Bibra > Произведения > Все > Чтения

Чтения

Автор: Мерзляков Алексей Федорович

Скачать

Алексѣй Ѳедоровичъ Мерзляковъ

Чтенiя

  

   Подготовка текста канд. филолог. наук А. И. Любжина

   http://www.imwerden.de

   info@imwerden.de

  

СОДЕРЖАНIЕ

  

   О генiи, объ изученiи поета, о высокомъ и прекрасномъ

   О прекрасномъ

   Гимнъ къ дѣятельности

   Чтенiе пятое въ Бесeдахъ Любителей Словесности въ Москве

  

О генiи, объ изученiи поета, о высокомъ и прекрасномъ {*}

{* «Вестникъ Европы», ч. LXVI, No 21-22, с. 24-91.}

* * *

  

   Въ предыдущемъ Чтенiи имѣлъ я честь предложить Вамъ, милостивые государи, мнѣнiя свои о вкусѣ, — въ его образованiи, въ его возможной степени совершенства, въ его измѣненiяхъ.

   — Мое намѣренiе было доказать, что вкусъ, при всѣхъ прихотяхъ своенравiя, непостоянствѣ и уклоненiяхъ, существуетъ одинъ, и лучшiй; что онъ, какъ врожденная способность, управляемая разсудкомъ, не смотря на время и заблужденiя, рано или поздно, возвращается въ объятiя своей матери — Природы, рано или поздно, покоряется тѣмъ законамъ, которые она ему предначертала. Вѣки и народы ето доказываютъ. — Сiе разсужденiе конечно отвлеченно и сухо; но я долженъ былъ его себѣ позволить, подкрѣпленный надеждою на благосклонное ваше вниманiе, и въ то же время убѣжденный необходимостiю углубиться нѣсколько подробнѣе въ предметъ сей. Ибо если вкусъ у всѣхъ просвѣщенныхъ народовъ, достигнувшихъ уже золотаго вѣка своей словесности, неоднократно подверженъ былъ столь страннымъ отступленiямъ и перемѣнамъ: то что же онъ долженъ быть у насъ, когда словесныя науки, а особливо ихъ теорiя въ первомъ еще своемъ возрастѣ; когда языкъ не имѣетъ своей опредѣленности, а словесность, при множествѣ превосходныхъ образцовъ, теорiи постоянной и прочной, такой, которая пользовалась бы всеобщимъ довѣрiемъ! — Куда можетъ быть завлеченъ вкусъ, когда и въ наше время есть писатели драмъ, которые не вѣрятъ, что существуютъ для драмы правила, и писатели басенъ, которые презираютъ путь освященный Федрами, Лафонтенами и Дмитрiевыми? Надобно, чтобы великiе генiи и теорiя искусства остановили волненiя вкуса, точно также, какъ явившееся изъ мрака туч солнце усмиряетъ бури и возвращаетъ тишину и великолѣпiе Природѣ.

   Въ мерцанiи утренней зари, въ нѣдрахъ питающаго душу уединенiя, въ часы мечтанiй божественныхъ, является Истина избранному любимцу своему, Генiю. Она беретъ его за руку, и возноситъ его въ горняя: тамъ съ высоты блистательной показываетъ ему цѣлую вселенную, мiр {Чернилами дописано: весь.} нравственной и физической; вотъ твоя художественная храмина, говоритъ она ему; познай твое призванiе. — Обозри ее отселѣ со мною, чуждый еще {Слово зачеркнуто чернилами.} оковъ, налагаемыхъ обычаями и нравами, обними ее дѣвственною душою, незараженою предразсудками, вникни во внутренность сея дивныя махины, познай сложность ея, отношенiя частей и всеобщее согласiе. — И теперь избери стезю свою, кратчайшую во благо существъ нравственныхъ: ты свободенъ: назначь ее, укрѣпись и шествуй стопою постоянною!.. {Чернилами сбоку дописано: дорогой свободной.} Терпѣнiе и неутомимость будутъ твоими спутниками!

   — Тамъ, на стражѣ мiра, встрѣтитъ тебя злобная Зависть, ожидающая твоего появленiя. Ей дана власть возмущать покой твой, да никогда почiешь ты на своихъ лаврахъ, да не ослабнутъ усилiя твои, обольщенныя успѣхами, да не вознадѣешься на себя болѣе нежели сколько потребно; ето пѣтелъ, долженствующiй возбуждать тебя на работу; ето непрiятель, часто полезнѣйшiй самаго друга; — огонь чистительной, которой снѣдая, уничтожая себя самаго, озаряетъ тебя свѣтомъ и окружаетъ теплотою. — Тебѣ встрѣ<тятся> повсюду препоны, ужасы, несчастiя: онѣ должны воспламенять духъ твой; онѣ — утвержденiе твоего характера; онѣ воскрилятъ тебя, онѣ противъ своей воли окружатъ тебя зарями чистой и прочной славы. И что безъ нихъ путь твой? — Стезя темнаго пресмыканiя, которую проложили боязнь и слабость, на которой шатается нѣга и почiетъ праздность, — стезя къ туманному блату забвенiя! — Шествуй стезею труда и дѣятельности: — безсмертiе тебя ожидаетъ! — Такъ вѣщаетъ Истина избранному, прикасается къ челу его божественнымъ своимъ пламенникомъ, благословляетъ; — и Генiй, подобно звѣздѣ отъ небесъ падающей, подобно орлу стремящемуся отъ солнца на свою добычу, ниспускается въ глубину сего мiра, и стоитъ на своемъ мѣстѣ. Но сiе мѣсто гораздо уже далѣе мѣстъ, занимаемыхъ обыкновенными людьми, которые давно уже начали свое поприще. — Се юный Петръ! се юный Суворовъ! се юный Ломоносовъ, юный Державинъ! — се исполинъ, готовящiйся тещи путь свой! — Облеченный въ порфиру, — онъ творитъ образованiе народа, разсѣваетъ мраки невѣжества, даетъ законы, вѣру, устройство, жизнь отечеству. — Онъ дѣйствуетъ какъ Богъ, окруженный облакомъ таинственнымъ: — невидимъ, но блистанiя молнiй и волненiе бездны являютъ его присутствiе до тѣхъ поръ, пока хаосъ не содѣлается мiромъ. Онъ полководецъ — и неприятель трепещетъ его, какъ всепроникающаго, вездѣ присутствующаго чародѣя. — Шаги его необыкновенны, образъ дѣйствiя новой. Онъ предводитъ новыми душами, онъ — особенной въ оружiи, въ битвѣ, въ побѣдѣ, и послѣ побѣды; — желѣзные холмы Требiи упадаютъ, и Сен-Готардъ дымится! и сѣверной орелъ свиваетъ гнѣздо свое на облачныхъ Альпахъ. — Онъ политикъ, — и вѣсы спорящихъ могуществъ стоятъ равномѣрны, разногласiе производитъ согласiе; буря страстей превращается въ попутной вѣтръ ко пристани спокойствiя и славы; мечь уснулъ въ ножнахъ своихъ: перо ратуетъ и обвивается безсмертною пальмою. — Онъ пiитъ; — внявъ своему призванiю, подобно Геркулесу въ колыбели, разрываетъ змiевъ, обвивающихся около его тѣла; бѣдность, мрачная униженность состоянiя, отдаленность, робость не могутъ заглушить сего внутренняго гласа: — изъ лѣсовъ Холмогорскихъ, отъ рыбачьей лодки, отрокъ изнуренный, безъ хлѣба, безъ помощи, бѣжитъ онъ туда, гдѣ улыбается ему благопрiятствующая звѣзда просвѣщенiя: оставилъ родныхъ, семейство, всѣ другiя выгоды жизни: вотъ Генiй Ломоносовъ! — И вскорѣ увидѣли его въ лучезарномъ свѣтѣ. — Онъ даетъ языкъ, котораго мы не имѣли; даетъ правила и образцы краснорѣчiя и поезiи; онъ отнимаетъ поношенiе отъ Академiи, въ которой до сихъ поръ не было еще Россiйскаго Профессора; углубляется въ науки основательныя, и споритъ съ Франклиномъ о томъ, кто изъ нихъ прежде обезоружитъ громоноснаго Юпитера. — Обратился къ солнцу, — и раздробляетъ цвѣты съ Невтономъ, раздробляетъ стихiи существъ, и составляетъ мозаики: вотъ изображенiе истиннаго Генiя. По обыкновенному ходу природы надлежало бы подумать, что прежде Ломоносова цѣлой вѣкъ, или болѣе уже существовали науки въ Россiи: языкъ обогащенъ, опредѣленъ, и были уже стихотворцы лирическiе, оставившiе назидательной для него примѣръ. По крайней мѣрѣ должно бы помыслить, что публика была на такой степени образованности, что могла быть его учителемъ и судiею. — Со всѣмъ напротивъ. Рожденный среди невѣжества, гонимый своимъ жребiемъ и неприятелями, онъ нерѣдко встрѣчалъ или непонимающихъ его, или злобствующихъ. — Онъ явился въ мiръ, какъ бы съ готовымъ запасомъ прочнѣйшихъ опытовъ; отъ рыболовной мрежи, отъ крилоса сельской церкви, шагнулъ въ Академiю, потекъ своимъ путемъ, увлекъ за собою нацiю. Труды его многообразны, безчисленны, безсмертны. И ето все сдѣлалъ одинъ человѣкъ, умершiй на 52 году жизни!

   Таковъ характеръ истиннаго Генiя! —

   Онъ неозначаетъ особенной, одной какой нибудь способности ума; но заключаетъ ихъ всѣ, и имѣетъ силу дѣйствовать ими со всею быстротою, легкостiю и благоразумiемъ; Генiй знаменуетъ не одни только таланты врожденные, но вмѣстѣ все то, что сiи таланты могутъ получить отъ образованiя, просвѣщенiя того вѣка, который онъ озаряетъ собою. — Признаки его: непреодолимое стремленiе, или лучше, влеченiе самихъ Небесъ къ той наукѣ, которую совершенствовать суждено ему; — страсть пламенная къ трудамъ, острота ума, все объемлющая скоро и быстро, присутствiе духа, необыкновенныя духовныя и тѣлесныя силы.

   Хотите ли сравнить его съ талантомъ? — Вотъ разность: талантъ есть особенное расположенiе и привы<чка?> человѣка успѣть въ какомъ нибудь искусствѣ; онъ есть способность, дающая предметамъ образъ, ободряемый искусствомъ, удовлетворяющiй вкусу: порядокъ, ясность, легкость, красоту, исправность, приятность. — Генiй есть какъ бы нѣкое вдохновенiе частое, но временное; ибо выше природы человѣческой было бы его безпрерывное постоянство и ровность.

   — Онъ творитъ. — Человѣкъ съ генiемъ возвышается и упадаетъ поперемѣнно, по мѣрѣ того какъ его живитъ и оставляетъ вдохновенiе; онъ иногда бываетъ не разборчивъ, не исправенъ: потому что, увлекаемый своей силою, нигдѣ не можетъ остановиться и совершенствовать себя.

   — Онъ великъ во всемъ великомъ, какъ въ собственной своей сферѣ, и небреженъ въ вещахъ обыкновенныхъ, поелику они его ниже, и не трогаютъ. — Но восхощетъ рѣшиться, и имъ доставляетъ новыя красоты, новое обилiе. Терпѣливое вниманiе, устремленное имъ на одинъ предметъ, даетъ сему послѣднему жизнь и красоту: ето солнце, оплодотворяющее ниву, и золото, сокрытое въ горѣ кремнистой. — Въ наше время, въ нашемъ Отечествѣ, мы имѣемъ отличнаго генiя поезiи, которой, оканчивая свое поприще, въ вечеру своей жизни неперестаетъ удивлять насъ своими творенiями. Что можно сдѣлать изъ описанiя Ласточки, Павлина, и другихъ обыкновенныхъ предметовъ? — Но предметы сiи обновляются подъ рукою любимца Музъ.

   Одинъ живописецъ имѣлъ у себя двухъ учениковъ; картины одного почти не поправлялъ: онѣ были исправны, въ нихъ сохранены были всѣ возможныя приличiя и отношенiя цвѣтовъ и тѣней; другаго картины маралъ, перечищалъ, поправлялъ; но всегда съ большимъ удовольствiемъ, съ особеннымъ жаромъ, и всегда осыпалъ его похвалами. — Что ето значитъ? наконецъ вышедши изъ терпѣнiя, спрашиваетъ первой: ты у меня не находишь, что поправить, но всегда ко мнѣ равнодушенъ и никогда не хвалишь; картины моего товарища стоютъ тебѣ великаго труда, но ты ими восхищаешься! — Твои картины исправны, отвѣчалъ учитель; но ты держишь въ оковахъ мое воображенiе; его не исправны, но всегда воспламеняютъ меня, чертами новыми и рѣзкими. — Я вижу болѣе нежели сколько онъ представляетъ; я наслаждаюсь ими, и не могу разстаться. — Вотъ талантъ! вотъ генiй!

   Гомеръ, Мильтонъ, Шакеспиръ, Ломоносовъ, и другiе имъ подобные иногда падаютъ, иногда засыпаютъ: но за то каково ихъ пробужденiе! Такъ пробуждаются львы къ отважнѣйшимъ новымъ подвигамъ и побѣдамъ.

   Сравните творенiя великаго генiя и произведенiя таланта. Сей послѣднiй обладаетъ искусствомъ и даетъ образъ: генiй изобрѣтаетъ и даетъ существо; заслуга одного — въ тщательной разборчивости, другаго въ вымыслахъ: одинъ великъ въ подробностяхъ, другой въ составѣ цѣлаго. — Человѣкъ съ талантомъ думаетъ и пишетъ обыкновенное, всѣми повторяемое, но гораздо болѣе украшенное, и съ лучшимъ вкусомъ расположенное. Человѣкъ съ генiемъ напротивъ того имѣетъ свой собственной способъ видѣть, мыслить и чувствовать. — Читая оду Горацiя, или Державина, видишь что-то новое — имъ принадлежащее, въ ходѣ мыслей, въ порядкѣ, въ расположенiи, въ слогѣ, въ самыхъ словахъ, сказать болѣе — въ самыхъ погрѣшностяхъ. — Ни кто прежде такъ не думалъ! никто прежде не изъяснялся! — Одинъ токмо планъ оды — есть уже дѣло генiя: и въ одномъ планѣ, необлеченномъ предметомъ видна уже поезiя. —

   Если генiй живописуетъ характеры, ихъ разительныя отличiя, ихъ удивительную силу: тогда вы видите Ахиллесовъ, Аяксовъ, Дiомидовъ, Агамемноновъ; если онъ соединяетъ ихъ вмѣстѣ по взаимнысъ стремленiямъ выгодъ или въ противоположности страстей ихъ: какой великолѣпной мiръ въ чудесномъ своемъ дѣйствии! — Въ подробностяхъ похищаетъ генiй у природы тайны, которыхъ никому другому она неповѣряла; онъ проникаетъ въ наше сердце, прежде нежели мы сами въ него проникнемъ, открываетъ намъ насъ самихъ, и мы чувствуемъ, что онъ понялъ насъ совершенно вѣрно. Обыкновенные люди часто смотрятъ и не видятъ; генiй видитъ чрезвычайно быстро, и почти не смотря. — Самой извѣстной предметъ, многими уже описанный, истощенный, при его воззрѣнiи оплодотворяется снова, и дѣлается обильнымъ.

   Были великiе, необыкновенные мужи, въ которыхъ генiй соединялся съ великимъ талантомъ; подъ симъ послѣднимъ я всегда разумѣю болѣе даръ искусства. — Такое счастливое соединенiе избавляетъ писателя отъ грубыхъ неровностей и несовершенствъ: упадки Генiя замѣняются талантомъ; когда одинъ засыпаетъ, другой бодрствуетъ; когда одинъ небреженъ и безпеченъ, другой совершенствуетъ свое творенiе: дѣйствiе таланта столь очаровательно, что съ перваго разу не примѣтишь отсутствiя генiя; кажется вездѣ онъ одинъ работаетъ. Генiй старѣется, талантъ можетъ безпрестанно возрастать: когда одинъ, подобно солнцу, утопающему въ западныхъ облакахъ, слабѣетъ подъ вечеръ жизни; другой въ то время, подобно лунѣ восходящей на восточной сторонѣ неба, старается занять его должность, хотя и хладнымъ, но приятнымъ сiянiемъ. — Въ стихахъ устарѣвшаго генiя примѣтны повторенiя собственныхъ старыхъ красотъ, нѣкоторая слабость и небрежность въ слогѣ: онъ, кажется, отдыхаетъ на своихъ лаврахъ. — Усталый Поетъ съ талантомъ до конца жизни пишетъ равно гладкiе, равно благородные, чистые стихи, всегда съ одинаковою легкостiю и исправностiю. Вкусъ долженъ слѣдовать по стопамъ генiя, долженъ раздѣлять съ нимъ его работы: — ето помощникъ живописца, приготовляющiй иногда для него краски, иногда сливающiй тѣни, а иногда доканчивающiй и поправляющiй картину. — Нѣкоторые вкусъ и генiй почитаютъ за одно дарованiе; однако они совершенно различны. — Есть люди, которые имѣютъ великой вкусъ въ музыкѣ, въ поезiи, въ живописи; но не могутъ ничего произвести собственнаго: — судить и творить, два дѣла совершенно разныя. Впрочемъ вкусъ долженъ быть всегда собственностiю генiя: онъ гораздо ниже его; ибо Генiй не ограничивается однимъ прекраснымъ, встрѣчаемымъ въ области природы; онъ созидаетъ новыя красоты, способныя поражать наше воображенiе и чувство. Вкусъ можетъ образовать хорошаго критика; потребенъ генiй для того, чтобъ быть великимъ ораторомъ и стихотворцомъ. Предстамимъ себѣ вѣрнаго друга, остерегающаго насъ на пути жизни, въ обращенiи, въ приличiяхъ, удерживающаго наши страсти, наши излишнiя стремленiя, возбуждающаго насъ ко всему благородному. То же самое вкусъ въ отношенiи къ генiю. — Генiй Державина иногда самовластвуетъ, будучи увлеченъ пламеннымъ своимъ воображенiемъ: но развѣ читатель и самъ не увлекается, при воззрѣнiи на его прекрасныя картины! Въ такомъ случаѣ трудно и примѣтить отлучеловѣку вкуса.

   Есть генiй математической, политической, военной: — такъ называется онъ по предметамъ, которые избралъ своимъ занятiемъ. Есть генiй въ работахъ совершенно механическихъ. Но вездѣ, во всѣхъ наукахъ и искусствахъ великiе Генiи рѣдки. Природа, кажется, приготовляется цѣлые вѣки для произведенiя столь необыкновеннаго духа: она весьма економна въ высокихъ дарахъ своихъ. Еще не случалось, чтобы въ одномъ и томъ же человѣкѣ открылся генiй музыки, математики, политики, поезiи. — Успѣть совершенно можно только въ одномъ; устремившись за многими предметами, мы не достигаемъ своей цѣли: такъ называемые всеобщiе генiи были по большей части поверхностные. Тогда только является пламень отъ стекла зажигательнаго, когда всѣ лучи солнечные обращены будутъ въ одну точку. Ето правило должно быть свято для всѣхъ молодыхъ писателей, которые, въ лѣта пылкости, кидаются стремительно на всѣ блистательные предметы, лестные для ихъ самолюбiя. —

   Такимъ образомъ мы обозрѣли врожденныя способности писателя. Много отъ него требуется; но ето еще не все: дарованiя безъ ученiя, какъ земля необработанная, погибающая втунѣ. —

   Я представляю, что вижу передъ собою святилище Истины, храмъ безсмертной, воздвигнутый Мнемозиною на высокой горѣ, прохлаждаемый росою небесною и источниками Иппокрены. Богиня возсѣдитъ на адамантовомъ престолѣ, столь же неизмѣнномъ, какъ вѣчность; она окружена Музами и Генiями служебными, которые подносятъ ей сочиненiя счастливѣйшихъ писателей, внимаютъ судъ ея, записываютъ уроки ею преподаемые, и сообщаютъ ихъ смертнымъ. Преддверiе храма и переходы наполнены стихотворцами, ораторами, критиками, удостоенными благоволенiя богини. — Всѣ они разбираютъ знаменитыя творенiя древнихъ, хвалятъ, или обвиняютъ. — Положимъ что избранный молодой любимецъ Музъ, одаренный отъ природы всѣми потребными талантами, приведенъ къ подножiю храма благодѣтельнымъ генiемъ любви или дружбы. — Непосвященные не входятъ, говоритъ онъ ему: ты долженъ быть испытанъ мудрецами, здѣсь водворенными; — съ симъ словомъ подводитъ его къ четыремъ почтеннымъ и сановитымъ мужамъ, которые, кажется, особливо были дружны между собою: ето Аристотель, Горацiй, Вида и Боало, оставившiе намъ драгоцѣнныя правила о существѣ и духѣ поезiи. Юноша принятъ былъ ими ласково. — Онъ объявилъ имъ свое призванiе, и первой изъ четырехъ, Аристотель спросилъ его важнымъ, но приятнымъ голосомъ: вѣдаетъ ли онъ, что было написано надъ вратами храма Дельфiйскаго? — Познай самаго себя. — Вотъ первое правило для стихотворца, продолжаетъ онъ; его повторилъ другъ мой Горацiй въ книгѣ, которую всѣ желающiе вступить въ храмъ сей должны читать непремѣнно.

  

   Берите трудъ всегда не выше силъ своихъ,

   Умѣйте разбирать, судить себя самихъ.

  

   Презрѣнiе къ сему правилу, особливо въ первые дни вашихъ занятiй, влечетъ за собою пагубныя слѣдствiя.

   Если воображенiе ваше воспламеняется при великихъ предметахъ природы и искусства; если сердце трогается скоро и сильно; если воображенiе и сердце дѣйствуютъ другъ на друга; если слухъ вашъ чувствителенъ къ нѣжнѣйшимъ оттѣнкамъ гармонiи, и вы живо наслаждаетесь красотами поезiи; если душа ваша, восторженная при чтенiи великихъ образцовъ, чувствуетъ благородное соревнованiе за ними слѣдовать, созерцаетъ въ самой себѣ предметъ свой, какъ бы отразившимзя въ зеркалѣ, въ новыхъ подробностяхъ, въ новыхъ цвѣтахъ, въ новыхъ отношенiяхъ безпрестанно, такъ сказать, растущихъ и умножающихся; — если вы чувствуете наконецъ безпокойное нетерпѣнiе, нужду, сообщать мысли и чувства свои другимъ: то можете назвать себя поетомъ, и предаться изученiямъ, образующимъ талантъ свой! —

   Доброй и мудрой другъ въ етомъ случаѣ скорѣе всего поможетъ, сказалъ Расинъ, держащiй въ рукахъ своихъ Пiитику г-на Боало.

  

   Позволимъ надъ собой мы другу посмѣяться,

   Чтобъ послѣ никогда смѣшными не остаться! —

  

   прибавилъ веселый Горацiй.

   Нужны правила, вопiялъ Сочинитель Телемахиды, нужны однѣ правила, труды и раченiе. —

   Правила конечно необходимы, говорилъ мужъ почтенный, стоящiй подлѣ Аристотеля съ его Пiитикой. Онѣ приуготовляютъ искусство; но правила однѣ недостаточны. Стихотворецъ долженъ знать свое искусство, свои средства и матерiалъ, которой онъ обработываетъ. — Правила служатъ стихотворцу тѣмъ же, чѣмъ звѣзды небесныя служатъ мореплавателямъ. — Впрочемъ онъ прежде всего обязанъ обратиться на языкъ свой… «Что за правила! подхватилъ насмѣшливый Сумароковъ. Читай пофранцузски! — Французы учили за насъ правила. Пусть они ихъ учатъ; намъ довольно кроить по ихъ мѣркѣ; знаете ли вы, что я въ своемъ Сновидѣнiи разбиралъ Французской театръ, и послалъ разборъ сей къ Вольтеру? — Сiе сновидѣнiе составляетъ лучшее изъ моихъ ученыхъ разсужденiй!» Всѣ поняли, что Сумароковъ смѣется надъ многими нынѣшними нашими молодыми писателями, — и Ломоносовъ началъ говорить:

   Повелитель многихъ языковъ, языкъ Россiйской, изобилуетъ всѣми красотами доброгласiя, величествомъ, громкостiю, нѣжностiю и легкостiю, столько же какъ языки древнiе. — При всѣхъ усилiяхъ, посвященныхъ ему мною я едва вступилъ въ преддверiе поприща: — ето обширнѣйшее поле или едва предѣлы имѣющее море… Какъ жаль, что немногiе изъ моихъ соотечественниковъ обращаютъ вниманiе на языкъ свой! — Труды Шишкова почтенны; почему же не подражаютъ ему! помните, обратившись къ юношѣ продолжалъ онъ, что языкъ въ рукахъ стихотворца долженъ быть подобенъ воску и принимать такую форму, какую дать ему будетъ угодно. Измѣненiя, оттѣнки стиля безчисленны, ихъ степени непостижимо различны. Вкусъ, быстрое, тонкое чувство изящнаго, вкусъ можетъ одинъ опредѣлить ихъ. — Къ тому присоединить должно силу ощущать нѣжно, разборчивость дальновидную, которая не всякому достается въ удѣлъ. — Вы вездѣ найдете правила о механизмѣ стиля, и обо всемъ томъ, что относится къ уму, чувству и слуху; но я напередъ скажу, что всѣ сiи правила безъ истиннаго таланта могутъ произвести только бѣднаго, сухаго писателя. Живописецъ можетъ знать всѣ цвѣты; набросать ихъ не значитъ еще живописать.

   Вступите въ преддверiе храма, сказалъ благодѣтельный Генiй. Сами познайте сокровища, которыя даетъ вамъ Природа для подражанiя.

