Чайльд-Гарольд

Автор: Минаев Дмитрий Дмитриевич

Скачать

СОЧИНЕНІЯ ЛОРДА БАЙРОНА
ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ

О. ГЕРБЕЛЬ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1883

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДЪ.
РОМАНЪ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.
(КЪ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ ПѢСНЯМЪ.)

Настоящая поэма написана, большею частью, среди тѣхъ мѣстностей, которыя её вызвали. Она начата въ Албаніи и всѣ обстоятельства, относящіяся къ Испаніи и Португаліи, описаны но наблюденіямъ автора, сдѣланнымъ на мѣстѣ. Это я долженъ сказать для удостовѣренія въ точности описаній. Сцены, описываемыя здѣсь, происходятъ въ Испаніи, Португаліи, въ Эпирѣ, Акарнаніи и Греціи. На послѣдней странѣ поэма пока останавливается; пріёмъ, сдѣланный ей публикою, покажетъ, можетъ ли авторъ позволить себѣ ввести своихъ читателей въ столицу Востока, черезъ Іонію и Фригію. Эти двѣ пѣсни — не болѣе какъ опытъ.

Для того, чтобы соединить всѣ части поэмы въ одно цѣлое, въ ней выводится на сцену вымышленное лицо, изъ чего, однако жь, не слѣдуетъ, чтобы поэма отличалась особенною правильностью. Друзья мои, мнѣніемъ которыхъ я дорожу, дали мнѣ понять, что меня могутъ заподозрить, будто я, подъ вымышленною личностью Чайльдъ-Гарольда, имѣлъ въ виду извѣстное лицо. Здѣсь я долженъ прямо объявить — одинъ разъ навсегда — что Гарольдъ-образъ, созданный воображеніемъ для извѣстной цѣли. Въ нѣкоторыхъ частностяхъ можетъ быть случайное сходство съ кѣмъ-нибудь; но, вообще, могу васъ увѣрить, такое предположеніе не можетъ имѣть здѣсь мѣста.

Почти безполезно упоминать, что названіе «Чайльдъ» употреблено мною, какъ «Чайльдъ-Уотерсъ», «Чайльдъ-Чильдерсъ», въ подражаніе старой формѣ версификаціи, принятой мною. «Добрая Ночь», въ началѣ первой пѣсни, была вызвана «Спокойной ночью Лорда Максуэля», помѣщённою въ «Шотландскихъ Минестреляхъ», изданныхъ Вальтеръ-Скоттомъ.

Быть-можетъ, что въ первой пѣснѣ, въ которой говорится о Пиренейскомъ полуостровѣ, будетъ найдено нѣкоторое совпаденіе съ различными поэмами, говорящими объ испанскихъ нравахъ; но это можетъ только быть мѣстами, потому-что, за исключеніемъ нѣсколькихъ послѣднихъ строфъ, всё остальное было написано въ Левантѣ.

Стансы Спенсера — какъ говоритъ одинъ изъ нашихъ достоуважаемыхъ писателей — носятъ на себѣ отпечатокъ величайшаго разнообразія. Д-ръ Битти замѣчаетъ слѣдующее: «Недавно началъ я писать поэму въ стилѣ и размѣрѣ Спенсера, въ которой я намѣренъ дать всю волю своей фантазіи и быть то смѣшнымъ, то патетичнымъ, то описательнымъ, то сентиментальнымъ, чувствительнымъ или сатирическимъ, смотря но расположенію духа, потому-что, если я не ошибаюсь, размѣръ принятый мною, одинаково допускаетъ всѣ эти формы.» Имѣя за себя такой авторитетъ и примѣръ нѣкоторыхъ итальянскихъ поэтовъ первой величины, я не буду стараться оправдывать себя въ разнообразіи, допущенномъ мною въ настоящемъ сочиненіи; довольно того, что, въ случаѣ неудачи, ошибка будетъ лежать въ исполненіи, но не въ намѣреніи, освящённомъ примѣрами Аріоста, Томсона и Битти.

Лондонъ, февраль, 1812.

ПРИБАВЛЕНІЕ КЪ ВВЕДЕНІЮ.

Я выждалъ время, когда большая часть нашихъ періодическихъ изданій раздѣлила между собою обычную долю критики. Я не хочу возражать противъ справедливости большей части критическихъ сужденій: дурно было бы съ моей стороны ссориться съ ними за ихъ снисходительную критику, хотя, быть-можетъ, они были бы правдивѣе, еслибъ были менѣе любезны. Посылая всѣмъ и каждому мою благодарность за ихъ великодушіе, я рискну всё-таки сдѣлать замѣчаніе, касательно одного пункта. Между многими возраженіями, возникшими по поводу индифферентности характера Странствующаго Чайльда (о которомъ, несмотря на многіе намёки на противное, я всё-таки утверждаю, что онъ лицо вымышленное), было сдѣлано, между-прочимъ, предположеніе, что онъ, кромѣ того, что представляетъ анахронизмъ, вовсе не проникнутъ рыцарскимъ духомъ, такъ-какъ времена рыцарства были — времена любви, славы и т. п. Но вотъ въ чёмъ дѣло: добрыя старыя времени, когда l’amour du bon vieux temps, l’amour antique процвѣтали, были самыя безнравственныя изъ всѣхъ времёнъ. Тѣ, которые сомнѣваются, пусть пробѣгутъ сочиненіе Sainte-Palaye и, въ особенности, 96 стр. 2-й части. Рыцарскія клятвы не лучше хранились, какъ и всякія другія клятвы, и пѣсни трубадуровъ не были благопристойнѣе овидіевыхъ, хотя и были менѣе остроумны.

Въ Goure d’amour, parlements d’amour, ou de courtoisie et de gentillesse было гораздо больше любви, чѣмъ вѣжливости и любезности. Смотри Роланда, трактующаго о томъ же предметѣ, какъ и С. Пеле. Какіе бы ни были другіе нападки на не очень любезнаго Чайльдъ-Гарольда, онъ былъ въ этомъ смыслѣ совершенный рыцарь: «не услуживающій кавалеръ, но настоящій тампліеръ». Вмѣстѣ съ тѣмъ, я боюсь, что сиръ Тристамъ и сиръ Ланцелотъ были не лучше того, чѣмъ имъ быть слѣдовало, хотя они и были очень поэтическіе личности и рыцари sans peur, хотя и не sans reproche. Если утвержденіе ордена «Подвязки» не басня, то рыцари этого ордена, въ продолженіе нѣсколькихъ вѣковъ, носили цвѣты одной графини Салисбюри, не очень-то лестной памяти. Но довольно о рыцарствѣ. Боркъ напрасно жалѣетъ, что дни ихъ прошли, хотя Марія Антуанетта на столько же была цѣломудренна, на сколько большая часть тѣхъ, въ честь которыхъ ломались копья и выбивались рыцари изъ сёделъ.

Со времёнъ Баярда и до времёнъ сэра Іосифа Бенкса, самыхъ цѣломудренныхъ и знаменитыхъ какъ стараго, такъ и новаго времени, мало исключеній найдётся въ опроверженіе этому предположенію, и я полагаю, что нѣсколько изысканій научатъ насъ не сожалѣть о тѣхъ чудовищныхъ безобразіяхъ, которыми славились средніе вѣка.

Я предоставляю теперь Чайльдъ-Гарольду отжить своё время такимъ, какъ онъ есть. Конечно, было бы пріятнѣе и, разумѣется, легче описывать пріятный характеръ. Легко было бы прикрыть его ошибки, заставить его болѣе дѣйствовать и менѣе говорить; но я никогда не намѣревался представить его образцомъ, а хотѣлъ показать только, что ранняя испорченность характера и нравственности ведётъ къ пресыщенію прошедшими наслажденіями и къ разочарованію въ новыхъ, и что красоты природы и сильныя впечатлѣнія путешествій (которыя, за исключеніемъ честолюбія, есть самые сильные двигатели жизни) не существуютъ для души такъ созданной или, лучше сказать, заблудшей. Если бъ я продолжалъ поэму, то этотъ характеръ затемнился бы ещё болѣе къ концу, потому-что рама, въ которую я хотѣлъ его заключить, должна была содержать въ себѣ, съ нѣкоторыми исключеніями, изображеніе новаго Тимона, а, можетъ-быть, и поэтическаго Зелюко.

Лондонъ, 1813.

КЪ ЯНТѢ. ¹)

Ни въ тѣхъ странахъ, гдѣ я блуждалъ когда-то,

Гдѣ красота царитъ донынѣ свято,

Ни въ тѣхъ мечтахъ, когда являлись мнѣ

Видѣнья чудныя въ какомъ-то смутномъ снѣ —

Въ фантазіи плѣнительной, во снѣ ли —

Тебѣ подобную мечты создать не смѣли.

Ты предо мной въ сіяньи красоты!

О, мнѣ ли передать твои черты?

Кто зналъ тебя — такъ нужны ли слова имъ?

А кто не зналъ — мы словъ для нихъ не знаемъ.

Когда бъ всегда ты красотой сіяла,

И юности своей не измѣняла

И сохранила дѣтства чистоту,

И прелесть формъ, и дѣтскую мечту!

Ты на землѣ, вся вѣя ароматомъ,

Явилась намъ амуромъ безкрылатымъ.

Конечно, мать, вскормившая тебя,

О будущемъ заботясь и любя,

Найти въ тебя ту радугу желала,

Которая всѣ скорби усмиряла.

Я радъ тому — о, пери молодая!—

Что пережилъ тѣ юные года я,

Когда кипѣлъ огонь въ моей крови,

Что на тебя смотрю я безъ любви;

Я радъ тому, что мнѣ чужда утрата

Дождаться твоего печальнаго заката;

Я счастливъ тѣмъ, что твой прекрасный взоръ

Не страшенъ мнѣ, какъ смертный приговоръ

Для юношей, которымъ всё не мило,

Когда ты ихъ улыбкой не дарила.

Твои глаза, глаза твои газельи,

Которые — въ мечтахъ или въ весельи —

То чуть блестятъ, то пламенемъ горятъ,

Пусть иногда на трудъ мой поглядятъ,

И изрѣдка — быть-можетъ, хоть ошибкой —

Ты на него взгляни съ своей улыбкой.

Зачѣмъ свой трудъ тебѣ я посвящалъ —

Не спрашивай! Я только бы желалъ,

Чтобы вплелась во мнѣ въ вѣнокъ надгробный

Лилея нѣжная, которой нѣтъ подобной.

Здѣсь имя Янты съ пѣснями сольётся

И будетъ жить; когда же разнесётся

О нихъ воспоминаніе, какъ дымъ —

То не случится съ именемъ твоимъ.

А если жь дни мои сочтутся въ мирѣ,

Тогда коснись перстами феи къ лирѣ —

Вотъ всё, о чёмъ такъ проситъ твой поэтъ,

Тебя узнавшій съ самыхъ дѣтскихъ лѣтъ;

Вотъ всё, чего душа моя желала

И дружба втихомолку подсказала.

ПѢСНЯ ПЕРВАЯ.

О муза! нѣкогда въ Элладѣ

Неборожденной ты слыла!

Тебя лишь праздной скуки ряди

Мечта поэтовъ создала!

Ужь сколько разъ твой слухъ терзали

Напѣвы ихъ нестройныхъ лиръ.

Что я теперь рѣшусь едва ли

Нарушить твой священный міръ,

Хотя дельфійскія руины

И твой ручей, и твой алтарь

Всѣхъ девяти заснувшихъ музъ,

За повѣсть скромную примусь.

II.

Подъ небомъ Англіи туманной

Жилъ мой герой когда-то: былъ

Онъ юноша довольно странный,

Который оргіи любилъ,

Надъ добродѣтелью смѣялся,

Разгулу ночи посвящалъ,

И всё, съ чѣмъ въ жизни ни встрѣчался.

Онъ равнодушно отвергалъ,

И жилъ, поклонникъ наслажденій,

Не зная дѣла и трудовъ,

Среди вакхическихъ пировъ,

Среди любовныхъ похожденій

И только отдыхъ находилъ

Въ кругу любовницъ и кутилъ.

III.

Онъ Чайльдъ-Гарольдомъ назывался.

Здѣсь говорить я не хочу,

Чѣмъ предокъ Чайльда занимался:

Объ этомъ просто умолчу.

Могу одно сказать: былъ знатенъ

Его почтенныхъ предковъ родъ,

И гербъ ихъ переданъ безъ пятенъ

Ему въ наслѣдство. Въ свой черёдъ

Гербъ каждый можно такъ ославить

Единымъ маленькимъ грѣхомъ,

Что ужь бѣды никто потомъ

Не въ состояніи исправить:

Ни геральдическій мудрецъ,

Ни сладкой пѣснею пѣвецъ.

IV.

Гарольдъ кружился въ вихрѣ свѣта

Безъ опасеній, безъ борьбы…

Такъ въ ясный день подъ солнцемъ лѣта

Кружится муха. Онъ судьбы

И не боялся вовсе даже

И, праздность вольную любя,

Безпечно жилъ всегда — судьба же

Ждать не заставила себя:

Ещё далёкъ до разрушенья,

Ещё въ цвѣтущіе года

Онъ заразился навсегда

Ужасной скукой пресыщенья.

Съ-тѣхъ-поръ душѣ его больной

Противенъ сталъ весь, край родной.

Въ чаду грѣховъ не разъ плутая,

Онъ ихъ ничѣмъ не искупилъ;

О многихъ женщинахъ вздыхая,

Одну лишь только онъ любилъ.

Увы! успѣхами балуемъ,

Онъ ею лишь не обладалъ:

Своимъ преступнымъ поцалуемъ

Ея щеки не запятналъ,

Не бросилъ жертвой святотатства

Для новыхъ женщинъ и тревогъ

И въ мотовствѣ сгубить не могъ

Ея наслѣдныя богатства:

Имъ не была осквернена

Семейной жизни тишина.

VI.

Пресытивъ бурныя желанья,

Онъ быть разгульнымъ пересталъ.

Порой кипѣли въ нёмъ рыданья,

Но онъ ихъ скоро подавлялъ

И думалъ, скукою томимый,

Своё желанья не тая,

Покинуть берегъ свой родимый,

Уѣхать въ тёплые края,

На кораблѣ пуститься въ море.

Казалось, жизнью пресыщёнъ,

Вполнѣ доволенъ былъ бы онъ

Для развлеченья встрѣтить горе,

И, чтобъ разсѣяться, былъ радъ

Спуститься даже въ самый адъ.

VII.

Онъ бросилъ замокъ свой наслѣдный.

Хоть старый замокъ видъ имѣлъ

Полуразрушенный и бѣдный,

Но предокъ выстроить умѣлъ

Домъ этотъ прочно и солидно.

Былъ монастырь когда-то тутъ —

И оскорблёнъ теперь обидно

Благочестивый тотъ пріютъ. ‘

Гдѣ жизнь текла, чужда веселій,

Гремѣлъ теперь паѳосскихъ дѣвъ

Шальной, вакхическій напѣвъ.

Могли бъ подумать старцы келій

(На нихъ привыкли клеветать),

Что время ихъ пришло опять.

VIII.

Не разъ средь буйнаго собранья

Гарольдъ сидѣлъ и хмурилъ бровь,

Какъ-будто прошлое страданье,

Иль оскорблённая любовь

Въ нёмъ просыпались на мгновенье,

Но уловить никто не могъ

Его душевнаго движенья

И думъ его не подстерёгъ.

Своихъ сомнѣній неизмѣнныхъ

Онъ пылкой дружбѣ не ввѣрялъ

И человѣка не искалъ

Для изліяній откровенныхъ,

Хотя бы гордая тоска

Была, какъ море, глубока.

IX.

Онъ былъ одинъ. Хоть на банкеты

Онъ звалъ гостей со всѣхъ концовъ,

Но видѣлъ въ нихъ однѣ примѣты

Лишь паразитовъ и льстецовъ.

Увы! любовницами даже

Онъ былъ любимъ, какъ щедрый мотъ;

Онъ измѣнился — и тогда же

Сокрылся вѣтренный Эротъ.

Какъ мотыльки, созданья эти

Всегда бросаются на свѣтъ,

И гдѣ Мамонъ проложитъ слѣдъ,

Не опасаясь тайной сѣти,

Тамъ — опечаленъ, недвижимъ —

Опуститъ руки серафимъ.

Кидая берегъ свой родимый,

Гарольдъ, всегда любившій мать,

Не обнялъ матери любимой

И не пришелъ сестры обнять.

Въ кружкѣ знакомыхъ не слыхали

Его «прости!» — не потому,

Чтобъ сердце, словно какъ изъ стали,

Природой сковано ему —

Нѣтъ, кто любилъ, тотъ знаетъ муку,

Какъ безконечно тяжело

Лобзать любимое чело,

Предвидя долгую разлуку.

Свиданье боли не уймётъ,

Но только сердце разобьётъ,

XI.

И такъ Гарольдъ безъ сожалѣнья

Покинулъ замокъ и родныхъ,

Свою отчизну и имѣнья,

И рой красавицъ молодыхъ,

Имъ позабытыхъ безъ привѣта,

Хотя ихъ взоры, рѣчи звукъ

И бѣлый мраморъ нѣжныхъ рукъ

Свели бъ съ ума анахорета.

Для неизвѣстныхъ новыхъ странъ

Онъ позабылъ пиры разгула,

Чтобъ переплыть чрезъ океанъ,

Чтобъ побывать у стѣнъ Стамбула,

Чтобъ знойный климатъ испытать

И чтобъ экваторъ миновать. ²)

XII.

Ужь паруса надулись ровно

И вѣтерокъ по струйкамъ водъ

Игралъ и радовался словно,

Что Чайльда въ море унесётъ.

Скалистый берегъ потерялся

Подъ пѣной волнъ и уплылъ въ даль,

И Чайльдъ-Гарольдъ чуть не признался,

Что край родной покинуть жаль;

Но это было на мгновенье —

И, затаивъ невольный стонъ,

Въ тотъ мигъ себя не выдалъ онъ

Единымъ словомъ сожалѣнья,

А вкругъ него народъ стоналъ

И малодушно трепеталъ.

XIII.

Когда же солнце скрылось въ море,

Герой нашъ арфу въ руки взялъ,

Которой радости и горе

Въ уединеньи повѣрялъ.

До звучныхъ струнъ коснулись руки,

Аккорды тихо полились

И въ тишинѣ по морю звуки

Прощальной пѣсней понеслись.

Летѣлъ корабль, какъ окрылённый,

На бѣлоснѣжныхъ парусахъ;

Всплывала ночь на небесахъ —

И скрылся берегъ отдалённый,

А Чайльдъ-Гарольдъ зелёный валъ

Прощальной пѣснею встрѣчалъ:

Прости! Утопаетъ въ дали голубой

Родимаго берега видъ:

Волна за волною ревётъ въ перебой

И дикая чайка кричитъ.

Мы видимъ, какъ солнце въ морской глубинѣ

Торопится отдыхъ найти…

Прости и тебѣ, какъ родимой странѣ!

Мой край — доброй ночи! прости!

Часы пролетятъ и опять надо мной

Румяное солнце всплывётъ,

Вновь день я увижу, но берегъ родной

Изъ глазъ навсегда пропадётъ.

Сталъ пустъ и заброшенъ печальный мой домъ,

Огонь разведённый зачахъ

И стѣны травой заростаютъ кругомъ,

И воетъ мой пёсъ въ воротахъ.

Мой маленькій пажъ ³), подойди же ко мнѣ!

О чемъ ты рыдаешь съ тоской?

Боишься ль ты смерти въ холодной волнѣ?

Иль холоденъ вѣтеръ морской?

Утри жъ свои слезы, будь веселъ опять,

Корабль нашъ построенъ легко,

И если бы соколъ насъ вздумалъ догнать,

Остался бы онъ далеко.

«Не страшны мнѣ бури, пусть волны ревутъ,

Пусть вѣтеръ рветъ парусъ въ клочки,

Но ты, господинъ, не дивись, что бѣгутъ

Изъ глазъ моихъ слезы тоски: ⁴)

Не вижу я больше отцовскихъ сѣдинъ

И мать со слезами въ глазахъ;

Остались друзьями мнѣ ты лишь одинъ,

Да Тотъ, что живётъ въ небесахъ.

«Отецъ на прощанье крестилъ мнѣ чело,

Хоть холоденъ былъ его взглядъ,

Но мать моя будетъ вздыхать тяжело,

Пока не вернусь я назадъ.»

Довольно, малютка! понять я умѣлъ,

Что слезы такія — не стыдъ,

И еслибъ я чистое сердце имѣлъ,

Я самъ бы заплакалъ навзрыдъ.

Поди же ко мнѣ ты, мой вѣрный слуга! ⁵)

Въ лицѣ твоемъ блѣдность видна!

Ужь ты не боишься ль француза-врага?

Иль буря тебѣ такъ страшна?

«Ты думаешь, мой господинъ, обо мнѣ,

Что стану за жизнь я робѣть —

Нѣтъ: мысль о покинутой бѣдной женѣ

Меня заставляетъ блѣднѣть?

«Близь замка отцовъ твоихъ, съ мукой въ лицѣ,

Пришлось мнѣ дѣтей покидать…

Теперь если спросятъ они объ отцѣ —

Что можетъ отвѣтить имъ мать?»

Довольно, мой добрый служитель — ты правъ,

Печаль твоя стоитъ похвалъ;

Но я… не таковъ легковѣрный мой нравъ:

Смѣясь край родной покидалъ.

О что же находимъ мы въ женскихъ слезахъ?

И долго ли женщина ждётъ?

Чужая рука на прекрасныхъ глазахъ

Вчерашнія слезы сотрётъ.

Не жаль мнѣ дней счастья въ родной сторонѣ,

Не гнусь я при видѣ грозы,

Но горько одно лишь, что не о комъ мнѣ

Сронить ни единой слезы.

Я вновь одинокъ, какъ въ былые года,

Одинъ посреди этихъ водъ.

Къ чему жь о другихъ я заплачу, когда

Никто обо мнѣ не вздохнётъ?

Не долго мой нёсъ будетъ выть и скучать:

Найдётъ новый уголъ и кровъ

И если вернусь я — меня разорвать

Пёсъ собственный будетъ готовъ.

10.

Корабль мой, неси же меня по волнамъ!

Пусть море кипитъ подо мной!

Неси куда хочешь, въ далёкимъ странамъ,

Лишь только бъ не въ край мой родной.

Привѣтъ посылаю я синимъ морямъ,

А ихъ не увижу въ пути —

Привѣтъ мой пустынямъ, пещерамъ, горамъ…

Мой край! доброй ночи! прости!

XIV.

Корабль летитъ, волна бурлива

И. вѣтеръ рѣзче и сильнѣй

Вблизи Бискайскаго залива;

Корабль летитъ уже пять дней —

И берегъ всталъ изъ-за тумана.

О Цинтра! вотъ зубцы твои!

Вотъ Taro данью океана

Мчитъ золотистыя струи.

Вотъ на корабль взошли съ привѣтомъ

Бреговъ сосѣднихъ лоцмана —

И плодоносная страна

Открылась залитая свѣтомъ,

Гдѣ поселяне въ полѣ жнутъ,

Кончая свой подённый трудъ.

XV.

О, Боже! небо не скупилось

Для этихъ мѣстъ въ своихъ дарахъ…

Какихъ плодовъ здѣсь не родилось!

Что за окрестности въ горахъ!

Лишь нечестивыми руками

Здѣсь человѣкъ всё портить могъ.

Когда Перунъ за облаками

Подниметъ бичъ свой на порокъ,

На всѣхъ идущихъ противъ рока,

То онъ ударитъ съ вышины

На притѣснителей страны —

И галлъ, наказанный жестоко

Рукой незримаго врага,

Покинетъ эти берега.

XVI.

О! какъ хорошъ при первомъ взглядѣ

Необозримый Лиссабонъ

Когда во всей своей громадѣ

Въ рѣкѣ бываетъ отраженъ.

Намъ ту рѣку во время оно

Пѣвцы хвалили безъ стыда;

По ней теперь изъ Альбіона

Плывутъ могучія суда

Спасать отъ галловъ славу юга;

Но лузитанецъ гордъ и дикъ,

И отличать онъ не привыкъ

Врага отъ истиннаго друга —

И втихомолку онъ клянётъ

Своихъ спасителей приходъ.

XVII.

Когда же съ этимъ градомъ дивнымъ

Мы ознакомимся вблизи —

Онъ намъ покажется противнымъ:

Дворцы и хижины въ грязи

Кругомъ въ одну столпились груду,

И еслибъ путникъ только могъ

Пройти весь городъ этотъ — всюду

Онъ мерзокъ вдоль и поперёгъ.

Толпа гражданъ немытыхъ, праздныхъ

Отъ лѣни рубища влачитъ;

Ничто её не устрашитъ:

Она не сброситъ платьевъ грязныхъ,

Хотя бъ на встрѣчу шла сама

Египта страшная чума.

XVIII.

Рабы презрѣнные, къ которымъ

Такъ щедры были небеса,

Природа… ихъ ли, ихъ ли взорамъ

Цѣнить всѣ эти чудеса?

Здѣсь Цинтра ⁶) смотритъ новымъ раемъ

Въ вершинахъ горъ, въ цвѣтахъ долинъ.

Обвороженный этимъ краемъ,

Какой поэтъ намъ дастъ одинъ

Хотя намёкъ на ту природу,

Передъ которою блѣдна

Та неизвѣстная страна,

Пѣвцомъ открытая народу,

Когда онъ смертныхъ удивилъ

И имъ Элизіумъ открылъ?

XIX.

Цѣпь голыхъ скалъ идётъ рядами.

Тамъ монастырь, склонившись внизъ,

Своими бѣлыми стѣнами

Надъ самой бездною повисъ;

Деревьевъ тѣнь но горнымъ скатамъ,

Сожжённый мохъ на крутизнѣ

И съ вѣчнымъ мракомъ, съ ароматомъ

Долины въ мёртвой тишинѣ;

Сверканье моря голубого,

И апельсинныхъ рощъ нарядъ,

И изумрудный виноградъ,

И рёвъ потоковъ — здѣсь всё ново!

Здѣсь предъ глазами вставшій видъ

И восхищаетъ и дивитъ.

XX.

Но выше по тропинкѣ горной

Идите вверхъ, смотря назадъ,

Чтобъ той природой благотворной

Ещё полнѣй упился взглядъ.

А тамъ одна изъ тѣхъ тропинокъ

Ведётъ къ стѣнамъ монастыря.

Здѣсь васъ съ мощами встрѣтитъ инокъ,

Свои легенды говоря:

«Вотъ тутъ погибли изувѣры:

Ихъ за нечестье рокъ сразилъ;

А тамъ Гонорій прежде жилъ,

Спастись желавшій въ тьмѣ пещеры,

Въ адъ обратившій жизнь свою,

Чтобъ быть впослѣдствіи въ раю.»

XXI.

Блуждая по уступамъ этимъ,

Среди пустынныхъ, дикихъ мѣстъ,

Мы по дорогѣ часто встрѣтимъ

Воткнутый въ землю скромный крестъ,

Но онъ есть только слѣдъ ужасныхъ

Ночныхъ убійствъ; уже потомъ,

Найдя останки жертвъ несчастныхъ,

Ихъ погребаютъ подъ крестомъ.

Здѣсь встрѣтитъ путникъ удивлённый

Такихъ могилъ несчётный рядъ,

И тѣ могилы говорятъ,

Что въ той странѣ окровавленной

Законъ усталый тупо снятъ

И жизни гражданъ не хранитъ. ⁷)

XXII.

Въ долинахъ замки видны нами,

Въ нихъ прежде жили короли,

Теперь же дикими цвѣтами

Они капризно заросли;

Но слѣдъ величья ихъ остался…

Вотъ «замокъ принца» тамъ стоитъ.

Но ты ль здѣсь жизнью наслаждался,

Ты, Ватекъ, ⁸) нашъ богатый бриттъ?

Не здѣсь ли, жизнію наскуча,

Ты создалъ свой земной эдемъ?

Но объ одномъ забылъ межъ-тѣмъ,

Что какъ богатство ни могуче,

Но и ему — вездѣ равно —

Надъ жизнью власти не дано.

XXIII.

Внизу горы въ жилищѣ этомъ

Ты жилъ, всѣхъ прихотей творецъ…

Теперь, какъ проклятый всѣмъ свѣтомъ,

Стоитъ пустынный твой дворецъ,

И нѣтъ слѣдовъ минувшей славы:

Какъ ты, онъ сталъ и пустъ и нѣмъ,

Лишь колоссальной рощью травы

Путь загораживаютъ всѣмъ

Къ раскрытымъ портикамъ и заламъ…

Какой торжественный урокъ

Для всѣхъ, кто только думать могъ

О счастьѣ, безконечно маломъ,

Которое кладётъ въ гроба

Неумолимая судьба.

XXIV.

Вотъ замокъ: здѣсь — то каждый знаетъ —

Сошлись вожди и съ давнихъ поръ

Видъ замка этого смущаетъ

Британца смѣлый, гордый взоръ.

Смотрите: тамъ съ улыбкой адской,

Обвитъ пергаментомъ кругомъ,

Сидитъ, надѣвъ колпакъ дурацкій,

Чертёнокъ маленькій; на нёмъ

Висятъ печать и свитокъ чёрный,

Гдѣ видѣнъ рядъ гербовъ, имёнъ

Извѣстныхъ рыцарей — и онъ

На нихъ указывалъ проворно,

Лукаво надписи читалъ

И непритворно хохоталъ.

XXV.

Конвенція — названье бѣса.

Въ томъ замкѣ на смѣхъ онъ собралъ

Всѣхъ гордыхъ рыцарей конгреса

И ихъ надежды осмѣялъ.

Здѣсь побѣдитель покорился

И предъ безуміемъ поникъ,

И вновь спасителемъ явился

Дипломатическій языкъ.

О лавры, лавры! вы обидны

Героямъ нашимъ навсегда.

Срамъ побѣдителю, когда

Онъ растеряется постыдно

И клонитъ голову въ странѣ

Имъ покорённой на войнѣ.

XXVI.

Съ-тѣхъ-поръ — о Цинтра — не забудутъ

Тебя британцы никогда,

И, если могутъ, долго будутъ

Сгорать отъ тайнаго стыда

Вожди грядущихъ поколѣній,

Побѣдоносные вожди…

Нѣтъ, стыдъ безславныхъ пораженій

Суда потомства подожди,

Когда, смѣясь, припомнятъ внуки,

Какъ побѣдитель уступилъ,

Какъ побѣждённый врагъ смутилъ

Побѣды радостные звуки,

Смялъ гордый лавръ ея вѣнковъ

И бросилъ на позоръ вѣковъ.

XXVII.

Такъ думалъ Чайльдъ, но безъ кручины,

Бродя одинъ средь этихъ скалъ,

И хоть прелестныя картины

Повсюду взоръ его встрѣчалъ,

Но онъ, какъ ласточка скучая,

Рвался всё дальше, въ край иной,

И чаще думы, избѣгая,

Терзали умъ его больной,

И не безъ горькаго презрѣнья

Припоминалъ Гарольдъ тогда

Мелькнувшей юности года,

Что прожилъ ихъ безъ сожалѣнья

Въ чаду безумствъ, въ чаду проказъ —

И взоръ его темнѣлъ не разъ.

XXVIII.

Коня скорѣй! ¹⁰) И покидаетъ

Онъ этотъ край и мирный кровъ;

Онъ мрачнымъ грёзамъ измѣняетъ,

Но не для женщинъ и пировъ.

Спѣшитъ куда?— безъ цѣли мчится

Вперёдъ, вперёдъ, куда-нибудь,

Не зная самъ, гдѣ прекратится

Его капризный, долгій путь.

Не мало мѣстъ и видовъ разныхъ

Передъ собой увидать онъ,

Пока не будетъ утомлёнъ

Картиной странъ разнообразныхъ

И долгимъ опытомъ, пока

Ещё сильна его тоска.

XXIX.

Но вотъ и Мафра. ¹¹) Въ вихрѣ танцевъ

Здѣсь слышенъ былъ церковный хоръ;

Здѣсь королева лузитанцевъ ¹²)

Жила, оплакавъ свой позоръ;

Мѣшались здѣсь пиры и мессы

И составляли дворъ одинъ

И куртизанки и повѣсы,

И рядомъ — мрачный капуцинъ.

Здѣсь вавилонская блудница

Себѣ построила чертогъ;

Здѣсь позлащённый твой порокъ,

Въ крови купавшаяся жрица,

Толпу къ ногамъ твоимъ бросалъ

И рабскій трепетъ возбуждалъ.

XXX.

Такъ между горъ, цвѣтущей нивой

Шелъ Чайльдъ Гарольдъ вперёдъ, вперёдъ.

О! для чего въ странѣ счастливой

Народъ свободный не живётъ?

Нѣтъ, для однихъ лѣнтяевъ, дома

Жалѣвшихъ кинуть свой диванъ,

То наслажденье не знакомо:

Бродить подъ небомъ разныхъ странъ

Съ однимъ желаніемъ упорнымъ —

Иныя думы испытать,

Всё знать, всё видѣть и дышать

Всей грудью воздухомъ нагорнымъ.

Одинъ флегматикъ лишь не могъ

Понять всю прелесть тѣхъ тревогъ

XXXI.

Но плодоносныя долины

Всё рѣже, рѣже видитъ взоръ —

И вотъ испанскія равнины

И безконечный ихъ просторъ

Кругомъ открылся нашимъ взглядамъ.

И новый край суровъ и глухъ:

Средь поля гладкаго за стадомъ

Лишь кое-гдѣ бредётъ пастухъ.

Онъ долженъ быть вооруженнымъ,

Чтобъ защищать своихъ овецъ,

Затѣмъ-что изъ конца въ конецъ

Предъ цѣлымъ краемъ разорённымъ

Прошелся врагъ — и весь народъ

Теперь его прихода ждётъ.

XXXII.

Тамъ, гдѣ слились между собою

Двѣ враждовавшія страны,

Какой же гранью роковою

Они теперь раздѣлены?

Что дѣлитъ ихъ? Въ зубцахъ Сіерра?

Иль Таго мощная волна?

Иль колоссальнаго размѣра

Вновь возведённая стѣна?

Тамъ нѣтъ ни стѣнъ, ни рѣчки быстрой,

Ихъ межь собой не раздѣлялъ

Огромный рядъ высокихъ скалъ,

Подобно цѣпи той гористой,

Которой галльская страна

Отъ южныхъ мѣстъ отдѣлена.

XXXIII.

Но между ними пробѣгаетъ

Едва замѣтный ручеёкъ.

Какъ знать его?— никто не знаетъ,

Но онъ для нихъ границей лёгъ

И здѣсь журчитъ, переливаясь

Вдоль ненавистныхъ береговъ…

Порой, на посохъ опираясь,

Пастухъ глядитъ въ страну враговъ

Своимъ лѣниво-гордымъ взоромъ…

Любой испанскій селянинъ

Смотрѣлъ, какъ истый властелинъ,

На край, задавленный позоромъ:

Но ужился съ нимъ никогда бъ

Несчастный лузитанскій рабъ. ¹³)

ХХXIV.

Когда жь вдали, среди тумана,

Ушла граница та — и вотъ

Явилась мрачно Гвадіана

Съ журчаньемъ тихихъ, грустныхъ водъ.

На берегахъ ея когда-то

Сходился съ рыцарями мавръ,

Сверкали кованные латы

И обливался кровью лавръ.

Спасался бѣгствомъ побѣждённый

За склономъ взрытаго холма

И мусульманская чалма

И гордый шлемъ окровавленный

Во слѣдъ за ней въ рѣку летѣлъ,

Гдѣ мчалась груда мёртвыхъ тѣлъ.

XXXV.

Прекрасный край любви и славы!

Здѣсь знамя поднялъ самъ Пелагъ,

Когда отецъ презрѣнный Кавы ¹⁴)

Пришелъ съ дружинами, и врагъ

Окрасилъ кровью горъ долины.

Гдѣ жь флаги грозные войны?

Держали ихъ твои сыны,

Разбивши дерзкія дружины.

О, какъ тогда средь этихъ мѣстъ

Сіялъ, горѣлъ надъ всей страною

Побѣдоносный яркій крестъ

Предъ потухавшею луною!

А въ Африкѣ носился стонъ

Рыдавшихъ мавританскихъ женъ.

XXXVI.

Но сохранился ль въ пѣсняхъ края

Минувшій блескъ твоихъ побѣдъ?

Дѣла героевъ разбирая,

Онѣ однѣ хранятъ ихъ слѣдъ.

Сотрётся въ пыль стѣна гранита,

Умрутъ историки страны,

Лишь только въ пѣсняхъ не забыта

Бываетъ слава старины.

О, радость! знай: языкъ преданья,

Какъ лесть, которая ужь спитъ,

Ни для кого не сохранитъ

Величья прошлаго сіянья;

Но то величіе въ народъ

Въ безсмертныхъ пѣсняхъ перейдётъ.

XXXVII.

Сыны Испаніи, проснитесь!

Оружье въ руки и — вперёдъ!

На крикъ призывный отзовитесь:

Вперёдъ! васъ рыцарство зовётъ.

Ужь пыльче съ дерзостью бывалой

Не машетъ копьями оно,

Надъ свѣтлымъ шлемомъ хвостъ кровавый

Не развевается давно;

Но подъ раскаты пушки мѣдной,

Въ дыму, гдѣ воздухъ рвётъ картечь,

Оно зовётъ: «за мечъ! за мечь!»

Скажите: этотъ крикъ побѣдный

Но тотъ ли, что сзывалъ къ врагу

На андалузскомъ берегу?

XXXVIII.

Но — чу! раздался топотъ конный…

Звукъ битвы… гулъ… Кого же тамъ

Сражаетъ мечъ окровавлённый?

Уже-ль тиранамъ и рабамъ

На жертвы кинете вы братій?

Огонь ружейный между скалъ

Не мало бѣшеныхъ проклятій,

Не мало жизней вырывалъ.

Смерть проносилась, какъ сироко,

То съ той, то съ этой стороны.

Покрытый кровью, богъ войны

Ногой билъ въ землю — и далёко

Людей во всѣхъ концахъ земли

Удары эти потрясли.

XXXIX.

А тамъ съ горы на бой ужасный

Глядитъ Гигантъ — и грозенъ онъ,

И цвѣтъ волосъ кроваво-красный

Румянымъ солнцемъ озарёнъ,

Смерть разносилъ онъ каждымъ взглядомъ,

Всё на пути палилъ и жегъ,

А у его желѣзныхъ ногъ

Духъ разрушенья видѣнъ рядомъ:

Онъ отмѣчалъ дѣянья зла.

Въ тотъ день три сильныя державы

Сюда рука его свела

Лить кровь рѣкою для забавы —

И съ наслажденьемъ ждётъ Коллосъ,

Чтобъ больше крови пролилось.

XL.

Клянусь — для всѣхъ, кто на сраженьи

Друзей и братьевъ не встрѣчалъ —

Великолѣпное смѣшенье

Характеръ битвы представлялъ!

Вилися шарфы и, блистая,

Мелькалъ огонь надъ головой…

Какъ-будто псовъ явилась стая

И подняла зловѣщій вой.

Всѣ ждутъ побѣдъ, облитыхъ кровью,

Добычи ждутъ — но много силъ

Погибло жертвою могилъ,

И Разрушенья духъ съ любовью

За ихъ паденіемъ слѣдилъ

И падшимъ трупамъ счётъ сводилъ.

XLI.

Три арміи для грозной битвы,

Для смертныхъ жертвъ сошлися тамъ;

Три племени свои молитвы

Шлютъ дикимъ воплемъ къ небесамъ.

Подъ небомъ чистымъ и лазурнымъ

Знамёна вьются, пыль стоитъ,

И вотъ вперёдъ потокомъ бурнымъ

Идутъ французъ, испанецъ, бритъ;

Врагъ, жертва и союзникъ нѣжный

На битву общую пришли,

Какъ-будто дома не могли

Дождаться смерти неизбѣжной;

Сошлись, чтобъ язвами ихъ ранъ

Потомъ питался хищный вранъ.

XLII.

И здѣсь сгніютъ безумцы эти!

Гдѣ жь слава ихъ?— одинъ туманъ.

Они орудьемъ были въ свѣтѣ

Въ рукахъ тирановъ. Ты, тиранъ,

Себѣ дорогу пролагаешь

По человѣческимъ костямъ,

А для чего — и самъ не знаешь —

Далъ волю бѣшенымъ страстямъ.

Кому жь мила деспотовъ злоба?

И есть ли въ мірѣ уголокъ,

Гдѣ бъ каждый хищный деспотъ могъ

Найти покой лишь кромѣ гроба,

Гдѣ онъ сотрётся скоро въ прахъ,

Не наводя на смертныхъ страхъ?

XLIII.

О! альбуэрскія равнины!

Гдѣ скорбь оставила печать?

Ктобъ угадалъ, что здѣсь дружины

Сойдутся въ битвѣ умирать?

Миръ павшимъ! Пусть тріумфъ побѣдный

И громкой славы письмена

Въ вѣка, какъ лучшій даръ наслѣдный,

Перенесутъ ихъ имена.

Пока мы новыхъ битвъ не видимъ,

Не видимъ новыхъ похоронъ —

Къ тебѣ на встрѣчу, Альбіонъ,

Мы съ мимолётнымъ гимномъ выйдемъ

И, хоть недолго, можетъ-быть,

Ты въ нашихъ пѣсняхъ будешь жить. ¹⁵)

XLIV.

Но о любимцахъ войнъ забудемъ:

О нихъ напрасно толковать…

Пускай капризъ приходитъ людямъ

По приказанью умирать;

Пусть мы наёмщиковъ лишались —

О нихъ мы плакать не должны:

Вѣдь еслибъ жить они остались,

То для позора всей страны.

Тогда бъ ихъ роли были жалки,

Они погибли бъ безъ слѣда,

Безъ угрызеній, безъ стыда

Въ какой-нибудь домашней свалкѣ,

Иль съ окровавленнымъ ножомъ

Всѣ занялись бы грабежомъ.

XLV.

Гарольдъ идётъ — и предъ собою

Севилью ¹⁶) видитъ. Какъ всегда,

Она не кажется рабою:

Ещё свободна и горда;

Но близокъ часъ ея страданій:

Ворвутся полчища врага —

И до ступеней чистыхъ зданій

Коснётся грязная нога,

Скуются цѣпи для рабыни…

Часъ страшный! Неизбѣженъ онъ:

Иначе Тиръ и Иліонъ

Существовали бы донынѣ

И добродѣтель вкругъ цвѣла,

И въ мірѣ не было бы зла.

XLVI.

Но тамъ бѣды ещё не чуетъ

Въ безумныхъ оргіяхъ народъ…

Позоръ отчизны не волнуетъ

Тебя, севильскій патріотъ!

Тамъ нѣтъ воинственнаго жара,

Молчитъ призывный рогъ войны

И только слышится гитара

Въ часы полночной тишины.

Для сладострастныхъ наслажденій

И дни и ночи на пролётъ

Безумно молодость живётъ;

Среди безмолвныхъ преступленій

И дряхлыхъ каменныхъ громадъ

Лишь только властвуетъ развратъ.

XLVII.

Не такъ живётся селянину:

Боится видѣть онъ съ женой

Полей печальную картину,

Полей ограбленныхъ войной.

Фанданго звуки замолчали,

Весёлыхъ пѣсенъ нѣтъ въ дали…

Монархи! если бы вы знали

О чистыхъ радостяхъ земли,

Васъ сладкой прелестью обмана

Къ себѣ бы слава не звала

И за собою не вела,

И рѣзкій грохотъ барабана

Насъ навсегда бъ забылъ будить,

И смертный могъ бы счастливъ быть.

XLVIII.

Какія жь пѣсни распѣваютъ

Теперь погонщики быковъ?

Любовь ли, славу ль прославляютъ?

Нѣтъ, смыслъ ихъ пѣсенъ не таковъ.

Иные звуки и тревоги…

Перемѣнилась скоро роль:

Они поютъ лишь по дорогѣ

Одно: «да здравствуетъ король!» ¹⁷)

Иль шлютъ проклятія Годою,

Безумцу Карлу, иль тому,

Кто сталъ — нѣтъ имени ему!—

Предъ королевой молодою —

И эта падшая жена

Была въ порокъ увлечена.

XLIX.

Среди долинъ, межъ скалъ гигантскихъ,

Гдѣ и теперь ещё видны

Обломки замковъ мавританскихъ,

Остался грозный слѣдъ войны.

Слѣдъ лошадинаго копыта

Избороздилъ красу луговъ;

Всё поле ядрами изрыто:

Здѣсь, говорятъ, былъ станъ враговъ;

И здѣсь крестьяниномъ отважнымъ

Былъ не одинъ драгунъ сраженъ!

И всѣмъ теперь укажетъ онъ

На это мѣсто съ видомъ важнымъ,

Увѣривъ, что верхи тѣхъ скалъ

Не разъ одинъ онъ съ бою бралъ.

При встрѣчѣ здѣсь видна на всякомъ

Кокарда красная ¹⁸) — она

Служить для всѣхъ условнымъ знакомъ

Во всей странѣ теперь должна.

Кто не надѣлъ кокарды красной,

Тому бѣда; будь юнъ иль старъ,

Онъ начинаетъ путь опасный:

Здѣсь ножъ остёръ, здѣсь быстръ ударъ.

И горе галльскому солдату,

Когда надъ нимъ бы засверкалъ

Коварно спрятанный кинжалъ,

И обнаженному булату

Не страшенъ сталъ бы громъ траншей

И блескъ французскихъ палашей.

LI.

Тамъ, высоко, съ вершинъ Морены

На поворотахъ, изъ-за скалъ,

Глядятъ твердынь могучихъ стѣны,

Рядъ батарей — и взоръ встрѣчалъ

Рвы, затоплённые повсюду,

Построекъ крѣпкихъ образцы,

Изъ ядеръ сложенную груду, ¹⁹)

Рогатокъ острые зубцы,

Тамъ стражи грозныя фигуры

И группы взнузданныхъ коней,

Тамъ подъ ущельемъ, межь камнёй,

Для боевыхъ запасовъ фуры

И возлѣ пушки боевой

Фитиль курится роковой.

LII.

Ждутъ битвы, царства слёзъ и мрака;

Но тотъ, кто троны низвергалъ,

Ещё рукой не подалъ знака,

Ещё странѣ онъ отдыхъ далъ;

Но скоро, жадные къ разбою,

Сюда придутъ его рабы —

И скоро западъ надъ собою

Увидитъ грозный бичъ судьбы.

Испанцы! слабы всѣ усилья!

Для васъ печальный день придётъ,

Лишь галльскій коршунъ развернётъ

Съ побѣдоноснымъ воплемъ крылья —

И станетъ въ битвахъ умирать

Испанцевъ доблестная рать.

LII.

Уже-ль погибнутъ эти силы

И этой молодости цвѣтъ?

Межь рабствомъ и дверьми могилы

Уже-ль иной средины нѣтъ?

Уже-ль насиліе жестоко

Поработитъ кругомъ народъ

И никогда до слуха Рока

Мольба испанцевъ не дойдётъ?

Напрасны ль храбрость и забота

Въ чертахъ геройскаго лица

И наставленья мудреца,

И увлеченье патріота,

И обнаженный въ битвѣ ножъ,

Съ которымъ рвётся молодёжь?

LIV.

Къ чему жь, гитару покидая,

Забывъ стыдливость и покой,

Теперь испанка молодая

За мечъ хватается рукой?

Забыты женскія приманки

И, новымъ мужествомъ горды,

Кругомъ становятся испанки

Съ своими братьями въ ряды;

И тѣ, которые когда-то

Боялись самыхъ лёгкихъ ранъ,

Вступивъ ногой въ военный станъ,

Становятъ грудь подъ штыкъ солдата

И на рѣзню, сквозь дымъ и смрадъ,

Какъ Марсы юные глядятъ.

LV.

Но если бъ ихъ вы увидали

Не въ дни войны, когда на васъ

Изъ-подъ таинственной вуали

Глядѣла нѣжно пара глазъ

И у окна, въ часы досуга,

Могли подмѣтить очеркъ рукъ,

И прелесть формъ, и профиль юга,

Могли услышать рѣчи звукъ,

То не подумали бы всѣ вы

Увидѣть съ трепетомъ потомъ

У сарагосскихъ стѣнъ съ метёмъ

Воинственной испанской дѣвы,

Гдѣ — и спокойна и строга —

Она съ оружьемъ ждётъ врага.

LVI.

Любовникъ палъ — она не плачетъ;

Начальникъ мёртвъ — она спѣшитъ;

Она вождёмъ побѣднымъ скачетъ,

Она трусливаго стыдитъ

И вновь на битву возвращаетъ.

