Bibra > Произведения > Все > На месте преступления

На месте преступления

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

OCR Бычков М. Н.

  

НА МѢСТѢ ПРЕСТУПЛЕНІЯ.
Очеркъ.

  

I.

   У крыльца какъ-то призывно позванивали дорожные колокольчики. Кажется, все готово? Впрочемъ, это только вопросъ дорожнаго формализма,— мнѣ рѣшительно ничего не было нужно, кромѣ ружья, бурки и дорожнаго мѣшка съ той дорожной провизіей, которая черезъ двѣ станціи никуда не годится, потому что мясо пріобрѣтаетъ какой-то жеванный видъ, яйца скатываются въ лепешку, хлѣбъ обращается въ тѣ крошки, какія, вѣроятно, найдете только въ кошелѣ нищаго. Всѣ это знаютъ, и все-таки какъ-то неудобно уѣзжать изъ дому безъ «подорожниковъ».

   Іюльское утро немного хмурое, но тѣмъ лучше,— можно будетъ проѣхать съ прохладой, какъ говорилъ мой любимый ямщикъ Гагара.

   — Что, Гагара, застанемъ мы Петра Васильича?— спрашиваю я, усаживаясь въ просторный сибирскій тарантасъ.

   — Извѣстно, дома… Куды ему дѣться, Петру Васильичу? Въ самый разъ его застанемъ. Всего шесть часовъ…

   Городъ еще спитъ. Екатеринбургъ въ средѣ провинціальныхъ городовъ въ своемъ родѣ аристократъ и, какъ таковой, просыпается поздно. Отъ центра мы ѣдемъ на окраину, гдѣ залегла въ болотѣ самая грязная улица, которую называютъ Лягушкой. Домикъ Петра Васильича въ концѣ Лягушки, и въ ненастье къ нему не всегда можно проѣхать. Гагара осаживаетъ тройку у крыльца и вопросительно смотритъ на окна во второмъ этажѣ. Домикъ небольшой, на три окна, опалубленъ тесомъ и когда-то былъ выкрашенъ нѣжноголубой краской. Черезъ двѣ минуты распахивается окно во второмъ этажѣ, и показывается начинающая лысѣть голова Петра Васильича.

   — Я за вами, Петръ Васильичъ…

   — Куда?

   — Не знаю. Придумывайте…

   Петръ Васильичъ улыбается сонной улыбкой, зѣваетъ, скребетъ въ затылкѣ и самымъ рѣшительнымъ тономъ объявляетъ:

   — А мнѣ нельзя… Сегодня обѣщалъ заѣхать Огарковъ, потомъ мнѣ; нужно съѣздить на монастырскую заимку, потомъ по одному дѣлу совершаемъ у нотаріуса довѣренность, потомъ…

   — Погода хорошая, Петръ Васильичъ,— прерываю я этотъ перечень неотложныхъ дѣлъ.— Успѣете еще все сдѣлать, а Огаркову заѣдемъ сказать, что васъ не будетъ дома.

   Петръ Васильичъ погружается въ дѣловое раздумье. Это его обычный пріемъ. Я терпѣливо жду.

   — Хорошо бы прокатились по холодку, Петръ Васильичъ…

   — Развѣ въ Ревду проѣхать?

   — Можно и въ Ревду…

   — А оттуда махнемъ въ Верхніе Серги…

   — Можно и въ Серги…

   — А изъ Верхнихъ Сергъ и въ Нижніе Серги. Погостимъ у доктора на солонцѣ, а оттуда проѣдемъ на р. Уфу, въ Арслановку,— такая башкирская деревушка есть, а у меня тамъ дѣло, т.-е. цѣлыхъ два. Сдѣлаемъ кстати развѣдку на золото…

   — Что же, отлично.

   Маршрутъ получается приблизительно на недѣлю. Петра Васильича охватываетъ вдругъ приливъ энергіи, и онъ заявляетъ рѣшительно:

   — Что же я:— у меня и въ Ревдѣ есть дѣло, и въ Серпахъ, и по дорогѣ надо заѣхать на кордонъ, потомъ въ Гробовѣ… Я живой рукой, только чаю напьемся. Вы пили?

   — Да.

   — Ну, ничего. Палка на палку нехорошо, а чай на чай не вредитъ.

   Черезъ минуту я уже сижу въ кабинетѣ Петра Васильича,— онъ же и столовая, и гостиная, и пріемная. Гдѣ-то плачетъ разбуженный не во-время ребенокъ, потомъ слышится изъ сосѣдней комнаты оправдательный шопотъ Петра Васильича, это — маленькая супружеская сценка, послѣ которой Петръ Васильичъ обыкновенно выходитъ съ краснымъ, немного сконфуженнымъ и все-таки улыбающимся лицомъ; потомъ внизу, гдѣ помѣщается кухня, начинается сердитая возня разбуженной раньше времени кухарки,— можно подумать, что тамъ подковываютъ лошадь, или разводятъ пары въ желѣзнодорожномъ паровозѣ, или, въ меньшемъ случаѣ, что кухарка ставитъ самоваръ въ первый разъ въ жизни. Я отъ-нечего-дѣлать, разсматриваю знакомую до мельчайшихъ подробностей обстановку кабинета-гостиной-столовой. Вотъ и диванъ, обитый дешевымъ кретономъ, и неизбѣжный предъ нимъ десертный столъ, и старинные цвѣты на окнахъ, и цѣлый рядъ родственниковъ, пригвожденныхъ надъ диваномъ къ стѣнѣ, и вязаныя салфеточки, и небольшой письменный столъ, одна половина котораго относится къ министерству юстиціи,— тутъ въ ящикахъ всевозможныя «дѣла», а въ другой половинѣ — горный департаментъ: образцы всевозможныхъ рудъ, кварцы, азбестъ, огнеупорныя глины и еще какія-то горныя породы, которыхъ я назвать не умѣю.