   Храмъ растворился: питомецъ Музъ вступаетъ въ нѣкоторую райскую обитель, или паче, въ самые чертоги неба. — Блистательныя, неудобопереносимыя очамъ смертнаго, сiянiя наполняли храмъ сей… Онъ, кажется, видитъ передъ собою вселенную: онъ чувствуетъ себя отдѣленнымъ только чрезъ одно облако отъ Существа высочайшаго. — Онъ, кажется, внимаетъ слухомъ своимъ таинственную гармонiю, которая движетъ безчисленные шары!.. Солнца, какъ Серафимы, стройно парятъ вокругъ сего святилища; оно едино недвижимо во всеобщемъ движенiи, — возгремѣла небесная арфа, и онъ слышитъ гласъ Хераскова:

  

   Всея вселенныя отверста красота

   Есть вышняго руки единая черта;

   Движенiе мiровъ есть перста мановенье,

   Дыханье тварей всѣхъ Господнее дхновенье;

   Во славѣ искони Создатель пребывалъ,

   Онъ Самъ въ Себѣ, Онъ Самъ единъ существовалъ;

   Еще небесна твердь звѣздами не сiяла,

   Но мудрость Божiя вселенну озаряла;

   Ни солнца не было, ни моря, ни земли,

   Но Богъ смотрѣлъ на нихъ изъ вѣчности вдали;

   Какъ зодчiй предъ собой имѣя начертанье,

   Объемлетъ разумомъ намѣренное зданье:

   Такъ Богъ вселенну зрѣлъ, въ ней плавалъ какъ Творецъ,

   Начало бытiя Онъ видѣлъ и конецъ;

   Все видѣлъ, вѣчными одѣянъ небесами,

   Какъ наше бытiе мы ощущаемъ сами.

  

   Такъ долженъ взирать ты на вселенную, вѣщаетъ Генiй стихотворства. Зрѣлище природы, ея механизмъ, ея чудесныя явленiя, ея средства: вотъ предметъ твоихъ занятiй, — картина безконечная! — богатство неистощимое, разнообразiе несказанное, требующее изученiя многихъ вѣковъ! — Но труды твои не суть труды испытателя, или астронома. — Наблюдающiй ходъ природы опредѣляетъ движенiе тѣлъ небесныхъ и причину его. Ты живописуешь ихъ равновѣсiе, ихъ гармонiю, ихъ измѣненiя, подверженныя непреложнымъ законамъ необходимости: одинъ различаетъ безчисленные роды существъ организованныхъ, которые наполняютъ различные стихiи; ты рѣзцомъ пламеннымъ и быстрымъ изображаешь сiю лѣствицу безконечную и безпрерывную, гдѣ сливаются царства природы, гдѣ господствуетъ порядокъ постоянной и правильной, отъ самой той бездны, которая раздѣляетъ насъ съ ничтожествомъ, до другой, которою отдѣляешься ты отъ Существа высочайшаго. — Когда физикъ разбираетъ звукъ грома и свѣтъ, — Поетъ гремитъ; въ его пѣсняхъ слышны сiи потрясающiе удары грома, сiи перекаты, которые отъ одной горы до другой, кажется, возвѣщаютъ паденiе мiра и славу Бога. Онъ являетъ намъ блѣдный огнь молнiй, косвенными браздами разсѣкающiй бездны мрака, отяготившаго сводъ небесной. — Одинъ хочетъ истолковать намъ дыханiе цвѣтовъ; другой творитъ его видимымъ, представляя Зефира, которой отрясаетъ крыла свои, окропленныя слезами Авроры и свѣжими благоуханiями утра. Одинъ учитъ природу для того чтобы знать ее, другой для того чтобы подражать ей; одинъ хочетъ изъяснить, другой живописать… Углубляйся и въ самыя таинственныя причины дѣйствiй природы, не презирай и сего труда тебѣ собственно непринадлежащаго. — Истины философа, будучи облечены въ прелести вымысла, доставятъ новыя сокровища для подражанiя!

   Здѣсь Генiй сдѣлалъ мановенiе, и зрѣлище переменилось… облако низпало, и онъ увидѣлъ самую Истину во всемъ ея величествѣ, окруженную Музами, Генiями и мудрецами!.. Онъ возглашаетъ:

  

   Труднѣе всѣхъ наукъ, некончимая въ вѣкъ,

   Для человѣка есть наука человѣкъ!

   Изъ всей вселенныя Всевышнимъ сокращенный

   Онъ самъ во существѣ мiръ малой, совершенный;

   Изъ тварей всѣхъ извлекъ чистѣйшее Господь,

   И вдунулъ духъ живый въ его ничтожну плоть;

   Онъ то человѣка средняя, онъ сердце всей Природы;

   Въ немъ воздухъ и земля, въ немъ скрыты огнь и воды.

   Какъ солнце возсiялъ сей образъ Божества,

   И помрачилъ всего пригожство естества,

   Но услаждался онъ своею славой мало!

  

   Мiръ физической есть облаченiе мiра нравственнаго, взываетъ далѣе Генiй стихотворства; — его долженъ ты обнять и постигнуть. Самой занимательнѣйшiй предметъ для человѣка есть самъ человѣкъ, разсматриваемой какъ человѣкъ просто и какъ гражданинъ, — его нравы, привычки, страсти, слабости, добродѣтели, зависящiя отъ правленiя, отъ законовъ, отъ религiи.

   — Попеченiе о своей жизни и защитѣ, чувствованiя добра и зла, связи родства и любви, благотворительность, состраданiе, ревность, мщенiе, желанiе господствовать: все ето открыто въ человѣкѣ необразованномъ болѣе, нежели образованномъ. — Замѣчай, живописуй черты сiи, подавленныя въ сердцѣ его предразсудками воспитанiя и привычекъ; обнаруживай сiи свободные движенiя сердца чрезъ нѣжную завѣсу приличiя: тогда ты достигнешь своей цѣли. Сердце всегда отзывается на тѣ звуки, которые какъ родные заключены въ немъ самомъ; сердце, сколько бы оно ни искажено было свѣтомъ, любитъ возвращаться къ тѣмъ простымъ любезнымъ чувствованiямъ, съ которыми оно родилось. — Не спрашивай, гдѣ искать природу; она въ твоемъ сердцѣ; изучая себя, ты изучаешь другихъ. Но етого мало! —

   Войди въ чертоги Исторiи, раскрой лѣтописи мiра, испытывай человѣка въ разныхъ вѣкахъ и климатахъ. — Образованность, законы, мнѣнiя, обычаи, различные образы правительствъ, влiянiе нравовъ на законы, законовъ на жребiй царствъ: однимъ словомъ постановленiя нравственныя, политическiя народовъ и земель: все что есть въ человѣкѣ врожденное и приобрѣтенное должно входить въ планъ твоихъ изученiй. — Работа безконечная! —

   Но можно ли знать людей не выходя изъ своего дома? Чтенiе и размышленiе никогда незамѣнятъ общенiя съ ними. Книга есть мертвой свидѣтель. — Сочинитель ея могъ смотрѣть съ особенной стороны, и видѣть искаженно!… Отъ чего древнiе столь хорошо описывали природу и человѣка? — Отъ того что они учились не изъ книгъ. — Иди, внимай, испытуй людей, безпрестанно живучи посредѣ ихъ. — Одно слово, взоръ, молчанiе, движенiе рукъ часто даетъ жизнь, выразительность и страсть твоей картинѣ. — {Зачеркнуто чернилами.} Люди притворны: надобно долго дожидаться минуты, въ которую бы они, позабывъ свою осторожность, показали намъ истинную сторону своего сердца; не съ одного или другаго образца списывать должно характеръ и дѣйствия страсти, но собирать ихъ съ тысячи наблюденiй, сдѣланныхъ въ разныхъ мѣстахъ въ разное время, при разныхъ обстоятельствахъ. Ступай въ общество свѣтское, дабы перенять образъ благородства и приличiя. Но чтобъ познать движенiя сердца человѣческаго, удались и живи въ обществѣ съ людьми простыми и необразованными. Простота, чувство, сила, страсти, душа свободная, открытая, скорѣе встрѣчается между народомъ, нежели при дворѣ. — Люди вездѣ люди: но политика обращенiя стерла съ нихъ почти всѣ цвѣты натуральные. — Свѣтъ есть маскерадъ. —

   Хочешь ли еще болѣе обогатить себя сокровищами Поезiи? — Наблюдай природу образованную или искусства человѣческия: земледѣлiе, мореплаванiе, всѣ искусства изящныя и полезныя могутъ доставить тебѣ новые образы, новыя сравненiя, новыя описанiя. Наблюдай великихъ писателей, дабы присвоить себѣ ихъ взоры и духъ! — Чтенiе Ломоносова и Державина можетъ возбудить въ читателѣ пламень вдохновенiя.

   Не уже ли оставишь ты сей прелестной, очаровательной мiръ ми?ологiи, населенной богами, богинями, сильфами, генiями, гдѣ столько чудесныхъ происшествiй, столько красотъ вѣчно цвѣтущихъ, гдѣ все играетъ, улыбается, веселится, — сей рай Грека и Римлянина, рай всякаго мечтателя, рай всякаго чувствительнаго сердца! — Тамъ громоносной Юпитеръ, возсѣдящiй на вершинѣ Иды и единымъ мановенiемъ главы потрясающiй вселенную: — передъ нимъ златые вѣсы его, утвержденные на концахъ востока и запада. — Тамъ Венера, вручающая волшебной свой поясъ ревнивой матери боговъ; тамъ Марсъ, дающiй повелѣнiя Ужасу и Быстротѣ впрячь коней въ желѣзную свою колесницу… Можно ли отказать поезiи въ сихъ красотахъ, чрезъ двадцать вѣковъ сохранившихъ свою свѣжесть? — Но отдѣляй басни, заключающiя смыслъ философа отъ басней, рожденныхъ дѣтскими прихотями суевѣрiя; — ибо чѣмъ болѣе стихотворецъ философъ, тѣмъ онъ болѣе пiитъ! —

   И такъ, вотъ ваши занятiя: природа простая и образованная, или природа и искусства, нравственность простая и измѣненная, или человѣкъ самъ въ себѣ и въ недрахъ общества со всѣми привычками, нравами, обычаями: — поприще великое! но рѣшитесь и вѣнчайте себя славою. Такъ вѣщалъ Генiй, и храмъ исчезъ.

   Признаться, планъ сего ученiя необъятной, невозможной для одного человѣка. Но здѣсь разумѣется ученiе поета, вообще. — Онъ можетъ избрать для себя одинъ родъ поезiи, и заниматься тѣмъ, что къ нему относится ближе. Для писателя басенъ не нужно то, что потребно для сочинителя поемы; — всякой можетъ выбрать свою сферу и стремиться къ метѣ своей. Быть всегда съ излишнимъ запасомъ гораздо лучше нежели безъ запасу. Излишество простительнѣе бѣдности; и оно есть погрѣшность, — но прекрасная. Пускай познанiя поета будутъ также готовы какъ краски на палитрѣ живописца, и всегда болѣе нежели сколько надобно. Ето приводитъ его въ состоянiе управлять своимъ предметомъ по своей волѣ.

   До сихъ поръ ММ. ГГ. говорилъ я о необходимыхъ врожденныхъ дарованiяхъ стихотворца или художника вообще, и о способахъ постороннихъ, которые онъ приобрѣтаетъ отъ воспитанiя и науки: онѣ всѣ исчислены. — Юный витязь одѣтъ въ броню свою; представьте, что Атлетъ нашъ уже дѣйствуетъ. Разсмотримъ богатый колчанъ его, или тѣ средства, которыми онъ убѣдилъ, плѣнилъ, очаровалъ сердца наши. —

   Вотъ силы естетическiя, которыя всегда и несомнѣнно дѣйствуютъ на сердце во всѣхъ искусствахъ изящныхъ: красота, добро или польза, великое и высокое, новость, неожиданное и необыкновенное, чудесное, забавное. О другихъ силахъ вкуса, относящихся къ измѣненiямъ слога, теперь не упоминаю: онѣ будутъ изъяснены въ своемъ мѣстѣ. — Вы изволите напередъ уже замѣтить, что мы порядокъ, назначенный себѣ, сохранили, и что всѣ сiи силы подчинены главному началу выбора подражанiя, которое опредѣлено въ одно изъ предыдущихъ нашихъ чтенiй. Нѣкоторые прибавляютъ еще къ сему числу красотъ — совершенное. Но что такое совершенное, — совершенство существъ несовершенныхъ! — Всѣ совершенства наши суть относительныя, сравнительныя; довольно упомянуть о великомъ и высокомъ. — Надѣемся въ сихъ словахъ объяснить все то, чего желаетъ столь страстно наша суетность. —

   Между всѣми удовольствiями воображенiя конечно чувство красоты всѣхъ разнообразнѣе, обширнѣе, приятнѣе; но поелику мы объ ней уже отчасти сказали въ своемъ мѣстѣ, и поелику предметъ сей самой сложной и тудной для опредѣленiя; то съ большею подробностiю будемъ говорить объ немъ въ одну изъ слѣдующихъ бесѣдъ. —

   Благо или польза также объяснена мною тогда, когда предлагалъ я объ отношенiи и влiянiи, окружающихъ насъ предметовъ, на благо наше, или удовольствiя. — Буду теперь имѣть честь, ММ. ГГ., предложить вамъ о великомъ или высокомъ въ вещахъ, подражаемыхъ стихотворцомъ или вообще художникомъ.

   Высокое объяснить словами трудно, хотя впечатлѣнiе, которое мы чувствуемъ въ присутствiи предметовъ великихъ и важныхъ, кои поражаютъ съ перваго взгляду всѣмъ извѣстно и всякой испыталъ его. — Высокое распространяетъ и озаряетъ пределы ума нашего, возноситъ его выше обыкновеннаго состоянiя, и заставляетъ чувствовать сiе возвышенiе: — ощущенiе безъ сомнѣнiя сладостное, но совсѣмъ отличное отъ того, которое производятъ въ насъ предметы приятные или красивые. — Представьте, что вы съ какой нибудь горы взираете на долину обширную, которой не видно конца, или на океанъ безбрежной, или на лазоревой сводъ неба: все то, что слишкомъ обширно, чего не можете вы обнять взглядомъ, производитъ въ васъ чувство высокаго. Кремнистая скала, нависшая надъ бездной; высокая башня, съ которой мы обозрѣваемъ отдаленные предметы, производитъ въ душѣ удивленiе смѣшанное съ какимъ-то ужасомъ. Величiе небесъ основано на возвышенiи и пространствѣ; мысль о величiи океана всегда сопрягается съ понятiемъ о силѣ и огромности водъ непреодолимыхъ. Не одно пространство производитъ чувство высокаго: необыкновенный звукъ, шумъ грома, ревъ вѣтра посреди скрыпучей дубравы, рокотъ народа многочисленнаго: однимъ словомъ все, что предполагаетъ великую силу или могущество, можетъ служить источникомъ высокаго, и стихотворцы имъ пользуются; такъ на пр. землетрясенiя, горы разрушившiяся, великiе пожары, бури посреди открытаго моря, наводненiя, ураганы, молнiи, громы — всегда предметы высокiе.

   — Могущество неограниченное, когда отъ него безопасны, также возбуждаетъ въ насъ потрясенiе, оканчивающееся удовольствiемъ. — Рѣка, которая величественно клубитъ свои воды въ берегахъ — есть предметъ прекрасной; но вышедшая изъ береговъ своихъ, съ ревомъ покрывающая окрестныя долины, увлекающая съ собою стада и села — есть предметъ высокiй. Точно то же можно сказать о львахъ и тиграхъ, столь часто употрѣбляемыхъ въ стихотворныхъ сравненiяхъ; о ратномъ конѣ, который услышавъ гласъ трубной, несется на пламя и на мечи неприятельскiе; о кровопролитномъ сраженiи двухъ многочисленныхъ армiй, которыя стеклись, какъ два моря, и спорятъ о побѣдѣ. —

  

   Всѣ идеи важныя, безмолвныя, близкiя къ ужасу, какъ-то мракъ, уединенiе, тишина мертвая способствуютъ къ возбужденiю чувства высокаго. Въ самомъ дѣлѣ разберите, какiя сцены природы болѣе возвышаютъ духъ нашъ? — Ето не зеленыя луга, не долины, украшенныя цвѣтами, ни веселыя города; но горы, отягченныя снѣгомъ, среди которыхъ уединенное болото, или древнiй лѣсъ, или ручей, низвергающiйся съ утеса. Явленiя ночи производятъ впечатленiя возвышенныя. Голубой сводъ, усѣянной безчисленнымъ множествомъ звѣздъ, болѣе величественъ, нежели прекрасной день во всей своей лучезарности. Звукъ вечерняго колокола, бой часовъ въ безмолвiи ночи имѣетъ что-то важное. Мраками окружаетъ себя великiй Строитель мiра; ираки возбуждаютъ въ насъ идею величiя. — Непостижимость Существа безначальнаго, вѣчность Его бытiя, Его всемогущество, — наша слабость, кратковременность, бѣдствiя, мракъ неизвѣстности безпредѣльной, отдѣляющiй насъ отъ Него; вотъ источникъ высокаго.

  

   Претящимъ окомъ Вседержитель

   Воззрѣвъ на полкъ вечернiй рекъ:

   О дерзкiй мира нарушитель!

   Ты мечъ противъ меня извлекъ;

   Я правлю солнце, море, землю,

   Кто можетъ стать со мною въ спорѣ?

   Моя десница мещетъ громъ,

   Я въ пропасть свергъ за грѣхъ Содомъ;

   Я мракомъ небо покрываю,

   Я самъ Россiю защищаю.

  

   Короче: что выше нашихъ силъ, нашего понятiя, въ разстоянiи времени и мѣста, все то кажется для насъ великимъ, возвышеннымъ. Безпорядокъ, подобно мрачности, также производитъ идеи великiя. Правильное огромное зданiе — прекрасно; древнее готическое, или развалины заставляютъ насъ чувствовать что-то томное, очень близкое къ высокому. Перейдемъ въ мiръ нравственной, и тамъ увидимъ также, что мысли о величiи, объ усилiяхъ необыкновенныхъ, все то что въ слабости человѣческой природы показываетъ намъ нѣкое могущество Бога, — все принадлежитъ къ великому; подвиги героизма, презрѣнiе смерти, великодушiе, возбуждаютъ въ насъ благоговѣйное удивленiе. Горацiй представляетъ цѣлую вселенную въ развалинахъ, упадающую на главу праведника. — Онъ остается спокойнымъ и непремѣннымъ въ своихъ правилахъ.

   Регулъ, по обѣту своему, спокойно возвращается на ужаснѣйшiя мученiя въ Каріагенъ, и запрещаетъ о себѣ плакать; Катонъ хладнокровно умствуетъ при видѣ меча, которой окончитъ жизнь его; — Гермогенъ, въ изнуренiи гладной смерти, не смотря на прещенiе изверговъ, дрожащею рукою благословляетъ защитниковъ Отечества; Великiй Петръ при Прутѣ посылаетъ письмо въ Сенатъ о выборѣ достойнейшаго, или во время страшной бури утѣшаетъ Голландскаго Посланника: всѣ сiи предметы есть сокровище для художника, изображающаго высокое.

   Петусъ осужденъ къ позорной смерти; — жена его Арiя, пронзивъ грудь свою кинжаломъ, подаетъ ему оной и говоритъ: ето не больно, другъ мой!

   Чего боишься, говоритъ Цезарь въ страшную бурю перевозчику, управляющему лодкою: чего боишься? — Ты перевозишь Цезаря.

   Какъ поступить съ тобою? вопрошаетъ Александръ плѣннаго Пора. Какъ съ Царемъ, отвѣтствовалъ онъ. —

   Часто довольно бываетъ для произведения чувствъ высокихъ одного простаго слова, ясно и точно выражающаго мысль. — «Тогда (во время идолопоклонства) все было богомъ, кромѣ одного истиннаго Бога» — говоритъ Боссюетъ. Часто высокое неимѣетъ нужды въ словахъ: самое безмолвiе выражаетъ его. У Виргилiя, Аяксъ молчанiемъ отвѣтствуетъ Улиссу, Дидонѣ и Енею: ето самая высокая степень негодованiя и презрѣнiя. —

   Два солдата хотѣли посѣтить гробъ своего полководца. Пришедши на мѣсто, гдѣ покоился прахъ его, въ безмолвiи почтенiя и горести, извлекаютъ они свои сабли, касаются ими камню, покрывающему великаго человѣка, и не могши выговорить ни слова, уходятъ. — Какимъ образомъ лучше можно выразить довѣренность ихъ къ нему и настоящее отчаянiе? —

   И такъ: все что восхищаетъ наши мысли до самой высочайшей степени, и поражаетъ душу столь живо, что она приходитъ въ какое-то замѣшательство и недоумѣнiе: все то производитъ чувство высокое.

   Всѣ другiя удовольствiя вкуса и воображенiя происходятъ отъ вещей относящихся къ бренной природѣ нашей, къ стремленiямъ чувственнымъ, къ выгодамъ или невыгодамъ житейскимъ, къ прихотямъ нашимъ: одно высокое чувство, кажется, являетъ небесное наше происхожденiе. — Красота, новость, удовольствiе, совершенство искусства, все зависитъ отъ мнѣнiя, и измѣняется съ обычаями, нравами, съ образованiемъ, съ возрастомъ народа. — Напротивъ того, необыкновенное могущество, чрезвычайная сила, неудобо-объемлемое пространство, великость духа, пожертвованiя, постоянство среди ужасовъ величайшихъ: все ето поражаетъ удивленiемъ человѣка равно во всѣхъ вѣкахъ, во всѣхъ народахъ, подъ каждымъ поясомъ неба. — Дикой Лапландецъ и образованный житель Москвы взираютъ съ равнымъ восторгомъ на темно-голубой сводъ, усѣянной звѣздами безчисленными, распростретый въ видѣ шатра необъемлемаго надъ нашею землею, и служащiй для человѣка, для сего царя природы, какъ бы нѣкоторою великолѣпною сѣнiю, въ которой онъ законодательствуетъ другимъ озоренiямъ. Чувство высокаго вообще свойственно душѣ человѣческой. Она, какъ бы усыпленная явленiями предметовъ обыкновенныхъ, сѣтующая на границы ее стѣсняющiя, на слабость, которая приковала ее къ землѣ, вдругъ пробуждается при воззрѣнiи на что-либо великое, чудесное, необъятное, выходитъ изъ своего состоянiя, возносится, хочетъ сравниться съ предметомъ ее поражающимъ, чувствуетъ свое замѣшательство, свое удивленiе, свое возвышенiе, и, кажется, мыслитъ сама въ себѣ: вотъ собственная моя сфера! вотъ для чего рождена я! — Представьте узника, истаеваещаго въ оковахъ, въ неисходномъ мракѣ, вдругъ увидѣвшаго свѣтъ и свободу: каково должно быть его наслажденiе!.. Таково наслажденiе души, заключенной въ темницѣ тѣла, когда она вдругъ почувствуетъ себя восхищенною выше мiра, при созерцанiи предметовъ высшей небесной природы! Кажется, въ ету минуту отверзается для нее небо, и она познаетъ свою родину! — Вотъ удовольствiе и сущность высокаго; — оно встрѣчается очень рѣдко, и бываетъ кратковременно, какъ мы увидимъ послѣ. — Узникъ очарованной, скоро, очень скоро чувствуетъ свои оковы, не можетъ долго себя обманывать, и опять погружается въ обыкновенное свое томленiе. Но мы перейдемъ теперь отъ высокаго въ природѣ къ высокому въ сочиненiяхъ.

   Высокое должно раздѣлить на высокое чувство и высокiе предметы. — Первое слѣдствiе другаго. Потомъ должно различать высокое и возвышенное. — Одно относится къ предмету и чувству; другое — къ слогу. Пожарскiй, вступившiй въ Кремль, освободившiй Москву отъ неприятелей, когда снова возсiяло солнце отечественнаго счастiя, и насталъ день его; — когда снова возблистали сiи златыя главы храмовъ, покрытыя доселѣ мракомъ стыда, униженiя, страха; — когда отцы возвращенные дѣтямъ, дѣти отданныя матерямъ, вся спасенная, признательная Россiя, такъ сказать, стояла передъ героемъ великимъ, умоляя дабы онъ, какъ возвратитель короны украсился ею, и какъ освободитель отечества, былъ его стражемъ: Пожарскiй хладнокровно, свободно, безъ малѣйшаго принужденiя своему честолюбiю, въ глазахъ народа преклоняетъ колѣно предъ Юношею Царскаго племени. Вотъ предметъ высокой. — Державинъ почувствовалъ все его величiе, и написалъ прекрасную Оду: его оживляло высокое, живое чувство. — Пожарской дѣйствовалъ спокойно, равнодушно. — Душа его была выше мiра и его соблазновъ, тверда и неподвижна, какъ скала среди моря, рѣшительна, какъ мудрость, обнимающая начало и конецъ, управляющая сама собою безъ усилiя, легко и просто. Характеръ высокаго больше состоитъ въ покоѣ нежели въ движенiи: такимъ его видимъ въ драмахъ, какъ въ картинахъ природы. — Поета плѣняетъ сiя рѣшимость, сiя побѣда надъ собою; онъ въ восторгѣ; чувство его живо и пламенно: такимъ его видимъ въ одахъ. И такъ еще отличить должно живость чувствованiя отъ высокости чувствованiй. Говорятъ, что въ природѣ высокое чувство не бываетъ живымъ и быстрымъ, живое — высоким. Примѣры, представленные мною выше, сiе нѣкоторымъ образомъ доказываютъ. — Впрочемъ о высокомъ очень много споровъ: ето слово, подобно другимъ, принимается въ разныхъ смыслахъ непостоянно; его приписываютъ всѣмъ сочиненiямъ, производящимъ на насъ какое-нибудь впечатлѣнiе, точно также какъ названiе прекраснаго приписывается всему, что намъ любезно, или приятно. Извѣстны записки Юлiя Цезаря о войнѣ съ Галлами. Ихъ представляютъ образцомъ высокаго, потому что онѣ отличаются простотою, разборчивостiю и чистымъ слогомъ. Лонгинъ говоритъ, что высокое зависитъ между прочимъ отъ фигуръ и троповъ, отъ расположенiя словъ, отъ выбора, отъ гармонiи. Сiи достоинства относятся болѣе къ слогу возвышенному нежели предметамъ высокимъ, какъ мы докажемъ послѣ. Разсужденiе Лонгина дошло до насъ неполное. Можетъ быть, онъ въ той части, которая потеряна, и говорилъ уже о высокомъ въ надлежащемъ смыслѣ, дабы перейти къ благородному и возвышенному слогу; покрайней мѣрѣ думаютъ такъ всѣ умѣющiе цѣнить нѣжной, образованной вкусъ сего великаго критика.