Никто такъ грозно, какъ она,

За смерть вождей не отомщаетъ,

Не будитъ слабаго отъ сна.

Испанка смѣло пробуждала

Надежды спавшія въ груди

И съ браннымъ крикомъ впереди

Сама преслѣдовала галла,

Когда бѣжалъ безславно онъ,

Рукою женщинъ пораженъ. ²⁰)

LVII.

Но всё жь породы амазоновъ

Чужда испанская жена;

Она съ ребяческихъ пелёнокъ

Служить любви осуждена.

И если въ битвѣ неизбѣжной

За мечъ бралась ея рука,

То это месть голубки нѣжной

За смерть родного голубка.

Любовь и гнѣвъ — въ ней всё безцѣнно!

И съ ней ли я теперь сравню

Пустыхъ красавицъ болтовню,

Въ которыхъ всё обыкновенно:

Онѣ равны съ ней въ красотѣ,

Но души, души ихъ не тѣ…

LVIII.

На ямкахъ щёкъ — слѣды дыханья:

Амуръ лишь смѣлъ на нихъ дохнуть;

Уста, гдѣ спрятались лобзанья

Сейчасъ готовыя спорхнуть,

Казалось, шепчутъ, что опасно

Лобзанья нѣжныя срывать.

А взоръ… какъ дико и прекрасно

Блеститъ и жжётъ! О Фебъ! не трать

Лучей и солнечнаго жара,

Чтобъ повредить загаромъ ей:

Ещё прекраснѣй и свѣжѣй

Она выходитъ изъ загара —

И передъ ней скучны, блѣдны

Всѣ дамы сѣверной страны.

LIX.

Востокъ, прославленный по свѣту,

Гаремы знойной той страны,

Гдѣ самъ ²¹) пою я пѣсню эту

Въ честь красоты (предъ ней должны

Всѣ циники во прахъ склоняться)

Ведите же меня теперь

За ту таинственную дверь,

Гдѣ ваши гуріи таятся,

Гдѣ даже воздухъ стерегутъ

Въ закрытой спальнѣ мусульманской!

Гдѣ жь ваши гуріи? Кто тутъ

Сравнится съ женщиной испанской? ²²)

Такими женщинами могъ

Наполнить рай лишь вашъ пророкъ!

LX.

Парнасъ! тебя я вижу нынѣ

Не въ смутной грёзѣ прежнихъ дней,

Но съ вѣчныхъ снѣгомъ на вершинѣ,

Подъ небомъ родины твоей,

Во всёмъ твоёмъ величьи дикомъ!

Не ставь же мнѣ теперь въ вину,

Что я смутилъ невольнымъ крикомъ

Твою святую тишину.

Не я одинъ достоинъ смѣха —

Вѣдь каждый скромный пилигримъ

Привыкъ здѣсь голосомъ своимъ

Отъ сна будить, тревожить эхо,

Хотя давно съ твоихъ высотъ

Не сходятъ музы къ намъ въ народъ.

LXI.

Я зналъ тебя въ мечтахъ когда-то,

Давно… Кому невѣдомъ ты —

Не знаетъ тотъ, что въ жизни свято.

Теперь я здѣсь! Сбылись мечты,

Но я молчу, позабывая

Всё, что хотѣлъ сказать въ стихахъ;

Поэтовъ древнихъ вспоминая,

Могу лишь только пасть во прахъ,

Не смѣя выговорить слова;

Дрожа, волнуясь и любя,

Могу смотрѣть лишь на тебя

Сквозь ризу облачнаго крова

И молча думать въ этотъ часъ:

Я вижу, наконецъ, Парнасъ! ²³)

LXII.

Счастливѣй всѣхъ поэтовъ, нынѣ

Ещё не знавшихъ этихъ мѣстъ,

Могу ль но чувствовать святыни

Во всёмъ, что вижу здѣсь окрестъ?

Хоть въ тёмный гротъ къ себѣ на ложе

Теперь не сходитъ Аполлонъ,

И ты, жилище Музъ, похоже

На тёмный гробъ со всѣхъ сторонъ,

Но здѣсь у храма вдохновеній,

Въ тѣни пещеръ, въ дыханьи водъ,

Ещё витаетъ и живётъ

Какой-то кроткій, добрый геній —

И въ этой мёртвой тишинѣ

Скользитъ незримо но волнѣ.

LXIII.

Парнасъ! къ тебѣ поднявши руки,

Я позабылъ, обвороженъ,

Страну, гдѣ слышны цѣпи звуки

И стоны юношей и женъ!

Я предъ тобой лежалъ на камнѣ,

Роняя слёзы на песокъ…

Но мой разсказъ начать пора мнѣ,

А ты… ахъ! если бъ только могъ

Я здѣсь сорвать хоть листъ лавровый

Отъ вѣтки Дафны, чтобъ опять

Я могъ съ успѣхомъ воспѣвать

Тебя въ стихахъ, Парнасъ суровый,

Чтобъ въ чуткой памяти пѣвца

Ты могъ жить долго, до конца!

LXIV.

Но никогда, въ дни прежней славы,

Ни ты, краса всѣхъ нашихъ горъ,

Ни жрицы Дельфовъ (величаво

Здѣсь нёсся ихъ пиѳійскій хоръ)

Такого зрѣлища не знали,

Когда, оружьемъ овладѣвъ,

Игралъ клинкомъ блестящей стали

Рядъ андалузскихъ женъ и дѣвъ.

Въ нихъ пышетъ зной желаній жгучихъ,

Но дѣти юга лишены

Награды греческой страны —

Уединенья рощъ пахучихъ,

Хоть ныньче въ Греціи и нѣтъ

Минувшей славы прошлыхъ лѣтъ.

LXV.

Севилья гордая прекрасна

Богатствомъ, древностью своей;

Кадиксъ съ ней сравнивать опасно,

Хотя Севильи онъ милѣй,

О, взоръ чарующій порока!

Какую юность не смутитъ

Его магическое око?

Чьё сердце онъ не обольститъ!

Въ комъ кровь кипитъ въ здоровой груди,

Того змѣёй онъ обовьётъ

И тихо въ пропасть увлечётъ,

Для всѣхъ мѣняя по причудѣ

Свой обольщающій нарядъ,

Улыбки нѣжныя и взглядъ.

LXVI.

Когда Сатурнъ въ безстрастномъ гнѣвѣ

Косою Паѳосъ поразилъ,

(Сатурнъ и самой королевѣ

Не разъ косой своей грозилъ)

Тогда забавы и веселье

Нашли пріютъ въ странѣ тепла,

Тогда сюда на новоселье

Венера храмъ перенесла

И здѣсь, за бѣлыми стѣнами,

Она поставила свой тронъ.

Но что ей храмъ? Со всѣхъ сторонъ,

Блистая яркими огнями,

Вкругъ отъ зари и до зари

Предъ ней курились алтари. ²⁴)

LXVII.

Всю ночь до самаго разсвѣта

Кипитъ здѣсь праздникъ красоты:

Подъ звукъ гитаръ и кастаньета

Народъ, наряженный въ цвѣты,

Поётъ при пляскѣ молодёжи;

Не встрѣтишь хмураго лица;

Сегодня пиръ и завтра тоже,

И не видать пирамъ конца.

Слѣдовъ нѣтъ скорби и кручины,

И горькихъ слёзъ — ни здѣсь, ни тамъ,

Лишь стерегутъ свой ѳиміамъ

Одни сѣдые капуцины

И шевелитъ здѣсь всѣхъ равно

Любовь съ молитвой заодно.

LXVIII.

Вотъ день воскресный. Чѣмъ займётся

Народъ въ день отдыха теперь?

Но, чу! рычанье раздаётся:

То царь лѣсовъ, могучій звѣрь.

Онъ ноздри вздулъ, съ кровавой пѣной

Терзаетъ всадниковъ, коней…

Толпа повисла надъ ареной —

Видъ крови радость будитъ въ ней:

Она въ восторгѣ замираетъ,

Когда оплошнаго врага

Быкъ поднимаетъ на рога

И къ верху трупъ его бросаетъ,

А дамы смотрятъ въ этотъ часъ,

Не отворачивая глазъ.

LXIX.

И вотъ онъ, день седьмой недѣли!

Но такъ ли Лондонъ чтитъ тѣ дня?

Наряды чистые надѣли

Всѣ классы общества; они,

Покинувъ зданій тёмныхъ стѣны,

Бѣгутъ всѣ воздухомъ дохнуть,

Чтобъ освѣжить больные члены,

Чтобъ разъ въ недѣлю отдохнуть.

Въ фіякрахъ скромныхъ, въ пышномъ кэбѣ

Всё что и юно и старо

Спѣшитъ въ Гемпстедъ или въ Гэро,

Чтобъ вспомнить вновь о синемъ небѣ,

Межъ-тѣмъ, какъ сзади пѣшеходъ

Съ ревнивой завистью идётъ

LXX.

На Темзѣ лодки; въ лодкахъ дамы;

На нихъ цвѣты, узоры блондъ;

Инымъ же хочется упрямо

Идти въ Гейгэтъ или въ Ричмондъ.

Куда же ихъ ведётъ дорога?

Я разскажу — къ чему скрывать?—

Они спѣшатъ на праздникъ Рога ²⁵)

Ему мольбы свои шептать.

Тамъ онъ внималъ моленьямъ страннымъ

Отъ многихъ юношей и женъ;

Тамъ рядъ признаній окроплёнъ

Бывалъ виномъ благоуханнымъ,

Смѣнялась музыкой игра

И танцы длились до утра.

LXXI.

Свои безумства въ каждомъ краѣ.

И ты, Кадиксъ, подверженъ имъ:

Лишь вспыхнетъ день — перебирая

Гранаты чётокъ, пилигримъ

Предъ ликомъ Дѣвы Непорочной,

(Она одна во всей странѣ)

Въ своёмъ обрядѣ всюду точный,

Стоитъ, склонившись въ тишинѣ…

Онъ за людей творитъ моленья;

Но часъ насталъ — и въ циркъ идётъ

Такъ жадный къ зрѣлищамъ народъ.

Весь городъ, всѣ безъ исключенья,

Перемѣшавшись межь собой,

Идутъ смотрѣть кровавый бой.

LXXII.

Вотъ сцена зрителямъ предстала.

Арена дѣйствія пуста.

Ещё труба не прозвучала,

Но всюду заняты мѣста:

Повсюду гранды и вельможи

И вереница доннъ и дамъ —

Приманка бойкой молодёжи,

Мелькавшей вкругъ по ихъ слѣдамъ.

А взоры женщинъ такъ лукавы…

Но никогда прекрасный взглядъ

Не гналъ поклонниковъ назадъ,

Хотя пѣвцы луны и славы

Твердятъ, что женщинъ гордый взоръ

Для сердца смертный приговоръ.

LXXIII.

Шумъ замеръ, стихли разговоры —

И всадники въѣзжаютъ въ кругъ.

Въ рукахъ ихъ копья; блещутъ шпоры.

Они раскланялись вокругъ,

Готовя публику къ потѣхамъ;

А публика ужь ждётъ съ утра,

Когда окончится съ успѣхомъ

Бойцовъ опасная игра.

Тогда ихъ встрѣтятъ общимъ плескомъ,

Ихъ поощрятъ и здѣсь и тамъ

Улыбки, взгляды гордыхъ дамъ…

Съ такимъ тріумфа пышнымъ блескомъ

Король встрѣчается, порой,

Или увѣнчанный герой.

LXXIV.

Нарядной мантіей блистая,

Стоитъ проворный матадоръ.

Даря лѣсного поджидая,

Онъ вкругъ себя бросаетъ взоръ,

Чтобъ осмотрѣть просторъ арены,

(Въ его рукѣ — одинъ кинжалъ)

Чтобъ убѣжать ему со сцены

Никто отъ звѣря не мѣшалъ.

Повсюду — пѣшій съ шарфомъ краснымъ —

Онъ звѣря издали дразнилъ:

Онъ только издали шутилъ

Надъ непріятелемъ опаснымъ

И вызывалъ его на бой,

Раскинувъ шарфъ передъ собой.

LXXV.

Вотъ поданъ знакъ — труба запѣла,

Широко распахнулась дверь;

Толпа какъ-будто онѣмѣла:

На сцену разомъ прянулъ звѣрь,

Глазами медленно вращаетъ,

Взрывая подъ собой песокъ,

Но на врага не нападаетъ:

Онъ разглядѣть его не могъ.

Какъ-будто что соображая,

Онъ бьётъ, крутитъ своимъ хвостомъ,

Глазами красными кругомъ

Поводитъ, жертву поджидая —

И стали грозно-велики

Его кровавые зрачки.

LXXVI.

Но вотъ онъ сталъ съ недвижнымъ взоромъ.

Бѣги, безумецъ, этихъ глазъ!

Побѣднымъ лавромъ иль позоромъ

Тебѣ грозитъ ужасный часъ…

Проворно всадники мелькаютъ,

Удары сыплютъ на быка —

Струями крови покрываютъ

Его широкіе бока.

Онъ мчится, вертится, крутится:

Отъ ранъ онъ бѣшенѣе сталъ;

Кинжалъ сверкнулъ, другой кинжалъ,

Въ его спинѣ копьё дымится —

И быкъ подъ градомъ смертныхъ стрѣлъ

Съ мычаньемъ дикимъ заревѣлъ.

LXXVII.

Рёвъ грозный вырвался изъ груди;

Но онъ опять вперёдъ бѣжитъ…

Ему ли страшны эти люди?

Его ль оружье устрашитъ?

Ужь конь одинъ убитъ, какъ муха;

Другой… видъ страшный для меня:

Черезъ распоротое брюхо

Видна вся внутренность коня,

Но онъ не падаетъ отъ боли,

Хотя качаясь, онъ бѣжитъ

И изъ бѣды снасти спѣшитъ —

Въ послѣдній разъ теперь, не болѣ —

Того, кого въ дни прежнихъ силъ

Онъ на хребтѣ своёмъ носилъ.

LXXVIII.

Въ крови, усталый и взбѣшенный,

Ножами, копьями покрытъ,

Вдругъ, словно къ мѣсту пригвождённый,

Быкъ сталъ — и вкругъ себя глядитъ.

И вотъ тогда, врага измѣря,

Плащёмъ кровавымъ матадоръ

То издали подразнитъ звѣря,

То подбѣжитъ къ нему въ упоръ.

Въ послѣдній разъ царь стада мчится;

Въ зрачкахъ его зажглась гроза;

Но плащъ закрылъ ему глаза —

И звѣрь испуганный кружится.

Конецъ! со всѣхъ могучихъ ногъ

Онъ упадаетъ на песокъ.

LXXIX.

Между хребтомъ и шеей разомъ

Кинжалъ вошолъ по рукоять;

Герой упалъ — и вкругъ съ экстазомъ

Сталъ весь народъ рукоплескать.

Безъ стоновъ, безъ предсмертной муки

Звѣрь на аренѣ умиралъ;

При общемъ грохотѣ и стукѣ

Богатый поѣздъ выѣзжалъ.

На колесницѣ помѣщаютъ

Кровавый трупъ героя дня;

Четыре бойкіе коня

(Они удилъ стальныхъ не знаютъ)

Изъ рокового круга мчатъ

Быка убитаго назадъ.

LXXX.

Вотъ наслажденья и забавы

Испанскихъ грандовъ, гордыхъ дѣвъ!

Ихъ тѣшитъ кровь сильнѣе славы,

Знакамъ имъ съ дѣтства мести гнѣвъ.

Не разъ кровавые раздоры

Испанецъ втайнѣ затѣвалъ,

Не разъ въ пылу минутной ссоры

Онъ землю кровью обливалъ.

Хоть на врага родного края

Единодушно шелъ народъ,

Но дома онъ на месть идётъ

И, чёрный умыселъ скрывая,

Не разъ онъ другу измѣнялъ,

Въ него вонзая свой кинжалъ.

LXXXI.

Но прежней ревности дозоры —

Замки, рѣшетки на окнѣ,

Дуэньи старыя, запоры —

Ихъ нѣтъ ужь больше въ той странѣ.

До дней войны, до дней невзгоды,

Когда гроза ещё не шла,

Счастливой дочерью свободы

Испанка каждая была.

Съ косой распущенной, бывало,

Она топтала пышный лугъ,

То съ быстротою мчалась вдругъ,

То въ страстномъ танцѣ замирала —

А на испанку съ вышины

Лился прозрачный свѣтъ луны.

LXXXII.

Не разъ Гарольдъ любилъ, иль вѣрилъ.

Что любитъ онъ; но въ тѣ года

Онъ предъ собой не лицемѣрилъ,

Не увлекался никогда.

Любви желанья и усилья

Не шевелятъ его души,

И у Амура только крылья

Ему казались хороши.

Хоть онъ красивъ и вѣчно молодъ,

Но наслажденій тайныхъ дно

Всегда печально и темно:

Тамъ скрыты горечь, тьма и холодъ..

Такъ иногда цвѣты хранятъ

Неизлечимый, тонкій ядъ.

LXXXIII.

Но, прелесть формъ не отвергая,

Онъ, какъ философъ, ихъ цѣнилъ;

Хоть всѣхъ философовъ пугая,

Прекрасный образъ не манилъ…

Страсть утомляя, убѣгаетъ

И сладострастія порокъ

Ему могилу вырываетъ

И губитъ насъ въ короткій срокъ…

О, жертва тьмы и пресыщенья!

Тебѣ невѣдома любовь,

Тебѣ волнуетъ только кровь

Неумолимое презрѣнье;

Проклятье Каина легло

Къ тебѣ на гордое чело.

LXXXIV.

Онъ одиноко шелъ въ народѣ,

Хоть мизантропомъ не смотрѣлъ;

Въ весельи общемъ, на свободѣ,

Порой, забыться онъ хотѣлъ…

Но улыбнётся ль тотъ хоть дважды,

Чья жизнь разбита, тёменъ путь?

Онъ цѣпи демона однажды

Хотѣлъ на мигъ съ себя стряхнуть —

И въ спальнѣ женщины прекрасной

Невольно пѣсню ей сложилъ:

Онъ въ этой женщинѣ цѣнилъ

Красавицъ прежнихъ, образъ ясный

Подруги первой — даже съ той

Она равнялась красотой:

ИНЕСѢ.

Не улыбайся мнѣ! Тебѣ бы — видитъ Богъ.—

Своей улыбки я въ отвѣтъ бы не принёсъ;

Но Бога я молю, чтобъ Онъ тебя сбёрегъ

Отъ безполезныхъ слёзъ.

Ты хочешь знать давно о чёмъ моя печаль,

Которой никогда я не могу забыть!

Не спрашивай о томъ: тоску мою едва ль

Кто можетъ излечить.

Нѣтъ, не слѣды любви, не ненависти власть,

Не честолюбія обманутаго пылъ —

Заставили меня всё проклинать и клясть,

Что въ жизни я цѣнилъ.

То — пресыщеніе; оно теперь слѣдитъ

За мной, какъ тать, вездѣ. Въ душѣ разбитой тьма,

И красота меня ужь больше не плѣнитъ —

И даже — ты сама.

Во мнѣ живётъ печаль — и ту печаль носилъ

Въ себѣ самъ Вѣчный Жидъ, скитаясь сотни лѣтъ;

Въ одной могилѣ бъ я тоску свою забылъ,

Но до могилы — нѣтъ.

И кто жъ съ охотою въ изгнаніе бѣжитъ?

О, гдѣ бы ни былъ я — печаль одна и та жъ!

Бичъ жизни — мысль моя вездѣ, вездѣ стоитъ

Передо мной, какъ стражъ.

А вкругъ всѣ веселы — что недоступно мнѣ,

У всѣхъ есть радости — я ихъ не назову…

О! пусть же знаютъ всѣ лишь въ мимолётномъ снѣ

Что зналъ я на яву.

Не мало новыхъ странъ мнѣ нужно пробѣжать,

И много, много разъ я оглянусь назадъ:

Моей отрадою осталось — лишь считать

Страданій прошлыхъ рядъ.

Изъ сожалѣнія ко мнѣ не узнавай,

Не спрашивай, о чёмъ душа моя скорбитъ!

Нѣтъ, съ сердца моего ты маски не срывай:

Подъ маской адъ кипитъ. ^2б)

LXXXV.

Прости, Кадиксъ! Мы не забудемъ,

Какъ защищался ты у стѣнъ!

Мы долго, долго помнить будемъ,

Чѣмъ искупилъ ты тяжкій плѣнъ!

Въ твоёмъ возстаніи народномъ

Дышалъ правдивый гнѣвъ и страсть:

Ты первымъ былъ, чтобъ быть свободнымъ,

Ты былъ послѣднимъ, чтобы пасть!

Но если же въ пылу боренья

Весь городъ кровью истекалъ —

Одинъ измѣнникъ только палъ,

Какъ жертва тяжкаго отмщенья; ²⁷)

За всю страну возсталъ народъ,

Лишь гнулъ вельможа свой хребётъ.

LXXXVI.

Судьба испанскаго народа

Была всегда для насъ странна:

Ему невѣдома свобода,

Но за неё дралась страна.

Народъ стоялъ за честь и славу,

Которыхъ нѣтъ въ родномъ краю;

За изнурённую державу

Слагалъ онъ голову свою.

Великій, гордый, непреклонный,

Свободой бредитъ онъ во снѣ,

И рвётся вновь къ борьбѣ, къ войнѣ

Герой, недавно побѣждённый:

Хоть на ножахъ ему нужна

Неукротимая война. ²⁸)

LXXXVII.

Всѣ ужасы народной мести

(Здѣсь всѣмъ свобода дорога)

Соединились дружно вмѣстѣ

Для кары чуждаго врага.

Готовъ весь край безъ содраганья

Начать кровавую игру,

Чтобъ защитить отъ поруганья

Жену свою, свою сестру.

Здѣсь всё равно — ударъ открытый

Иль потайной ударъ ножа…

Здѣсь каждый, мщеньемъ дорожа,

Слѣдитъ, какъ умеръ врагъ убитый…

О, еслибъ всюду, всюду такъ

Караемъ былъ преступный врагъ!

LXXXVIII.

Но намъ ли плакать здѣсь отъ муки?

Въ равнинѣ трупы… смертный стонъ…

Въ крови — смотрите — эти руки,

Въ святой крови испанскихъ женъ!

Пусть псы одни грызутъ ихъ смѣло,

Пусть коршунъ рвётъ глаза съ ихъ лицъ,

Хотя ихъ мерзостное тѣло

Едва ль достойно хищныхъ птицъ.

Пусть кости ихъ, пусть трупы эти

И кровь, которой не стереть,

Потомки сходятся смотрѣть —

И пусть увидятъ наши дѣти

(И содрогнутся ихъ умы)

Bcё то, что нынче видимъ мы.

LXXXIX.

Но нѣтъ, ещё не смолкли стоны,

Опять польётся скоро кровь.

Въ дали мы видимъ легіоны

И горизонтъ темнѣетъ вновь.

Испанія! твоей свободы

Ждётъ рядъ изнывшихъ въ рабствѣ странъ!

И ты, свободная, народы

Освободишь отъ долгихъ ранъ,

Скорѣй чѣмъ самые Пизарры

Ихъ покорятъ… Но ты пока

Ещё раба… Судьбы рука!

Жестоки такъ твои удары!

И эта вольная страна

Ещё въ цѣпяхъ стонать должна.

ХС.

Ни трупы павшихъ въ Талаверѣ,

Ни при Бароссѣ рядъ могилъ,

Ни жертвы битвъ при Альбуэрѣ

Не сберегли народа силъ.

Когда жъ очнётся онъ отъ гнёта

И расцвѣтутъ его сады?

Давно онъ ждётъ, онъ ждётъ чего-то,

Но много, чёрныхъ дней бѣды

Ещё испанцамъ предстояло

Пока но кинетъ хищный галлъ

Поля, гдѣ всё онъ разорялъ;

Пока земля, гдѣ всё завяло,

Не дастъ завѣтнаго плода

Свободы, счастья и труда.

ХСІ.

А ты, ты другъ моей печали! ²⁹)

Когда погибъ бы ты въ борьбѣ

За бѣдный край, тогда едва ли

Я пожалѣлъ бы о тебѣ.

Но умереть безславно, сиро,

Безъ пышнихъ лавровъ, въ тишинѣ,

Чужимъ для жизни и для міра,

Оставивъ память только мнѣ!…

Твой прахъ сложили, яму роя,

Съ бойцомъ, искавшимъ смерть въ бою…

Зачѣмъ же голову твою

Не увѣнчалъ вѣнецъ героя?

Ты, какъ и всѣ, носить бы могъ

Героя падшаго вѣнокъ.

ХСІІ.

О, старшій другъ, всѣхъ больше милый!

Пусть смерть теперь въ твоей груди,

Пусть отъ меня ты взятъ могилой —

Ты хоть во снѣ ко мнѣ приди!

А утромъ вновь польются слёзы

Й вновь печаль придётъ назадъ,

Мои таинственныя грёзы

Къ твоей могилѣ полетятъ.

Летая тамъ у двери гроба,

Онѣ исчезнутъ лишь тогда,

Когда подъ камнемъ навсегда

Въ молчаньи вѣчномъ лягутъ оба —

И тотъ, кто горько слёзы лилъ,

И тотъ, кто имъ оплаканъ былъ.

XCIII.

Вотъ пѣсня первая романа.

Романа этого конецъ,

Конечно, поздно или рано,

Представитъ публикѣ пѣвецъ.

Но здѣсь закончить не пора ли?

Быть-можетъ, критикъ такъ рѣшилъ.

Постойте! вы не всё узнали:

Въ иныхъ странахъ герой нашъ былъ,

Въ странахъ, гдѣ видимы донынѣ

Слѣды глубокой старины

И гдѣ ещё пощажены

Великой Греціи святыни:

Ихъ оставляла жить вѣка,

Не тронувъ, варваровъ рука.

¹) Лэди Шарлотѣ Гарлей, второй дочери графа Эдуарда Оксфорда — впослѣдствіи лэди Бэконъ — осенью 1812 года, когда эти стихи были ей посвящены, не было еще и одиннадцати лѣтъ.

²) Лордъ Байронъ вначалѣ намѣревался посѣтить Индію.

³) Этотъ маленькій пажъ былъ Робертъ Рештонъ, сынъ одного изъ фермеровъ лорда Байрона. «Я беру Роберта съ собою», говоритъ поэтъ въ одномъ изъ писемъ къ матери. «Я люблю его, потому-что, какъ мнѣ кажется, онъ такое же покинутое созданье, какъ и я.»

⁴) Видя, что этотъ ребёнокъ такъ печалится о разлукѣ съ родными, лордъ Байронъ, прибывъ въ Гибралтаръ, отправилъ его обратно въ Англію, въ сопровожденіи своего стараго слуги, Мёррея (Murray). «Прошу васъ», пишетъ онъ къ матери, «будьте добры къ этому ребёнку; онъ мой фаворитъ.» Онъ также написалъ письмо къ отцу мальчика, свидѣтельствующее о его добротѣ и внимательности. «Я отослалъ», говорить онъ, «Роберта въ Англію, потому-что страна, по которой мнѣ придётся путешествовать, не совсѣмъ безопасна, особенно же для ребёнка его лѣтъ. Я позволяю вамъ сбавить съ ежегодной арендной платы 25 фунт. стерл. съ тѣмъ, чтобы употреблять ихъ, въ продолженіе трёхъ лѣтъ, на его воспитаніе, если только я не возвращусь до того времени. Я желаю, чтобы онъ считался у меня на службѣ. Онъ вёлъ себя очень хорошо.»

⁵) Уильямъ Флетчеръ, вѣрный слуга Байрона. Послѣ двадцатилѣтней службы, во время которой, по его словамъ, Байронъ былъ для него болѣе чѣмъ отецъ, онъ принялъ послѣдній вздохъ «странника» въ Миссолонги, и не ранѣе покинулъ его прахъ, какъ увидѣвъ его поставленнымъ въ фамильномъ склепѣ въ Гекнеллѣ. Этотъ слуга, полный простодушія, служилъ своему господину предметомъ для постоянныхъ шутокъ. «Флетчеръ», говоритъ Байронъ въ одномъ изъ писемъ къ матери, «далеко не изъ храбрецовъ. Онъ нуждается въ равныхъ удобствахъ, безъ которыхъ я самъ легко могу обойтись. Онъ вздыхаетъ и о пивѣ, и о говядинѣ, и о чаѣ, и о женѣ, и чортъ знаетъ о чёмъ еще! Однажды мы заблудились во время бури; въ другой разъ, мы чуть-чуть-было не потерпѣли кораблекрушеніе. Въ обоихъ случаяхъ онъ совершенно растерялся: въ первый разъ отъ опасенія голодной смерти и разбойниковъ, а во второй — отъ боязни пойти на дно. Отъ молніи ли, или отъ слезъ — не знаю отъ которой изъ этихъ двухъ причинъ — его глаза сильно раскраснѣлись. Я сдѣлалъ всё отъ меня зависѣвшее, чтобы его утѣшить, но онъ оказался неисправимъ. Онъ посылаетъ шесть вздоховъ Салли. Я ему дамъ ферму, потому-что онъ служилъ мнѣ вѣрно, а Салли добрая женщина.» Послѣ всѣхъ приключеній на сушѣ и на морѣ, какъ небольшихъ, такъ и значительныхъ, этотъ скромный Ахатъ нашего поэта открылъ лавку съѣстныхъ припасовъ въ Чарльзъ-Стритѣ, что у Беркелей-Сквера.

⁶) «Какъ бы въ въ вознагражденіе за всю грязь Лиссабона и его жителей, ещё болѣе грязныхъ, деревня Цинтра, лежащая миляхъ въ 15 отъ столицы, представляетъ, быть-можетъ, во всѣхъ отношеніяхъ прелестнѣйшее мѣсто во всей Европѣ. Оно соединяетъ въ себѣ всевозможныя красоты, какъ природныя, такъ и искусственныя: дворцы и сады, возвышающіеся среди скалъ, водопадовъ и пропастей, монастыри, построенные на страшныхъ высотахъ, и далёкій видъ на море и на Таго. Это мѣсто соединяетъ въ себѣ всю дикость западной Шотландіи и всю свѣжесть растительности южной Франціи.» Байронъ.

⁷) «Извѣстно, что въ 1609 году португальцы въ Лиссабонѣ и окрестностяхъ, не довольствуясь убіеніемъ своихъ соотечественниковъ, ежедневно убивали англичанъ. За это не только не получалось никакого удовлетворенія, но насъ даже просили не вмѣшиваться, когда кто-нибудь изъ нашихъ соотечественниковъ подвергался нападенію нашихъ союзныхъ. Однажды вечеромъ, отправляясь въ театръ, на меня было сдѣлано нападеніе въ такое время когда ещё на улицахъ ходитъ народъ и, притомъ, передъ открытой лавкой. Я былъ въ каретѣ съ однимъ пріятелемъ; къ счастью мы были вооружены, иначе намъ пришлось бы сдѣлаться предметомъ разсказа, вмѣсто того, чтобы передавать его самимъ. Убійства не ограничиваются одной Португаліей: въ Сициліи и Мальтѣ не проходитъ ночи, чтобы не размозжили голову хоть одному англичанину, и ни сициліецъ, ни мальтіецъ не бываетъ за это наказанъ.» Байронъ.

⁸) «Vat`ek» (говоритъ Байронъ въ одномъ изъ своихъ дневниковъ) есть незнаніе повѣсти, которая восхищала меня въ молодости. По красотѣ описаній и силѣ воображенія она превосходить всѣ европейскія подражанія и отличается такой оригинальностью, что всѣ, бывавшіе на Востокѣ съ трудомъ вѣрятъ, что это не болѣе какъ переводъ.»

⁹) Цинтрская конвенція была подписана в замкѣ маркиза Маріальвы.

¹⁰) «Пробывъ 10 дней въ Лиссабонѣ, мы отослали нашъ багажъ и часть нашей прислуги моремъ въ Гибралтаръ, а сами отправились верхомъ въ Севилью. Это составитъ около 400 миль. Лошади были отличныя: мы дѣлали ежедневно 70 миль. Яйца, вино и жесткая постель — вотъ весь комфортъ, который мы находили; впрочемъ, при страшной жарѣ этого было совершенно достаточно.» Байронъ.

¹¹) Пространство, занимаемое Мафрой, огромно; этотъ городъ заключаетъ въ себѣ дворецъ, монастырь и великолѣпную церковь. Ея шесть органовъ самые лучшіе, которые я когда-либо видѣлъ. Мы ихъ не слыхали, но намъ говорили, что звукъ ихъ равняется ихъ великолѣпной отдѣлкѣ. «Въ десяти миляхъ отъ Цинтры», говоритъ лордъ Байронъ въ одномъ изъ писемъ къ своей матери, «лежитъ замокъ Мафра — гордость Португаліи въ отношеніи великолѣпія, которое, однако же, лишено всякаго вкуса. Къ нему примыкаетъ монастырь; монахи, пользующіеся огромными доходами, довольно вѣжливы и понимаютъ по-латыни. Я долго разговаривалъ съ ними». Мафра была построена Іоанномъ У вслѣдствіе даннаго имъ обѣта, во время опасной болѣзни, основать монастырь въ пользу бѣднѣйшей братіи королевства. Разыскивая повсюду самую бѣдную братію, наконецъ нашли её въ Мафрѣ, гдѣ двѣнадцать францисканцевъ жили вмѣстѣ въ одной хижинѣ.»

¹²) Впослѣдствіи королева сошла съ ума и, несмотря на всѣ усилія доктора Уиллиса, уже никогда не могла поправиться. Она умерла въ Бразиліи въ 1816 году.

¹³) «Какими я нашелъ португальцевъ, такими я и описалъ ихъ. Съ-тѣхъ-поръ они сдѣлали успѣхи, по-крайней-мѣрѣ въ отношеніи храбрости. Послѣдніе подвиги герцога Веллингтона смыли съ Цинтры ея пошлости. Онъ дѣйствительно совершилъ чудеса: ему, быть-можетъ, должно приписать измѣненіе національнаго характера, уничтоженіе предразсудковъ между соперниками и побѣду надъ непріятелемъ, никогда неотступавшимъ передъ его предшественниками.» Байронъ.

¹⁴) «Кава — дочь графа Юліана, Клена Испаніи. Пелагъ сохранилъ свою независимость въ горахъ Астуріи, и, нѣсколько вѣковъ спустя, потомки его сподвижниковъ окончили борьбу побѣдою надъ Гренадою.» Вальтеръ-Скоттъ.

¹⁵) Эта строфа не находится въ манускриптѣ. Она была написана въ Ньюстедѣ, въ августѣ 1811 года, нѣсколько времени спустя послѣ битвы при Альбуэрѣ, которая сдалась въ маѣ.

¹⁶) «Въ Севильѣ мы жили у двухъ незамужныхъ испанокъ, которыя пользовались хорошею репутаціею; старшая изъ нихъ била красавица, а младшая — очень мила. Свобода нравовъ, столь обыкновенная здѣсь, удивила меня. Впослѣдствіи я имѣлъ случай убѣдиться, что степенность не есть отличительная черта испанокъ. Старшая удостоивала вашего недостойнаго сына особеннымъ вниманіемъ, обнимая его съ нѣжностью при прощаньи (я оставался у нихъ всего три дня), отрѣзавъ у него передъ тѣмъ локонъ волосъ и подаривъ ему свой, длиною почти въ три фута, который вамъ посылаю, съ просьбою сохранить его до моего пріѣзда. Ея послѣднія слова были: «Addio, tu, hermoso! me gusto mu»ho!» (Прощай мой красавчикъ! ты мнѣ очень нравишься!») Л. Байронъ къ своей матери. Августъ, 1809.

^l7) «Viva el Rey Fernando!» (да здравствуетъ король Фердинандъ!) есть припѣвъ большей части тогдашнихъ патріотическихъ пѣсенъ испанцевъ, направленныхъ большею частью противъ стараго короля Карла, королевы и князя Мира.

¹⁸) Красная кокарда, съ именемъ Фердинанда VII посрединѣ.

¹⁹) «Кто видѣлъ батарею, тотъ знаетъ, что ядра и бомбы складываются обыкновенно пирамидою. Сіерра Морена была укрѣплена во всѣхъ узкихъ проходахъ, которые я проѣзжалъ на путы въ Севилью.» Байронъ.

²⁰) Таковы были подвиги сарагосской дѣвы, неустрашимость которой доставила ей первое мѣсто между героинями. Во время пребыванія автора въ Севильѣ, она каждый день гуляла въ Прадо, украшенная медалями и орденами, пожалованными ей юнтою. Подвиги Августины, знаменитой героини двухъ осадъ Сарагоссы, довольно полно изложены въ одной изъ лучшихъ главъ «Исторіи войны на полуостровѣ» Саутея. Въ то время, когда она въ первый разъ обратила на себя вниманіе, бросившись на батарею, на которой былъ убитъ ея возлюбленный, и занявъ его мѣсто при пушкѣ, ей не было еще 22-хъ лѣтъ, притомъ, она была очень хороша собой и носила во всёмъ тотъ отпечатокъ женственности, который для насъ имѣетъ такую прелесть. Вильки написалъ съ нея портретъ. Вордсвортъ, съ своей диссертаціи «О конвенціи», такъ неудачно названной «Конвенціею Цинтры», говоритъ, между-прочимъ, слѣдующее: «Сарагосса доказала печальную, но тѣмъ не менѣе утѣшительную истину — именно: если нападаютъ на то, что драгоцѣннѣе всего для народа, и онъ видитъ себя вынужденнымъ драться за свою свободу, лучшее поле для битвы — это полъ, на которомъ играли его дѣти, комнаты, гдѣ спало его семейство, кровля, которая его укрывала, сады, улицы и площади, алтари храмовъ и развалины жилищъ, пожираемыхъ пламенемъ».

²¹) Эта строфа была написана въ Турціи.

²²) «Длинные, чёрные волосы, чёрные, страстные глаза, свѣтло-оливковый цвѣтъ тѣла, граціозныя движенія, непонятныя для англичанина, привыкшаго къ небрежнымъ и вялымъ движеніямъ своихъ женщинъ — всё это, вмѣстѣ съ нарядомъ, самымъ привлекательнымъ и, въ то же время, самымъ приличнымъ, дѣлаетъ красоту испанки неотразимою.» Л. Байронъ къ своей матери. Августъ. 1809.

²³) «Отправляясь въ 1809 году къ дельфійскому фонтану (Кастри), я видѣлъ на Парнасѣ полеть 12 орловъ (Гобгаузъ увѣряетъ, что это были коршуны) и я попалъ предсказаніе. Наканунѣ я написалъ посланіе къ Парнасу (въ «Чайльдъ-Гарольдѣ») и, увидѣвъ этихъ птицъ, у меня возродилась надежда, что Аполлонъ принялъ моё приношеніе. По-крайней-мѣрѣ, я пріобрѣлъ имя и славу поэта въ самой поэтическій; періодъ жизни (между 20-ю и 30-ю годами). Будетъ ли она продолжительна — это другой вопросъ; но я былъ поклонникомъ бога и мѣста, ему посвящённаго. Я благодаренъ ему за всё то, что онъ для меня сдѣлалъ, и оставляю моё будущее въ его рукахъ, какъ оставляю прошедшее.» «Дневникъ» Байрона, 1821 года.

²⁴) «Кадиксъ, прелестный Кадиксъ, пріятнѣйшее мѣсто на свѣтѣ. Красоту его улицъ и зданій превосходятъ развѣ только любезность его жителей. Это совершенный островъ Цитеры, наполненный очаровательнѣйшими женщинами въ Испаніи. Красавицы Кадикса для полуострова то, что для Англіи ланкаширскія волшебницы.» Л. Байронъ къ своей матери. Августъ. 1809.

²⁵) Здѣсь лордъ Байронъ намекаетъ за смѣшной обычай, бывшій когда-то въ употребленіи въ трактирахъ Гейгэта Этотъ обычай заключался въ томъ, что всѣхъ путешественниковъ средняго класса заставляли произносить смѣшную клятву. Путешественникъ долженъ былъ клясться на двухъ рогахъ: никогда не цѣловать служанку, когда можно цѣловать хозяйку; никогда не ѣсть чёрный хлѣбъ, если можно имѣть бѣлый; никогда не пить лёгкаго пива, если возможно пить крѣпкое, и тому подобныя клятвы въ томъ же комическомъ родѣ, къ которымъ всегда прибавлялось исключеніе: «если вы только не предпочитаете первое».

²⁶) Вмѣсто этихъ стиховъ, написанныхъ Байрономъ 29 января 1810 года въ Аѳинахъ, въ первомъ изданіи 2-й пѣсни «Чайльдъ-Гарольда» были помѣщены другіе стихи, которые мы и помѣщаемъ здѣсь, въ переводѣ покойнаго Л. А. Мея.

Не говорите больше мнѣ

О сѣверной красѣ британки:

Вы не извѣдали вполнѣ

Всё обаянье кадиксанки.

Лазури нѣтъ у ней въ очахъ

И волоса не золотятся;

Но очи искрятся въ лучахъ

И съ темнымъ окомъ не сравнятся.

Испанка, словно Прометей,

Огонь похитила у неба,

И онъ летитъ изъ главъ у ней

Стрѣлами чёрными Эреба;

А кудри — ворона крыла:

Вы бъ поклялись, что ихъ извивы,

Волною падая съ чела,

Цѣлуютъ шею, дышутъ, живы…

Британки зимне-холодны,

И если лица ихъ прекрасны.

За-то уста ихъ ледяны

И на привѣтъ уста безгласны,

Но юга пламенная дочь,

Испанка, рождена для страсти —

И чаръ ея не превозмочь,

И не любить ея — нѣтъ власти.

Въ ней нѣтъ кокетства: ни себя,

Ни друга лаской не обманетъ,

И, ненавидя и любя,

Она притворствовать не станетъ.

Ей сердце гордое дано:

Купить нельзя его за злато,

Но — неподкупное оно

Полюбитъ надолго и свято.

Ей чуждъ насмѣшливый отказъ;

Ея мечты, ея желанья —

Всю страсть, всю преданность на васъ

Излить въ годину испытанья.

Когда въ Испаніи война,

Испанка трепета не знаетъ,

А другъ ея убитъ — она

Врагамъ за смерть копьёмъ отмщаетъ.

Когда же, вечеромъ, порхнётъ

Она въ кружокъ весёлый танца,

Или съ гитарой запоётъ

Про битву мавра и испанца,

Иль чётки нѣжною рукой

Начнётъ считать, съ огнёмъ во взорахъ,

Иль у вечерни голосъ свой

Сольётъ съ подругами на хорахъ —

Во всякомъ сердце задрожитъ,

Кто на красавицу ни взглянетъ,

И всѣхъ она обворожитъ

И сердце взорами приманитъ…

Осталось много мнѣ пути,

И много ждётъ меня приманки;

Но лучше въ мірѣ не найти

Мнѣ черноокой кадиксанки!

²⁷) Намёкъ на поведеніе и смерть Солано, губернатора Кадикса, въ маѣ 1809 года.

²⁸) «Война хоть на ножахъ!» Отвѣтъ Палифокса французскому генералу при осадѣ Сарагоссы.

²⁹) «Джонъ Уингфильдъ, офицеръ англійской гвардіи, умершій отъ лихорадки въ Коимбрѣ, 14 мая 1811 года. Я его зналъ 10 лѣтъ, въ лучшую половину его жизни и самую счастливую моей. Въ короткій срокъ одного мѣсяца я лишился той, которой обязанъ существованіемъ, и большей части тѣхъ, которые дѣлали мою жизнь сносною.» Байронъ.

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

Голубоокая богиня,

Богиня мудрости, приди!

Ни въ комъ не вызвала донынѣ

Ты вдохновенія въ груди.

Здѣсь былъ твой храмъ. Остатки храма

Ещё видны до этихъ поръ,

Не истребили ихъ упрямо

Ни время, ни войны раздоръ. ¹)

Но хуже, чѣмъ вѣковъ теченье,

Чѣмъ пламя грозное войны,

Поработителей страны

Ихъ поразило разрушенье:

Врагамъ невѣдомъ страхъ и стыдъ

И ихъ ничто не устрашитъ.

II.

Аѳины — старецъ величавый

Твоихъ героевъ древнихъ нѣтъ

Они явились въ мірѣ съ славой,!

Прошли — съ побѣдой… Гдѣжь ихъ слѣдъ?

Вся эта слава для того ли,

Чтобъ древнимъ подвигомъ добра!

Подчасъ дивился въ скромной школѣ

Досужій разумъ школяра? »

Героя мечъ, софиста тогу!

Здѣсь межъ развалинъ не найдёмъ;

Подъ тьмой вѣковъ могильнымъ сномъ!

Здѣсь всё сковалось понемногу,

И даже тѣни прежней нѣтъ

Могущества прошедшихъ лѣтъ.

III.

Встань, человѣкъ одной минуты!

На эту урну посмотри:

Здѣсь вѣжды нація сомкнуты,

Боговъ распались алтари.

Нѣтъ, не безсмертны даже боги:

Упалъ Юпитеръ, Магометъ,

Въ иные храмы, въ синагоги

Ещё пойдётъ молиться свѣтъ,

Пока не будетъ въ нёмъ сомнѣнья,

Что безполезно небесамъ

Курить не нужный ѳиміамъ

Предъ кровью жертвоириношенья…

О ты, несчастной смерти сынъ,

Ты, человѣкъ, хотѣлъ одинъ,

IV.

Къ землѣ прикованный, подняться

До тайнъ небесъ!… То призракъ сна!…

Ты не умѣешь наслаждаться

Той жизнью, что тебѣ дана.

Жизнь — лучшій даръ. Путей не зная,

Гдѣ жь съ жизнью встрѣтишься иной?

Ея наградъ не понимая,

Зачѣмъ покинешь міръ земной?

Не рвись же въ край ещё безвѣстный

И жизнь земную оцѣни

Вотъ урна здѣсь! Сюда взгляни:

Священной урны смыслъ чудесный

Краснорѣчивѣе всѣхъ мессъ

И жертвъ, закланныхъ для небесъ.

Иль въ гробъ взгляни, гдѣ погребали

Героя прахъ ²) — онъ не встаётъ;

Онъ палъ — и націи съ нимъ пали

И слёзъ надъ намъ никто не льётъ.

Вотъ здѣсь у храма по дорогѣ

(Какъ намъ преданье говоритъ:

Здѣсь прежде жили полубоги)

Найдёмъ мы черепъ… Гадкій видъ!

Кто бъ угадалъ, чтобъ въ этомъ храмѣ

Жилъ прежде богъ? Кто бъ угадалъ,

Что много истинъ разсказалъ

Онъ вдохновенными устами?

Теперь же червь земной — и тотъ

Въ пустую храмину нейдётъ

VI.

Взгляни жъ теперь на эти своды,

На черепъ, брошенный въ тиши:

То былъ когда-то храмъ свободы,

Жилище мысли и души.

Изъ этихъ впадинъ не сверкаютъ

Глаза, а взглядъ ихъ былъ такъ живъ:

Они теперь не выражаютъ

Страстей несдержанный порывъ.

Какой софистъ великій свѣта,

Какой прославленный мудрецъ

Возобновитъ опять дворецъ,

Возобновитъ жилище это?

Здѣсь, посреди могильныхъ плитъ,

Кто этотъ черепъ оживитъ?

VII.

«Мы знаемъ то» — ты правъ, философъ —

«Что ничего не знаемъ мы…»

Зачѣмъ бѣжать отъ тѣхъ вопросовъ,

Что прямо просятся въ умы?

У всѣхъ есть скорби, но страданья

Зачѣмъ ловить намъ на бѣгу?

Насъ ждётъ міръ вѣчнаго молчанья

На ахеронскомъ берегу.

Тамъ нѣтъ банкетовъ принуждённыхъ

Гдѣ кормятъ сытыхъ ужь гостей,

Послѣднимъ сномъ обвороженныхъ:

И дологъ будетъ вѣчный сонъ

И не пройдётъ для смертныхъ онъ.

VIII.

Ханжи! твердите вы сердито,

Что жизнь иная намъ дана;

Скажите жь скептикамъ открыто:

Гдѣ та завѣтная страна?

Какъ хорошо бы въ мірѣ новомъ

Друзей погибшихъ увидать

И обмѣняться съ ними словомъ

И тѣнь любимую обнять!

Да, встрѣтить было хорошо бы —

Безъ погребальныхъ ихъ вѣнцовъ —

Могучій призракъ мудрецовъ,

На жизнь смѣнившихъ тьму и гробы

И возвѣстившихъ міру вновь

Свободу, славу и любовь!

IX.