   Потомъ все дѣлается какъ-то вдругъ — съ одной стороны появляется кипящій самоваръ, съ другой стороны улыбающійся Петръ Васильичъ. Онъ средняго роста, средней полноты и среднихъ лѣтъ. Добродушное лицо русскаго типа, небольшая черная бородка, темные большіе глаза, мягкій носъ. Зиму и лѣто онъ неизмѣнно носитъ дома шведскую куртку, а въ дорогу надѣваетъ охотничьи сапоги.

   — Вы хорошо сдѣлали, что заѣхали за мной,— повторяетъ Петръ Васильичъ, отхлебывая съ блюдечка горячій кипятокъ.— Я самъ давно собираюсь съѣздить, да все какъ-то некогда. А мы отлично прокатимся…

   Черезъ десять минутъ мы уже въ тарантасѣ. Гагара здоровается съ Петромъ Васильичемъ и улыбается. Развѣ есть другой Петръ Васильичъ? Да такого человѣка и на заказъ не придумать. Тройка приняла разомъ, такъ что замерли поддужные колокольчики,— такъ умѣетъ ѣздить только одинъ Гагара, обладающій настоящимъ ямщичьимъ талантомъ. Тѣ же лошади у другого побѣгутъ совсѣмъ иначе. Петръ Васильичъ испытующе смотритъ на небо и рѣшаетъ, что погода будетъ крѣпкая.

   — Какъ разъ успѣемъ съѣздить,— думаетъ онъ вслухъ.

   У Петра Васильича своя собственная метеорологія, и онъ рѣдко ошибается. Я ему вѣрю и Гагара тоже. «Ужъ Петръ Васильичъ знаетъ, ужъ онъ не ошибется»… Намъ хочется вѣрить, что будетъ хорошая погода, и въ этомъ весь секретъ.

   Мы выѣзжаемъ за городъ, на знаменитый Сибирскій трактъ. Послѣднимъ впечатлѣніемъ города остаются острогъ (по-мѣстному — замокъ) и городское кладбище. Я люблю такіе выѣзды изъ города, точно оставляешь за собой что-то такое тяжелое, давящее и неотвязное, какъ кошмаръ. Исторія еще преслѣдуетъ въ формѣ пыльной ленты трактовой дороги. Это — то роковое тире, которое ведетъ къ поясненію отрицательныхъ сторонъ коренной Расеи. Господи, сколько вотъ по этой via dolorosa «прослѣдовало» грѣшныхъ расейскихъ «душъ»! Кого-кого тутъ ни было, за какія преступленія ни ссылались… Что онѣ думали, чувствовали и переживали, «слѣдуя» вотъ по этому Сибирскому тракту? Вѣдь получаются сотни тысячъ дантовскихъ тѣней, и, какъ подобаетъ тѣнямъ, не оставившихъ даже малѣйшаго слѣда на пути своего скорбнаго слѣдованія. Въ сущности, весь этотъ Сибирскій трактъ какъ всякій русскій трактъ,— въ сторонѣ чахлый лѣсокъ, мочежинки, болотины, подъемы, спуски и закругленія, изрѣдка рѣчонка и только для иллюстраціи низкія лѣсистыя горки. Ничего внушительнаго, импонирующаго, наводящаго на размышленіе… А вѣдь такой трактъ — это цѣлая народная и историческая трагедія. Впрочемъ, я говорю заднимъ числомъ,— сейчасъ расейскіе лишніе люди, жертвы темперамента и всяческія отрицательныя величины «слѣдуютъ» уже по Уральской желѣзной дорогѣ.

   Колокольчики наговариваютъ какую-то безконечную чепуху, тарантасъ мягко покачиваетъ, по сторонамъ дороги мелькаютъ все знакомыя картины: направо блеститъ громадный прудъ, потомъ будетъ кордонъ, за кордономъ налѣво маленькая лѣсная дорожка — по-уральски «повертка», по которой каждую весну приходится ѣздить на тягу, дальше «Хрустальная гора» и т. д. Все знакомыя, родныя мѣста, и каждый кустикъ кажется роднымъ, и точно онъ понимаетъ ваше дорожное настроеніе.

   Для меня лично нѣтъ ничего лучше, какъ такія маленькія путешествія. Дорогой такъ хорошо думается, потомъ является такая здоровая, спеціально дорожная усталость, а сколько новыхъ впечатлѣній и дорожныхъ неожиданностей. Главное, вы всякую минуту можете измѣнить свой маршрутъ, свернуть куда-нибудь въ сторону, просто остановиться гдѣ-нибудь у красивой горной рѣчки. Это не то, что ѣхать по желѣзной дорогѣ или на пароходѣ. Вообще, хорошо чувствовать себя самимъ собой, свою полную независимость и хоть на время освободиться отъ того злого духа, который давитъ и терзаетъ каждаго городского человѣка.

   — Мы ужо остановимся въ Васильевкѣ у Ермолая Евгеныча,— думаетъ вслухъ Петръ Васильичъ.— Вы его знаете?

   — Да, немножко… Съ вами же вмѣстѣ какъ-то останавливались.

   — Вотъ, вотъ. Отличный мужикъ… да. Только…

   Петръ Васильичъ встряхиваетъ головой и послѣ длинной паузы прибавляетъ:

   — Мудреный онъ какой-то… Вы обратили вниманіе?

   — Нѣтъ… Кажется, ничего особеннаго. А что?

   — Да такъ… вообще… Видите ли, Васильевка когда-то была громаднымъ трактовымъ селомъ,— сплошь постоялые дворы, народъ жилъ богато, ну, а какъ трактъ отошелъ, Васильевка и захудала. Жаль со стороны смотрѣть, какъ все запустѣло и на глазахъ рушится. Кто только могъ, всѣ разбрелись по другимъ мѣстамъ. Одинъ Ермолай Евгенычъ изъ богатыхъ мужиковъ остался да еще строится. Хоть бы дѣти были, а то такъ, зря все… Серьезный мужикъ, аккуратный,— ему бы въ городѣ надо жить, а онъ сидитъ въ своей Васильевкѣ, кекъ пень.

