и она смотрѣла на мужа остановившимися глазами. Но потомъ на нее напала рѣшимость отчаянія. Она вошла въ спальню и съ чуткостью птицы прислушалась къ дыханію ребенка. О, онъ еще былъ живъ, а только дыханіе едва было слышно. Мертвенно-блѣдное дѣтское личико съ ввалившимися глазами и запекшимся ртомъ уже казалось мертвымъ. Жизнь едва теплилась… О. Алексѣй стоялъ въ углу комнаты и тихо плакалъ, закрывая лицо платкомъ.

   — Кончился?— прошепталъ онъ, точно боялся разбудить маленькаго покойника.

   — Нѣтъ, еще живъ…— шопотомъ отвѣтила матушка съ какой-то особенной твердостью въ голосѣ.

  

II.

   Когда матушка, вернулась въ кухню, тамъ стояла у двери средняго роста баба въ армякѣ, подвязанномъ мужицкой опояской, и съ закутанной грязной шалью головой. Но особому складу почти мужского лица бабы матушка догадалась, что она изъ Медвѣдевой, самой дальней деревушки Боровскаго прихода.

   — Тебѣ что нужно, милая?— спросила матушка, подозрѣвая, въ чемъ дѣло.

   — А мнѣ бы отца духовнаго повидать…— равнодушно отвѣтила баба грубоватымъ, почти мужскимъ голосомъ.

   — Съ требой?

   — Это самое… Дѣдушка Титъ собрался помирать, ну и послалъ меня. Говоритъ, непремѣнно привези…

   У матушки опустились руки. До Медвѣдевой считали верстъ двадцать, а тутъ еще распутица…

   — Да вѣдь теперь къ вамъ въ Медвѣдеву ни пройти ни проѣхать, милая?

   — А я верхомъ пріѣхала… Мужики-то въ лѣсу, ну, дѣдушка меня и послалъ. Непремѣнно, говоритъ… Я и другую лошадь съ собой привела. Ничего, помаленьку доѣдемъ…

   — Да ты съ ума сошла, милая!.. Еще въ болотѣ гдѣ-нибудь провалитесь.

   — Господь какъ-нибудь пронесетъ,— спокойно отвѣтила баба, переминаясь.— Всего-то черезъ Смородинку перебраться, ежели пуститъ. А дѣдушка больно тоскуетъ… Видно, смертный часъ пришелъ.

   Вспомнивъ про умиравшаго Гришу, матушка заявила съ самымъ рѣшительнымъ видомъ:

   — Отцу Алексѣю нельзя ѣхать… У насъ свой ребенокъ боленъ. Съ часу на часъ ждемъ, что умретъ…

   Медвѣдевская баба смотрѣла на матушку непонимающими глазами.

   — Гриша очень, очень боленъ,— объясняла матушка со слезами въ голосѣ.— О. Алексѣй уѣдетъ, а съ нимъ вдругъ случится кризисъ, т.-е. переломъ болѣзни… Что я одна буду съ нимъ дѣлать?

   Медвѣдевская баба продолжала не понимать.

   — Кризисъ — это когда болѣзнь идетъ на переломъ,— продолжала объяснять матушка.— Понимаешь?

   — Младенчикъ, значитъ?

   — Четвертый годъ всего… Здоровенькій такой росъ, а тутъ вдругъ свернулся…

   — Младенчикъ ежели и помретъ, такъ ангельской душенькой будетъ,— убѣжденно отвѣтила медвѣдевская баба.— Это ужъ извѣстное дѣло… Какіе у младенчика грѣхи? А дѣдушкѣ Титу на девятый десятокъ перевалило… Сколько у него грѣховъ-то накопилось?.. Самъ говоритъ, что есть у него одинъ неразвязанный грѣхъ… Такъ прямо и сказалъ. Очень ужъ онъ тоскуетъ… А у младенчика какіе грѣхи? Прямо ангельская душенька. По веснѣ-то сколько ихъ перемретъ, и не сосчитаешь…

   — Какой перазвязанный грѣхъ?

   — А вотъ такой, который помирать не даетъ… Мается-мается человѣкъ, а помереть не можетъ.

   — Другіе не виноваты, что твой дѣдушка нагрѣшилъ. О. Алексѣй, однимъ словомъ, не поѣдетъ… Понимаешь? И распутица, и свой больной, того гляди, помретъ. Какъ я тутъ одна-то останусь, когда онъ можетъ умереть каждую минуту?.