   Гдѣ болѣе встрѣчаете вы примѣры истинно высокаго? — Въ древнихъ писателяхъ. Всѣ согласны, что первые вѣки мiра, первые нравы, первая степень образованности весьма благоприятствовали возбужденiю сего чувства. — Вознеситесь мыслями до народовъ первобытныхъ, переселитесь въ ихъ лѣсныя сѣни, въ ихъ малыя семейства, отдѣленныя другъ отъ друга; тогда человѣкъ былъ еще новъ въ етомъ разнообразномъ, великолѣпномъ чертогѣ: — каждой предметъ возбуждалъ его удивленiе, каждой предметъ приводилъ въ дѣятельность душевныя силы его и страсти. Онъ видѣлъ однѣ явленiя; но не могъ проникать до причины: все казалось ему живымъ существомъ ему подобнымъ. — Гласъ вѣтра, свистящаго сквозь густыя дубравы, подъ сѣнiю которой привиталъ онъ, казался ему дуновенiемъ и гласомъ бога враждующаго, угрозами близкаго неприятеля; — гулъ грома, разливающагося въ поднебесной, заставилъ его мыслить о желеѣзной и пламенной колесницѣ, на которой несется горнiй ужасной мститель, — вода въ ближнемъ источникѣ течетъ безпрерывно, неумаляясь; ее изливаетъ нѣкiй богъ изъ неистощаемой своей урны. — Онъ не могъ понять, или лучше, онъ не подозрѣвалъ, чтобы соки дерева въ устроенныхъ нарочно каналахъ, извлеченные корнемъ изъ земли, могли подниматься вверхъ, умножаться, проникать сквозь кору дерева и образовать цвѣты, листья и плоды; — ето Дрiада, кая, при появленiи весны, для торжественнаго срѣтенiя бога любви и радостей облекается въ златозеленую свою ризу. — Онъ видѣлъ дѣйствiе огня: ето чудовище, ето Саламандра, живущая въ пламени и пожирающая все, къ чему ни прикоснется. — Вступившiй въ бой съ дикимъ звѣремъ, и повергнувшiй его на землю, изобрѣтатель новаго способа защищать, питать, увеселять жизнь человѣка, казался ему существо другой, особенной природы, низшедшимъ съ неба для его благоденствiя. Куда бы онъ ни обратился, гдѣ бы ни ступила нога его, чему бы ни прикоснулась его рука; все было священно, таинственно, божественно: благоговѣнiе и трепетъ вѣяли вокругъ его невидимо. — Тогда то мiръ сей былъ храмомъ, или обителью существъ сверхъ-естественныхъ, и человѣкъ повсюду окруженъ былъ богомъ.

   Въ такомъ состоянiи долженъ онъ непреѣнно выражать свои мысли и чувства смѣло и пламенно. — Волнуемая безпрерывно душа его, какъ море, изливалась въ порывахъ, въ огнѣ и громахъ: вотъ время благоприятное для высокаго; ибо все было выше силъ нашихъ, все непостижимо, все велико! — Чрезъ нѣсколько вѣковъ школа опыта и наблюденiй познакомила человѣка короче съ предметами, его окружающими: онъ открылъ нѣкоторыя причины ихъ дѣйствiй, ихъ измѣненiя, онъ истолковалъ явленiя природы, и пересталъ удивляться; ибо таинственная кора съ нихъ спала, необыкновенное сдѣлалось обыкновеннымъ, неизвѣстное извѣстнымъ. Прежнiй ентузiазмъ замѣнила холодность; воображенiе отдало скиптръ свой разуму, порядку, точности и ясности; — самая привычка отняла у предметовъ весьма много занимательнаго. — Что можетъ быть величественнѣе солнца, исходящаго изъ багрянаго моря утренняго? — Мы необращаемъ на него вниманiя; мы ходимъ и дышемъ въ его свѣтѣ, не думая объ немъ, не вознося къ нему взоровъ. — Такимъ образомъ во всѣхъ наукахъ и искусствахъ успѣхи образованности воспитываютъ генiй для исправности и ясности, болѣе нежели для силы и высокого.

   Первая вдохновенная книга, или священное писанiе безъ сомнѣнiя есть сокровищница истинно высокаго! Въ ней великими чертами изображено небо, Богъ и человѣкъ. — Такiя картины непрекословно выше всего, что писано въ древния времена и новѣйшiя. —

   Давидъ, вѣнчанный Пѣснопѣвецъ, бряцавшiй на златострунной арфѣ своей, какъ говоритъ Св. Августинъ — одинъ можетъ замѣнить для насъ Пиндара, Алцея и Флакка. Божественная Псалтирь его представляетъ образцы для всѣхъ родовъ лирическаго пѣснопѣнiя: для высокаго ли торжественнаго, для спокойнаго, или философскаго, и для елегическаго или печальнаго, нѣжнаго. Жизнь его разнообразна: — величественная и скромная, побѣдоносная и несчастная обогатила его сокровищемъ мыслей и чувствованiй различныхъ. Царь и пастухъ, гонимый и торжествующiй: вездѣ мудрецъ вдохновенный: учитель царей и народовъ; всегда человѣколюбивый и кроткiй, всегда любимецъ Музы Сiонской; — всегда пророкъ своего народа, — онъ перестроивалъ арфу свою на всѣ тоны, и во всѣхъ превосходенъ! — Ето плодъ сердца чувствительнаго, признательнаго къ благодѣющему, испытующему вѣрность человѣческую Богу, начальнику нашихъ благъ и золъ, управляющему путями нашими! —

   Что можетъ быть выше картины, въ которой онъ изображаетъ явленiе Всемогущаго? —

   «{Псалом XVII. No 21 и 22. — Прим. автора.} И внегда скорбѣти ми, призвахъ Господа и къ Богу моему воззвахъ; услыша отъ храма святаго своего гласъ мой, и вопль мой предъ нимъ внидетъ во уши Его. — И подвижеся и трепетна бысть земля и основанiя горъ смятошася и подвигошася, яко прогнѣвася на мя Богъ. Взыде дымъ гнѣвомъ Его, и огнь отъ лица Его воспламенится и углiе возгорѣся отъ Него. — И приклони небеса, и сниде, и ракъ подъ ногама Его. — И взыде на Херувимы и летѣ, — летѣ на крилу вѣтреню. — И положи тму за кровъ свой, окрестъ Его селенiе Его, темна вода во облацѣхъ воздушныхъ. Отъ облистанiя предъ нимъ облацы проидоша, градъ и углiе огненное.

   — И возгремѣ съ небесе Господь, и вышнiй даде гласъ свой, низпосла стрѣлы, и разгна я; и молнiи умножи, и смяте я. И явишася источницы воднiи, и открышася основания вселенныя, отъ запрещенiя Твоего Господи, отъ дохновенiя духа гнѣва Твоего!» —

   Кто постигалъ выше и, такъ сказать, ближе чувствовалъ всемогущество Предвѣчнаго, какъ не тотъ, которой воспѣлъ: Небо престолъ Его, и земля подножiе ногу Его! Какой Орфей взиралъ такъ на мiръ, на его великолѣпiе, на славу Господню, какъ не тотъ, которой воспѣвалъ: «Благослови душе моя Господа; Господи Боже мой, возвеличлся еси зѣло, во исповѣданiе и въ велелѣпоту облеклся еси: — одѣяйся свѣтомъ яко ризою, простираяй небо, яко кожу; покрываяй водами превыспренняя своя, полагаяй облаки на восхожденiе свое, ходяй на крилу вѣтреню; творяй Ангели своя духи, и слуги своя пламень огненный». Кто лучше изображалъ высокое, облеченное во мракъ и бури? —

   Богъ, глаголетъ Псалмопѣвецъ, оковалъ безмолвiемъ волненiя моря, и ревъ вѣтровъ, и ропотъ народовъ: — соединенiе двухъ великихъ предметовъ, волненiя моря и мятежа народнаго, величественно!

   Желаете ли видѣть образецъ высокаго въ простотѣ: — внемлите первому историку земли, внемлите Моисею, повѣствующему о дѣлѣ, исключительно и единственно высокомъ, — о созданiи мiра. —

   Въ началѣ сотвори Богъ небо и землю. Кто изъ смертныхъ могъ говорить съ такою непринужденною простотою о творенiяхъ столь великихъ, необъятныхъ? — Какая скромность!

   — Кажется, не человѣкъ, а Богъ повѣствуетъ о дѣлахъ своихъ, которыхъ Онъ самъ несравненно превыше, и которыя не удивляютъ Его нимало; вѣчная Премудрость, сколь легко и быстро сотворила мiръ изъ ничего, столь же легко и быстро вѣщаетъ о своемъ творенiи.

   «И сотвори Богъ два свѣтила великая: свѣтило великое въ началѣ дне, и свѣтило меньшее въ начала нощи и звѣзды. И положи я Богъ на тверди небеснѣй; яко свѣтити на землю, и владѣти днемъ и нощiю, и разлучати между свѣтомъ и между тмою, — и бысть вечеръ и бысть утро». — Прочитавъ сiи слова, невольно представляешь себѣ великолѣпiе солнца, — кроткое сiянiе луны, небеса усѣянныя звѣздами, чудесное ихъ движенiе, порядокъ и стройность вселенныя, — и исчезаемъ въ своемъ ничтожествѣ. — «Рече Богъ: да будетъ свѣтъ — и бысть». — Какая быстрота, высокость и вмѣстѣ спокойная, всегда себѣ вѣрная, непостижимая важность въ выраженiяхъ! —

   Исаiя, восточной Гомеръ, изобилуетъ также образцами высокаго. Онъ неистощимъ въ изобрѣтенiи. Какое величiе и простота въ слѣдующемъ мѣстѣ! Глава 14, стихъ 5-28 {На разрушенiе Вавилона. — Прим. автора.}.

  

   Свершилось! — нѣтъ его! — сей градъ,

   Гроза и трепетъ для вселенной,

   Величья паятникъ надмѣнной,

   Упалъ!.. еще вдали горятъ

   Остатки роскоши полмертвой! —

   Тиранъ погибъ тиранства жертвой,

   Замолкъ торжествъ и славы кличъ,

   Яремъ позорной сокрушился,

   Желѣзной скипетръ преломился,

   И изнемогъ народовъ бичъ!

  

   Таковъ Егова, Царь побѣдъ! —

   Таковъ предвѣчный правды мститель!

   Скончался въ мукахъ нашъ мучитель,

   Изсякло море нашихъ бѣдъ! —

   Воскресла радость, миръ блаженный;

   Подвигнулся Ливанъ священный,

   Главу подъемлетъ къ небесамъ;

   Въ восторгѣ кедры встрепетали:

   Ты умеръ наконецъ, вѣщали,

   Теперь чего страшиться намъ?…

  

   Трясется адъ сомнѣнья полнъ,

   Тебя срѣтая въ мрачны сѣни;

   Бѣгутъ испуганныя тѣни,

   Какъ въ бурю сонмы бѣлыхъ волнъ!

   Цари, герои Царствъ отцвѣтшихъ

   Встаютъ съ престоловъ потемнѣвшихъ,

   Чудовище земли узрѣть;

   Какъ! ты равнявшiйся съ богами,

   И ты теперь сравнился съ нами,

   Не думавъ вѣчно умереть! —

  

   Почто теперь тебѣ во слѣдъ

   Величье, пышность не дерзаетъ! —

   Почто теперь не услаждаетъ

   Твою надмѣнность звукъ побѣдъ!

   Ты не взялъ ничего съ собою;

   Какъ тѣнь, исчезло предъ тобою

   Волшебство льстивыхъ свѣтлыхъ дней. —

   Ты въ жизнь копилъ себѣ мученье.

   Твой домъ есть ночь, твой одръ гнiенье,

   Покровъ, кипящiй рой червей! —

  

   Высоко на горахъ небесъ

   Свѣтило гордое сiяло;

   Вчера всѣхъ взоры ослѣпляло;

   Сего дня смотрятъ — блескъ исчезъ. —

   Вчера смирялъ — народы въ страхѣ;

   Смиренъ сего дня, тлѣешь въ прахѣ!

   Вчера мечталъ съ собою ты:

   «Взнесусь, пойду надъ облаками;

   Поставлю тронъ между звѣздами,

   Попру Сiона высоты.

  

   Простру повсюду гнѣвъ и страхъ,

   Устрою небеса чертогомъ,

   И буду въ немъ всесильнымъ Богомъ!..»

   Изрекъ, и превратился въ прахъ!

   Идетъ сего дня путникъ бѣдной,

   И зритъ въ пустынѣ трупъ твой блѣдной,

   На пищу брошенной звѣрямъ!

   Стоитъ, не вѣритъ въ изумленьи;

   Потомъ въ сердечномъ сокрушеньи

   Возводитъ взоръ свой къ небесамъ:

  

   Не се ли ужасъ нашихъ дней! —

   Не сей ли варварской десницей

   Содѣлалъ цѣлой мiръ темницей,

   Жилищемъ глада, бѣдъ, скорбей?..

   Никто предъ смертiю не станетъ! —

   Но память добрыхъ не увянетъ!

   Ихъ прахъ святится отъ сыновъ. —

   Благою вѣрой огражденный,

   Слезами бѣдныхъ оживленный,

   Онъ спитъ въ обители отцовъ! —

  

   Единъ твой трупъ въ позоръ и срамъ

   Лежитъ на грозномъ полѣ брани!

   Земля послѣдней бѣдной дани

   Не хочетъ дать твоимъ костямъ;

   Своей земли опустошитель,

   Народа своего гонитель,

   Лежитъ межъ трупами враговъ,

   Лишенный чести погребенья;

   А тамъ, — свиститъ духъ бурной мщенья

   Противъ сыновъ, твоихъ сыновъ!

  

   Рази, губи, карай, злой рокъ

   Прокляты вѣтви корня злова;

   Въ нихъ скрыта язва, гибель нова!

   Въ нихъ новый плѣнъ для насъ растетъ! —

   Всесильный рекъ: — Я самъ возстану,

   Приду, одѣнусь въ бури, гряну,

   И истреблю все племя злыхъ;

   Въ градахъ ихъ звѣри поселятся,

   Ихъ земли моремъ поглотятся,

   Погибнетъ съ шумомъ память ихъ!

  

   Изрекъ! — и святъ Его обѣтъ,

   И вѣчно нерушимо слово! —

   Изрекъ! — событiе готово! —

   Израиль! лести въ Богѣ нѣтъ!…

   Егова сломитъ рогъ тиранства,

   И узы тягостныя рабства

   Огнемъ и кровiю созжетъ;

   Подниметъ руку надъ вселенной, —

   И кто удержитъ громъ разженной, —

   Кто съ Богомъ брани въ брань пойдетъ? —

  

   Гомеръ признанъ также во всѣ времена отъ всѣхъ критиковъ поетомъ высокимъ; — и что же всегда было одеждою сего высокаго, что характеромъ величественныхъ его описанiй? — Простота выраженiя. Описание битвъ, быстрота, съ которою пламенной рѣзецъ его начертывалъ сѣчи, представляютъ читателю образцы истинно высокаго. Боги, участвующiе въ дѣйствияхъ ратныхъ, еще болѣе возвышаютъ величiе картинъ его! Юпитеръ подвигнулъ своею главою, и потрясъ вселенную. Аяксъ, застигнутый нощiю среди сраженiя, поднимаетъ взоръ на небо и вопiетъ къ Юпитеру: возврати намъ день, и самъ сражайся съ нами.

   Примѣры избранные мною удовлетворительно показываютъ, что точность и простота выраженiя совмѣстны съ высокимъ. Простота избѣгаетъ многихъ украшенiй; точность отдѣляетъ все излишнее, все ненужное; безъ сохраненiя простоты и точности обезображивается высокое и великое. Украшенiя бываютъ въ семъ случаѣ тяжестiю, бременемъ одеждъ, искажающихъ его, или закрывающихъ отъ взоровъ нашихъ! Разсмотримъ дѣйствiе души въ сiю минуту: движенiе, произведенное великимъ предметомъ, возноситъ ее выше обыкновенного состоянiя; восторгъ, возбужденный симъ чувствованемъ, сладостенъ до тѣхъ поръ пока продолжается: но духъ, окованный земными узами всегда стремится низойти въ то состоянiе, изъ котораго вышелъ. Теперь, если писатель, которой возвысилъ насъ, или которой старался возвысить, умножитъ безъ нужды слова; если между многими украшенiями, коими онъ обременяетъ высокое, помѣститъ другiя гораздо слабѣйшiя, нежели главной образъ: тотчасъ воображенiе простыло, картина обезображена, высокое исчезло, и все перемѣнилось. — Я буду имѣть честь показать ето примѣромъ: — когда Цезарь сказалъ перевозчику, медлящему спустить лодку въ море во время бури: Чего боишься? — перевозишь Цезаря. Мы весьма сильно поражены смѣлостiю великаго человѣка, и его надеждою на свое дѣло и на свою фортуну. — Сiи немногiя слова говорятъ все, и производятъ глубокое впечатлѣнiе. Луканъ хотѣлъ распространить и украсить сiю мысль; вы замѣтить изволите, какъ онъ ослабилъ ее наборомъ словъ; удаляясь отъ высокаго, онъ ничего не произвелъ наконецъ, кромѣ натяжки и надутости. —

   «Презирай угрозы Бореевъ! гласитъ Цезарь: смѣло предавай неистовству моря и бури тлѣнную ладiю свою; — если мстительное небо не дозволяетъ тебѣ стремиться въ Италiю: я повелѣваю; вся причина страха твоего одна та, что ты не знаешь, кого перевозишь. Ты видишь передъ собою побѣдителя, — того, котораго боги никогда неоставляли, для котораго фортуна уже мало служитъ, когда не предупреждаетъ его обѣтовъ. — Стремись въ ужасы самой бури; будь безопасенъ; ты подъ моимъ покровительством. — Что нужды небесамъ и бурямъ до твоей ладiи? — Гнетомую Цекзаремъ, ее защищаетъ отъ сокрушенiя самое бремя, ее берегутъ самыя волны. — Вѣдаешь ли, что знаменуетъ сiе треволненiе? — Море и небо возмутились для того, чтобы испытать, сколько Цезарь превыше фортуны!» и проч.

   Вотъ блистательное суесловiе, которымъ Луканъ старался замѣнить простыя, рѣзкiя слова: чего боишься? ты везешь Цезаря!

   Кромѣ простоты и точности къ произведенiю высокаго, способствуетъ много сила описанiя. — Она зависитъ частiю отъ точности, частiю отъ выбора подробностей и обстоятельствъ, которыя составляютъ картину. — Предметъ долженъ быть представленъ съ самой выгодной точки зрѣнiя, дабы онъ произвелъ глубокое впечатлѣнiе. — Прекрасная статуя потеряетъ, если не будетъ поставлена на приличномъ, на соразмѣрномъ величинѣ своей пьедесталѣ; если не будетъ отдѣлена отъ другихъ предметовъ, или не окружится такими, которые способны придать ей болѣе блеска и занимательности. Ето также составляетъ главное искусство писателя, и великую трудность описанiй высокихъ. Если описание будетъ простое, обыкновенное, обнаженное отъ всѣхъ обстоятельствъ: то предметъ отличится слабо, и не произведетъ должнаго впечатлѣнiя; если писатель размножитъ его ничтожными подробностями: онъ совершенно потеряетъ свою цѣну.

   Описанiе свирѣпой бури натурально предметъ высокой; но для сего описания не довольно истощить всѣ наряды, въ которые обыкновенно стихотворцы облекаютъ свои бури: деревья вырванныя съ корнемъ, домы опроверженные, и проч. Тутъ должно помѣстить обстоятельства, способныя поразить удивленiемъ и ужасомъ. — Виргилiй воспѣваетъ: (Georg. Lib. I, vers. 328).

  

   Ipse pater media nimborum in nocte corusca

   Fulmina molitur dextra, quo maxima motu

   Terra tremit, fugere ferae et mortalia corda

   Per gentis humilis stravit pavor; ille flagranti

   Aut Atho aut Rhodopen aut alta Ceravnia telo

   Dejicit; ingeminant Austri et densissimus imber.

  

   Всевышнiй среди мрачной нощи вознесъ свою руку и потрясъ багряновидныя свои молнии; вострепетала земля въ глубочайшихъ своихъ основахъ, — утѣкаютъ звѣри, отчаяннный страхъ поразилъ сердца смертныхъ. — Между тѣмъ пламенныя стрѣлы его низпровергаютъ или Аіонъ, или Родопу, или кремнистые хребты Церавнскiе. Возстенали вѣтры и проливной дождь упалъ на землю.

   Всѣ подробности высоки въ семъ описанiи; но кажется, что проливной дождь несоотвѣтствуетъ уже величiю главнаго предмета. — Что значатъ при оной пламенной рукѣ, разрушающей высочайшiя горы, и ливень вѣтры? —

   Нашъ безсмертной Державинъ также позволилъ себѣ нѣкоторыя неровности въ следующемъ высокомъ описанiи:

  

   Представь: по свѣтлости лазуря,

   По наклоненiю небесъ

   Взошла черно-багрова буря,

   И грозно возлегла на лѣсъ.

   Какъ страшна ночь, надулась чревомъ,

   Дохнула съ свистомъ, воемъ, ревомъ,

   Помчала воздухъ, прахъ и листъ.

   Подъ тяжкими ея крылами

   Упали кедры вверхъ корнями

   И затрещалъ Ливанъ кремнистъ.

  

   Ломоносовъ такъ же:

  

   Но если хочешь видѣть ясно,

   Коль Росско воинство ужасно,

  

                                 *

  

   Взойди на брегъ крутой высоко,

   Гдѣ кончится землею понтъ:

   Простри свое чрезъ воды око,

   Сколь много обнялъ горизонтъ,

   Внимай, какъ югъ пучину давитъ,

   Съ пескомъ мутитъ, зыбь на зыбь ставитъ,

   Касается морскому дну,

   На сушу гонитъ глубину,

   И съ моремъ дождь и градъ мѣшаетъ;

   Такъ Россъ противныхъ низлагаетъ.

  

   Державинъ, описывая мужественныхъ Россовъ, идущихъ на сраженiе и предводимыхъ вдохновеннымъ пастыремъ, несущимъ въ рукѣ своей крестъ, и благословляющимъ пролить кровь, говоритъ:

  

   За нимъ вождей рядъ предъ полками,

   Какъ бурныхъ дней предъ облаками

             Идетъ огнистая заря.

  

   Прекрасно! Но что же тотчасъ слѣдуетъ? —

  

   Идутъ… искусство зритъ заслугу.

   И сколь ихъ духъ былъ тутъ великъ,

   Вѣщаетъ слухъ земному кругу; —

   Но мнѣ ихъ раздается крикъ…

  

   Етотъ примѣръ показываетъ, сколь трудно для самыхъ великихъ Генiевъ низойти съ высоты съ приятностiю, и не показать виду паденiя. —

   Надѣюсь, что сiи замѣчанiя приняты будутъ во благо; я разсматриваю нашихъ Поетовъ на ряду съ Виргилiемъ! У кого же намъ учиться, какъ не у нихъ?..

   Правило, мною теперь предлагаемое, в разсужденiи выбора подробностей въ описанiяхъ высокихъ, основано на самой природѣ, и малѣйшее отступленiе отъ него влечетъ за собою дурныя слѣдствiя. — Если писатель хочетъ представить только прекрасное: онъ можетъ достигнуть своей цѣли, даже при нѣкоторыхъ недостаткахъ и маловажныхъ погрѣшностяхъ. Блескъ другихъ, лучше выбранныхъ обстоятельствъ, сливаясь въ глазахъ нашихъ, отражается на самыя несовершенства и закрываетъ ихъ; — милые глаза, черные волосы красавицы часто замѣняютъ всѣ другiе недостатки въ глазахъ обвороженнаго любовника, и для него все становится совершеннымъ, прекраснымъ; не таково представленiе высокаго. — Въ мужахъ великихъ, знаменитыхъ, или имѣющихъ предъ нами преимущественно всѣ пороки виднѣе, говоритъ Княжнинъ. — Довольно одного оттѣнка малозначущаго, одной идеи неблагородной: исчезнетъ все обвороженiе, все благоговѣнiе; и какъ же иначе? Должно, чтобъ высокое поражало насъ быстро съ нѣкоторымъ насилiемъ; въ противномъ случаѣ, является слабымъ и низкимъ. Мы стремимся возвысить себя за писателемъ; воображенiе наше воспламеняется, принимаетъ выспреннiй полетъ, которой должно поддерживать. Писатель кидаетъ читателя среди восторга, оттолкнувъ его отъ себя слабымъ словомъ или недостаточною чертою… и бѣдненькой съ ученiемъ и тягостiю возвращается на землю, въ холодное прежнее свое состоянiе.