  

II.

   Въ Васильевку мы пріѣхали только вечеромъ, потому что по дорогѣ дѣлали нѣсколько остановокъ совершенно случайнаго характера. У Петра Васильича являлись все новыя и новыя дѣла. Въ одномъ мѣстѣ онъ долго разспрашивалъ лѣсного сторожа о какомъ-то Маленькомъ логѣ, гдѣ, по его расчету, должны были находиться неисчерпаемыя залежи хромистаго желѣзняка; въ другомъ онъ разыскивалъ «знаки» никкелевой руды, потомъ осматривалъ торфяное болото, забралъ изъ какой-то рѣчонки песку, чтобы сдѣлать уже дома пробу на золото,— однимъ словомъ, на каждомъ шагу было самое неотложное дѣло.

   — Понимаете, вѣдь кругомъ несмѣтныя богатства лежатъ,— увѣрялъ меня Петръ Васильичъ совершенно серьезно.— И никто не хочетъ ихъ брать… Вѣдь самое вѣрное дѣло, и никто не хочетъ пальцемъ шевельнуть.

   — А вы нынче чѣмъ занимаетесь, Петръ Васильичъ?

   — Я-то?

   Добродушное лицо Петра Васильича просіяло. Онъ досталъ изъ бокового кармана толстый бумажникъ, набитый какими-то бумагами и перевязанный розовой ленточкой, аппетитно хлопнулъ по немъ рукой, точно бумажникъ былъ набитъ сторублевыми ассигнаціями, и торжествующе заявилъ:

   — Вотъ тутъ все готово… да… Остается только подождать, когда казенная пермская палата выдастъ копію… Всего двѣ недѣли подождать осталось!..

   Я зналъ Петра Васильича около пятнадцати лѣтъ, и эти роковыя двѣ недѣли ожиданія никакъ не могли кончиться. Мнѣ сдѣлаюсь даже какъ-то больно за него,— онъ такъ по-дѣтски вѣрилъ въ свои двѣ недѣли, и у меня даже не хватило духу спросить его, чего онъ ждетъ и на что надѣется. Нужно сказать, что Петръ Васильичъ былъ самымъ типичнымъ уральскимъ человѣкомъ, который жилъ въ мірѣ несбыточныхъ иллюзій и радужныхъ мечтаній. Ему всюду грезились скрытыя сокровища, добыть которыя вѣчно мѣшали роковыя «двѣ недѣли». Онъ такъ и жилъ завтрашнимъ милліонеромъ, относясь довольно снисходительно къ сегодняшнему бѣдному дню. Конечно, вѣдь все это было пока (нѣтъ денегъ, нужно платить по векселю и т. д.), только подождать всего двѣ недѣли… Въ этомъ заключался секретъ вѣчно-хорошаго настроенія. Въ головѣ Петра Васильича, какъ въ ульѣ, роились тысячи всевозможныхъ плановъ, расчетовъ, соображеній, комбинацій и вообще самыхъ счастливыхъ мыслей. Безчисленныя неудачи нимало не охлаждали счастливаго настроенія, потому что вѣдь двѣ недѣли все-таки оставались.

   Васильевка, громадное трактовое село, разлеглась по теченію болотистой безыменной рѣчонки, точно ее прижала къ болоту стоявшая но другую сторону отлогая лѣсистая гора. Улица была одна и тянулась, какъ во всѣхъ трактовыхъ селахъ, на нѣсколько верстъ. Когда-то крѣпкая стройка постоялыхъ дворовъ сейчасъ представляла самую печальную картину. Часть избъ стояла съ заколоченными окнами, а другая быстро разрушалась,— избы косились набокъ, крыши дырявѣли, ворота переставали затворяться, трубы обваливались,— однимъ словомъ, полная картина быстраго разрушенія. Духъ жизни отлетѣлъ, и ничего не оставалось, какъ только разрушаться. По Сибирскому тракту теперь много такихъ селъ, умирающихъ заживо. Что же подѣлаешь, когда зарѣзала проклятая чугунка. И смерть шла тихая, какъ умираетъ вытащенная изъ воды рыба.

   Пріятнымъ исключеніемъ являлся только домъ Ермолая Евгеныча, рѣзко выдѣлявшійся своей зеленой желѣзной крышей среди окружавшихъ его почернѣвшихъ и разваливавшихся избъ. Издали весело желтѣли новыя деревянныя стѣны, точно весь домъ только-что вынутъ былъ изъ печи, какъ праздничный коровай. Когда нашъ тарантасъ подъѣхалъ къ новымъ воротамъ, въ окно выглянула мужская голова. Это былъ самъ хозяинъ. Мнѣ показалось, что онъ посмотрѣлъ на насъ какъ-то непривѣтливо и подозрительно, пока не узналъ Петра Васильича.

   — Да это ты, Петръ Васильичъ?— удивился онъ.

   — Раньше Петромъ Васильичемъ называли. А мы къ тебѣ ночевать пріѣхали…

   — Милости просимъ…

   Снаружи двухъэтажная деревянная изба была обшита тесомъ, а ставни расписаны по-деревенски яркими цвѣтами. Въ нижнемъ этажѣ помѣщалась мелочная лавочка, сейчасъ запертая снаружи висячимъ замкомъ.

   — Что это онъ, никакъ порѣшилъ всю торговлю?— подивился Петръ Васильичъ, вылѣзая изъ тарантаса.