   Отъ волненія у матушки выступили на лицѣ красныя пятна. Она тяжело дышала и смотрѣла на медвѣдевскую бабу вызывающимъ взглядомъ; а та стояла съ прежнимъ равнодушнымъ лицомъ, перебирая въ умѣ какія-то свои деревенскія бабьи мысли. Именно эта невозмутимость больше всего и раздражала матушку.

   — Ну, чего же ты стоишь?— уже сердито спрашивала ее матушка.— Поѣзжай къ себѣ домой… Удивляюсь, какъ только ты пріѣхала по такой распутицѣ, да еще верхомъ.

   — Вотъ это и есть самое: баба проѣхала, а какъ же отецъ духовный не проѣдетъ? Вѣдь онъ мужчина, отецъ-то духовный… Ему куда способнѣе.

   — Пожалуйста, не разговаривай напрасно… Сказано, что не поѣдетъ. Умереть спокойно не дадутъ…

   Матушка сѣла на деревянную скамейку и заплакала. Медвѣдевская баба долго на нее смотрѣла, а потомъ, тяжело ступая мужицкими сапогами, подошла къ ней, тронула за плечо и участливо проговорила:

   — Перестань, мать… Нашего-то бабьяго горя до смерти не износить. Мы по-деревенски такъ радуемся, когда Господь приберетъ младенчика…

   О. Алексѣй слышалъ изъ своей комнаты этотъ оригинальный разговоръ и не рѣшался выйти. Надо было дать рѣшительный отвѣтъ, и онъ страшно волновался. Онъ хорошо зналъ дѣдушку Тита, не по годамъ крѣпкаго старика, который почти всю жизнь прожилъ безвыѣздно въ своемъ медвѣжьемъ углу. Когда послышались рыданія матушки, о. Алексѣй торопливо вошелъ въ кухню.

   — Это ты, Матрена?— поздоровался онъ съ медвѣдевской бабой.— Ну что, дѣдушка Титъ плохъ?

   — У смерти конецъ…— коротко объяснила Матрена.— Собрался помирать и за тобой послалъ…

   — Да, да… гм… Чѣмъ онъ боленъ?

   — А ничѣмъ… такъ помираетъ…

   На о. Алексѣя напало сомнѣніе, и онъ вопросительно посмотрѣлъ на жену.

   — Да, того…— пробормоталъ онъ, поглаживая бородку.— Случается, что и напрасно пріѣдешь… Денька бы два обождать, Матрена?.. Оно бы того… вообще…

   — Черезъ два-то дня Смородинка не пуститъ… И то едва проѣдемъ сейчасъ. Вся она вспухла, по сырымъ мѣстамъ вешняя вода вотъ какъ пучитъ…

   О. Алексѣй опустилъ глаза и рѣшилъ про себя, что не поѣдетъ. Матушка смотрѣла на него и по выраженію лица угадала его тайную мысль. Ей вдругъ сдѣлалось и совѣстно и страшно, потому что она своими бабьими слезами смутила мужа.

   — Да, я не могу ѣхать,— рѣшительно заявилъ о. Алексѣй.

   На матушку подѣйствовалъ именно этотъ рѣшительный тонъ, и она опять расплакалась… Медвѣдевская баба опять рѣшительно ничего не понимала. Теперь-то попадья о чемъ реветъ, когда попъ самъ не хочетъ ѣхать?

   — Такъ и скажи, что пріѣду, когда дорога установится,— объяснялъ о. Алексѣй, смущенный непонятными слезами жены.— Ничего, старикъ не умретъ.

   Матушка увела о. Алексѣя въ комнату больного и шопотомъ начала уговаривать, чтобы онъ ѣхалъ съ требой. О. Алексѣй даже разсердился немного, потому что мало ли его таскаютъ по деревнямъ совсѣмъ напрасно, а тутъ выжившему изъ ума старику просто показалось, что онъ умираетъ.

   — И все-таки поѣзжай,— настаивала матушка.— Это я тебя смутила своими бабьими слезами… Что ужъ Богъ дастъ, то и будетъ.

   — А какъ же ты тутъ одна? Можетъ все случиться…

   — Не поможешь и ты, если что случится… Старикъ-то ждетъ тебя тамъ, въ Медвѣдевой. Нельзя не ѣхать… Какой-то у него неразвязанный грѣхъ.