Ты то же тамъ, въ могилѣ тлѣнья,

Мой лучшій другъ, хотя тебя

Всегда моё воображенье

Живымъ рисуетъ; и, любя,

Хочу я вѣрить — будетъ время,

Ты, вставши вновь, съ себя стряхнёшь

Могилы тягостное бремя

И къ другу прежнему придёшь.

Пусть будетъ въ будущемъ что будетъ —

Не измѣню своимъ мечтамъ,

Что день придётъ и снова тамъ

Мой поцѣлуй тебя разбудитъ —

И въ этотъ день я буду радъ,

Что счастливъ мой усопшій братъ. ³)

Здѣсь, на массивномъ пьедесталѣ,

Подъ тѣнью мраморныхъ колоннъ,

Сижу… ⁴) Сатурна сынъ! мы знали:

Здѣсь прежде былъ твой славный тронъ. ⁵)

Ужъ нѣтъ слѣдовъ его величья…

Увы! на зло своимъ мечтамъ,

Ужь не могу теперь постичь я,

Какъ былъ великъ твой дивный храмъ?

Пусть здѣсь вздымаются въ туманѣ

Остатки гордыхъ колоннадъ —

Невозмутимый, праздный взглядъ

На нихъ бросаютъ мусульмане

И мимо, съ пѣсней, безъ заботъ,

Грекъ легкомысленный идётъ.

XI.

О дивный храмъ! твои громады

И этотъ царственный покой,

Пріютъ божественной Паллады,

Кто тронуть смѣлъ своей рукой?

Кто хищникъ тотъ? Стыдомъ румянца

Ты, Каледонія, отвѣть:

Тотъ хищникъ — сынъ твой! Для британца

Позоръ дѣтей такихъ имѣть.

Я радъ за Англію, за бритта,

Что нѣтъ дѣтей подобныхъ тамъ,

Рукой которыхъ свергнутъ храмъ,

Святыня древняя разбита,

А алтари ихъ прочь съ земли

Печально волны унесли.

XII.

Что пощадили турки, готы,

То новый пиктъ не пощадилъ:

Суровъ, какъ скалъ родныхъ высоты,

Онъ умъ и сердце изсушилъ. »

Холодный деспотъ разрушенья,

Лишь приготовилъ онъ одинъ

Коварный планъ перемѣщенья

Остатковъ бѣдственныхъ Аѳинъ.

Въ своёмъ безсильи, аѳинйне,

Въ виду разбитыхъ алтарей,

Узнали слёзы матерей,

Имъ не знакомыя заранѣ,

Узнали, какъ горька судьба

Въ цѣпяхъ изнывшаго раба.

XIII.

Когда жь британца восхищали

Аѳинъ страданья? Пусть враги

Подъ нашимъ флагомъ ихъ терзали,

Но отъ Европы сбереги

Такой разсказъ. Какъ? Край свободы?

Морей царица?… Тамъ могли

Срывать лохмотья въ годъ невзгоды

Съ окровавленной ужъ земли?

Какъ? въ томъ краю, гдѣ слёзы лили,

Явилась Гарпіей она,

И всё, чѣмъ славилась страна,

Что и тираны пощадили,

Что даже время не взяло,

То мщенье Англіи снесло?

XIV.

Твоя эгида гдѣ, Паллада?

Аларикъ ею сдержанъ былъ. ⁶)

Зачѣмъ опять не могъ изъ ада

Встать страшнымъ призракомъ Ахиллъ?

Уже-ль Плутонъ не въ силахъ снова

Героя новаго создать,

Чтобъ разомъ хищника другого

Съ позоромъ вновь съ земли согнать?

Увы! въ тѣ дни бродилъ безъ дѣла

Онъ по стигійскимъ берегамъ

И не вернулся къ тѣмъ стѣнамъ

Ихъ защищать собою смѣло,

Хоть прежде стѣнъ знакомый валъ

Онъ постоянно охранялъ,

XV.

Кто въ этой Греціи унылой

Въ себѣ тѣхъ чувствъ не находилъ,

Какъ предъ любимою могилой —

Тотъ сердце мёртвое носилъ.

О! кто безъ слёзъ посмотритъ нынѣ

На край измученный отъ ранъ,

На искаженныя святыни,

На жертвы хищныхъ англичанъ?

Будь проклятъ часъ, когда узнали

Они сюда вторичный путь,

Когда раздавленную грудь

Безчеловѣчно разрывали

И увезли чужихъ боговъ

Трофеемъ хладныхъ береговъ.

XVI.

Но гдѣ жь Гарольдъ? Намъ не пора ли

Теперь къ нему вернуться вновь?

Людскіе скорби и печали

Его не трогали. Любовь,

Красавицъ милыхъ изліянья

Не пробуждали въ нёмъ тоски;

Другъ ни единый на прощанье

Не протянулъ ему руки,

Когда онъ въ путь стремился новый.

Его душа была тверда,

Невозмутима, какъ всегда.

Онъ бросилъ смѣло край суровый,

Край преступленья и войны —

И шелъ искать другой страны.

XVII.

Кто въ морѣ былъ, тотъ, вѣрно, знаетъ,

Какъ новый видъ плѣняетъ взглядъ:

Вотъ вѣтеръ парусъ надуваетъ,

Вотъ съ мѣста тронулся фрегатъ.

Направо — рядъ неуловимый

Церквей, домовъ — ихъ скрылъ туманъ;

Налѣво — всталъ неизмѣримый,

Великій, грозный океанъ.

Мелькаютъ стаей лебединой

Кругомъ конвойныя суда;

Не смотритъ вяло никогда

Изъ тѣхъ фрегатовъ ни единый,

Лишь только волны къ килю льнутъ

И, разсыпаясь вкругъ, бѣгутъ.

XVIII.

А тутъ матросы съ видомъ важнымъ…

Вотъ сѣть большая… ⁷) пушекъ рядъ…

Команды звукъ: съ прыжкомъ отважнымъ

Матросы вверхъ ползутъ, скользятъ…

Чу! на фрегатѣ раздаётся

Призывный боцмана свистокъ.

Пока по мантѣ смѣло вьётся

Иной матросъ, и новичёкъ

Изъ мичмановъ визгливымъ тономъ

Матросовъ хвалитъ иль хулитъ,

Тотъ боцманъ только засвиститъ —

И свистъ его всѣмъ сталъ закономъ,

И этотъ юноша ведётъ

Весь экипажъ по лону водъ.

XIX.

По чистой палубѣ шагаетъ,

По долгу службы, лейтенантъ.

Онъ постъ свой строго охраняетъ:

Угрюмъ и нѣмъ онъ, какъ педантъ.

Для всѣхъ безстрастный, лишнимъ словомъ

Онъ подчинённыхъ не почтитъ —

И на лицѣ его суровомъ

Печать начальника лежитъ

Британцы строги въ дисциплинѣ;

Вела въ побѣдамъ ихъ она,

А потому-то вся страна

Ей подчинилась всюду нынѣ,

И знаетъ бриттъ: хоть строгъ законъ,

Но къ славѣ ихъ приводитъ онъ.

XX.

Дуй, вѣтеръ, злѣе! Солнце стало

Склоняться; меркнутъ небеса.

Подъ вечеръ судно адмирала

Убавитъ разомъ паруса,

Судовъ отсталыхъ поджидая…

Что за тоска ихъ въ морѣ ждать

И ради ихъ — вѣдь лѣнь какая!—

Попутный вѣтеръ потерять.

Потерянъ даромъ вечеръ цѣлый;

Но мы стоимъ. Журчитъ волна;

Темна морская глубина;

Опущенъ съ мачты парусъ бѣлый —

И намъ приходится всё ждать

Лѣнтяевъ, вздумавшихъ отстать.

XXI.

Взошла луна. Клянусь, нѣтъ мочи

Мнѣ не хвалить такую ночь!

Тамъ, на землѣ, въ часъ этой ночи

Не можетъ вздоховъ превозмочь

Предъ дѣвой юноша влюблённый…

А, между-тѣмъ, я слышу звонъ:

Толпой матросовъ окруженный,

Играетъ новый Аріонъ

Напѣвъ любимый моряками,

И подъ знакомой пѣсни звукъ

Живѣе двигается кругъ,

Въ тактъ ударяя каблуками,

И не пугаетъ ихъ тогда,

Что подъ ногами ихъ — вода.

XXII.

Черезъ проливъ Кальпе предъ нами

Европа въ Африку глядитъ.

Геката блѣдными лучами

Теперь равно васъ серебритъ:

Страна испанки черноокой

И мавра смуглаго страна…

Испанскій берегъ одинокій

Открылся взорамъ, и луна

Лѣса и скалы освѣщала;

Но африканскій берегъ былъ

Почти не видѣнъ: мракъ сходилъ

И тѣнь широкая сползала

До береговъ съ его вершинъ…

Тамъ тьма одна, тамъ мракъ одинъ!

XXIII.

Въ такую ночь — живѣй мечтанья

О тѣхъ, кого любили мы;

Въ такую ночь воспоминанья

Ещё живѣй встаютъ изъ тьмы.

Кто жь радъ, себя повѣривъ строго,

Упасть подъ тяжестію лѣтъ,

Когда въ нёмъ молодости много,

Но нѣтъ любви и счастья нѣтъ?

Увы! когда любовь пропала

И больше въ насъ не расцвѣтётъ —

Пусть смерть на встрѣчу къ намъ идётъ

Для смерти дѣла будетъ мало…

Ахъ, юность! еслибъ мы опять

Могли тебя переживать!

XXIV.

Такъ, сидя на краю фрегата,

Глядишь на волны иногда,

Въ мечтахъ о томъ лишь, что когда-то

Случалось въ прошлые года.

Среди страданіи неизмѣнныхъ,

У насъ у всѣхъ на днѣ души

Есть много образовъ священныхъ —

И мы лелѣемъ ихъ въ тиши.

О нихъ мы намять сберегаемъ,

И сколько бъ жить намъ ни пришлось,

Не мало тёплыхъ, чистыхъ слёзъ —

Благоговѣйныхъ слёзъ — роняемъ,

И той печали тайный слѣдъ

Не потеряется отъ лѣтъ.

XXV.

Бродить межь пропастей по скаламъ,

Всходить до самыхъ облаковъ,

Жить межь народомъ одичалымъ,

Незнавшимъ рабства и оковъ,

Слѣдить въ горахъ за дикимъ стадомъ,

Съ нимъ уходить въ дремучій боръ,

Сидѣть, склонясь надъ водопадомъ,

Жить безъ людей въ ущельяхъ горъ,

Спускаться къ пропастямъ глубокимъ —

Ещё не значитъ быть однимъ

Скитальцемъ мрачнымъ и чужимъ

И въ цѣломъ мірѣ одинокимъ;

Но это значитъ — тотъ постигъ

Природы тайны и языкъ.

XXVI.

Но тотъ, кто въ шумномъ вихрѣ свѣта,

Одной усталостью томимъ,

Идётъ безъ ласки, безъ привѣта,

Никѣмъ незнаемъ, нелюбимъ,

Кто никогда любимцамъ счастья

Не повѣрялъ своей тоски,

Не вѣдалъ тёплаго участья

И честной, дружеской руки,

Кто посреди льстецовъ холодныхъ,

Ханжей безчувственныхъ живётъ,

Для всѣхъ чужой — лишь только тотъ

Въ своихъ мученіяхъ безплодныхъ

Сказать бы съ тайнымъ вздохомъ могъ,

Что онъ на свѣтѣ одинокъ.

XXVII.

Счастливѣй ты, монахъ Аѳона,

Когда глядишь съ своей скалы

Подъ ясной глубью небосклона —

А тамъ внизу, шумятъ валы.

Когда твой берегъ одинокій

Увидитъ путникъ предъ собой —

Къ нему спѣшитъ съ тоской глубокой

И съ самой искренней мольбой.

Когда жь въ туманѣ исчезаетъ

Священный край пустынныхъ горъ,

Пославши имъ прощальный взоръ,

О томъ лишь странникъ тутъ вздыхаетъ,

Что долженъ въ міръ явиться вновь.

Смѣнивъ на ненависть любовь.

ХXVIII.

Но мы слѣдить напрасно бъ стали

За похожденьемъ моряковъ,

За тѣмъ, гдѣ бури ихъ встрѣчали,

Гдѣ вѣтеръ гналъ отъ береговъ.

Пройдёмъ молчаньемъ рядъ утёсовъ,

Гдѣ то надежда, то бѣда

Играли участью матросовъ,

Ведущихъ по морю суда,

Гдѣ мёртвый штиль подчасъ смѣнялся ₍

Волненьемъ моря въ рёвѣ грозъ;

Но зорко смотритъ въ даль матросъ:

Въ туманѣ берегъ показался,

«Земля! земля!» и каждый взоръ

Глядитъ вперёдъ въ морской просторъ.

XXIX.

И вотъ встаютъ въ морской пучинѣ

Калипсы скорбной острова;

Но нѣтъ теперь на нихъ богини;

Она не плачетъ, какъ вдова,

О томъ, кто ей въ иную пору

Для слабой смертной измѣнилъ…

А дальше тамъ мы видимъ гору:

Здѣсь сынъ Улисса совершилъ

Въ морскую глубь скачокъ ужасный,

Суровымъ Менторомъ смущёнъ —

И вырвался невольный стонъ

Изъ груди нимфы той несчастной:

Здѣсь долго плакала она,

Что ихъ обоихъ лишена.

XXX.

И нѣтъ богини этой нынѣ…

Но берегись, о молодёжь!

Ты здѣсь, на тронѣ той богини,

Калипсу новую найдёшь…

Флоранса! если бъ сердце это

Я для любви не схоронилъ,

Тогда бъ, повѣрь, любовь поэта

Къ твоимъ ногамъ я положилъ.

Но ты не можешь быть моею:

У насъ различные пути —

И это чувство принести

На твой алтарь я не посмѣю;

Тебя не смѣю я будить,

Чтобъ ты могла меня любить.

XXXI.

Такъ думалъ Чайльдъ, смотря безстрастно

Въ глаза Флорансы. Онъ лишь могъ,

Ей удивляться безопасно,

Спокойно, тихо, безъ тревогъ.

Амуръ не смѣлъ къ нему коснуться,

Хоть близокъ былъ: имъ рѣшено,

Что сердце Чайльда встрепенуться

Не въ состояніи давно,;

Что возбудить въ нёмъ прежней страсти!

Онъ по желанію не могъ,

И сознавалъ давно божокъ

Потерю прежней, сильной власти

Надъ сердцемъ, гдѣ одна тоска

Была сильна и глубока.

XXXII.

Самой Флорансѣ непреклонной

Былъ страненъ Чайльдъ при встрѣчѣ той,

Что онъ не палъ, обвороженный

Ея волшебной красотой?

Какъ онъ одинъ предъ чуднымъ взглядомъ,

Который былъ для всѣхъ кругомъ

Судьбой, закономъ, раемъ, адомъ,

Не пресмыкается рабомъ?

Ей было странно съ нимъ встрѣчаться;

Гарольдъ Флорансу удивилъ,

Что передъ ней онъ не спѣшилъ

Хотя бъ влюблённымъ притворяться…

Извѣстно: женщинъ никогда

Любовь не сердитъ, господа.

XXXIII.

Она не знала, безъ сомнѣнья,

Въ своёмъ невѣдѣньи грѣша,

Что эта смѣлая душа

Сильна искуствомъ обольщенья.

Въ своей любви она горда;

Она хитро разставитъ сѣти;

Не дорожитъ она на свѣтѣ

Побѣдой лёгкой никогда.

Нѣтъ, Чайльдъ нашъ шелъ тропой иною:

Искусствомъ прежнимъ пренебрёгъ,

И если бъ даже снова могъ

Вдругъ полюбить, то предъ женою

Плаксивымъ юношей не нылъ

И униженно не любилъ.

ХХXIV.

Тотъ сердце женщинъ знаетъ плохо,

Тотъ вовсе ихъ не могъ понять,

Кто лишь мольбой и силой вздоха

Старался страсть въ нихъ пробуждать.

До побѣждённыхъ — нѣтъ имъ дѣла!

Люби подругу юныхъ дней,

Но ей въ глаза гляди ты смѣло,

Не раболѣпствуй передъ ней.

Умѣй сдержать порывы ласки,

Хотя бъ огонь въ крови кипѣлъ,

Будь дерзокъ съ женщиною, смѣлъ;

Подъ внѣшнимъ льдомъ наружной маска

Умѣй въ ней чувство раздразнить —

Тогда она начнётъ любить.

XXXV.

Та пѣснь стара… Въ томъ убѣдились

Мы всѣ, кто началъ рано жить…

Когда желанья притупились,

Чѣмъ тѣ желанья воскресить?

Мы подошли къ ничтожной цѣли:

Нѣтъ больше цѣли впереди,

Душа мрачна, мечты слетѣли

И сердце умерло въ груди —

Вотъ всё, что страсть даётъ въ награду…

А если въ жизни иногда

Страстей кипучіе года

Встрѣчаютъ долгую преграду,

То тѣхъ терзаній новый гнётъ

И насъ самихъ переживётъ.

XXXVI.

Но бросимъ эти размышленья.

Мы встрѣтимъ новый рядъ картинъ;

Насъ ждутъ иныя впечатлѣнья

И берега иныхъ долинъ.

Своей тоской руководимы,

Мы много новыхъ странъ пройдёмъ:

Онѣ мечтой неуловимы,

Ихъ описаній не найдёмъ

Мы въ книгахъ тѣхъ, гдѣ гражданина

Хотятъ давно ужь научить

Тому, чѣмъ онъ обязанъ быть,

Хотя — намъ думать есть причина —

Теперь сомнительно, чтобъ онъ

Когда-нибудь былъ научёнъ.

XXXVII.

Природа-мать! ты намъ дороже

Всего… Мѣняя часто видъ,

Ты каждый разъ встаёшь моложе

И образъ твой къ себѣ манитъ.

Своимъ величіемъ умѣла

Сердцѣ людей тревожить ты,

Когда искусство не посмѣло

Тревожить дикой красоты.

Ты мнѣ нерѣдко улыбалась

Въ глухую ночь, при блескѣ дня,

Но больше тѣшило меня,

Когда ты бурей разражалась,

Когда грозой ревѣла мгла

И небо молнія рвала.

XXXVIII.

Но вотъ Албанія предъ нами…

Примѣръ для многихъ мудрецовъ:

То — гробъ, наполненный костями

На полѣ павшихъ мертвецовъ.

Суровый край! О, гдѣ ты? гдѣ ты?

Не узнаю я этихъ мѣстъ:

Вкругъ поднялися минареты;

Гдѣ на церквахъ былъ прежде крестъ,

Теперь рогъ мѣсяца блистаетъ,

Да позабытый рядъ могилъ

Лѣсъ кипарисный осѣнилъ

И вѣчной тѣнью покрываетъ;

Ихъ не видать среди садовъ

Твоихъ старинныхъ городовъ.

XXXIX.

Гарольдъ плывётъ. Промчалась мимо

Нагого берега стѣна:

Здѣсь Пенелопа недвижимо

Смотрѣла въ волны. Здѣсь видна

Ещё великая могила.

О, Сафо! вѣрно, не могла

Твоихъ стиховъ волшебныхъ сила

Тебя спасти — ты умерла…

Уже-ли власть безсмертной музы

Такъ въ этомъ свѣтѣ непрочнѣ,

Что лечь въ могилу ты должна,

Съ себя не свергнувъ смерти узы?

Ты, жизнь дававшая другимъ,

Теперь сковалась сномъ нѣмымъ.

XL.

То былъ часъ вечера — и въ морѣ

Открылся Левкадійскій мысъ, ⁸)

Съ скалой, откуда въ тайномъ горѣ

Ты, Сафо, бросилася внизъ.

Чайльдъ на свалу смотрѣлъ въ волненьи

И съ ней разстаться не желалъ.

Хоть онъ не мало мѣстъ видалъ,

Гдѣ были битвы и сраженья,

Но — такова его звѣзда —

О нихъ кровавые разсказы

Гарольдъ не слушалъ никогда:

Солдатъ подкупленныхъ проказы

И спѣсь воинственныхъ дружинъ

Въ нёмъ возбуждали смѣхъ одинъ.

XLI.

Когда жь звѣзда взошла, сіяя

Надъ злополучною скалой,

Поклонъ ей грустный посылая

Гарольдъ смотрѣлъ. Но вотъ за мглой

Её не видно. Быстро мчится

Корабль всё дальше отъ скалы…

Чайльдъ въ море синее глядится,

Гдѣ съ рёвомъ прядаютъ валы.

Задумчивъ онъ, но въ тёмномъ взорѣ

Вдругъ стало ясно и свѣтло —

И не хранитъ его чело

Слѣдовъ таинственнаго горя.

Теперь чужда ему печаль

И онъ глядитъ безмолвно въ даль.

XLII.

Зажглась заря. Вотъ скалы Сули,

Вотъ Пинда дальніе верхи

Въ туманѣ раннемъ потонули,

А съ нихъ сбѣгаютъ ручейки.

Туманъ всё рѣже… Свѣтомъ алымъ

Играетъ день по высотамъ,

И открываются по скаламъ

Жилища горцевъ здѣсь и тамъ;

Тамъ бродитъ волкъ, тамъ клювъ желѣзный

Остритъ проснувшійся орёлъ,

Тамъ хищный звѣрь въ горахъ прошелъ

И хищный горецъ сталъ надъ бездной,

Тамъ буря лѣсъ съ корнями рвётъ

И громъ грохочетъ круглый годъ.

XLIII.

Въ странѣ невѣдомой, безвѣстной

Гарольдъ теперь понять лишь могъ,

Что, посѣтивши край чудесный,

Онъ, наконецъ, былъ одинокъ.

Онъ за бѣдами не гонялся,

Но убѣгать ихъ не привыкъ;

Онъ новымъ мѣстомъ наслаждался,

Хоть берегъ, былъ суровъ и дивъ.

Для новизны — путей невзгоды

Онъ постоянно презиралъ

И съ хладнокровіемъ встрѣчалъ

Суровость сѣверной природы,

И выносилъ и жаръ, и зной

Роскошной южною весной.

XLIV.

Вотъ красный крестъ, другой! ихъ много,

Ихъ не щадитъ ислама сынъ.

Поруганъ здѣсь служитель Бога

И мирный, честный гражданинъ…

О, суевѣріе людское!

Какъ ни мѣняй ты свой нарядъ,

Ни обновляй его покроя,

Весь этотъ пёстрый маскарадъ

Ихъ идоловъ разнообразныхъ

Доходомъ служитъ для святошъ

И для ханжей корыстно-грязныхъ.

О, суевѣріе! кладёшь

Ты тѣнь свою ещё донынѣ

На всѣ обряды и святыни.

XLV.

Заливъ Амбраціи открылся…

Здѣсь азіатскій властелинъ

Съ морской грозой не разъ стремился;

Владыка римскій не одинъ

Здѣсь вёлъ на бой свою дружину, ⁹)

Здѣсь новый Кесарь оставлялъ

Свои трофеи… Нѣтъ помину

О нихъ теперь: ихъ блескъ пропалъ. ¹⁰)

Рабъ и властитель стали прахомъ…

О! для того-ль, скажи, мой Богъ,

Весь этотъ міръ создать ты могъ,

Чтобъ люди гибнули со страхомъ

И, покорясь своей судьбѣ,

Ложились трупами въ борьбѣ?

XLVI.

Чрезъ иллирійскія долины,

Чрезъ грань зловѣщихъ, дикихъ горъ

Прошелъ Гарольдъ: отъ ихъ картины

Онъ оторвать не могъ свой взоръ.

Разсказы путниковъ и гиды

О тѣхъ мѣстахъ молчатъ для насъ…

Роскошны греческіе виды,

Прекрасны Темпе и Парнасъ;

Но блескъ природы своенравной

На томъ цвѣтущемъ берегу

Сравнить я съ ними не могу.

Л красоты не видѣлъ равной:

Здѣсь берегъ Аттики святой

Блѣднѣлъ предъ новой красотой.

XLVII.

Чайльдъ перешелъ чрезъ Пиндъ холодный,

Столицу края миновалъ —

И вотъ направилъ путь свободный

Туда, гдѣ грозно управлялъ

Страной албанскою владыка. ^1І)

Тамъ власть его такъ велика,

Что весь народъ давила дико

Его кровавая рука.

Тамъ и въ народѣ диви страсти

И много шаекъ изъ-за горъ

Готовы дать ему отпоръ

И протестуютъ противъ власти.

Народъ тамъ гордъ; надъ нимъ сильно

Лишь только золото одно. ¹²)

XLVIII.

О, Зитца ¹³) — садъ уединенья,

Земли священный уголокъ!

Что за цвѣты, что за растенья

Растутъ внизу, у самыхъ ногъ!

Сверканье рѣкъ и рощъ прохлада…

Природа южная щедра…

Чу! звучный ропотъ водопада

Дробится звономъ серебра…

Лазурь небесъ ласкаетъ взоры,

Повсюду блескъ и ароматъ

И скалъ висящихъ цѣлый рядъ.

Но эти скалы, эти горы —

Какъ ни отвѣсны, ни страшны —

А всё жъ манить къ себѣ должны.

XLIX.

Въ зелёной рощѣ, на вершинѣ

Горы, имѣвшей скромный видъ,

Есть монастырь; тамъ онъ донынѣ

Стѣнами бѣлыми блеститъ.

Въ его стѣнахъ монахъ Эллады

Живётъ теперь; онъ не суровъ:

Не хмуры старческіе взгляды,

И незнакомца онъ готовъ

Въ свой монастырь принять радушно,

Съ нимъ скромный ужинъ раздѣлить —

И странникъ можетъ тамъ пробыть,

Когда глядитъ неравнодушно

На чудный край, и новый видъ.

Его плѣняетъ и дивитъ.

Пускай же странникъ утомлённый

Здѣсь отдохнётъ въ полдневный зной.

Свѣтла здѣсь зелень; благовонный

Играетъ вѣтеръ. Здѣсь больной

Въ себѣ найдётъ иныя силы:

Пусть этотъ воздухъ жадно пьётъ —

Не будутъ больше члены хилы

И сладкимъ сномъ онъ здѣсь заснётъ.

О странникъ! приходи же лѣтомъ

Сюда, въ цвѣтущій, пышный садъ:

Какъ дни и ночи пролетятъ —

Ты не замѣтишь въ мѣстѣ этомъ,

Ты не замѣтишь никогда,

Какъ долго тянутся года.

LI.

Амфитеатромъ тёмнымъ, мрачнымъ

Рядъ Хилерійскихъ Альпъ встаётъ

И тонетъ въ воздухѣ прозрачномъ:

Видна долина съ тѣхъ высотъ:

Деревьевъ шумъ, садовъ прохлада,

Въ горахъ ключей блестящихъ звонъ;

Рѣзвясь бѣжитъ по полю стадо…

Но вотъ и чёрный Ахеронъ, ¹⁴)

Когда-то смерти посвящённый!

Плутонъ! въ твоёмъ ли я аду?

О если такъ — я не пойду

Къ тебѣ въ Элизіумъ смущённый!

Мой тёмный призракъ не пойдётъ,

Повѣрь, за грань твоихъ воротъ!

LII.

Нѣтъ городовъ кругомъ. Янина

Стоитъ вблизи но не видна.

Здѣсь рѣдко встрѣтишь селянина

И дымъ жилищъ: вкругъ тишина.

Лишь подъ горою шагомъ смѣлымъ

Бредётъ надъ бездной стадо козъ;

Пастухъ въ своёмъ хитонѣ бѣломъ

Къ скалѣ какъ-будто бы приросъ:

За стадомъ зорко наблюдаетъ,

Слѣдитъ онъ за его игрой

И къ камню дикому, порой,

Головку дѣтскую склоняетъ,

Иль подъ скалой нависшей ждётъ,

Когда гроза въ горахъ пройдётъ.

LIII.

Додона! гдѣ жь твоя дубрава?

Ручей пророческій былъ тамъ.

Гдѣ твой оракулъ вѣщій, слава?

Гдѣ громовержца вѣчный храмъ?

Ихъ нѣтъ кругомъ. И вы ли, люди,

Теперь рѣшитесь сожалѣть,

Что такъ легко изъ вашей груди

Жизнь можетъ въ вѣчность отлетѣть?

Безумцы! если гибли боги,

Искусства дивнаго дары,

Крушились націи, міры,

То вы ли — слабы и убоги,

Лишь на мгновенье рождены —

Погибнуть съ ними не должны?

LIV.

Всё рѣже, рѣже стали горы,

Въ волнахъ скрывается Эпиръ —

И вотъ кругомъ встрѣчаютъ взоры

Однѣхъ долинъ цвѣтущій міръ.

Кругомъ весна. Встаютъ равнины,

Несутся рѣчекъ быстрины,

Лѣсовъ зелёныя вершины

Въ нихъ, какъ въ стеклѣ, отражены;

И слышенъ гулъ и шумъ зелёный,

И говоритъ о чёмъ-то лѣсъ…

Вотъ мѣсяцъ всплылъ среди небесъ —

И въ часъ полночи полусонной

Весеннимъ тихимъ, яснымъ сномъ

Всё забывается кругомъ.

LV.

За Томеритомъ ¹⁵) солнце сѣло;

Угрюмый Лаогъ волны мчалъ;

Сходила ночь, когда, не смѣло

Блуждая близь прибрежныхъ скалъ,

Гарольдъ увидѣлъ надъ рѣкою

Блескъ минаретовъ изъ-за стѣнъ.

Кругомъ всё предано покою…

Предъ нимъ открылся Тепаленъ.

Идётъ онъ ближе. Изъ долины

Доноситъ вѣтеръ звуки — вотъ

Шумъ сталъ сильнѣй, ростётъ, ростётъ:

То раздавался крикъ дружины,

Шумѣвшей гдѣ-то за стѣной.

Гарольдъ идётъ во тьмѣ ночной.

LVI.

Прошелъ гаремъ. Черезъ ворота

Онъ предъ собою видѣть могъ

Жилище грознаго деспота,

Великолѣпія чертогъ.

Тамъ онъ сидѣлъ. Передъ владыкой

Перевести не смѣютъ духъ

Рабы, солдаты. Голосъ дикій

Готовъ ловить евнуха слухъ;

Всѣ ждутъ владыки приказанья —

И словно слышенъ бой сердецъ…

Великъ и мраченъ былъ дворецъ:

Смотрѣлъ тюрьмой; въ самомъ же зданьи

Различныхъ климатовъ и странъ

Толпился пёстрый караванъ.

LVII.

Въ богатыхъ сбруяхъ видны кони,

Сверкаютъ кисти серебра;

Снуётъ народъ и блещутъ брони

Среди широкаго двора.

Толпа смѣшалась въ безпорядкѣ,

Пестрѣютъ платья при огнѣ.

Тамъ чрезъ ворота на площадкѣ

Мелькнулъ татаринъ на конѣ.

Народъ толпится; очень страненъ,

Разнообразенъ общій видъ:

Албанецъ съ грекомъ тамъ стоитъ

И вмѣстѣ съ мавромъ мусульманинъ.

Спустилась ночь — и барабанъ

Услышалъ весь воинскій станъ.

LVIII.

Въ плащѣ албанецъ величавый,

Шнурками золота обшитъ;

Здѣсь македонца шарфъ кровавый;

Тамъ съ шашкой дельги; здѣсь стоитъ

Въ своёмъ нарядѣ грекъ красивый,

Тамъ Нубіи суровой сынъ;

Тамъ, въ сторонѣ, стоитъ одинъ

Угрюмо турокъ молчаливый.

Онъ, какъ владыка, вѣчно нѣмъ,

На всѣхъ кругомъ глядитъ сурово

И посреди толпы ни съ кѣмъ

Проговорить не хочетъ слова.

Онъ слишкомъ грозенъ и великъ,

Чтобъ быть развязнымъ на языкъ.

LIX.

Смѣшалось все: тамъ на ступени

Усѣлись группы; тамъ, склонясь

Благочестиво на колѣни,

Свершаетъ турокъ свой намазъ;

Иные курятъ, тѣ играютъ;

Албанецъ гордо смотритъ вкругъ,

А греки, хвастая, сбираютъ

Безмолвныхъ слушателей кругъ.

Но — чу! откуда жь голосъ строго

Раздался тамъ; то пѣлъ одинъ

Съ своей мечети муэзинъ

Слова: «нѣтъ Бога — кромѣ Бога,

А Магометъ — его пророкъ…

Молитесь всѣ! великъ нашъ Богъ!»

LX.

То было время Рамазана.

Весь день въ молитвѣ проведёнъ;

Но встала ночь изъ-за тумана —

И снова праздникъ разрѣшенъ.

Вкругъ суета: рабы толпятся,

Роскошный столъ уже накрытъ

И яства сочныя дымятся.

На галереѣ тьма лежитъ;

Изъ дальнихъ комнатъ раздаётся

Шумъ голосовъ — нестройный звукъ…

Толпа пажей, рабовъ и слугъ

Взадъ и вперёдъ бѣжитъ, несётся,

И слышны крики издали —

Изъ комнатъ грознаго Али.

LXI.

Мы не услышимъ здѣсь, порою,

Женъ голосовъ: онѣ должны

Жить подъ присмотромъ, подъ чадрою,

Гаремной участи вѣрны.

Онѣ сжились съ своей судьбою,

Онѣ легко несутъ свой гнётъ

И рады жертвовать собою,

Когда ласкаетъ ихъ деспотъ.

Имъ не дано другого счастья

Какъ у груди своей кормить

Дѣтей, ихъ холить и любить

Всей силой женскаго участья;

Иной отрады и заботъ

Имъ жизнь гаремовъ не даётъ.

LXII.

Въ бесѣдкѣ пышной, гдѣ фонтана

Струя прозрачная журчитъ,

Гдѣ ложе мягкое дивана

На отдыхъ сладостный манитъ,

Въ коврахъ пушистыхъ утопая,

Али усталый возлежалъ,

Сѣдую бороду склоняя.

Онъ былъ старикъ. Кто бъ угадалъ.

Какія тайныя движенья,

Какія тёмныя мечты

Скрывали старыя черты,

Гдѣ поселилось преступленье?

Какая чёрная тоска

Терзала сердце старика?

LXIII.

Не пылкость юноши смущаетъ

Грудь старика избыткомъ силъ;

«Любовь сѣдины покоряетъ!»

Гафизъ когда-то говорилъ;

Мудрецъ теосскій думалъ то же;

Но преступленья многихъ лѣтъ,

Всю нѣжность чувства уничтожа,

На нёмъ оставили свой слѣдъ.

Такое сердце не томило

Порывомъ огненнымъ любовь.

За око — око, кровь — за кровь!

Вотъ всё, что имъ руководило.

Такихъ людей одинъ удѣлъ:

Ужасный рядъ кровавыхъ дѣлъ.

LXIV.

Гарольдъ смотрѣлъ и былъ глубоко

Той обстановкой пораженъ,

Но пышной роскошью Востока

Сталъ наконецъ онъ утомлёнъ.

Безумны прихоть безъ различья

И пышность гордаго дворца,

Гдѣ пресыщенное величье

Привыкло къ лепету льстеца.

Для насъ пріятнѣй то жилище,

Откуда роскошь изгнана,

Гдѣ, строгой скромности вѣрна,

Проходитъ жизнь свѣтлѣй и чище,

Гдѣ блескъ искусственный не могъ

Переступить черезъ порогъ.

LXV.

Свирѣпъ и дикъ албанецъ съ виду;

Но вы, Албаніи сыны,

Врагамъ дадитесь ли въ обиду?

Они несутъ труды войны,

Они стремительны и скоры,

Суровымъ мужествомъ горды;

Они, какъ скалы ихъ и горы,

Непоборимы и тверды.

За-то ихъ дружество надёжно.

Грозитъ ли краю ихъ бѣда,

Враги ль явились — ихъ тогда

Скликать на битву смѣло можно.

Они безстрашно всюду шли,

Куда бы ихъ ни вёлъ Али.

LXVI.

Въ дворцѣ ихъ гордаго владыки

Чайльдъ видѣлъ ихъ: на зовъ войны

Они сошлись при общемъ кликѣ…

Онъ видѣлъ ихъ, дѣтей страны,

Когда въ неволю къ нимъ попался,

Но какъ народъ тотъ ни суровъ —

Его обидитъ не рѣшался

И далъ ему пріютъ и кровъ.

Вы, развитой Европы дѣти,

Всегда ль такъ кротки и мягки?

Вы, Чайладъ-Гарольда земляки,

Способны ль на услуги эти?

Въ дѣлахъ, гдѣ сердце говоритъ,

Мы чаще встрѣтимъ рядъ обидъ.

LXVII.

Однажды буря, къ скаламъ Сули

Корабль Гарольда принесла.

Гроза ревѣла, вѣтры дули,

А берегъ глухъ — тамъ ночи мгла.

Куда жь идти? за рядъ утёсовъ?

Тамъ ждётъ засада, можетъ-быть,

А въ морѣ- гибель для матросовъ

Готовитъ буря. Какъ рѣшить?

Вотъ судно къ берегу пристало;

Весь экипажъ, бродя межъ скалъ,

Съ врагами встрѣчи ожидалъ:

Месть суліотовъ всѣхъ пугала,

Месть дикарей тѣхъ береговъ,

Гостей встрѣчавшихъ, какъ враговъ.

LXVIII.

Напрасный страхъ! къ нимъ суліоты

Съ привѣтомъ дружескимъ пришли,

Черезъ опасныя болота

На вѣрный путь ихъ навели.

Передъ огнёмъ они сушили

Одежду странниковъ; потомъ

Трапезой скромной угостили —

Душистымъ мясомъ и виномъ…

Дикарь готовитъ гостю ужинъ,

Даётъ усталому покой…

Скажите жь мнѣ: ещё какой

Для васъ урокъ, о люди, нуженъ,

Для васъ, которымъ жизнь даётъ

Путь безъ тревогъ и безъ заботъ?

LXIX.

Когда жь оставить эти горы

Хотѣлъ Гарольдъ и вдругъ узналъ,

Что тамъ явились мародёры

И дерзко грабили межъ скалъ,

Тогда нашъ странникъ взялъ съ собою,

Въ пути предчувствуя бѣду,

Проводниковъ, готовыхъ къ бою,

Привыкшихъ къ долгому труду.

Лѣсъ Акарнаніи опасный

Ужъ назади… Гарольдъ одинъ.

Онъ очутился средь равнинъ

Полей Эттоліи прекрасной,

Гдѣ Ахелоуса потокъ

Катился, веселъ и широкъ.

LXX.

Онъ видитъ бухту. Въ ней лѣниво

Смиряетъ ропотъ свой волна;

Тамъ, на холмѣ, вблизи залива,

Темнѣетъ зелень… Ночь темна;

Кустарникъ вѣтеръ чуть колышетъ

И, пробѣгая но волнѣ,

Въ неё съ любовной лаской дышетъ,

Къ ней льнётъ въ полночной тишинѣ.

Гарольдъ глядитъ. Картина эта

Гдѣ всё въ дремотѣ сладкой спитъ,

Въ нёмъ наслажденье шевелитъ

И шопотъ тихаго привѣта.

А ночь плывётъ въ огнѣ свѣтилъ…

Такія ночи онъ любилъ.

LXXI.

На берегу огни сверкаютъ:

Оконченъ праздникъ и кругомъ

Въ толпѣ весёлой наполняютъ

Всѣ чаши пурпурнымъ виномъ.

Но вотъ въ огнѣ скользнули нары,

Весёлый голосъ раздался

И заплясали поликары:

Народный танецъ начался.

Отбросивъ мечъ, сплелися руки,

Толпа сомкнулась въ общій кругъ —

И тишину ночную вдругъ

Смутили пѣсенъ дикихъ звуки;

На лицахъ радость, смѣхъ и жаръ —

И съ крикомъ пляшетъ поликаръ…

LXXII.

На эту пляску въ отдаленьи

Смотрѣлъ Гарольдъ и уловлялъ

Ихъ танца дикаго движенья;

Но онъ его не возмущалъ;

Ихъ крики слуха не пугали…

Когда же лица дикарей

Живымъ румянцемъ запылали,

Движенья сдѣлались быстрѣй,

Когда ихъ кудри въ танцѣ скоромъ

Волной разсыпались, въ тотъ мигъ —

Ихъ голосъ былъ могучъ и дикъ;

Они запѣли общимъ хоромъ,

И въ полуночный этотъ часъ

Такая пѣсня раздалась:

Барабаны! вашъ грохотъ сзываетъ

На войну и побѣду народъ,

Иллирійцевъ безстрашныхъ сбираетъ,

И на зовъ вашъ спѣшитъ суліотъ! ²⁶)

Кто же равенъ въ бою суліоту,

Въ бѣлой туникѣ съ толстымъ плащёмъ?

Онъ, какъ коршунъ, летитъ на работу

И въ равнину слетаетъ пращёмъ.

Въ нашихъ дѣтяхъ, лишь съ местью знакомыхъ,

Есть ли жалость? Имъ кровь дорога.

Дастъ ли нуля ихъ мѣткая промахъ,

Если мѣтится въ сердце врага?

Македонія шлётъ строй за строемъ…

Всѣ покинуть пещеры должны…

Прежде шарфы мы кровью покроемъ,

А потомъ ужь и сабли въ ножны…

Пусть суда свои кинутъ пираты,

Пусть идутъ по домамъ, кончивъ бой,

И, наградой одною богаты,

Только плѣнныхъ приводятъ съ собой.

Не ищу я богатства вельможи,

Мечъ мой ищетъ наградъ бѣдняка…

Дѣва въ длинныхъ кудряхъ мнѣ дороже:

За неё моя месть велика.

Только дѣвъ я люблю въ этомъ мірѣ —

Усыпятъ онѣ пѣсней любви…

О! сыграй же мнѣ, дѣва, на лирѣ,

Какъ отцы твои гибли въ крови.

Кто забылъ, какъ Превизу мы брали?

Только головы прыгали съ плечъ;

Жгли дома мы, добычи искали,

Лишь красавицъ не трогалъ нашъ мечъ.

Страхъ! Пощада! Но кто же на это

Отозвался?— Мы съ визиремъ шли:

Со временъ самого Магомета

Мы не знали храбрѣе Али.

10.

Чёрный Муктаръ ²⁷) на берегъ Дуная

Въ станъ гяуровъ внёсъ смерть и бѣды;

Наша конница, страха не зная,

Прогнала московитовъ ряды.

11.

Меченосецъ! сюда мечъ владыки!

Барабаны о битвѣ гремятъ…

Мы вернёмся при радостномъ кликѣ

Иль совсѣмъ не вернёмся назадъ.

LXXIII.

О Греція, гробница славы!

Ты и въ паденьи велика!…

Рабы! воспрянете когда вы?

Съ васъ иго свергнетъ чья рука?

Найдёмъ ли въ васъ, больныхъ и хилыхъ,

Героевъ Греціи святой,

Погибшихъ гордо въ Ѳермопилахъ,

Отдавшихъ жизнь за край родной?

Кто жъ духъ воинственной Эллады

Вновь воскреситъ въ груди рабовъ?

Они ль возстанутъ изъ гробовъ

И рабства рушатся преграды,

И будутъ Аттики сыны

Опять свободны и сильны?

LXXIV.

Свобода! Съ свитой Ѳразибула

Давно ль неслась ты между горъ?

О, еслибъ ты теперь взглянула

На падшей Греціи позоръ!

Теперь не грозные тираны

Ей цѣпи тяжкія куютъ,

Но каждый ей наноситъ раны,

Надъ ней заноситъ дерзкій кнутъ —

И цѣлый край лежитъ безъ силы,

И на спинѣ своей несётъ

Безславно свой турецкій гнётъ…

Рабы съ рожденья до могилы

Не слышатъ — жребій ихъ таковъ —

Позорный звонъ своихъ оковъ.

LXXV.

Они не тѣ! Когда сверкаетъ,

Порой, огнёмъ ихъ быстрый взглядъ,

Быть-можетъ, каждый ожидаетъ:

Свобода къ нимъ придётъ назадъ.

Они вѣрны ещё надеждѣ,

Что, наконецъ, тотъ часъ придётъ —

Наслѣдье предковъ имъ вернётъ

И возвратитъ, что было прежде…

Ихъ ноги цѣпи тяготятъ,

Имъ снится призракъ прошлой славы;

Они съ надеждою глядятъ

На иностранныя державы,

Чтобъ хоть они пришли сорвать

Съ нихъ рабства горькаго печать.

LXXVI.

Рабы! Но развѣ вы забыли:

Кому свободы сладокъ даръ,

Тѣ рабству сами наносили

Въ бою рѣшительный ударъ.

Защиты ль русскаго народа

Вы ждёте? Галлъ-ли васъ спасётъ!

Но пусть вашъ врагъ отъ нихъ падётъ —

А всё жь желанная свобода

Не будетъ Греціи дана.

Мѣняй же, бѣдная страна,

Своихъ владыкъ — они могучи —

Но надъ тобой всё будутъ тучи.

Твой блескъ угасъ ужь съ давнихъ поръ:

Тебѣ остался лишь позоръ.

LXXVII.

Пусть древній городъ турки взяли —

Гяуръ опять его возьмётъ,

На башню пышнаго сераля

Франкъ побѣдителемъ взойдетъ;

Опять, быть можетъ, будетъ время,

Европу встрѣтитъ рядъ обидъ,

И вагабитовъ грозныхъ племя

Весь западъ кровью обагритъ;

Но на проклятомъ этомъ мѣстѣ,

Гдѣ проливалась только кровь,

Не встрѣтимъ мы свободы вновь;

Здѣсь рабъ влачитъ въ безсильной мести

Свои оковы, никогда

Не отдыхая отъ труда.

LXXVIII.

Мы обратимъ теперь вниманье

На ихъ веселье предъ постомъ.

Тотъ постъ молитвъ и покаянья

Блюдётся строго въ краѣ томъ —

И на колѣняхъ начинаетъ

Народъ замаливать свой грѣхъ…

Но постъ ещё не наступаетъ:

Разрѣшены теперь для всѣхъ

Веселье, праздники; подъ маской,

Надѣвши праздничный нарядъ,

Толпа стремится въ маскарадъ,

На площадяхъ кружится съ пляской,

На карнавальный пиръ идётъ,

Шумитъ, хохочетъ и поётъ.

LXXIX.

Стамбулъ! Ты прежде веселился…

Грусть овладѣла снова мной!…

Тогда ещё не осквернился

Ты мусульманскою чалмой

И грекъ не видѣлъ разрушенья

Своихъ священныхъ алтарей.

Не испытавъ порабощенья,

Онъ на пирахъ сидѣлъ бодрѣй;

Онъ, какъ теперь, не притворялся

Въ своёмъ весельи… Шумъ и гулъ…

Съ утра ликуетъ весь Стамбулъ

До поздней ночи — и сливался

Въ единый гимнѣ, въ единый хоръ

Весь торжествующій Босфоръ.

LXXX.

На берегу толпы пестрѣли.

Чу! гдѣ-то пѣсня замерла —

И голубыя волны пѣли

Подъ равномѣрный звукъ весла;

А съ вышины небесъ сіяла

Царица блѣдная ночей

И въ быстрыхъ струйкахъ отражала

Снопы серебряныхъ лучей

Вотъ вѣтерокъ подпѣлъ въ эѳирѣ —

И ликъ задумчивой луны

Вдругъ задрожалъ въ игрѣ волны

И на мгновенье вспыхнулъ шире,

И блескомъ волнъ со всѣхъ сторонъ

Стать тёмный берегъ озарёнъ.

LXXXI.

На берегу танцуютъ дѣвы;

Мелькаютъ лодки по рѣкѣ.

Огонь очей… любви напѣвы…

Рука горитъ въ другой рукѣ,

Движенью тайному послушна…

Отъ всѣхъ тоска умчалась прочь…

Кто захотѣлъ бы равнодушно

Покинуть праздникъ въ эту ночь?

Любовь! пусть циникъ отвергаетъ

Тебя въ твоёмъ вѣнкѣ изъ розъ,

Но каждый годы долгихъ слёзъ

Выноситъ легче и страдаетъ,

Чтобъ только день такой прожить,

Чтобъ только часъ одинъ любить.

LXXXII.

Но здѣсь всѣ веселы едва-ли

Въ движеньи общей суеты;

Слѣды мучительной печали

Скрываютъ блѣдныхъ лицъ черты.

Несносно многимъ волнъ журчанье,

Какъ пробуждённая тоска,

И поднимаетъ въ нихъ страданье

Безпечный смѣхъ весельчака.

И шумъ и говоръ маскарадный,

И время, кажется, идётъ

Для нихъ не скоро; каждый ждётъ,

Чтобъ могъ скорѣй костюмъ парадный

На бѣлый саванъ промѣнять

И сонъ могильный испытать.

LXXXIII.