   Намъ пришлось порядочно подождать, прежде чѣмъ гдѣ-то въ глубинѣ двора послышалось шлепанье босыхъ ногъ, потомъ загремѣлъ желѣзный запоръ, и наконецъ растворились тяжелыя ворота. Дворъ былъ по-раскольничьи крытъ наглухо, и наша почтовая тройка нѣкоторое время колебалась войти въ нихъ, несмотря на отчаянныя понуканья ямщика. Отворялъ ворота самъ Ермолай Евгенычъ, по-лѣтнему одѣтый въ одну кумачную рубашку и полосатыя штанишки изъ тика. Этотъ ребячій костюмъ совсѣмъ не соотвѣтствовалъ окладистой русой бородкѣ и общему виду настоящаго взрослаго мужчины.

   — Вотъ это называется дворъ!— восхищался Петръ Васильичъ, останавливаясь у крылечка.— Тутъ хоть кадрель танцуй…

   Дворъ, дѣйствительно, былъ замѣчательный. Онъ съ четырехъ сторонъ былъ обнесенъ сплошной деревянной стѣной хозяйственныхъ пристроекъ, точно крѣпость. Полъ, тоже былъ деревянный, изъ толстыхъ половыхъ досокъ. Чистота вездѣ поразительная, какъ въ комнатѣ, такъ что мнѣ сдѣлалось даже немножко совѣстно, что мы поставили среди этой хозяйственной чистоты свой запыленный тарантасъ. Уютное, раскрашенное синей и красной краской крылечко вело въ холодныя сѣни, раздѣлявшія переднюю и заднюю избу. Съ нижнихъ ступенекъ крылечка начиналась домашней работы дорожка, по которой мы и прошли въ заднюю избу, служившую для парадныхъ пріемовъ и обставленную съ этой цѣлью по-городски. Были тутъ и кисейныя занавѣски на окнахъ, и вѣнская мебель, и диванъ, обитый трипомъ цвѣта бордо, и нѣсколько олеографій на стѣнахъ. Однимъ словомъ, все, какъ слѣдуетъ быть въ богатомъ домѣ у богатаго мужика.

   — А гдѣ хозяйка?— спрашивалъ Петръ Васильичъ, по пути заглядывая въ переднюю хозяйскую избу.

   Ермолай Евгенычъ отвѣтилъ не вдругъ:

   — Нѣту ея…

   — Въ городъ уѣхала?

   Отвѣта не послѣдовало. Мнѣ показалось, что Ермолай Евгенычъ не разслышалъ вопроса.

   — И лавка заперта…— не унимался Петръ Васильичъ.

   — И лавка…— какъ эхо повторилъ Ермолай Евгенычъ и потомъ прибавилъ, махнувъ рукой:— Ну ее, лавку. Порѣшилъ я все дѣло…

   Ермолай Евгенычъ представлялъ собой типичный экземпляръ разбогатѣвшаго мужика, осуществившаго идеалъ своей жизни. На каждой мелочи въ обстановкѣ дома лежала печать сытаго довольства. Васильевскіе мужики считали Ермолая Евгеныча идеаломъ благополучія и завидовали ему съ какимъ-то ожесточеніемъ.

   — Что ему, Ермолаю-то Евгенычу, не житье, а масленица… Все у него есть. Хоть бы часъ такъ-то пожить…

   Дальше завистники прибавляли, что Ермолай Евгенычъ нажилъ свои деньги нечисто. Раньше такой же былъ мужикъ, какъ и всѣ. Въ обозѣ ходилъ не одинъ годъ, а потомъ попалъ въ городъ Пермь, въ кучера къ какому-то купцу. Оттуда и жену городскую вывезъ. Однимъ словомъ, нечисто дѣло кругомъ.

   — Почему же нечисто?— спрашивалъ я.— О всякомъ богатомъ человѣкѣ можно такъ сказать…

   Объяснить никто и ничего не могъ, и Ермолай Евгенычъ оставался въ подозрѣніи. Я придавалъ этимъ наговорамъ спеціально-уральское значеніе: на Уралѣ слишкомъ часто наживались и наживаются состоянія темными путями, и поэтому вполнѣ естественно критическое отношеніе ко всякому быстрому богатству, какъ и въ данномъ случаѣ. Впрочемъ, про Ермолая Евгеныча нельзя было сказать послѣдняго: онъ проявилъ свою состоятельность исподволь, въ теченіе цѣлыхъ десяти лѣтъ. Сначала явилась передняя изба съ лавочкой внизу, а потомъ уже остальное. Выходило такъ, что средства давала торговля, хотя это и было сомнительно, принимая во вниманіе безповоротное захуданіе Васильевки. И деревенскимъ кулакомъ Ермолай Евгенычъ тоже не былъ, и на самыя отчаянныя просьбы денегъ, на какихъ угодно условіяхъ, не сдавался.

   Мы сдѣлались невольными свидѣтелями одной изъ такихъ сценъ, когда пили чай въ передней избѣ. Какъ мнѣ казалось, хозяинъ все къ чему-то прислушивался и нѣсколько разъ съ тревогой поглядывалъ въ окно.

   — Эй, Евгенычъ!— послышался за окномъ хриплый голосъ.

   Евгенычъ только тряхнулъ волосами,, но не откликнулся.

   — Евгенычъ, одолжи двоегривенный…

   Кто-то полѣзъ къ окну, и показалась взлохмаченная голова.

   — Евгенычъ, одолжи…

   — Вотъ я тебѣ одолжу!— закричалъ Евгенычъ.— Куда лѣзешь-то?

   Голова скрылась, а потомъ послышалась отборная ругань.

   — Чай пьешь… а?.. Погоди, самъ будешь давать двугривенный-то, да только я не возьму. Нѣтъ, братъ, шалишь… Не надо… Да… Погоди, братъ, за собакой палка не пропадаетъ…

   Блѣдный отъ волненія, Евгенычъ выскочилъ на улицу, и завязалась молчаливая борьба. Скоро ругатель очутился на землѣ, а Евгенычъ сидѣлъ на немъ верхомъ и билъ, куда попало.