   О. Алексѣй помолился, благословилъ сына и вышелъ въ кухню съ походной дарохранительницей на груди.

   — Ну, Матрена, ѣдемъ!— проговорилъ онъ спокойно.— Лошадь у тебя хорошая?

   — Ужъ будь спокоенъ, отецъ духовный… Какъ въ люлькѣ доѣдешь,— не тряхнетъ. Третьева-дни только кована…

   Матушка долго смотрѣла въ окно, какъ о. Алексѣй неумѣло усаживался на лошадь и никакъ не могъ справиться съ расходившимися полами своего подрясника и осенней рясы. Матрена сидѣла въ сѣдлѣ по-мужски и поѣхала впереди. Издали, благодаря своему костюму, о. Алексѣй походилъ тоже на женщину, и матушка невольно улыбнулась: баба бабой сидитъ въ сѣдлѣ, да и ѣздить верхомъ совсѣмъ не умѣетъ.

  

III.

   Село Боровское стояло совсѣмъ въ лѣсу, приткнувшись къ углу узкаго и длиннаго озера. Лѣсъ начинался прямо за послѣдними избами. Дорога къ Медвѣдеву шла все время лѣсомъ и горными еланями {Елань — горный лугъ.}. Сейчасъ нельзя было проѣхать по ней «ни на колесѣ ни на полозѣ», а только верхомъ да и то съ большими неудобствами, благодаря весеннему «черепу», какъ называли здѣсь оставшійся отъ зимней дороги тонкій слой обледянѣвшаго снѣга, который лопался подъ лошадинымъ копытомъ, какъ сухарь. Лошадиный шагъ получался невѣрный, и только старая, опытная лошадь не проваливалась на каждомъ шагу и не рѣзала себѣ ногъ тонкими, какъ стекло, ледяными закрайками.

   При выѣздѣ изъ села о. Алексѣй обернулся въ послѣдній разъ на свое гнѣздо,— можно было еще разъ посмотрѣть новую тесовую крышу и подымавшійся изъ трубы дымокъ. Его сердце сжалось отъ тоски, а въ головѣ мелькнула мысль: а что, если бы вернуться? Но гнѣдая лошадка шагала такъ бодро, поспѣвая за передней, и послѣдніе домики скоро скрылись за поворотомъ. Матрена нѣсколько разъ оглядывалась и говорила:

   — А ты гнѣдка не правь,— онъ лучше самъ пройдетъ, гдѣ способнѣе. Смышлястый конекъ… Вотъ только говорить будто не умѣетъ.

   Въ лѣсу еще лежалъ снѣгъ, а проталинки показались только по лѣснымъ опушкамъ, на еланяхъ и солнечныхъ «угрѣвахъ». Зеленей не было, а только кой-гдѣ выглянули изъ холодной земли желтоватыя анемоны. У березы порозовѣли вѣтви и начали набухать почки, верба кое-гдѣ уже пушилась. О. Алексѣй особенно любилъ именно этотъ переломъ зимы на весну. Что-то было такое трогательное въ этомъ пробужденіи природы, какъ своего рода зеленое воскресеніе. Всюду творилась великая тайна жизни и еще болѣе великая тайна обновленія…

   Ѣхавшая впереди Матрена все оборачивалась и каждый разъ сообщала какую-нибудь деревенскую новость. Кажется, ужъ какія новости могли быть въ Медвѣдевой, гдѣ счетомъ было шестнадцать дворовъ, а между тѣмъ Матрена занимала отца духовнаго этими новостями всю дорогу.

   — Ларивонова-то сноха, значитъ, молодайка, неладно съ мужемъ живетъ… Свекровушка Пелагея грѣхъ на душу беретъ: гдѣ бы сына утихомирить, а она же его натравляетъ на жену. Бабочка-то еще совсѣмъ молоденькая, ну, и бьется, какъ молодая лошадь въ оглобляхъ. Тоже вотъ солдатъ Ефимъ выворотился со службы. Сказываютъ, вино научился пить, пока служилъ… У Парфена, который кривой, восетта {Восетта — недавно.} волки лошадь задрали. Славная такая лошаденка была… Много у насъ нонѣ этихъ самыхъ волковъ по зимѣ было.

