Bibra > Произведения > Все > Дружки

Дружки

Автор: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Скачать

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

OCR Бычков М. Н.

  

ДРУЖКИ.
Очеркъ.

  

I.

   Почти на границѣ съ Тобольской губерніей, гдѣ рѣка Ница впадаетъ въ Туру, раскинулось богатое Сосногорское село — бывшая ямская слобода. Здѣсь крайній предѣлъ Пермской губерніи, а дальше уже начинается «немшоная Сибирь», уголовная сестра матушки Расеи. Въ Сосногорскомъ грудились все «естевые» (зажиточные) мужики — и земли много, а главное, проходилъ здѣсь сибирскій трактъ на Ирбитъ. По зимамъ, когда закипала ирбитская ярмарка, но всему тракту «стономъ стонъ стоялъ». Кто извозомъ промышлялъ, кто держалъ постоялые дворы для обозовъ, и всѣ безъ исключенія были «дружки», т.-е. при случаѣ возили проѣзжавшихъ на ярмарку и съ ярмарки сибирскихъ купцовъ. Собственно въ Сосногорскомъ не было станціи, но у «дружковъ» былъ свой маршрутъ, и они предоставляли ихъ степенства прямо изъ воротъ въ ворота, сдавая роднымъ и знакомымъ. Такіе порядки установились съ испоконъ вѣка, и обѣ стороны находили ихъ выгодными: казеннымъ трактомъ ѣхали чиновники, а у купцовъ была своя линія. Сосногорскіе дружки славились своей лихой ѣздой, а купцы не жалѣли давать на водку, особенно когда дѣло было спѣшное.

   Изъ всѣхъ сосногорскихъ дружковъ выдѣлялся старикъ Кожинъ. Въ селѣ онъ пользовался нехорошей славой, хотя опредѣленнаго никто ничего и не могъ сказать про него, а такъ просто — нехорошая слава. Старики помнили еще, когда Кожинъ былъ бѣднякомъ и околачивался на краю села въ проваленной избенкѣ. Всѣхъ животовъ у него была пара лошадей, на которыхъ онъ возилъ «проѣзжающихъ купцовъ», какъ и всѣ другіе. А потомъ какъ-то вдругъ Кожинъ сталъ богатѣть, поставилъ новую избу, завелъ цѣлый табунъ лошадей и вошелъ въ славу, какъ обстоятельный и богатый мужикъ. Тѣ, кто остались «середка на половинѣ», много судачили относительно этого скораго богатства, но чужая брань на вороту не виснетъ,— мало ли что изъ зависти люди говорятъ. Въ описываемое нами время Кожинъ уже пережилъ свою худую славу, потому что забралъ помаленьку все село въ руки, и болтуны частенько одолжались у него. У кого лошадь падетъ, кому избу поставить, кому поручительство на доставку кладей — всѣ лѣзли къ Ермилу Ефимычу и рѣдко уходили съ пустыми руками. А худая слава все-таки оставалась: откуда у дружка такія деньги взялись? Конечно, на тракту мало ли лихихъ людей: кто лошадями крадеными промышляетъ, кто цибики съ чаемъ срѣзываетъ, кто вообще не любитъ, чтобы плохо лежало, но за Кожинымъ никакого такого «качества» не было. Просто, взялъ да и разбогатѣлъ невпримѣръ другимъ прочимъ и всю семью на ноги поставилъ. У старика было пять сыновъ, всѣ какъ на подборъ, молодецъ къ молодцу, и у всякаго свое хозяйство, полное обзаведеніе и деньги про черный день. Но сыновья были ни при чемъ, а оставался въ подозрѣніи у односельчанъ одинъ старикъ. И видъ у него былъ, какъ у волка,— лицо все заросло щетинистой бородой, сѣдыя брови нависли надъ глазами, сѣрые глаза смотрѣли исподлобья. Изъ себя старикъ былъ не великъ, но кряжистъ и жиловатъ, какъ другое смолевое дерево. Говорилъ онъ мало, а только ухмылялся въ свою широкую бороду. Вообще, чортъ — не чортъ, а около того…

   Стоялъ апрѣль въ началѣ. Ребятишки уже ждали скворцовъ. Послѣдній санный путь, избитый ярмарочными ухабами, почернѣлъ и по ночамъ покрывался ледянымъ черепомъ. «Дорога отошла», какъ говорили дружки, и только изрѣдка мимо деревни пробирались послѣдніе обозы. Сосногорскіе дружки жалѣли лошадей и не маяли ихъ по послѣднему пути, благо послѣ ярмарки всѣ успѣли заправиться, кто и чѣмъ успѣлъ. Село отдыхало, и по вечерамъ на завалинкахъ собирались почти всѣ мужики погалдѣть и посудачить.