   — Нѣтъ… погоди…— хрипѣлъ ругатель.— Нѣтъ, ты скажи, куды свою городскую жену Марью Степановну дѣлъ… Не любишь, а?.. Къ сродственникамъ ушла… а?.. Погоди, голубчикъ, и на тебя управа найдется…

   Евгенычъ выпустилъ свою жертву и вернулся такимъ несчастнымъ, точно не онъ билъ, а его били. На немъ, какъ говорится, лица не было. Мы поскорѣе кончили чай и ушли въ заднюю половину, гдѣ намъ уже были приготовлены на полу постели.

  

III.

   По нашему маршруту мы должны были только переночевать въ Васильевкѣ, но рано утромъ, когда мы еще спали, пришелъ какой-то таинственный мужикъ съ таинственнымъ узелкомъ и терпѣливо дождался на завалинкѣ нашего пробужденія. Петръ Васильичъ вскочилъ горошкомъ, когда Евгенычъ пришелъ насъ будить.

   — Какой мужикъ? гдѣ?

   — А нашъ Васильевскій… По прозванію Сумерки.

   — А, Сумерки?!— обрадовался Петръ Васильичъ: — отлично… Мнѣ его тоже нужно видѣть непремѣнно.

   Удивительно мѣтко умѣетъ русскій человѣкъ давать прозвища. Когда я взглянулъ на таинственнаго мужика, то убѣдился въ этомъ еще разъ. Дѣйствительно, сумерки, и больше ничего. Небольшой, сутулый, съ кривыми ногами, съ какимъ-то сморщеннымъ прежде времени лицомъ, какъ печеное яблоко, и съ тревожно моргавшими узенькими карими глазками,— однимъ словомъ, сумерки. Въ немъ было что-то сонное, усталое, точно онъ всю жизнь не могъ проснуться.

   — Такъ, самый бросовый мужичонка,— коротко объяснилъ Евгенычъ, выглядывая въ окошко.— Только и дѣла, что шляется но лѣсу. Охота Петру Васильичу со всякимъ мусоромъ разговоры разговаривать…

   А Петръ Васильичъ такъ и вцѣпился въ таинственнаго мужика. Въ избу Евгенычъ его не пустилъ, и пришлось устроиться на крылечкѣ. Сумерки, осторожно оглядѣвшись, развернулъ свой узелокъ и постепенно предъявилъ пытливому взору Петра Васильича цѣлую коллекцію разныхъ горныхъ породъ. Конечно, все это были неопровержимыя доказательства скрытыхъ въ Васильевскихъ нѣдрахъ сокровищъ. Главное мѣсто принадлежало, конечно, ржавымъ кварцамъ съ «знаками на золото», что было понятно только посвященнымъ. Сумерки равнодушно моргалъ, пока Петръ Васильичъ на тысячу ладовъ разсматривалъ каждый камень, взвѣшивалъ на рукѣ, а нѣкоторые камни даже обнюхивалъ и пробовалъ на языкъ. Мы съ Евгенычемъ присутствовали въ качествѣ благородныхъ свидѣтелей. Мнѣ казалось, что на Петра Васильича дѣйствовалъ больше всего равнодушно-таинственный видъ Сумерекъ.

   — Надо будетъ съѣздить…— думалъ вслухъ Петръ Васильичъ, еще разъ взвѣшивая самые интересные камни на рукѣ.— Да… Посмотримъ на мѣстѣ. Вообще, интересно… Ты помнишь мѣста-то, Сумерки?

   — Мѣста-то? А какъ не помнить,— не чужими руками добывалъ знаки…

   Къ числу особенностей Сумерекъ принадлежало то, что онъ, прежде чѣмъ отвѣтить, повторялъ каждый вопросъ, какъ дѣлаютъ маленькія дѣти, точно у него въ головѣ были устроены какіе-то невидимые заборы, черезъ которые съ большимъ трудомъ перелѣзала каждая мысль. Получались опять сумерки, когда человѣкъ, прежде чѣмъ сдѣлать шагъ, ощупаетъ дорогу палкой.

   — Все это пустое,— рѣшилъ Евгенычъ, когда изслѣдованіе камней было закончено.— Ничего не будетъ…

   Петръ Васильичъ посмотрѣлъ на него съ сожалѣніемъ и не удостоилъ отвѣтомъ. Очевидно, Евгенычъ не имѣлъ никакого понятія о томъ, какъ люди богатѣютъ. Какъ, напримѣръ, разбогатѣли Ивановы, Щепкины, Мосягины? Очень просто — вотъ такъ же пришелъ мужичокъ съ мѣшкомъ, показалъ знаки, а они по этимъ знакамъ сдѣлали заявки. Даже до смѣшного просто.

   Это была роковая встрѣча. Петръ Васильичъ началъ пропадать съ ранняго утра, несмотря на испортившуюся противъ ожиданія погоду. Я тоже принималъ участіе на первыхъ экскурсіяхъ и замѣтилъ только одно, что даже предполагаемыя сокровища забираются въ ужасныя трущобы, куда можно было съ величайшимъ трудомъ пробраться только пѣшкомъ. Мы безъ конца бродили по какимъ-то болотамъ, безпросвѣтнымъ ельникамъ и вообще невозможнымъ мѣстамъ, повидимому, даже существовавшимъ только съ затаенной цѣлью затруднять доступъ къ скрытымъ сокровищамъ, какъ это разсказывается въ дѣтскихъ волшебныхъ сказкахъ. Когда, въ довершеніе картины, началось жестокое ненастье, я окончательно изнемогъ и подъ какимъ-то вымышленнымъ предлогомъ остался дома.