   О. Алексѣй съ непривычки къ верховой ѣздѣ чувствовалъ, какъ у него начинаютъ нѣмѣть ноги, и напрасно старался усѣсться въ сѣдлѣ поудобнѣе. Это ничтожное обстоятельство отвлекло его мысли о домѣ и о томъ, что тамъ сейчасъ дѣлается. Потомъ его безпокоила мысль о переправѣ черезъ Смородинку, ничтожную лѣтомъ горную рѣчонку, но опасную во время разлива. Матрена тоже думала о Смородинкѣ и тяжело вздыхала. А вдругъ рѣка не пуститъ? Дѣдушка Титъ вотъ какъ ждетъ…

——

   «Охъ, пуститъ ли попа Смородинка?» — думалъ дѣдушка Титъ, лежа на теплой печкѣ.

   Старикъ приблизительно разсчиталъ все: когда Матрена доѣдетъ до Боровскаго, пока будетъ уговаривать попа, пока попъ будетъ собираться въ дорогу, пока доѣдутъ они до Смородинки и т. д. Не видавши часовъ, дѣдушка Титъ разсчиталъ и размѣрилъ все до ниточки. Въ избѣ онъ лежалъ совершенно одинъ. Двоихъ ребятишекъ Матрена сволокла къ сосѣдямъ, мужики ушли на дровосѣкъ, а дѣдушка Титъ лежалъ на своей печи, какъ дупло столѣтняго дерева.

   — Ахъ, пустила бы только Смородинка…

   Для старика, прожившаго всю жизнь въ лѣсу, все было живое, даже камни, не говоря уже о водѣ, какъ олицетвореніи и символѣ всякой жизни. Вѣдь взять хоть Смородинку, такъ она одна вѣчное живое чудо… О, вода знала, что дѣлаетъ! Дѣдушка Титъ два раза тонулъ вотъ въ этой самой Смородинкѣ, а потомъ… Старикъ въ ужасѣ закрывалъ глаза и чувствовалъ только, какъ у него бѣгутъ мурашки по спинѣ, и точно онъ опять тонетъ, тонетъ уже въ послѣдній разъ.

   — Ахъ, Смородинка, Смородинка…— шепталъ дѣдушка Титъ, въ изнеможеніи закрывая глаза.

   Нѣсколько разъ ему слышался знакомый лошадиный топотъ; онъ приподнимался на локтѣ, прислушивался, и лошадиный топотъ замиралъ. Для него не было сомнѣнія, что это «блазнило», и что какая-то нечистая сила его обманываетъ.

   Дѣдушка Титъ давно уже видѣлъ плохо, а слухъ у него сохраняется. Живой міръ постепенно задергивался передъ его глазами какой-то мутной пеленой. Мелочи и подробности исчезали, а оставалось только крупное, выдающееся и рѣзкое. Часто старику казалось, что онъ слышитъ даже свои собственныя мысли, а потомъ, когда наступала ночная тишина, онъ подолгу прислушивался къ таинственному шуму въ ушахъ. Его больше всего безпокоили удары топора,— кто-то безъ конца рубилъ сырое дерево, какъ рубилъ его дѣдушка Титъ цѣлыхъ шестьдесятъ лѣтъ. Подрубленное дерево валилось съ глухимъ трескомъ, и наступала та роковая тишина, которая окружаетъ покойника. Онъ зналъ, что сейчасъ начнется самое страшное, и его сердце замирало. Да, вотъ первый всплескъ, потомъ нараставшій шумъ близившейся воды… вотъ она шуршитъ въ зеленой травѣ и сосетъ берегъ… А тамъ что-то барахтается въ водѣ, и дѣдушка Титъ слышитъ задыхающійся женскій голосъ, который называетъ его по имени. Старикъ просыпался въ холодномъ поту и долго крестился. О, онъ отлично узнавалъ этотъ женскій голосъ.

   Для дѣдушки Тита сейчасъ не было ни дней ни ночей, а все время проходило въ старческой дремотѣ. Ожидая Матрену, онъ нѣсколько разъ засыпалъ, и когда она пріѣхала — онъ не слыхалъ. Матрена вошла въ избу, и ей показалось, что старикъ уже не дышитъ.

   — Дѣдушка, ты живъ еще?— спросила она вполголоса.

   — Ась?— откликнулся старикъ испуганно.— Это ты, Матрена…

   — Я, я… Вотъ и отца духовнаго тебѣ привезла.