Эллады истинныя дѣти —

А есть ли тамъ теперь они?—

Должны понять страданья эти;

Не тѣ сыны, что въ пяти дни

Кричатъ: «на бой!» а жаждутъ мира,

Передъ тираномъ рады лечь,

Хоть о прошедшемъ плачутъ сиро,

Но на соху смѣнили мечъ.

Эллада! грустно измельчали

Твои сыны! Свои вѣнцы

Не завѣщали имъ отцы:

Они твоимъ позоромъ стали!

Герои славной старины

Твоихъ гражданъ стыдить должны.

LXXXIV.

Когда возстанутъ легіоны,

Проснутся Аттики сыны

И снова греческія жены

Родятъ героевъ для страны,

Тогда лишь только край узнаетъ

Иную жизнь, уставъ страдать…

Тысячелѣтье пролетаетъ,

Чтобъ славу націи создать;

За-то довольно и мгновенья,

Чтобъ подвигъ славы въ прахъ разбить

И государство раздробить —

И надъ кладбищемъ разрушенья

Не всходитъ многіе года

Величья прежняго звѣзда.

LXXXV.

Но всё же ты ещё прекрасна,

Земля потерянныхъ боговъ!

Ты хороша, хоть и несчастна,

Вездѣ — средь пышныхъ береговъ,

Тамъ, гдѣ бѣгутъ, сверкая, воды,

Гдѣ ароматъ и тишина —

Видна вездѣ любовь природы

Къ тебѣ, печальная страна…

Твои классическія зданья

Среди классической земли

Лежатъ обломками въ пыли…

Такъ гибнетъ всё безъ состраданья!

Лишь трудъ великаго Творца

Не знаетъ смерти и конца.

LXXXVI.

Кругомъ развалины… Колонна,

Травой заросшая, лежитъ,

Да на утёсѣ храмъ Тритона

Въ рѣку прозрачную глядитъ.

Видъ общій — мёртвенно-спокоенъ…

Зелёнымъ мхомъ поросъ курганъ,

Гдѣ, можетъ-быть, когда-то воинъ

Погибъ въ бою отъ смертныхъ ранъ.

Его покоя не тревожитъ

Кругомъ никто… Когда жь сюда

Заходитъ странникъ иногда,

Сказать онъ только съ грустью можетъ:

«Увы! какой здѣсь мёртвый видъ!»

И вздохъ невольный затаитъ.

LXXXVII.

Но это небо также сине,

Утёсы дики, зеленъ лѣсъ —

Твои оливы зрѣютъ нынѣ,

Какъ при Минервѣ въ вѣкъ чудесъ.

Какъ прежде, мёдъ течётъ янтарный,

Трудится рѣзвая пчела,

И, трудъ свершая благодарный,

Какъ прежде вьётся у дупла.

А лѣто длинное Эллады

И рядъ распавшихся колоннъ

Всё также грѣетъ Аполлонъ,

Но спятъ разбитыя громады

И слава спитъ въ оковахъ сна:

Природа царствуетъ одна.

LXXXVIII.

Куда бъ мы взглядъ ни обратили,

Здѣсь всё — земля и небеса —

Воображеніе будили,

Напоминая чудеса.

Повсюду блескъ, иныя краски

Въ роскошной зелени, въ цвѣтахъ;

И сказки музъ для насъ не сказки

Въ очаровательныхъ мѣстахъ.

Сѣдое время не посмѣло,

Разрушивъ храмины Аѳинъ,

Коснуться дѣвственныхъ равнинъ

И только издали глядѣло,

Какъ улыбалась вкругъ весна

Всегда свѣжа, всегда ясна…

LXXXIX.

Земля и солнце — здѣсь всё то же…

Вотъ поле битвы: для рабовъ

Оно всего теперь дороже.

Здѣсь персовъ встрѣтилъ мракъ гробовъ,

Здѣсь поднялъ эллинъ мечъ кровавый,

Здѣсь помнятъ день — забытъ ли онъ?—

Когда при словѣ Мараѳонъ

Гордился грекъ минувшей славой

И рядъ картинъ предъ нимъ вставалъ:

Кровавый бой, гдѣ врагъ дрожалъ,

Побѣды, вызовы, сраженье,

Крикъ, вопль пощады, пораженье

И гулъ торжественный кругомъ

Предъ опрокинутымъ врагомъ,

ХС.

Вотъ здѣсь — мидянинъ пораженный:

Колчанъ безъ стрѣлъ, изломанъ лукъ;

Тамъ грекъ, мечемъ вооруженный,

Кругомъ враги и смерть вокругъ…

И что жь встрѣчаемъ въ эти годы

Въ странѣ, которая могла

Узнать однажды блескъ свободы

И карой Азіи была?

Что видимъ здѣсь?— земля изрыта,

Рядъ опрокинутыхъ гробницъ,

Урнъ обезчещенныхъ, божницъ;

Да пыль отъ конскаго копыта

Пріѣзжій странникъ заносилъ

Сюда, блуждая вкругъ могилъ.

ХСІ.

Но между-тѣмъ къ твоимъ руинамъ

Спѣшитъ народъ со Всѣхъ сторонъ,

Порой къ аттическимъ равнинамъ

Капризнымъ вѣтромъ занесёнъ.

Твои священныя повѣрья

И твой божественный языкъ

Повсюду чтить безъ лицемѣрья

Надолго міръ земной привыкъ.

Ты — старцевъ, юношей отрада,

Тебя глубоко чтитъ мудрецъ

И вдохновлёнъ тобой пѣвецъ,

Когда и Муза и Паллада

Ему дары свои сулятъ

И въ сердцѣ пѣсни шевелятъ.

ХСІІ.

Кто одиночествомъ страдаетъ,

Тотъ пусть Элладу посѣтитъ,

Пусть эту землю онъ лобзаетъ…

Здѣсь жизнь весельемъ не кипитъ,

Здѣсь не найдёмъ мы развлеченья —

Не тѣмъ Эллада хороша:

Въ странѣ тоски, уединенья

Смирится гордая душа.

Здѣсь одинокій странникъ будетъ

Жить безъ тревогъ; полей просторъ

Вездѣ найдётъ усталый взоръ;

Онъ скоро край родной забудетъ

Для мѣстъ, куда случайно рокъ

Перенести скитальца могъ.

XCIII.

Идите жь вы въ тотъ край священный,

Но да не смѣетъ тамъ слегка

Остатковъ древности безцѣнной

Коснуться дерзкая рука!

И безъ того теперь ихъ мало…

О, странникъ! ихъ боготвори:

На память древность завѣщала

Намъ только эти алтари;

Да рядъ развалинъ видны взорамъ…

Теперь мы ихъ не оскорбимъ

Прикосновеніемъ своимъ,

Иначе заклеймятъ позоромъ

На всѣ вѣка я времена

Пришельцевъ дерзкихъ имена.

XCIV.

А ты, игравшій намъ на лирѣ

Вотъ эту пѣсню до конца,

Твой голосъ скоро стихнетъ въ мірѣ

Для пѣсенъ новаго пѣвца.

Я лавръ увядшій уступаю

Ему безъ бою: на землѣ

Я съ равнодушіемъ внимаю

Какъ похваламъ, такъ и хулѣ.

Всѣ тѣ, которые дюбели

Меня, и отъ кого я ждалъ

Съ невольнымъ трепетомъ похвалъ —

Теперь давно лежатъ въ могилѣ:

Вѣдь больше нечего хвалить,

Когда ужь некого любить!

XCV.

Тёбя ужь нѣтъ на свѣтѣ тоже;

Ты отошла въ тотъ міръ, любя…

О, кто жь остался мнѣ дороже

На этомъ свѣтѣ безъ тебя?

Чьи чувства были больше святы?

Кто такъ тепло меня любилъ?

Не отшатнулась отъ меня ты,

Хоть я того достоинъ былъ.

Ты умерла! Зачѣмъ живу я?

Зачѣмъ вернулся я назадъ,

Гдѣ ужъ не встрѣчу милый взглядъ?

Зачѣмъ рвался къ тебѣ, тоскуя?

Зачѣмъ?… Слезами рвётся грудь;

Но ужъ былого не вернуть.

XCVI.

О, вѣчно милая подруга!

Кто мнѣ отдастъ тебя опять?

Ужаснѣй въ мірѣ нѣтъ недуга:

Съ прошедшимъ связи разорвать.

Въ могилѣ ты, но образъ милый

Надолго память сберегла…

О, смерть! её ль одну могилой

Ты отъ меня оторвала?

Мать… другъ… Вотъ новая гробница

Опять раскрылась. Жизнь не ждётъ,

И рядъ печалей новыхъ шлётъ

Ея тяжелая десница,

Чтобъ отвратить мнѣ каждый день

И на чело набросить тѣнь.

XCVII.

Уже-ль въ толпу я брошусь снова,

Туда, гдѣ слышенъ смѣхъ глупца,

Гдѣ исказитъ иное слово

Черты усталаго лица?

Къ чему жь напрасное старанье

Тамъ подъ улыбкой затаить

Своё глубокое страданье?

Оно сольётся, можетъ-быть,

Въ одну морщину тайной боли,

Гдѣ послѣ слёзы побѣгутъ,

И губы смѣхомъ не солгутъ,

Не подчинятся новой роли

И искривлённый смѣхомъ ротъ

Лишь корча нервная сведётъ.

ХСVIII.

Чѣмъ жизнь подъ старость — наказанье?

Что тѣнь наводитъ на челѣ?

То зло: печальное сознанье,

Что всѣ друзья твои — въ землѣ,

Что ты, какъ я теперь, на свѣтѣ

Для всѣхъ чужой и одинокъ…

Къ чему жь такъ долги годы эти?

Какъ-будто не пришелъ ихъ срокъ?

Съ-тѣхъ-поръ, какъ время схоронило

Мои надежды и любовь —

Всё, чѣмъ кипѣла прежде кровь —

Всё ныньче старость подавила,

И въ этомъ сердцѣ старика

Теперь живётъ одна тоска.

¹) Часть Акрополя была истреблена взрывомъ порохового магазина во время осады Аѳинъ венеціанцами.

²) Древніе греки не всегда имѣли обыкновеніе сожигать своихъ мёртвыхъ; Аяксъ, сынъ Теломона, была погребёнъ. Большая часть героевъ дѣлалась богами послѣ склей смерти. Только на могилахъ людей совершенно ничтожныхъ не устроивали ежегодныхъ игръ или празднествъ въ ихъ память, въ родѣ тѣхъ, какія совершались въ честь Ахилла, Бразидаса и даже Антиноя, смерть котораго была на столько же геройскою, на столько жизнь подлою.

³) Лордъ Байронь написалъ эту строфу въ Ньюстедѣ, въ октябрѣ 1811 года, узнавъ о смерти своего кембриджскаго товарища, молодого Эддльстона.

⁴) «Мысль и выраженіе этого мѣста», говоритъ профессоръ Кларкъ въ письмѣ къ Байрону, «такъ напоминаютъ стиль и манеру Петрарки, что мнѣ хочется спросить васъ: не читали ли вы слѣдующихъ стиховъ:

Poi quando ‘l vero sgombra

Quel dolce error pur li medesmo assido,

Me freddo, pietra roorta in pietra viva;

In guisa d’uom che pensi e piauge e seriva.

⁵) Храмъ Юпитера Олимпійскаго, отъ котораго осталось еще 16 колоннъ изъ цѣльнаго мрамора. Первоначально ихъ было 150. Многіе предполагаютъ, что онѣ прежде принадлежали къ Пантеону.

⁶) По Зосиму, Минерва и Ахиллъ отдалили Аларика отъ Акрополя; по другимъ, этотъ готскій король сдѣлалъ ему столько же зла, сколько и шотландскій пэръ.

⁷) Сѣти натягиваются для того, чтобъ предохранить палубу корабля отъ падающихъ обломковъ и осколковъ во время битвы.

⁸) Левкадія — нынѣ Сенъ-Моръ. Съ вершины его мыса, какъ говоритъ преданіе, Сафо бросилась въ море.

⁹) «Говорятъ, что за день до битвы при Акціумѣ тринадцать королей окружали Антонія. Сегодня, 12 ноября, я видѣлъ остатки Акціума, близь котораго въ маленькомъ заливѣ, едва достаточномъ для маневрированія двухъ нынѣшнихъ фрегатовъ, Антоній лишился владычества надъ свѣтомъ. Въ другой части залива существуютъ ещё остатки Никополя, построеннаго Августомъ въ честь его побѣды.» Байронъ къ своей матери, 1609.

¹⁰) Никополь, развалины котораго занижаютъ большое пространство, находится въ нѣкоторомъ разстояніи отъ Акціума. Здѣсь ещё сохранились остатки стѣнъ Гипподрома. Эти развалины состоятъ изъ весьма сложныхъ работъ, въ которыхъ кирпичи связаны между собой цементомъ почти въ ширину кирпича, не уступающимъ ему въ прочности.

¹¹) Знаменитый Али-Паша.

¹²) Среди скалъ и въ замкѣ Сули 5000 суліотовъ держались въ продолженіе 18 лѣтъ противъ 30,000 албанцевъ. Замокъ, наконецъ, былъ взятъ измѣною, причёмъ совершены были подвиги, достойные лучшихъ дней Греціи.

¹³) Монастырь и деревня Зитца лежатъ въ четырёхъ часахъ пути отъ Лнипи, столицы пашалыка. Въ долинѣ течётъ рѣка Каламасъ (прежде Ахеронъ), которая, недалеко отъ Зитци, образуетъ красивый водопадъ. Мѣсто это, быть-можетъ, лучшее въ Греціи.

¹⁴) Нынѣ называется: Каламасъ.

¹⁵) Въ древности — гора Томарусъ.

²⁶) Эти стансы взяты отчасти илъ разныхъ албанскихъ пѣсенъ, на сколько я могъ ихъ вонять на романскомъ и итальянскомъ нарѣчіи албанцевъ. Байронъ.

²⁷) Такъ называется одинъ изъ сыновей Али-Паши.

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

Affin que cette application tous forèâ de penser à autre
chose; il n’y a en vérité de remède que celui lit ei le temps.
(Lettre du Roi de Prusse à D’Alembert. Sept. 7., 1776.)

Моё дитя, малютка Ада,

Я не забылъ твои черты!

Улыбкой дѣвственнаго взгляда

На мать свою похожа ль ты?

Когда съ тобой мы разставались,

Твои прекрасные глаза

Съ надеждой дѣтской улыбались

И не сверкала въ нихъ слеза…

И вотъ опять я вижу море,

Вокругъ меня шумятъ волна —

Я мчусь. Гдѣ-жь пристань?— не видна!

Но я смотрѣлъ вперёдъ безъ горя,

Слѣдя, какъ рядъ родимыхъ скалъ

Въ дали туманной утопалъ.

II.

Я снова въ морѣ. Мимо, мимо,

Какъ кони, прыгаютъ валы…

Привѣтъ вамъ, волны! Несдержимо

Бѣгите въ даль вечерней мглы.

Пусть мачты въ бури заскрипѣли,

Изорванъ парусъ, труденъ путь —

Я понесусь вперёдъ безъ цѣли:

Я долженъ плыть куда-нибудь.

Я, какъ и поросли морскія,

Лечу капризно по волнамъ —

Куда? зачѣмъ? не знаю самъ —

Пока волнами на пески я,

Разбитый бурею пловецъ,

Не буду брошенъ наконецъ.

III.

Въ дни юности въ своей поэмѣ

Я мрачный образъ воспѣвалъ.

Вернемся жь вновь къ забытой тэмѣ.

Въ разсказѣ томъ я испыталъ

Слѣды упорнаго мышленья

И роковыхъ, изсякшихъ слёзъ,

Которыхъ много пролилось

Тамъ на могилѣ разрушенья.

Засохли слёзы; назади

Стоятъ безъ солнца, безъ святыни

Года безплодные; въ груди,

Какъ посреди нѣмой пустыни,

Гдѣ зарождается тоска,

Нѣтъ ни единаго цвѣтка.

IV.

Отъ юныхъ лѣтъ чужой для міра,

Теперь я, вѣрно, ужъ не тотъ,

И, можетъ-статься, съ сердцемъ лира

Въ ладу, какъ прежде, не живётъ.

Но всё жь я пѣть, какъ прежде, буду,

Пусть въ звукахъ слёзы будутъ — пусть!

Быть-можетъ, въ пѣснѣ я забуду

Тебя, карающая грусть!

Быть-можетъ, пѣсня дастъ забвенье,

Прогонитъ тёмную мечту,

Наполнитъ сердца пустоту —

И я, среди уединенья,

Уставши чувствовать, любить,

Могу о прошломъ позабыть.

Кто одряхлѣлъ, въ міру скитаясь,

Отъ долгихъ мукъ, но не отъ лѣтъ,

Кто всё встрѣчалъ, не удивляясь,

Кого не тѣшитъ славы слѣдъ,

Любви плѣнительныя сѣти,

Раздоръ, печали, тишина —

Тотъ, кѣмъ исчерпана на свѣтѣ

Всей нашей жизни глубина,

Лишь только тотъ поймётъ желанье

Въ пустыню мыслью улетать,

Гдѣ бъ стали въ образахъ мелькать

Больной фантазіи созданья:

Они — чисты и хороши —

Всегда живутъ на днѣ души.

VI.

То — жизнь иная, то — видѣнья,

То — въ формы сжатыя мечты…

Я самъ не есть ли сновидѣнье?

Я самъ — ничто. А ты, а ты,

Царица думъ моихъ, судьбою

Со мной ты схожа! Я — незримъ —

Слѣжу повсюду за тобою,

Слился съ дыханіемъ твоимъ,

Съ твоимъ рожденіемъ слился я;

Съ однимъ желаньемъ и мольбой

Могу лишь чувствовать съ тобой,

Дрожа, волнуясь и пылая,

Хотя былъ горекъ жизни путь,

Хотя давно разбита грудь.

VII.

Довольно! Прежде слишкомъ много

Я жилъ — страдать я много могъ,

Пока сильна была тревога,

Пока мой мозгъ не изнемогъ.

Ужь въ сердцѣ нѣтъ огня былого

И жизнь моя отравлены;

Теперь ужь поздно жить мнѣ снова:

Намъ дважды радость не дана.

Я ужь не тотъ, хотя остались

Ещё во мнѣ запасы силъ,

Которыхъ опытъ не скосилъ,

Хотя уста не раскрывались,

Чтобы хулу послать судьбѣ,

Послѣднимъ мщеніемъ въ борьбѣ.

VIII.

Теперь прошло очарованье,

На немъ положена печать…

Начнёмъ же старое сказанье,

Вернёмся къ Чайльду мы опять,

Къ тому, чьё сердце такъ болѣло,

Кто боль души не могъ смирить,

Но время всё-таки умѣло

Его во многомъ измѣнить.

Въ насъ пылъ и силы усмиряютъ

Въ своёмъ теченіи года:

Лишь у краёвъ своихъ всегда

Бокалы пѣною сверкаютъ,

А ихъ невидимое дно

Стоитъ спокойно и темно.

IX.

Имъ кубокъ жизни былъ осушенъ —

И, вновь наполнивъ кубокъ свой,

Онъ оставался равнодушенъ

И бремя цѣпи роковой

Незримо влёкъ; она давила,

Хоть не былъ слышенъ звонъ оковъ:

Она, какъ иго, тяготила

И не гремя подъ звукъ шаговъ.

Онъ всюду былъ съ врагомъ незримымъ —

И этотъ тайный, тёмный врагъ

За нимъ слѣдилъ за шагомъ шагъ,

И гнётомъ вѣчнымъ, нестерпимымъ,

Куда бъ ногой онъ ни ступалъ.

Жизнь одинокую смущалъ.

Разочарованный, холодный,

Воображалъ Гарольдъ, что могъ

Опять среди толпы народной

Бродить безъ скорби и тревогъ.

Инымъ онъ думалъ въ міръ явиться,

И если радость не придётъ,

То ужъ печаль не возвратится

И сердца въ нёмъ не шевельнётъ.

Онъ думалъ посреди народа

Дать пищу хладному уму,

Что нѣкогда дала ему

Иныхъ далёкихъ странъ природа,

Когда не разъ съ высокихъ скалъ

Цвѣтущій край онъ созерцалъ.

XI.

Кого жь цвѣтокъ къ себѣ не манитъ?

Кто розу съ стебля не сорвётъ?

На щёчку розовую взглянетъ

Кто безъ любви и не поймётъ,

Что наше сердце не старѣетъ

Отъ лѣтъ и жизни никогда?

Кто отъ лучей твоихъ не млѣетъ

О, славы яркая звѣзда?

Въ круговоротѣ жизни снова

Гарольдъ, какъ всѣ, кружиться сталъ,

Но на землѣ теперь искалъ

Онъ счастья лучшаго, иного,

Затѣмъ, что въ юности оно

Гарольду не было дано.

XII.

Увы! увѣрился онъ скоро,

Что съ міромъ сблизиться не могъ,

Не могъ поддакивать средь спора

И называть добромъ порокъ.

Въ своихъ движеньяхъ благородный,

Умъ независимый, свободный

Всѣмъ подчиняться не умѣлъ.

Надменный, лучше онъ хотѣлъ

Нести свой жребій одинокій,

Безмолвно жить въ себѣ самомъ,

Чѣмъ предъ людьми ползти рабомъ,

Какъ всѣ они, во тьмѣ глубокой,

Имъ покоряться, уступать

И общимъ воздухомъ дышать.

XIII.

Его друзьями были скалы,

Отчизной — гордый океанъ;

Гдѣ небо ясное сверкало,

Гдѣ грѣло солнце тёплыхъ странъ,

Тамъ онъ любилъ скитаться нынѣ,

Исполненъ страсти и огня.

Лѣса, пещеры и пустыни,

Напѣвы волнъ, сверканье дня —

Его друзьями только были,

И ихъ таинственный языкъ

Онъ понялъ лучше многихъ книгъ,

Которымъ въ юности учили,

И въ блескѣ тающихъ озёръ

Онъ забывалъ весь книжный вздоръ.

XIV.

Какъ магъ, слѣдилъ онъ за звѣздами,

Ихъ дивнымъ міромъ населялъ —

И шаръ земной съ его бѣдами

Предъ нимъ въ то время исчезалъ.

Когда бъ съ мечтами не разстался,

Онъ счастье бъ зналъ; но — сынъ земли —

Онъ отъ земли не отрывался

И искра гаснула въ пыли;

Та искра, что съ выси эѳира

Влечётъ насъ прямо въ небеса

И въ нихъ сулитъ намъ чудеса;

Но дѣти праха, дѣти міра

Её теряютъ каждый разъ:

Улыбки неба — не для насъ.

XV.

Но въ городахъ Гарольдъ скучаетъ —

Всегда нахмурено чело…

Такъ дикій соколъ опускаетъ

Своё разбитое крыло

И проситъ воздуха и воли…

Тогда лвились въ нёмъ опять

Страданья прежнія и боли.

Какъ птица хочетъ разломать

Рѣшетку клѣтки одинокой

И клювъ свой разбиваетъ въ кровь,

Такъ рвался Чайльдъ на волю вновь,

На свѣтъ, на свѣтъ изъ тьмы глубокой,

И сердце, поднимая грудь,

Казалось, хочетъ вонъ прыгнуть.

XVI.

Гарольдъ, сживясь съ судьбой изгнанья,

Себя скитальчеству обрёкъ;

Съ его душой сжились страданья;

Онъ улыбаться даже могъ,

Увѣрившись, что скорби, горе

Его до гроба поведутъ…

Какъ моряки въ открытомъ морѣ,

Чтобъ быть смѣлѣй, безумно пьютъ

И смотрятъ съ хохотомъ, какъ судно

Ихъ погружаетъ всѣхъ на дно,

Такъ и Гарольдъ смотрѣлъ давно,

Надъ всѣмъ смѣялся безразсудно

И всюду, гдѣ бы ни бывалъ,

Своей улыбки не скрывалъ.

XVII.

Но, стой здѣсь, трепетомъ объятый!

Орёлъ имперскій здѣсь сраженъ!

Зачѣмъ же нѣтъ тутъ славныхъ статуй

И колоссальныхъ нѣтъ колоннъ?

Ихъ нѣтъ! Но истина осталась,

И это поле не умрётъ,

Гдѣ столько крови проливалось.

Къ чему жь привёлъ кровавый плодъ?

Какое счастіе для міра

Равнина эта принесла?

Гдѣ лавры гордаго чела?

Побѣда! гдѣ твоя порфира?

Гдѣ ты, создавшая царей

Къ дыму пылавшихъ алтарей?

XVIII.

Гарольдъ стоитъ предъ гробомъ галла,

Среди кладбища Ватерло.

Одной минуты здѣсь достало,

Чтобъ развѣнчать одно чело.

Надъ этой гибельною нивой,

Взрывая бѣшено песокъ,

Упалъ орёлъ властолюбивый

И отъ ударовъ изнемогъ.

Погибла власть съ громадной славой;

Герой раздавленъ былъ судьбой,

И потащилъ онъ за собой

Обрывки цѣпи той кровавой,

Которой міръ онъ обвивалъ

И въ рабствѣ націи держалъ.

XIX.

Правдивый судъ! Пусть галлъ кусаетъ

Свои стальныя удила

И пѣной цѣпи покрываетъ —

Но гдѣ жь свобода? Что дала

Побѣда надъ однимъ владыкой?

Или снова рабство воскрешать,

И вновь въ лохмотья наряжать

Тотъ идолъ, нѣкогда великій?

Затѣмъ ли свергнули мы льва,

Чтобъ предъ волками преклоняться?

Шептать ли робости слова

И въ новомъ рабствѣ унижаться?

Такъ не сплетайте же вѣнковъ:

Побѣда ваша — стыдъ вѣковъ.

XX.

Погибъ деспотъ одинъ. Что жь въ этомъ?

Напрасны слёзы женъ и вдовъ

По ихъ мужьямъ, давно отпѣтымъ,

Лежащимъ въ сумракѣ гробовъ;

Напрасны битвы, разрушенье,

Оковы рабства и стыда

И всей Европы ополченье

Врага смирившей навсегда…

Та слава лишь не умираетъ

И будетъ жить въ устахъ страны,

Что мечъ губительный войны

Вѣтвями мирта обвиваетъ,

Какъ мечь Гармодія святой.

Подъятый имъ за край родной.

XXI.

Въ огняхъ бельгійская столица.

Кипитъ весёлый праздникъ такъ;

Въ сверканьи люстръ мелькаютъ лица

Красивыхъ воиновъ и дамъ.

Пиръ оживлённый разгорался…

Вотъ сладострастно грянулъ хоръ —

И страстью пылкой зажигался

Тамъ не одинъ склонённый взоръ.

И смѣхъ, и блескъ, и говоръ бальный —

Всё дышетъ счастіемъ вокругъ…

Но, чу! откуда этотъ звукъ

Печальный, мрачный, погребальный?

Одни лишь звуки похоронъ

Напоминаетъ этотъ стонъ. ¹)

XXII.

Но, нѣтъ! то былъ, навѣрно, грохотъ

Колёсъ о камни мостовой…

Опять за пляску и за хохотъ!

Пусть сонъ не манитъ на покой,

Не навѣваетъ новой скуки!

Пусть прочь бѣжитъ отъ нихъ тоска!

Но вотъ опять всё тѣ же звуки!

Имъ словно вторятъ облака

И эхо гуломъ повторяетъ.

Вотъ звукъ всё явственнѣй ростётъ…

Скорѣй къ оружію! Вперёдъ!

Тотъ шумъ на битву насъ сзываетъ!

Тотъ шумъ, смутившій всѣхъ кругомъ,

Былъ раскалённыхъ пушекъ громъ.

ХXIII.

Тамъ, у окна, въ тѣни скрываясь,

Стоитъ Брауншвейга властелинъ,

И, внемля залпамъ, содрогаясь,

Душой смущается одинъ.

Хоть всѣмъ, въ весёлыхъ разговорахъ,

Смѣшонъ былъ страхъ его больной —

Узналъ онъ залпы, отъ которыхъ

Погибъ отецъ его родной…

И возродилось втайнѣ мщенье —

Л кровь рѣкою пролилась:

За мечъ взялся онъ въ этотъ часъ

И полетѣлъ въ разгаръ сраженья

И, очутившись впереди,

Палъ съ чёрной раной на груди.

XXIV.

И вдругъ смятенье встало въ залѣ:

Моленья, трепетъ, капли слёзъ —

И щёки дѣвъ блѣднѣе стали

И не алѣли краской розъ.

Подкрались къ нимъ часы разлуки,

Осталось счастье назади;

Ломались трепетныя руки

И сердце падало въ груди.

Кто можетъ знать: сойдутся ль снова

И отшатнётся ль горе прочь?

Кто зналъ, что кончится такъ ночь?

Что съ блескомъ утра рокового

Разстроится весёлый пиръ

И что война замѣнитъ міръ?

XXV.

Вотъ впопыхахъ коней сѣдлаютъ;

Громъ колесницъ, оружья звонъ —

И въ боевыхъ рядахъ мелькаетъ

За эскадрономъ эскадронъ.

Ночь гаснетъ въ облакахъ тумана,

Рога призывные трубятъ

И звукъ тревожный барабана

Зовётъ къ оружію солдатъ.

Въ испугѣ бѣдные граждане:

Забывши свой покойный сонъ,

Бѣгутъ толпой со всѣхъ сторонъ,

Внимая грому новой брани —

И шепчетъ съ ужасомъ народъ:

Къ намъ врагъ идётъ! къ намъ врагъ идётъ!

ХXVII.

«Сборъ Камероновъ» ²) раздаётся.

О, эта пѣсня, Лохіэль,

Нерѣдко въ скалахъ здѣсь поётся!

Вѣрна ей горная свирѣль…

Какъ въ тёмный вечеръ пѣсни звуки

Рѣзки и диви! Тотъ напѣвъ

Кладётъ оружье горцу въ руки

И въ патріотѣ будитъ гнѣвъ;

Въ нёмъ храбрый предокъ воскресаетъ

И въ тѣ минуты часто онъ

Тебя, Дональдъ и Камеронъ, ³)

Въ порывѣ гордомъ вспоминаетъ —

И слава, спавшая вѣка,

Для горца кажется близка.

XXVII.

Лѣса Арденскіе роняютъ

Росу средь зелени травы

И словно слёзы проливаютъ

За гибель храбрыхъ. Да, увы!

Какъ та трава, они сомнутся,

Лишь съ неба взглянетъ нонъ опять,

И эти травы разростутся

Вокругъ могилъ, гдѣ лягутъ спать

Они отъ вражьяго удара

И растеряютъ безъ слѣда

Въ послѣдней битвѣ навсегда

Запасы силъ, любви и жара,

И кости ихъ въ землѣ уснутъ,

Окоченѣютъ и сгніютъ.

ХXVIIІ.

Ещё вчера всѣ были живы,

Ещё вчера ихъ тѣшилъ балъ;

Но полночь шлётъ войны призывы,

А утромъ бой ихъ ожидалъ.

Явился день. Въ дыму сраженья

Летаютъ ядра, воздухъ рвутъ —

И нѣтъ ударамъ отраженья;

На грудахъ груды вновь ростутъ

И въ мрачный, кровью обагрённый,

Покрытый трупами, оврагъ

Слетаютъ вмѣстѣ — другъ и врагъ,

И конь, и всадникъ утомлённый,

И прахъ вздымается, и дымъ

Скользитъ надъ мёртвымъ и живымъ.

XXIX.

Пусть лира лучшаго поэта

Героевъ чтитъ — лишь одному

Я посылаю дань привѣта,

Быть можетъ, частью потому,

Что насъ вела, одна дорога,

Что я — былъ врагъ его отца,

Что имена героевъ много

Даютъ вѣнковъ для ихъ пѣвца;

А онъ — онъ былъ всегда героемъ

И пуля жертвы не могла

Почетнѣй выбрать — и свела,

Промчавшись смертью передъ строемъ,

Тебя въ могилу подъ курганъ:

Ты, Гоуардъ, погибъ отъ ранъ —

XXX.

Оплаканъ всѣми. Но могли-ли

Дойти тѣ слёзы до тебя?

Когда же на твоей могилѣ

Зелёный лугъ увидѣлъ я,

Когда всё жизнью улыбалось

И въ полѣ зрѣлъ душистый плодъ,

Когда весна вкругъ возрождалась

И пѣлъ пернатый хороводъ,

Тогда отъ свѣтлой той картины

Я обращался съ думой къ тѣмъ,

Кому весь міръ казался нѣмъ

Съ минуты горестной кончины,

Къ тѣмъ, для кого теперь весна

Не зелена и не красна.

XXXI.

Я падшимъ отдалъ сожалѣнье;

Родня скорбитъ о нихъ давно,

И даже самаго забвенья

О нихъ ей небомъ не дано;

Героевъ прошлаго подниметъ

Труба архангела одна…

А слава?— слава быстро минетъ,

Разскажетъ намъ ихъ имена,

Но не подниметъ ихъ изъ гроба

И не вольётъ въ ихъ жилы кровь,

И въ насъ тогда проснутся вновь

И сожалѣніе, и злоба —

И вызоветъ изъ груди стонъ

Рядъ дорогихъ, святыхъ имёнъ.

XXXII.

Сквозь слёзы міръ порой смѣётся.

Въ тиши такъ дерево гніётъ,

Предъ тѣмъ, чтобъ рухнуть; такъ несётся

Корабль безъ мачтъ по лону водъ —

И въ безднахъ моря погибаетъ;

Такъ свѣтъ сквозь тучу видимъ мы;

Такъ дверь тюрьмы переживаетъ

Всѣхъ обитателей тюрьмы;

Такъ, годъ отъ году разсыпаясь,

Ещё всё держится стѣна…

И наша жизнь тому жъ вѣрна:

Такъ, часто, сердце, разбиваясь,

Ещё живётъ у насъ въ груди

И ищетъ жизни впереди.

XXXIII.

Въ разбитомъ зеркалѣ дробится

Всё то, что въ нёмъ отражено,

И можетъ сто разъ повториться

Въ осколкахъ тѣхъ лицо одно

Такъ, если сердце въ насъ разбито,

Оно не скоро въ насъ умрётъ;

Ничто имъ въ прошломъ не забыто,

Оно всё помнитъ и живётъ,

Живётъ безъ прежнихъ упованій,

Смѣнивши свѣтъ на мракъ и тьму,

Не повѣряя никому

Своихъ мучительныхъ страданій,

И до преклонныхъ самыхъ лѣтъ j

Не покидаетъ этотъ свѣтъ,

XXXIV.

Есть жизнь въ страданьи самомъ жгучемъ,

Когда и ядъ ужь не мертвитъ.

Такъ корнемъ сочнымъ и могучимъ

Лѣсъ вѣтви мёртвыя поитъ.

Смерть не страшна; но съ шуткой злою

Жизнь сторожитъ насъ, шлётъ бѣды,

Такъ моря Мёртваго плоды

Вдругъ разсыпаются золою,

Когда сорвутъ ихъ. Если бъ намъ

Пришлось жизнь мѣрить по часамъ!

Могучихъ радостей, то въ свѣтѣ

(Кто разрѣшитъ вопросы эти?

Возможно ль было или нѣтъ

Жить до шестидесяти лѣтъ?

XXXV.

Давно означенъ былъ пророкомъ

Срокъ нашихъ лѣтъ и ихъ число,

По этимъ слишкомъ долгимъ срокомъ

Ты возмутилось Ватерло.

Чтобъ не тянулись эти годы,

Людей давило ты, губя —

И станутъ помнить всѣ народы

Съ невольнымъ ужасомъ тебя.

Не позабудутъ милліоны

И дѣти ихъ такую рѣчь:

Здѣсь обнажили въ битвѣ мечъ

Союзныхъ націй легіоны!»

Вотъ всё, что въ памяти людей

Останется на много дней.

XXXVI.

Здѣсь былъ великій, свѣтлый разумъ!

Онъ ни предъ чѣмъ не отступалъ:

Желалъ, спѣшилъ и тутъ же разомъ

Труды и подвиги свершалъ.

Въ своихъ стремленьяхъ несдержимый,

Онъ ими же и былъ сраженъ,

Иначе бъ тотъ упавшій тронъ

До нынѣ былъ несокрушимый,

Иль вовсе бъ имъ онъ не владѣлъ…

Своимъ величьемъ и паденьемъ

Себѣ обязанъ ты! Хотѣлъ

Ты міръ смутить своимъ явленьемъ,

Вновь прежній скипетръ въ руки взять

И, какъ Юпитеръ, поражать.

XXXVII.

Ты — побѣдитель побѣждённый!

До нынѣ міръ не пересталъ

Ещё колѣнопреклонённый

Дни вспоминать, когда ты сталъ

Игрушкой счастья, жертвой жалкой…

Давно ли слава за тобой

Слѣдила льстивою весталкой,

Гордилась славною судьбой.

Пока смотрѣлъ ты полубогомъ,

Отъ блеска твоего слѣпа,

Склонялась предъ тобой толпа

Въ своёмъ благоговѣньи строгомъ:

Въ ея глазахъ ты въ этотъ срокъ

Былъ, въ самомъ дѣлѣ, полубогъ.

XXXVIII.

Кто бъ ни былъ ты — безумецъ, геній —

То императоръ, то капралъ,

Изъ царствъ ты дѣлалъ рядъ ступеней,

Ты государства разгромлялъ

И возрождать умѣлъ ихъ снова,

Но только справиться не могъ

Съ самимъ собой. Вотъ твой порокъ:

Въ себѣ стремленья рокового

Къ войнѣ смирить ты не умѣлъ,

Ты новой бездны не измѣрилъ,

Въ свою звѣзду и въ свой удѣлъ

Съ самонадѣянностью вѣрилъ,

Забывъ, что гордая судьба

Не подчинится какъ раба.

XXXIX.

Позоръ, паденье властелина

Ты вынесъ съ силой мудреца,

И эта гордость исполина

Враговъ дразнила до конца.

Когда народъ кругомъ сбѣгался

Кощунствомъ встрѣтить твой позоръ —

Ты хладнокровно улыбался:

Такъ свѣтелъ былъ спокойный взоръ!

Когда фортуна отвернулась,

Тебя лишивъ своихъ даровъ,

Ты оставался гордъ, суровъ.

Спина героя не согнулась;

Въ самомъ несчастьи даже онъ

Былъ прежнимъ блескомъ окруженъ.

XL.

Въ дни бѣдствій больше чѣмъ въ дни счастья

Ты былъ великъ. Тогда не зналъ

Ты къ людямъ добраго участья

И къ нимъ презрѣнья не скрывалъ.

Ихъ знать нельзя, не презирая;

Но ты былъ тѣмъ лишь виноватъ,

Что, это чувство не скрывая,

Его въ глаза бросать былъ радъ.

И ты паденьемъ поплатился!

Къ чему же власть теперь? Къ чему

Желать высокому уму,

Чтобъ цѣлый міръ предъ нимъ склонился?

Такое дѣло никогда

Не стоитъ нашего труда.

XLI.

Когда бъ стоялъ ты одинокимъ,

Какъ башня замка на скалѣ,

Съ своимъ презрѣніемъ глубокимъ —

Ты могъ быть счастливъ на землѣ.

Но тамъ, гдѣ мнѣніе народа

Даётъ и власть, и тронъ даётъ —

Оружіе такого рода

Къ прямой погибели ведётъ.

Взойдя на новую арену,

Какъ Александръ, всякъ долженъ стать,

А не народу хохотать

Въ глаза, подобно Діогену.

О циникъ! помни до конца:

Земля — не бочка мудреца. ⁴)

XLII.

Покой инымъ — ужаснѣй ада.

Вотъ отчего сломился онъ.

Есть силы: душитъ ихъ преграда,

Они изъ граней рвутся вонъ.

Душевный пылъ зовётъ на дѣло;

Порывъ желаній несдержимъ:

Такъ пламя къ верху рвётся смѣло

И всё палитъ огнёмъ своимъ.

Оно не гаснетъ отъ движенья,

Ему противенъ лишь покой,

И лихорадкою такой

Пьянѣетъ грудь до изступленья;

Она всѣ страсти дразнить въ насъ

И раздражаетъ каждый разъ.

XLIII.

Та лихорадка возрождаетъ

Безумцевъ, бардовъ, королей;

Она на битвы призываетъ

Вокругъ разбитыхъ алтарей;

Она творитъ людей движенья,

Въ которыхъ кровь живѣй бѣжитъ;

На ихъ дѣла, на ихъ стремленья

Толпа, смѣясь, порой глядитъ.

Что жь за причины ихъ терзанья?

О, какъ бы были хороши

Хотя бъ одной такой души

Для насъ открытыя признанья:

Тогда бы всѣ мы, можетъ-быть,

Не стали славу такъ любить.

XLIV.

Въ душѣ ихъ — буря; жизнь — волненье;

Хоть часто губитъ ихъ оно,

Но безъ борьбы, но безъ паденья

Имъ въ мірѣ жить не суждено.

Покой ихъ давитъ вѣчной скукой;

Имъ нужны: ненависть вражда…

Такъ спалены борьбой и мукой,

Они потухнутъ навсегда,

Какъ постепенно потухаетъ

Безъ дровъ оставленная печь,

Какъ безъ движенья павшій мечъ

Безславно ржавчина съѣдаетъ:

Въ пыли забытый онъ лежитъ

И никого ужь не страшитъ.

XLV.

Кто видитъ, стоя на вершинѣ,

Верхушки скалъ въ вѣнцѣ снѣговъ,

Кто въ мірѣ сталъ всѣхъ выше нынѣ,

Тотъ всюду долженъ ждать враговъ.

Надъ нимъ — высоко солнце славы,

Земля отъ взоровъ — далека,

Кругомъ — налѣво и направо —

По льдинамъ вьются облака,

И только бури пѣсни ада

Поютъ вкругъ гордаго чела…

И вотъ, что жизнь ему дала!

И вотъ пути его награда!

Такъ для чего жь достигнулъ ты

Всѣмъ недоступной высоты?

XLVI.

Ахъ, нѣтъ! Міръ собственныхъ созданій

Или природы красоты

Избавятъ насъ отъ всѣхъ страданій.

О, Рейнъ! вѣдь это блещешь ты!

Гарольдъ глядитъ открылись взорамъ

Природы чудные дары,

Поля, съ зелёнымъ ихъ просторомъ,

Долинъ цвѣтущіе ковры,

Плоды и кисти винограда;

Пустые замки тамъ стоятъ

И мрачно стѣны ихъ глядятъ

Изъ изумрудныхъ листьевъ сада,

И разрушенья духъ одинъ

Тамъ поселился межь руинъ.

XLVII.

Они стоятъ, какъ привидѣнья,

Недвижно многіе вѣка;

Въ нихъ слышно бурь, вѣтровъ шипѣнье,

Ихъ гости — только облака.

Въ нихъ прежде пѣсни раздавались

И слышенъ былъ сраженій громъ;

Надъ ними флаги развѣвались;

Но спятъ бойцы могильнымъ сномъ

Въ гробницахъ, въ саванахъ кровавыхъ;

Лоскутья флаговъ пали въ прахъ

И нѣтъ помину о пирахъ,

И въ этихъ башняхъ величавыхъ,

Гдѣ паутина ткётъ узоръ,

Уже враговъ не ждётъ отпоръ.

XLVIII.

Средь этихъ башенъ страсти жили,

Въ нихъ обиталъ могучій духъ;

Толпы разбойниковъ бродили,

Для грабежей держали слугъ;

Могучіе во время оно,

Сражали вкругъ враговъ своихъ…

Чего же, кромѣ лишь закона,

Не доставало славѣ ихъ?

Лишь лѣтописца подкупного,

Чтобъ могъ прославить ихъ дѣла,

Иль шире поприща для зла,

Иль мавзолея росписного?

Въ нихъ бились пламенно сердца;

Жила въ нихъ пылкость храбреца.

LXIX.

Средь феодальныхъ ихъ раздоровъ

Погибло много громкихъ дѣлъ…

И звукъ любви блескъ нѣжныхъ взоровъ

Проникнуть въ сердце ихъ умѣлъ;

Но пламя страсти дико было:

Влекло къ погромамъ и войнѣ

И ихъ неистовство любило

Въ крови купаться и винѣ.

Не разъ, влекомые любовью,

Повсюду смерть они несли,

Стирали башни прочь съ земли —

И Рейнъ окрашивался кровью

Во славу гордой красоты.

О, Рейнъ! чего не видѣлъ ты?

О, славный Рейнъ! своимъ разливомъ

Обогащалъ ты берега…

Когда бъ по этимъ чуднымъ нивамъ

Врагъ не стремился на врага,

Ты былъ бы вѣченъ красотою;

Тогда бъ долина тихихъ водъ

Была — какъ неба новый сводъ,

На землю спавшій пеленою.

Чего жь теперь не достаётъ

Тебѣ, чтобъ небомъ могъ казаться?

Чего душа здѣсь не найдётъ?

Забвенья Леты, можетъ-статься.

Ея забвенья, вѣрно, мнѣ

Не отыскать на Рейна днѣ.

LI.

Здѣсь битвы воздухъ потрясали —

Онѣ забыты навсегда;

Здѣсь берегъ трупы покрывали —

Отъ нихъ не видно и слѣда.

Могилы самыя пропали,

Военныхъ бурь прошла игра —

И волны кровь съ земли смывали,

Едва пролитую вчера.

Смѣясь, глядится солнце въ волны,

Въ твои прозрачныя струи,

Лишь думы тайныя мои,

Какъ и всегда, печали полны:

Волнамъ сверкающей рѣки

Не затопить моей тоски.

LII.

Такъ думалъ Чайльдъ. Но безъ вниманья

Не могъ же относиться онъ

Къ мѣстамъ, гдѣ самое изгнанье

Идётъ для насъ, какъ сладкій сонъ.

Хоть на челѣ его морщины

Печатью опыта лежатъ,

Но нѣтъ въ лицѣ былой кручины;

Черты безстрастны, ясенъ взглядъ.

Въ глазахъ веселье отражалось,

Какъ свѣтъ мелькнувшій въ массѣ тучъ,

И по лицу довольства лучъ

Игралъ порою и, казалось,

Въ нёмъ каждый новый, чудный видъ

Былую радость шевелитъ.

LIII.

Надъ нимъ любовь имѣла силу,

Хотя порывъ страстей своихъ

Въ себя онъ пряталъ, какъ въ могилу;

Но могъ ли съ корнемъ вырвать ихъ?

Нѣтъ, сердце требуетъ участья —

Хоть міръ души и отравленъ,—

И не откажется отъ счастья:

И точно такъ же думалъ онъ.

Всегда одно воспоминанье

Теперь въ груди его живётъ;

Его давно къ себѣ влечётъ

Одно прекрасное созданье —

И часто мысленно къ нему

Носиться весело ему.

LIV.

Любить онъ сильно научился —

И это странно было въ нёмъ…

Но отчего жь онъ измѣнился,

Онъ, презиравшій всё кругомъ,

Онъ, отвергавшій чувство смѣло?

Какъ вдругъ могла исчезнуть тьма?

Къ чему намъ знать?— не въ этомъ дѣло:

Важна тутъ истина сама.

Пусть для страстей людскихъ опасна

Всегда бываетъ тишина —

Его любовь была сильна,

Какъ чувство первое, прекрасна,

Хотя въ нёмъ сердце ужъ давно

Было огнёмъ опалено

LV.

Да, онъ любилъ одно созданье,

И связь, сильнѣй законныхъ узъ,

Связала ихъ: ей нѣтъ названья.

Былъ чистъ и крѣпокъ ихъ союзъ.

Во всёмъ далёки лицемѣрья

Они не видѣли бѣды

Въ нападкахъ моднаго повѣрья

И не боялися вражды.

Ничто любви не угрожало,

И ей-то съ чуждыхъ береговъ

Мотивы тихихъ, нѣжныхъ строфъ

Гарольду Муза напѣвала —

И повторяетъ онъ за ней

Слова мелодіи своей:

ПѢСНЯ.

Замокъ ⁵), нахмурясь, надъ Рейномъ склоняется;

Рейнъ серебристый ворчитъ:

Грудь водяная его раздувается,

Межь берегами скользитъ.

Въ пышныхъ садахъ виноградъ разростается…

Нивы, холмы и лѣса…

Городъ за городомъ въ нихъ поднимается…

Кротко глядятъ небеса…

Право, не пѣлъ бы я пѣсни унылыя,

Счастье напрасно губя,

Если бъ была ты со мной, моя милая,

Если бъ я видѣлъ тебя!

Голубоокія дѣвы встрѣчаются:

Поступь — полна красоты;

Такъ откровенно онѣ улыбаются

И предлагаютъ цвѣты.