   — Ради Бога, подождите меня всего одинъ денекъ,— умолялъ меня Петръ Васильичъ съ такимъ видомъ, точно со всѣхъ сторонъ свѣта устремились въ Васильевку его злѣйшіе конкуренты, которые вотъ-вотъ похитятъ сокровище.— Ради Бога…

   — Экъ его ущемило,— удивлялся Евгенычъ.— Вотъ такъ Сумерки. Кругомъ окружилъ Петра Васильича… Какое у насъ золото,— оно все ушло по ту сторону Урала. Сумерки все навралъ…

   Петръ Васильичъ возвращался со своихъ поисковъ до того измученный, что не могъ даже говорить, а только отмахивался рукой. Отоспавшись и захвативъ хлѣба, онъ опять исчезалъ.

   Я прожилъ такимъ образомъ у Евгеныча цѣлыхъ два дня. Ненастье продолжалось, и все равно дальнѣйшее путешествіе не представляло особенной заманчивости. Потомъ меня все больше и больше интересовалъ Евгенычъ, крторому рѣшительно нечего было дѣлать и который ухитрялся суетиться съ утра до ночи. Онъ поднимался чуть свѣтъ и бѣгалъ по всему дому съ метелкой. Чистота была возведена въ настоящій культъ. Хозяйствомъ въ собственномъ смыслѣ завѣдывала какая-то глухая старуха, а остальное, что выходило изъ предѣловъ кухни, Евгенычъ исполнялъ самъ. Онъ водворялъ вездѣ чистоту съ какимъ-то непонятнымъ ожесточеніемъ, точно отъ этого зависѣло по меньшей мѣрѣ спасеніе его души.

   По вечерамъ мы пили вмѣстѣ чай въ передней избѣ, и каждый разъ это скромное времяпрепровожденіе нарушалось появленіемъ ругателя. Повторялась съ нѣкоторыми варіаціями одна и та же сцена, причемъ ругатель, видимо, разсчитывалъ на присутствіе посторонняго человѣка, чтобы посрамить Евгеныча возможно чувствительнѣе. Евгенычъ отмалчивался и только блѣднѣлъ отъ внутренняго бѣшенства. Разъ онъ не выдержалъ и заговорилъ самъ:

   — Изволите слышать, какъ золотитъ меня прощалыга? И все жену приплетаетъ…

   — Мало ли что можетъ наболтать пьяный человѣкъ.

   — Нѣтъ-съ, онъ знаетъ, какъ меня донять. Да… То-есть въ самую середину человѣкъ бьетъ. Что же, развѣ я отпираюсь: Марья Степановна вотъ ужъ двѣ недѣли, какъ пропала безъ вѣсти. Точно въ воду канула. При чемъ же, напримѣрно, тутъ я? У васъ бы жена ушла, у другого, у третьяго,— кто будетъ виноватъ? Мало ли что бываетъ…

   Мнѣ было неловко выслушивать эти оправданія, и я старался перевести разговоръ на другую тему, но Евгенычъ разошелся и продолжалъ въ томъ же тонѣ:

   — Вѣдь онъ (Евгенычъ показалъ головой на окно) отлично знаетъ, какая-такая была эта самая Марья Степановна. И все село отлично знаетъ… Сказать пряменько: отчаянно пила-съ, запоемъ пила. Я-то вотъ капли въ ротъ не биралъ отродясь, а она, значитъ, и пила за всѣхъ. Съ пьяныхъ-то глазъ, можетъ, что и сдѣлала надъ собой…

   — Это ужъ болѣзнь, Ермолай Евгенычъ…

   — Я и самъ такъ думаю. Не иначе, что напущено было на нее, значитъ, отъ зависти добрые люди испортили. Вѣдь сперва-то мы жили вотъ какъ хорошо и согласно, какъ два голубя. Все это обзаводили, строились, ну, кто-нибудь и позавидовалъ. Лѣтъ съ десять какъ это началось съ Марьей Степановной. Присядетъ вотъ такъ къ окошечку, подопрется рукой и сидитъ. Спросишь это ее въ другой разъ, что она сидитъ: «Скучно мнѣ, Ермолай Евгенычъ»… Скучно да скучно — только всѣхъ и разговоровъ. Сперва я такъ полагалъ, что у насъ дѣтокъ нѣтъ, ну, бабьимъ дѣломъ и взгрустнется. Я ужъ потомъ-то вижу, что дѣло совсѣмъ неладно. О чемъ ей было скучать-то? Слава Богу, кажется, все есть, только живи и радуйся, а она свое толмитъ: скучно. Потомъ начала Марья Степановна попивать, конечно, потихоньку отъ меня. Добудетъ церковнаго краснаго вина да потихоньку и напьется. По первоначалу очень сторожилась меня и не признавалась. Ужъ какъ я ее просилъ, даже со слезами,— ничего не дѣйствуетъ. И она тоже плачетъ, а остановить себя не можетъ. Извѣстно, ежели на человѣка напущено, такъ онъ и жизни своей не радъ. Такъ и жили. Мнѣ-то ужъ совсѣмъ было тошно. Помилуйте, все есть, домъ — полная чаша, а тутъ жена пьяная. Недаромъ пословица говорится: мужъ пьетъ — полдома горитъ, жена запила — весь домъ загорѣлся. Послѣдніе-то года мнѣ же ее и покрывать приходилось, чтобы другіе не видѣли. Стыдъ вѣдь одинъ передъ другими-то… А она все наоборотъ,— ей, пьяной-то, точно тѣсно въ дому сдѣлается, и все на люди лѣзетъ. Въ лавку выйдетъ, едва на ногахъ стоитъ…

   Мнѣ приходилось только слушать и неловко молчать, какъ иногда случается. Можетъ-быть, именно это молчаніе привело къ тому, что Евгенычъ вдругъ вспылилъ и заговорилъ задыхавшимся голосомъ:

   — И теперь вотъ меня изъ-за жены всякій можетъ срамить. А за что? Да ее мало было убить… Вѣдь душу изъ меня всю вымотала. Какъ отрава въ дому… И убилъ бы, кабы… Все одно пропадать…

   Евгенычъ сидѣлъ блѣдный, съ крупными каплями пота на лбу, и тяжело дышалъ, раскрывъ ротъ.