   — Ну, какъ Смородинка-то?

   — А ничего, пропустила… Больно ледъ стало пучить. Ну, да ничего, и въ обратный путь проѣдемъ…

   О. Алексѣй снялъ свою осеннюю рясу и ходилъ по избѣ, разминая затекшія ноги. Изба была старинная, поставленная изъ настоящаго кондоваго лѣса, какъ строились только въ старину. Кругомъ стѣнъ шли лавки, въ переднемъ углу стоялъ столъ, громадная русская печь занимала чуть не половину всей избы. Все было прочно, просто и строго, какъ строго смотрѣлъ изъ передняго угла почернѣвшій отъ времени образъ, къ которому сейчасъ Матрена прикрѣпляла зажженную восковую свѣчу.

   — Ты, отецъ духовный, исповѣдуешь дѣдушку ужъ на печи,— говорила она какимъ-то испуганнымъ голосомъ.— Онъ не слѣзаетъ съ печи всю зиму…

   — Хорошо, хорошо,— соглашался о. Алексѣй, надѣвая епитрахиль.

   Матрена посмотрѣла кругомъ, не нужно ли еще чего-нибудь, и вышла въ сѣни. Тамъ она припала головой къ бревенчатой стѣнкѣ и тихо заплакала. Очень ужъ ей сдѣлалось жаль дѣдушки Тита… Раньше къ мысли о его скорой смерти она относилась почти равнодушно, а теперь ее точно что схватило прямо за сердце.

  

IV.

   О. Алексѣй помолился вслухъ, взялъ горѣвшую у образа свѣчу и отправился на печь. Дѣдушка Титъ едва могъ перекатить голову на подушкѣ, чтобы поздороваться. Въ первую минуту о. Алексѣй даже не узналъ его, такъ старикъ измѣнился за послѣдній годъ. Это былъ настоящій лѣсной богатырь съ могучей грудью и крѣпкимъ складомъ всего тѣла, лежавшаго теперь неподвижно. Покрытое глубокими морщинами лицо точно выцвѣло и помертвѣло. Оставались живыми одни сѣрые глаза, глядѣвшіе теперь какимъ-то просвѣтленнымъ дѣтскимъ взглядомъ.

   — А ты погоди, отецъ духовный…— заговорилъ больной съ трудомъ.— Надо мнѣ сперва поговорить съ тобой просто, а потомъ ужъ исповѣдуй… да!..

   О. Алексѣй сѣлъ у припечка и погасилъ свѣчу.

   — Ну, говори, дѣдушка…

   Старикъ лежалъ нѣсколько времени съ закрытыми глазами, а потомъ спросилъ шопотомъ:

   — Слышишь, отецъ духовный?

   — Нѣтъ, ничего не слышу.

   — А вода шумитъ?

   — Тебѣ это кажется.

   — А ты слушай… это Смородинка играетъ… вотъ какъ играетъ… Ужъ я-то знаю ее…

   — Ты хотѣлъ что-то разсказать, дѣдушка?

   — А сейчасъ… Охъ, какъ вода играетъ!

   — Ну, пусть ее играетъ…

   — И тогда она такъ же играла, отецъ духовный… въ самый разъ такъ же…

   Потомъ старикъ прибавилъ опять шопотомъ:

   — А слышишь, какъ она кричитъ?

   — Кто она?

   — Маремьяна? Вотъ еще крикнула… Это ее рѣка несетъ… захлебывается Маремьяна-то…

   Дѣдушка Титъ отъ напряженія опять впалъ въ полузабытье и только потомъ могъ говорить, когда пришелъ въ себя и немного успокоился.

   — Давно это было, отецъ духовный… да.. Побольше сорока годовъ… пожалуй, и всѣ пятьдесятъ… Значитъ, Матрена-то еще ползуномъ была… такъ, едва около лавки ходила… Ну, значитъ, больно давно, ежели у Матрены сейчасъ свои внучата есть… Полуденку деревню знаешь?

   — Моего прихода… Какъ не знать!