   Гдѣ источники истинно высокаго? спросите вы. — Вездѣ. Надобно имѣть нѣжное, образованное, благородное сердце, способное къ высокимъ чувствованiямъ, и вездѣ можно найти его. — Что такое природа? Храмъ, или садъ великолѣпной, въ которомъ всякой предетъ носитъ на себѣ высокое знаменiе вездѣ присутствующей мудрости, безконечной благости, любви и всемогущества; — всякой предметъ есть вашъ учитель, Екклезiастъ, проповѣдникъ о Богѣ васъ сотворившемъ, васъ сохраняющемъ, о должностяхъ вашихъ, о средствахъ къ истинному вашему благополучiю. — Богъ, одѣяйся природою, яко ризою великолѣпною, бесѣдуетъ съ вами вездѣ, во всемъ и всегда. — Слѣдовательно, надобно имѣть слухъ сердечной, чтобы внимать сему гласу, и умныя очи, чтобъ всегда созерцать Невидимаго. Тогда невольно обыметъ васъ трепетъ благоговѣйной; узы суетности и прихотей спадутъ, кора равнодушiя сотлѣетъ отъ внутренняго священнаго огня, васъ исполняющаго; сердце ваше воспламенится новыми чувствами, умъ озарится новымъ свѣтомъ; вы будете иначе видѣть, слышать и чувствовать, и все для васъ будетъ или высокимъ, или прекраснымъ, все будетъ для васъ священно, любезно, великолѣпно, отъ былинки до высокихъ кедровъ, отъ червячка до огромныхъ слоновъ, отъ праха вами попираемаго до горъ возвышенныхъ, отъ земли до солнца! — Тогда, подобно Невтону, не произнесете вы имени Бога съ покрытою головою; тогда, подобно Руссо, будете благоговѣть предъ каждымъ цвѣткомъ, предъ каждою пылинкою, предъ угасающимъ на западѣ солнцемъ! все будетъ для васъ оживлено! все ново! все высоко! — Ахъ! какiя наслажденiя ожидаютъ сердце благовоспитанное, нѣжное!.. Въ самомъ дѣлѣ, что такое называете вы отличнымъ талантомъ, генiемъ въ поезiи, живописи, музыкѣ? — Что такое мудрецъ, достойный совершенно сего названiя? — Никто другой, какъ человѣкъ, умѣющiй воспламеняться предметами, его окружающими, человѣкъ поставившiй себя выше обыкновенныхъ прихотей, взирающiй на вещи другими глазами, который видитъ въ чувственныхъ предметахъ истины нравственныя! — Сiе-то чувство, о которомъ я говорю теперь, составляетъ существо и основу всѣхъ изящныхъ талантовъ. Въ немъ заключены и вкусъ и генiй. Сiе-то чувство требуется и отъ тѣхъ, которые хотятъ наслаждаться изящными произведенiями. И что такое безсмертныя красоты въ сочиненiяхъ, которымъ вы удивляетесь? — Вами самими свидѣтельствуюсь, что онѣ состоятъ почти всѣ въ одномъ: въ приспособленiи физическаго мiра къ нравстенному и нравственнаго къ физическому! — Закрывшiй глаза и уши для прелестей природы — не живетъ! — Все, что ни изобрѣлъ свѣтъ своимъ золотомъ, съ своими почестями, никогда неможетъ замѣнить для человѣка удовольствiй, доставляемыхъ природою: ничто не разсѣетъ его скуки, ничто не утѣшитъ его, ничто не займетъ его! — Первой человѣкъ былъ поетъ: первые народы, какъ я замѣтилъ прежде, были способнѣе къ чувствованiямъ высокимъ. Отъ чего? Отъ того что они живо чувствовали природу, и въ природѣ живущаго Бога. — Отступая отъ нее, отступаемъ мы отъ пути добродѣтели и отъ счастiя. — Изучайте природу, умѣйте горячо любить ее: — тогда не будете имѣть нужды прибѣгать къ пышности и блеску словъ, къ тропамъ и фигурамъ, которые однѣ непроизводятъ высокаго! — Его сотворить не можно; должно чтобы оно само намъ представилось, чтобы оно было плодомъ сильнаго чувства и пламеннаго воображенiя! —

   Богъ, Богъ обитаетъ въ насъ! Его дѣйствiемъ воспламеняемся! {Ov. fast. VI, 5: est deus in nobis, agitante calescimus illo.} —

   Великiй предметъ, чувство глубокое, восторженное, и выраженiе сильное, разительное, точное: вотъ источники высокаго. —

   Драгоцѣнная удача генiя, мгновенiе божественное, въ которомъ забываемъ мы все насъ окружающее и несемся горѣ… Ахъ! такое чувство весьма рѣдко и не продолжительно! — Бренной человѣкъ не можетъ долго пребывать въ семъ возвышенiи, какъ несвойственномъ ему; всѣ таланты человѣческiе не въ состоянiи, безъ большихъ или меньшихъ перерывовъ, въ послѣдовательномъ порядкѣ представить мыслей высокихъ: сiи порывы духа суть молнiи, которыя внезапно блеснутъ, ослѣпятъ и исчезаютъ въ ту же минуту. Но въ однихъ стихотворцахъ встрѣчаются они чаще нежели въ другихъ. Гомеръ, Мильтонъ, Шакспиръ, изобилуютъ ими, а особенно двое первые. — Въ поемахъ Хераскова встрѣчаются мѣста высокiя. — Ломоносовъ и въ Одахъ и въ Похвальныхъ рѣчахъ своихъ исполненъ истинно высокихъ мыслей и описанiй. Кто изъ Русскихъ не чувствуетъ нѣкотораго благоговѣйнаго потрясенiя въ своемъ сердцѣ, когда читаетъ слѣдующiя строки, относящiяся къ великому Преобразителю Россiи? — «Я въ полѣ межъ огнемъ; и въ судныхъ засѣданiяхъ межъ трудными разсужденiями; я въ разныхъ художествахъ между многоразличными махинами; я при строенiи городовъ, пристаней, каналовъ, между безчисленнымъ народа множествомъ; я межъ стенанiемъ валовъ Бѣлаго, Чернаго, Балтiйскаго, Каспiйскаго моря и самаго Океана духомъ обращаюсь; вездѣ Петра Великаго вижу въ потѣ, въ пыли, въ дыму, въ пламени, и не могу самъ себя увѣрить, что не одинъ вездѣ Петръ, но многiе; и не краткая жизнь, но лѣтъ тысяча». — И потомъ сдѣлавъ сравненiе Петра Великаго съ величайшими мужами древности, говоритъ: «Комужъ я Героя нашего уподоблю? Часто размышлялъ я: каковъ Тотъ, Которой всесильнымъ мановенiемъ управляетъ небо, землю и море; дхнетъ духъ Его и потекутъ воды; прикоснется горамъ и воздымятся. Но мыслямъ человѣческимъ предѣлъ предписанъ! Божества постигнуть не могутъ! Обыкновенно представляютъ Его въ человѣческомъ видѣ. И такъ, ежели человѣка Богу подобнаго, по нашему понятiю, найти надобно, кромѣ Петра Великаго не обрѣтаю».

   Ораторъ въ мысляхъ и чувствахъ своихъ боготворитъ уже Петра. Но если бы онъ выразилъ свое чувство прямо, открыто: Петръ подобенъ Богу; ето бы показалось слишкомъ разительнымъ и внезапнымъ; — и такъ онъ остановился на своей идеѣ, и показываетъ ея великость, и свое дерзновенiе. Часто размышлялъ я: каковъ тотъ… и воздымятся… Онъ сомнѣвается самъ въ себѣ, не далеко ли простеръ свой восторгъ; кажется самъ себя упрекаетъ въ излишествѣ… Прекрасное, высокое сомнѣнiе, привлекающее большую нашу довѣренность! Въ очарованномъ, въ приготовленномъ прежде воображенiи слушателя Петръ уже на небѣ между Серафимами, въ приближенiи къ Богу; ибо онъ выше всѣхъ людей; онъ уже для насъ высшее существо. — Въ то время Ораторъ самъ удерживаетъ нашъ восторгъ; но не охлаждаетъ его; онъ говоритъ: «Но мыслямъ человѣческимъ предѣлъ предписанъ! Божества постигнуть и пр.» чрезъ сiю искусную остановку мы не падаемъ, но только оборачиваемся на самихъ себя, и чувствуемъ все свое возвышенiе: мы судимъ — о чемъ? о послѣднемъ предѣлѣ, отдѣляющемъ человѣка отъ Божества. — И наконецъ спокойно и утвердительно говоримъ съ Ораторомъ. «И такъ если человѣка Богу подобнаго сыскать надобно, кромѣ Петра Великаго не обрѣтаю». — Ето мѣсто, съ перваго разу поражаетъ своей высокостiю; но еще болѣе восхщаетъ, когда будешь разбирать и чувствованiя писателя, и чувствованiя нами ощущаемыя при чтенiи. — И чѣмъ болѣе разбираемъ, тѣмъ болѣе возносимся, такъ сказать, до возможной степени высокаго, — при томъ какъ? — не въ порывахъ изступленныхъ, но постепенно, выше и выше. Другiе наши стихотворцы часто на счетъ небеснаго Бога ублажаютъ до излишества земныхъ своихъ божковъ; здѣсь сохранено величiе предмета во всей его непостижимости и силѣ. — Благоговѣйный Ораторъ показалъ, какъ онъ мыслитъ о Петрѣ, какъ онъ мыслитъ о величествѣ Божiемъ… и не далѣе! довольно что единый только Петръ могъ подать идею о сравненiи Бога съ человѣкомъ!.. И когда облагодѣтельствованные Петромъ слушатели сей рѣчи, произнесенной въ Академiи наукъ, всѣ съ Ораторомъ равно возвышались сердцемъ и духомъ (что достовѣрно); то скажите, каковъ имъ показался Петръ?..

   Державинъ часто является въ подобныхъ сему, такъ сказать, Серафимскихъ упоенiяхъ, представляя божественную свою Фелицу. Какъ величественъ онъ при всей простотѣ своего слога, когда видитъ Царевну, облокотившуюся на истуканъ Зороастровъ, или на памятникъ Петра Великаго, и возносящую мольбы свои къ Богу! — Одна мысль, представить Екатерину облокотившуюся на памятникъ Петра, есть уже величественна.

  

   Дерзни мнѣ кистiю волшебной

   Святилище изобразить,

   Гдѣ взоровъ смертныхъ удаленной

   Благоволитъ Фелица быть;

   Гдѣ тайна перстомъ помаваетъ,

   И на уста кладетъ печать,

   Гдѣ благочестье предсѣдаетъ,

   И долгъ велитъ страстямъ молчать.

  

   Представь ее облокоченну

   На Зороастровъ истуканъ,

   Смотрящу тамъ на всю вселенну,

   На огнезвѣздный океанъ,

   Вѣщающу: «О Ты! Превѣчный,

   Который волею своей

   Колеса движешь быстротечны

   Вратящейся природы всей!

  

   Когда Ты есть душа едина

   Движенью сихъ огромныхъ тѣлъ:

   Но Ты жъ конечно и причина

   И нравственныхъ народныхъ дѣлъ;

   Тобою Царствы возрастаютъ,

   Твое орудiе Цари;

   Тобой они и померцаютъ,

   Какъ блескъ вечернiя зари.

  

   Наставь меня, мiровъ Содѣтель!

   Да волѣ слѣдуя Твоей,

   Тебя люблю и добродѣтель

   И зижду счастiе людей;

   Да вѣкъ мой на дѣла полезны

   И славу ихъ я посвящу,

   Самодержавства скиптръ желѣзный

   Моей щедротой позлащу.

  

   Да удостоена любови

   Надъ зрѣнiя Твоихъ очесъ,

   Чтобъ я за кажду каплю крови,

   За всякую бы каплю слезъ,

   Народа моего пролитыхъ,

   Тебѣ отвѣтствовать могла,

   И чувствъ души моей сокрытыхъ

   Тебя свидѣтелемъ звала».

  

   Вотъ молитва царственнаго Ангела, предстоящаго престолу Божiю! Онъ даетъ отчетъ въ благодѣянiяхъ, которыя изливаетъ на насъ. — Но вы хотите видѣть его нисшествiе съ небесъ: —

  

   Представь мнѣ въ мысли восхищенной

   Сходила бы съ небесъ она,

   Какъ солнце грудь въ ткани зеленой,

   Рукой метала сѣмена,

   Какъ искры огненны дождились

   Златыябъ зерна въ снѣдь птенцамъ;

   Орлы младые разбудились

   И воскрилялись бы къ лучамъ.

  

   Вотъ картина просвѣтительницы Отечества. — Вы хотите послѣ видеть земный храмъ и престолъ ея — онъ передъ вами:

  

   Престолъ ея на Скандинавскихъ,

   Камчатскихъ и златыхъ горахъ

   Отъ странъ Таймурскихъ до Кубанскихъ

   Поставь на сорокъ двухъ столбахъ,

   Какъ восемь бы зерцалъ стояли

   Ея великiя моря,

   Съ полнеба звѣзды освѣщали,

   Вокругъ багряная заря.

  

   Средь длиннаго сего чертога

   И велелѣпной высоты

   Въ величествѣ, въ сiяньи Бога

   Ее изобрази мнѣ ты;

   Чтобъ сшедъ съ престола, подавала

   Скрижаль заповѣдей святыхъ,

   Чтобы вселенна принимала

   Гласъ Божiй, гласъ природы въ нихъ.

   Отсюда рекла она — и взоръ сей озарился

   Величествомъ ея души,

   Хаосъ на сферы раздѣлился

   ……………

   И солнцы въ путь свой покатились

   И тысячи вкругъ ихъ планетъ,

   Изъ праха грады возносились,

   Возстали царства — и бысть свѣтъ.

  

   Цари, удивленные славою ея приходятъ въ Русское Царство, яко къ новому Соломону.

  

   Народъ счастливой и блаженный

   Ее великою нарекъ; —

   Поднесъ ей титлы онъ священны.

   Что она рекла въ отвѣтъ? Я человѣкъ!….

  

   Смѣю увѣрить почтеннѣйшихъ моихъ слушательницъ и слушателей, что Россiйская поезiя по сiю пору имѣетъ уже въ себѣ столько безцѣнныхъ сокровищъ, что заслуживаетъ все ихъ вниманiе. — Не знаю, что представитъ Французская словесность въ сравненiи съ сими простыми и высокими картинами; конечно она образованнѣе, болѣе украшена, правильнѣе. — Но мы уже доказали, что высокое не зависитъ отъ украшенiй; конечно нѣтъ ни у Руссо, ни у Вольтера, ни у Корнеля толикой высокости, изображенной въ простотѣ, свойственной древнимъ. А мы такъ мало занимаемся своею Поезiею, и даже почитаемъ недостойною, чтобы обратить на нее свои взоры!…

  

   Заключая мое чтенiе о высокомъ, почитаю долгомъ замѣтить еще, что такъ называемый слогъ возвышенной вообще бываетъ исполненъ погрѣшностей. Д’Аламбертъ говоритъ, что слога возвышеннаго нѣтъ безъ высокаго предмета; ибо одежда ничего незначитъ безъ вещи. Ученикъ неопытный мечтаетъ, что пышныя выраженiя, обилiе громкихъ прилагательныхъ, ослѣпляющiй блескъ фигуръ и троповъ, способствуютъ къ высокому. — Бѣдная ошибка! — Къ несчастiю она забрела и въ театръ нашъ. — Наши Лизы, ниши Ольги являются на ходуляхъ. — мы показали уже, что высокое не въ етомъ состоитъ: — Богъ изрекъ — да будетъ свѣтъ и бысть свѣтъ. Нѣтъ ничего величественнѣе сей мысли. Но выразите ето слогомъ, такъ называеымъ возвышеннымъ; вы скажите на пр. непостижиымъ могуществомъ слова, великiй Начальникъ Природы произвелъ свѣтъ: что выйдетъ? — ничего другаго, по словамъ Боало, кромѣ того что мысль столько же потеряетъ, сколько слогъ выигралъ. — Не въ словахъ, а въ мысляхъ высокое; оно конечно чуждо словъ низкихъ, но также — врагъ всякой напыщенности и натяжки: все таинство состоитъ въ умѣньи объяснять словами простѣйшими предметы великiе, выражать немногимъ многое.

   Пороки противные высокому: холодность и натяжка. Одна описываетъ высокой предметъ или высокое чувство слабо или смѣшнымъ образомъ; другая, обыкновенной предметъ хочетъ сдѣлать великимъ, и возносится выше предѣловъ здраваго разума и смысла. — Первая погрѣшность свойственна людямъ безъ дарованiй; другой подвержены бываютъ самые великiе писатели. Ломоносовъ иногда не избѣгалъ ее. —

   Почитаю долгомъ сдѣлать еще одно замѣчанiе, которое важно — собственно для меня; ето касается до погрѣшностей или нѣкоторыхъ слабостей [,которыя] осмѣливаюсь я иногда замѣ[чать в] творенiяхъ писателей, приобрѣтшихъ великую славу. — Я позволилъ себѣ ето, и впредь буду позволять себѣ: а потому одинъ разъ навсегда объясняюсь, что я никакъ не намѣренъ и не въ силахъ помрачить ихъ славы, или ослаблять должное къ нимъ уваженiе. Почтеннѣйшiе мои слушатели сами свидѣтели, что я при всякомъ случаѣ отдаю прямую справедливость красотамъ ихъ, и всегда представляю ихъ съ особеннымъ удовольствiемъ. — Въ мiрѣ нѣтъ ничего совершеннаго; слѣдовательно можно, безъ оскорбленiя, замѣтить въ знаменитомъ писателѣ нѣкоторыя несовершенства. — Если бы я хотѣлъ искать однѣхъ погрѣшностей; то конечно сыскалъ бы ихъ много въ посредственныхъ писателяхъ! Но онѣ бы не были столько полезны, будучи извлечены изъ книгъ, которыхъ нечитаютъ. — Мнѣ кажется, что я вспоминая превосходнѣйшихъ нашихъ творцовъ, приношу чрезъ то имъ жертву должнаго своего уваженiя: я представляю ихъ, какъ образцы достойные подражанiя. По крайней мѣрѣ таковы чувства, которыя управляли и управляютъ мной во всемъ, что касается до пользы и чести словесности Россiйской. —

  

О прекрасномъ

«Вестникъ Европы» ч. LXVI, No 23-24 с. 199-230.

* * *

(Продолженiе)

  

   Въ прошедшее Чтенiе имѣлъ я честь предложить Вамъ, ММ. ГГ. о высокомъ какъ въ природѣ, такъ и въ сочиненiяхъ. — Теперь позвольте мнѣ оставить сiю выспренность генiя, хотя блистательную, но мгновенную, — для наблюденiя другихъ удовольствiй вкуса. Изъ горнихъ предѣловъ, гдѣ созерцали мы величiе неба и паренiе орловъ, низпустимся на цвѣтущiй, пышный лугъ, украшенный всѣми прелестями весны и лѣта. Отъ величественныхъ чудесъ и ужасовъ творенiя низойдемъ въ прекрасной разнообразной садъ, въ земной рай, въ которомъ щедрая Природа разсыпала всѣ свои сокровища; гдѣ стройность и порядокъ разположили ихъ; гдѣ любовь и радость манятъ къ наслажденiямъ; небо безъ тучъ, безъ порывовъ бури, блистательно и кротко; — бархатная долина испещрена безчсленными цвѣтами, разливающими благовонiе; вдали зеленѣютъ горы, покрытыя сѣнолиственными древами; слышно приятное журчанiе источниковъ, извивающихся по лугу; — солнце склоняясь къ западу, не обливаетъ насъ пламенными лучами; въ ближнемъ лѣсочкѣ улыбается тѣнь спокойствiя. А тамъ, взявшись рука за руку, шествуютъ величественной царь природы, человѣкъ съ прелестною своею подругою, съ послѣднимъ и совершеннымъ творенiемъ Всеогущаго… Вы безъ сомнѣнiя угадали мое намѣренiе: мы теперь будемъ бесѣдовать о красотѣ.

   Предметъ неистощимый въ своемъ богатствѣ, необъятной въ разнообразiи, превышающiй мои силы! — Но я осмѣлюсь сдѣлать нѣкоторыя только объ немъ замѣчанiя, особливо относящiяся къ образованiю вкуса, и надѣюсь на снисходительное ко мнѣ благоволенiе почтеннѣйшихъ слушателей, а болѣе почтеннѣйшихъ слушательницъ. Онѣ исключительно мои судiи: ибо имъ принадлежитъ прекрасное!..

   Прекрасное послѣ высокаго конечно болѣе всего льститъ нашему воображенiю. Движенiе сердца, имъ возбуждаемое, весьма удобно можно отличить отъ того, которое производитъ въ насъ высокое: оно гораздо спокойнѣе, тише; оно разливаетъ въ душѣ нашей какую-то приятную ясность. Впечатлѣнiе высокаго быстро и скоро-преходяще; впечатлѣнiе прекраснаго удерживается гораздо долѣе. Предѣлы его обширнѣе: оно несравненно разнообразнѣе въ родахъ, видахъ, въ степеняхъ. — Всѣ чувствуютъ прекрасное; однако нѣтъ ничего столь мало опредѣленнаго, какъ слово: красота. Его приписываютъ всѣмъ предметамъ, которые плѣняютъ слухъ или взоръ, всѣмъ приятнымъ сочиненiямъ, всѣмъ добрымъ свойствамъ и дѣйствiямъ нашего духа, и даже предметамъ и знанiямъ отвлеченнымъ. — Какимъ образомъ открыть, при столь величайшемъ разнообразiи вещей, общее, принадлежащее всѣмъ имъ качество, посредствомъ котораго производятъ онѣ въ насъ приятное впечатлѣнiе? — Ето почти невозможно. — Еще прежде, говоря о выборѣ въ подражанiи, имѣлъ уже я честь замѣтить, что всѣ предметы, называеые прекрасными, нравятся намъ не столько сами по себѣ, сколько по отношенiю ихъ къ намъ; скажемъ короче: приятность ихъ основана на различныхъ началахъ собственной нашей природы. — Ето тѣмъ вѣроятнѣе, что, при толикомъ разнообразiи предметовъ, чувство, возбуждаемое ими въ сердцахъ, кажется всегда одно и то же; не смотря на разность причинъ, мы всегда ощущаемъ какую-то сладость, какое-то кроткое, любезное удивленiе въ душѣ, остановившей свое вниманiе на предметѣ приятномъ. —

   Человѣкъ сперва наслаждается, послѣ того начинаетъ изслѣдывать свои наслажденiя, съ намѣренiемъ ихъ умножить, увеличить. Подобно Невтону, раздробляющему лучи солнечные, беретъ онъ умственную призму, и начинаетъ раздроблять и сравнивать прекрасные предметы, его поразившiе. — Конечно, съ его разсужденiями въ ето время случается то же, что съ чувстваи восторженнаго любовника: то есть, ему все кажется прекраснымъ въ предметѣ, который произвелъ прекрасное впечатлѣнiе. Однако были такiе холодные и осторожные умы, которые оставили намъ остроумнѣйшiя предположенiя, дабы объяснить общее всѣмъ предметамъ свойство красоты. Упомяну объ одномъ изъ нихъ. Говорятъ, что основа или существенность прекраснаго состоитъ въ однообразiи, или единствѣ, являющемся среди разнообразiя. — Великолѣпной домъ съ флигелями и другими частями своими, находящимися въ равномъ разстоянiи, въ одинаковомъ отношенiи къ главному предмету, или, какъ говорятъ, въ симметрiи; — двѣ горы, стоящiя одна противъ другой, и замыкающiя въ себѣ тысячу приятныхъ сельскихъ видовъ, представляющихъ родъ нѣкоего сада; однимъ словомъ: красота большей части фигуръ можетъ быть такимъ образомъ истолкована. Душа наша при семъ случаѣ наслаждается двумя способами: — она требуя всегда новой пищи, съ удовольствiемъ переходитъ отъ одного предмета къ другому, и никогда не хочетъ видѣть конца: вотъ удовольствiе разнообразiя. — Но она же по слабости своей можетъ и утомиться; а потому, надобно щадить ее, то есть, переводить ее отъ предмета къ предмету по взаимнымъ ихъ связямъ и отношенiямъ между собою, и къ одному цѣлому. — Какое для нее наслажденiе, когда она можетъ, разбирая предметы отдѣльно, вдругъ увидѣть, обнять ихъ однимъ взоромъ, какъ нѣчто цѣлое! — Вотъ удовольствiе однообразiя или единства. — Впрочемъ есть многiе предметы, къ которымъ никакъ не можно приноровить сей системы; таковы на примѣръ: цвѣты и движенiе. Красота самыхъ фигуръ зависитъ не всегда отъ слiянiя разнообразiя и единства: однѣ прелестны, не будучи разнообразны; другiе скучаютъ своей пестротою. — Не станемъ привязываться къ системамъ; будемъ смотрѣть просто на Природу, будемъ разбирать собственныя свои приятныя впечатлѣнiя, такъ чтобы усилiя ума не охлаждали ихъ, не огорчали ихъ сладости. — Пробѣжимъ предметы, наиболѣе поражающiе насъ своею красотою; — можетъ быть, и удастся намъ что-нибудь замѣтить въ нихъ общее прекрасное. Но съ чего начать? Конечно съ цвѣтовъ, которыми украшается весна, которыхъ не пренебрегаютъ самыя Грацiи; сама Любовь, не мѣющая нужды ни въ какихъ уборахъ, часто является въ вѣнкѣ изъ розъ, незабудокъ и лилiй, собранныхъ на лугахъ маленькими Амурами, — съ цвѣтовъ, которыми убираетъ Генiй Поезiю, которые были первой жертвою Существу всемогущему и благому, принесенною человѣкомъ! Посмотрите, съ какой роскошью обременена ими золотая лира Державина, какъ осторожно и нехотя гордятся ими Дмитрiева Сказки. И такъ начнемъ съ цвѣтовъ, — емблемы юности и красоты! —

   Что представляетъ намъ цвѣтъ? — Характеръ красоты самой простой. — Нѣтъ ни разнообразiя, ни однообразiя, ни другаго начала, которое можно бы было признать началомъ красоты его. Надобно думать, что прелесть цвѣтовъ зависитъ отъ строенiя глаза, принимающаго нѣкоторыя образованiя лучей съ большею приятностiю нежели другiя. Сколь различны у разныхъ людей степени чувствительности въ органѣ глаза, столь же различенъ и выборъ въ цвѣтахъ. Но отъ одного ли етого онъ зависитъ? — Очень вероятно, что совокупленiе идей или сродство ихъ имѣетъ на сей выборъ великое влiянiе. Нѣжная супруга, ожидающая своего любезнаго съ поля чести, смотритъ съ удовольствiемъ на зеленой цвѣтъ надежды; имъ препоясанъ легкой станъ ея; онъ же и въ канѣ ея перстня. Зеленой цвѣтъ самъ по себѣ приятенъ, возбуждая въ нашемъ воображенiи картины сельскiя, юность природы. Счастливая любовь украшаетъ себя розами: — на нихъ взираемъ съ удовольствiемъ, воспоминая свое счастiе; на нихъ взираемъ, и сладко сѣтуемъ, воображая скоротечность его. — Бѣлой сливается съ мыслiю нашей о простотѣ и невинности; ето цвѣтъ Ангеловъ. Голлубой возобновляетъ въ нашемъ воображенiи картину неба чистаго и яснаго. — Къ сему можно присовокупить еще замѣчанiе, похищенное изъ святилища красоты, или все равно съ туалетовъ красавицъ: всѣ цвѣты блистательные, яркiе не столь приятны сколько тѣ, которые нѣжны, или имѣютъ нѣжныя оттѣнки. Вѣрной и тонкой вкусъ прелестнаго пола занялъ ето правило отъ самой Природы. — Такими цвѣтами украшаетъ она нѣкоторыя неподражаемыя свои творенiя, напр. перья птицъ; таково же богатое разнообразiе цвѣтовъ, которыми облекается небо, встрѣчая солнце, выходящее изъ багрянаго шатра зари утренней, или провождая его въ золотые чертоги запада! — Зрѣлище очаровательное, которое во всѣхъ вѣкахъ и у всѣхъ народовъ было любимѣйшимъ подлинникомъ для живописной Поезiи! —

  

   Какое зрѣлище! какой прекрасный пиръ

   Открылся всей ему Природы!