   Въ первыхъ числахъ выпалъ за ночь снѣжокъ. Утромъ выяснило, и дорога поправилась. Конечно, это былъ гнилой весенній снѣгъ, который пропадалъ отъ перваго солнышка. Къ вечеру снѣгъ опять пошелъ мокрыми хлопьями и покрылъ все кругомъ, точно саваномъ. Старикъ Кожинъ, какъ всегда, вышелъ на завалинку и сидѣлъ, какъ ястребъ, поглядывая на пустую улицу. Все у него есть, дѣлать нечего,— отчего и не посидѣть. Сидитъ старикъ часъ, сидитъ другой. Улица точно умерла, и только около кабака толчется подгулявшій пародъ.

   «Экъ обрадовались, черти…— думаетъ Кожинъ, слѣдя глазами за падавшими снѣжинками.— Дали бы отдохнуть водкѣ-то хоть послѣ ярманки».

   Кабакъ былъ недалеко отъ волости, и старику видно было, кто входилъ и выходилъ въ распахнутую настежь дверь. Вонъ Никита Челышевъ празднуетъ, хороши тоже брательники Мутовкины — какъ опоеные телята шарашатся у кабака. А вонъ кто-то незнакомый вышелъ — это былъ шерстобитъ, возвращавшійся съ зимнихъ заработковъ во-свояси, куда-нибудь въ Вятскую губернію.

   «Конечно, шерстобитъ…— думаетъ Кожинъ, прищуривая глаза.— Вонъ и музыку свою волокетъ. Ишь, какъ натрескался…»

   Выпившій съ устатку шерстобитъ дѣйствительно сильно покачивался и выдѣлывалъ своими вятскими лаптями какія-то заячьи петли. «Продувной народъ,— думаетъ Кожинъ:— не гляди, что на немъ лапти, а самъ, поди, въ котомкѣ рублей полтораста волокетъ… Знаемъ мы ихъ, лапотниковъ!» Поровнявшись съ избой Кожина, шерстобитъ остановился, чтобы перевести духъ.

   — Ай обезножилъ?— спрашивалъ Кожинъ, довольный случаемъ перекинуться словечкомъ съ живымъ человѣкомъ.

   — Чажало, братанъ…— по-своему отвѣтилъ шерстобитъ, ухмыляясь блаженной улыбкой.

   — Ну, такъ присядь: мѣста не просидишь. Дальній будешь?

   — А изъ Слободского уѣзда, значитъ.

   — Вятскій пимъ {Вятскихъ крестьянъ называютъ пимами,— это считается почему-то обидной кличкой. Пимъ — валенки.}?

   — Онъ самый… Все шелъ, все шелъ — ничего, и потомъ завернулъ въ кабакъ и ослабѣлъ. Дюже ослабѣлъ, братанъ…

   — Найми подводу, коли ослабѣлъ.

   — Купило-то у насъ притупило. Плохая наша работа по нонѣшнимъ временамъ. Прежде-то наши шерстобиты домой выхаживали къ Святой по сотнѣ, по полторы сотни, а нонѣ угоришь и на тридцати рубликахъ.

   — Ну, отводи глаза кому другому… Знаемъ мы васъ, лапотниковъ. Хоть, я тебя самъ свезу? Мнѣ все одно надо на Оконшину ѣхать: лошадь себѣ присмотрѣлъ тамъ… виноходный меринъ.