   — Верстовъ съ пять отъ нашей-то Медвѣдевой… Ну, по Смородинкѣ у насъ идутъ росчисти вплоть до полуденскихъ покосовъ, сходятся, значитъ… А моя росчисть совсѣмъ рядомъ сошлась съ гундобинской… значитъ, былъ такой Петръ Гундобинъ да угодилъ въ солдаты, а хозяйствомъ руководствовала его жена Маремьяна, значитъ, солдатка. Ну, бабьимъ дѣломъ ничего, управлялась не хуже другихъ. А я-то молодой былъ, только на четвертый десятокъ перевалило… Мужикъ въ самой порѣ… Бывало, вчужѣ полюбуешься, какъ Маремьяна страдуетъ… Медвѣдица, а не баба… двое ребятъ за ней ходятъ, какъ медвѣжата за медвѣдицей… А у меня жена-то была хворая, работала въ полсилы. Такъ, кое-какъ тянется… Я, случалось, похвалю Маремьяну, а женѣ обнаковенно обидно… А я еще возьму да пожалѣю Маремьяну… «Охъ, молъ, бьется бабочка, а пожалѣть некому». Такъ и скажу… Къ глаза говаривалъ эти самыя слова Маремьянѣ, потому какъ сусѣдскимъ дѣломъ постоянно на глазахъ другъ у дружки… Она забѣгивала къ намъ за огонькомъ…

   Старикъ прерывалъ свой разсказъ длинными паузами, и о. Алексѣй понялъ, что предъ его глазами развертывается тяжелая мужицкая драма.

   — Я-то, значитъ, такъ, по сусѣдству болтаю, а Маремьяну точно ушибло моимъ глупымъ словомъ,— продолжалъ дѣдушка Титъ.— Жалостью своей я ее донялъ больше всего… Какъ-то вышла у насъ встрѣча въ лѣсу, она этакъ отвернулась да какъ зареветъ… Она-то реветъ, а я-то ничего не понимаю… «Что ты, Маремьянушка?» Такъ и сказалъ, а она этакъ глянула на меня да какъ побѣжитъ… Я-то стою дуракомъ въ лѣсу… Потомъ стало такъ, какъ быдто она прячется отъ меня… Тутъ ужъ мнѣ стало обидно, потому какъ никакого худа я бабѣ не сдѣлалъ… вотъ нисколько… Ну, кончилась страда, и всему конецъ. Цѣльную зиму не видались, а только пала мнѣ эта самая Маремьяна на умъ!.. Грѣшно и разсказывать-то… охъ, какъ грѣшно!.. Бывало, гляжу на жену — хилая она такая да хворая, а самъ о Маремьянѣ думаю. Ей-Богу!.. И сталъ я на эту самую Маремьяну даже сердиться, потому какъ тоже понимаю, что не спроста это самое дѣло… И здоровъ я былъ, одинъ на медвѣдя ходилъ, кровь это во мнѣ ходенемъ ходитъ… И Маремьяна тоже здоровая была… Однимъ словомъ, заворожила она меня… Чего о чужой бабѣ думать при родной женѣ? Обидно мнѣ стало за свое-то малодушество… Едва дождался слѣдующей-то страды… Опять, значитъ, вмѣстѣ стали страдовать… Мастерица была Маремьяна пѣсни пѣть… Какъ вечеръ, такъ она присядетъ къ огоньку у своего балагана и затянетъ… тоже, значитъ, скучно одной-то… она поетъ, а у меня злость противъ нея накипаетъ… Тошно мнѣ сдѣлается… Разъ не стерпѣлъ, сказалъ ей, чтобы бросила она это самое баловство… А она глядитъ мнѣ прямо въ глаза и только смѣется… Хотѣлось мнѣ ее тогда поучить, значитъ, побить, съ тѣмъ и шелъ… Мужа нѣтъ, кто же бабу поучитъ? Только ничего не вышло… рука не поднялась. Совсѣмъ я ее возненавидѣлъ… такъ весь и трясусь, какъ услышу ея голосъ… А тутъ получилась въ волости бумага, что Петра Гундобина порѣшили на войнѣ… венгерца онъ ходилъ замирять… Нѣтъ, не венгерца,— венгерца замирялъ другой Петръ, а Петръ Гундобинъ ходилъ подъ турку. Значитъ, Маремьяна полная вдова сдѣлалась… Ну, а я сдѣлался въ томъ родѣ, какъ безъ ума… Значитъ, началъ приставать къ ней съ своимъ звѣрствомъ… А она мнѣ говоритъ: «Не такая, говоритъ, Титъ Софронычъ, я баба, чтобы потерять себя»… А тутъ какъ-то разъ какъ брякнетъ: «Женись, слышь, на мнѣ!» — «Какъ же, говорю, я при живой-то женѣ женюсь на тебѣ?» — «А ежели, говоритъ, она помретъ?» Говоритъ, а сама смѣется, и я тоже смѣюсь: «Раньше смерти никто не помираетъ, а такія-то хилыя да лядащія бабенки, говорю, и насъ съ тобой переживутъ».