   Онъ видитъ землю вдругъ, и небеса, и воды,

   И блескъ планетъ,

   Тонущiй тихо въ юный рдяный свѣтъ.

   Онъ зрѣлъ, какъ солнцу путь заря уготовляла,

   Лиловые ковры съ улыбкой разстилала,

   Врата востока отперла,

   Крылатыхъ коней запрягла,

   И звѣздъ царя, сего вѣнчаннаго возницу,

   Румяною рукой взвела на колесницу;

   Какъ хоромъ утреннихъ часовъ окружена,

   Подвигнулась въ свой путь она,

   И возшумѣла вслѣдъ съ колесъ ея волна;

   Багряны возжи напряглися

   По конскимъ блещущимъ хребтам;

   Летятъ вверхъ, пышутъ огнь, свѣтъ мещутъ по странамъ,

   И мглы подъ ними улеглися,

   Изъ коихъ зыблющихъ сѣдинъ,

   Челомъ сверкая золотымъ,

   Возстали горы изъ долинъ,

   И воскурился сверхъ ихъ тонкiй дымъ.

   Онъ зрѣлъ, какъ свѣта Богъ съ морями лишь сравнялся,

   То алый луч на нихъ восколебался,

   Посыпались со скалъ

   Рубины, яхонты, кристалъ;

   И бисеры перловы

   Зажглися на вѣтвяхъ;

   Багряны тѣни, бирюзовы,

   Слилися съ златомъ въ облакахъ; —

   И все сiянiе покрыло!

   Онъ видѣлъ, какъ сiе божественно свѣтило

   На высоту небесъ взнесло свое чело,

   И пропастей лице лучаи разцвѣло: —

   Открылося морей огнисто протяженье…

  

   Отъ цвѣтовъ перейдемъ къ фигурамъ, которыя представляютъ намъ кррасоту въ великомъ количествѣ предметовъ. Правильность прежде всего обращаетъ на себя вниманiе; правильною фигурою называю ту, которой части образованы по одному чертежу или правилу, сохраненному во всемъ составѣ цѣлаго. Многiя правильныя фигуры приятны взору и воображенiю; но не можно сказать, чтобы всѣ фигуры нравились исключительно своею правильностiю, и чтобы она была основою красоты; — приятное разнообразiе есть источникъ гораздо обильнѣйшiй прекраснаго. Умѣнье управлять симъ разнообразiемъ, сохранять въ немъ мѣру, есть главное средство очаровывать взоры наши! Вѣроятно, что правильность нравится намъ потому, что возбуждаетъ въ воображенiи нашемъ мысли о порядкѣ, справедливости, точности, приличiяхъ и пользѣ; ибо всѣ сiи качества ума и тщанiя имѣютъ отношенiе къ образамъ правильнымъ и пропорцiональнымъ. — Впрочемъ, человѣкъ слишкомъ правильной въ своихъ поступкахъ, молодая женщина слишкомъ и безпрестанно правильная въ словахъ своихъ, сочиненiе слишкомъ правильное, домъ слишкомъ правильной очень хороши… но не всегда прекрасны. Можетъ быть, особенная привязанность Ломоносова къ сей правильности въ его одахъ, всегда располагаемыхъ по планамъ строгимъ и виднымъ, причиною того, что для многихъ онъ не столько нравится, сколько Державинъ, всегда свободный, всегда разнообразный. Природа, сей безъ сомнѣнiя искуснѣйшiй художникъ, знающiй совершенно тайну нравиться, въ составленiи и украшенiи вещей вездѣ почти предпочитаетъ разнообразiе правильности. Окна, двери, житница, имѣя цѣлiю пользу, должны сохранять правила и отношения пропорцiи; но мы видимъ чрезвычайное разнообразiе въ цвѣтахъ, листахъ и травахъ. — Прямой каналъ, проведенный по веревкѣ, отвратителенъ въ сравненiи съ рѣкою, извивающеюся въ долинѣ, между двумя рядами горъ возвышенныхъ. — Пирамиды прекрасны; но какъ жалко сотрѣть на бѣдныя деревья, обрѣзанныя пирамидами и конусами! И какъ онѣ прелестны въ натуральной своей свободѣ! — Для удобности жителей нужно, чтобъ домъ всегда расположенъ былъ правильно: но садъ, опредѣленный для удовольствiя, потерялъ бы очень много, если бы онъ расположенъ былъ также какъ домъ. — Какъ скучно, ставъ на одномъ концѣ сада, черезъ прямую аллею видѣть учительную загородку, которая ограничиваетъ мое зрѣнiе, и говоритъ душѣ моей, что она въ оковахъ, стѣснена!.. Видѣть неограниченно значитъ вполнѣ обладать и наслаждаться; но зная, гдѣ конецъ, я уже разочарованъ и наслаждаюсь въ половину. — Не то же ли было бы съ нами на етой, болѣе или менѣе цвѣтущей аллеѣ жизни? — Милосердый Творецъ нашъ, желая чтобы мы наслаждались ею, скрылъ отъ насъ конецъ ея, — часъ смерти; мы увѣрены, что она есть: но очарованiя, окружающiя насъ повсюду, гонятъ отъ насъ сiю мрачную мысль: то виды честолюбiя, то виды корысти, то виды прелестей показываются намъ на каждомъ шагу: мы уклоняемся то въ ту, то въ другую сторону, не думая о будущемъ, закрытомъ въ синей отдаленности. Однимъ видомъ наскучили, несемся къ другому… И такъ въ разныхъ переходахъ, — то по лѣсочкамъ любви и удовольствiй, то по зыбкимъ мостикамъ знатности и почестей, то кремнистою тропою несчастiя, шествуемъ нечувствительно до тѣхъ поръ, пока станемъ на краю рва, ограничивающаго поприще нашей прогулки въ етомъ мiрѣ! — Такъ благоизволилъ всевышнiй Учредитель вертограда сего! такъ поступаютъ маленькiе вертоградари въ маленькихъ садахъ своихъ, дабы удовольствовать врожденное стремленiе наше къ маленькимъ приятностямъ. Гогартъ въ своемъ Разборѣ красоты говоритъ, что фигуры, опредѣленныя кривыми линiями, вообще несравненно прекраснѣе тѣхъ, которыя ограничиваются прямыми линiями и углами. — Онъ представляетъ двѣ линiи, кои, по его мнѣнiю, составляютъ красоту фигуръ: одна извивающаяся или кривая линея, кая то удаляется отъ прямаго своего направленiя, то приближается къ нему; — онъ называетъ ее линiею красоты. — Она видна въ цвѣтахъ, въ раковинахъ, въ станѣ и строенiи человѣка, какъ прекраснѣйшаго творенiя природы; живописецъ, ваятель, изображавшiе мужественныя красоты Аполлона, и очаровательныя прелести Венеры Медицiйской, во всѣхъ чертахъ сохранили сiю линiю. Другая линiя называется линiей приятностей; она та же самая, обвитая вокругъ твердаго тѣла: таковы колонны, составляющiя украшенiе лицевой стороны зданiя. И такъ разнообразiе можно почесть существеннымъ началомъ красоты; ибо главная прелесть линеи кривой, столько предпочитаемой живописцами, состоитъ въ безпрерывныхъ уклоненiяхъ, которыя отдаляютъ ее отъ грубой правильности линей прямыхъ.

   Движенiе есть другой источнкъ красоты. — Движенiе безъ всякихъ другихъ пособiй само собою нравится; и тѣла движущiяся, или въ дѣйствiи находящiяся, предпочитаются тѣламъ неподвижнымъ. Прекрасное допускаетъ только умѣренное движенiе; если оно слишкомъ быстро, или насильственно, каковы напр. порывы разлившихся весною водъ; тогда принадлежитъ къ высокому. — Приятно смотрѣть на птицу, которая плыветъ плавно и тихо въ предѣлахъ горнихъ; быстрой полетъ молнiи величественъ и ужасенъ. Вы изволите замѣтить, какъ близко здѣсь стекаются высокое и красота. Теченiе рѣки спокойное, ровное, есть одинъ изъ прекраснѣйшихъ предметовъ Природы; но когда она выходитъ изъ береговъ, наводняетъ долину, съ ревомъ низпровергаетъ все встрѣчающееся: деревни, домы и стада; — тогда прекрасное исчезаетъ, остается высокое. Молодое деревцо нравится; древнiй вѣтвистой дубъ возбуждаетъ нѣкоторое благоговѣнiе. — Чистое небо на зарѣ утренней очаровательно, прелестно. — Звѣздная ночь — величественна. Замѣчено, между прочимъ, и совершенно справедливо, что движенiе прямое менѣе прекрасно, нежели движенiе искривленное или волнистое; движенiе въ верхъ болѣе приятно нежели движенiе въ низъ; — въ етомъ особенно удостовѣряютъ насъ всѣ временно торжествующiе честолюбцы, парящiе и ползущiе на высоты счастiя. Взвивающiйся къ небу пламень, дымъ клубящiйся волнами надъ хижиной — прекрасныя зрѣлища. Всѣ движенiя необходиыя, имѣющiя предметомъ пользу, ссовершаются по прямымъ линеямъ; всѣ предпринимаемыя для удовольствiй, слѣдуютъ въ линеяхъ уклоняющихся. Трудъ, знанiе и правота идутъ первою дорогою; — льстецъ, невѣжа и праздной выбрали себѣ другую. Балеты и танцы доказываютъ то же. Орлы летаютъ прямо или въ большихъ кругахъ. Голубки, Амуры, Грацiи вьются, кружатся около насъ, и опутываютъ сердца сѣтями своими.

   И такъ цвѣтъ, фигура, движенiе, сами по себѣ суть начала красоты; но ихъ соединенiе въ большей части предметовъ дѣлаетъ ее болѣе полною, совершеннѣйшею. Кустарники, деревья представляютъ вдругъ нѣжность цвѣтовъ, приятность фигуры и движенiя при умѣренномъ вѣтрѣ. Нѣжной цвѣтъ лица, стройность стана, живость характера, составляютъ главныя основы красоты женской. — Представьте себѣ Терпсихору, танцующую на лугу въ хорѣ чистой Дiаны. Легкии стопами своими она едва преклоняетъ головки цвѣтовъ и травъ; она летаетъ; скромная, стыдливая улыбка сообразуется съ благородными и вмѣстѣ прелестными движенiями рукъ ея; персты несжатые, нераздѣленные, показываютъ какое-то упоенiе чувствованiй, свободное, но тихое; глава преклонена на одно плечо; легкая, бѣлая одежда, какъ туманъ утреннiй, препоясана златымъ поясомъ: — она волнуется, и въ движенiяхъ своихъ показываетъ удивительную стройность прекраснаго стана; — иногда возвышая величественно, иногда преклоняя свою голову ухищренно и робко, она мещетъ на васъ взоръ свой, сей всеговорящiй взоръ, — то стыдливый, то пламенный, то исполненный какого-то сладостнаго томленiя. Ни кто не смѣетъ вздохнуть; каждой боится потерять малѣйшее ея движенiе; и взоры и души слѣдуютъ за нею безпрестанно.

   Собранiе красотъ, соединенныхъ вмѣстѣ, самое полное, какое только можетъ представить природа, есть безъ сомнѣнiя прекрасной сельской видъ, обогащенный многоразличiемъ прекрасныхъ предметовъ. — Вы видите поле, украшенное цвѣтами; еще утреннiе бриллiанты свѣтятся на ихъ листочкахъ. — Вокругъ разбросаны маленькiя рощицы, которыя, подобно веселымъ семействамъ, будучи движиы вѣтромъ, шумятъ, какъ будто разговариваютъ между собою; — долину раздѣляетъ рѣка; на берегу ея видите молодаго человѣка, держащаго удочку, которая наклонлась круто дугою: знакъ благоприятной. — Вдали мостъ, по которому погонщикъ идетъ за тяжелымъ возомъ. Недалеко хижина, окруженная деревьями; надъ нею вьется голубой дымъ. — Въ отдаленiи великолѣпное зданiе, кровля котораго, отражая лучи солнечные, кажется пламенною; горы, еще не возставшiя изъ мрака нощнаго, ограничиваютъ горизонтъ. — Представляя сiи предметы, мы наслаждаемся вдругъ и постепенно всѣми чувствованiями, возбуждаемыми красотою въ величайшемъ совершенствѣ. — Тѣ, которые не имѣютъ взора и вкуса образованнаго, опытнаго въ выборѣ сихъ сценъ, которые не имѣютъ богатаго воображенiя, тѣ никогда не успѣютъ въ стихотворныхъ описанiяхъ. —

   Красота физiономiи человѣческой болѣе сложна нежели всѣ тѣ, которыя остановляли доселѣ наше вниманiе. Въ ней заключается красота цвѣта, состоящаго въ нѣжности оттѣнковъ и въ красотѣ фигуры, или различныхъ чертъ, ее составляющихъ; но главная прелесть лиценачертанiя состоитъ въ какой-то выразительности, какая, кажется, обнаруживаетъ наклонности души, или расположенiя сердца, умъ, кротость, живость, откровенность, чувствительность, благорасположенiе и всѣ другiя любезныя качества человѣка общественнаго. Какая причина заставила предполагать столь близкое отношенiе между чертами лица и нѣкоторыми свойствами душевными? — Инстинктъ, или опытъ заставилъ насъ отличать сiе отношенiе, и судить о чувствахъ сердца по движенiю, по начертанiю лица? — Не мнѣ судить объ етомъ; довольно сказать, что всѣми уже принято и признано, что красота физiономiи болѣе всего состоитъ въ томъ, что называется выразительностiю. — Лице неговорящее, какъ бы оно правильно ни было, то же что гiероглифъ Египетской, я смотрю на вырѣзанныя фигуры и незнаю, что объ нихъ подумать; — онѣ мнѣ чужды.

   Чтобы судить о красотѣ человѣка, надобно знать, какое намѣренiе имѣла Природа при его сотворенiи. Она хотѣла, чтобы онъ способенъ былъ трудиться и сражаться; питать и защищать робкую свою подругу и слабыхъ дѣтей своихъ. Станъ и черты человѣка показываютъ дѣятельность, силу, смѣлость, мужество. Мышцы гибкiя и сильныя, образованiе открытое, формы, показывающiя крѣпость и удобность дѣятельности терпеливой и быстрой; станъ, котораго величавость и стройность не имѣетъ ничего изнѣженнаго, слабаго, тяжелаго; тѣсное отношенiе одной части къ другой; во всемъ симметрiя, равновѣсiе столь совершенное, что всѣ механическiя работы для него легки и свободны; черты лица, изображающiя благородную гордость, самонадѣянность, отвагу, доброту, нѣжность, чувствительность; глаза, въ которыхъ блистаетъ душа и кроткая и великая; уста, готовыя улыбаться любви и природѣ: все ето составляетъ характеръ прекраснаго мущины! — Сказать, что мущина прекрасенъ, значитъ сказать, что Природа, сотворяя его, знала что дѣлала, и сдѣлала, что хотѣла. —

   Я обращаюсь къ изображенiю прекраснаго, которое было послѣднимъ творенiемъ Всемогущаго. Съ робостiю и недоумѣнiемъ дерзаю изловить нѣкоторыя токмо черты прелестнѣйшей подруги человѣка; ибо кто всѣ въ силахъ исчислить! —

   Рожденная быть супругою и матерью, для покоя и удовольствiя, для умягченiя, — скажу болѣе — для образованiя нравовъ мущины, для его счастiя, — она сидитъ въ уединенной комнатѣ своей, занятая свойственнымъ прелестному полу рукодѣльемъ. Не буду говорить о красотѣ наружной; она зависитъ отъ мнѣнiй различныхъ; она болѣе временна, нежели красота мущины; но за то женщина едва ли не превосходитъ его въ сильномъ чувствованiи дружбы, нѣжнѣйшаго участiя и самаго пламеннаго доброжелательства: — ето было намѣренiе, съ которымъ создала ее Премудрость предвѣчная, пекущаяся о благѣ семейства. Въ чемъ же, спросите, красота ея? — Взоръ, видъ, поступки: все обнаруживаетъ въ ней кротость любезнѣйшаго владычества. Двѣ могущественнѣйшiя прелести любви, страсть и стыдливость, обнаруживаются въ ней милою чувствительностiю и скромностiю. Мущина взираетъ на нее, какъ на возмездiе благородной и труднѣйшей побѣды; онъ хочетъ сыскать въ ней любовницу, а не рабу; она является ему, украшенная не столько наружными своими прелестями, сколько чистотою и возвышенностiю чувствованiй. — И такъ красота ея заключаетъ въ себѣ скромность и гордость вмѣстѣ. Мущина гордится ею, и тѣмъ живѣе, тѣмъ пламеннѣе чувствуетъ всю высокость и прелесть славы, управлять столь благороднымъ творенiемъ. — Она слаба; она требуетъ подпоры и защиты со стороны мужа: сiя самая слабость есть новое обвороженiе для чувствительнаго ея друга; — она дѣлаетъ ее робкою, боязливою! — А робость и боязливость женщины развѣ не прелесть? — Будучи врожденнымъ чувствомъ ея души, сiя любезная робость живописуется въ ея томныхъ и полутребовательныхъ взорахъ, дышетъ изъ ея устъ, разливаетъ какую-то милую нѣжность на всѣ черты лица ея: но еще мольба сильнѣе всѣхъ царственныхъ повелѣнiй на свѣтѣ! — ето гласъ божества, вѣщающiй въ смиренiи. — Видъ откровенный, чистосердечiе, невинность, приятности простыя, по видимому не умышленныя, которыя, таясь, обнаруживаются, сiи тайны сердечной склонности, скрываемыя, измѣняющiя себѣ самимъ нѣжностiю улыбки; сей нечаянной огнь въ робкомъ взорѣ, тысячи оттѣнковъ случайныхъ, внезапныхъ въ выраженiи глазъ и лиценачертанiя: вотъ что составляетъ разительное краснорѣчiе лица женскаго! — Когда оно холодно, тогда при всей правильности своей нѣмо, и ничего не значитъ!

   Самая величайшая сила женщины надъ сердцемъ мущины заключается въ быстромъ ея постиженiи, или проницанiи. Она и въ ту пору, когда уступаетъ мущинѣ, чувствуетъ въ тайнѣ сердца своего всю власть свою, чувствуетъ, что она щадитъ его и себя. Сiя живая проницательность изображается въ хитрыхъ и кроткихъ глазахъ прекрасной женщины, а особенно въ томъ взорѣ, которой проникаетъ въ самые скрытые изгибы нашего сердца, чтобы отличить раждающуюся холодность, чтобы узнать тайную скорбь и облегчить ее, чтобы оживить радость и воспламенить любовь.

   Мущина любитъ; но надобно плѣнить его совершенно, удержать его о непостоянства, отъ пороковъ, отъ скуки… Чтобъ сдѣлать его лучше, нѣжнѣе, чувствительнѣе, добродѣтельнѣе, общежительнѣе, для того, какими неистощимыми средствами одарила женщину Природа! — Она учитъ его, ни мало не оскорбляя самолюбiя, способами кроткими, даже нечувствительными!

   — Она, чтобы избавить его отъ привычки, являетъ ему всегда новыя прелести, и, будучи одна и та же, въ глазахъ возлюбленнаго кажется безпрестанно новою. — Ето чудо имѣетъ основу свою въ ея живости, которая придаетъ красотѣ столько блеску и силы. — Легко способная ко всѣмъ движенiямъ воображенiя ума и души, она всегда быстро обрѣтаетъ срѣдства; въ ней, какъ въ зеркалѣ, не только все живописуется, но и украшается. —

   Можно ли умолчать о красотѣ женщины, какъ друга, какъ матери, какъ сострадательницы, какъ утѣшительницы!..

   Характеръ друга прекрасенъ въ мущинѣ; но онъ несравненно прелестнѣе въ женщинѣ. Первой вспомоществуетъ намъ, дѣлитъ съ нами всѣ трудности, всѣ опасности, но онъ имѣетъ способы и силы къ перенесенiю трудностей, къ преодолѣнiю опасностей; — въ другой слабость, оживляемая единственно любовiю и доброжелательствомъ, дѣлаетъ то же, или еще болѣе. Мущина развлеченный заботами, не такъ быстро предвидитъ, какъ женщина; умъ его не можетъ замѣтить, уловить всѣхъ самыхъ малѣйшихъ подробностей въ угожденiяхъ, которыя чувство женщины различаетъ вдругъ и быстро. Кто можетъ лучше успокоить болѣзнь и старость?

   — Если бы у Едипа были и добрые сыновья, то одна только Антигона могла рѣшиться странствовать, и покоить такимъ образомъ несчастнаго царственнаго старца. Вотъ красота ея!

   — Кто лучше можетъ сострадать несчастному, утѣшить сѣтующаго, ободрить унывающаго? — Въ мущинѣ часто основою всякаго добраго дѣла бываетъ честолюбiе и гордость; женщина, по самой природѣ своей, не въ состоянiи питать двухъ страстей вмѣстѣ, желанiя добра и въ ту же минуту гордости; она можетъ перейти отъ одного къ другому чувству; но самая слабость помѣшаетъ ей питать оба въ одно и то же время. Я вижу ее въ часы своей прогулки, приближающуюся къ маленькому домику, въ которомъ унываетъ нищета и болѣзнь. Закрытая, въ простой одеждѣ, съ простотою сердца приближается она къ постели страданiя, и исцѣляетъ раны его, и какъ утѣшитель, или какъ врачь, или какъ совѣтникъ. — Самой другъ не знаетъ объ ея благотворенияхъ; но она ничего не скрываетъ отъ него, а бережетъ тайну съ намѣренiемъ, подарить его ею — въ день рожденiя, или въ день его имянинъ. Тамъ, при повѣствованiи печальнаго происшествiя, она проливаетъ слезы; но съ какою быстротою трогается она несчастiемъ, столь же быстро приходитъ въ восторгъ радости, при услышанiи доброй вѣсти о перемѣнѣ фортуны ближняго: — въ ету минуту особенно блистаетъ красота женщины! Справедливо сказалъ Шиллеръ: тотъ не видалъ радости, кто невидалъ красоты радующейся, и тотъ не видалъ красоты, кто не видалъ ее въ слезахъ. Но сверхъ того, развѣ женщины не способны для дѣлъ великихъ, опасныхъ? — Тамъ любовiю и вѣрностiю подкрепленная Порцiя учитъ своего супруга умирать, какъ прилично гражданину; тамъ Арисiя, твердостiю своею избавляетъ мужа отъ позорной смерти. Тамъ юная подруга, не могши перенесть разлуки съ своимъ возлюбленнымъ, отказывается отъ всѣхъ удовольствий свѣта; покрытая крепомъ печали, въ томномъ унынiи истощивъ свои слезы, съ погасшими глазами, съ трогательною блѣдностiю въ лицѣ, во мракѣ бури, при медленномъ звукѣ колокола ближней церкви, стоитъ она подлѣ памятника своего возлюбленнаго, и дожидается часа радостнаго съ нимъ соединенiя. — Въ етой блѣдности, въ етихъ померкшихъ глазахъ сiяетъ надежда, увѣренность въ свиданiи! — Вотъ предметъ прекрасной для живописи! —

  

   А тамъ: — Какое зрѣлище для нѣжныя души,

   О Грiозъ, дай кисть свою, иль самъ ты напиши!

   Въ румяной ясный день, при солнечномъ восходѣ,

   Тогда, какъ все цвѣтетъ и нѣжится въ природѣ,

   Все нектаръ пьетъ любви, весной своей гордясь:

   Климена скромная на люльку опустясь

   Ни молвить, ни дышать не смѣя,

   Любуется плодомъ безцѣннымъ Гименея,

   Любуется его улыбкою сквозь сонъ,

   И чуть не говоритъ: какъ милъ!.. и точно онъ!..