   Шерстобитъ былъ весь какой-то сѣрый, какъ большинство вятскихъ крестьянъ. Еще молодое лицо глядѣло какими-то бѣлыми глазами, мочальнаго цвѣта бороденка скаталась, изъ-подъ войлочной шапки лѣзли прямыя пряди бѣлокурыхъ волосъ. Предложеніе Кожина почему-то и разсмѣшило его и вмѣстѣ подзадорило: ты думаешь, мы и ѣздить не умѣемъ, сѣдая твоя борода?

   — Запрягать, что ли, коней-то?— подзадоривалъ старикъ.— По снѣжку-то лихо подкатимъ.

   Прислонивъ свою шерстобитную «балалайку» къ избѣ, шерстобитъ началъ торговаться. Къ окно избы высунулась повязанная краснымъ платкомъ голова молодайки,— изъ пяти сыновей неотдѣленнымъ при старикѣ жилъ одинъ меньшакъ. Вслушавшись въ разговоръ, молодайка рѣшилась вставить свое бабье слово:

   — Чтой-то, тятенька, ты и надумашь: ѣхать на ночь глядя…

   — А тебя кто спрашиваетъ?— огрызнулся старикъ.— Не твоего ума дѣло…

   Голова молодайки скрылась.

   — Я тебѣ, мотри, почтенный, стаканъ водки поднесу,— хвастался шерстобитъ, подзадоренный старикомъ.

   — Ну, я не потребляю ее, твою водку…

   Договоръ состоялся, и старикъ пошелъ запрягать лошадей. Вся ямщицкая снасть всегда у него была въ порядкѣ, и обрядить пару стоявшихъ въ конюшнѣ лошадей было минутное дѣло, но старикъ что-то долго копался и раза три мѣнялъ дугу. Шерстобитъ сидѣлъ на крыльцѣ и разговаривалъ самъ съ собой:

   — Отчего же и не проѣхать, ежели, напримѣръ, человѣкъ ослабѣетъ,— не все купцамъ да чиновникамъ ѣздить.

   На крыльцѣ нѣсколько разъ показывалась старуха, жена Кожина, и съ безпокойствомъ слѣдила за сборами старика. Заговорить она не рѣшалась, а только жалостливо смотрѣла на бунчавшаго, какъ шмель, шерстобита,— вотъ нелегкая принесла человѣка, а старикъ точно сбѣсился. Какъ на грѣхъ, и меньшака не случилось дома — некому и разговорить старика. Старуха поджидала, когда мужъ войдетъ въ избу оболокаться, чтобы сказать ему свое женино слово.

   — Тета, а тета… дай испить,— просилъ ее шерстобитъ.

   — Кваску тебѣ, что ли?

   — Давай квасу… ослабѣлъ я…

   Пока старуха ходила за квасомъ, старикъ успѣлъ одѣться по-дорожному. Молодайка выскочила за нимъ на крыльцо, но тоже ничего не посмѣла сказать,— старикъ по-своему баловалъ ее, но она боялась его, какъ огня. Всѣ снохи не долюбливали его именно за это: угонитъ сына въ дорогу, а самъ за снохой и ходитъ. Забитая старуха ничего не могла даже замѣтить отъ себя, и молодыя бабы отбивались своими бабьими силами. Попроще оказалась вторая сноха, и деревенская молва вышучивала ее на всѣ лады.

   — Вѣдь поѣхалъ-таки…— шептала старуха, когда кошевка въ сумерки тронулась со двора.

   Она долго что-то шептала про себя, крестилась и вообще безпокоилась. Чего бы не попритчилось, неровенъ часъ, да и старикъ скрутился какъ-то вдругъ, точно его укололо.

  

II.

   Старикъ вернулся поздно ночью, самъ прибралъ лошадь и, не ужинать, залѣзъ спать на полати. Старуха слышала все, но голосъ не подала,— она боялась мужа и только тяжело вздыхала.

   Прошло недѣли три. Весна брала свое, снѣгъ давно стаялъ и, какъ говорили, тронулись рѣки по вершинамъ. Сибирскія рѣки начинаютъ ледоходъ съ истоковъ, потому что тамъ теплѣе. Ница и Тура посинѣли, надулись, и со дня на день ждали полой вешней воды. Старый Кожинъ спрашивалъ каждаго проѣзжающаго, какъ и гдѣ прошли рѣки,— это его очень занимало. Разъ, когда онъ вечеромъ сидѣлъ на своей завалинкѣ, проѣзжавшій мужичонка изъ сосѣдней деревнишки остановился у кабака, и около него собралась толпа народа.