   Наступила долгая пауза, пока дѣдушка Титъ отдышался. Отцу Алексѣю не разъ приходилось выслушивать мужицкія драмы, но въ данномъ случаѣ дѣло шло о далекомъ-далекомъ прошломъ, что случилось полвѣка тому назадъ. Дѣйствующія лица этой драмы лежали уже давно въ землѣ, а оставалась живой одна совѣсть.

   — Ну, а дальше что было?— спросилъ о. Алексѣй, вспомнивъ о больномъ сынѣ,— каждая минута была дорога.

   — Дальше-то?— съ трудомъ припоминалъ дѣдушка Титъ.— Охъ, дальше-то и вышелъ этотъ самый неразвязанный грѣхъ… Все это скоро такъ вышло, вотъ какъ рукой махнуть. Охъ, грѣшно и вспоминать… Какъ вышла въ полныя вдовы Маремьяна, стала сама ко мнѣ приставать… Не то, чтобы съ худымъ съ чѣмъ, а такъ, ластится… слова разныя неподобныя разговариваетъ… И такой и сякой, и жить безъ тебя, желаннаго, не могу… разное говорила… А тутъ вдругъ какъ обухомъ меня по головѣ: выхожу замужъ за Семена Конягина. И мужичонка-то нестоящій, такъ, слякоть… «Будетъ, говоритъ, намаялась въ солдаткахъ, а теперь майся еще во вдовахъ»… Меня это окончательно вышибло изъ послѣдняго ума. Я къ ней, а она реветъ… А тутъ и удумала штуку… На свою голову удумала… Охъ, грѣхъ!.. «Вотъ, говоритъ, Титъ, какъ пойдетъ въ горахъ ливень, разыграется Смородинка, я и подманю твою жену переѣхать черезъ рѣку на душегубкѣ и какъ будто невзначай переверну лодку-то… Твоя жена хилая, сейчасъ захлебнется, а я-то выплыву. А еще лучше, ежели ты посидишь на бережку, а когда мы будемъ барахтаться въ водѣ,— меня вытащишь»… Вотъ какія слова придумала, а я, дуракъ, ихъ слушаю. Сказано — сдѣлано… Разыгралась Смородинка послѣ дождя, сомустила Маремьяна жену переѣхать на другую сторону, а я сижу на берегу и смотрю… трясусь весь, сердце захолонуло… Дѣйствительно, Маремьяна вывернула душегубку, и обѣ бабы всплыли… Только смотрю, вода-то сильно разыгралась, не можетъ справиться Маремьяна… кричитъ… Ну, я сейчасъ въ воду… ухватилъ ее за волосы, выволокъ на берегъ… гляжу: не Маремьяну выволокъ, а свою родную жену… А Маремьяна такъ и потонула. Вотъ это и вышелъ мой неразвязанный грѣхъ… Вѣдь я-то никого не топилъ и не каялся въ томъ на духу… Ну, а тутъ и вспомнилъ, какъ пришлось помирать.

  

V.

   О. Алексѣй вернулся домой уже ночью. Свѣтила луна. Какая-то колеблющаяся мгла заполонила и лѣсъ и горы. Матрена ѣхала назади. Она страшно устала и ѣхала по какой-то инерціи. Вѣдь ей еще предстояло возвращаться домой… О. Алексѣй чувствовалъ, что послѣдній запасъ энергіи изсякаетъ. Онъ едва держался на сѣдлѣ. Мысль о возвращеніи домой даже пугала его. Что тамъ дѣлается?..

   Когда усталыя лошади остановились у поповскаго дома, никто не вышелъ навстрѣчу. Пришлось стучаться… Каждый ударъ отдавался въ душѣ о. Алексѣя, какъ біеніе его собственнаго сердца. Наконецъ калитка отворилась, онъ вошелъ въ кухню, въ ту комнату, гдѣ лежалъ больной,— сынъ и жена спали блаженнымъ сномъ. Кризисъ миновалъ.

  

   1900.