  

   Но можно ли счислить всѣ виды красоты женщинъ, какъ сестеръ, какъ дочерей, какъ супругъ и какъ наставницъ, въ нѣдрахъ семейства, въ обществахъ блистательныхъ и дружескихъ, въ счастiи и несчастiи! — Взять на себя такой трудъ значитъ то же, что пересчитывать всѣ цвѣты, которыми украшается природа, и всѣ лучи, которые истекаютъ изъ солнца. Горацiй видѣлъ красоту сiю неизмѣненною, даже возрастающею въ самой жестокости ихъ, въ самой вѣтренности, и даже въ самыхъ измѣнахъ; — и мы не смѣемъ не вѣрить Горацiю, хотя и боимся того. Мнѣ въ опроверженiе представятъ безконечное различiе въ мнѣнiяхъ о красотѣ женской. — И я признаюсь въ самомъ дѣлѣ, что суетность, нравы и обычаи, прихоти народныя или частныя, имѣютъ столь величайшее влiянiе на вкусы, что чрезвычайно трудно, разбирая ихъ подвести къ единству начала. — Нужды нѣтъ! — Избѣгая споровъ, мы хотѣли ограничить себя одними только наблюденiями.

   Все представленное мною выше подаетъ случай замѣтить, что нѣкоторыя качества сердца и ума возбуждаютъ въ насъ чувствованiя, подобныя приятному чувствованiю красоты, какъ бы онѣ выражены ни были: словами, дѣйствiемъ, или фигурой. Нравственныя качества раздѣляютъ обыкновенно на два рода: на блистательныя и возвышенныя добродѣтели, требующiя чрезвычайнаго усилiя, опасностей, терпенiя, какъ то воинственная доблесть, великодушiе, презрѣнiе удовольствiй, презрѣнiе смерти. — Ето все принадлежитъ къ высокому. Другой классъ заключаетъ въ себѣ добродѣтели мирныя: таковы напр. состраданiе, дружба, кротость, благородство. — Сiи послѣднiя въ наблюдателѣ производятъ чувствованiе удовольствiя, столько сходное съ тѣмъ, которое ощущаемъ при представленiи предметовъ вещественныхъ прекрасныхъ, что мы можемъ ихъ причислить, не унижая, къ одному и тому же роду. — Ето замѣтилъ я, въ оправданiе моего отступленiя, можетъ быть, слишкомъ пространнаго, о красотахъ человѣка. Пойдемъ далѣе.

   Искусство составляетъ родъ красоты отдѣльной отъ всѣхъ тѣхъ, о которыхъ я посiю пору имѣлъ честь предложить. Чувство удовольствiя въ семъ случаѣ, собственно сказать, есть слѣдствiе разсмотрѣнiя средствъ, сообразныхъ съ намѣренiемъ и съ концомъ вещи, въ которой части всѣ расположены по взаимнымъ ихъ отношенiямъ, дѣйствiю и цѣли. — Разсмотрите напр. составъ растѣнiя: корень, колосъ, кора, листья, все способствуетъ его питанiю, его растительности. То же точно увидимъ, разбирая части животнаго, или какого либо изобрѣтенiя въ искусствахъ, напр. строенiя корабля; видя что всѣ части его связаны другъ съ другомъ и споспѣшествуютъ пользѣ цѣлаго, мы чувствуемъ удовольствiе красоты, хотя оно происходитъ отъ причинъ непохожихъ на тѣ, которыя возбуждали въ насъ то же удовольствiе при воззрѣнiи на цвѣтокъ, на движенiе фигуры, многоразличiе. Мнѣ представляютъ часы: металлъ, фигура, или живопись возбуждаютъ чувство красоты въ первомъ смыслѣ сего слова: я удивляюсь блистательноу цвѣту, полировкѣ, работѣ нѣжной и точной; потомъ, раскрываю часы и разсматриваю ихъ строенiе; вижу пружины и колеса, дѣйствующiя другъ на друга, и посредствомъ сего взаимнаго дѣйствiя, производящiя собственное независящее отъ силъ постороннихъ мѣрное и постоянное движенiе на извѣстное время: удивленiе и удовольствiе мое возрастаютъ; мнѣ приятно думать объ искусствѣ художника, которой изъ разногласiя противодѣйствующихъ силъ составляетъ силу соотвѣтствующую его цѣли. — Вотъ другое, такъ сказать, ученое чувство красоты, основанное на правильности и сохраненiи приличiй: мы испытываемъ отношенiя частей съ цѣлымъ и съ концомъ, которой мы знаемъ, или предполагаемъ, и творенiе нравится по мѣрѣ того, сколько сiя правильность и отношенiя очевидны; — если етого нѣтъ, вся красота предмета исчезаетъ. —

   Разобравъ прекрасное во всѣхъ родахъ, я обязанъ еще приноровить сiе слово къ сочиненiямъ въ стихахъ и въ прозѣ. Вотъ прекрасные стихи! — говорятъ у насъ; вотъ прекрасная проповѣдь! — прекрасная епиграмма! — Изъ сихъ выраженiй видно, что красота въ сочиненiяхъ приписывается всему тому, что нравится по слогу, или по мыслямъ. Въ обыкновенномъ разговорѣ прекрасная поема, или прекрасная рѣчь значитъ не что иное какъ просто хорошее сочиненiе: ето слово не знаменуетъ ни степени совершенства, ни рода. Однако есть другой смыслъ, не столько неопредѣленной, въ которомъ прекрасное или красота слога означаетъ заслугу. — Симъ словомъ стараются почтить сочиненiя приятныя нѣкоторыхъ писателей по оборотамъ мыслей и рѣченiй; въ нихъ нѣтъ ни страстнаго, ни высокаго, ни забавнаго, но есть все что возбуждаетъ въ читателѣ движенiе сладостное, подобное тому, которое чувствуемъ мы при появленiи прекраснаго предмета въ природѣ: оно не возвышаетъ нашего духа, не движетъ его сильно, но распространяетъ въ воображенiи какую то прелестную ясность. — Къ числу таковыхъ писателей, на пр.: изъ Французовъ принадлежитъ Лафонтенъ, Фенелонъ, Мармонтель, и другiе. Виргилiй, хотя бываетъ иногда высокъ, можетъ также относиться къ сему классу; ибо главное достоинство его состоитъ въ прелестяхъ и красотѣ слога. (227) — Цицеронъ болѣе прекрасенъ въ рѣчахъ, нежели Димосіенъ. — Простота, сила и стремительность послѣдняго дѣлаютъ высокимъ. — Сочиненiя Дмитрiева по сладости, приятности и чистотѣ слога можно отличить названiемъ прекрасныхъ. Херасковъ въ стихахъ, и особливо въ прозаическихъ своихъ сочиненiяхъ, напр.: въ Кадмѣ и Гармонiи, сохранилъ также сiю степень прекраснаго, которая производитъ впечатленiе сладостное. — Богдановичь имѣетъ такое же достоинство. Въ семъ смыслѣ мы скажемъ очень правильно: прекрасныя пѣсни Нелединскаго-Мелецкаго! прекрасныя бездѣлки Карамзина.

   Соединяя всѣ замѣчанiя наши о прекрасномъ подъ общую точку зрѣнiя, мы видимъ, что оно въ природѣ и искусствахъ дѣйствуетъ на насъ или посредствомъ мыслей, или посредствомъ чувствъ, или просто посредствомъ наружныхъ органовъ. Отсюда три рода прекраснаго: умственное, нравственное, вещественное. Глазъ есть преимущественно органъ красоты физической. Слухъ, по превосходству, органъ красоты нравственной и умственной. Сила, богатство, разумѣнiе, три качества, по которымъ даетъ себя ощущать красота уму, сердцу и чувствамъ. Сила есть способность дѣйствовать, богатство — обилiе въ средствахъ плѣнять; разумѣнiе состоитъ въ искусствѣ полезномъ и благоразумномъ употреблять ихъ. Въ животныхъ находимъ мы три характера красоты, иногда соединенные, иногда раздѣленные, иногда подчиненные одинъ другому. Красота орла, льва, есть сила; въ павлинѣ кратота — богатство; въ человѣкѣ — разумѣнiе, которое должно господствовать.

   Въ нравственномъ мiрѣ: Сократъ между мудрецами есть прекрасной характеръ; — между героями Цезарь, или Сципiонъ, прекрасной герой; между Царями Маркъ Аврелiй — прекрасной образецъ Царей!

   По той же причинѣ, задачи физики, математики, изобрѣтенiя механическiя, соотвѣтственныя своей цѣли и предполагающiя дѣйствiя необыкновеннаго ума называются прекрасными.

   Сочиненiя Державина дышутъ какою-то особенною роскошью, обилiемъ въ мысляхъ и картинахъ, какъ средствахъ нравиться: онѣ прекрасны. — Можно сказать утвердительно обо всѣхъ предметахъ въ природѣ и искусствѣ, что они прекрасны, тогда когда природа или искусство совершенно исполнили въ нихъ свою цѣль, свое намѣренiе.

   Къ удовольствiямъ вкуса причисляютъ кромѣ высокаго и красоты — новость. Есть предметы, которые безъ всякаго другаго достоинства, кромѣ рѣдкости, или новости, единственно сею прелестiю производятъ чувство живое и приятное. — Таково начало любопытства, свойственнаго всѣмъ людямъ; предметы къ намъ близкiе, знакомые съ давняго времени, производятъ въ насъ слабое впечатлѣнiе; все новое, необыкновенное, чрезвычайное пробуждаетъ умъ отъ его сна. Чрезъ сiе объясняется удовольствiе, почерпаемое нами въ чтенiи вымышленныхъ происшествiй или романовъ; впрочемъ всегда надобно помнить, что предметъ, отличающiйся единственно своею новостiю, не имѣетъ прочныхъ прелестей. — Онъ узнанъ; — мода прошла — и забытъ. У меня спросятъ наконецъ: какой классъ удовольствiй вкуса принадлежитъ особенно къ Поезiи, или Краснорѣчiю? — Исключительно не одинъ: но всѣ вмѣстѣ. — Все, что можетъ льстить вкусу или воображенiю, должно быть подъ рукою стихотворца. Пусть поражаетъ онъ высокостiю мыслей и чувствъ, какъ Ломоносовъ, или Державинъ; пусть плѣняетъ красотою, искусствомъ стиховъ, какъ Дмитрiевъ, Капнистъ, или Нелединской-Мелецкой; пусть дѣйствуетъ на наши нравы, учитъ насъ благочестiю и любви къ Отечеству какъ Херасковъ; пусть забавляется, какъ Фонъ-Визинъ, пусть укоряетъ пороки, какъ Кантемиръ; цѣль достигнута: ему вѣнецъ и слава.

  

Гимнъ къ дѣятельности

  

Амфiонъ, 1815, No 2. С. 1-9.

  

   Святая, блаженная дѣятельность! для чего мыслятъ нѣкоторые, что Ты угрюмое, мрачное божество, чуждое всѣхъ удовольствiй, всѣхъ радостей? — Для чего представляютъ храмъ Твой кузницею Вулкана? — Говорятъ, что съ чела Твоего течетъ кровавый потъ, отираемый хладною, дрожащею рукою Твоего блѣднаго, престарѣлаго, но всегда неутомимаго товарища, котораго смертные называютъ Терпенiемъ. Нѣтъ! я видѣлъ Тебя въ другомъ образѣ: свѣтлое чело Твое сiяло младостiю и здравiемъ; на главѣ Твоей вѣнецъ величественный, знаменующiй Тебя божеством, и войны и мира, обществъ и Царствъ, семействъ и гражданъ, — могущественною Силою, душею всея Природы: — златые класы, переплетенные вѣтвями лавра и дуба, въ тѣни свѣжихъ розъ, окружаются змѣею, емблемою безсмертiя. — Въ одной рукѣ Твоей серпъ, а въ другой скипетръ. — Окрестъ престола Твоего генiи Наукъ и Художествъ, Земледѣлiя и Торговли. — Предъ Тобою — вдали, въ одной сторонѣ бѣлѣютъ парусами, какъ крилами облеченные флоты; а въ другой, — великолѣпные, крѣпкiе грады, мирныя села; и еще далѣе, — благодатною тѣнiю осѣненныя, богатыя жатвы, волнующiяся, подобно морямъ безбрежнымъ. Храмъ Твой — весь мiръ, Тобою образованный, облагодѣтельствованный, сохраняемый Тобою!

   Движутся моря великiя отъ Востока до Запада; высятся и упадаютъ горы; возгараются подземные огни, потрясается земля, пылаютъ Этны и Везувiи, возстаютъ и изчезаютъ въ безднахъ острова; ревутъ бури и громы, шумятъ рѣки съ небесъ; день и ночь, предводимыя зарями румяными, лобзаются, и смѣняютъ другъ друга; Весна привѣтствуетъ Лѣто, угощаемое за труды свои Осенью, которая, послѣ роскошнаго пиршества, спѣшитъ успокоиться въ хладныхъ и мрачныхъ, но благодѣтельныхъ чертогахъ Зимы, сестры своея… Что все сiе значитъ? — Это Твои преображенiя въ природѣ; это Ты мудрый, невидимый Хозяинъ, безпрестанно трудящiйся въ своемъ домѣ. — Ты уготовляешь пищу Солнцамъ, и назначаешь быстроту вѣтрамъ, рабамъ Твоимъ, разносящимъ Твои повелѣнiя и матерiалы. Ты творишь воды и огнь для оживленiя всего растущаго и дышущаго; ни одно зерно не пропадаетъ въ Твоей области. Самая смерть есть Твое орудiе. Воздухъ, огонь и вода — Твои служители; вселенная — художественная Твоя храмина.

   Но и малѣйшая часть праха земнаго, отреваемая быстролегчайшимъ вѣтромъ съ дикаго камня скалы, — развѣ также не художественная Твоя храмина, о! всеобъемлющая и въ ничтожной пылинкѣ присутственная Дѣятельность! — Начало жизни и красоты прозябающей, сѣмя бытiя возникаетъ изъ грубаго нѣдра земли, и разстилается въ великолѣпной, зеленоцвѣтной покровъ для своей матери. Питательная, животворная сила Твоя высится отъ корня въ класѣ, древѣ и вѣтвяхъ, и преображается въ очаровательныя прелести цвѣтовъ и листьевъ. — На одномъ листкѣ тысячи невидимыхъ, едва вооруженнымъ окомъ постигаемыхъ, творенiй начинаютъ, продолжаютъ, и оканчиваютъ мгновенное бытiе свое, какъ мы на своей огромной планетѣ. — И въ нихъ трепещетъ сердце; и въ нихъ пылаютъ желанiя; и въ нихъ дѣйствуешь Ты по таинственнымъ законамъ Предвѣчнаго! — Что суть сiи незримыя творенiя, соединяющiя царства Природы между собою, — сiи творенiя, наполняющiя воздухъ, воду и землю! — Ахъ! и въ нихъ столь же велики и чудесны труды Твои, какъ въ громадѣ слона, какъ въ чувствительной травкѣ, какъ въ произведенiи несокрушимаго алмаза и блистательныхъ металловъ; — какъ въ ульѣ пчелы и въ пещерахъ Антипароса, какъ въ магнитѣ, познающемъ сѣверъ, и въ янтарѣ, которой, скрываяся на днѣ моря, заключаетъ въ себѣ признаки силъ грома небеснаго; столь же велики, какъ въ мiрахъ озаряющихъ неизслѣдныя пустыни горнiя, и въ человѣкѣ, въ семъ маломъ мiрѣ, болѣе всѣхъ чудеснѣешемъ! — Ты вливаешь искусство въ муравья, столько хитраго въ домашнемъ устройствѣ своемъ, и всеобъемлющую силу Генiя въ Невтона, дающаго законы небесамъ.

   Общества разумныхъ существъ давно сдѣлались бы жертвой ничтожества, если бы Твое благодѣтельное могущество не охраняло бытiя ихъ. — Волнуются народы, востокъ идетъ противу запада, и сѣверъ устремляется на югъ. Подобно всезаливающимъ морямъ, миллiоны смертныхъ переселяются изъ одного края въ другой; воюютъ Готты, Гунны, Германны противъ ослабѣвшей Имперiи; — изчезаютъ Царства, яко страшные величественные призраки; возстаютъ новыя на развалинахъ другихъ Царствъ. — Что значатъ сiи безпрестанныя разрушенiя и воскресенiя? — это Ты, въ образѣ Честолюбiя, сего великаго агента мыслящей Природы, или въ образѣ Нужды — сего всеозаряющего учителя человѣковъ, Ты совершаешь толико же обширныя намѣренiя, колико обширенъ чертежъ, соотвѣтствующiй неизмѣримости ПЕРВЫЯ ПРИЧИНЫ. —

   Кто воздвигнулъ сiи гордыя пирамиды? кто соединилъ великiя рѣки, осушилъ моря, ископалъ горы, очертилъ толпы дикихъ смертныхъ, и сдвигнулъ ихъ, такъ сказать, въ одинъ кругъ, чтобы покрыть одною порфирою для ихъ благодѣянiя? — Дѣятельность! — вѣки были ея служителями; добродѣтели и самыя слабости людей были ея орудiемъ! —

   Ты изливаешь всѣ блага, всѣ радости щедрою рукою на тѣхъ, которые Тебя любятъ; непроницаемой щитъ Твой простертъ надъ ними, и никакая болѣзнь, и никакая язва, и никакое нещастiе не прикасается къ нимъ. — Они блаженствуютъ въ богатыхъ, вѣчно цвѣтущихъ садахъ Твоихъ: — имъ принадлежитъ все въ мирѣ, они Твои наслѣдники! Сколь напротивъ того нещастны тѣ, кои отвергаютъ Твои внушенiя! Сiи ослѣпленные, уродливые дѣти праздности и распутства, подобно Гарпiямъ, оскверняютъ мiръ имъ чуждый; болѣзни и бѣдствiя желѣзными бичами гонятъ ихъ въ поприще отчаянной жизни; они не достойны того воздуха, которымъ дышутъ, и той пядени земли, въ которую броситъ ихъ смерть, умилостивленая ихъ страданiемъ. Какъ? они снѣдаютъ труды Твои, и не вспомнятъ того, что они въ чуждомъ домѣ!

   Для чего не именую я Тебя Трудомъ, Работою, неусыпною Тщательностiю! — Нѣтъ! Ты дщерь Верховнаго Разума, Ты дѣйствуешь по неизмѣннымъ чертежамъ Отца своего, и достигаешь однажды положенной цѣли. Весьма много занятыхъ безпрерывными трудами, и очень мало дѣятельныхъ! —

   Сколь сладостно быть, Тебѣ посвященнымъ въ самомъ нещастiи! Дни горести проходятъ, какъ сонъ, для того, кто умѣетъ трудиться: они быстры и ясны. Но Ты благотворишь еще болѣе человѣчеству: Ты ограждаешь его отъ бурнаго вихря страстей, отъ гибельныхъ чадъ роскоши и лѣности. Въ храмѣ Твоемъ, какъ на небѣ, нѣтъ траты отъ времени. — Оно все принадлежитъ Тебѣ; оно не чувствительно, и оно не потеряно. Каждая минута услаждаетъ трудолюбиваго человѣка болѣе, нежели празднолюбца цѣлой вѣкъ, влекущiйся стопами медленной скуки и болѣзни. Для него все блѣдно и мертво; съ Тобою радость и здравiе; тамъ въ изобилiи бѣдность, среди утѣхъ горестное унынiе; съ Тобою богатство въ бѣдности и отрада въ самомъ нещастiи. Все, что не изъ Твоихъ рукъ бываетъ часто ядомъ для тѣла, а еще чаще ядомъ для души.

   Ты соединяешь меня съ друзьями моими. Ты сопровождаешь насъ въ храмъ нашего благополучiя и чести, озаряешь умъ и сердце свѣтомъ насъ достойнымъ. Предъ Твоими очами разгнута книга Природы таинственной; Ты одна можешь постигать ее, Ты одна можешь и учить ей.

  

ЧТЕНIЕ ПЯТОЕ

въ Бесeдахъ Любителей Словесности въ Москве

  

Амфiонъ, Москва, 1815 г., iюль, 72-120.

* * *

  

   Въ прошедшее чтенiе имѣлъ я честь предложить Вамъ, Милостивые Государи и Милостивыя Государыни, о главныхъ основахъ науки вкуса, или о выборѣ въ подражанiи природѣ. Вы безъ сомнѣнiя замѣтили, что сiе изящество, сiя прелесть предметовъ, избираемыхъ искусствомъ, не заключается собственно въ нихъ самихъ, но въ отношенiи, которое они имѣютъ къ намъ. — Въ природѣ все прекрасно. — Но прекрасное природы не есть прекрасное искусства, какъ я замѣтилъ въ прошедшiй разь. — Виды Поэта не всегда суть виды природы. — Ему не нужно знать, хороша ли вещь сама по себѣ: довольно, естьли она способствуетъ къ достиженiю предположенной имъ цѣли. — Какая, на пр., красота въ грубомъ Скотининѣ, въ Госпожѣ Простаковой, и простодушномъ ея супругѣ, въ Филаткѣ и во всѣхъ его похожденiяхъ, восхищающихъ раекъ, и въ Феклѣ, занимающей дурачествомъ? — Естьли бы сiи характеры встрѣтились съ вами дѣйствительно, и, по нещастiю, вы принуждены были имѣть съ ними какое-нибудь дѣло: то навѣрное при первомъ разѣ, вы согнали бы ихъ со двора и никогда не захотѣли видѣть. — Но вы ѣдете въ театръ, разсѣять себя послѣ заботъ, видите тѣхъ же самыхъ людей, которые поутру вамъ наскучили, скучающихъ другимъ, спорящихъ между собою: будучи сами совершенно внѣ опасности, вы смѣетесь, и, зная притомъ, что это, при всей живости и точности подражанiя, есть не истинное бытiе, но вымыселъ, вы смѣетесь отъ добраго сердца. Такимъ образомъ Писатель достигнулъ своей цѣли, и ему нѣтъ нужды до существенной красоты предметовъ, какъ и Сочинителямъ сихъ Комедiй, которые однако сдѣлали свое дѣло. Они желали только понѣжить забавнымъ образомъ ваше самолюбiе, и угодить ему, представя людей, надъ которыми вы столь много возвышаетесь. Вотъ читаютъ намъ колкую Сатиру, бранятъ пороки и порочныхъ, странности и странныхъ, злодѣйства и злодѣевъ. — Это не мы! но, угадаемъ, кто! говоритъ наше самолюбiе. — Мы не заслужили сихъ укоризнъ! какъ жалки эти люди! — какъ они малы предъ нами! Заботливая гордость наша при семъ случаѣ не довольствуется смѣяться надъ тѣмъ, что только смѣшно; нѣтъ! — Она хочет допытаться, съ кого имено сняты сiи портреты: — это настоящiй сосѣдъ нашъ! Эту Госпожу Жемакину я вчера видѣлъ у себя! — Балъ, здѣсь осмѣянной, точно балъ гна. Глупона! Сцены, сравненiемъ оживленныя, сдѣлались еще забавнѣе… Мы хохочемъ, и говоримъ: Сатира прекрасна! — Чтожъ ее сдѣлало прекрасною? Опять наше самолюбiе. — Такимъ образомъ предметы, каковы бы они ни были, становятся въ подражанiи заимательными. — Въ часы отдохновенiя, въ шуму городскомъ, въ заботахъ безпрерывныхъ, попались вамъ въ руки Эклоги Виргилiевы. — Онѣ восхищаютъ васъ картинами прелестной жизни, беззаботливости, простоты и свободы, которыхъ вы не имѣете, и которыя вамъ столь драгоцѣнны. — Вы сперва можете подумать: Поэзiя живописующая состоянiе, совершенно отъ насъ отдаленное, теряетъ свою вѣроятность, и становится безполезною, незанимательною! — Это не совсѣмъ справедливо. — Разберемъ самихъ себя, вспомнимъ, сколько часовъ посвящаемъ мы мечтанiямъ, еще болѣе несбыточнымъ? — и можемъ ли отъ нихъ отказаться, будучи снѣдаемы горестiю и заботами дѣйствительнаго своего состоянiя, будучи утомлены скукою, жить посреди однихъ и тѣхъ же предметовъ! Не составляютъ ли сiи мечтанiя большей части удовольствiй жизни общественной, цѣлительнаго бальзама въ печаляхъ нашихъ, небеснаго очарованiя, съ которымъ только противъ воли нашей разлучаемся? Прелестное состоянiе пастуховъ не существуетъ; тѣмъ-то оно занимательнѣе, тѣмъ прочнѣе его существованiе въ нашемъ воображенiи, тѣмъ милѣе воспоминаемъ о немъ! — Мечтая о золотомъ вѣкѣ, мы чувствуемъ такое томное наслажденiе, какое посѣщаетъ насъ при воспоминанiи о миломъ другѣ или братѣ, который давно умеръ, но въ которомъ находили мы щастiе; — такое же наслажднiе, съ которымъ смотритъ нѣжный супругъ на портретъ любезнѣйшей супруги, съ коею, разлучили его жестокiе люди и судьбы непостижимыя. Сколь бь далеко ни увлечены мы были вихремъ страстей и нуждъ, чувствуемъ, что простота есть что-то родное наше: на поля и на лѣса смотримъ, какъ на колыбель, въ которой покоилась невинность нашего младенчества.