Здѣсь — колоннада стоитъ феодальная,

Тамъ — рядъ скалистыхъ высотъ,

Здѣсь — виснетъ въ воздухѣ арка печальная,

Словно паденія ждётъ.

Вотъ и бесѣдка… О, вѣрно бъ здѣсь скоро я

Могъ отдохнуть отъ потерь —

Жаль, что нѣтъ ручки прекрасной, которая

Сжала бъ мнѣ руку теперь.

Шлю я тебѣ эти лиліи блѣдныя:

Въ день, какъ получишь ихъ ты,

Будутъ измяты ихъ листики блѣдные,

Мёртвыми будутъ цвѣты.

Всё же на память иного свиданія

Эти цвѣты сохрани;

Брось имъ, порою, хоть взоръ состраданія

И обо мнѣ вспомяни.

Будешь ты помнить, что гдѣ-то на Рейнѣ, я

Эти цвѣты собиралъ,

Вмѣстѣ съ цвѣтами къ тебѣ въ отдаленіе

Думы свои посылалъ.

Рейнъ горделиво бѣжитъ, извивается:

Каждый хорошъ поворотъ;

Тысячи видовъ кругомъ раскрывается,

Полныхъ волшебныхъ красотъ.

Здѣсь забываю я гордость надменную,

Съ сердца сбѣгаетъ тоска:

Можно кругомъ исходить всю вселенную —

Краше въ ней нѣтъ уголка.

Но эти виды мнѣ лучше бъ казалися,

Ожило всё бы вокругъ,

Если бы взоры мои здѣсь встрѣчалися

Вмѣстѣ съ твоими, мой другъ.

LVI.

Близъ Кобленца, въ одной равнинѣ,

Подъ пирамидою лежитъ

Въ могилѣ прахъ героя нынѣ. ⁶)

Марсо нашъ врагъ; но есть ли стыдъ

Надъ этой раннею могилой

Стоять въ слезахъ? Надъ ней не разъ

Потоки слёзъ съ любовной силой

Струились изъ солдатскихъ глазъ.

Они съ завистливой тоскою

Умѣли чтить героя прахъ;

Онъ, презирая смерти страхъ,

Вооруженною рукою

Народъ французскій защищалъ

И за его свободу палъ.

LVII.

Двѣ арміи о нёмъ рыдали

И врагъ почтилъ его въ тиши;

Молитвы странники шептали

За упокой его души,

Души безстрашной, благородной…

Его забудетъ ли молва?

Онъ — занятъ участью народной —

Сталъ за народныя права —

И умеръ за тебя, свобода,

Героемъ онъ. Вотъ почему

На этотъ скромный гробъ ему

Несётся въ даръ слеза народа;

Вотъ отчего толпа, порой,

Идётъ въ холму, гдѣ палъ герой.

LVIII.

Эренбрейштеннъ! ⁷) Твои руины

Не тѣ, что въ прошлые года,

Когда картечь, огонь и мины

Не причиняли имъ вреда.

Отъ взрывовъ стѣны почернѣли…

О, тотъ ли ты, побѣдный валъ,

Гдѣ битвы грозныя кипѣли

И врагъ разбитый отступалъ?

И миръ разрушилъ эти своды,

Чего не сдѣлала война!

Стоитъ въ развалинахъ стѣна

Печальной жертвой непогоды,

Хоть былъ не страшенъ прежде ей

Весь ужасъ пушечныхъ огней.

LIX.

Прощай мой Рейнъ съ невольнымъ стономъ

Уходитъ путникъ отъ тебя!

На берегу твоёмъ зелёномъ

Всѣ оживаютъ, жизнь любя;

И еслибъ коршунъ злой сомнѣнья

Намъ втайнѣ сердца не сосалъ —

Ты бъ далъ намъ свѣтлыя мгновенья

И много радостей послалъ.

Твоя роскошная природа

Не весела и не мрачна,

Хотя дика, но не страшна;

Какъ осень ясная для года,

Въ сіяньи зрѣлой красоты

Землѣ полезенъ былъ бы ты.

LX.

Ещё прости! Къ чему жь прощанье?

Тебѣ нельзя сказать: прости!

Нельзя безъ боли и страданья

Глазъ пораженныхъ отвести

Отъ мѣстъ, достойныхъ обожанья.

Быть-можетъ, много лучшихъ странъ,

Которымъ климатъ краше данъ;

Но гдѣ найдёмъ то сочетанье

Разнообразной красоты?

И блескъ, и жизнь, и прелесть неба,

Лѣса, душистые цвѣты,

Поля златыхъ колосьевъ хлѣба,

И наконецъ — когда хотятъ —

Воспоминаній славныхъ рядъ.

LXI.

Величье вмѣстѣ съ простотою!

Овраги, стѣны городовъ,

Лѣса съ ихъ зеленью густою,

Обломки стѣнъ, потоковъ рёвъ…

Тамъ зелень яркая, тамъ пашни —

Всё манитъ къ грёзамъ и къ мечтѣ..

Тамъ скалы дикія, какъ башни,

Стоятъ въ суровой наготѣ.

Довольство общее народа

Вкругъ разлито: здѣсь также онъ

Всегда спокоенъ и силёнъ,

Какъ края этого природа,

Хоть государство не одно

Когда-то здѣсь погребено.

LXII.

Но предо мною Альпы встали —

Природы вѣчные дворцы —

И облака отъ глазъ скрывали

Вершинъ ихъ снѣжные вѣнцы,

Откуда лавина спадаетъ,

Какъ громъ всё руша впереди.

Что духъ людей живятъ, смущаетъ —

Всё есть въ ихъ каменной груди;

Они какъ-будто тѣмъ гордятся,

Что близко къ небу подошли,

А люди — эта моль земли —

Должны внизу ихъ пресмыкаться,

И до предѣловъ тѣхъ высотъ

Никто изъ смертныхъ не дойдётъ.

LXIII.

Но прежде, чѣмъ себѣ дозволю

Всходить на Альпы, брошу взглядъ

Патріотическому полю:

Мнѣ открывается Моратъ.

Трофеи страшные! Здѣсь пали

Бургундской арміи полки…

Ихъ кости въ груду набросали…

Теперь но Стиксу, вдоль рѣки,

Непогребённыхъ бродятъ тѣни

Въ безлунную, глухую ночь,

Не въ состоянья превозмочь

Стенанья тайныя и пѣна:

Лишь только въ небѣ день потухъ —

Начнётъ рыдать тамъ каждый духъ. ⁸)

LXIV.

Какъ Ватерло я бой при Каннахъ

Имѣютъ сходство, такъ Моратъ

И Мараѳонъ вдвоёмъ стоятъ.

Великій бой! Въ твоихъ гражданахъ

Тогда духъ братства говорилъ:

Въ нихъ много было юныхъ силъ.

Негодованіемъ объяты,

Они дрались и шли на кликъ

Не какъ наёмные солдаты,

Не какъ рабы своихъ владыкъ.

Они нигдѣ народныхъ стоновъ

Ярмомъ чудовищныхъ законовъ

Не возбуждали; произволъ

Межъ нихъ защиты не нашелъ.

LXV.

Мы предъ колонной посѣдѣлой!

На ней видна печать годовъ.

Какъ человѣкъ окаменѣлый

Съ сознаньемъ тайнымъ, но безъ словъ

Глядитъ кругомъ на всё безсонно —

Такъ ты смотрѣла здѣсь, колонна,

Ты, мёртвый остовъ прошлыхъ лѣтъ!

И, удивляя цѣлый свѣтъ,

Ты здѣсь стоишь, не разрушаясь;

Тебя не тронулъ жизни шумъ,

Межь-тѣмъ здѣсь палъ Авентякумъ, ⁹)

Въ своихъ обломкахъ разсыпаясь,

Въ мѣстахъ, гдѣ прежде онъ царилъ

И гордой славою дивилъ.

LXVI.

И здѣсь — сакъ имя то священно!—

Ты, Юлія, тогда жила,

Отца любила неизмѣнно

И въ землю вмѣстѣ съ нимъ легла.

Ты за него въ слезахъ молила,

Но строги судьи, строгъ законъ —

И смерть съ отцомъ ты раздѣлила,

Смѣнила жизнь на вѣчный сонъ. ¹⁰)

Могила ихъ безъ украшеній

Стоитъ, вкушая тишину,

И прахъ одинъ и мысль одну

Хранитъ въ той урнѣ добрый геній,

Но монумента не найдётъ

Надъ той могилою народъ.

LXVII.

Всё жъ міръ её не забываетъ,

Хотя бы годы шли и шли,

Хотя забвеніе стираетъ

Народы, царства прочь съ земли.

Всё, что вчера шумѣло, жило,

То завтра смолкнетъ и умрётъ,

Лишь добродѣтели свѣтило

Всѣ времена переживётъ,

Безсмертнымъ блескомъ поражая

Тебя, ничтожный человѣкъ!

Такъ на вершинахъ горнихъ снѣгъ,

Въ себѣ блескъ солнца отражая,

Всегда, зимою и весной,

Сверкаетъ яркой бѣлизной.

LXVIII.

Всегда любилъ я тихій Леманъ.

Въ него глядятся цѣпи горъ…

И звѣздъ небесныхъ чуткій хоръ…

Тамъ хорошо! Но только тѣмъ онъ

Нерѣдко мой покой смущалъ,

Что я людей на нёмъ встрѣчалъ.

Но скоро вновь придётъ отрада,

Мечтамъ предаться я могу:

Отъ человѣческаго стада

Я безъ оглядки убѣгу.

Судьбѣ я вдвое благодарнѣй,

Когда, простясь съ людской овчарней,

Я одинокимъ остаюсь

И отъ жилищъ всѣхъ сторонюсь.

LXIX.

Людей бѣгутъ не отъ презрѣнья.

Не могутъ всѣ нести ихъ трудъ.

Пусть мизантропомъ назовутъ

Того, кто, скрывъ души движенья,

Не шелъ друзей искать въ народъ,

Гдѣ за утратой ждётъ утрата;

Гдѣ ранней жертвою разврата

Мы гибнемъ тупо въ тьмѣ заботъ,

Гдѣ наши, силы изнуряемъ,

О томъ жалѣемъ, что прошло,

Гдѣ всюду платимъ зломъ за зло,

Пошлѣемъ скоро и мельчаемъ,

Приходимъ къ выводамъ такимъ,

Что всѣ усилья наши — дымъ.

LXX.

Тамъ ждётъ насъ тёмное страданье —

Его ничѣмъ не превозмочь;

Тамъ превратится кровь въ рыданье,

А впереди предстанетъ — ночь.

Жизнь станетъ бѣгствомъ неизбѣжнымъ

Для тѣхъ, кто ползаетъ во мглѣ;

Такъ въ морѣ съ чувствомъ безнадежнымъ

Морякъ спѣшитъ на кораблѣ

Причалить къ берегу. Однако,

Иной пловецъ въ волнахъ плывётъ,

Не зная пристани, вперёдъ,

Не опасаясь бурь и мрака:

Онъ, съ ними сжившійся давно,

Не броситъ якоря на дно.

LXXI.

И такъ, не лучше ль оставаться

Вѣкъ одному, весь міръ забыть

И синей Роной любоваться

На это озеро ходить,

Которое её вскормило,

Какъ нѣжно любящая мать

И поцѣлуями любила

Ребёнка крики заглушать?

Не лучше ль жить такъ во вселенной,

Не проходя одной тропой

Съ безумной, шумною толпой,

Порою, какъ герой надменный,

Порой, въ цѣпяхъ усталыхъ ногъ?

Не лучше ль жить безъ тѣхъ тревогъ?

LXXII.

Я самъ — ничто; я — есть частица

Того, что вижу лишь вокругъ;

Со мной бесѣдуетъ денница,

Мнѣ шепчутъ сказки горы, лугъ…

Лишь пробуждаетъ содроганье

Во мнѣ жизнь въ шумныхъ городахъ.

Нѣтъ въ мірѣ злѣе наказанья,

Какъ быть овцой въ людскихъ стадахъ,

Тогда-какъ духъ свободный рвётся

Къ сліянью съ небомъ, съ цѣпью горъ,

Его влечётъ полей просторъ,

Къ полночнымъ звѣздамъ онъ несётся,

И хочетъ — власти не дано —

Съ природой жить онъ заодно.

LXXIII.

Да, это зло людской судьбины!

Смотрю я съ ужасомъ вокругъ

На заселённыя равнины,

Какъ на пріютъ скорбей и мукъ,

Гдѣ я за грѣхъ одной минуты

Былъ на мученья осуждёнъ…

Довольно! Прочь срываю путы!

Теперь я снова окрылёнъ,

Теперь Могучи снова крылья,

Чтобъ противъ вѣтра мчаться въ путъ,

Чтобъ прахъ земли съ нихъ отряхнуть,

Безъ утомленья и усилья,

И долетѣть до облаковъ,

Освободившись отъ оковъ.

LXXIV.

Когда же мысль освободится

Отъ узъ земныхъ, что мысль гнетётъ,

И въ жизни лучшей обновится

И плоть земли съ себя стряхнётъ,

И разомъ вырвется на волю

Изъ формы глиняной своей,

Оставивъ часть одну на долю

Букашекъ, гадовъ и червей —

Тогда ужели даръ прозрѣнья

Меня оставитъ? Я пойму

Языкъ духовъ и неба тьму

И мысли вѣчное движенье,

И, вѣчный духъ съ природой сливъ,

Я не умру — я буду живъ.

LXXV.

Моря и горы, небо, рѣки!

Санъ я не ихъ ли только часть?

Уже ль во мнѣ, какъ въ человѣкѣ,

Не велика къ природѣ страсть?

Могу ль смотрѣть безъ сожалѣнья

На все, что сравниваютъ съ ней?

За это горькое презрѣнье

Я къ людямъ чувствую сильнѣй,

И лучше вынесу страданье,

Чѣмъ предъ бездушною толпой

Съ ея ничтожной суетой

Открыто выскажу желанья

И одинокія мечты

Въ честь вѣчно-юной красоты.

LXXVI.

Я поступаю очень дурно,

Что свой разсказъ забылъ опять.

И такъ, всѣхъ любящихъ мечтать

Прошу взглянуть сюда: вотъ урна!

Въ ней прахъ того положенъ былъ,

Чья жизнь была огонь и пылъ,

Того, родился кто въ странѣ той,

Гдѣ я дышу теперь, согрѣтый

Одной безумною мечтой —

Быть солнцемъ славы колоссальной.

Плѣнённый ложной суетой,

Минутный гость земли печальной,

Пока онъ чувствовалъ и жилъ —

Все въ жертву славѣ приносилъ.

LXXVII.

Здѣсь прахъ Руссо. Пѣвецъ страданья,

Страстямъ онъ прелесть придавалъ

И доводилъ до обожанья

Всѣ муки сердца. Онъ искалъ

Въ безумьѣ — близость идеала;

Всѣ мысли черныя, дѣла

Блестящимъ свѣтомъ заливала

Его софизмовъ похвала.

Они мгновенно ослѣпляли,

Какъ блескъ отъ солнечныхъ лучей,

Такъ что нерѣдко изъ очей

Потокомъ слёзы выбѣгали,

И переполненная грудь

Въ слезахъ хотѣла отдохнуть.

LXXVIII.

Въ любви онъ весь сгоралъ отъ страсти…

Такъ молнія мгновенно жгла,

Колола дерево на части…

Хотя любовь его влекла,

Но не къ живымъ, прекраснымъ женамъ:

Онъ хладенъ былъ къ ихъ красотѣ,

Не къ мёртвымъ, смертью пораженнымъ,

Ожившимъ вновь въ его мечтѣ;

Но въ красотѣ своей печальной,

Воображеньемъ создана,

Предъ нимъ являлася жена,

Какъ образъ чисто идеальный,

И много жгучихъ ей страницъ

Онъ посвятилъ, упавши ницъ.

LXXIX.

То чувство — Юліи прелестной

Родило образъ, и оно жъ

Дало намъ поцѣлуй извѣстный, ¹¹)

Губъ лихорадочную дрожь,

Когда онъ бѣшенымъ движеньемъ

Лобзанью дружбы отвѣчалъ,

Спалёнъ ея прикосновеньемъ,

И бѣдный мозгъ его пылалъ.

Да, въ чувствѣ томъ есть упоенье

И много сладостныхъ минутъ,

Въ которыхъ вѣрно не найдутъ

Высокой страсти наслажденья

Любовники позднѣйшихъ лѣтъ:

Въ такой любви имъ счастья нѣтъ.

LXXX.

Вся жизнь Руссо была борьбою

Лишь съ тѣми, кто его любилъ:

Не въ силахъ властвовать собою,

Друзей онъ злобно поносилъ;

Онъ къ нимъ жестокъ былъ, но едва-ли

Поймёмъ мы — отчего былъ онъ

Неистовъ такъ и озлоблёнъ.

Недугъ ли это? слѣдъ печали?

Но онъ безумствовалъ тогда,

Порывомъ гнѣва увлекался,

И въ тѣ минуты иногда

Его разсудокъ затемнялся;

Но и въ безуміи самомъ

Онъ поражалъ своимъ умомъ.

LXXXI.

Онъ доходилъ до вдохновенья

И чуднымъ словомъ былъ великъ.

Такъ древній Пифіи языкъ

Міръ доводилъ до разрушенья.

А Франція! Среди оковъ,

Давно ль въ пыли она лежала

Подъ тиранніею вѣковъ?

Давно ль подъ игомъ трепетала?

Но вотъ Руссо заговорилъ —

И искра пламенемъ раздулась,

Возстали тѣни изъ могилъ

И въ гнѣвѣ Франція проснулась:

Родной странѣ въ проводники

Пошли Руссо ученики.

LXXXII.

Они-то памятникъ сложили

Изъ предразсудковъ долгихъ лѣтъ,

Кулисы дряхлыя сломили —

И много лжи увидѣлъ свѣтъ.

Но вмѣстѣ съ зломъ уничтожались

Зачатки прежняго добра:

Однѣ развалины остались,

Обломковъ пыльная гора.

11а нихъ опять такія жь зданья

Росли, какъ нѣкогда изъ тьмы…

Опять безправье, гнётъ тюрьмы

И воскрешенное преданье,

Опять цѣпей позорный звонъ,

А честолюбецъ всё силёнъ.

LXXXIII.

Но долго ль будетъ то терпимо?

Ужь силы чувствуетъ въ себѣ

Народъ. Пусть онъ неутомимо

Дрался и тратилъ ихъ въ борьбѣ,

Пусть вѣкъ прошелъ въ безплодной вѣрѣ,

Но обвинимъ ли мы народъ,

Который тихо росъ въ пещерѣ

И зналъ одинъ тяжелый гнётъ?

Но если выростутъ орлята,

Свободу съ дѣтства оцѣня,

На волѣ, при сіяньи дня,

Цѣпей не зная — вотъ тогда-то

Никто ужь ихъ не закуётъ!

Не станемъ же винить народъ!

LXXXIV.

Слѣды глубокихъ ранъ на тѣлѣ

Всегда останутся; сердца,

Хотя бы скорбь мы скрыть хотѣли,

Болятъ, терзаясь до конца.

Кому надежды измѣнили

И обманули — тѣ молчатъ,

Но месть въ груди своей таятъ.

Настанетъ часъ — и въ новой силѣ

Зажжётся гнѣвъ ихъ… судъ придётъ —

Заплатитъ онъ за всѣ невзгоды!

Такъ не печалься же народъ

И жди — всегда приходятъ годы

Разсчёта: не минуетъ насъ

Награды или мщенья часъ.

LXXXV.

Ты, Леманъ, не похожъ ни мало

На дикій свѣтъ, гдѣ я живу.

Твоё величье привлекало

Меня къ себѣ. Л поплыву,

Чтобъ убѣжать тоски безсонной,

Чтобъ волю дать своимъ мечтамъ,

На этой лодкѣ окрылённой,

По этимъ ласковымъ волнамъ.

Любилъ я прежде моря ропотъ —

Но ближе я къ твоей волнѣ:

Въ ея журчаньѣ слышенъ мнѣ

Какъ бы сестры любовный шепотъ,

Которая журитъ меня,

Что я печальнѣй день отъ дня.

LXXXVI.

Всплываетъ ночь. Туманъ прозрачный

Подёрнулъ берегъ, выси горъ…

Одну Юру, какъ призракъ мрачный,

Едва-едва уловитъ взоръ.

Чѣмъ ближе къ берегу по скатамъ

Идёшь, тѣмъ глуше тишина,

Тѣмъ обаятельнѣй весна

Съ ея цвѣтами, съ ароматомъ…

Чу! вотъ до слуха долетѣлъ

Звукъ но волнамъ скользившихъ вёселъ;

Кузнечикъ въ зелени запѣлъ

И трели звонкія разбросилъ:

Онъ предъ своимъ весеннимъ сномъ:

Прощался ночью съ яснымъ днёмъ.

LXXXVII.

Пѣвецъ ночей!— сильна привычка —

Ты вѣчно юнъ и не молчишь…

Порой въ кустахъ засвищетъ птичка

И вдругъ замолкнетъ. Всюду тишь —

Лишь чей-то шепотъ пролетаетъ;

Но то обманъ полночныхъ грёзъ…

На зелени росинки слёзъ,

Благоухая, проступаютъ,

И землю влагою поятъ

Росы серебряныя зёрна,

И ихъ цѣлебный ароматъ

Земля глотаетъ благотворно

И распускаетъ вновь цвѣты

Въ сіяньи вешней красоты.

LXXXVIII.

О, звѣзды! вы цари эѳира!

У насъ у всѣхъ желанье есть

Въ сверканьи звѣздъ судьбину міра,

Народовъ будущность прочесть.

И хочетъ мысль необычайно

Взлетѣть до вашей высоты.

Вы — неразгаданная тайна!

Вы — лучь небесной красоты!

И такъ васъ люди обожаютъ,

Что власти, счастью и уму,

Всему высокому, всему

Эмблемой васъ изображаютъ.

И люди вѣрили всегда,

Что есть у нихъ своя звѣзда.

LXXXIX.

Земля и небо молчаливы,

Чуть дышатъ, но ещё не спятъ.

Такъ, затаивъ свои порывы,

Глядимъ и мы. Они молчатъ,

Какъ мы въ минуту размышленья…

Всё жизнью вѣетъ: группы горъ,

Водъ убаюканныхъ просторъ…,

Ни одного нѣтъ дуновенья,

Луча иль лишняго листка,

Гдѣ бъ жизнь природы не сказалась,

Гдѣ съ стебля каждаго цвѣтка

Одно бы имя не шепталось,

Не повторялось безъ конца:

То — имя Вѣчнаго Творца.

ХС.

Насъ безпредѣльность обнимаетъ!

Тутъ человѣкъ, хоть одинокъ,

Но не одинъ: тутъ онъ встрѣчаетъ

Ту истину, съ которой могъ

Стать выше личнаго сознанья;

То — звукъ, который уяснитъ

Святую тайну мірозданья

И наслажденіе даритъ,

И, словно поясомъ Дитеры,

Насъ обнимаетъ красота…

Предъ этимъ звукомъ смерть — и та

Въ себѣ забыла бъ злость Мегеры,

И разлетѣлась бы какъ дымъ,

Обезоруженная имъ.

ХСІ.

Не даромъ персы воздвигши

Алтарь въ честь Истины межъ скалъ,

Но храмъ стѣнами не стѣсняли,

Какъ человѣкъ потомъ стѣснялъ.

Богамъ построивъ алтари тѣ,

Безумцы, станьте и сравните

Ничтожный рядъ своихъ божницъ

И алтарей, склонённыхъ ницъ,

Вотъ съ тѣми храмами природы,

Гдѣ только воздухъ и гранитъ,

Гдѣ ѳиміама не стѣснитъ

Ни арка душная, ни своды.

О вы, безумцы! пусть же вамъ

Урокомъ будетъ этотъ храмъ!

ХCІІ.

Видъ ночи быстро измѣнился.

Темно; гроза ревётъ межь горъ,

И въ блескѣ молній отразился

Горячій, пылкій, женскій взоръ.

Вотъ по вершинамъ слышенъ грохотъ,

Проснулась каждая гора.

Хохочетъ громъ; на этотъ хохотъ

Спѣшитъ откликнуться Юра

Подъ бѣлымъ облачнымъ покровомъ

И, повторяя перекатъ,

Отвѣтить Альпы ей спѣшатъ

Подобнымъ откликомъ суровымъ,

И всё — долины, цѣпи горъ

Вступили въ общій разговоръ,

ХСІІІ.

И это ночью! Не дана ты

Для сна, плѣнительная ночь!

Позволь ловить твои раскаты,

Съ тобою слиться! Сонъ мой прочь!

Вотъ волны вспыхнули при блескѣ,

Дождь крупный скачетъ по землѣ,

А пѣсни горъ всё также рѣзки,

Громъ разсыпается во мглѣ,

Какъ гулъ неистоваго смѣха,

И, пробѣгая по холмамъ,

То раздаётся здѣсь, то тамъ,

И словно радуется эхо,

Какъ-будто бы оно съ высотъ

Землетрясеніе ведётъ.

XCIV.

Межъ двухъ утёсовъ Рона вьётся.

Какъ два любовника, они,

Поссорившись въ иные дни,

Стоятъ — и имъ не доведётся

Пучину снова переплыть.

Сердца ихъ, полны озлобленья,

Умѣли нѣкогда любить,

Но ихъ разбило оскорбленье —

И разошлись они. Любовь

Теперь ихъ больше не смущала,

Не шевелила сердца вновь

И лишь въ наслѣдство завѣщала

Бой съ одиночествомъ своимъ

Да рядъ холодныхъ, вѣчныхъ зимъ.

XCV.

И такъ, гдѣ Рона пролагала

Себѣ дорогу, въ мѣстѣ томъ

Нерѣдко буря завывала

И по утёсамъ мчался громъ,

Окрестность блескомъ заливая;

И онъ сильнѣе грохоталъ,

Изъ тучи стрѣлы разсыпая,

Межъ двухъ разъединённыхъ скалъ.

Являясь здѣсь, онъ понялъ словно,

Что тѣ печальныя мѣста,

Гдѣ жизнь смѣнила пустота,

Онъ долженъ сжечь теперь любовно,

Слѣды прошедшаго стереть

И стрѣлъ громовыхъ не жалѣть.

XCVI.

О небо, рѣки и озёра!

Вы, молніи и бури скалъ!

Васъ сердцемъ оцѣнилъ я скоро:

Достойны вы, чтобъ я не спалъ,

Внимая вамъ! Вашъ грохотъ странный,

И эти бури въ вышинѣ

Есть только откликъ постоянный

Того, что не заснётъ во мнѣ.

Куда жъ вы, бури, мчитесь? Или

Вы тѣ же, что въ людской груди

Живутъ всегда? иль вы открыли

Себѣ пріюты, какъ орлы,

Въ вѣнцѣ заоблачной скалы?

XCVIІ.

О! еслибъ могъ я вылить звукомъ

Всё сокровенное во мнѣ,

Дать выраженье думамъ, мукамъ —

Всему, что есть въ душѣ, въ умѣ,

Всѣмъ снамъ, сомнѣніямъ суровымъ,

Всю силу знаній, страсти жаръ

Могъ передать единымъ словомъ —

То былъ бы громовой ударъ.

Но такъ-какъ это лишь возможно

Въ минутномъ снѣ — не на яву,

То я умру, какъ и живу,

Съ своими думами, ничтожно,

И спрячу ихъ, забывши сны,

Какъ безполезный мечъ въ ножны.

XCVIII.

Вотъ снова утро наступаетъ

И зарумянилось слегка;

Его улыбка прогоняетъ

Съ небесъ туманъ и облака.

Въ нёмъ столько счастія и силы,

Какъ будто на землѣ у насъ

Ужь не единой нѣтъ могилы.

Но вотъ и день; приходитъ часъ

Намъ всѣмъ въ дорогу собираться.

О Леманъ! можетъ-быть и мнѣ

Ты дашь забвенье въ тишинѣ,

Гдѣ бъ стадъ я молча удивляться

Всему, что вяжу предъ собой,

Мирясь съ злосчастною собой.

ХСІХ.

Кларансъ! пріютъ любви священной!

Твой воздухъ ею напоёнъ,

Твой снѣгъ, на скалахъ неизмѣнный,

Ея румянцемъ позлащёнъ,

И солнце розовыя краски

Ему приноситъ съ высоты,

Одну печать любовной ласки…

Горъ неизмѣнные хребты

Здѣсь о любви напоминаютъ:

Сюда ушла она отъ бѣдъ,

Отъ жгучей боли тяжкихъ лѣтъ,

И на свободѣ отдыхаетъ

И ужъ не вѣдаетъ теперь

Заботъ, сомнѣній и потерь.

С.

Кларансъ! ты прежде попирался

Стопами тѣхъ безсмертныхъ ногъ…

Тамъ, межъ утёсовъ возвышался

Богини тронъ — и жилъ тамъ богъ.

Есть жизнь и свѣтъ такой, которымъ

Ни въ чёмъ нигдѣ преграды нѣтъ:

Тамъ былъ божественный тотъ слѣдъ

Замѣтенъ всюду: по озёрамъ,

По горнымъ высямъ, по лѣсамъ

Его дыханіе спускалось

Къ душистымъ травамъ и цвѣтамъ

И въ нёмъ одномъ соединялось

Благоуханье нѣжныхъ розъ

И сила страшныхъ, вешнихъ грозъ.

СІ.

Всё говоритъ кругомъ о богѣ:

Тамъ ель подъ тѣнь его манитъ,

Склонялись лозы по дорогѣ,

Ручей серебряный шумитъ;

Тамъ бога воды восхваляютъ,

Боготворитъ его потокъ

И струйки шепотомъ лобзаютъ

Слѣды его безсмертныхъ ногъ.

Тамъ лѣсъ съ столѣтними стволами,

Но въ свѣжей зеленя, дремалъ

И отдохнуть его онъ звалъ

Подъ изумрудными вѣтвями,

Гдѣ бъ, возлежа, мѣстъ этихъ богъ

Былъ счастливъ, хоть и одинокъ.

СІІ.

Тамъ пчёлы, бабочки и птицы,

Невинно крылья распустивъ,

Поютъ ему, лишь лучъ денницы

Озолотитъ приволье нивъ.

Ихъ пѣсни — слаще самой славы…

Тамъ звучно ропщетъ ₍водопадъ,

Шумятъ зелёныя дубравы;

Тамъ почки алыя твердятъ

О красотѣ природы вѣчной

И славятъ вѣчную весну…

Всё составляетъ мысль одну

Въ картинѣ этой безконечной,

Одну гармонію чудесъ

Земли цвѣтущей и небесъ.

CIII.

Кто не любилъ — тотъ здѣсь узнаетъ,

Что значитъ сильная любовь,

А кто то чувство понимаетъ —

Ещё сильнѣй полюбитъ вновь.

Да, здѣсь любовь нашла жилище,

Забыла свѣта пустоту,

Его волненья, суету

И вновь, блистательнѣй и чище,

Сюда явилась. Да, она

Идётъ вперёдъ иль умираетъ,

Падётъ навѣки, иль — сильна —

Блаженства жизни достигаетъ.

Блаженство это я бъ сравнилъ

Съ однимъ безсмертіемъ свѣтилъ.

CIV.

Руссо не даромъ мѣсто это

Всѣмъ, что любилъ онъ, населилъ;

Для страстныхъ помысловъ поэта

Тотъ уголокъ не даромъ милъ.

Его мечты, не успокоясь,

Искали здѣсь свой идеалъ:

Здѣсь мѣсто, гдѣ Психеи поясъ

Амуръ съ любовью развязалъ;

Здѣсь жизнь — и ярче, и моложе —

И улыбалась, и цвѣла;

Здѣсь Рона для себя нашла

Успокоительное ложе,

И Альпы — гордость тѣхъ сторонъ —

Здѣсь для себя воздвигли тронъ.

CV.

Фернеи и милая Розанна!

Вы стали гордостью земли

Съ тѣхъ самыхъ норъ, какъ два титана

Здѣсь звали славу и нашли. ¹²)

Великіе то были люди!

Сломивъ преданья — хламъ вѣковъ,

Они прошлись но этой грудѣ,

И каждый былъ изъ нихъ готовъ

Идти на бой съ самба судьбою,

Съ небесъ огонь и громъ призвать,

Когда бы вызовъ тотъ принять

Рѣшилось небо предъ борьбою

И не смѣялось издали

Надъ этой дерзостью земли.

CVI.

Одинъ изъ нихъ — непостояненъ

Какъ вѣтеръ былъ, хоть былъ мудрецъ:

То веселъ онъ, то дикъ и страненъ…

Острякъ, философъ и пѣвецъ,

Протей таланта, онъ не мало

Дивилъ людей, но больше ихъ

Его насмѣшки острой жало

Всегда казнило въ шуткахъ злыхъ.

Насмѣшки той — ужасна сила:

Онъ съ пси повсюду проникалъ

И эпиграммой поражалъ

То тупоумнаго зоила,

То убивалъ имъ пошляка,

То тропъ покачивалъ слегка.

CVII.

Другой — глубокъ, сосредоточенъ,—

Въ науку умъ свой погружалъ

И, дѣломъ правды озабоченъ,

Сарказмъ оружіемъ избралъ.

Онъ — царь ироніи, и ею

Казнилъ онъ пошлую идею,

Дразнилъ враговъ, какъ гордый левъ —

И росъ въ врагахъ безумный тлѣнъ…

Они отъ страха трепетали,

Предвидя близкій свой конецъ

И муки ада, наконецъ,

Ему въ грядущемъ предвѣщали,

Какъ-будто той угрозой онъ

Могъ быть взволнованъ и смущенъ.

СVIII.

Миръ праху ихъ! Мы но осудимъ

Ошибокъ ихъ: они давно

За нихъ отвѣтили. Не будемъ

Судить ихъ дѣло: всё равно —

Наступитъ часъ, когда не станетъ

Ужь въ мірѣ тайны ни одной,

Иль страхъ съ надеждой вмѣстѣ канетъ,

Заснётъ подъ общей пеленой.

Но мы тогда ужь будемъ пылью,

Мы станемъ тупо догнивать;

Когда жь воскресномъ мы опять

Всѣ по послѣднему усилью

То для того лишь, чтобъ страдать

И прошлый грѣхъ свой искупать.

СІХ.

Но вновь я отъ людскихъ созданій

Къ созданьямъ Бога перейду

И кончу рядъ моихъ мечтаній

Ужь очень длинныхъ… Я иду.

Сбѣжались тучи къ Альпамъ бѣлымъ,

Но долженъ я ихъ разорвать,

Чтобъ могъ ещё я взоромъ смѣлымъ

Съ горы весь край обозрѣвать;

Чтобъ видѣлъ этотъ край безсонный

Съ вѣнца возвышенной скалы —

Какъ въ поздній часъ полночной мглы

Бесѣдуютъ съ землёй влюбленнои,

При шепотѣ воздушныхъ силъ,

Плеяды искристыхъ свѣтилъ.

СХ.

Италія, твоя арена

Стоитъ, въ вѣкахъ озарена!

Была почти покорена

Ты пришлой ратью Карѳагена;

Тебя учили мудрецы:

О нихъ молва съ двойною силой

Давно прошла во всѣ концы;

Была ты трономъ и могилой

Для государствъ. Тотъ быстрый ключъ,

Что жажду знаній утоляетъ,

Всё такъ же, веселъ и могучъ,

Съ холмовъ тѣхъ самыхъ же сбѣгаетъ,

Гдѣ и теперь, несокрушимъ,

Стоитъ великій, вѣчный Римъ.

СХІ.

Я, далеко зайдя въ поэмѣ,

Пришолъ къ сознанію, что мы

На свѣтъ являемся не тѣми,

Чѣмъ быть должны; что льдомъ зимы

Должны сковать души движенья,

Въ самихъ себѣ таить любовь,

Печали, радости, волненья,

Негодованье — всё, что кровь

Мутитъ порою въ нашихъ жилахъ,

Безъ упованій впереди,

Должны сокрыть въ своей груди,

Какъ въ тёмныхъ, сумрачныхъ могилахъ.

Шагъ сдѣланъ былъ — и мнѣ съ пути

Теперь нельзя уже сойти.

СХІІ.

А вы, стиховъ капризныхъ звуки,

Вы позволяли только мнѣ

Лишь простирать на встрѣчу руки

Къ видѣньямъ чуднымъ въ тишинѣ,

Затѣмъ, чтобъ свѣтлыя видѣнья

И ихъ таинственная рѣчь,

Хотя бы на одно мгновенье,

Могли тоску мою развлечь…

Пусть слава юношей плѣняетъ!

Мнѣ приговоромъ не была

Людская брань иль похвала:

Она меня не достигаетъ.

Своихъ волненій властелинъ,

Я въ мірѣ жилъ всегда одинъ.

СХІІІ.

Мнѣ свѣтъ — чужой, и чуждъ я свѣту.

Его кумирамъ я не льстилъ,

Колѣнъ предъ ними не клонилъ,

Не улыбался по завѣту,

Не гнулся въ обществѣ въ кольцо

И не умѣлъ быть общимъ эхомъ,

Не оскорблялъ своё лицо

Притворной радостью иль смѣхомъ.

Въ толпѣ нерѣдко я бродилъ,

Но постороннимъ гостемъ былъ,

Иною думой проникался…

Такимъ бы я теперь остался,

Когда бъ души своей въ борьбѣ

Не подчинялъ самой себѣ.

СXIV.

Мнѣ свѣтъ чужой и чуждъ я свѣту,

Но всё жь хочу разстаться съ нимъ,

Какъ добрый другъ. Не все жь въ нёмъ дымъ!

Въ себѣ храню надежду эту,

Что есть въ нёмъ славныя дѣла

И добродѣтели движенья,

Что средь ликующаго зла

Живётъ къ несчастнымъ сожалѣнье,

Что есть въ нёмъ человѣка два,

Которымъ скучно лицемѣрить,

И въ нихъ не всё одни слова…

Хочу хоть разъ тому повѣрить,

Что возбуждаетъ слёзы стонъ,

Что счастье на землѣ — не сонъ.

CXV.

О, дочь моя! тебѣ я, Ада,

Начало пѣсни посвятилъ —

И тѣмъ же кончить пѣсню надо…

Тебя не вижу я, но былъ

Всегда проникнутъ я тобою:

Ты — тѣнь моихъ грядущихъ дней

И если навсегда судьбою

Я взять отъ дочери моей,

То голосъ мой, всё съ той же силой,

Услышишь ты въ невинномъ снѣ;

Хотя бы смерть пришла во мнѣ —

Любить я стану за могилой:

Услышишь ты привѣтъ отца,

Хоть смерть коснулась бы лица.

СXVI.

Слѣдить, какъ пышно разцвѣтаешь,

Какъ развивается твой умъ,

Какъ ты, робѣя, въ свѣтъ вступаешь,

(Тебѣ такъ чуденъ свѣта шумъ!)

Ловить порывъ твоихъ движеній,

Лобзать румянецъ дѣтскихъ щёкъ —

Мнѣ не дано тѣхъ наслажденіи,

Я ихъ лишенъ, хотя бы могъ,

Передъ тобой благоговѣя,

Отдать тебѣ остатокъ дней,

Священной ласкою своей

Твоё младенчество лелѣя.

Мнѣ эта доля не дана,

Но къ ней привязанность сильна.

СXVII.

О! если бы тебѣ велѣли

Къ отцу лишь ненависть питать —

Меня любила бъ ты? Скрывать

Моё бы имя захотѣли,

Какъ имя стёртое съ земли,

Какъ вопль отчаянный изъ ада —

Меня любила бы ты, Ада?

И если бъ даже погребли

Меня въ могилѣ и старались

Взять у тебя всю кровь отца —

Напрасный трудъ! ты бъ до конца

Меня любила, и остались —

Хотя бы мимо шли года —

Въ тебѣ тѣ чувства навсегда.

CXVIII.

Дитя любви моей! Была ты

Среди мученій вскормлена.

Стихіи наши — лишь утраты;

Какъ я, ты ихъ нести должна,

Тебя онѣ же окружаютъ…

Но твой яснѣе небосклонъ,

Тебя дни счастья ожидаютъ:

Пусть будетъ тихъ твой дѣтскій сонъ!

И въ это самое мгновенье,

Съ вершинъ, гдѣ я теперь брожу,

Я за тобой въ мечтахъ слѣжу

И шлю тебѣ благословенье,

А ты привѣтами любви

Меня сама благослови.

ДЖОНУ ГОБГОУЗУ, ЭСКВАЙРУ.

Венеція, 2-го января 1818 года.

Любезный Гобгоузъ!

Спустя восемь лѣтъ, прошедшихъ между сочиненіемъ первой и послѣдней пѣсней «Чайльдъ-Гарольда», окончаніе поэмы является теперь передъ публикой. Разставаясь съ такимъ старымъ другомъ, не удивительно, что я обращаюсь къ другу ещё болѣе старому и достойному, видѣвшему рожденіе и конецъ поэмы, и которому я болѣе обязанъ за его просвѣщённую дружбу, чѣмъ теперь или когда-либо могу быть обязанъ «Чайльдъ-Гарольду» за вниманіе публики, оказанное автору, къ тому, кого я зналъ такъ долго и сопровождалъ такъ далёко, кто ходилъ за мной въ болѣзни, сочувствовалъ моему горю, радовался моей радости, поддерживалъ меня въ несчастьи, былъ правдивъ въ совѣтѣ и вѣренъ въ опасности — къ вамъ.

Дѣлая это, я отъ вымысла перехожу къ истинѣ и, посвящая вамъ, въ полномъ или, по-крайней-мѣрѣ, оконченномъ видѣ, самое длинное, обдуманное и понятное изъ моихъ произведеній, хочу сдѣлать честь самому себѣ, упоминая о многихъ годахъ короткаго знакомства съ такимъ учёнымъ, талантливымъ, твёрдымъ и честнымъ человѣкомъ, какъ вы. Не въ нашихъ правилахъ льстить другъ другу; но искренняя похвала всегда дозволена дружбѣ — и если я упоминаю о вашихъ достоинствахъ или, скорѣй, объ услугахъ, которыя они мнѣ оказали, то я дѣлаю это не для васъ и даже не для другихъ, но чтобы облегчить своё сердце, не часто привыкшее встрѣчать сочувствіе, особенно въ послѣднее время, чтобы но быть имъ глубоко потрясённымъ. Даже этотъ день, въ который я пишу вамъ, памятный для меня, какъ самый несчастный день {2-е января — день свадьбы Байрона.}, моей прошедшей жизни, но который не можетъ отравить моё будущее, пока я сохраню вашу дружбу и свои способности, теперь будетъ для насъ обоихъ соединёнъ съ болѣе пріятнымъ воспоминаніемъ: онъ будетъ напоминать намъ попытку высказать мою благодарность за то постоянное вниманіе, какое рѣдко кому приходится встрѣтить, и, разъ встрѣченное, не можетъ не дать ему лучшаго понятія о ближнихъ и о себѣ. Намъ посчастливилось путешествовать, въ разное время, вмѣстѣ въ странахъ рыцарства, исторіи и басни — Испаніи, Греціи, Малой Азіи и Италіи, и что прежде были для насъ Аѳины и Константинополь, то были недавно Венеція и Римъ. Поэма, или странникъ, или оба вмѣстѣ, также сопровождали меня повсюду, и тщеславіе, можетъ-быть довольно извинительное, заставляетъ меня съ удовольствіемъ думать о сочиненіи, соединяющемъ меня въ нѣкоторой степени съ мѣстомъ, гдѣ оно написано, и съ предметами, которые оно старалось изобразить. Какъ бы оно ни казалось недостойно этихъ чудныхъ я прославленныхъ нѣсть, какъ бы ни было ниже идеаловъ, созданныхъ нашимъ воображеніемъ издали, и впечатлѣній, испытанныхъ нами на мѣстѣ, но, какъ дань уваженія къ тому, что достойно уваженія, и какъ дань сочувствія ко всему славному, воспроизведеніе его было для меня источникомъ наслажденія — ни разстаюсь съ нимъ съ сожалѣніемъ. Не думалъ я, чтобы событія оставили мнѣ его для предметовъ воображенія.

Что же касается послѣдней пѣсни, то въ ней ещё менѣе говорится о странникѣ, чѣмъ въ предъидущихъ, и то немногое — мало или почти вовсе не отдѣлено отъ автора, говорящаго отъ своего имени. Дѣло въ томъ, что мнѣ надоѣло проводить между ними черту, которую всѣ рѣшились не видѣть. Такъ китайца, въ сочиненіи Гольдсмита «Гражданинъ Свѣта», никто не хотѣлъ признавать за китайца. Напрасно я увѣрялъ и воображалъ, что вывелъ различіе между авторомъ и странникомъ. Самая забота о сохраненіи этого различія и досада на безполезность всѣхъ увѣреній уничтожали всѣ мои усилія, такъ-что я рѣшился совершенно отъ этого отказаться. Я такъ и сдѣлалъ. Какое бы мнѣніе ни было или ни будетъ составлено на этотъ счётъ — для меня всё равно. Сочиненіе должно говорить само за себя. Авторъ, который не имѣетъ другихъ достоинствъ, кромѣ репутаціи преходящей или долговременной, пріобрѣтённой его литературными трудами, достоинъ обыкновенной участи авторовъ.

Въ предлагаемой здѣсь пѣснѣ я хотѣлъ — или въ текстѣ, или въ примѣчаніяхъ — коснуться состоянія современной литературы и даже нравовъ итальянцевъ; но я скоро увидѣлъ, что текстъ въ объёмѣ, предполагаемомъ мною, былъ едва достаточенъ для лабиринта внѣшнихъ предметовъ и относящихся къ нимъ размышленій. Что же касается примѣчаній, то, за исключеніемъ самыхъ короткихъ, я обязанъ ими вамъ, и они, по необходимости, ограничиваются поясненіемъ текста. Къ тому же, разсуждать о литературѣ и нравахъ такого разнохарактернаго народа — дѣло весьма щекотливое и неблагодарное, и требуетъ большого вниманія и безпристрастія. Всё это побуждаетъ меня — хотя довольно внимательнаго наблюдателя и не незнакомаго съ языкомъ и обычаями народа, между которымъ я жилъ послѣднее время — не слишкомъ довѣрять своимъ приговорамъ, или, по-крайней-мѣрѣ, пообождать съ ними и поближе ознакомиться со своими свѣдѣніями.

Литературныя и политическія партіи возбуждены до такой степени, что иностранцу почти невозможно быть безпристрастнымъ. Довольно будетъ для моей цѣли сдѣлать выписку на ихъ собственномъ прекрасномъ языкѣ: «Mi pare cbe in un paese tutto poetico, ehe vanta la lingua la più nobile ed insieme la più dolce, tutte le vie diverse si possono tentare, e ehe sinchc la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto l’antico valore in tutte essa dovrebbe essere la prima». Италія имѣетъ ещё великія имена: Канова, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрицци, Мецофанти, Маи, Мустоксиди, Альетти и Вакка — доставятъ современному поколѣнію почётное мѣсто почти во всѣхъ отрасляхъ искусствъ, науки и словесности, а въ нѣкоторыхъ и первое: Европа, какъ и цѣлый міръ, имѣетъ всего одного Канову.

Альфіери гдѣ-то сказалъ: La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qualunque altra terra — e ehe gli stessi atroci délitti ehe vi si commetono ne sono una prova». Не соглашаясь съ послѣдней частью его предположенія, опасное ученіе котораго легко оспаривать уже по одному тому, что итальянцы нисколько не свирѣпѣе своихъ сосѣдей, тѣмъ не менѣе надо быть умышленно-слѣпымъ или невѣжественно-невнимательнымъ, чтобы не быть пораженнымъ необыкновенными способностями этого народа, лёгкостью, съ какою они пріобрѣтаютъ познанія, быстротою ихъ соображенія, огнёмъ ихъ генія, сочувствіемъ къ всему прекрасному и — несмотря на всѣ невыгоды повторённыхъ революцій и опустошительныхъ войнъ — ихъ неутомимою жаждой безсмертія — безсмертія независимости. Когда, объѣзжая стѣны Рима, мы слышали, какъ пѣлъ хоръ рабочихъ свою простую жалобу: «Roma! Roma! Roma! Roma! non è più comme era prima!» — трудно было не сравнить этой меланхолической, жалобной пѣсни съ вакхическими кликами торжествующихъ пѣсенъ, которыя до-сихъ-поръ раздаются въ лондонскихъ тавернахъ въ честь ватерлоской рѣзни и тѣхъ людей, измѣнившихъ Генуѣ, Италіи, Франціи и всему свѣту, поведеніе которыхъ вы описали въ сочиненіи, достойномъ лучшихъ дней нашей исторіи. Что же касается меня, то

Non movero mai corda

Ove la turba di sue ciance assorda.