   — Что такое сдѣлалось?— спрашивалъ Кожинъ, когда народъ побѣжалъ мимо него къ кабаку.

   — Неладно, Ермилъ Ефимычъ: мертвяка нашли въ Красномъ Яру…

   — Н-но-о?..

   — А мужикъ сказываетъ… Въ волость, слышь, заявленіе сдѣлалъ. Значитъ, въ самомъ Красномъ Яру…

   — Охъ, охаверники!— обругался Кожинъ.

   Онъ пошелъ вмѣстѣ съ другими къ кабаку. Мужичонка стоялъ на крыльцѣ и десятый разъ разсказывалъ напиравшей на него толпѣ, какъ онъ ѣхалъ мимо Краснаго Яра и наткнулся на мертвяка — лежитъ сердечный, какъ былъ, въ лаптяхъ, а лица нѣтъ. Голова разбита, а лицо изрублено. Котомочка около валяется.

   — То-то подлецы!..— ругался громче всѣхъ Кожинъ, размахивая руками.— Кто-нибудь подкинулъ намъ мертвяка, потому въ нашихъ мѣстахъ этакими дѣлами не займутся…. Въ лаптяхъ, говоришь?..

   — Чужестранный какой-нибудь, изъ расейскихъ…

   — Восетта шерстобитъ проходилъ въ лаптяхъ-то,— замѣтилъ неизвѣстный голосъ въ толпѣ.

   Всѣ волостные подняты были на ноги: дѣло случилось необычное, и безъ станового не обойдешься. Первымъ дѣломъ, полицейское дознаніе. Волостные старички только кряхтѣли: наѣдетъ становой Циркулевъ, тогда не развяжешься съ мертвякомъ.

   — Кто-нибудь подкинулъ,— настаивалъ Кожинъ въ волости.

   Онъ попалъ въ число понятыхъ, когда пріѣхало начальство. Становой остановился у него, и они поѣхали на мѣсто происшествія вмѣстѣ. До Краснаго Яра было всего верстъ десять. Зимой здѣсь мало ѣздили, потому что былъ крутой спускъ, а зимникъ пролегалъ прямо черезъ болото. Если бы мужичонка, проѣхавшій по лѣтней дорогѣ первымъ, запоздалъ на одинъ денекъ, мертвяка унесло бы полой водой, которая заливаетъ Яръ.

   — Вѣдь вотъ чортъ понесъ человѣка…— ворчалъ Кожинъ, когда они подъѣзжали къ Яру.

   — Не нравится?— шутилъ становой, чувствовавшій поживу.— Давно я у васъ не бывалъ…

   — Что же, живемъ мы тихо и смирно, слава Богу, ваше благородіе… Никакихъ качествъ за нами нѣтъ…

   — Разговаривай… А законъ знаешь?

   — Конечно, законъ, оно точно: законъ требуетъ порядка.

   Когда плетеный коробокъ, заложенный парой сытыхъ доморощенныхъ лошадей, подкатилъ по размякшей, избитой еще осеними колдобинами дорогѣ къ Яру, Кожинъ, прищурившись, поглядѣлъ кругомъ и какъ-то печально проговорилъ:

   — Вонъ какъ разыгралась матушка Ница… На версту, поди, разлилась.

   Рѣка, дѣйствительно, разыгралась на славу. Хозяйственный глазъ старика порадовался за поемные луга, скрытые сейчасъ подъ водой,— сойдетъ, Богъ дастъ, вешнина, обсушитъ солнышко, и займется луговая трава по поясъ. Но эти хозяйственныя мысли, какъ птицы, сейчасъ же были спугнуты настоящимъ. На бережку, у самой воды, подъ рогожкой, лежалъ мертвякъ, а около, въ шалашикѣ, сидѣлъ слѣпой и глухой старикъ сторожъ Акимычъ. Трупъ уже разлагался, и понятые старались держаться отъ него подальше…

   — Ну, милые, надо все по закону…— заговорилъ становой, вылѣзая изъ плетушки.— Всѣ кости измяло, всѣ суставы вытянуло, а нельзя: законъ.