   — Въ деревнѣ отдыхаемъ отъ тяжелаго дыму городскаго, подобно бѣднымъ узникамъ, изведеннымъ изъ мрака темницъ на свѣжiй воздухъ — подобно людямъ, которые, будучи заперты въ одномъ покоѣ, выходятъ иногда на балконъ прохладиться!.. Вотъ занимательность пастушеской Поэзiи!.. Уже ли не подходитъ она къ предложенному нами правилу? — Но пойдемъ далѣе: вы читаете сочиненiе, въ которомъ страстной любовникъ или другъ говоритъ о своей участи. Кто не любитъ? — Кто не желаетъ раздѣлить съ нимъ своихъ чувствованiй? — Онъ стенаетъ, жалуется на измѣны и жестокость! — Кто не испыталъ этаго, или кто не боится испытать!.. Какъ прелестны картины, напоминающiя намъ горести и радости, которыя вкушали, или которыхъ скоро ожидаемъ! — Такимъ образомъ утверждена занимательность Пѣсни, Элегiи, Мадригала и всѣхъ сочиненiй нѣжныхъ, любовныхъ? — А сказки? — а романы, — сiи постоянные друзья, не теряющiе нашей къ себѣ привязанности во всѣхъ состоянiяхъ, при всѣхъ перемѣнахъ щастiя, даже во всѣхъ возрастахъ? Молодой человѣкъ, котораго бытiе ограничено еще родительскимъ домомъ, и котораго сердце жаждетъ уже разпространиться далѣе мѣста своего рожденiя, воображенiемъ разширяетъ кругъ своихъ мыслей, надеждъ и желанiй, кругъ своей дѣятельности. Онъ мечтаетъ: — онъ смущенъ, задумчивъ, и кажется нѣсколько разсѣяннымъ, невнимательнымъ къ предметамъ, его окружающимъ! — Добрые друзья, благонамѣренные родители, знакомые хотятъ знать этаго причину! — На что спрашивать? — Человѣкъ сотворенъ общественнымъ: законы природы священны! — Онъ творитъ свой мiръ, дополняющiй его одинокость. Сообразно своему характеру пылкому, страстному, или нѣжному, или холодному, онъ вымышляетъ лица, даетъ имъ дѣйствiе, самъ дѣйстующiй или страждущiй, разговариваетъ съ ними въ мысляхъ, производитъ судъ, торжествуетъ и терпитъ, выигрываетъ и проигрываетъ, благотворитъ и терзаетъ, царствуетъ и рабствуетъ: — однимъ словомъ, онъ сочиняетъ Романъ! — Это всякой испыталъ въ своей молодости, разумѣется болѣе или менѣе, по своему характеру; всякой человѣкъ романистъ, въ возрастѣ зрѣломъ; — прежде романистъ, нежели онъ читалъ какой-нибудь романъ, и останется имъ даже и тогда, когда притупятся его глаза и охладѣетъ сердце для всѣхъ наслажденiй. — Повторю: мечтать себя окруженнымъ милыми предметами, отъ насъ зависящими или имѣющими на насъ влiянiе, столь же натурально, необходимо, какъ жить, какъ дышать. — Вотъ основа занимательности романовъ! и кто не видитъ, что она та же, которую мы прежде предположили: любовь къ самому себѣ, или отношенiе предметовъ къ намъ самимъ, — произшествiя, случившiяся съ нашими ближними. Молодые совершаютъ въ мысляхъ своихъ будущiя свои приключенiя, вымышляютъ щастiе и нещастiя, труды и побѣды, успѣхи опасности.

   — Старики… живутъ тѣмъ же, только на оборотъ. — Ихъ наслажденiе есть воспомианiе и сожалѣiне о прошедшемъ, а иногда и желанiе возобновить его. — Старый рыцарь съ отпиленною ногою, изможденный, возсѣдя на прадѣдовскомъ крерслѣ, слушаетъ о подигахъ другаго Рыцаря. Румянецъ является на морщиноватомъ и блѣдномъ лицѣ его! — Рука его поднимается… голова, преклоненная къ плечамъ, выпрямливается… глаза блестятъ… онъ весь въ трепетѣ… онъ стучитъ костылемъ въ полъ, встаетъ; кажется, деревяшка, замѣняющая отпиленную ногу, принимаетъ жизнь: онъ маршируетъ и восклицаетъ: такъ точно было при нашемъ другѣ и отцѣ Суворовѣ!

   — Сладкiя чувствованiя родства, дружбы, любви великiя пожертвованiя, добродѣтели или пороки, прелестные виды природы, картины, доставляемыя прошедшимъ и настоящимъ: все это вмѣстѣ составляетъ запасный магазинъ романиста! — хорошо, когда бы Романы всегда устремлены были къ доброй цѣли, когда бы писали ихъ Ричардсоны и Филдинги! — Хорошо, когда бы Романы могли служить путемъ къ величайшей, цѣлою жизнiю прiобрѣтаемой, наукѣ — къ познанiю насъ самихъ, способомъ къ образованiю нашей нравственности! — Въ чемъ состоитъ занимательность Басни? — Въ томъ что мы въ ней видимъ самихъ себя подъ другими видами, въ обстоятельствахъ намъ близкихъ. Въ Баснѣ человѣкъ приводится предъ судилище звѣрей.

   — Злаго наказываетъ волкъ, коварнаго — лисица, робкаго — заецъ, свирѣпаго — тигръ. Полезная истина, въ ней заключенная, и удовольствiе сравнивать ея съ аллегорiею, въ которую она облекается: Вотъ неизтощимое наслажденiе сего рода сочиненiй! Я имѣлъ уже случай въ прошедшiй разъ сказать о занимательности Драмы, Поэмы, Оды! — Такимъ образомъ всѣ роды Поэзiи могутъ быть подведены подъ предложенное мною правило объ изящной Словесности.

   — Кажется, теперь его достовѣрность непреложна. И такъ слѣдуя однажды принятому мною порядку, сначала опредѣлилъ я искусство и его сущность, потомъ старался утвердить основу науки, ея цѣль, ея пространство. — Теперь совершенно видна точка, съ которой начать должно поприще наше, и точка, гдѣ его кончить. — Осталось только снарядить такъ сказать, Атлета Стихотворца, долженствующаго заблаговременно подумать о томъ, что ему особенно нужно, безъ чего онъ обойтиться не можетъ въ опасномъ подвигѣ своемъ. Горацiй говоритъ: Берите трудъ всегда не выше силъ своихъ, Умѣйте разбирать, судить себя самихъ. Какъ съ берегу пловецъ объемлетъ путь пространный, Вникайте въ свой предметъ, и будьте постоянны: Тогда уступитъ вамъ Пiеридъ свѣтлой хоръ, Порядокъ, красоту, прiятностей соборъ! Очень странно то, что у насъ существуетъ еще по сiю пору довольно госпоствующее мнѣнiе, будто для Стихотворства гораздо менѣе требуется высшихъ талантовъ, нежели для другой науки. — Иные, представляя Поэта вдохновеннымъ, или, украшая его непонятнымъ титуломъ генiя, мыслятъ, что ему чуждо всякое ученье, всѣ занятiя. — Для нѣкоторыхъ слово, Стихотворецъ, служитъ синонимою умственной вѣтренности, химерическихъ мечтанiй, юродствующаго воображенiя, занимающагося бездѣлками! — Кто виноватъ, что такъ у насъ думают о любезныхъ чадахъ Аполлона! — не онѣ ли сами? — Многiе ли изъ нашихъ молодыхъ Стихотворцевъ сами понимаютъ надлежащимъ образомъ важность своего искусства? и многiе ли подозрѣваютъ, что оно имѣетъ постоянную, обширную Іеорiю — плодъ глубочайшихъ излѣдованiй и трудовъ безчисленныхъ? — Не заключаютъ ли у насъ Поэзiю въ одномъ механизмѣ стопосложенiя? — не пишутъ ли Драмъ, не заботясь узнать то, въ чемъ состоитъ сущность Драмы? — Въ 15 лѣтъ творятъ Поэмы, вѣдая о Поэмѣ только то, чо она самое большое изъ всѣхъ стихотворныхъ сочиненiй, и раздѣляется на пѣсни; слагаютъ Оды, умѣя только раздѣлять ихъ на строфы по 10 и по 8 стиховъ; пишутъ пѣсни, ограничивая все свое искусство словами: увы! и ахъ! терплю и люблю. Одинъ отмежуетъ себѣ область басни, другой отрѣжетъ своевольно усадьбу эпиграмъ; третiй, какъ Батый завовываетъ царство Комедiй или Трагедiй; четвертой опустошаетъ огнемъ и мечемъ плодоносную землю, обработанную Гомеромъ: никто другой не смѣй ни писать, и думать о томъ, что угодно было избрать ему своимъ удѣломъ. И каждой хочетъ быть самовластнымъ. Нѣтъ ни на что апелляцiи!.. Боже сохрани, усумниться въ совершенствѣ творенiя или въ справедливости мнѣнiя сихъ великомощныхъ защитниковъ невѣжества! — Напомни о правилѣ: и въ ту минуту извергнутъ преступника изъ общества умныхъ громовымъ словомъ педанта, которое на языкѣ сихъ господъ столько же сильно, какъ анаіема, и въ ту минуту изженутъ изъ общества добрыхъ и даже православныхъ. — Такимъ образомъ замедляется совершенствованiе искусства: оно остается въ своемъ младенчествѣ! — Но для чего Публика не отмщаетъ за свои удовольствiя?.. Публика почитаетъ это или ниже себя, или не хочетъ озаботить своего вниманiя, или очень снисходительна и довольна всемъ, что ей представляютъ. Всѣ знаменитые древнихъ и новыхъ вѣковъ Писатели чувствовали и доказали, сколь многихъ талантовъ соединенныхъ и сколь великихъ трудовъ цѣлой жизни стоило имъ достигнуть той степепи совершенства, на которой основали они свое безсмертiе. — Волтеръ говорилъ о себѣ, что онъ одному языку Французскому учится шестьдесятъ лѣтъ! — Но у насъ нѣкоторые въ разсужденiи сего думаютъ иначе. Не теряя напраснаго труда убѣждать ихъ доказательствами, посмотримъ на примѣръ, такъ ли легко раждается Ода Горацiева, Ода Ломоносова, или Пѣснь Державина. Плодъ ли она единаго токмо энтузiазма, которое живописуетъ все, то видитъ предъ собою безъ выбору, безъ сохраненiя отношенiй, безъ плана; или имѣетъ планъ постоянной и вѣрной, въ которомъ все связано, все подкрѣпляетъ другое, все споспѣшествуетъ къ усиленiю того чувства, которое хочетъ возбудить Стихотворецъ въ своемъ слушателѣ? — Случай, или глубокой и осторожной разумъ произвелъ и сложилъ, на примѣръ, слѣдующую Оду, которая, по пылкости своей, кажется, единственнымъ слѣдствiемъ вдохновенiя? — Я разберу ея ходъ и планъ, дабы показать недоброжелателямъ ученiя, что тайна искусства стихотворнаго открыта только для посвященныхъ, а не для профановъ, а не для модныхъ писцовъ, сочиняющихъ по навыку, такъ какъ не знающiе нотъ, поютъ съ голоса. — Сей разборъ покажетъ намъ между прочимъ и таланты Стихотворца, и его способы прiобрѣтенныя. Предлагаемая мною Ода всѣмъ извѣстна; но, для лучшаго соображенiя между частями, почелъ я нужнымъ помѣстить ее здѣсь. Вотъ она:

  

   Пошелъ, и — гдѣ Тристаты злобы?

   Чему коснулся, все сразилъ!

   Поля и грады — стали гробы:

   Шагнулъ — и царство покорилъ!

   О Россъ! о подвигъ исполина!

   О всемогущая жена, —

   Безсмертная Екатерина!

   Куда — и что еще — уже полна

   Великихъ вашихъ дѣлъ вселенна.

   Какъ ночью зѣздъ стезя, по небу протяженна,

   Дѣянiй вашихъ цѣпь въ потомствѣ возблеститъ,

   И мудрыхъ удивитъ. —

   Ужь ваши имена,

   Трiумфъ, побѣды, трудъ, не скроютъ времена,

   Какъ молньи быстрыя, вкругъ мiра будутъ течь.

   Полсвѣта очертилъ блистающiй вашъ мечь;

   И славы громъ,

   Какъ шумъ морей, какъ гулъ воздушныхъ споровъ,

   Изъ дола въ долъ, съ холма на холмъ,

   Изъ дебри въ дебрь, отъ рода въ родъ,

   Прокатится, пройдетъ,

   Промчится, прозвучитъ,

   И въ вѣчность возвѣститъ,

   Кто былъ Суворовъ!

   По бранямъ Алексадръ, по доблести Стоикъ,

   Въ себѣ ихъ совмѣстилъ, и въ обоихъ великъ.

   Чорная туча мрачныя крыла,

   Съ цѣпи сорвавъ, весь воздухъ покрыла,

   Вихрь полуночный летитъ богатырь!

   Тьма отъ чела, съ посвиста пыль;

   Молньи отъ взоровъ бѣгутъ впереди,

   Дубы грядою лежать позади.

   Ступитъ на горы — горы трещатъ;

   Ляжетъ на воды — воды кипятъ;

   Граду коснется — градъ упадаетъ;

   Башни рукою за облакъ кидаетъ;

   Дрогнетъ природа, блѣднѣя предъ нимъ,

   Слабыя трости щадятся лишь имъ.

   Ты-ль, Геркуесъ нашъ, новый, полночный,

   Бурѣ подобный, быстрый и мочный,

   Твой ли, Суворовъ се образъ побѣдъ?

   Трупы враговъ и лавры твой слѣдъ!

   Кѣмъ ты когда бывалъ побѣждаемъ?

   Все ты всегда вездѣ превозмогъ!

   Новый трофей твой днесь созерцаемъ:

   Тронъ подъ тобой; корона у ногъ,

   Царь въ полону! ужасъ ты злобнымъ,

   Кто былъ Царицѣ твоей непокорнымъ.

   И се въ небесномъ вертоградѣ,

   На злачныхъ вижу я холмахъ,

   Благоуханныхъ рощь въ прохадѣ,

   Въ прозрачныхъ радужныхъ шатрахъ,

   Предъ сонмами блаженныхъ Россовъ,

   Въ бесѣдѣ ихъ вождей, Царей.

   Нашъ звучный Пиндаръ, Ломоносовъ,

   Сидитъ; — и лирою своей

   Безплотный слухъ ихъ утѣшаетъ;

   Поетъ безсмертныя дѣла,

   уже, какъ молнiя, пронзаетъ

   Ихъ свѣтлу грудь его хвала;

   Златъ медъ блеститъ въ устахъ пунцовыхъ,

   Зари играютъ на щекахъ;

   На мягкихъ, зыблющихъ, перловыхъ,

   Они возлегши облакахъ,

   Небесныхъ арфъ и дѣвъ внимаютъ

   Поющiй тихострунный хоръ.

   Въ безмолвьи сладко утопаютъ,

   И склабя восхищенный взоръ,

   Взираютъ съ высоты небесной

   На храбрый, вѣрный свой народъ,

   Что доблестью, другимъ безвѣстной,

   Еще себѣ вѣнцы беретъ,

   Еще на высоту возходитъ,

   Всевышняго водимъ рукой,

   Великiй Петръ къ нимъ взоръ низводитъ;

   И въ ревности своей святой,

   Какъ трубный громъ межь горъ гремитъ,

   Герой героямъ говоритъ:

   О вы, сѣдящи въ сѣни райской!

   Одѣньтесь въ свѣтлы днесь зари!

   Востань, великiй Мужъ Пожарскiй!

   И на Россiю посмотри:

   Ты усмирилъ ея крамолу,

   Избралъ преемника престолу,

   Росадникъ славы насадилъ;

   И се рукой Екатерины

   Твои теперь пожаты крины,

   Которы сжать я укоснилъ!

   Она нашъ домь разпространила,

   И славой всѣхъ насъ превзошла,

   Строптиву Польшу покорила,

   Которая твой врагъ была.

   Прорекъ Монархъ, и скрылся въ сѣнь.

   Герои Росски всколебались,

   Сѣдымъ челомъ приподнимались,

   Чтобы узрѣть Варшавы плѣнъ.

   Лежитъ измѣнница, и взоры

   Потупя, обращаетъ вкругъ;

   Терзаютъ грудь ея укоры;

   Что раздражала кроткiй духъ,

   Склонилась на совѣтъ змѣиный,

   Отвергла щитъ Екатерины,

   Не могши дружбы къ ней зберечь,

   И се днесь надъ Сарматомъ плѣннымъ,

   Навѣсясь шлемомъ опереннымъ,

   Всесильный Россъ занесъ свой мечь.

   Сидитъ орелъ на гидрѣ злобной;

   Подите, отнимите львы!

   Стремися съ фурiей сонмъ грозной!

   Герой, отъ Лены до Невы,

   Возлегши на лавровомъ полѣ,

   Ни съ кѣмъ не съединяясь болѣ,

   Лишь мудрой правимый главой,

   Щитомъ небеснымъ осѣняясь,

   На вѣру, вѣрность опираясь,

   Одной васъ оттолкнетъ ногой.

   О стыдъ! о срамъ неимовѣрный!

   Быть Россу другомъ и робѣть!

   Пожаръ тушить стараться зѣльный,

   И бывъ въ огнѣ, охолодѣть!

   Мнить защищать Монарши правы,

   И за корысть лишь воевать,

   Желать себѣ безсмертной славы,

   И не сражаясь отступать;

   Слыть недругомъ коварству злому

   И чтить его внутрь сердца ядъ!

   Но ты, народъ, подобно грому,

   Котораго мечи въ дали звучатъ!

   Доколѣ твердъ, единодушенъ,

   Умѣешь смерть и скорби презирать,

   Царю единому послушенъ,

   И съ нимъ по вѣрѣ поборать

   По правдѣ будешь лишь войною:

   Великiй духъ! твой Богъ сь тобою!

   На что тебѣ союзъ! о Россъ!

   Шагни, и вся твоя вселенна.

   О ты, Жена благословенна,

   У коей сынъ такой колоссъ!

   Къ толикимъ скиптрамъ и коронамъ,

   Странамъ, вадѣемымъ Тобой,

   Со звукомъ, громомъ и со звономъ

   Еще одну его рукой

   Прiйми корону принесенну,

   И грудь во браняхъ утомленну

   Спѣши спокойствомъ врачевать.

   Твое ему едино слово

   Отраду, духъ, геройство ново

   И щастье можетъ даровать!

   А ты, кому и Музы внемлютъ,

   Младый наперсникъ, чашникъ, Кронъ,

   Предъ кѣмъ Орелъ и громы дремлютъ

   И вседробящiй молнiй огнь!

   Налей мнѣ кубокъ твой сапфирный,

   Звѣздами, перлами кипящь,

   Да нектаръ твой небесный, сильный,

   На лоно нѣжныхъ Музъ клонящь,

   На мѣсто громовъ, звуковъ бранныхъ,

   Воспѣть меня возбудитъ миръ.

   И се уже въ странахъ кристальныхъ

   Несусь, оставя дольнiй мiръ;

   Огнистый солнца конь крылатый

   Летитъ по воздуху и ржетъ.

   Съ ноздрей дымъ пышетъ синеватый,

   Со удилъ пѣна клубомъ бьетъ,

   Струями искры сыплютъ взоры:

   Какъ овны, убѣгаютъ въ горы; —

   И вь божескомъ восторгѣ семъ

   Я вижу вь тишинѣ посвѣта! —

   Живи, цти несмѣтныны лѣта,

   О Царствующая на немь!

   Кто лучшiй столькихъ странъ владѣтель

   Какъ не въ коронѣ добродѣтель?

   Пошелъ — и царство покорилъ.

  

   Это есть изложенiе цѣлой Оды, музыкальной речитативъ, въ которомъ коротко и сильно показано все ея содержанiе; показана причина отечественной радости и Торжества. — Такъ началъ Моисей свой благодарственный Гимнъ Богу по прехожденiи чрезъ Чермное море, единственный и несравненный, какой токмо оставила намъ древность. Онъ начинается: Поимъ Господеви и пр. Я не останавливаюсь на словахъ: пошелъ, шагнулъ, и царство покорилъ. Въ стихахъ сихъ нѣсколько смущается соображенiе близостiю словъ неравно-высокихъ: шагнулъ, и покорилъ. Когда Гомеръ представляетъ разъяреннаго Нептуна, сдѣлавшаго только четыре шага до Илiона: я постигаю быстроту движенiя; но шагнуть и покорить царство: это не такъ удачно связывается, и не такъ, какъ въ прекрасныхъ словахъ Юлiя Цезаря: пришелъ, увидѣлъ, побѣдилъ, гдѣ быстрая постепенность очевидна: ибо въ словѣ покорять заключается уже продолженiе времени. Впрочемъ, краткость и сила перiода замѣняетъ съ обольщающимъ избыткомъ сiю маленькую неточность. — Спокойной, холодной Прозаистъ сталъ бы насъ медленно вводить въ сiю сцену. Онъ бы объявилъ: кто пошелъ, какъ пошелъ. Стихотворецъ восторженный вдругъ видитъ себя посреди сцены, посреди ужасовъ боя, посреди торжества побѣды, и, обнимая все сiе очами воображенiя, страсти, не можетъ думать, чтобъ и всѣ его слушатели не созерцали же того, что онъ созерцаетъ, и не чувствовали того, что онъ чувствуетъ. — Такъ сестра, восхищенная нечаяннымъ возвращенiемъ брата, или другъ, обрадованный прибытiемъ друга, вбѣгаетъ въ комнату своихъ родителей, и не въ силахъ произнести его имени, говоритъ только: онъ прiѣхалъ, онъ прiѣхалъ, онъ! онъ! какъ будто всѣ должны знать, кто долженъ быть онъ, тотъ любезнѣйшiй. — Восторгъ естественно и просто выраженный, производящiй полное свое дѣйствiе! Столь же естественъ переходъ отъ сего изложенiя или речитатива къ слѣдующему, какъ будто къ нѣкоторой арiи, изъявляющей вмѣстѣ радость и удивленiе: О Россъ о подвигъ исполина — Царицѣ твоей непокорнымъ. Въ вопросахъ: куда и что еще, заключается особенная сила. — Державинъ представляетъ не какъ живописецъ, но какъ Поетъ, лица свои въ дѣйствiи. — Симъ, едва вѣроятнымъ подвигомъ Царица и водимый Ею побѣдитель не утомились; преодоленiе величайшей трудности не останавливаетъ ихъ: они готовы, они стремятся далѣе къ новымъ подвигамъ. — Изображенiе опочившаго среди трiумфовъ Героя было бы не столь прiятно, не столь возвышенно. — Уже полна великихъ вашихъ дѣлъ вселенна. — Просто и прекрасно. — Не разпространяюсь о блистательномъ сравненiи: какъ ночью звѣздъ стезя — и мудрыхъ удивитъ; оно конечно скорѣе восхититъ молодыхъ поэтовъ, но, кажется мнѣ, нѣсколько выисканнымъ для сердца восторженнаго, особливо сiя блестящая цѣпь дѣянiй. Я замѣчу здѣсь съ большимъ удовоьствiемъ тонкую, благородную черту, заключающуюся въ одномъ словѣ: вашихъ, которое умышленно Стихотворцемъ повторено нѣсколько разъ — Державинъ, какъ патрiотъ и Поэтъ, не славитъ одну токмо Государыню: онъ сливаетъ труды Ея съ трудами подданнаго, Ея славу съ его славою, Ея имя съ его именемъ. Какъ сладтостно должно быть такое чувство и для Екатерины, и для Ея достойнаго Росса! — Щастливы Монархи, которыхъ слава при жизни и въ самое позднее время не отдѣляется отъ славы народа! — И мудрыхъ удивитъ. — Въ словѣ: мудрыхъ, заключается сила: она, цѣпь и пр. изумитъ самую мудрость, коя видитъ далѣе, судитъ строго. Грамматика охотно прощаетъ Стихотворцу, что онъ, вмѣсто именъ, поставилъ имена; очень вѣроятно, что и Риторика извинитъ эту непостепенность: Трiумфъ, побѣды, трудъ и свѣтила, названныя молнiями, ибо молнiя освѣщаетъ вдругъ, а не течетъ вокругъ мiра. — Прекрасная мысль! дѣла, имена Екатерины и Росса будутъ новыми свѣтилами, озаряющими нравственный миръ! Но каковъ этотъ мечь, который очертилъ полвселенны! какова рука, которая должна управлять имъ! — Кажется, я вижу вождя Небесныхъ Силъ Михаила, изъ селенiй горнихъ устремляющагося на мятежниковъ ада! кажется, вижу его копiе, простирающееся отъ Востока до Запада! Таковы должны быть стихотворныя образы! они возвышаютъ и поражаютъ душу какимъ то яркимъ свѣтомъ! И славы громъ — Суворовъ. Картина для слуха и для взора! но, кажется, есть въ ней подробности, не столь разительныя для читателя опытнаго, какъ предыдущiя. Можемъ ли мы услаждаться игрою словъ, смотрѣть на холмъ и дебри, какъ слухъ прокатится, и тутъ же пройдетъ и тутъ же промчится; и тутъ же прозвучитъ изъ дола въ долъ, съ холма на холмъ, смотрѣть при этомъ ужасномъ мечѣ, при сiянiи свѣтилъ, обтекающихъ вселенную, при этой стезѣ звѣздъ по небесамъ, столь велелѣпно ихъ препоясавшей лучезарною, огненною полосою! — Мысль не успѣваетъ за Державинымъ. Захочетъ ли потомство узнать характеръ Суворова? — Онъ живописуется весь въ одномъ стихѣ:

  

По бранямъ Александръ, по доблести Стоикъ, и въ обоихъ великъ.