Что выиграла Италія послѣднею передачею народовъ — вопросъ совершенно безполезный для англичанъ, пока не сдѣлается извѣстнымъ: пріобрѣла ли сама Англія что-нибудь болѣе постоянной арміи и прекращенія Habeas Corpus; пусть лучше посмотрятъ, что дѣлается у нихъ дома. За-то же, что они сдѣлали за границей и, въ особенности, на югѣ, «они воистину получатъ свою награду» — и время это не далёко.

Желая вамъ, любезный Гобгоузъ, счастливаго и пріятнаго возвращенія въ страну, благополучіе которой никому такъ не дорого, какъ вамъ, посвящаю вамъ эту поэму въ ея законченномъ видѣ и повторяю ещё разъ, какъ искренно я остаюсь навсегда

вамъ благодарный и преданный другъ
Байронъ.

¹) Говорятъ, что въ ночь вередъ сраженіемъ при Ватерло въ Брюсселѣ данъ былъ великолѣпный балъ.

²) Шотландская военная пѣсня.

³) Сэръ Ивенъ Камеронъ и его потомокъ Дональдъ, храбрый Лохіель 1745 года.

⁴) «Главная ошибка Наполеона — если наши историки справедливы — состояла въ томъ, что при всякомъ случаѣ онъ показывалъ своё презрѣніе и пренебреженіе къ людямъ. Это часто оскорбляетъ самолюбіе болѣе, чѣмъ жестокость тираній. Говорятъ, что, возвратившись въ Парижъ послѣ уничтоженія его арміи русской зимой, онъ, потирая руки, воскликнулъ: «Здѣсь лучше, чѣмъ въ Москвѣ». Эта фраза, быть-можетъ, оттолкнула отъ него болѣе сердецъ, чѣмъ всѣ неудачи, которыми онъ объяснялъ охлажденіе къ себѣ своихъ прежнихъ приверженцевъ.) Байронъ.

⁵) «Замокъ Драхенфельсъ. Онъ стоитъ на самой возвышенной изъ «Семи горъ», на берегу Рейна; въ настоящее время изъ представляетъ кучу развалинъ и съ нимъ соединено множество странныхъ преданій. Это первый замокъ, попадающійся путнику, идущему отъ Бонна; но онъ лежитъ на противоположномъ берегу рѣки. Почти противъ него, черезъ рѣку, лежатъ развалины другого замка, называемаго замкомъ Жида, и стоитъ большой крестъ — въ память одного изъ владѣльцевъ, убитаго его братомъ и тамъ погребённаго. Число замковъ и городовъ, лежащихъ на обоихъ берегахъ Рейна, огромно, и мѣстоположеніе ихъ необыкновенно живописно.» Байронъ.

⁶) «Памятникъ молодого и всѣми оплакиваемаго генерала Марсо, убитаго пулей при Альткирхенѣ, въ послѣдній день IV года французской революціи, существуетъ ещё въ томъ же видѣ, какъ я описалъ его. Генералы и депутація отъ обѣихъ армій присутствовали на его похоронахъ; французы обожали его, враги его любили; какъ тѣ, такъ и другіе плакали надъ его гробомъ. Къ той же самой могилѣ похороненъ генералъ Гошъ (Hoche), человѣкъ храбрый въ полномъ смыслѣ слова.» Байронъ.

⁷) Эренбрейтштейнъ, т. е. «широкій камень чести» — былъ одною изъ самыхъ сильныхъ крѣпостей Европы; его взорвали французы послѣ сдачи Леобена. Онъ могъ быть взятъ измѣной или голодомъ — и сдался отъ голода, при нападеніи врасплохъ. Генералъ Марсо долго осаждалъ его безъ успѣха.

⁸) «Капелла, бывшая на этомъ мѣстѣ, уничтожена и пирамида костей значительно уменьшена бургундскимъ легіономъ, которому очень хотѣлось скрыть этотъ памятникъ не очень-то счастливыхъ нашествій своихъ предковъ. Несмотря на всѣ старанія бургундцевъ, костей ещё осталось довольно.» Байронъ.

⁹) «Апентикумъ, близь Мората, былъ столицей римской Гельвеціи. На томъ мѣстѣ теперь Аваашъ.» Байронъ.

¹⁰) Юлія Альпинула, молодая жрица Авентикума, умерла вскорѣ послѣ напрасной попытки спасти жизнь своего отца, присуждённаго на смерть Ауломъ Цециней, за предательство своего отечества.

¹¹) «Это относится къ тому мѣсту въ «Признаніяхъ» Жанъ-Жака Руссо, въ которомъ онъ говоритъ о своей страсти къ графинѣ Удето (Houdetot), любовницѣ Сем-Ламбера и о длинныхъ утреннихъ прогулкахъ съ нею, дѣланныхъ имъ для того, чтобы получать единственный поцѣлуй, которымъ она дарила его при прощаньи. Описаніе чувства, охватывавшаго его въ тѣ минуты, можетъ служить образцомъ самой страстной, хотя и цѣломудренной, любви, какая только когда-нибудь была выражена словами.» Байронъ.

¹²) Вольтеръ и Гиббонъ.

ПѢСНЯ ЧЕТВЕРТАЯ.

VistohoToscana, Lombardia, Romagna,
Quel Monte che divide, e quel che serra
Italia, e un mare e Paltro ehe la bagna.
ARIOSTO. Satin III.

Я былъ въ Венеціи. Стояли

Передо мной тюрьма, дворецъ… ¹)

И зданья словно выплывали

Изъ тёмныхъ водъ. Здѣсь свой вѣнецъ

Тысячелѣтье величаво

Въ наслѣдство завѣщало намъ;

Здѣсь умирающая слава

Улыбку шлётъ тѣмъ временамъ,

Когда всѣ націи несмѣло

Смотрѣли съ трепетомъ кругомъ

На тѣ дворцы съ крылатымъ львомъ,

Когда Венеція сидѣла

Царицей сотни острововъ,

Гдѣ царскій тронъ ей былъ готовъ.

II.

Она являлася Сибелой

Съ тіарою среди кудрей,

Съ осанкой царскою и смѣлой,

Богиней гордою морей.

Всѣхъ дочерей ея приданнымъ

Востокъ богатый награждалъ

И перлы ей дождёмъ нежданнымъ

Онъ на колѣни высылалъ.

Она подъ пурпуромъ блистала,

Дивила роскошью весь міръ;

Она къ себѣ на пышный пиръ

Не разъ монарховъ созывала —

И каждый царь, какъ самъ народъ,

Всегда цѣнилъ такой почётъ.

IIІ.

Тамъ нынче смолкли пѣсни Тасса, ²)

Нѣмъ гондольеръ и нѣтъ пѣвцовъ;

Кругомъ руинъ забытыхъ масса —

Слѣды разрушенныхъ дворцовъ.

Ихъ вѣкъ прошелъ; но и донынѣ

Тамъ красота ещё живётъ…

Да, гибнутъ царства и святыни,

Искусство гаснетъ — не умрётъ

Одна безсмертная природа.

Венеція всегда была

Ей дорога; она слыла

Весёлымъ мѣстомъ для народа:

Она для міра — пышный балъ,

Для Итальянцевъ — карнавалъ.

IV.

Она донынѣ чтима нами,

Но не за славу прежнихъ лѣтъ

Съ ея великими тѣнями;

Не дорогъ намъ величья слѣдъ

Среди тѣхъ стѣнъ, гдѣ жили дожи…

Иной трофеи для насъ дороже:

Какъ все, погибнуть онъ не могъ!

Отелло, Пьеръ и жидъ Шейлокъ

Уничтоженья не страшатся:

Ихъ образъ вѣченъ и могучъ;

Они — подъ сводомъ арки ключъ,

И ими будетъ оживляться,

Лишь ихъ присутствіемъ сильна,

Та опустѣвшая страна.

Созданья мысли — заслужили

Своё безсмертье. Тѣни ихъ

Своимъ сіяньемъ озарили

Существованіе другихъ.

Тамъ, гдѣ судьба намъ жизнь мутила

Подъ гнётомъ рабства, смерти, зла,

Тамъ геніальной мысли сила

Мирить насъ съ жизнію могла.

Всё ненавидимое нами

Она преслѣдуетъ, казнитъ,

Сердца надеждою живитъ

И населяетъ ихъ мечтами,

И насаждаетъ вновь цвѣты

Среди сердечной пустоты.

VI.

Созданья мысли геніальной!

Въ нихъ вѣрить юноша привыкъ

И съ ними свой удѣлъ печальный

Всегда бодрѣй несётъ старикъ.

О, сколько пѣсенъ вдохновенье

Родитъ въ часы уединенья!

Но и дѣйствительность, порой,

Фантазію съ ея игрой

Собою рѣзко затемняетъ.

Есть образы: ихъ красоты

Создать не могутъ — и мечты,

Воображенье ихъ не знаетъ,

И имъ подобный идеалъ

Ещё поэтъ не создавалъ.

VII.

Я видѣлъ прежде ихъ — во снѣ ли,

Иль на яву — не знаю я.

Они нежданно прилетѣли

И сномъ исчезли отъ меня.

Я ихъ теперь считаю снами,

Я бъ снова могъ, когда бъ хотѣлъ,

Смѣнить ихъ новыми мечтами,

Рой новыхъ грёзъ созвать умѣлъ.

Но — Богъ ужь съ ними! Умъ холодный

И отрезвѣвшій отъ потерь

Привыкъ преслѣдовать теперь

Мечты фантазіи свободной;

Иныя думы въ немъ кипятъ,

Иные образы манятъ.

VIII.

Въ странахъ чужихъ я былъ какъ дома;

Усвоилъ я чужой языкъ.

Умамъ свободнымъ незнакома

Тоска по родинѣ: привыкъ

Её отыскивать я всюду;

А между тѣмъ я не забуду,

Что я родился въ той странѣ,

Которой можно бъ было мнѣ

Гордиться смѣло. Для чего же

Я бросилъ островъ, гдѣ найдутъ

Свобода, умъ себѣ пріютъ,

И, жизнь усталую тревожа,

Средь новыхъ странъ пошелъ опять

Отчизну новую искать?

IX.

Любилъ я родину, быть-можетъ,

И если прахъ остывшій мой

Въ чужой землѣ въ могилу сложатъ,

Мой духъ вернётся въ край родной.

Къ мѣстамъ знакомымъ и любимымъ;

Надѣюсь я: въ родной странѣ

На языкѣ моемъ родимомъ

Потомки вспомнятъ обо мнѣ.

Но если я лишался права

Участья ждать отъ земляковъ,

И если жребій мой таковъ,

И если такъ минутна слава,

Небаловавшая меня,

И если счастье — измѣня —

Не дастъ мнѣ мѣста въ славномъ храмѣ

Гдѣ чтитъ народъ своихъ пѣвцовъ,

То пусть вѣнчаетъ онъ вѣнками

Чело достойныхъ мертвецовъ,

Ко мнѣ жъ слова примѣнитъ эти,

Что «въ славной Спартѣ были дѣти

Его достойнѣй»… ³) Никакой

Не надо мнѣ любви людской!

Всѣ тѣ шипы, что я сбираю,

Я самъ взлелѣялъ и взростилъ —

И тихо кровью истекаю.

Понять я долженъ былъ вперёдъ:

Каковъ посѣвъ — таковъ и плодъ.

XI.

Теперь оплакала супруга

Ты Адріатика вдова;

Бракъ ежегодный — праздникъ юга —

Не повторяется. Хоть льва

Святого Марка и донынѣ

На площади встрѣчаетъ взоръ, ⁴)

Но онъ стоитъ ужъ безъ гордыни,

Какъ-бы понявши свой позоръ,

Въ мѣстахъ, гдѣ прежде унижались

Владыки гордые земли,

Монархи съ завистію шли

И предъ Венеціей склонялись,

Когда невѣстою она

Была богата и сильна.

XII.

Гдѣ прежде деспотъ унижался,

Тамъ деспотъ властвуетъ другой,

И блескъ свободы потерялся

У тираніи подъ ногой.

Едва лишь страны достигаютъ

До одуряющихъ высотъ,

Гдѣ ихъ величье славы ждётъ,

И — съ высоты они спадаютъ,

Какъ грозной лавины обвалъ,

Когда она летитъ со скалъ…

О, если бы явилась снова

Дандоло ⁵) тѣнь, того слѣпого,

Который старцемъ страшенъ былъ

И Византію побѣдилъ!

XIII.

Предъ площадью святого Марка

Изъ бронзы лошади стоятъ,

Ещё блестя на солнцѣ ярко,

И ихъ ошейники горятъ;

Но Дорій правъ былъ: въ наши годы

Тѣ кони взнузданы… ⁶) Гдѣ жъ слѣдъ

Тринадцати вѣковъ свободы?

Былой Венеціи ужь нѣтъ:

Она погибла тамъ, гдѣ встала

Морской травой въ морской волнѣ…

О, лучше бъ въ водной глубинѣ

Иль подъ землёй ты смерть узнала,

Чѣмъ покупать среди оковъ

Покой постыдный у враговъ.

XIV.

Какъ новый Тиръ, жила ты славой;

Съ побѣднымъ именемъ твоимъ

Носилась ты въ борьбѣ кровавой

Грозою націямъ чужимъ;

Всегда свободная, умѣла

Всѣхъ обращать кругомъ въ рабовъ

И берегла Европу смѣло

Отъ мусульманъ — ея враговъ…

О волны вѣчныя! возстаньте

Почтить минувшіе года,

Героевъ подвиги, когда

Случилась битва при Лепантѣ;

Ихъ дѣлъ не истребятъ вѣка,

Ни хищныхъ деспотовъ рука…

XV.

Рядъ гордыхъ дожей въ прахъ разбился:

Въ гробницахъ тлѣютъ ихъ сердца…

Лишь только остовъ сохранился

Великолѣпнаго дворца.

Разбитый скиптръ и мочь ихъ ржавый

Для чужестранца сталъ забавой.

О! кто бъ Венецію узналъ:

Чужія лица, арки залъ

Пустыхъ… на улицахъ нелюдно…

Когда припомнитъ о быломъ

Съ его величьемъ, торжествомъ —

Венеціянцу будетъ трудно

Своихъ гонителей любить

И иго тяжкое сносить.

XVI.

Былъ страшный бой при Сиракузахъ

И шелъ въ цѣпяхъ аѳинскій станъ,

Тогда Аттическая муза

Пришла къ спасенью аѳинянъ…

Печальный гимнѣ — былъ примиритель:

Пронёсся пѣсни грустной звукъ —

И побѣждённый побѣдитель

Роняетъ грозный мечь изъ рукъ.

Онъ цѣпи плѣнныхъ разрываетъ,

Великодушный до конца,

И вдохновеннаго пѣвца

Благодарить ихъ заставляетъ:

Пѣвецъ напѣвомъ чудныхъ строфъ

Освободилъ ихъ отъ оковъ. ⁷)

XVII.

Венеція! И ты когда-то

Могла того же ожидать —

И пѣсни славнаго Торквато

Должны бы цѣпь съ тебя сорвать

И иго пришлаго тирана.

Твоя судьба — народамъ стыдъ;

Стыдъ ей, царицѣ океана,

Стыдъ Англіи: она глядитъ,

Какъ погибаютъ моря дѣти,

Не подавая имъ руки…

О Англія! пусть велики

Твои владѣнія на свѣтѣ,

Но и тебя, быть-можетъ, ждётъ

Паденье то же, тотъ же гнётъ.

XVIII.

Волшебный городъ! порывался

Къ тебѣ я много лѣтъ назадъ.

Ты въ синемъ морѣ поднимался

Какъ рядъ кристальныхъ колоннадъ;

Твой образъ мнѣ обрисовали

Радклифъ и Шиллеръ и Шекспиръ. ⁸)

О! пусть оплакалъ ты въ печали

Свой обезславленный кумиръ,

Но и теперь мнѣ дорогъ ты —

Венеція! Дороже ты

Въ обломкахъ прошлой красоты…

Твои дворцы, твои палаты,

Какъ монументъ прошедшихъ лѣтъ,

Оставили безсмертный слѣдъ.

XIX.

Я населять умѣю снова

Её тѣнями прошлыхъ дней;

Но и безъ помощи былого

Я и теперь встрѣчаю въ ней

Не мало новыхъ наслажденій

Для думъ мучительныхъ, для глазъ

И для высокихъ вдохновеній,

Меня смущавшихъ тамъ не разъ.

Мѣста Венеціи прекрасной!

О! я провёлъ не мало тутъ

Счастливыхъ дней, святыхъ минутъ…

Есть чувства: пыткою ужасной

Нельзя ихъ вырвать изъ души —

Такъ эти чувства хороши.

XX.

Такъ на утёсѣ выростаетъ

Свободно гордая сосна:

На почвѣ каменной пускаетъ

Узлы корней своихъ она.

Альпійскій вѣтеръ, бури съ рёвомъ

Надъ ней проносятся, порой;

Она жь въ величіи суровомъ

Ихъ потѣшается игрой.

Сильнѣй и выше вѣтви стали —

И вотъ подъ хохотъ бурь и грозъ

Явилось дерево-колоссъ

Тамъ на гранитномъ пьедесталѣ.

Такъ точно мысль людей ростётъ —

И, наконецъ, рождаетъ плодъ.

XXI.

Жизнь можетъ долго протянуться —

И всѣ страданія земли

Корнями въ сердцѣ разростутся.

Подъ тяжкой ношею, въ пыли

Идётъ верблюдъ въ степи безводной

И издыхаетъ волкъ голодный

Безмолвно. Вотъ для насъ урокъ:

Ужь если звѣрь ничтожный могъ

Безъ жалобъ вынести страданья,

То долженъ съ гордостью страдать

И о страданіи молчать

Ты, человѣкъ — вѣнецъ созданья!

Всѣ муки жизненныхъ тревогъ

Всегда даются намъ на срокъ.

XXII.

Страданья насъ иль разрушаютъ,

Иль разрушаются. Одни,

Въ комъ силы юности играютъ,

Живутъ не падая: они,

Мужая, вновь идутъ на дѣло;

Другіе робко и несмѣло

До срока падаютъ въ борьбѣ,

Покорные своей судьбѣ.

Иные жь, ринувшись въ движенье,

Къ себѣ опорою зовутъ

Войну, науку, церковь, трудъ,

Добро и даже преступленье.

Кто что поищетъ — то найдетъ:

Инымъ позоръ, иньгмъ почётъ.

XXIII.

Но муки вѣчныя, безъ стона

На долго сдержанныя въ насъ,

Какъ боль отъ жала скорпіона,

Къ намъ возвращаются не разъ.

Одинъ намёкъ, пустое слово

Страданье старое вернётъ

Съ прошедшей горечью и снова

Больное сердце изгрызётъ,

Звукъ, нота пѣсни музыкальной,

Іюльскій вечеръ, ночь, луна,

Букетъ цвѣтовъ, зефиръ, волна,

Весёлый видъ и видъ печальный —

Всё можетъ рану въ насъ раскрыть

И скорби цѣпь зашевелить.

XXIV.

Кто мысль слѣдилъ въ ея полётѣ?

То быстрой молніи полётъ.

Всегда сильна, всегда въ работѣ,

Она не разъ насъ потрясётъ

Сильнѣй громоваго удара,

Оставивъ сзади ядъ угара;

Она, смущая въ насъ умы,

Выводитъ призраки изъ тьмы,

И никакія заклинанья

11е могутъ прочь ихъ отогнать.

Они приходятъ къ намъ опять,

Любви угасшей упованья,

Сердца умершія давно:

Имъ право жизни вновь дано.

XXV.

Но возвращусь съ своей кручиной

Туда, гдѣ съ думой я бродилъ

Среди руинъ живой руиной.

Какъ привидѣнье межь могилъ,

Гдѣ водъ землёй почила сила

И рядъ имперій: гдѣ сильна

Была великая страна.

Её до нынѣ пощадила

Природы нѣжная рука

И ей щедроты расточаетъ.

Прошедшимъ блескомъ велика,

Она и ныньче сохраняетъ

Иного времени черты,

Нетлѣнность вѣчной красоты.

XXVI.

Республика… герои Рима…

Италія — вселенной садъ!

Самой природой ты хранима!

Искуства — твой священный кладъ!

Ты всѣхъ дивишь ещё понынѣ

Безсмертной прелестью своей

Повсюду, даже и въ пустынѣ

Твоихъ забытыхъ пустырей.

Ты велика въ своёмъ паденьи,

И эти славныя мѣста

Не покидала красота,

Когда свершилось разрушенье:

Его зловѣщее крыло

Тебя коснуться не могло.

XXVII.

Взошла луна, но ночь не смѣла

Ещё сойти. Въ лучахъ зари

Всё небо синее алѣло…

Тамъ дальше, путникъ, посмотри:

Тамъ будто моремъ славы залитъ

Рядъ голубыхъ Фріульскихъ горъ;

Мракъ тучъ свинцовыхъ не печалитъ

Небесъ открывшійся просторъ.

Весь западъ красками пылаетъ

И день спѣшитъ на ложе сна,

А тамъ серпомъ взошла луна

И на востокѣ выплываетъ,

И въ этотъ дивный край чудесъ

Глядитъ съ улыбкою съ небесъ.

XXVIII.

Одна звѣзда съ луною рядомъ

Надъ небомъ ласковымъ царитъ…⁹)

Вотъ свѣтъ лучистымъ водопадомъ

Верхушки горъ покрылъ; спѣшитъ

День съ тёмной ночью состязаться,

Пока въ борьбѣ не изнемогъ,

И въ Брентѣ стали отражаться,

Перемѣняясь въ краткій срокъ,

Цвѣта румяно-нѣжной розы,

Окрасивъ струйки тихихъ водъ,

И голубой небесный сводъ

Съ тѣнями легкими, какъ грёзы,

И отражалась въ ней, горя,

Съ небесъ вечерняя заря,

ХХІХ.

И солнца яркій лучь прощальный,

Дня улетавшаго привѣтъ,

И пурпуръ запада, и дальній

Звѣздъ золотистый, тёплый свѣтъ.

Но вотъ на горы тѣнь ложится,

День умираетъ. Такъ, порой,

Дельфинъ предъ смертью шевелится

И каждый разъ иной игрой

Цвѣтовъ различныхъ онъ сверкаетъ;

Когда жь кончаетъ жизнь дельфинъ,

Тогда бываетъ мигъ одинъ —

Онъ краснымъ цвѣтомъ заиграетъ;

Но смерть придётъ — застынетъ кровь —

Тогда онъ сѣрымъ станетъ вновь.

XXX.

Въ Аркуѣ есть одна могила;

Въ ней въ саркофагѣ опочилъ

Пѣвецъ Лауры — и уныло

Къ гробницѣ странникъ приходилъ,

Чтобъ тамъ почтить пѣвца страданья.

Онъ первый высказалъ протестъ

И бросилъ крикъ негодованья

На рабскій гнётъ родимыхъ мѣстъ

И на враговъ родного края.

Онъ вмѣстѣ съ Музою рыдалъ,

Слезами землю орошалъ,

Лауры имя повторяя —

И въ пѣснѣ, плача и любя,

Онъ создалъ славу для себя.

XXXI.

Его въ Аркуѣ ¹¹) схоронили

Въ деревнѣ, брошенной межь горъ;

Здѣсь дни поэта проходили,

Здѣсь умеръ онъ — и съ-этихъ-поръ

Гордится этимъ сельскій житель,

И гордость та честна вполнѣ.

Когда жь заѣзжій посѣтитель

Пройдётъ по горной той странѣ —

На знаменитую могилу

Ему укажутъ гордо тамъ:

Она идётъ къ его стихамъ

И обаятельную силу

Въ себѣ таитъ, хотя надъ ней

И не воздвигнутъ мавзолей.

XXXII.

Онъ жилъ здѣсь въ хижинѣ. Казалось,

Она построена для тѣхъ,

Которымъ счастье улыбалось

Въ уединеніи отъ всѣхъ,

Въ густой тѣни холмовъ зелёныхъ,

Вдали отъ шумныхъ городовъ,

Безумнымъ шумомъ оживлённыхъ:

Ихъ блескъ не манитъ изъ садовъ, ‘

Изъ тишины не вызываетъ…

Вокругъ всё ярко и свѣтло…

Здѣсь солнца свѣтитъ такъ тепло

И столько счастья разливаетъ,

Что не захочется опять

Блаженства новаго искать.

XXXIII.

Вкругъ солнце льётъ потоки свѣта

На зелень листьевъ и цвѣты:

Его лучами все согрѣто…

О, счастье! здѣсь понятно ты!

Здѣсь жизнь пройдётъ какъ сонъ пріятный

Покой и лѣнь въ нѣмой глуши…

Но въ этой лѣни благодатной

Окрѣпнетъ умъ и мощь души.

Да, если люди научаютъ

Насъ жизнь земную признавать,

То мы умѣемъ умирать

Въ уединеньи: не мѣшаетъ

Тщеславье грёзамъ и мечтамъ.

Борись одинъ съ судьбою тамъ.

XXXIV.

Иль съ тайнымъ бѣсомъ, что тревожитъ

Мысль человѣка безъ конца

И жертвой дѣлаетъ и гложетъ

Всегда печальныя сердца

Тѣхъ, чья душа со дня рожденья

Привыкла къ мраку, къ тишинѣ:

Ихъ роковое назначенье —

Страдать и въ жизни и во снѣ;

Имъ солнце кажется кровавымъ,

Земля — могилой; ихъ страшатъ

Смерть и могила, словно адъ.

Страдальцы бѣдные! всегда вамъ

Страшнѣй казался самый адъ,

Зловѣщей тьмой кругомъ объятъ.

XXXV.

Бродя по улицамъ Феррары,

Поросшимъ дикою травой —

Глядишь съ поникшей головой:

Увы! проклятія удары

Надъ древнимъ городомъ лежатъ,

Гдѣ прежде царствовала слава

И деспотическій развратъ,

Гдѣ гордыхъ деспотовъ забава

То милость расточала вкругъ,

То тираніей упивалась,

То произвольной властью вдругъ

Въ вѣнецъ священный облекалась,

Который прежде на землѣ

Горѣлъ у Данта на челѣ.

XXXVI.

И Тассъ былъ славой ихъ когда-то.

Прислушайтесь къ стихамъ пѣвца

И въ келью скромную Торквато

Войдёмъ: онъ жилъ здѣсь до конца.

Альфонсъ отвёлъ жилище это —

Презрѣнный деспотъ! Онъ хотѣлъ

Смирить великаго поэта

И окружить его умѣлъ

Безумцами и адомъ новымъ,

Жизнь съ тайной злобой отравлялъ;

Но лучь безсмертья засіялъ

Надъ тѣмъ челомъ въ вѣнкѣ лавровомъ,

Разсѣявъ массу облаковъ —

И славнымъ именемъ вѣковъ.

XXXVII.

Торквато имя намъ осталось.

Межь-тѣмъ, Альфонсъ, ты былъ забытъ!

Твоё бы имя затерялось,

Когда бъ твой гнусный, тяжкій стыдъ

Не связанъ былъ съ судьбой поэта.

Нѣтъ, будутъ долго проклинать

Тебя съ презрѣніемъ за это.

Альфонсъ! ты не умѣлъ блистать,

Твоё величье въ прахъ разбилось

И если бы въ быту другомъ

Ты родился, тогда бъ рабомъ

Назвать тебя судьба стыдилась,

Рабомъ того, кого ты гналъ,

Кто отъ оковъ твоихъ страдалъ.

ХХХVIII.

Ты жилъ чтобъ ѣсть, сносить презрѣнье

И умеръ смертію скота,

Вдругъ околѣвшаго въ забвеньи.

Межъ вами разница лишь та,

Что ты пышнѣй имѣлъ корыто

И хлѣвъ обширнѣе имѣлъ.

А онъ? Чело его покрыто

Вѣнцомъ лучей; вѣнецъ горѣлъ

На нёмъ въ виду враговъ презрѣнныхъ,

И зависть мелочная ихъ

Встрѣчала съ злобой каждый стихъ,

Звукъ каждый пѣсенъ вдохновенныхъ,

Стыдившихъ смѣло до конца

Труды бездарнаго пѣвца.

XXXIX.

Тѣнь оскорблённая Торквато —

О, миръ съ тобой! Пѣвецъ сгорѣлъ;

Злость ядовитая собрата

Въ него бросала тучи стрѣлъ,

Хотя его не уязвляла.

Онъ — побѣдитель. Каждый годъ

Толпа поэтовъ въ міръ идётъ,

Но геніевъ межь ними мало;

Ихъ ждёмъ мы цѣлые вѣка,

И если бъ блескъ всѣхъ лиръ сливался

Въ сіянье одного вѣнка —

Блескъ этотъ скоро бъ миновался:

Пѣвцы создать бы не могли

Другого солнца для земли.

XL.

Онъ былъ великъ; но съ Тассомъ рядомъ

Ещё два генія идутъ:

Они, какъ онъ, родились тутъ,

Но только раньше. Первый «Адомъ»

Себя прославилъ на землѣ —

Тосканецъ, съ мыслью на челѣ;

Другой — пѣвецъ его достойный,

Великій гордый и спокойный —

Своимъ магическимъ жезломъ

Свѣтъ новый вызвалъ вдругъ для міра:

Онъ пѣлъ любовь, военный громъ —

И раздавалась нѣжно лира,

И чудный слышался напѣвъ

Въ честь храбрыхъ рыцарей и дѣвъ.

XLI.

Гроза съ статуи Аріосто

Вѣнокъ желѣзный сорвала

Изъ листьевъ. ¹¹) Тутъ была

Права стихія. Очень просто:

Не тронетъ молнія вѣнца

Сплетённаго могучей славой;

Вѣнецъ искусственный пѣвца

Лишь могъ служить грозѣ забавой.

О люди! помните одно,

Что здѣсь жалѣть намъ не пристало:

То мѣсто ужь освящено,

Гдѣ въ землю молнія упала —

И голова пѣвца вдвойнѣ

Священнѣй сдѣлалась странѣ.

XLII.

Италія! ты овладѣла

Несчастнымъ даромъ красоты;

Но съ ней надѣла трауръ ты

И лишь страдать въ слезахъ умѣла.

Морщины муки и скорбей

Чело прекрасное покрыли

И буквы огненныя были

Всегда въ исторіи твоей.

О Боже! лучше бъ ты осталась

Не такъ прекрасна, по сильна:

Тогда бъ возстала вся страна

И власть гонителей порвалась,

Которымъ пить въ краю пришлось

Лишь смѣсь изъ крови и изъ слёзъ.

XLIII.

Тогда бъ ты только устрашала

И въ неизвѣстности жила,

И красотою не смущала

И сожалѣнья не звала;

Тогда бъ толпой вооруженной

Враги не шли съ альпійскихъ скалъ

Испить воды окровавленной

Изъ рѣчки По; тогда бъ не сталъ

Здѣсь сторожить твои предѣлы

Иноллеменцевъ чуждый мечъ

И, не бояся съ ними встрѣчъ,

Ты право бъ равное имѣла

Быть у родимыхъ береговъ

Рабой друзей, рабой враговъ. ¹²)

XLIV.

Когда подъ вѣтромъ разсѣкала

Равнину водъ моя ладья,

Римлйнинъ мудрый видѣлъ я

Гдѣ проходилъ ты. ¹³) Здѣсь вставала

Мегара прямо предо мной,

А сзади — новая картина —

Лежали: древняя Эгина,

Пирей, Коринѳъ… Влекомъ волной,

Смотрѣлъ я, грустенъ и печаленъ,

И мнѣ казалось, что они

Стоятъ теперь, какъ и въ тѣ дни.

Когда на груды ихъ развалинъ

И историческихъ руинъ

Глядѣлъ другъ Туллія одинъ.

XLV.

Да, время ихъ не исправляло.

Лишь гнѣзда варваровъ росла

У древнихъ стѣнъ, что заставляло

Любить руины той земли

Ещё сильнѣй. Смотрѣлъ римлйнинъ

На тѣ могилы городовъ,

Ихъ прежней славой отуманенъ…

Теперь изъ всѣхъ его трудовъ

Одна страница намъ осталась

И въ ней есть нравственный урокъ,

Завѣщанный на долгій срокъ:

Въ нёмъ горько истина сказалась.

И этотъ памятникъ нѣмой

Теперь лежитъ передо мной.

XLVI.

Страницу эту чту я свято…

Развалины ею страны

Причислить мы теперь должны

Къ тѣмъ павшимъ царствамъ, что когда-то

Онъ самъ оплакалъ. ¹⁴) Остовъ ихъ

Донынѣ живъ несокрушимо

И Римъ… о, гдѣ жь величье Рима?

Онъ палъ во прахъ межь стѣнъ своихъ:

Не стало больше великана!

Смерть, разрушеніе кругомъ…

Повѣсивъ голову, идёмъ

Мы мимо павшаго титана,

Который въ пепелъ обращёнъ;

Но и подъ пепломъ дышетъ онъ.

XLVII.

Италія! твои страданья

Навѣрно будутъ жить вѣка.

Ты — мать искусствъ: твоя рука

Насъ берегла, дала намъ знанья.

Ты — мать религіи, чудесъ!

Предъ ними націи склонялись:

Ихъ руки рабски простирались.

Чтобъ получить ключи небесъ.

Въ отцеубійствѣ сознаваясь,

Европа наша, можетъ-быть,

Придётъ тебя освободить

И, варваровъ изгнать стараясь

И покоривши ихъ въ борьбѣ.

Найдётъ прощеніе въ тебѣ.

XLVIII.

Но насъ иныя ждутъ картины:

Насъ Арно манитъ къ тѣмъ стѣнамъ.

Гдѣ вы, атрурскія Аѳины,

Достойны вызвать ѳиміамъ.

Амфитеатръ холмовъ зелёныхъ

Родитъ и масло и вино;

Рогъ изобилья всѣмъ равно

Несётъ дары; въ струяхъ безсонныхъ

Тамъ Арно весело бѣжитъ

И край богатый и торговый

Новѣйшей роскошью дивитъ,

И тамъ воскресла съ силой новой

Наука, спавшая во мглѣ

Подъ смертнымъ саваномъ въ землѣ.

XLIX.

Тамъ ликъ Венеры разливаетъ

Кругомъ блескъ дивной красоты —

И воздухъ вдругъ благоухаетъ…

Съ тебя покровъ упалъ — и ты

Стоишь, богиня! Въ изумленьи »

На эти формы мы гладимъ:

Какъ человѣка вдохновенье

Природу геніемъ своимъ

Могло осилить? Преклоняясь.

Мы никнемъ въ прахъ у дивныхъ ногъ…

О! только геній древнихъ могъ,

Красою древней вдохновляясь,

Такую статую создать,

Чтобъ всё потомство поражать.

И мы глядимъ, той красотою

Упоены, ослѣплены;

Мечта смѣняется мечтою…

Искусства чары такъ сильны

И власть его неотразима…

О, нѣтъ! слова безсильны тутъ —

(То шарлатановъ жалкій трудъ)

Оно для словъ не уловимо.

У насъ есть сердце, нервы, кровь,

У насъ одно есть только зрѣнье:

Чрезъ нихъ понятна намъ любовь

И предъ прекраснымъ восхищенье:

Лишь только ими понята

Богини дивной красота.

LI.

Скажи, въ такомъ ли точно видѣ

Съ Парисомъ встрѣтилася ты?

О! тѣ же ль чистыя черты

Впервые богъ войны увидя,

Съ мольбою палъ у дивныхъ ногъ?

Склонившись на твои колѣни,

Въ истомѣ сладострастной лѣни,

Смотрѣлъ въ лицо влюблённый богъ;

А ты?— съ румяныхъ устъ Венеры —

Хотя уста тѣ не клялись —

Лобзанья лавою лились,

Лились безъ счёта и безъ мѣры.

Ея лицо, рѣсницы, бровь —

Всё выражало лишь любовь.

LII.

Полны любви, порою, боги,

И въ самомъ блескѣ божества

Не въ силахъ скрыться отъ тревоги,

И, какъ земныя существа,

Глубоко страждутъ. Есть мгновенья,

Когда и люди на землѣ

Лучъ божества я вдохновенья

Носили гордо на челѣ,

Пока не скрыла ихъ могила…

Но есть видѣнья чудныхъ грёзъ —

И имъ поспорить бы пришлось

Съ красою статуй: та же сила

И тѣ же формы — только богъ

Въ ту красоту облечь ихъ могъ.

LIII.

Пускай артисты и педанты

И всѣ учёные шуты

Покажутъ намъ свои таланты

Въ изображеньи красоты;

Пускай дадутъ намъ описанья

Того, что трудно уловить.

Но я бъ желалъ, чтобъ возмутить

Не смѣло вредное Дыханье

Струи, гдѣ дѣвственно-сильна

Та красота отражена —

Мечты свободной изваянье,

На землю посланной съ небесъ

Въ залогъ божественныхъ чудесъ.

LIV.

Въ предѣлахъ древнихъ Санта-Кроче, ¹⁵)

Великія закрылись очи.

Здѣсь прахъ безцѣнный опочилъ —

И пыль его среди могилъ

Есть ужъ безсмертье. Гроба двери

Здѣсь дали мѣсто для костей

Микель-Анджело, Альфіери; ¹⁶)

Здѣсь опочилъ ты, Галилей,

Властитель звѣздъ и другъ печали;

Здѣсь смерть дала тебѣ постель,

Великій умъ — Маккіавель…

Тѣла великихъ пылью стали:

Они изъ праха въ міръ пришли

И стали прахомъ той земли. ¹⁷)

LV.

Четыре генія могучи

Какъ и стихіи, и опять

Могли бы новый міръ создать.

Италія! Сатурнъ изъ тучи

Твои одежды изорвалъ,

Но онъ тебѣ не отказалъ

Въ великихъ людяхъ. Ты въ паденьи

Ещё полна благоговѣнья;

Въ печальныхъ остовахъ равнинъ,

Среди развалинъ и руинъ,

Лучемъ божественнаго свѣта

Ещё доселѣ ты согрѣта,

И геній тѣхъ былыхъ времёнъ

Теперь въ Канопѣ возрождёнъ.

LVI.

Но гдѣ же прахъ Петрарка, Данта?

Гдѣ прахъ Боккачіо лежитъ —

Почти имъ равнаго таланта?

Не видимъ ихъ могильныхъ плитъ,

Хотя до смерти и въ могилѣ

Имъ данъ особый былъ вѣнецъ.

Иль прахъ ихъ по вѣтру пустили?

Иль не нашелся тамъ рѣзецъ,

Чтобъ въ мраморѣ ихъ бюстъ оставить

И обезсмертить ихъ черты?

Каменоломни ли пусты?

Иль позабыли ихъ прославить?

Иль ты, Флоренція, отъ нихъ

Вдругъ отреклась, какъ отъ чужихъ?

LVII.

Какъ Сципіонъ,¹⁸) спитъ Дантъ далёко ¹⁹)

Отъ береговъ страны родной,

Гдѣ оскорблёнъ онъ былъ жестоко

И изгнанъ дерзко въ край иной.

Пройдутъ вѣка и станутъ дѣти

То имя свято обожать

Съ смущённой совѣстью на свѣтѣ…

А тотъ вѣнецъ, что сталъ сверкать

Надъ головой Петрарка зъ жизни,

Принадлежалъ чужой землѣ;

Своимъ сіяньемъ на челѣ,

Какъ и могилой, онъ отчизнѣ

Былъ не обязанъ, ей чужой

Всегда и мёртвый и живой. ²⁰)

LVIII.

Одинъ Боккачіо, конечно,

Въ родной землѣ похоронёнъ? ²¹)

И надъ собою слышитъ вѣчно

Тосканы рѣчь, сквозь смертный сонъ,

Языкъ тосканскій — пѣснь сирены,

Гдѣ рѣчи — музыка? О, нѣтъ!

Исчезъ его могилы слѣдъ.

Изъ тайной злобы и измѣны,

Рукой злодѣевъ хищныхъ онъ

Могилы скромной былъ лишенъ:

Имъ не хотѣлось, въ тайной злобѣ,

Чтобы на этомъ славномъ гробѣ

Прохожій взоръ остановилъ

И прахъ Боккачіо почтилъ.

LIX.

Той урны родина не знаетъ,

Но тѣмъ замѣтнѣе она.

Такъ, бюста Брута лишена,

Статуя Цезаря смущаетъ

Римлкнъ — и ихъ великій сынъ

На умъ приходитъ имъ одинъ.

Ты больше счастлива, Равенна:

На берегу твоёмъ почилъ

Давно изгнанникъ вдохновенный:

Аркуа также рядъ могилъ

И бережетъ и сохраняетъ —

Одна Флоренція не знаетъ

Своихъ изгнанниковъ и ждётъ

Вотъ-вотъ одинъ изъ нихъ придётъ.

LX.

Къ чему же мраморныя плиты,

Порфиръ и яшма и агатъ,

Гдѣ — флорентинцами зарыты —

Теперь ихъ герцоги лежатъ? ²²)

Траву среди холмовъ зелёныхъ,

Росой ночною окроплённыхъ,

Гдѣ скромно геніи легли,

Чьи имена для всей земли

Есть мавзолей несокрушимый —

Народъ ногой не оскорбитъ:

Трава могилъ священнѣй плитъ,

Иль той гробницы нелюбимой,

Гдѣ королей останки спятъ

Подъ тѣнью мраморныхъ аркадъ.

LXI.

Но всё жь сюда стремятся взоры:

Здѣсь храмъ искусства, здѣсь рѣзецъ

Заводитъ съ живописью споры;

Здѣсь чудеса есть, наконецъ —

Но мнѣ они чужими стали:

Картинамъ древнихъ галлерей

Я измѣнилъ для синей дали,

Для красокъ неба и морей.

Я удивляюся искусству,

Но кровь оно не шевелитъ

И мало сердцу говоритъ,

И говоритъ немного чувству:

Ему оружіе дано,

Но то оружье холодно.

LXII.

Нѣтъ, въ дефилеяхъ ѳразименскихъ,

Гдѣ римлянъ ждалъ кровавый бой,

Доволенъ больше я судьбой.

Здѣсь рядъ продѣлокъ карѳагенскихъ

Я словно вижу. Между горъ,

Врага обманывая всюду,

Они сошлися съ нимъ въ упоръ;

Здѣсь храбрецы валились въ груду

И ихъ толпы являлись вновь;

Потокомъ проливалась кровь,

И рѣки кровью той алѣли,

Равнины пышныя краснѣли,

Гдѣ наступалъ со всѣхъ сторонъ

За легіономъ легіонъ, »

LXIII.

Какъ лѣсъ, низринутый вѣтрами.

Такъ былъ силёнъ той битвы жаръ,

Что былъ не слышенъ межъ горами

Землетрясенія ударъ; ²³)

Никто не слышалъ колебанья

Земли, открывшей пасть могилъ

Для тѣхъ, кто палъ на щитъ безъ силъ

Такъ велико негодованье

Толпы людей среди рѣзни,

Когда сражаются они;

Такъ иногда пьянѣетъ злоба,

Когда двѣ націи у гроба

Сойдутся грозно межь собой,

Чтобы начать смертельный бой.

LXIV.

Для нихъ земля ладьёй казалась;

Они неслись — куда-нибудь…

Предъ ними море открывалось,

Но непонятенъ былъ имъ путь,

Не страшно имъ землетрясенье,

Когда всѣ птицы улетать

Спѣшили дальше для спасенья,

Чтобъ въ гнѣздахъ смерти избѣжать,

Когда, по нивѣ спотыкаясь,

Бѣжали въ трепетѣ стада

И гибли въ пропастяхъ, когда

Самъ человѣкъ, въ бѣдѣ теряясь,

Стоялъ недвижимъ и безъ словъ,

Съ природой спорить не готовъ.

LXV.

Но Ѳразименъ теперь не страшенъ.

Спокойно озеро блеститъ

И зелень тучныхъ нивъ и пашенъ

Плугъ селянина бороздитъ.

Деревья обросли корою;

Ужь труповъ нѣтъ у ихъ корней,

И только маленькій ручей

Своимъ названіемъ, норою;

Напомнитъ день кровавый тотъ:

Напоминаетъ Сангвинетто,

Что кровь людей и смертный нотъ

Здѣсь орошали мѣсто это,

Играла пурпуромъ волна,

Отъ крови воиновъ красна.

LXVI.

А ты, Клитумнъ! ²⁴) волной кристальной

Ласкаешь нѣжно ты наядъ

И въ глубинѣ твоей зеркальной

Онѣ пыряютъ и шалятъ;

Отъ волнъ твоихъ поля тучнѣютъ,

На нихъ пасётся бѣлый мулъ

И воды свѣтлыя имѣютъ

Спокойный видъ. Военный гулъ,

Рѣзня — тебя не осквернили;

Ты волны тихія катилъ

И только зеркаломъ служилъ,

Гдѣ отражать всегда любили

Свои прекрасныя черты

Богини юной красоты.

LXVII.

На берегу твоёмъ счастливомъ

Глядитъ простой, изящный храмъ

Съ высотъ холма; внизу же тамъ

Бѣжишь ты, царственно-лѣнивый.

Лишь иногда по струйкамъ водъ

Сверкнётъ чешуйчатая рыбка,

Шалитъ, играетъ вьётся гибко —

И въ глубинѣ вдругъ пропадётъ.

Порою, нѣжная шлея

Скользитъ, покорная волнѣ,

И дремлетъ будто бы во снѣ.

Волна несётъ её, лелѣя,

Качая тихо и легко,

Ей шепчетъ сказки на ушко.

LXVIII.

Здѣсь чуемъ генія повсюду.

Когда зефиръ въ лицо пахнётъ —

Свой поцѣлуй съ нимъ геній шлётъ;

Когда, подобно изумруду,

Поля откроются для глазъ

И разливается прохлада,

Когда душа забыться рада

Отъ скучной жизни хоть на часъ.

Отъ жгучей пыли всѣхъ волненій,

Тогда отъ горя и заботъ

Тебя въ міръ новый унесётъ

Тѣхъ мѣстъ счастливыхъ добрый геній —

И ты, свободный отъ оковъ,

На благодарность будь готовъ!

LXIX.

Но — чу! ревъ водъ. Съ вершинъ Велино

Спадаетъ въ бездну водопадъ,

Ревётъ и цѣнится. Картина

Совсѣмъ нова: то — водный адъ,

Гдѣ волны, словно въ адской мукѣ,

Со стономъ прядаютъ, кипятъ

И брызги бьютъ изъ-за громадъ —

(То Флегетона слышны звуки!)

И составляютъ скалы кругъ,

Откуда къ верху бьютъ каскады,

Наводятъ страхъ и ужасъ вкругъ

И въ бѣшенствѣ, ломя преграды.

Ихъ пѣнистый кипучій валъ

На волю рвётся изъ-за скалъ

LXX.

И брызги къ облакамъ бросаетъ,

Откуда падаетъ дождёмъ —

И тамъ весна благоухаетъ,

Гдѣ онъ разсыплется; кругомъ

Трава роскошно зеленѣетъ…

О, какъ пучина глубока!

Волна неистово-дика

Въ скачкахъ гигантскихъ. Вотъ бѣлѣетъ

Рядъ скалъ, раздавшихся предъ ней.

Въ порывѣ злобнаго веселья

Среди недвижимыхъ камней,

Волна пробила въ нихъ ущелья

И, прорываясь сквозь гранитъ,

Такою массою бѣжитъ,

LXXI.

Что можно думать: это море,

Рождённое среди тѣхъ скалъ:

Но водопадъ тотъ жизнь давалъ

Лишь скромнымъ рѣчкамъ; на просторѣ

Среди долинъ онѣ бѣгутъ.

Смотрите — чудный видъ предъ нами:

Вкругъ разрушая всё волнами,

Каскады мчатся и ревутъ,

Какъ-будто въ вѣчность всё уносятъ.

Всё разбивая на лету,

И дикую картину ту

Едва взоръ робкій переноситъ —

И каждый ужасомъ объятъ…

О, страшно-дивный водопадъ! ²⁵)

LXXII.

Вотъ новый видъ открылся взглядамъ:

Съ одной вершины до другой,

При блескѣ солнца, надъ каскадомъ

Явилась радуга дугой —

Подобна радостной надеждѣ

Надъ смертнымъ ложемъ — и горитъ

Въ своей сіяющей одеждѣ.

Пусть водопадъ кругомъ шумитъ:

Она сіянья не теряетъ,

Вкругъ проливая нѣжный свѣтъ.

И постоянныхъ красокъ цвѣтъ

Ей никогда не измѣняетъ:

Такъ иногда слѣдитъ любовь,

Когда въ безумцѣ бродитъ кровь.

LXXIII.

Я снова вижу Аппенины!