   — Зачѣмъ же убивать, когда было можно просто разойтись,— замѣтилъ я, чтобы сказать что-нибудь.

   — А ежели она, змѣя, всю душу изъ меня вынула? Бывало, войдешь въ избу, увидишь ее пьяную, такъ всего затрясетъ, въ глазахъ потемнѣетъ… Это вѣдь со стороны все легко кажется, а тутъ… Э, не стоитъ и разговоры разговаривать…

   Евгенычъ замолчалъ и съ ожесточеніемъ принялся пить чай. Немного успокоившись, онъ проговорилъ ужъ другимъ тономъ:

   — Вотъ мнѣ все село завидуетъ, дескать — богатей, все у него есть, а того не понимаютъ, что я бы все свое богатство отдалъ, только бы на душѣ было спокойно. Можетъ, вотъ я нищему завидую, которому копеечку подаю… Недаромъ говорится: чужая душа — потемки.

  

IV.

   Въ Васильевкѣ мы должны были остаться еще день, о чемъ упрашивалъ меня Петръ Васильичъ. Но пришлось выѣхать какъ-то вдругъ. Петръ Васильичъ отправился съ Сумерками раннимъ утромъ, какъ всегда, и хотѣлъ вернуться только вечеромъ, но вернулся всего часа черезъ три и сейчасъ же послалъ за лошадьми. Онъ, видимо, былъ чѣмъ-то встревоженъ и торопился.

   — Что такое случилось?— спрашивалъ я Сумерки.

   — А кто его знаетъ,— равнодушно отвѣчалъ тотъ.— Вдругъ всполошился, точно съ печи упалъ… Къ вечеру-то мы бы непремѣнно все обыскали, до самаго конца. Ущемило Петра Васильича, вотъ и торопится.

   Торопливость Петра Васильича, видимо, подѣйствовала нехорошо и на Евгеныча. Онъ угрюмо отворачивался и въ третій разъ подметалъ дворъ, точно желалъ замести наши слѣды.

   — Ну, слава Богу,— проговорилъ Петръ Васильичъ, когда мы выѣхали изъ Васильевки.

   — А что?— невольно спросилъ я.

   — Да такъ… вообще…

   Петръ Васильичъ нѣсколько разъ оглядывался назадъ и встряхивалъ головой, точно ожидалъ какой-то погони. Онъ успокоился только черезъ нѣсколько станцій, когда на его лицѣ появилась обычная добродушная улыбка.

   — Вы ничего не замѣтили такого?..— спрашивалъ онъ:— я объ Евгенычѣ говорю.

   — Рѣшительно ничего. У него съ женой что-то неладно.

   — Да, да, вотъ это самое. Гм… Вообще, скверно. Конечно, не наше дѣло, а все-таки нехорошо. Тутъ уголовщиной дѣло пахнетъ…

   — А если эта Марья Степановна домой опять явится?

   — Нѣтъ, не явится.

   — Да вы-то почему знаете, что не явится?

   — Да такъ… Сумерки мнѣ все разсказалъ.

   Петръ Васильичъ помолчалъ, а потомъ ужъ передалъ всю суть. Дѣло, дѣйствительно, выходило очень подозрительное.

   — Евгенычъ давно бы прогналъ жену, да нельзя,— объяснялъ онъ.— И раньше говорили, что онъ не совсѣмъ чисто нажилъ свои деньги, но никто и ничего не зналъ. А тутъ все и обозначилось… да. Она какъ-то пьяная вышла въ лавку, онъ началъ ее выгонять, а она и отвѣтила ему: «Ты, такой-сякой, да я тебя въ острогѣ сгною и въ Сибирь сошлю, только захотѣть. Вотъ пойду да и скажу уряднику все»… При постороннихъ говорила, ну, а потомъ и пропала безъ вѣсти.

   — Вы думаете, что онъ ее убилъ?

   — Я этого не говорю, но все можетъ быть. Вы поставьте себя на его мѣсто. Когда-то было совершено преступленіе, о которомъ знаетъ только ваша жена. Хорошо. А потомъ ваша жена спивается, и вы не можете даже прогнать ее изъ дому. Вы представьте только свое положеніе: каждую минуту чувствовать надъ своей головой обухъ. Воображаю, какъ онъ ненавидѣлъ ее, какъ единственную свидѣтельницу прошлаго. Нѣтъ, это ужасно… И этотъ человѣкъ постоянно у васъ на глазахъ, постоянно можетъ васъ выдать, и вы не можете быть увѣрены ни за одинъ вашъ часъ. Мучится человѣкъ годъ, другой, третій — всю жизнь. А тутъ еще она спивается и въ состояніи невмѣняемости можетъ разболтать все…

   — Мнѣ кажется, что вы преувеличиваете. Мало ли что могла наболтать съ пьяныхъ глазъ эта Марья Степановна…

   — Нѣтъ, нѣтъ, ужъ вѣрно… Вѣдь мужикъ терпѣливъ, и въ немъ долго накопляется ненависть. Такъ и Евгенычъ все терпѣлъ, до послѣдняго момента терпѣлъ, а потомъ… Да, все можетъ быть.