   Мертвякъ представлялъ собой обезображенный трупъ. Крестьянская одежда, лапти и котомка свидѣтельствовали, что это простой человѣкъ.

   — Бродяжка какой-нибудь,— замѣтилъ Кожинъ, сторонясь отъ трупа.— Свои же бродяжки, поди, порѣшили да подкинули… Мало ли ихъ по веснѣ изъ Сибири въ Расею идетъ. Варнаки, одно слово…

   — А лицо зачѣмъ изсѣчено?— замѣтилъ становой.— Нѣтъ, тутъ дѣло не бродяжкой пахнетъ…

   Въ котомкѣ оказался разный хламъ — перемѣна бѣлья, клубокъ съ нитками, шило, дратва, новыя рукавицы. Становой искалъ паспорта, но такового не оказалось. Составили протоколъ осмотра, записали показанія понятыхъ, и тѣмъ дѣло на первый разъ кончилось. Мужики посудачили, покачали головами и разошлись, а Кожинъ все смотрѣлъ на рѣку и нѣсколько разъ повторялъ:

   — Ишь какъ разыгралась, матушка…

   Становой приставилъ къ мертвяку новый караулъ, принялъ «благодарность» и уѣхалъ, обѣщая навѣстить вскорѣ вмѣстѣ съ «слѣдственникомъ». Въ Сосногорскомъ только и разговору было, что о мертвякѣ. Стоустая молва въ голосъ повторяла, что это тотъ самый шерстобитъ, котораго Кожинъ возилъ по послѣднему пути. Конечно, лица «не знать», но нашлись памятливые люди, которые узнали и лапти, и понитокъ, и комканый ремешокъ вмѣсто опояски. Мужицкая память крѣпкая, и достаточно пройти человѣку по улицѣ, чтобы черезъ мѣсяцъ разсказали вамъ всѣ его мельчайшія примѣты и особенности въ костюмѣ. Такая памятливость объясняется, разъ, наблюдательностью неграмотнаго человѣка, который не надѣется на записную книжку, а потомъ бѣдностью деревенскихъ впечатлѣній,— всякое новое лицо оставляетъ по себѣ прочный слѣдъ. Кромѣ этого, молва тоже, какъ одинъ человѣкъ, рѣшило, что шерстобита «ухайдакалъ» не кто другой, какъ старикъ Кожинъ, причемъ ему поставили въ вину прежнюю худую славу.

   Когда наѣхалъ слѣдователь съ докторомъ и становымъ, первая половина этихъ предположеній подтвердилась неопровержимымъ образомъ — въ кустахъ нашли шерстобитную «балалайку», а около нея клочки разорванной бумаги. Когда эти послѣдніе были собраны и сложены, получился паспортъ вятскаго крестьянина, того самаго шерстобита, котораго возилъ Кожинъ. До слѣдователя дошла слава объ этомъ Кожинѣ, но какъ заподозрѣть самаго богатаго и обстоятельнаго мужика въ такомъ дѣлѣ,— если бы и убить, такъ кого побогаче, а то съ шерстобита немного возьмешь. Могла быть простая случайность: повезъ старикъ шерстобита въ Оконшино, а тамъ его убили и подбросили на половинѣ дороги. Слѣдователя больше всего интересовалъ фактъ, что лицо убитаго обезображено и что паспортъ взятъ изъ котомки и разорванъ — такъ могла поступить только опытная и знающая рука. Послѣ долгихъ проволочекъ и перекрестныхъ допросовъ старикъ Кожинъ привлеченъ былъ, наконецъ, къ слѣдствію. Но онъ держалъ себя съ такимъ достоинствомъ и спокойствіемъ, что даже опытный слѣдователь поколебался — прямыхъ уликъ нѣтъ, а оговорить могутъ и невиннаго человѣка.

   — Помилуйте, станетъ онъ руки марать изъ-за сотни рублей,— отстаивалъ становой Кожина:— у него своихъ тысячъ двадцать… Первый мужикъ, однимъ словомъ!

   — Однако все-таки…— сомнѣвался слѣдователь.