Онѣ бы были милы мнѣ,

Когда бъ альпійскія вершины

Я не видалъ. Тамъ въ вышинѣ

Родятся сосцы; такъ обвалы

Несутся съ грохотомъ со скалъ:

Тамъ я Юнгфрау посѣщалъ,

Гдѣ вѣчный снѣгъ, какъ покрывало.

Её скрываетъ въ облакахъ

Среди нагорнаго тумана;

Я былъ въ холодныхъ ледникахъ

Всѣмъ недоступнаго Монблана

И слышалъ часто между горъ

Стихій громовый разговоръ.

LXXIV.

Я видѣлъ, какъ орлы летали

И, поднимаясь на Парнасъ,

Какъ-будто славы тамъ искали:

Я, какъ троянецъ, могъ не разъ

Смотрѣть на Иду. Не замѣтны

Мнѣ Аппенины съ тѣхъ времёнъ.

Какъ видѣлъ я вершину Этны.

Олимпъ и Атласъ и Аѳонъ,

И лишь безснѣжныя вершины

Соракты привлекли мой взоръ.

Она безъ снѣга съ давнихъ норъ.

И здѣсь-то всѣмъ намъ есть причины

Стихи Горація прочесть:

Въ стихахъ пѣвца страница есть

LXXV.

О той горѣ. Она волною

Застывшей въ воздухѣ стоитъ

И хочетъ рухнуть внизъ стѣною…

Пусть каждый здѣсь расшевелитъ

Свои классическія знанья,

Цитаты римскія, названья

Проговоривъ межь этихъ горъ.

Я самъ былъ слишкомъ живъ и скоръ,

Чтобъ изучить вполнѣ поэта;

Уроки была скучны мнѣ,

Когда въ роди мой сторонѣ

Мой менторъ строго ждалъ отвѣта

И принуждалъ въ короткій срокъ

Знать слово-въ -слово свой урокъ.

LXXVI.

Хоть я потомъ и измѣнился

И сталъ упорно размышлять

О томъ, чему тогда учился —

Кого же въ этомъ обвинять?

Капризный и нетерпѣливый.

Я наслажденія искалъ,

Когда ещё не погружалъ

Въ науку умъ свой прихотливый.

Не тѣмъ бы сталъ я, можетъ-быть, j

Когда бъ меня не принуждали;

Но прежнихъ чувствъ мнѣ не забыть:

Они съ лѣтами выростали —

И ненависть моя сильна,

Какъ и въ былыя времени.

LXXVII.

Прости, Горацій! Каюсь въ этомъ:

Тебя я вовсе не любилъ…

Несчастливъ тотъ, кто не цѣнилъ

Твоихъ стиховъ. Ты былъ поэтомъ,!

Ты чтилъ искусство высоко;

Какъ моралистъ, ты глубоко

Проникъ и въ жизнь, и въ омутъ міра;

Твоя прекрасная сатира

Умѣла совѣсть шевелить —

Тревожа сердце, не хотѣла

Ему ранъ тяжкихъ наносить.

Но всё жь съ тобой прощаюсь смѣло

И шлю теперь тебѣ, поэтъ,

Съ горы Соракты свой привѣтъ.

LXXVIII.

О Римъ родной! друзья страданья

Пускай къ тебѣ теперь придутъ:

Ничтожно горе наше тутъ.!

Что наши скорби и рыданья?

Здѣсь кипарисъ бросаетъ тѣнь;

Совы полпочной слышны стоны.

Идёмъ съ ступени на ступень,

Гдѣ распадались храмы, троны…

О люди! стихнутъ въ краткій срокъ

Всѣ ваши скорби съ вѣчнымъ страхомъ.

Смотрите: здѣсь у вашихъ ногъ

Великій Римъ сталъ тѣмъ же прахомъ,

Которымъ также будемъ мы,

Узнавъ покой могильной тьмы.

LXXIX.

Богиня націй опочила,

Дѣтей и трона лишена:

Пустую урну опустила

Рукой израненой она.

Пусты могилы Сципіоновъ,

Отъ пепла ихъ исчезъ и слѣдъ;

И вы, владыки грозныхъ троновъ,

Среди гробницъ васъ тоже нѣтъ.

Въ обломкахъ рухнули святыни…

О, старый Тибръ! лишь ты одинъ,

Свидѣтель лучшихъ тѣхъ годинъ,

Бѣжишь по мраморной пустынѣ.

О, поднимись — и массой водъ

Залей печальный городъ тотъ!

LXXX.

О вѣчный городъ войнъ забавы,

Гнётъ, христіанство и потопъ

Тебѣ готовили свой гробъ.

Ты видѣлъ: гасли звѣзды славы,

Къ капитолійскому холму

Монархи-деспоты съѣзжались,

Дворцы и храмы разрушались…

Ты видѣлъ хаосъ, смерть и тьму.

Среди разрушеннаго свѣта

Кто бъ могъ здѣсь прошлое сыскать

И снова точно разсказать:

«Здѣсь было то, здѣсь было это»?

Кто могъ здѣсь хаосъ превозмочь,

Когда кругомъ царила ночь?

LXXXI.

Двойная ночь весь Римъ сковала —

Невѣжества и тьмы вѣковъ —

И мысль здѣсь ощупью блуждала.

Есть планъ морей для моряковъ,

Есть карта звѣздъ: лишь только въ Римѣ

Мы, какъ въ степи, идёмъ чужими

И спотыкаемся. Порой

Кричимъ мы «эврика!» въ надеждѣ

Узнать о томъ, что было прежде;

Но то миражъ своей игрой

Насъ ввёлъ невольно въ заблужденье,

Какъ мимолётное видѣнье —

И вновь всё въ мракъ погружено

И недоступно и темно.

LXXXII.

Гдѣ жь гордый Римъ? гдѣ та минута,

Когда кинжалъ геройскій Брута

Блескъ побѣдителя смутилъ

И лавры славы заслужилъ?

И гдѣ теперь пѣвецъ Виргилій?

Увы гдѣ Туллія языкъ?

Гдѣ, наконецъ, и ты, Титъ-Ливій?

Тогда сіяющій ихъ ликъ

Былъ воскресеніемъ для Рима.

Всё остальное — смерти тьма.

Сіянье строгаго ума

Для насъ теперь неуловимо.

Ихъ взглядъ такъ строгъ и свѣтелъ былъ,

Когда ты, Римъ, свободно жилъ.

LXXXIII.

О ты, всегда счастливый, Силла! ²⁶)

Ты, покорявшій всѣхъ враговъ,

Тиранъ, въ которомъ говорила

Лишь только злоба, чьихъ орловъ

Рабою Азія встрѣчала —

О ты, чей гордый, дерзкій взглядъ

Могъ уничтожить весь сенатъ!

Ты до конца — какъ я сначала —

Римлйнинъ былъ, хоть былъ жестокъ

И не одинъ имѣлъ порокъ…

Ты, власть чужую попиравшій

И въ прахъ короны низвергавшій

И лавръ диктаторскій — тогда,

Въ тѣ отдалённые года,

LXXXIV.

Ты одного не могъ предвидѣть,

Что до ничтожества дойдётъ

Всё, что въ тебѣ привыкли видѣть

Великаго — и что падётъ

Не отъ римлянъ величье Рима.

Онъ, вѣчный городъ, чьи полки

Дрались всегда непобѣдимо,

Чьи грани были великѣ,

Чьи безконечные предѣлы

Шли изъ конца въ другой конецъ,

Онъ, всемогущества вѣнецъ

Носившій нѣкогда такъ смѣло,

Онъ — этотъ вѣчный, гордый Римъ —

Исчезъ съ величіемъ своимъ!

LXXXV.

Такъ побѣдителемъ былъ Силла

Нашъ Кромвель тоже Силой былъ:

Сенаты также онъ крушилъ

И троны въ плахи обратила

Его рука. Свобода! ты,

Порою, рядомъ преступленій

Несёшь намъ отдыхъ съ высоты —

И кровью пачкается геній.

Его судьба — урокъ другимъ.

Его побѣды годовщина

Раскрыла тёмный гробъ предъ нимъ.

Когда предъ властью исполина

Два государства ницъ легли,

Въ тотъ день онъ прахомъ сталъ земли.

LXXXVI.

Тотъ день, когда-то давшій силу

И масть могучую ему,

Тотъ день открылъ ему могилу

И съ трона свёлъ въ нѣмую тьму. ²⁷)

Судьба намъ этимъ доказала,

Что блескъ и счастье на землѣ,

Всё, что тщеславіе искало,

Родило думы на челѣ —

Всё это смерть одна смиряетъ

Зловѣщимъ сумракомъ гробовъ…

Какъ жаль, что міръ среди трудовъ

Объ этомъ рѣдко вспоминаетъ!—

Тогда бы люди, можетъ-быть,

Съумѣли жизнь перемѣнить.

LXXXVII.

Статуя грозная! донынѣ

Ты тамъ стоишь въ своей гордынѣ.

Ты помнишь: предъ тобой стоялъ,

Съ улыбкой смѣлою и строгой

Самъ Цезарь, драпируясь тогой,

И гордо кровью истекалъ.

То — жертва грозной Немезиды,

Царицы неба и земли,

Всѣмъ гнѣвно мстящей за обиды…

Героевъ нѣтъ: ихъ дни прошли…

Погибъ Помпей… О! неужели

Вы всѣ когда-то власть имѣли?

Иль, ставъ игрушкою молвы,

Лишь только куклы были вы?

LXXXVIII.

И ты кормилицею Рима

Была волчица въ тьмѣ вѣковъ. ²⁸)

Донынѣ съ бронзовыхъ сосцовъ

Въ бассейнъ спадаетъ несдержимо

За каплей капля молока.

О, мать! была ты велика,

Вскормивъ тогда такого сына!

Теперь, грозой опалена,

Ты, какъ великая руина,

Стоишь — но дѣтямъ предана:

Ты и теперь была бъ готова

Кормить дѣтей погибшихъ снова?

Вѣдь бережетъ твой нѣжный взглядъ

Безсмертныхъ этихъ волченятъ?

LXXXIX.

Да, это такъ! но эти дѣти

Уже исчезли навсегда;

Изъ ихъ гробницъ потомъ на свѣтѣ

Сооружали города

И люди кровью истекали:

Они дорогой римлянъ шли

И имъ со страхомъ подражали

И въ грозныхъ битвахъ смерть нашли;

Но не далась имъ римлянъ слава,

Хоть проходилъ за вѣкомъ вѣкъ.

Одинъ лишь гордый человѣкъ

Сталъ съ ними рядомъ величаво:

Онъ живъ ещё; но межъ оковъ

Онъ сталъ рабомъ своихъ рабовъ.

ХС.

Онъ отъ величья растерялся

И, чтобъ быть цезаремъ другимъ,

Идти путёмъ его старался

Неровнымъ шагомъ… Вѣчный Римъ!

Герой твой созданъ былъ иначе:

Онъ страсти пылкія имѣлъ,

Но хладнокровіемъ владѣлъ;

Его спасалъ отъ неудачи

Инстинктъ безсмертный. Разный видъ

Онъ принималъ: то, какъ Алкидъ,

Сидѣлъ онъ съ прялкой неизмѣнной

У ногъ царицы несравненной,

То страсть свою позабывалъ —

Шелъ, настигалъ и побѣждалъ.

ХСІ.

Но тотъ, кто укротилъ такъ скоро

Своихъ властительныхъ орлятъ,

Довёлъ до бѣгства, до позора

Побѣдной Галліи солдатъ;

Тотъ, чья душа была могила,

Былъ странно созданъ — и упалъ.

Его тщеславіе сгубило.

Куда онъ шелъ? чего желалъ?

Къ чему упорно порывался

Его честолюбивый умъ?

Въ какія тайны тёмныхъ думъ

Тотъ властолюбецъ погружался?—

Кто намъ на это дастъ отвѣтъ?

Напрасно ждать — отвѣта нѣтъ.

XCII.

Всѣмъ иль ничѣмъ онъ быть рѣшился.

Когда бъ онъ только ждать умѣлъ,

Быть-можетъ прахъ его покрылся

Почётомъ цезарей… Удѣлъ

Достойный имени героя…

Такъ для чего же, арки строя,

Тріумфовъ ищетъ человѣкъ?

Къ чему вѣнокъ ему плетётся

И кровь людей потокомъ льётся?

Гдѣ тотъ спасительный ковчегъ,

Гдѣ бъ былъ пріютъ для всѣхъ несчастныхъ?

Спасенья нѣтъ отъ бурь ужасныхъ…

Весь міръ въ крови… О, еслибъ Богъ

Дать снова радугу намъ могъ!

ХСІІІ.

И вотъ плоды отъ жизни скудной!

Въ насъ чувства — узки, умъ — не смѣлъ,

Жизнь — коротка, дорбгой трудной

Даётся истина. ²⁹) Съумѣлъ

Обычай насъ держать во власти;

На зло и правдѣ и уму,

Могущества земного страсти

Нерѣдко гонятъ насъ во тьму.

Добро и зло — для насъ случайно,

И люди многіе года

Дрожали строгаго суда,

Свободной мысля чрезвычайно

Страшились, крояся во мглѣ,

Пугаясь свѣта на землѣ.

XCIV.

И такъ тѣ люди прозябаютъ

Безцѣльно цѣлые вѣка

И отъ разврата умираютъ;

До смерти злоба ихъ дика:

Она идётъ въ наслѣдство дѣтямъ;

Завѣтомъ дѣдовскихъ гробовъ

Передаются внукамъ этимъ

Оковы тяжкія рабовъ

И вновь за эти цѣпи внуки,

Какъ гладіаторы, надутъ,

И снова кровью истекутъ

На мѣстѣ томъ, гдѣ тѣ же муки

И ту же цѣgь въ нѣмой борьбѣ

Несли ихъ братья на себѣ.

XCV.

Вопросъ религіи обходимъ.

Мы говоримъ теперь о томъ,

Что въ этомъ мірѣ мы находимъ

Ежеминутно и кругомъ:

О томъ, что дѣлаютъ тираны,

Народъ влекущіе въ пыли,

О тѣхъ, предъ кѣмъ трепещутъ страны,

О грозныхъ деспотахъ земли,

Тому герою подражавшихъ,

Который дерзость ихъ смирилъ

И предъ собою заставлялъ

Дрожать тирановъ трепетавшихъ,

Который славою своей

Безсмертенъ сталъ между людей.

XCVI.

Уже-ль земныхъ тирановъ можетъ

Лишь покорить тиранъ одинъ?

Уже-ль ихъ власть не уничтожитъ

Земной свободы лучшій сынъ,

Какъ тотъ герой, что въ Новомъ Свѣтѣ

Спасъ всю страну съ мечёмъ въ рукахъ?

Иль, можетъ-быть, герои эти

Родятся въ дѣвственныхъ лѣсахъ,

Гдѣ видятъ съ дѣтства мать-природу,

Гдѣ рабство не смущаетъ сонъ

И гдѣ ребёнокъ Вашингтонъ

Свою воспитывалъ свободу?

Уже-ль сѣмянъ подобныхъ нѣтъ

И ими бѣденъ Старый Свѣтъ?

XCVIІ.

Но Франція подъ кровью братій,

Средь преступленій и проклятій,

Ударъ свободѣ нанесла

И міру пагубна была.

Рядъ сатурналій сценъ кровавыхъ,

И честолюбье гордеца

И козни замысловъ лукавыхъ

Свободу гнали до конца.

Между надеждой благородной

И человѣкомъ стать должна

Несокрушимая стѣна.

И рабство — этотъ гнётъ народный —

Вторымъ паденіемъ казнитъ

Весь міръ, уставшій отъ обидъ.

ХСVIII.

Но всё же ты жива, свобода!

Твой стягъ, изорванный кругомъ,

Стоитъ святынею народа;

Твой голосъ, слышный словно громъ,

Теперь, усталый, грянетъ снова,

И въ сердцѣ дерева больного

Подъ старой ветхою корой,

Гдѣ слѣдъ оставила сѣкира,

Ещё теперь кипитъ для міра

Сокъ жизни съ прежнею игрой,

И сѣмяна его донынѣ

Найдёмъ и въ сѣверной пустынѣ,

И скоро міру лучшій плодъ

Весна иная принесётъ.

XCIX.

Есть башня древняя. ³⁰) Оградой

Такой она окружена,

Что армія своей громадой

Была бы башнѣ не страшна.

Стойтъ руина распадаясь,

Всѣ стѣны обростаютъ мхомъ —

Гирляндой вѣчности. Кругомъ

Всё умираетъ, разрушаясь…

Кто жь эту башню здѣсь сложилъ?

Что за сокровища въ ней скрыты?

Кто въ ней въ иное время жилъ?

Какія кости здѣсь зарыты?

Здѣсь, посреди разбитыхъ плитъ,

Гробница женщины стоитъ.

С.

Кто жь эта смерти королева,

Которой домъ — есть гробъ червей?

Была ль она чиста, какъ дѣва?

Иль ложа брачнаго царей

Была достойна? Родила ли

Героевъ славныхъ для побѣдъ,

Иль дочь, которой краше нѣтъ?

Какія страсти и печали

Она имѣла, и когда?

Любила ль въ юные года?

И здѣсь ли, наконецъ, въ могилѣ

Ея останки положили,

Гдѣ башня крѣпкая надъ ней

Стоитъ, какъ вѣчный мавзолей?

СІ.

Была ли любящей женою?

Иль мужъ чужой ей былъ любимъ?

Такія жены стариною

Бывали: ими древній Римъ

Богатъ по лѣтописямъ старымъ.

Она блистала ль южнымъ жаромъ

Египетской царицы той,

Что міръ смущала красотой?

Иль въ ней Корнеліи движенья

Пугали строгостью своей?

Иль береглась она страстей,

Иль обожала наслажденья,

Иль чувству подчиняла умъ,

Иль вѣкъ жила подъ гнётомъ думъ?

CII.

Иль умерла она, быть-можетъ,

Въ дни первой юности? Она,

Быть-можетъ, здѣсь схоронена

Какъ жертва мукъ? Хоть не тревожитъ

Теперь ничто почившій прахъ —

Тогда вдругъ туча омрачила

Ту красоту и блескъ въ очахъ —

И взрыта ранняя могила?

И вечеръ жизни залитъ былъ

Лучистымъ солнцемъ заходящимъ

И блескомъ смерти освѣтилъ,

Лучёмъ прощальнымъ, преходящимъ

Тотъ блѣдный ликъ — и вспыхнулъ онъ

Багрянымъ свѣтомъ озарёнъ.

СІІІ.

Она почила, можетъ-статься,

Въ тѣ дни, когда была стара,

Когда ужь стали появляться

На кудряхъ пряди серебра

И ей года напоминали,

Когда тѣ кудри заставляли

Дрожать отъ страсти цѣлый Римъ?

Но съ увлеченіемъ своимъ

Вперёдъ ушелъ я очень смѣло:

Одно мы знаемъ, что жила

И въ Римѣ древнемъ умерла

Женой римлянина Метелла.

Онъ былъ богатъ…Такъ вотъ вамъ слѣдъ

Тщеславія погибшихъ лѣтъ!

CIV.

Стою я предъ тобой, гробница,

И словно знаю образъ той,

Чей прахъ лежитъ здѣсь подъ плитой.

Иные дни, иныя лица,

Иная музыка встаётъ —

И эта музыка ростётъ,

Какъ громъ торжественный по скаламъ,

Когда въ дали слабѣетъ онъ.

На этомъ камнѣ обветшаломъ,

Разрушенномъ со всѣхъ сторонъ,

Готовъ стоять я до мгновенья

Пока моё воображенье

Здѣсь изъ метилъ кинувшихъ дней

Не вызоветъ былыхъ тѣней —

CV.

Пока я изъ досокъ разбитыхъ

Себѣ не сдѣлаю ладью

И ввѣрю ей судьбу свою,

Чтобъ спорить съ массой волнъ сердитыхъ.

Ревётъ, взбѣжавъ на берега,

Ихъ несдержимое теченье,

Гдѣ оставляетъ разрушенье

Всего, чѣмъ жизнь мнѣ дорога.

Но если даже я исправлю

Ладьи обломки, то куда

Я полечу на ней тогда?

Куда же смѣло бѣгъ направлю?

Отчизна, счастье на пути

Лишь только здѣсь я могъ найти!

CVI.

Такъ войте жь вѣтры! Ихъ стенанье

Я вѣчно слушать здѣсь готовъ:

Здѣсь ихъ ночное завыванье

Смолкаетъ лишь при крикѣ совъ…

Я и теперь, при блѣдномъ свѣтѣ,

Съ вершинъ покрытыхъ мракомъ горъ

Ночной ихъ слышу разговоръ.

Чу! дико стонутъ птицы эти,

Раскрывъ блестящіе глаза

И мрачно крыльями махая…

Застынь нависшая слеза!

Здѣсь неумѣстна скорбь людская!

Моя же скорбь… о! скорбь мою

Я въ сердцѣ молча затаю!

CVIІ.

Мохъ и трава; кругомъ обвалы…

Однѣ развалины стоятъ,

Гдѣ прежде были арки, залы

И рядъ высокихъ колоннадъ.

Аркады старые суровы;

Со стѣнъ всѣ фрески сбиты прочь

И населяютъ только совы

Пещеры тёмныя, какъ ночь.

Что жь это: бани? храмъ? палаты?

Кто намъ на это дастъ отвѣтъ?

Мы знаемъ только: то былъ слѣдъ

Стѣны, разрушенной когда-то…

То императорства гора!

Давно прошла ея пора.

CVIII.

Какой урокъ для человѣка! ³¹)

Онъ повторяется всегда:

Сперва свобода — сила вѣка,

Тамъ — славы многіе года,

Развратъ, порокъ, а послѣ — что же?

Что остаётся, наконецъ?

Лишь только варварства вѣнецъ.

Во всѣхъ исторіяхъ — о, Боже!—

Одну страницу лишь найдемъ,

Гдѣ тиранія день за днёмъ

Всѣ наслажденія вкушала,

Всѣ блага міра пожирала…

Но бросимъ славу и назадъ

На эту гору кинемъ взглядъ.

СІХ.

Любуйтесь, плачьте, смѣйтесь, злитесь

И негодуйте люди тутъ!

Своимъ ничтожествомъ казнитесь!

Подъ этой кучей сложенъ трудъ

Столѣтій; троны поднимала

Здѣсь пирамидою гора

И ихъ величья мишура

Надъ ними ярко такъ блистала,

Что солнца лучъ среди небесъ

Отъ нихъ ещё свѣтлѣй казался…

И гдѣ жь слѣды отъ тѣхъ чудесъ,

Которымъ міръ весь удивлялся?

Гдѣ золочённыхъ троновъ рядъ?

Гдѣ ихъ властители лежатъ?

CX.

О Туллій! твой языкъ едва-ли

Краснорѣчивъ, какъ та скала…

Гдѣ Цезарь съ лаврами чела?

Желалъ бы я, чтобъ увѣнчали

Меня съ могилы славной мхомъ…

И чья колонна эта? Тита?

Траяна? Всё здѣсь мёртвымъ сномъ

И строгой вѣчностью сокрыто.

Колонны, арки сбиты въ прахъ;

Гдѣ императоры почили,

Теперь стоятъ на тѣхъ мѣстахъ

Иныя статуи; ³²) въ могилѣ

Подъ небомъ вѣчно-голубымъ

Имперскій прахъ сталъ недвижимъ.

СХІ.

Въ гробницахъ тѣхъ почило тѣло

Того, чей духъ при жизни могъ

Величіемъ гордиться смѣло.

То былъ послѣдній полубогъ,

Властитель міра, слава Рима.

Его потомки не могли

Стоять, какъ онъ, непобѣдимо

За блескъ родной своей земли.

Самъ Александръ предъ нимъ блѣднѣетъ

Онъ кровью рукъ не обагрилъ

И добродѣтелью дивилъ.

Донынѣ міръ благоговѣетъ

Предъ памятью твоей, Траянъ! ³³)

Ты будешь гордостью всѣхъ странъ…

СХІІ.

Гдѣ та гора, гдѣ Римъ въ гордынѣ

Своихъ героевъ обнималъ?

Скала Тарпейская гдѣ нынѣ?

Гдѣ мысъ, съ котораго упалъ

Измѣнникъ, сброшенный для казни?

И гдѣ грабители земли

Беречь безъ страха и боязни

Свои сокровища могли?

Да, тамъ, внизу, теперъ истлѣли

Развратъ, крамолы многихъ лѣтъ.

Вотъ Форумъ — славы прошлой слѣдъ,

Гдѣ рѣчи нѣкогда гремѣли,

Гдѣ словно живъ донынѣ онъ,

Краснорѣчивый Цицеронъ.

СХІІІ.

О, поле славы и свободы,

Кровопролитій и крамолъ!

Здѣсь истощаяась мощь народа

Съ дней возрожденья въ морѣ золъ.

Давно свобода тамъ закрыла

Своё лицо и уступила

Анархіи былую власть,

И только царствовала страсть,

Пока ногой своей желѣзной

Не растопталъ простой солдатъ

Предъ нимъ трепещущій сенатъ —

Рабовъ, поставленныхъ надъ бѣздной,

И сталъ, чтобъ людямъ угрожать,

Холоповъ гнусныхъ подкупать.

СXIV.

А ты, Италіи подпора,

Петрарки другъ, герой римлянъ,

Ты искупитель ихъ позора —

Ріенци! ³⁴) пусть на твой курганъ

Кладутъ печальные народы

Листы, которые растутъ

На тощемъ деревѣ свободы

И ими гробъ твой обовьютъ.

Чело твоё вѣнчала дума.

Подвижникъ Форума, ты былъ

Вождёмъ народнымъ римскихъ силъ

И бросилъ міръ, какъ новый Нума,

Въ которомъ лишь на краткій срокъ

Быть повелителемъ ты могъ.

CXV.

Эгерія! созданье грёзы!

На лонѣ дѣвственномъ твоёмъ

Забыть могъ смертный грусть и слёзы

И позабыться сладкимъ сномъ.

Кто ты? воздушная Аврора

Иль нимфа въ блескѣ красоты.

Иль та земная дѣва ты,

Которая плѣняетъ скоро

Боговъ, сошедшихъ въ міръ съ небесъ?

Но гдѣ бы ты ни возродилась,

Была ты перломъ всѣхъ чудесъ;

Къ тебѣ такъ ярко воплотилась

Неуловимая мечта

И чистой грёзы красота.

СXVI.

Фонтанъ твой въ брызгахъ водомёта

Зелёный мохъ водой кропитъ,

Въ твоёмъ ручьѣ, подъ тѣнью грота,

Духъ этихъ мѣстъ изъ струй глядитъ.

Искусство здѣсь не исказило

Зелёныхъ, дикихъ береговъ,

Теченье водъ не задавило

Здѣсь иго мраморныхъ оковъ.

Съ подножья статуи разбитой

Онѣ бѣгутъ, едва журча,

Въ изгибѣ яркаго ключа.

Здѣсь — плющъ, вкругъ дерева обвитый,

Тамъ — ароматные цвѣты

И изумрудные листы.

СXVII.

Холмы мелькаютъ въ отдаленьи,

Съ земли несётся ароматъ…

И пёстрыхъ ящерицъ движенье

И пѣнье птицъ… Цвѣты манятъ,

Зовутъ къ себѣ улыбкой ласки.

Разнообразно-хороши

Ихъ фантастическія краски

Въ благоухащей тиши.

Здѣсь тёмно-синими глазами

Фіалки нѣжныя глядятъ

И ихъ невинный, кроткій взглядъ

Лазурью споритъ съ небесами,

Какъ-будто цвѣтъ ихъ съ высоты

Вдругъ перешелъ на тѣ цвѣты.

CXVIII.

Ты здѣсь когда-то обитала,

Огерія! Здѣсь часто ты

Ждала любовника, дрожала —

И ночь подъ ризой темноты

Скрывала тайное свиданье.

Какъ дорогъ былъ его приходъ!

Конечно, этотъ тёмный гротъ,

Хранившій тайну обожанья,

Сооруженъ нарочно вновь

Для этой любящей богини,

Принявшей смертнаго любовь…

Любовь витала въ той руинѣ…

Весь міръ любви такой языкъ

Считать оракуломъ привыкъ.

СХІХ.

Отвѣтивъ на любовь земную,

Ты твердь на землю низвела,

Съ земнымъ восторгомъ ты слила

Восторгъ божественный, иную

Жизнь подаривши на землѣ.

Съ своимъ безсмертьемъ на челѣ,

Скажи: земныя наслажденья,

Земныя страсти и томленья

Могла ли обезсмертить ты?

Могла ль избавить отъ страданья,

Отъ той сердечной пустоты,

Гдѣ пресыщённыя желанья

Въ гробницу сердце превратятъ,

Въ которой чувства наши спятъ?

СХХ.

Мы чувства на вѣтеръ бросаемъ,

Безцѣльно тратимъ съ раннихъ лѣтъ,

Въ своей душѣ мы насаждаемъ

Цвѣтъ сластолюбья, мёртвый цвѣтъ,

Растенья, милыя для взгляда,

Но смерть которыя таятъ…

Дыханье ихъ — зловреднѣй яда

И смрадъ могилъ — ихъ ароматъ.

Вотъ садъ, которымъ мы проходимъ

Путёмъ страстей земныхъ всегда;

Вездѣ запретнаго плода

Мы ищемъ, ищемъ и находимъ:

Но этотъ запрещённый плодъ

Намъ истощенье лишь даётъ.

СХХІ.

Любовь! ты гостья въ мірѣ этомъ;

Къ тебѣ, незримый серафимъ.

Мы порываемся съ привѣтомъ

И съ свѣтлымъ помысломъ своимъ.

Въ сердцахъ разбитыхъ скрыта вѣра:

Но всё жь не можемъ мы взглянуть.

Гдѣ ты живёшь, гдѣ эта сфера

Любви, свершающей свой путь.

Кто эти формы созерцаетъ?

Ты нашей мыслью создана.

Какъ мысль, фантазіи вѣрна,

Пространство неба заселяетъ,

Такъ и въ любви она творитъ

И наши страсти шевелитъ.

СХХІІ.

Влюблённая въ своё созданье,

Въ насъ мысль становится больна

И въ лихорадкѣ обожанья

Бываетъ вымыслу вѣрна.

Кто далъ скульптору идеалы?

Они сокрыты въ немъ самомъ.

А наши грёзы, что, бывало,

Насъ увлекали дивнымъ сномъ,

Какимъ-то раемъ неизвѣстнымъ

И мы рвались подъ парой грёзъ,

Въ попыткахъ дѣтскихъ, въ мукахъ слёзъ,

Къ какимъ-то ббразамъ прелестнымъ;

Ни живописецъ, ни поэтъ

Не уловилъ ещё ихъ слѣдъ.

СХХІІІ.

Любовь — безумство. Но ужаснѣй

Ещё лекарство отъ любви.

Оно любви самой опаснѣй:

Исчезнетъ первый жаръ въ крови

И убѣгутъ очарованья —

И наши идолы падутъ,

Исчезнутъ пылкихъ грёзъ созданья,

Мечта уйдётъ; но даже тутъ

Не сбросимъ мы любви оковы…

Посѣявъ вѣтры, мы найдёмъ

Лишь бури страшныя кругомъ;

Мы будемъ думать, что готовы

Найти сокровища въ тотъ часъ,

Когда ужь бездна близко насъ.

СХXIV.

Отъ юныхъ лѣтъ мы вянемъ хило,

Бредёмъ безъ цѣли цѣлый вѣкъ,

Хоть до конца — вплоть до могилы —

Всё ищетъ слабый человѣкъ

Какой-то призракъ; но проклятье

На нёмъ съ пелёнъ ещё лежитъ.

О, слава и любви объятья!

То и другое насъ мутитъ:

То и другое минетъ скоро.

Ихъ безобразна красота;

Они исчезнутъ, какъ мечта,

Какъ блескъ случайный метеора:

Ихъ тушитъ вдругъ столбомъ своимъ

Зловѣщей смерти чёрный дымъ.

СXXV.

Почти никто любить не смѣетъ

Ту, для которой онъ рождёнъ,

Хоть случай часто и умѣетъ

На насъ навѣять ложный сонъ

И заглушить воспоминанья;

Но скоро въ насъ воскреснутъ вновь

Ошибки старыя, страданья

И неумершая любовь.

Случайность — этотъ злобный геній —

Приходитъ съ горемъ и тоской

И намъ грозитъ своей клюкой,

И отъ ея прикосновеній

Надежды наши въ прахъ падутъ

И никогда не расцвѣтутъ.

СХXVI.

Жизнь наша — вѣчный грѣхъ природы,

Насланіе небесныхъ каръ,

Клеймо судьбы, позоръ свободы;

Жизнь наша — то же что Анчаръ

Съ его смертельною отравой

И ядовитою росой.

Жизнь — служитъ хищною забавой

Для мукъ, недуговъ; смерть съ косой

За ней слѣдитъ. Жизнь — есть страданья,

Хоть ихъ, порою, не видать:

Они съумѣютъ истерзать,

Изгрызть всю грудь безъ состраданья —

А въ сердцѣ боль царитъ одна,

Неукротима и сильна.

СХXVII.

Всё жь будемъ размышлять мы смѣло.

Безчестно отступать отъ правъ:

Мысль — наше право, наше дѣло,

И я храню ея уставъ.

Хоть съ дня рожденья мысль въ насъ гнали

Водили къ пыткамъ и на казнь,

Терзали, жгли и оскорбляли,

Хотя завистливо боязнь

Её во мракѣ содержала,

Чтобъ съ свѣтомъ не жилъ человѣкъ,

Но все жъ порою видѣть вѣкъ,

Что мысль лучёмъ своимъ сіяла —

И мы узнали, наконецъ,

Что прозрѣваетъ и слѣпецъ.

СХXVIIІ.

Надъ арками восходятъ арки:

Какъ-будто бы рѣшился Римъ

Въ нихъ завѣщать вѣкамъ подарки

Великимъ зданіемъ своимъ.

То — Колизей. Луна сіяетъ,

Подобно факеламъ въ ночи,

Какъ-будто Римъ лишь позволяетъ

Одной лунѣ метать лучи

На этотъ памятникъ богатый

Отъ улетѣвшей старины…

И озаряетъ блескъ луны

Весь городъ, сумракомъ объятый,

И хоть лазуревая тьма

Стоитъ недвижна и нѣма,

СХХІХ.

Но въ ней какъ-будто бы носились

Слова — манили въ небеса

И Риму вѣчному дивились…

Здѣсь снятъ въ громадахъ чудеса;

Здѣсь’ время все не истребило:

Какой-то духъ живъ въ тѣхъ мѣстахъ

Съ косой изломанной въ рукахъ…

И непонятная есть сила

Въ обломкахъ стѣнъ, сѣдыхъ колоннъ:

Они — безсмертныя сказанья

Иныхъ столѣтій и времёнъ —

И передъ ними блѣдны зданья,

Постройки нынѣшнихъ годовъ,

Среди новѣйшихъ городовъ.

CXXX.

О время! смерть ты укрощаешь,

Ты смыслъ развалинамъ даёшь,

Ты наше сердце исцѣляешь,

Ты нашъ разсудокъ бережешь

И отгоняешь заблужденья!

О время! пробный камень ты

Любви и мотивы. Движенья

Твои суровы, какъ мечты

Философа. Ты мститель свѣта.

Къ тебѣ я сердце приношу

И у тебя теперь прошу

Я, вмѣсто всякаго привѣта,

Одной награды роковой —

Прошу съ поникшей головой:

СХХХІ.

Между обломковъ разрушеній,

Соорудившихъ твой алтарь,

Межъ самыхъ лучшихъ приношеній,

Что для тебя хранила встарь,

Я приношу тебѣ руины

Своихъ разрушенныхъ годовъ,

Хоть незнакомы имъ сѣдины…

О! если въ гордости готовъ

Сносить я ненависть спокойно,

И мнѣ не страшенъ злобы гнётъ,

Желаю я, чтобъ вѣчный лёдъ

Я могъ носить въ груди достойно,

Чтобъ этотъ лёдъ во всѣ года

Въ груди не таялъ никогда.

СХХХІІ.

А ты, бичъ злобы и порока,

Ты, Немезида! вредъ тобой

Склонялся часто міръ съ мольбой.

Ты, призывавшая жестоко

Всѣхъ фурій адскихъ злобно выть

И съ визгомъ прыгать вкругъ Ореста;

Чтобы Оресту оплатить

За мщенье звѣрское — здѣсь съ мѣста,

Гдѣ ты даришь, я въ этотъ часъ

Тебя изъ праха вызываю…

То просьба сердца прорвала».

Возстань! Должна ты — умоляю —

Во что бъ ни стало, изъ гробовъ

Придти на мой послѣдній зовъ.

СХХХІІІ.

Быть-можетъ, я бъ привыкнугь къ ранѣ,

Когда бы мнѣ узнать заранѣ,

Что справедливъ былъ тотъ ударъ

Меня сразившій: этотъ даръ

Я вынесъ бы безъ сожалѣнья;

Но ныньче чёрной раны кровь

Земля не будетъ пить ужъ вновь —

И я зову тебя для мщенья,

Зову одну тебя къ Мечу,

Затѣмъ-что самъ я не хочу

Прибѣгнуть къ мести и угрозѣ.

И такъ я сплю, предаваясь грёзѣ,

И за меня теперь должна

Ты встать, на мигъ не зная сна.

СХХXIV.

Я не боюсь своихъ страданій!

Кто видѣлъ на моёмъ челѣ

Слѣды* тревогъ и содроганій?’

Но я жёлаю на землѣ

Остѣться жить въ страницѣ этой*

Не даромъ брошу я слова,

Хоть въ прахъ сотрусь, въ гробу отпѣтый.

Времёнъ грядущая молва

Мой гнѣвѣ предъ всѣми оправдаетъ.

Теперь мой гордый, смѣлый гнѣвъ

Стиховъ пророческій напѣвъ

Въ груди усталой пробуждаетъ.

Моё проклятіе въ народъ

На многихъ смертныхъ упадётъ.

CXXXV.

Земля я небо! Мнѣ внимайте:

Я долженъ былъ идти на бой,

Страдая съ- грозною сдобой.

Мои всѣ муки сосчитайте;

Не изсушилъ ли я свой умъ?

Не сокрушилъ ли сердце въ пепелъ?

Какой отравы въ жизни не пилъ

Среди тяжелыхъ чёрныхъ думъ?

И если я, не зная страха,

Себѣ въ борьбѣ не измѣнилъ,

То потому, что созданъ былъ

Не изъ того простого праха,

Что породилъ весь родъ людской

Съ его ничтожностью земной.

CXXXVI.

И развѣ мало преступленій,

О родъ людской, надѣлалъ ты,

Отъ самыхъ сильныхъ огорченій

До ядовитой клеветы?

Та клевета отравой гада

Всё отравлять, порою, рада;

Она, какъ Янусъ, два лица

Имѣетъ: взглядами льстеца,

Мишурной истиной обманетъ —

И люди вѣрятъ иногда

Лжецу, лишенному стыда —

И клевета порочить станетъ

Съ лукавой лестью до конца

Иного добраго глупца.

CXXXVII.

Но я на свѣтѣ жилъ не даромъ.

Быть-можетъ, умъ мой ослабѣлъ

И кровь бѣжитъ не съ прежнимъ жаромъ,

Но я за-то въ борьбѣ съумѣлъ

Смирить и время, и мученья;

Я даже послѣ погребенья

Останусь жить съ своей тоской —

И долго надъ душей людской

Незримо буду я склониться

И каменистую ихъ груду

Я разбужу когда нибудь —

И въ же тогда зашевелился

И угрызенье и тоска;

Имъ неизвѣстные пока.

CXXXVIII.

И такъ, привѣтъ тебѣ, богиня!

Ты возбуждаешь въ насъ не страхъ,

Но уваженье. Въ тѣхъ мѣстахъ,

Гдѣ спитъ въ развалинахъ пустыня,

Являлась ты порей ночной,

Какъ ризой, скрыта темнотой,

Въ мѣстахъ, гдѣ плющъ по камнямъ вьётся,

Гдѣ всё приходъ твой оживлялъ,

Гдѣ чрезъ тебя скорѣй поймётся

Весь смыслъ руинъ и дикихъ скалъ,

И всё, что прахъ вѣковъ скрываетъ,

Для насъ мгновенно оживаетъ —

Тогда готовы слиться мы

Съ картиной, вышедшей изъ тьмы!

СХХХІХ.

Да, раздавался здѣсь когда-то

Восторгъ народа шепотъ, крикъ;

Здѣсь братъ съ убійствомъ шелъ на брата

И смертью скованъ былъ языкъ.

Законы цирка заставляли

Ихъ умирать — и забавляли

Ихъ трупы кесарей тогда.

Мы всѣ умрёмъ — что жъ за бѣда,

Погибнуть въ циркѣ иль въ сраженья?

Насъ здѣсь и тамъ найдётъ червякъ,

Глаза закроетъ вѣчный мракъ

И всѣ мы ляжемъ безъ движенья,

И здѣсь и тамъ ужъ съ-давнихъ-поръ

Смерть — торжествующій актёръ.

CXL.

Я вижу: На руку склоняясь

Палъ гладіаторъ… Страшный видъ!

Чело блѣднѣетъ, опускаясь;

Изъ черной раны кровь бѣжитъ

На землю; умъ его мутится:

Арена передъ нимъ кружится,

Въ глазахъ туманъ и смерти мракъ.

Онъ жизнь оканчиваетъ такъ

Подъ крикъ толпы безчеловѣчной,

Которая кругомъ ревётъ

И побѣдителю несётъ

Порывъ восторга безконечный —

И слышитъ онъ, какъ этотъ крикъ

Неумолимъ и звѣрски дикъ.

CXLI.

Но онъ, чело своё склоняя,

Не замѣчалъ, какъ кровь лилась…

Предъ нимъ встаютъ брега Дуная —

Онъ видитъ ихъ въ послѣдній разъ:

Тамъ ждутъ его жена и дѣти

Въ убогой хижинѣ теперь,

А онъ, опора ихъ на свѣтѣ,

Погибнуть долженъ, словно звѣрь,

Забавою позорной Рима.

Когда онъ кровью истекалъ,

Онъ будто вновь ихъ увидалъ —

Ихъ образы скользнули мимо…

О мщенье! что же медлишь тутъ?

Когда же готѳы мстить придутъ?

CXLII.

И здѣсь, гдѣ прежде паръ кровавый

Вставалъ изъ чёрныхъ, смертныхъ ранъ,

Здѣсь, гдѣ злодѣйствами и славой

Цвѣла исторія римлянъ,

Гдѣ приговоры раздавались,

Теперь царитъ здѣсь тишина:

Мѣста для публика распались

И на стѣнѣ лежитъ стѣна.

Арену звѣзды освѣщаютъ;

Вездѣ молчанье, пыль и мракъ,

Лишь эхо мой чуть слышный шагъ

По галлереямъ повторяетъ —

И межь разрушенныхъ колоннъ

Проносятся и» гулъ и звонъ.

CXLIII.

Развалины! Изъ нихъ слагались

Дворцы, чуть-чуть не города,

Онѣ жь всё прежними остались,

Какъ-будто тѣ же, что тогда,

Какъ-будто ихъ не разрушали;

Но если ближе подойдёмъ —

Ихъ разрушеніе поймёмъ,

Слѣды погрома и печали.

Здѣсь освѣщаетъ солнца свѣтъ

Всё то, что время не щадило;

Чему теперь возврата нѣтъ,

Что варварство давно сгубило,

Что ужь въ могилахъ спитъ давно —

Здѣсь солнцемъ всё озарено.

CXLIV.

Когда жь луна надъ этимъ сводомъ

Глубокой полночью всплывётъ,

Заблещутъ звѣзды хороводомъ,

И вѣтерокъ ночной пахнётъ

И плющъ зелёный закачаетъ,

Віющійся вокругъ стѣны,

Когда блескъ ночи озаряетъ

Картину эту съ вышины,

Тогда герои покидаютъ

Свои гробницы и встаютъ.

И ныньче люди тамъ идутъ,

Гдѣ ихъ останки отдыхаютъ:

Вѣдь попирали и они

Тотъ самый прахъ въ былые дни.

CXLV.

«Цѣлъ Колизей — и слава въ Римѣ;

Онъ палъ — падётъ съ нимъ вмѣстѣ Римъ,

А Римъ въ руинахъ — вмѣстѣ съ ними

Погибнетъ міръ» — такъ пилигримъ

Когда-то дѣлалъ предсказанья.

Но Римъ ещё теперь стоитъ —

И не распались Рима зданья,

И Колизея тотъ же видъ,

И міръ — огромная пещера,

Всегда дающая пріютъ

Для всѣхъ, которые войдутъ:

Для вора и для лицемѣра

Не стёрся въ пыль до-этихъ-поръ

И живъ, готовый на раздоръ.

CXLVI.

О храмъ великій, неизмѣнный,

Храмъ всѣхъ боговъ и всѣхъ святыхъ!

Ты всталъ съ главой своей священной,

Презрѣвши власть вѣковъ сѣдыхъ. ³⁵)

Вкругъ государства исчезали,

Колонны, стѣны, города,

Вкругъ люди въ мукахъ умирали —

Одинъ ты молодъ былъ всегда.

Косу здѣсь Время изломало,

Тираны бичъ сломали свой

Въ припадкѣ злости надъ тобой —

Твоё жь величье устояло.

О Пантеона славный храмъ!

У же-ль навѣчно сталъ ты тамъ?

CXLVII.

То памятникъ минувшей славы,

Ограбленный со всѣхъ сторонъ,

Но всё стоящій величаво!

Благоговѣнье будитъ онъ.

Здѣсь изъ развалинъ одинокихъ

Глядитъ величье на народъ

И много думъ святыхъ, глубокихъ

На богомольцевъ наведётъ

Алтарь; сюда для поклоненій,

Гдѣ Слава предвкушаетъ сонъ,

Сойдутся люди на поклонъ,

Которымъ дорогъ римскій геній:

Здѣсь бюсты римлянъ вкругъ стоятъ ³⁶)

И на прохожаго глядятъ.

CXLVIII.

Иду. Передо мной темница. ³⁷)

Что вижу?— всюду темнота.

Но чьи двѣ тѣни тамъ? чьи лица?

Уже ль они — одна мечта.

Но нѣтъ, я вижу — точно это —

Съ прекрасной женщиной старикъ.

Въ ней кровь какъ нектаръ, свѣтелъ ликъ.

Зачѣмъ же здѣсь, вдали отъ свѣта,

Стоитъ прекрасная жена?

Зачѣмъ же грудь обнажена?

Зачѣмъ открыта эта шея,

Бѣла, какъ нѣжная лилея?

Я вижу ясно въ темнотѣ

Передъ собой фигуры тѣ.

CXLIX.

Грудь поднимается высоко,

Та грудь, которую сосётъ

Дитя, заснувшее глубоко:

Той грудью мать ему даётъ

Сладчайшей пищей жизнь и силы.

Капризы дѣтскіе ей милы.

Ей такъ пріятно а легко

Давать ребёнку молоко.

Она у дѣтской колыбели

Находитъ радость и покой.

(О, вѣрно радости такой

Понять мужчвны не умѣли!)

Мать ждётъ отъ сына славныхъ дѣлъ,

Но… вѣдь и Каинъ мать имѣлъ.

CL.

А здѣсь отца теперь питаетъ

Она цѣлебнымъ молокомъ,

Она часть крови возвращаетъ

Ему назадъ. Надъ старикомъ

Дотолѣ смерть не. пронесётся,

Пока въ той груди въ жилахъ льётся

Младая, огненная кровь,

Пока сильна къ отцу любовь.

О пей, старикъ, изъ этой груди

Спасённый силою любви,

Пей молоко — и вновь живи!

Вѣдь даже въ лучшемъ мірѣ люди,

Куда ихъ души упорхнутъ,

Питья такого не найдутъ.

CLI.

Той нѣжности не сохраняла

И басня о пути млечномъ,

Какъ тотъ разсказъ, гдѣ дочь кормила

Отца сѣдого молокомъ.

Его созвѣздіе свѣтлѣе,

Чѣмъ тѣ блестящіе міры,

Что свѣтятъ въ тёмномъ небѣ, млѣя

Среди таинственной игры.

О ты, кормилица святая!

Потокъ твой чистый сыщетъ путь

Къ отцу разслабленному въ грудь —

И эта влага пролитая

Дастъ жизнь тому, кто умиралъ,

Кто жизнь тебѣ же даровалъ.

CLII.

Вотъ холмъ забытый Адріана — ³⁸)

И этотъ остовъ великана

По прихоти имѣетъ видъ

Египта древнихъ пирамидъ.