  

   Но Стихотворецъ не доволенъ симъ опредѣленiемъ; онъ видитъ Героя своего въ буряхъ: (Черная туча мрачныя крыла — кто былъ Царицѣ твоей непокорнымъ.) Это, безъ всякаго сомнѣнiя, прекрасное мѣсто показываетъ впрочемъ, какъ трудно быть безпрерывно возвышеннымъ безъ натяжки, или безъ утомленiя. Одинъ изъ древнихъ Поэтовъ представилъ Энцелада, который ставилъ горы на горы для того, чтобы взойти на небо. Онъ поднялъ на плеча свои Оссу, чтобъ вознести ее на Пелiонъ, и въ ту самую минуту полилась по хребту его цѣлая рѣка, произтекающая изъ сей горы: вотъ смѣшная черта, которая изпортила всю картину, столько возвышенную! — Мнѣ кажется также, не предаютъ ничего великолѣпной картинѣ Державина стихи такiе, какъ: башни рукою за облакъ бросаетъ; это слишкомъ игриво для бурнаго вѣтра; также: градъ упадаетъ, когда коснулась буря; градъ въ семъ смыслѣ можетъ разрушиться а не упасть; также: кѣмъ ты бывалъ, когда побѣждаемъ, все ты всегда вездѣ превозмогъ и пр. Душа наша въ своихъ наслажденiяхъ чрезвычайно нѣжна и раздражительна: одинъ звукъ неровной, вышедшiй изъ тона, или не столь сильной, тотчасъ разрушаетъ ея очарованiе. — Но Державинъ опять уже на высотѣ паренiя своего. Что можетъ быть сильнѣе слѣдующихъ краткихъ словъ: Тронъ подъ тобой, корона у ногъ, Царь въ полону! — Можно ли послѣ сихъ выражнiй критиковать: ужасъ ты злобнымъ, кто и пр.? — Покоренiе Варшавы тѣмъ было для насъ прiятнѣе, что оно заключало въ себѣ праведное мщенiе за безчисленныя обиды, нѣкогда причиненныя Поляками нашимъ предкамъ. Это была война за отечественную славу, нѣкогда оскорбленную; это трiумфъ, посвященный потомками предкамъ. Надобно, чтобы они соединили съ нами свою радость, чтобы утѣшилсь въ горестяхъ, нѣкогда и пртерпѣнныхъ. — Посмотрите: Поетъ отверзаетъ вамъ небеса, и вы ихъ видите подобно вамъ торжествующихъ: они слышатъ васъ — сiи любезнѣйшiя тѣни рздѣляютъ съ вами ваши удовольствiя! онѣ благословляютъ васъ: И се въ небесномъ вертоградѣ — чтобы узрѣть Варшавы плѣнъ. Не льзя сказать, что болѣе высокое благоразумiе, или воображенiе изобрѣло и украсило эту картину. Вы видите по связи, что она не родилась сама собою, но приготовлена, непремѣнно должна быть прежде обдумана, измѣрена и разположена! — Не льзя изобрѣсть ничего приличнѣе, натуральнѣе! — Сколько прекраснѣйшихъ мѣстъ, на которыхъ такъ прiятно покоится наше воображенiе! — Я люблю видѣть сихъ вождей и Царей, которые и тамъ, на небесахъ, обитаютъ посреди прежнихъ своихъ любимыхъ подданныхъ, посреди прежнихъ товарищей своихъ на битвѣ, вмѣстѣ нѣкогда страдавшихъ за Вѣру и Отечество, и теперь вмѣстѣ веселятся тѣмъ же семействомъ, тѣмъ же обществомъ! Люблю видѣть Ломоносова вмѣстѣ съ Державинымъ: одинъ поетъ на небѣ, другой показываетъ намъ поющаго! — Два великiя Генiя стоятъ на ряду! — Люблю видѣть нѣкоторыя черты старинныхъ нашихъ обычаевъ, старинныхъ пиршествъ! Этотъ Руской нектаръ, златый медъ въ устахъ пунцовыхъ, эти перловыя, мягкiя облака, сiи небесные ковры, сiи небесныя дѣвы и арфы: — какая небесная роскошь! — Теперь пусть говорятъ, что отъ Оды не возможно требовать плана! Онъ долженъ быть и есть въ творенiяхъ великихъ Писателей; тѣмъ труднѣе сохранить его, что онъ скрытъ, и имѣетъ всѣ наружныя признаки безпорядка, столь свойственнаго изступленному воображенiю и пламеннымъ чувствамъ. Пускай говорятъ, что чувства свободны отъ всякаго плана, отъ всякаго стѣсненiя; это не справедливо. Природа и въ самую бурю, когда все, кажется, готово разрушиться, не теряетъ своей стройности, или лучше, самая буря имѣетъ свои законы, начало, переходы и конецъ; почему же не должны имѣть сего порядка, сихъ законовъ бури сердечныя? — Въ порывахъ чувствъ есть своя система постоянная и вѣрная: ее-то долженъ открыть и исполнить Стихотворецъ. — Но… вспомнимъ, что мы въ сѣни райской, гдѣ объ системахъ не спорятъ… Не чувствуетели вы сладкаго благоговѣнiя, потрясающаго вашу душу? Преклонитесь: это Петръ, обновитель, образователь своего Отечества! Онъ учреждаетъ торжество небесъ, Онъ судитъ подвиги Екатерины, побѣды Суворова! — и съ кѣмъ судитъ — съ Пожарскимъ, бичемъ Поляковъ, спасителемъ трона, независимости Россiйской! — Сколько идей возбуждается сими великими именами! — Открывается бездна нещастiй, въ которую ввержена была Россiя, и скрежещетъ еще лютость варваровъ, и слышны еще стенанiя изможденной Москвы, — но се, процвѣла ея свобода, — образованiе Отечества, утвержденiе Россiи между политическими державами, огражденiе предѣловъ, внутреннее устройство; — ряд великихъ Гоударей, слѣдующихъ единому великому плану Петра Перваго и наконецъ Екатерина, совершающая то, что предложли ея предшественники сiи благодѣтели Отечества: рай мыслей сладостныхъ, утѣшительныхъ! — Кто прежде былъ страшенъ, тотъ лежитъ теперь попранный, окованный узами униженiя! Что мы прежде были и что теперь, усмиривъ столь сильнаго, столь безпокойнаго непрiятеля!!! Можно ли хвалить вмѣстѣ такъ прiятно, и такъ нѣжно! и — Петръ Первый говоритъ:

  

   Она нашъ домъ разпространила,

   И славой всѣхъ нась превзошла;

   Строптиву Польшу покорила,

   Которая твой враг была… {*}

   {* Безсмертный Пѣснопѣвецъ!.. а теперь? — сколько предметовъ для Твоей златострунной лиры?..}

  

   (Изрекъ Монархъ, и скрылся въ сѣнь!) Непрiятно разставаться съ Особою, предъ которой благоговѣешь и Которую любишь; въ семъ отношенiи черта: скрылся въ сѣнь, не имѣетъ полнаго своего эстетическаго дѣйствiя; но она гораздо прiятнѣе Ангеловъ, смотрящихъ сквозь хрустальную дверь небесъ на торжествующихъ смертныхъ. Здѣсь величiе Героя не унижено. Въ этомъ замѣчанiи виноватъ самъ живописецъ: для чего онъ такъ прелестно пишетъ? — Для чего показавъ картину очаровательную, отнимаетъ ее такъ скоро? — Слѣдующая картина вознаграждаетъ васъ за вашу патрiотическую ревность! — Радость о низложенiи непрiятельницы пролетѣла въ сонмахъ блаженныхъ Героевъ. — Они возколебались, чтобы узрѣть ея плѣненiе. — Прекрасно! Но нужно ли представлять ихъ, приподнимающихъ чела свои? они смотрятъ съ высоты небесъ. — Впрочемъ это показываетъ, можетъ быть, святое нетерпѣнiе праведниковъ, увидѣть скорѣе славу отечественную! — Все прекрасно! — Что еще сказать выше и болѣе въ похвалу Монархини? — Но Генiй обрѣтаетъ новое средство, и обрѣтаетъ его въ глубинѣ сердца человѣческаго. Велика побѣда надъ сильнымъ, ожесточеннымъ непрiятелемъ; но гораздо большая, — заставить его самаго раскаиваться въ своихъ несправедливостяхъ, заставить его, оправдывать свою Побѣдительницу, удивляться Ей, благоговѣть предъ Нею: вотъ вѣнецъ, драгоцѣннѣйшiй для всѣхъ завоевателей! Искусство краснорѣчiя торжествуетъ: Лежитъ измѣнница — одной васъ оттолкнетъ ногой). Стихотворное изображенiе! Но въ сихъ двухъ строфахъ заключаются двѣ картины, которыя, будучи обѣ мастерскiя, не могутъ, кажется, слѣдовать одна за другою. — Лежитъ измѣнница и, взоры потупя, обращаетъ вкругъ и пр. Потомъ непосредственно плѣнный Сарматъ, надъ которымъ всесильный Россъ занесъ свой мечь; (плѣннаго не сѣкутъ, не рубятъ: и потомъ Орелъ, возсѣдящiй на злобной гидрѣ, при защищенiи львовъ, вѣроятно тогдашнихъ крамольныхъ ея защитниковъ, отражаемыхъ Героемъ, простершимся отъ Лены до Невы. Трудно все это помѣстить въ одной рамѣ. Измѣнница, Сарматъ, Гидра все таже Польша; все говорится объ одномъ и только подъ разными образами, изъ которыхъ, еще повторяю, каждой очень хорошъ; но всѣ вмѣстѣ мешаютъ другъ другу. И какъ гидру защищать, или отнимать львамъ? — Когда представляемъ мы въ аллегорiи звѣрей, то, кажется, непремѣнно должны охранять ихъ естественныя между собою отношенiя; между гидрой и львами нѣтъ отношенiй и связей. — Потомъ употребивъ аллегорiю, должно ее выдержать. — Пѣснопѣвецъ вышелъ уже изъ нее, говоря объ Россѣ, занесшемъ ужасной мечь; еще болѣе отъ нее удалился, перемѣнивъ совершенно сцену представленiя Героя, возлежащаго отъ Лены до Невы, и толкающаго львовъ ногою! — Замѣтимъ и здѣсь искусство Пѣснопѣвца; онъ представляетъ низверженную измѣнницу въ состоянiи раскаянiя; грудь ея терзаютъ укоры за то, что раздражила кроткiй духъ Екатерины, что отвергла я покровительство, и за то единственно теперь наказывается! — Самая кара становится не мщенiе, но исправленiе, дѣйствiе божественнаго правосудiя! — Какъ блистательно явлены дѣла благотворительной Побѣдительницы! Усомнясь нѣсколько въ столь близкомъ соединенiи разнородныхъ картинъ, еще не могу умолчать о красотѣ одной изъ нихъ, разсматриваемой отдѣльно, о семъ холодномъ мужствѣ Росса, который, будучи управляемъ мудрою Главою, осѣненный щитомъ небеснымъ, опершись на Вѣру и вѣрность, безъ всякой посторонней помощи съ презрѣнiемъ женетъ отъ себя враговъ своихъ. — Вся эта картина понравится всегда патрiотическому сердцу, кромѣ, можетъ быть, послѣдняго стиха, которой не въ тонѣ Оды. Теперь Стихотворецъ, какъ лице, участвующее во всѣхъ прежде представленныхъ сценахъ, говоритъ самъ отъ себя вѣроломному народу, и послѣ побѣдителямъ Россiянамъ. — Таковъ священный санъ Барда; театръ его: вселенная и вѣки, ему внимаютъ Цари и народы. — О стыдъ, о срамъ немовѣрный — О ты въ женахъ и пр.) Но мы должны прежде замѣтить удивительный переходъ, которой сдѣлалъ Державинъ отъ первыхъ картинъ къ послѣднимъ. — Всего прiятнѣе для души нашей, когда она возвышается, и чувствуетъ свое возвышенiе. И такъ, перенося ее въ небо, Стихотворецъ исполнялъ ее величественнымъ удовольствiемъ: но какимъ образомъ спустилъ онъ ее съ небесъ, на сiю бренную землю, не давъ ей почувствовать неудовольствiя, проистекавшаго отъ разлуки съ прiятнѣйшими мечтами? — Должно признаться, что это самой труднѣйшiй подвигъ. Превосходнѣйшiе Писатели рѣдко совершали его удачно. — Обыкновенно, въ такомъ мѣстѣ ставили точку: конецъ. — Державинъ очаровалъ насъ, и не далъ намъ примѣтить перехода. Гдѣ же онъ насъ низводитъ? — Тамъ, гдѣ: Герои Росски взколебались — лежитъ измѣнница, и взоры потупя, обращаетъ вкругъ. — Вы обращаетесь на предметъ самой для васъ торжественной; ибо на униженную непрiятельницу прiятно обратиться. Вы, или взоры ваши спускалися не одни, но вмѣстѣ со взорами блаженныхъ Героевъ прадѣдовъ. — Не прiятно ли быть вмѣстѣ съ ними?.. Небеса не закрылись; вы отъ нихъ не отдѣлены: и сцена въ воображенiи осталась вся та же, какая была прежде: отверстое небо, на облакахъ Герои, а на земли Россы торжествующiе. Естьлибъ не было этого перехода, то пiэса должна или кончиться, или все прочее не относилось бы къ главному предмету; другими словами, нарушилось бы единство. — Самое лучшее средство для всѣхъ писателей Одъ, стараться всегда изъ своихъ мыслей, чувствованiй и картинъ предсталять драмматическую сцену съ Актерами и зрѣлищемъ. — Дайте всему пристойное положенiе, а сами будьте на время зрителями: тотчасъ откроется, что прилично, что не прилично, что въ своемъ мѣстѣ, и что нѣтъ. И такъ натурально, что при настоящемъ торжествѣ обитателей небесныхъ, возлежащихъ на облакахъ, и жителей земныхъ, ликующихъ о столь знаменитыхъ завоеванiяхъ предъ очами скованной плѣнницы, терзающей себя въ отчаянiи, предсталъ священный пророкъ, или вдохновенный Бардъ къ народамъ. — Такимъ образомъ утверждена связь между предыдущею и слѣдующею строфою, и доказано, что Стихотворецъ ни мало не унизился въ ходѣ своей Оды, начавъ говорить отъ своего лица: — О стыдъ! о срамъ неимовѣрный — и чтить его внутрь сердца ядъ. — Что можетъ быть натуральнѣе, какъ послѣ путешествiя по морю, вышедши на берегъ, воспоминать о прошедшихъ опасностяхъ извѣстныхъ и неизвѣстныхъ, которыхъ пловцы избѣжали? Что прiятнѣе для воина, какъ воспоминать прошедшiя бури брани, всѣ ужасы, напасти, измѣны, вѣроломства друзей, и когда при всемъ этомъ война кончилась щастливо? Чувство сея радости и чувство патрiотическаго негодованiя къ невѣрнымъ союзникамъ, которые повергли опасностямъ нашихъ братiй и друзей, начертало сiю строфу. — Въ связи ли она съ предыдущими? Конечно. Это не что иное, какъ новой способъ, возвысить важность побѣды, 1) тѣмъ, что она окончана была покоренiемъ цѣлаго Царства; 2) тѣмъ, что отмщены предки: 3) тѣмъ, что прiобрѣтена собственными силами безъ всякiя помощи, и притомъ при коварныхъ умыслахъ союзниковъ, которыхъ усилiя остались тщетными. Вы изволили примѣтить, что Стихотворецъ обращается около своего предмета безпрестанно въ то время, когда, по видимому, онъ будто бы покинулъ его, и говоритъ безъ всякаго намѣренiя о Союзникахъ, кои не держатъ своего слова: новое искусство закрыть планъ! — (Но какая тебѣ нужда въ нихъ, о Россъ! Но ты народъ — и вся твоя вселенна.) Особенно прiятно встрѣчать въ самыхъ торжественныхъ Одахъ Державина всегда черты нравоучительныя. — Похваляя Росса, онъ наноминаетъ, какъ Патрiотъ, при всякомъ случаѣ и тѣ доброты, которыми Россъ возвысился, и тѣ силы вспомогательныя, на которыхъ основано его величiе и благоденствiе: твердость, единодушiе, презрѣнiе скорби и смерти, повиновенiе власти, правду, вѣру и Бога! съ сими неизмѣнными друзьями конечно: шагни — и вся твоя вселенна! — Обращенiе къ Великой Императрицѣ также очень трогательно… Примѣтно нѣкоторое утомленiе Поэта, но не паденiе, не слабость… Да не подумаютъ почтеннѣйшiе мои Слушатели, чтобы чрезъ это утомленiе разумѣлъ я недостатокъ: напротивъ того! во многихъ знаменитѣйшихъ Писателяхъ въ концѣ Оды сей оттѣнокъ есть искусственной. Ибо что такое Пѣвецъ? — Тоже, что Пи?iя, сѣдящая на треножникѣ и дающая отвѣты. Она ожидаетъ бога Аполлона, которой исполняетъ ее своимь духомъ. Сiи вдохновенiя бываютъ, и должны быть кратковременны; сiи усилiя превозмогаютъ слабую природу человѣческую. — Поэтъ совершилъ свое откровенiе, и долженъ казаться утомленнымъ; ибо былъ обителiю силы сверхъестественной, обителiю бога. Въ противномъ случаѣ онъ вышелъ бы изъ предѣловъ вѣроятiя. — Горацiй всегда, Державинъ во многихъ случаяхъ сохраняютъ сiе правило, почерпнутое ими конечно не изъ книгъ, но въ самомъ своемъ сердцѣ. — Поручивъ побѣдоноснаго Росса храненiю и врачеванiю благодѣтельной Монархини-Матери, Поэтъ обращается къ Ганимеду. А ты — возбудишь пѣть миръ.) И могъ ли небесный виночерпiй отказать генiю Державина! Ему принадлежитъ амврозiя, или безсмертiе, — пламень вдохновенiя, вино стихотворнаго пророчества! Писатель разумѣлъ безъ сомнѣнiя сей небесной даръ, потребной для прославенiя мира, котораго онъ желалъ, какъ сынъ Отечества, и которой близокъ былъ по обстоятельствамъ. — Пусть было бы это одно желанiе: оно уже драгоцѣнно! И въ какомъ приличномъ, по сердцу Писателя, мѣстѣ! Услышана молитва Державина: и се уже въ странахъ эфирныхъ — Я вижу въ тишинѣ полсвѣта. Теперь очевидно, что онъ ни мало не ослабѣлъ въ своемъ паренiи. Обращенiе къ Государынѣ столь простое, не украшенное потому натурально, что оно изображаетъ чувство благоговѣнiя и нѣкоторой боязни, раждающейся въ насъ, при воззрѣнiи на лице великаго, могущественнаго человѣка! Державинъ кончилъ столь же высоко, какъ началъ, хотя въ срединѣ иногда, и казался ниже обыкновеннаго своего паренiя. Довольно, что онъ достигнулъ свей цѣли. Прекрасно сравниваетъ Кастельветро Пиндара съ кораблемъ, вынесеннымъ изъ гавани бурею. — Сперва онъ былъ видимъ во всемъ своемъ блескѣ; — буря усилилась: — онъ является то на поверхности воды, то подъ водою — то въ пламени, то во мракѣ. — Стоящiе на берегу почитали его уже погибшимъ, потонувшимъ; но вдругъ небо просiяло, море утихло, и корабль стоитъ на берегу. — Сравненiе хорошо для Оды; но оно же показываетъ и излишнiя отступленiя Пиндара отъ своего предмета, многiя темноты, которыя чувствовали даже его современники, излишнюю свободу въ порядкѣ и ходѣ. — Прочитанная мною теперь Ода Державина, при всѣхъ своихъ порывахъ, свободна и отъ сего излишества. — Онъ ни на минуту не скрывался отъ взоровъ. Во всей Одѣ одна сцена: небо и земля, вмѣстѣ лнкующiя. — Въ послѣднихъ стихахъ чувствителенъ пламень обѣтовъ усердныхъ подданнаго къ Императрицѣ, сына къ Матери; — и какъ можно лучше кончить? — Живи — добродѣтель. Прекрасную Пѣснь сiю разбиралъ я только въ одномъ планѣ и ходѣ, для того наиболѣе, чтобы опровергнуть мнѣнiя о Стихотворствѣ тѣхъ, которые думаютъ, что оно состоитъ въ одномъ механическомъ устройствѣ стопъ и въ риѳмахъ! — Чувствую, что мнѣ говорить объ этомъ стыдно при почтеннѣйшихъ Слушателяхъ и Слушательницахъ; но я говорю противъ вреднаго мнѣнiя, и долженъ былъ позволить себѣ безнужныя нѣкоторыя подробности. — Пусть знаютъ, что быть Стихотворцемъ, не только требуется великаго отъ природы дарованiя, но сверхъ того многотруднаго изученiя правилъ, искусства, природы и человѣка, великихъ пособiй изъ другихъ наукъ; — короче, пусть молодые поэты знаютъ что, духъ Философа, Стихотворца, Политика одинъ и тотъ же духъ. Что въ разсужденiи искусства замѣтили вы въ сей Одѣ, то самое есть и въ хорошей баснѣ и въ хорошей пѣснѣ, и во всякой стихотворной бездѣлкѣ, состоящей изъ нѣксолькихъ стиховъ, которую правильно написать такъ же трудно, какъ и большое сочиненiе. — Я часто слыхалъ, какъ хвалятъ нашихъ лучшихъ Сочинителей: — Какъ громко пишетъ Ломоносовъ! какъ гладко изъясняется Державинъ! какъ плавны стихи Дмитрiева! какъ нѣжно пишетъ Сумароковъ! какъ чисто пишетъ Карамзинъ! какъ легко это переведено, или сочинено! — Милостивые Государи! вы не хвалите, а оскорбляете вашихъ любезныхъ Поэтовъ. У насъ теперь, благодаря времени и привычкѣ, всѣ уже почти пишутъ гладко и чисто: но какъ же вы отличите первыхъ Писателей отъ посредственныхъ? — Гладкость, плавность, чистота, легкость, громкость, точность: все это вмѣстѣ не что иное, какъ только начала ихъ искусства. Ищите далѣе своихъ наслажденiй, и вы найдете ихъ въ тѣхъ же самыхъ Поэтахъ, естьли рѣшитесь изпытать и науку, и собственныя ваши чувства. — На вопросъ мой: какова Комедiя, отвѣчаютъ мнѣ съ восторгомъ: чисто нанисано! — какова Трагедiя? — Отвѣчаютъ: прекрасные стихи, и тотчасъ прочтутъ ихъ; но красота Трагедiи и Комедiи состоитъ не въ однихъ только прекрасныхъ стихахъ. — Какова Сатира? — Отвѣчаютъ: ну, ужь ѣдка: всѣхъ перебралъ! — Но это не все еще для Сатиры. — Надъ чемъ Стихотворецъ болѣе трудится, что болѣе всего обнаруживаетъ его таланты: планъ, характеры, дѣйствiя, сохраненiе, измѣненiе тоновъ: — объ этомъ никто не говоритъ ни слова, какъ о такомъ дѣлѣ, которое ничего не значитъ. — Теперь и питомецъ Музъ, не самозванецъ, скажетъ: для когожъ я тружусь!.. И вотъ причина, отъ чего театръ нашъ наполненъ по большей части эпическими Трагедiями и Комедiями безъ характеровъ и дѣйствiя; апплодируютъ слову, не думая объ томъ, прилично ли оно, и на своемъ ли мѣстѣ! — Я видѣлъ въ одной Руской Драмѣ, прiобрѣтшей благоволенiе Публики, какъ любовникъ услышавъ внезапно, что любовница его бросилась въ прудъ, вмѣсто того, чтобы бѣжать избавить ее, или утонуть вмѣстѣ съ нею, со всею набожностiю становится на колѣни, и читаетъ продолжительную молитву о сохраненiи жизни ея. И многiе безъ памяти радовались, можетъ быть впрочемъ, и хорошей сей рѣчи, произнесенной со всѣми движенiями страстнаго человѣка! — Публика школа писателя. — Ахъ, въ какой школѣ учились Расинъ и Корнель! — Уважимъ самихъ себя, уважимъ науку и талантъ Стихотворца изъ любви къ самимъ себѣ, и очистимъ чрезъ то собственныя наши удовольствiя!

  

   Сiи бесѣды начались въ 1812 году, и продолжались весь Великой Постъ по два раза въ недѣлю. — Въ десять собранiй прочтена вся Іеорiя изящныхъ Наукъ. Я побужденъ былъ къ открытiю оныхъ Его Сiятельствомъ, Княземъ Борисомъ Владимировичемъ Голицынымъ, истиннымъ Патрiотомъ, который славно окончилъ поприще жизни своей на полѣ брани за Отечество. Сей почтенный Мужъ, объѣхавшiй всю просвѣщенную Европу, какъ ученый и любитель отечественной Словесности, по возвращенiи своемъ, изъ особенной ко мнѣ благосклонности, назначилъ въ собственномъ домѣ огромную и прекрасную залу для сихъ бесѣдъ, которыя удостоены были посѣщенiя многими знаменитѣйшими жителями Столицы. Первыя четыре бесѣды напечатаны были въ Вестникѣ Европы, въ концѣ 1813 года. — Слѣдующая теперь есть продолженiе предыдущей, имѣющей предметомъ своимъ опредѣленiе Изящнаго вообще. — По важности и нерѣшительности мнѣнiй, въ разсужденiи сего вопроса Эстетики, я долженъ былъ разбирать всѣ предположенiя Ученыхъ, и выбралъ наконецъ одно, которое казалось мнѣ болѣе подходящимъ къ истинѣ, и такимъ, которое простѣе и удобнѣе можно было принаровить ко всѣмъ родамъ Поэзiи. Это есть: при надлежащей стройности, правильности и точности подражанiя, Занимательность предмета, основанная на отношенiи его къ намъ самимъ. Предлагаемое при семъ чтенiе есть нѣкоторымъ образомъ доказательство предыдущаго, почерпнутое изъ разбора одной изъ прекраснѣйшихъ Одъ Гна. Державина. — Будучи ободренъ многими почтеннѣйшими Мужами, я, можетъ быть, съ наступленiемъ настоящей зимы открою вновь мои бесѣды, которыхъ содержанiемъ будетъ разборъ знаменитѣйшихъ нашихъ Стихотворцовъ, особливо драматическихъ. И сiи чтенiя будутъ, естьли обстоятельства позволятъ, также печатаемы, дабы изъ нихъ составился нѣкоторый родъ курса Словесности, котораго первую Часть составляла Теорiя, а другая будетъ заключать Критику.

М.