   — Какъ знаете, а я къ слову…

   Слѣдователь послѣ извѣстнаго колебанія остановился окончательно на Кожинѣ: конечно, убилъ шерстобита онъ, но по какому поводу — это оставалось неразрѣшимымъ. Да и старикъ не выдавалъ себя ни однимъ движеніемъ: мало ли онъ на своемъ вѣку разнаго народа перевозилъ… Обстановка всего дѣла убѣждала слѣдователя въ противномъ: обезображеніе лица, разорванный паспорта, расчетъ на весенній разливъ, который могъ смыть всѣ слѣды преступленія, наконецъ старанія Кожина свалить вину на бродягъ или на крестьянъ сосѣдней деревни. Но, несмотря на все это, являлась мысль: а если все это случайныя совпаденія, и пострадаетъ невинный человѣкъ.

   Изъ этой путаницы всѣхъ выручилъ случай, неожиданно объяснившій психологическую подкладку дѣла. Когда слѣдователь привлекъ старика Кожина въ качествѣ обвиняемаго, то приходилось или отправить его въ тюрьму, или до суда сдать кому-нибудь на поруки. Изъ однодеревенцевъ никто не изъявилъ желанія сдѣлать послѣднее, а когда слѣдователь обратился къ сыновьямъ подсудимаго, то всѣ четверо отказались наотрѣзъ. Это разрѣшило послѣднія сомнѣнія слѣдователя, а самъ Кожинъ вдругъ съежился и упалъ духомъ.

   — Ну, что ты думаешь теперь, старикъ?— спрашивалъ слѣдователь.

   — Судите по закону, а я знать ничего не знаю…— повторялъ Кожинъ.

   Оставался послѣдній сынъ меньшакъ, жившій вмѣстѣ съ отцомъ. Видимо, Кожинъ разсчитывалъ на него, но и тотъ отказался,— этотъ ударъ былъ послѣднимъ. На старика напало какое-то бѣшенство.

   — А когда такъ… противъ родного отца, то пусть я буду убивецъ…— заявилъ онъ съ азартомъ.— Мое дѣло, вашескородіе… Покорыстовался, порѣшилъ шерстобита. Старое это у мени ремесло, потому какъ еще раньше, когда дружкомъ ѣздилъ, такъ, можетъ, до десятка купцовъ въ Красномъ Яру покончилъ. Выѣду изъ села и скажу: «а тутъ, ваше степенство, ближняя дорожка есть»… Пустое самое слово, а всякому лестно. Такъ и порѣшишь, а весной вода унесетъ мертвяка… Что касаемо шерстобита, такъ это ужъ, видно, роковой человѣкъ подвернулся. Самъ не знаю, какъ оно все вышло: вижу — человѣкъ чужестранный идетъ, ну меня и потянуло, и потянуло… Точно оболокомъ обнесло: лошадей запрягаю, а у самого руки трясутся.

  

III.

   Увезли Кожина въ городъ и посадили въ острогъ. Сидитъ старикъ недѣлю, сидитъ другую, третью… Два раза вызывали къ слѣдователю, но новаго онъ ничего не могъ сказать. Въ камерѣ много арестантовъ и все точно свой народъ, а Кожинъ чужой. Его же на смѣхъ подымаютъ: богатый мужикъ, а позарился на шерстобита. Другіе сыновьями покоряютъ: хорошъ, видно, отецъ, что родныя дѣти заживо отказались. Слушаетъ Кожинъ и молчитъ. Вѣдь онъ и повинился, чтобы насолить сыновьямъ, пусть начальство отбираетъ отъ нихъ грабленое. Все его работа была, онъ и въ отвѣтѣ… Только когда острожные юристы объяснили ему, что имущество не отберутъ отъ сыновей, Кожинъ окончательно налъ духомъ и затосковалъ, какъ подстрѣленный ястребъ.