   Не соглашаясь съ Петромъ Васильичемъ, я все-таки про себя перебралъ свои впечатлѣнія за время пребыванія у Евгеныча. Прямыхъ уликъ не было, но нѣкоторыя наводящія обстоятельства можно было подобрать. Меня больше всего интересовала самая обстановка подозрѣваемаго преступленія. Человѣческому уму свойственно окружать каждое преступленіе чѣмъ-то особеннымъ, что не подходитъ подъ обычную среднюю мѣрку, и съ этой точки зрѣнія каждый преступникъ является какимъ-то обреченнымъ человѣкомъ, у котораго на лицѣ написана его профессія,— убивецъ, растлитель, разбойникъ, мелкій воришка, просто — «нашъ губернскій воръ». Мнѣ случалось десятки разъ бывать въ окружномъ судѣ, когда судились интересные преступники есть такіе, какъ есть интересные случаи въ медицинской практикѣ, и, глядя на людей въ сѣрыхъ халатахъ, занимавшихъ скамью подсудимыхъ, я невольно поддавался общему стадному чувству, что именно эти сѣрые люди и виноваты, даже больше — они точно созданы съ спеціальной цѣлью совершать извѣстное спеціальное преступленіе. Отъ этого чувства трудно освободиться, несмотря на самую разумную логику. Остается только одно: нарядите мысленно самого себя въ арестантскій сѣрый халатъ и любого изъ вашихъ добрыхъ знакомыхъ посадите на скамью подсудимыхъ и посмотрите на себя со стороны, чтобы убѣдиться, что вы и вашъ добрый знакомый представляете типичные экземпляры внѣшней преступности.

   Что касается обстановки преступленія, особенно такъ называемаго «мѣста преступленія», то тутъ иллюзія получается еще сильнѣе. Кажется, что нигдѣ въ другомъ мѣстѣ не могло быть совершено данное преступленіе, а именно только здѣсь, въ этомъ домѣ, на этой дорогѣ, въ такомъ-то лѣсу. Фактъ подчиняетъ себѣ ваше воображеніе, и вамъ начинаетъ казаться, что и домъ какой-то подозрительный, и дорога, и лѣсокъ, и каждое дерево молчаливо скрываютъ въ себѣ незримый элементъ преступности. На своемъ вѣку, колеся по Уралу, я достаточно насмотрѣлся на разныя «убіенныя мѣста», и меня всегда поражало это совпаденіе, ѣдешь, смотришь на одиноко стоящій крестъ, гдѣ-нибудь въ лѣсу, и начинаетъ казаться, что вотъ это именно мѣсто точно спеціально создано для извѣстнаго преступленія. Но всѣ эти подготовляющія воображеніе мысли никакъ не укладывались въ данномъ случаѣ, т.-е. въ обстановкѣ дома Ермолая Евгеныча. Ужъ очень было все налажено какъ-то особенно туго и сыто, такъ что не оставалось ни одной, кажется, щели, черезъ которую могло бы просочиться какое-нибудь преступное намѣреніе. Да и самъ онъ ужъ совсѣмъ не походилъ на преступника. Меня почему-то даже начинала возмущать самая возможность какого-нибудь подозрѣнія, проявлявшагося у Петра Васильича съ какой-то особенной настойчивостью.

   — Нѣтъ, все это вздоръ,— думалъ я вслухъ.

   — Да вы это о комъ?— удивлялся Петръ Васильичъ.

   — А объ Евгенычѣ…

   Петръ Васильичъ ничего не отвѣчалъ, а только встряхивалъ головой и даже улыбался, что уже окончательно не шло къ занимавшему насъ вопросу.

   Впечатлѣнія дальнѣйшаго путешествія совершенно изгладили эту случайную встрѣчу съ Евгенычемъ. Потомъ осенью я уѣхалъ надолго въ Москву, гдѣ уже окончательно позабылъ мелкіе эпизоды своего шатанья но Уралу.

——

   Прошло нѣсколько лѣтъ. Я опять жилъ на Уралѣ. Разъ весной ко мнѣ пріѣхалъ Петръ Васильичъ. Въ первую минуту я его совсѣмъ не узналъ,— такъ онъ похудѣлъ и какъ-то весь осунулся.

   — Вотъ прихварываю все…— объяснилъ онъ. тяжело дыша.— Простудился осенью, схватилъ плевритъ, а теперь вотъ кашель по ночамъ одолѣваетъ… лихорадитъ… И какъ на грѣхъ подвернулось самое вѣрное дѣло. Второй годъ хлопочу… Черезъ двѣ недѣли долженъ получить окончательное рѣшеніе казанской судебной палаты. Спорятъ наслѣдники, а когда палата рѣшитъ…

   Это была старая пѣсня, и мнѣ сдѣлалось какъ-то особенно жаль бѣднаго Петра Васильича,— онъ былъ не жилецъ на бѣломъ свѣтѣ, какъ говорятъ деревенскія бабы. Онъ посидѣлъ у меня и, уходя, сообщилъ послѣднюю новость:

   — Помните Васильевку, какъ мы тогда ѣздили? Евгеныча неужели забыли? Вѣдь повинился онъ самъ, какъ жену убилъ… Совѣсть, говоритъ, замучила. Да… Судить будутъ.

   Надѣвая въ передней калоши, Петръ Васильичъ оглядѣлся и прибавилъ уже шопотомъ:

   — А тогда, помните, я съ Сумерками развѣдки дѣлалъ,— такъ я эту самую убитую жену и видѣлъ. Ей-Богу… Заглянулъ въ одну старую дудку {Дудка — круглая шахта.}, а въ ней и торчатъ женскія ноги. Да… Я тогда порядочно испугался и сейчасъ же утащилъ васъ изъ Васильевки. Такъ никому ничего и не сказалъ.

   — Почему же вы узнали, что эти ноги принадлежали именно женѣ Евгеныча?

   — А то какъ же: въ ботинкахъ, въ бѣлыхъ чулкахъ. Во всей Васильевкѣ ни одной бабы не найдете въ ботинкахъ…

   — Можетъ-быть, она сама какъ-нибудь упала въ дудку?

   — И это невозможно… Сверху дудка была закрыта хворостомъ. Меня это и заинтересовало: дудка-то старая, а хворостъ свѣжій. Засудятъ Евгеныча… Жаль, хорошій былъ мужикъ. Онъ теперь все на-чистоту показываетъ, какъ убилъ кого-то на тракту и деньги ограбилъ. Объ этомъ одна жена знала и все ему грозила… Оно ужъ и вышло одно къ одному.

  

   1897.