   Общая камера большая, но тѣснота отъ народу страшная — негдѣ повернуться. Три рѣшетчатыхъ окна высоко, и въ нихъ, черезъ желѣзный переплетъ, глядитъ лѣтнее синее небо. Ахъ, хорошо теперь тамъ, гдѣ зеленѣютъ на Ницѣ поемные луга. Когда арестанты улягутся по нарамъ и заснутъ, Кожинъ одинъ не спитъ. Тихо-тихо въ цѣломъ острогѣ, и только подъ окномъ мѣрно ходитъ часовой. Закроетъ старикъ глаза и не можетъ заснуть. Все ему проклятый шерстобитъ представляется. Каждую ночь онъ приходитъ сюда и мучитъ убивца, а Кожинъ думаетъ, думаетъ, думаетъ… Все ему Красный Яръ представляется, да и вся его жизнь. Бѣдный былъ человѣкъ, тяжело было, и тоже думалъ, какъ бы поправиться, какъ бы нажить деньгу… Въ дружкахъ немного выѣздишь. Въ первый разъ выпалъ ему случай зря. Везетъ онъ сибирскаго купца пьяненькаго. Дорога большая, ярмарочная — ничего съ нимъ не подѣлаешь. Тогда и блеснула у него мысль.— «Ваше степенство, тутъ ближняя дорога есть»…— «Ближняя? Вези, гдѣ ближе»… Свернулъ онъ къ Красному Яру, дѣло ночное, въ полѣ — ни души. Страшно было поднимать руку на живого человѣка. «Ваше степенство, завертка ослабла»…— «Ну поправляй, коли ослабла». Слѣзъ Кожинъ съ облучка, повозился у завертки, а потомъ подошелъ къ купцу, да какъ черкнетъ его десятифунтовой гирей по головѣ — тотъ даже не охнулъ, а только ногами задрыгалъ. Только всего и было… Обобралъ онъ его, тѣло спряталъ въ Яру, чтобы полая вода унесла, а денегъ забралъ тысячи три. На другой годъ такъ же уходилъ двоихъ, и все тѣмъ же путемъ: «Ближняя дорога, ваше степенство… завертка ослабла»… И всѣ какъ одинъ, точно малые ребята, поддаются. Потомъ сталъ Кожинъ вести дѣло осторожнѣе: сначала выспроситъ, откуда человѣкъ — если ближній, такъ оставитъ, а если дальній — прикончитъ. Ищи его, дальняго-то, по тракту, когда тысячи народу ѣдутъ. Выискался всего одинъ, съ которымъ пришлось повозиться — и собой худенькій, а жиловатъ оказался. Ударилъ его Кожинъ своей гирей, а онъ какъ вскочитъ, да на него — чуть изъ револьвера еще не застрѣлилъ, да хитрая нѣмецкая штучка дала осѣчку, а кожинская гиря дѣйствовала безъ осѣчекъ.

   Всѣхъ ихъ теперь припомнилъ Кожинъ и все удивлялся, какъ просто можно было обмануть человѣка. Такъ, сказалъ пустое слово и бери его… Сколотивъ деньжонки, Кожинъ пересталъ ѣздить въ дружкахъ: пусть сыновья поработаютъ въ свою долю. Все у него было, а вотъ нечистый попуталъ… И тоже какъ все это просто вышло: идетъ пьяненькій шерстобитъ, пошатывается, а Кожинъ сидитъ на завалинкѣ и смотритъ.— «Эй, довезу»… Добро бы деньги большія были, а то такъ, зря, на сотнѣ рублей запутался… И все такъ же, какъ съ богатыми купцами: «Ближняя дорога тутъ есть… завертка»… А тутъ чортъ мужичонку подвернулъ, оретъ: мертвякъ, мертвякъ… Не умѣлъ, значитъ, концовъ схоронить. Лежитъ Кожинъ и думаетъ, какъ слѣдовало по настоящему сдѣлать — привезъ бы котомку съ собой и «бандуру» да въ печь, а мертвяка снѣжкомъ бы засыпать сверху… Каждую ночь Кожинъ думаетъ все объ одномъ, точно онъ каждую ночь убиваетъ этого шерстобита. Страшно ему дѣлается, въ глазахъ кровь, а тамъ каторга, кандалы…

   Въ острогѣ Кожинъ высидѣлъ полгода. Когда назначено было разбирательство его дѣла въ окружномъ судѣ, онъ ночью повѣсился — разорвалъ рубаху, сдѣлалъ жгутъ, прицѣпилъ его къ оконной рѣшеткѣ, и дѣлу конецъ.

  

   1889.