Плодъ императорскихъ фантазій,

Стоитъ громадный образецъ

Инаго вѣка безобразій,

Величья ложнаго вѣнецъ;

Онъ возведёнъ былъ Адріаномъ

И возбуждаетъ смѣхъ одинъ

Въ тебѣ, прохожій пилигримъ;

Покрытъ забвеньемъ, какъ туманомъ,

Гигантскій холмъ сооруженъ

Надъ тѣмъ, кто въ пепелъ обращенъ.

CLIII.

Смотрите! передъ нами зданье: ³⁹)

Предъ нимъ Діаны чудный храмъ

Избушкой кажется. Созданье

И чудо Ефеса глазамъ

Моимъ когда-то представлялось.

Въ степи стѣна его распалась,

Гдѣ лишь съ гіеною шакалъ

Его. обломки посѣщалъ;

Мечеть Софійскую когда-то

Я видѣлъ то же: осмотрѣть

Успѣлъ я древнюю мечеть…

Она священна и богата:

Ислама вѣрные сыны

Молились въ ней средь тишины…

CLIV.

Но ты, межь храмовъ вставши строго,

Стоишь одинъ. Лишь только ты

Достоинъ сталъ быть храмомъ Бога

Съ-тѣхъ-поръ какъ пали высоты

И стѣны древняго Сіона!

Нѣтъ, никогда во время оно

Для славы Бога и небесъ

Такихъ не строили чудесъ.

Здѣсь всё — величье, слава, сила

И неземная красота…

Въ себѣ одной постройка та

Смыслъ вѣры истинной вмѣстила.

Съ благоговѣніемъ народъ

Предъ этой храминой падётъ.

CLV.

Войдёмъ. Громада насъ не давитъ,

Хоть та громада велика;

Но здѣсь душа растётъ, мужаетъ,

Въ своёмъ полётѣ высока;

Здѣсь освящаются надежды.

Настанетъ день: раскрывши вѣжды,

Узнаешь ты безсмертья свѣтъ

И гласа божьяго привѣтъ.

Тебѣ откроется дорога

Къ инымъ, небеснымъ высотамъ,

И въ вѣчно-новомъ блескѣ тамъ

Лицомъ къ лицу увидишь Бога,

И взоръ божественный и видъ

Твоей души не устрашитъ.

CLVI.

Идёмъ — а зданье выростаетъ…

Такъ, посреди Альпійскихъ горъ,

Чѣмъ дальше путникъ вверхъ всползаетъ,

Тѣмъ необъятнѣй ихъ просторъ…

Идёмъ — а зданье выростаетъ;

Но, не теряя красоты,

Оно величіемъ пугаетъ:

Колонны мрамора чисты,

Блестятъ лампады золотыя

И куполъ сверху смотритъ внизъ

И словно въ воздухѣ повисъ,

А съ образовъ глядятъ святые

И въ этомъ храмѣ по стѣнамъ

Ихъ лики видны здѣсь и тамъ.

CLVII.

Здѣсь взоръ теряется въ просторѣ,

Здѣсь по частямъ всё видитъ глазъ.

Такъ береговъ зелёныхъ моря

Не осмотрѣть въ единый разъ.

Тамъ нужно всё смотрѣть отдѣльно,

Чтобъ оцѣнить, какъ всё кругомъ

Тамъ гармонично, строго, цѣльно

И вѣетъ высшимъ божествомъ.

Тамъ разомъ взоръ не въ состояньи

Постичь великой красоты:

Лишь по немногу только ты

Доводишь умъ до обожанья

И, ощутивъ невольный страхъ,

Предъ красотой падёшь во прахъ.

CLVIII.

Мы можемъ только постепенно

Всё нашимъ чувствомъ обнимать,

Всё, что не такъ обыкновенно.

Словами вдругъ не передать

Величіе такого зданья.

Своей ничтожности сознанье

Сначала тамъ смущаетъ насъ,

Когда же привыкаетъ глазъ

Къ картинѣ стройной и спокойной,

Тогда и наша мысль растётъ

До поминанія красотъ

И чувствуетъ себя достойной

Начать неслышный разговоръ

Со всѣмъ, что вкругъ увидѣлъ взоръ.

CLIX.

Смотри и стой здѣсь безъ движенья!

Въ томъ созерцаніи дано

Намъ не одно благоговѣнье

И не чудесное одно;

Нѣтъ, не одно разбудитъ чувство

Остатокъ древняго искуства,

Но здѣсь сокрытъ великій слѣдъ

Великихъ думъ протекшихъ лѣтъ;

Здѣсь научаться можешь разомъ

Тому, какъ былъ великъ тотъ вѣкъ,

Когда жилъ древній человѣкъ,

Какъ былъ возвышенъ древній разумъ

И геній тѣхъ былыхъ вѣковъ,

Поднявшій храмъ до облаковъ.

CLX.

Иль обратимся въ Ватикану:

Тамъ въ гордыхъ мукахъ Лаоконъ —

Тамъ смертный подавляетъ стонъ

Съ терпѣньемъ бога, скрывшимъ рану.

Напрасно борется старикъ.

Къ чему послужитъ оборона?

Въ нёмъ подавляютъ самый крикъ

Объятья страшнаго дракона.

Ужасный звѣрь его сжималъ

И лишь страданье разжигалъ.

Безсиленъ смертный, вкругъ обвитый

Огромной цѣпью ядовитой:

Среди такихъ ужасныхъ мукъ

Не смѣетъ боль облечься въ звукъ.

CLXI.

Иль взглянемъ мы на образъ бога!

Поэзіи и жизни богъ,

Онъ держитъ лукъ, склонясь немного;

Ликъ просвѣтлённый смѣлъ и строгъ.

Его побѣда оживляла —

Сейчасъ стрѣла его упала…

Месть бога свѣтится въ очахъ;

Въ его раздувшихся ноздряхъ

Замѣтно гордое прозрѣнье.

Онъ дышетъ силой, красотой

И, вѣчнымъ блескомъ залитой,

Такое принялъ положенье,

Что видъ его сказать бы могъ:

Смотрите люди — это богъ!

CLXII.

Во всей его прекрасной позѣ

Сонъ вѣчной страсти отраженъ.

Какъ-будто въ лучезарной грёзѣ

Онъ грустной нимфою плѣнёнъ.

Въ его фигурѣ отразилась

Та красота, что возродилась

Въ неясныхъ обликахъ мечты;

Безсмертья высшаго цвѣты

Своими залили лучами

И блескомъ чуднаго вѣнца

Черты прекраснаго лица —

И передъ нашими очами,

Какъ воплощённая мечта,

Открылась бога красота.

CLXIII.

Пусть Прометей- унёсъ украдкой

Съ небесъ огонь — свою мечту

Вложилъ художникъ, въ мраморъ падкій

И въ камень вдунулъ красоту,

И если это изваянье

Дала намъ смертнаго рука,

То,— какъ безсмертное созданье —

Переживетъ оно вѣка.

Его и время пощадило:

Оно не рушится отъ лѣтъ;

Богъ вѣчнымъ пламенемъ согрѣть;

Въ нёмъ та божественная сила,

Которую зажегъ рѣзецъ

И ты, невѣдомый -творецъ.

CLIX.

Но гдѣ жъ герой мой? Не пора ли

Его въ разсказъ ввести опять?

Нѣтъ, ужь ему теперь не встать.

Героя нѣтъ. Его печали

Теперь окончились для насъ.

Онъ самъ — ничто. О нёмъ разсказъ

Мы не начнёмъ, какъ прежде снова:

Напрасно образа живого

Искать хотѣли бы мы въ нёмъ.

Исчезнулъ онъ, какъ сновидѣнье,

И унесло своимъ крыломъ!

Его изъ міра разрушенье!

И разрушеньемъ этимъ онъ

Въ пучину бездны погруженъ.

CLX.

Гдѣ погибаетъ безвозвратно

Всё то, что въ свѣтѣ намъ дано,

Чѣмъ доля жизни намъ пріятна.

Той страшной безднѣ суждено

Смущать насъ тьмой и облаками.

Они становятся межъ нами

И свѣтлыхъ прошлымъ каждый разъ,

И такъ идётъ за часомъ часъ,

И слава въ этой тьмѣ блѣднѣетъ,

Теряетъ свой -блестящій ликъ

И точно сумерки глядитъ,

Темнѣе -ночи тяготѣетъ

И, безпокоя каждый взоръ,

Родитъ сомнѣнье и укоръ.

CLXVI.

И всѣхъ насъ въ пропасть посылаетъ

Пытать судьбу и узнавать,

Что насъ за гробомъ ожидаетъ,

И о величіи мечтать

И съ суетой свой теряться…

Вотъ въ чёмъ должны мы убѣждаться!

Былой намъ жизни не вернуть:

Однажды только носитъ грудь,

Всѣ муки сердца и страданья,

И не забьётся сердце вновь

У насъ въ груди; застынетъ кровь,

Уснутъ безплодные желанья…

Мы жить не будемъ никогда,

Какъ жили въ прежніе года!

CLXVII.

Но, чу! изъ бездны крикъ раздался, ⁴⁰)

Протяжный и ужасный звукъ:

Какъ-будто кровью обливался

Народъ, истерзанный отъ мукъ…

Средь тьмы и бури разверзалась

Земля грозно поднималась

За тѣнью тѣнь. Вотъ призракъ всталъ.

То — королева. Не блисталъ

На ней вѣнецъ; она стояла

Съ печалью матери въ глазахъ —

Блѣдна, прекрасна — и въ слезахъ

Ребёнка къ сердцу прижимала.

Увы! напрасно стала мать

Къ груди ребёнка прижимать.

CLXVIII.

Надежда націй, не-уже-ли

Тебя ужь нѣтъ? ты умерла?

Зачѣмъ же смерть тебя взяла,

Какъ-будто нѣтъ иной ей цѣли?

Однажды въ полночь, послѣ мукъ,

Ребёнка не спуская съ рукъ.

Ты съ сердцемъ, обагреннымъ кровью,

Склонилась тихо къ изголовью

И въ этой жизни умерла.

Съ собой всѣ скорби унесла.

Когда же ты закрыла вежды —

Съ тобой исчезли всѣ надежды,

Которымъ вѣритъ былъ готовъ

Народъ имперскихъ острововъ.

CLXIX.

Крестьянки, ставши матерями,

Здоровьемъ блещутъ и красой;

А ты, сіявшая звѣздой,

Златой звѣздой межь королями,

Ты въ полномъ блескѣ умерла,

Хоть обожаема была,

Была любимицей народа…

Тебя оплакала свобода…

А ты — убитый горемъ мужъ, ⁴¹)

Несчастный принцъ — одинъ остался!

Скажи же намъ теперь: къ чему жь

Такъ не надолго съ ней вѣнчался?

Лишь на годъ ты надѣлъ вѣнецъ,

Ребёнка мёртваго отецъ!

CLXX.

Костюмъ твой брачный — власяница;

Ребёнку твоему дана

Не люлька дѣтская — гробница…

Почила чудная жена!

Мы ей ввѣряли наши силы

И нашу славу я умы,

И дѣтямъ завѣщали мы

Ей вѣрить до дверей могилы

И тѣмъ, кто будетъ ей рождёнъ…

Для насъ надежды этой совъ,

Какъ пастуху въ степи безводной,

Всходилъ звѣздою путеводной;

Но этотъ лучъ для насъ исчезъ,

Какъ метеоръ среди небесъ.

CLXXI.

Такъ будемъ сожалѣть съ тоскою,

Но не о ней, а о себѣ.

Она, покорная судьбѣ,

Въ могилѣ ввѣрилась покою….

Быть-можетъ, дерзкій приговоръ,

Языкъ измѣны, судъ спѣсивый —

Оракулъ мстительный и лживый,

Уже который съ давнихъ поръ,

Какъ звукъ могильный, раздавался

Надъ головою королей,

Пока, уставшій отъ скорбей,

Народъ за мечъ свой не хватался —

Капризъ судьбы въ единый мигъ

Въ прахъ низвергающій владыка — ⁴²)

CLXXII.

Вотъ всё, что послѣ, можетъ-статься,

Её въ вѣкахъ грядущихъ ждётъ.

Но можно ль съ этимъ соглашаться?

Ты, такъ любившая народъ,

Такъ молода и такъ прекрасна —

Жена и мать я… всё напрасно!—

На вѣки окованъ твой языкъ…

О! сколько было въ смертный мигъ

Сердецъ убито сожалѣньемъ:

Отъ сердца мужа до сердецъ

Всѣхъ подданныхъ! Да, твой конецъ

Пронёсся вкругъ землетрясеньемъ

Въ странѣ, которая тебя

Тогда оплакала, любя… ⁴³)

CLXXIII.

Вотъ Неми, ⁴⁴) скрытая холмами

Такъ хорошо, что ураганъ,

Дубъ вырывающій съ корнями

И громоздящій океанъ

Грозой до самыхъ тучъ небесныхъ,

Не возмущаетъ струй прелестныхъ.

Покой надъ озеромъ царятъ —

И водъ стекло его лежитъ

Какъ назрѣвающая злоба.

Оно сверпулося въ клубовъ

И спитъ, и этотъ сонъ глубокъ,

Подобно темной нога гроба.

Такъ спятъ ужасная змѣя,

Отраву страшную тая.

CLXXIV.

Въ долинѣ рядомъ — блескъ Альбано;⁴⁵)

Тамъ Тибра плещется волна,

Тамъ блещетъ лоно океана,

А здѣсь троянская война

Въ стихахъ поэта возгоралась: ⁴⁶)

Она надъ Римомъ зажигалась

Звѣздой побѣдной; здѣсь лежатъ

Останки Туллія; такъ рядъ

Высокихъ горъ — и полукругомъ

Онѣ капризно облегли

Ту часть извѣстную земли,

Гдѣ въ фермѣ, подъ зелёнымъ лугомъ,

Когда-то отдыхалъ поэтъ, ⁴⁷)

Пѣвецъ давно минувшихъ лѣтъ.

CLXXV.

Мой пилигримъ дошелъ до цѣли:

Должны разстаться — я и онъ;

Мы всё сказали, что хотѣли;

Послѣдній взоръ нашъ устремлёнъ

Вперёдъ надъ Средиземнымъ моремъ.

Мы гулу моря вмѣстѣ вторимъ,

И здѣсь, съ вершинъ Атьбанскихъ скалъ

Глядимъ, какъ плещетъ бѣлый валъ.

Вотъ океанъ, нашъ другъ любимый!

За нимъ слѣдили долго мы

До мѣстъ, гдѣ выросталъ изъ тьмы

Эвксинъ, для глазъ неуловимый,

Гдѣ — я прозрачна и сильна —

Взбѣгала на берегъ волна.

CXVLVI.

Мы оба вмѣстѣ долго жили,

Хотя не много этихъ лѣтъ.

Печать страданья сохранили

И онъ и я; но всё же свѣтъ

Мы исходили съ нимъ не даромъ

И наслажденье съ новымъ жаромъ

Вкушать умѣли на землѣ;

Насъ грѣю солнце въ тёмной мглѣ,

Изъ нѣдръ земли и съ дна жорскаго

Мы брали радости однѣ,

Безъ бурь бѣжали наши дня.

Какъ-будто бы никто сурово

Не могъ тѣхъ радостей смутить,

Не могъ насъ горемъ подарить…

CLXXVII.

О! почему въ глухой пустынѣ

Съ прекрасной женщиной вдвоёмъ

Я не могу укрыться нынѣ,

Забывъ людей съ земнымъ ихъ зломъ?

Стихіи! вы одушевляли

Меня когда-то въ старину —

Хотя бы вы мнѣ это дали:

Уединенье и жену.

Созданья милыя! едва ли

На свѣтѣ я не встрѣчу васъ!

Хоть рѣдко въ жизни — только разъ —

Но вы предъ смертными мелькали:

Хоть изрѣдка, но средь земли

Являться всё же вы могли.

CLXXVIII.

Въ лѣсахъ есть много наслажденья,

Какъ на пустынныхъ берегахъ;

Есть музыка и упоенье

Въ морскомъ прибоѣ и валахъ.

Привязанъ сильно я къ народу;

Но больше я люблю природу

Съ-тѣхъ-поръ, какъ я её узналъ.

Чѣмъ я былъ прежде и чѣмъ сталъ —

Она сказала мнѣ, и съ нею

Я всѣми чувствами слился,

Ей всей душою отдался;

Хоть чувства выразить не смѣю.

Хоть не умѣю передать,

Но не могу о нихъ молчать.

CLXXIX.

Бѣгите жь, волны океана!

Васъ бороздили корабли

И человѣкъ — гроза земли —

Робѣлъ предъ вами: громъ, бураны,

Крушенье гордыхъ кораблей —

Вотъ чѣмъ встрѣчали вы людей!

И человѣкъ, какъ капля въ морѣ,

Терялся въ водяномъ просторѣ,

Въ волнахъ безслѣдно пропадалъ,

Потративъ безполезно силы,

И въ океанѣ умиралъ

Безъ погребенья, безъ могилы,

Безъ скорбныхъ почестей земли,

Отъ милой родины въ дали.

CLXXX.

Слѣдовъ онъ въ -морѣ не оставитъ,

Твоимъ волнамъ не страшенъ онъ,

Твоей пустыней онъ не правитъ

И гнѣвъ его морямъ смѣшонъ.

Его тѣ волны презираютъ

И къ облакамъ, порой, бросаютъ

Иль вдругъ уносятъ къ берегамъ,

Къ его пенатамъ и богамъ,

Несутъ до перваго залива —

И выкинутъ холодный трупъ

Тамъ, на какой-нибудь уступъ,

Гдѣ онъ погибнетъ молчаливо,

Среди всеобщей тишины,

Капризной жертвою волны.

CLXXXI.

Вооруженій грозныхъ флоты,

Бичи для стѣнъ и городовъ,

Вы повергавшіе въ заботы

И властелиновъ, и рабовъ,

Вы, ужасающіе страны,

Въ стальной бронѣ Левіаѳаны,

Хоть вашей славой міръ весь полнъ —

Вы лишь игрушки этихъ волнъ,

Вы таете въ морскомъ просторѣ,

Какъ снѣгъ, упавшій съ облаковъ,

И сила грозная валовъ

Равно страшна въ глубокомъ морѣ

Для лёгкихъ лодокъ рыбарей

И для громадныхъ кораблей.

CLXXXII.

Вкругъ государства погибали —

Аѳины, Римъ и Карѳагенъ!

Ихъ волны моря омывали

Во дни свободы, въ дни измѣнъ,

Во дни владычества тирана.

Ихъ царства пали навсегда,

Лишь только волны океана

Бѣгутъ, какъ въ прошлые года.

О океанъ! ты не старѣешь,

Ты такъ же юнъ до нашихъ лѣтъ

Съ тѣхъ дней, когда былъ созданъ свѣтъ,

Ты неизмѣнной имѣешь,

Какъ вѣчность, постоянно строгъ,

Какъ вѣчность самая — глубокъ.

CLXXXIII.

Въ тебѣ, какъ въ зеркалѣ, мелькаетъ

Ликъ всемогущаго Творца.

Всегда — гроза ль съ тобой играетъ

Иль дуетъ вѣтеръ безъ конца,

Въ полярной стужѣ, въ странахъ знойныхъ,

Не видя береговъ спокойныхъ.—

Ты безконеченъ и великъ,

Великолѣпенъ, гордъ и дикъ.

На днѣ твоемъ явились гады

И безднъ ужасныхъ чудеса,

И всѣ земные пояса

Передъ тобой смириться рады…

Таинственъ, страшенъ и угрюмъ,

Бѣжишь ты, полный грозныхъ думъ.

CLXХXIV.

Сжился я съ дѣтства съ океаномъ.

Я съ дѣтства ранняго мечталъ

Подъ раннимъ утреннимъ туманомъ

Тебѣ отдаться, бѣлый валъ!

Съ прибоемъ волнъ твоихъ, порою,

Любилъ шалить, я ихъ игрою,

Подъ часъ опасной, не смущёнъ,

Глоталъ я жадно моря стонъ.

Я былъ дитёй твоимъ казалось;

Я довѣрялъ твоимъ волнамъ,

На гриву волнъ, игравшихъ тамъ,

Я руку клалъ и мнѣ случалось.

Какъ и теперь, то повторить

И морю жребій свой ввѣрять.

CLXXXV.

Я кончилъ. Пѣснь моя смолкаетъ.

Пора разсѣять грёзы сновъ!

Мой факелъ вновь не зажигаетъ

Полночной лампы. Трудъ готовъ.

Онъ могъ быть лучше, но, къ несчастью,

Я ужъ не тотъ; подобно счастью

Мечты неясны для меня.

И въ жилахъ нѣтъ того огня

И нѣтъ былого вдохновенья,

И память прежняго огня

Хранятъ бездѣльно голова;

Оно — безъ всякаго движенья —

Бросаетъ трепетный лишь свѣтъ:

Чѣмъ прежде былъ — того ужъ нѣтъ.

CLXXXVI.

Прости! Вотъ слово на прощанье:

Близка разлука. Пяти гримъ,

Окончивъ длинное сказанье,

Здѣсь шлётъ «прости» друзьямъ своимъ.

Когда въ ихъ памяти осталось

Хоть что-нибудь, что имъ сказалось —

Онъ радъ, что въ руки посохъ бралъ

И длинный путь свой начиналъ.

Простите! Пусть несётъ страданья

Онъ въ сердцѣ, гдѣ живетъ печаль,

А вамъ оставилъ онъ мораль —

Мораль отъ этого сказанья:

Съ его моралью можетъ-быть,

Вамъ будетъ легче въ мірѣ жить.

Д. Минаевъ.

¹) Дворецъ дожей соединяется съ венеціанскими тюрьмами мрачнымъ Мостомъ Вздоховъ (Ponte dei Sospiri), то-есть крытою каменною галлереею, лежащею высоко надъ водой и раздѣленною стѣной на проходъ и келью.

²) Извѣстная пѣсня гондольеровъ, составленная изъ разныхъ стансовъ «Освобожденнаго Іерусалима» Тасса, умерла вмѣстѣ съ независимостью Венеціи.

³) Такъ отвѣчала мать Бразидаса, лакедемонскаго полководца, тѣмъ, которые передъ нею восхваляли ея сына.

⁴) Левъ, при своемъ путешествіи въ Парижъ, въ Домъ Инвалидовъ, потерялъ только Евангеліе, бывшее у него подъ одною изъ лапъ, которая теперь сравнялась съ другой.

⁵) Генриху Дандоло было 85 лѣтъ, когда его избрали — въ 1192 году — дожемъ. Слѣдовательно, во время предводительствовали венеціянцами при взятіи Константинополя, ему было 97 лѣтъ. Въ эти лѣта онъ присоединилъ три восьмыхъ всей Романіи (такъ называлась тогда Римская имперія) къ титулу и владѣніямъ венеціянскихъ дожей. Эти три восьмыхъ имперіи еще числились въ дипломахъ герцога Джіованни Дольфино, который поименовалъ ихъ въ послѣдній разъ въ 1357 году.

⁹) Послѣ потери сраженія при Поло и взятія Кіоцы, 16 августа 1370 года, соединенными флотами генуэзцевъ и Францеско Карарра, владѣтеля Падуи, венеціянцы повержены были въ совершенмое отчаяніе. Къ побѣдителямъ посланы были уполномоченные съ бѣлымъ листомъ бумаги и просьбой — написать на немъ какія угодно условія, лишь бы Венеціи оставлена была ея независимость. Франческо Карарра готовъ былъ на это согласиться, но генузэцы, которые, послѣ побѣды при Поло, восклицали: «въ Венецію! въ Венецію! да здравствуетъ св. Георгій!» рѣшились уничтожить свою соперницу — и Петръ Доріа, ихъ главнокомандующій, далъ просителямъ слѣдующій отвѣтъ: «Венеціянцы, клянусь всемогущимъ Богомъ — ни владѣтель Падуи, ни наша Генуэзская республика не даруютъ вамъ мира, пока не взнуздаемъ мы необузданныхъ коней, что стоятъ на паперти у вашего евангелиста св. Марка. Когда мы ихъ взнуздаемъ, то заставимъ васъ быть смирными. Это намѣреніе наше и нашей республики. Что же касается нашихъ братьевъ, генуэзцевъ, которыхъ вы привели съ собою, чтобы отдать ихъ намъ — мнѣ ихъ ненужно; ведите ихъ назадъ: чрезъ нѣсколько дней я буду у васъ и освобожу ихъ вмѣстѣ съ другими изъ вашихъ темницъ».

⁷) Разсказъ этотъ находится въ сочиненіи Плутарха: «Жизнь Ниціаса».

⁸) Въ «Удольфскихъ таинствахъ», «Духовидцѣ», «Венеціанскомъ купцѣ» и «Отелло».

⁹) Тому, кто не видѣлъ восточнаго и итальянскаго неба, описаніе это можетъ показаться фантастическимъ и преувеличеннымъ; тѣмъ не менѣе это вѣрное описаніе видѣннаго мною вечеромъ 18-го августа, во время одной изъ моихъ астыхъ прогулокь по берегамъ Бренты, около Ла-Мира. Байронъ.

¹⁰) Вскорѣ послѣ своей неудачной попытки увидѣться съ папою Урбаномъ У въ Римѣ, въ 1370 году, Петрарка возвратился въ Аркуа и, кажется, за исключеніемъ его знаменитой поѣздки въ Венецію, въ сопровожденіи Франческо Новелло да-Карарра, онъ провёлъ остальные четыре года своей жизни частью въ этомъ прекрасномъ уединеніи, частью въ Падуѣ.

¹¹) Прежде чѣмъ прахъ Аріосто перенесёнъ билъ изъ бенедиктинской церкви въ феррарскую библіотеку, молнія ударила въ его бюстъ, стоявшій на памятникѣ — и лавровый вѣнокъ, сдѣланный изъ желѣза, расплавился.

¹²) За исключеніемъ одной или двухъ строкъ 42 и 43 строфы — есть переводъ знаменитаго сонета Филикаія: «ltalia, Italia о tu cui fea la sorte!»

¹³) Знаменитое письмо Сервія Сульпиція къ Цицерону, по случаю смерти его дочери, описываетъ дорогу, по которой я часто ѣздилъ во время моихъ морскихъ и сухопутныхъ путешествій по Греціи. Вотъ это описаніе: «На возвратномъ пути изъ Азіи, плывя изъ Эганы въ Мегару, я взглянулъ на лежавшую вокругъ меня мѣстность: позади меня была Эгнна, впереди Мегара, направо — Пирей, налѣво Коринѳъ.» Всѣ эти города, когда-то знаменитые, теперь погребены въ своихъ развалинахъ. Видя это, я не могъ не сказать самому себѣ: «Увы! какъ мы, бѣдные смертные, досадуемъ и огорчаемся, когда кто-нибудь изъ нашихъ друзей убитъ или умеръ, хотя ихъ жизнь такъ кратковременна, тогда-какъ развалины столькихъ славныхъ городовъ разомъ поражаютъ взглядъ». Байронъ.

¹⁴) Поджіо, глядя на развалины Рима съ Капитолійскаго холма, восклицаетъ: «I’t nunc omni decoro nudata, prostrata jacet, instar gigantei cadaveris corrupti atque nudiqu exesi!»

¹⁵) Въ Santa-Croce находятся могилы Маккіавеля, Микель-Анджело, Галилея и Альфіери, что дѣлаетъ ее Вестминстерскимъ аббатствомъ Италіи.

¹⁶) Альфіери — великое имя нынѣшняго вѣка. Итальянцы, не выждавъ истеченія узаконенныхъ ста лѣтъ, считаютъ его поэтомъ уже признаннымъ.

¹⁷) Пристрастіе къ простотѣ въ надгробныхъ надписяхъ дошло до того, что на могилѣ Маккіавеля не означено ни дня, ни мѣста его рожденія и смерти, ни даже его лѣтъ.

¹⁸) Гробница Сципіона Африканскаго Старшаго — если онъ и не былъ тамъ погребенъ — находится въ Дитернумѣ, куда онъ удалился въ добровольное изгнаніе.

¹⁹) Дантъ родился во Флоренціи въ 1261 году. Онъ участвовалъ въ двухъ сраженіяхъ, былъ четырнадцать разъ посланникомъ и разъ — пріоромъ Республики.

²⁰) Флорентинцы не воспользовались краткимъ пребываніемъ Петрарка въ ихъ городѣ въ 1350 году, чтобы отмѣнить декретъ, по которому было конфисковано имущество отца его, изгнаннаго вскорѣ послѣ Данта.

²¹) Боккачіо былъ похороненъ въ церкви святыхъ Михаила и Якова, въ Чертальдо, гдѣ, говорятъ, онъ родился.

²²) Наше уваженіе къ Медичисамъ начинается съ Козьмы и кончается его внукомъ.

²³) «Ихъ обоюдное ожесточеніе было такъ велико, сраженіе увлекло ихъ до такой степени, что ни одинъ изъ сражавшихся не замѣтилъ землетрясенія, которое разрушило большую часть итальянскихъ городовъ, перемѣнило направленіе быстрыхъ потоковъ, заставило море течь въ рѣки и ниспровергло самыя горы.» Таково описаніе Тита Ливія. Сомнительно, чтобы новѣйшіе тактики допускали подобную разсѣянность.

²⁴) Ни одинъ путеводитель не обходится безъ описанія храма Клитумна, между Фолиньо и Снолетто, и, конечно, нѣтъ мѣстности, даже въ Италіи. болѣе достойной описанія.

²⁵) «Я видѣлъ два раза, въ разное время, водопадъ del Marmore въ Трентѣ: одинъ разъ съ вершины пропасти, другой рань — снизу, изъ долины.» Байронъ.

²⁶) Конечно, если бъ не тѣ черты изъ жизни Силлы, которыя описаны въ этихъ строфахъ, на него смотрѣли бы, какъ на изверга, несмотря на его великія достоинства. Добровольный отказъ отъ престола долженъ удовлетворить насъ, какъ онъ удовлетворилъ римлянъ, которые непремѣнно убили бы его, когда бъ не уважали. Тутъ не могло быть двухъ мнѣній: они всѣ должны были думать, какъ Екратъ, что казавшееся честолюбіемъ — была любовь въ славѣ, а то, что принимали за гордость — настоящее величіе души. Байронъ.

²⁷) 8-го сентября Кромвель выигралъ дюмбарское сраженіе; годъ спустя, въ этотъ самый день онъ получилъ «his crowning mercy», а черезъ нѣсколько лѣтъ, опять въ этотъ самый день, который протекторъ считалъ счастливѣйшимъ въ своей жизни, онъ умеръ.

²⁸) Вѣроятно, древній Римъ, какъ и новѣйшая Сіена, имѣлъ въ изобиліи изображенія кормилицы своего основателя; но было двѣ волчицы, о которыхъ исторія особенно упоминаетъ.

²⁹) «Omues peue veteres; qui uihil cognosci, uihil percepi, uihil eciri posse dixerunt; aogustos sensue; iubecilloe animos, brevie curricula vitae: in profundo veritatam demersam; opiniouibus et institutis omnia teneri; nihil veritati reliuque; deiuceps omnia tenebrie circmnfusa esse dixeruat». (Academ 1. 13.) 1800 лѣтъ, истекшіе съ-тѣхъ-поръ, какъ Цицеронъ это написалъ, не уничтожили человѣческихъ недостатковъ и жалоба древнихъ философовъ могутъ безъ несправедливости быть повторены въ современной поэмѣ.

³⁰) Здѣсь говорится о могилѣ Цециліи Meтелли, находящейся на аппіевой дорогѣ и называющейся Саро di Bove (бычачья голова).

³¹) Авторъ «Жизнеописанія Цицерона», приводя мнѣніе этого оратора и его современниковъ о Британіи, говоритъ: «Читая ихъ насмѣшки надъ варварствомъ и бѣдностью нашего острова, нельзя не подумать объ удивительной судьбѣ и переворотахъ государствъ. Римъ, когда-то господствовавшій надъ свѣтомъ, средоточіе искусствъ, могущества и славы, погрязъ теперь въ лѣни, невѣжествѣ и нищетѣ, порабощенный самымъ жестокимъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, презрѣннымъ тиранствомъ, суевѣріемъ и религіознымъ обманомъ, тогда-какъ эта отдаленная страна, прежде презираемая римлянами, сдѣлалась, въ настоящее время, счастливой страной свободы, довольства и науки, гдѣ процвѣтаютъ всѣ утонченности цивилизованной жизни, но которая, быть-можетъ, идетъ по той же дорогѣ, какъ и Римъ: отъ честнаго труда къ богатству, отъ богатства къ попранію власти и испорченности нравовъ, пока, такимъ образомъ, сама подготовляя свое распаденіе, она не сдѣлается, наконецъ, добычею какого-нибудь тирана и, съ потерей свободы, потерявъ все драгоцѣнное, постепенно возвратится къ прежнему варварству.»

³²) Надъ колонной Траяна возвышается св. Петръ, а надъ колонной Аврелія — св. Павелъ.

³³) Вошло въ пословицу, что Траянъ былъ лучшій изъ римскихъ императоровъ.

³⁴) Имя и подвиги Ріенци должны быть знакомы тѣмъ, кто читалъ Гиббона.

³⁵) Несмотря на разграбленіе всѣхъ мѣдныхъ украшеній (за исключеніемъ кольца), на частые пожары и наводненія, ни одинъ памятникъ, одинаковой съ нимъ древности, не сохранился такъ хорошо.

³⁶) Пантеонъ сдѣлали хранилищемъ бюстовъ новѣйшихъ великихъ или, по-крайней-мѣрѣ, замѣчательныхъ людей. Потокъ свѣта, который, черезъ широкое отверстіе сверху, падалъ прежде на цѣлый рядъ боговъ, теперь освѣщаетъ многочисленное собраніе смертныхъ, изъ которыхъ одинъ или два были почти боготворимы своими соотечественниками.

³⁷) Въ этой строфѣ и въ трехъ слѣдующихъ говорится о римской дочери, исторія которой приходитъ на память путешественнику при посѣщеніи предполагаемаго мѣста этого происшествія, то-есть церкви святаго Николая in carcere. Впрочемъ, достовѣрность этой исторіи весьма сомнительна.

³⁸) Замокъ св. Ангела.

³⁹) Эта строфа и шесть слѣдующихъ относятся къ церкви св. Петра.

⁴⁰) Въ этой и слѣдующей строфахъ говорится о принцессѣ Шарлоттѣ, дочери-короля англійскаго.

^4І) Принцъ саксенъ-кобургскій.

⁴²) «Марія Стюартъ умерла на эшафотѣ, Елизавета — съ разбитымъ сердцемъ, Карлъ V — отшельникомъ, Лудовикъ XIV — банкротомъ въ средствахъ и славѣ, Кронвель — отъ ужаса; недостаётъ величайшаго: Наполеонъ живетъ въ плѣну. Къ этимъ монархамъ можно было бы прибавить длинный, по излишній, списокъ лицъ, одинаково знаменитыхъ и несчастныхъ.» Байронъ.

⁴³) «Смерть принцессы Шарлоты была даже здѣсь (въ Венеціи) сильнымъ ударомъ, а Англія была ею, вѣроятно, потрясена до основанія. Судьба этой бѣдной женщины во всѣхъ отношеніяхъ печальна. Умереть 22-хъ лѣтъ отъ родовъ и, притомъ, сына, принцессѣ и будущей королевѣ въ то время, когда она только-что начинала быть счастливой и наслаждаться жизнью и надеждами, которыя на неё возлагали! Мнѣ очень жаль её во всѣхъ отношеніяхъ.» Байронъ.

⁴⁴) Деревня Немя была недалеко отъ убѣжища Эгеріи, и — отъ тѣни, бросаемой на храмъ Діаны — до-сихъ-поръ сохранила названіе рощи. Неми — на разстояніи небольшой прогулки отъ удобной гостинницы Альбано.

⁴⁴) Ничего не можетъ быть прекраснѣй отлогостей Албанскихъ горъ, съ возвышеннѣйшей точки которыхъ — изъ монастыря, бывшаго храма Юпитера — видно всё, что описано въ этой строфѣ.

⁴⁵) Arma virumque, и т. д. («Энеида» Виргилія).

⁴⁶) Горацій.

ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДЪ.

1. Д. Минаева. (Чайльдъ-Гарольдъ, поэма Байрона.) «Русское Слово», 1864, NoNo 1, 3, 5 и 10, отд. I, стр. 79, 1, 86 и 213. Переводъ напечатанъ въ исправленномъ и дополненномъ видѣ, съ пріобщеніемъ предисловія и примѣчаній въ изданіи Н. В. Гербеля «Байронъ въ переводѣ русскихъ поэтовъ». Здѣсь переводъ напечатавъ въ исправленномъ видѣ.

Кромѣ этого полнаго перевода «Чайльдъ-Гарольда», мы имѣемъ ещё тридцать-шесть отрывковъ «изъ названной поэмы, не считая двухъ отрывковъ, помѣщённыхъ г. Минаевымъ, до напечатанія полнаго своего перевода, въ газетѣ «Русь» (1864, No 2, стр. 27) и въ «Модномъ Магазинѣ» (1864, No 19, стр. 289).

2. К. Батюшкова. (Элегія, безъ означенія, что переводъ изъ Байрона.) «Сочиненія въ Прозѣ и Стихахъ К. Батюшкова», 1834, ч. II, стр. 74. Перепечатана во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ его сочиненій. Пѣснь IV, строфа 178.

Есть наслажденіе и въ дикости лѣсовъ,

Есть радость на приморскомъ брегѣ

И есть гармонія въ семъ говорѣ валовъ,

Дробящихся въ пустынномъ бѣгѣ.

Я ближняго люблю — по ты природа-мать,

Для сердца ты всего дороже!

Съ тобой, владычица, привыкъ я забывать

И то, чѣмъ былъ, какъ былъ моложе,

И то, чѣмъ нынѣ сталъ подъ холодомъ годовъ;

Тобою въ чувствахъ оживаю;

Ихъ выразить душа не знаетъ стройныхъ словъ,

И какъ молчать о нихъ — но знаю.

К. Батюшковъ.

3. А. Пушкина. (Элегія, безъ означенія, что подражаніе Байрону.) «Сынъ Отечества», 1820, ч. 66, No 46, стр. 271. Перепечатана во всѣхъ изданіяхъ «Сочиненій А. Пушкина».

Погасло дневное свѣтило;

На море синее вечерній палъ туманъ.

Шуми, шуми, послушное вѣтрило,

Волнуйся подо мной угрюмый океанъ!

Я вижу берегъ отдаленный,

Земли полуденной волшебные края:

Съ волненьемъ и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньемъ упоённый —

И чувствую: въ очахъ родились слёзы вновь;

Душа кипитъ и замираетъ;

Мечта знакомая вокругъ меня летаетъ;

Я вспомнилъ прежнихъ лѣтъ безумную любовь,

И всё, чѣмъ я страдалъ, и всё, что сердцу мило,

Желаній и надеждъ томительный обманъ…

Шуми, шуми, послушное вѣтрило,

Волнуйся подо мной угрюмый океанъ!

Лети, корабль, неси меня къ предѣламъ дальнимъ,

По грозной прихоти обманчивыхъ морей,

Но только не къ брегамъ печальнымъ

Туманной родины моей,

Страны, гдѣ пламенемъ страстей

Впервые чувства разгорались,

Гдѣ музы нѣжныя мнѣ тайно улыбались,

Гдѣ рано въ буряхъ отцвѣла

Моя потерянная младость,

Гдѣ легкокрылая мнѣ измѣнила радость

И сердце хладное страданью предала.

Искатель новыхъ впечатлѣній,

Я васъ бѣжалъ, отечески края,

Я васъ бѣжалъ, питомцы наслажденій,

Минутной младости минутные друзья;

И вы, наперсницы порочныхъ заблужденій,

Которымъ безъ любви я жертвовалъ собой,

Покоемъ, славою, свободой и душой —

И вы забыты мной, измѣнницы младыя,

Подруги тайныя моей весны златыя —

И вы забыты мной… Но прежнихъ сердца ранъ,

Глубокихъ ранъ любви, ничто не излечило…

Шуми, шуми, послушное вѣтрило,

Волнуйся подо мной угрюмый океанъ!

А. Пушкинъ.

4. И. Козлова. (Добрая ночь, изъ Байрона) «Сѣверные Цвѣты», 1825, стр.269—273. Перепечатано во всѣхъ изданіяхъ «Стихотвореній И. Козлова». Пѣснь I, стансы, помѣщенные въ оригиналѣ вслѣдъ за XIII строфою.

5. Н. Маркевича. (Веллино, изъ Байрона.) «Московскій Телеграфъ». 1826 ч. VIII, отд. II, стр. 82—84. Перепечатано въ «Стихотвореніяхъ Н. Маркевича» (1829, стр. 42). Пѣснь IV, строфы 69—72.

6. И. Козлова. (Къ морю, изъ Байрона.) «Стихотворенія И. Козлова», 1828, стр.

5. Перепечатано во всѣхъ изданіяхъ его стихотвореній. Пѣснь IV, строфы 178—183.

Отрада есть во тьмѣ лѣсовъ дремучихъ;

Восторгъ живётъ на дикихъ берегахъ:

Гармонія слышна въ волнахъ кипучихъ

И съ моремъ есть бесѣда на скалахъ.

Мнѣ ближній милъ; но тамъ, въ моихъ мечтахъ

Что я теперь, что былъ — позабываю;

Природу я душою обнимаю,

Она милѣй; постичь стремлюся я.

Всё то, чему нѣтъ словъ, но что таить нельзя.

Теки, шуми, о море голубое!

Несмѣтный флотъ ничто твоимъ волнамъ,

И человѣкъ, губящій всё земное,

Гдѣ твой предѣлъ — уже страшится самъ;

Возстанешь ты — и горе кораблямъ,

И бичъ земли, путь дерзкій означая

Бѣдой своей, какъ капля дождевая,

Идётъ на дно, гдѣ скрытъ его и слѣдъ —

И онъ не въ саванѣ, не въ гробѣ, не отпѣтъ.

Твои поля злодѣй не завоюетъ:

Твои стези не для его шаговъ:

Свободно ты; лишь бездна забушуетъ,

И тотъ пропалъ, кто бъ сушу былъ готовъ

Поработить. Его до облаковъ,

Дрожащаго, съ презрѣньемъ ты бросаешь —

И вдругъ, рѣзвясь, въ пучину погружаешь;

И вопитъ онъ: «гдѣ пристань!» О гранитъ

Его ударишь ты — и вѣкъ онъ тамъ лежитъ.

Бросающій погибель и оковы,

Огонь и смерть изъ челюсти своей,

Рушитель силъ, левіаѳанъ дубовый,

Гроза твердынь, народовъ и царей —

Игрушкою бунтующихъ зыбей

И съ тѣмъ, кто въ нёмъ надмѣнно въ бой летаетъ,

Кто, бренный самъ, владѣть тобой мечтаетъ.

Подернуло ты пѣной бурныхъ водъ

Армаду гордую и трафальгарскій флотъ.

Предѣлъ державъ, твой берегъ измѣняло:

Гдѣ Греція и Римъ и Карѳагенъ?

Свободный, онъ лишь волнъ твоихъ страшился;

Но, сильныхъ рабъ и жертва перемѣнъ,

Пришельцевъ здѣсь, тамъ дикихъ носитъ плѣнъ;

Его вездѣ неволя утомила,

И сколько царствъ въ пустыни изсушила!

Твоя лазурь, вѣковъ отбросивъ тѣнь,

Всё та жъ: млада, чиста, какъ въ первобытный день.

Ты зеркаломъ Всесильному сіяешь;

Онъ зритъ въ тебѣ при буряхъ образъ Свой.

Струишься ль ты, бунтуешь, иль играешь,

Гдѣ твёрдый лёдъ и тамъ, гдѣ пылкій зной,

Ты, океанъ, чудесенъ красотой,

Таинственный, бездонный, безконечный!

Незримаго престолъ, какъ небо, вѣчный,

Времёнъ, пространствъ завѣтный властелинъ,

Течёшь ты страшный всѣмъ, глубокій и одинъ.

И. Козловъ.

7. И. Козлова. (При гробницѣ Цециліи М., изъ Байрона.) «Стихотворенія И. Козлова», 1828, стр. 40. Перепечатано во всѣхъ слѣдующихъ изданіяхъ его стихотвореній. Пѣснь IV, строфы 104 и 105.

8. H. Маркевича. (Элегія, изъ Байрона.) «Стихотворенія Н. Маркевича», 1829, стр. 58.

9. Его же. (Idem.) Тамъ же, стр. 15. Пѣснь II, строфы 23—26.

10. Его же. (Озеро Ломанъ, изъ Байрона.) Тамъ же, стр. 51—57. Пѣснь III, строфы 85—98.

11. Его же. (Элегія, изъ Байрона.) Тамъ же стр. 10. Пѣснь IV, строфы 121—124.

12. Его же. (Idem.) Тамъ же, стр. 12. Пѣснь IV, строфы 177—179.

13. В. Щастнаго. (Умирающій гладіаторъ. Изъ IV пѣсни Байронова «Чайльдъ-Гарольда».) «Невскій Альманахъ», 1830, стр. 397. Пѣснь IV, строфы 140 и 141.

14. А. С. (Прощальная пѣснь Байрона, изъ «Странствія Чайльдъ-Гарольда».) «Вѣстникъ Европы», 1830, No 4, стр. 267—270. Пѣснь I, стансы, помѣщённыя въ оригиналѣ вслѣдъ за XIII строфою.

15. Трилуннаго. (Море, подражаніе Байрону.) «Альціона», 1831, отд. II, стр. 46. Пѣснь IV, строфы 178—183.

16. П.Чижова. (Прощаніе Чяйльдъ-Гарольда, изъ лорда Байрона). «Литературныя Прибавленія въ Русскому Инвалиду», 1831. No 47, стр. 366. Пѣснь I, стансы, помѣщённыя въ оригиналѣ послѣ 13 строфы.

17. В. Любичъ-Романовича. (Къ Клитумну, изъ Байрона.) «Стихотворенія В. Романовича», 1832, стр. 100. Пѣснь IV, строфа 66.

18. Его же. (Леманъ, изъ Байрона.) Тамъ же, стр. 131—138. Пѣснь III, строфы 85—98.

19. Его же. (Пантеонъ, изъ Байрона.) Тамъ же, стр. 94—96. Пѣснь IV, строфы 146 и 147.

20. Его же. (Колизей, изъ Байрона.) Тамъ же, стр. 97—99. Пѣснь IV, строфы 128—131.

21. И. Козлова. (Отрывокъ изъ IV пѣсни «Чайльдъ-Гарольда».) «Библіотека для Чтенія», 1834, т. VII, М 12, отд. I, стр. 120—123. Перепечатанъ во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ, «Стихотвореній И. Козлова». Пѣснь IV, строфы 130—137.

22. И. Гогніева. (Прощаніе Байрона съ дочерью. Изъ «Чайльдъ-Гарольда».) «Литературныя Прибавленія въ Русскому Инвалиду», 1834, No 58, стр. 463. Пѣснь III, строфы 1—1.

23. ***. (Изъ «Чайльдъ-Гарольда».) «Галатея», 1839, ч. V, 36, стр. 29—31.

24. К. Павловой. (Аполлонъ Бельведерскій. Отрывокъ изъ Байрона.) «Москвитянинъ», 1841, ч. VI, No 12, отд. I, стр. 294. Пѣснь IV, строфы 161 и 163.

25. М. Лермонтова. (Умирающій гладіаторъ, безъ означенія, что подражаніе Байрону.) «ОтечественныяЗаписки», 1842, т. 21, No 4, отд. I, стр. 378. Перепечатано во всѣхъ изданіихъ «Сочиненій М. Ю. Лермонтова». Пѣснь IV, строфы 140 и 141.

Ликуетъ буйный Римъ. Торжественно гремитъ

Рукоплесканьями широкая арена…

А онъ?— пронзённый въ грудь, безмолвно онъ лежитъ;

Во прахѣ и крови скользятъ его колѣна…

И молитъ жалости напрасно мутный взоръ:

Надменный временщикъ и льстецъ его, сенаторъ

Вѣнчаютъ похвалой побѣду и позоръ…

Что яростной толпѣ сраженный гладіаторъ?

Онъ презрѣнъ и забытъ, освистанный актёръ!

И кровь его течётъ — послѣднія мгновенья

Мелькаютъ — близокъ часъ… Вотъ лучъ воображенья

Сверкнулъ въ его душѣ: предъ нимъ шумитъ Дунай

И родина цвѣтётъ — свободной жизни край;

Онъ видитъ кругъ семьи, оставленный для брани,

Отца, простёршаго нѣмѣющія длани,

Зовущаго въ себѣ опору дряхлыхъ дней…

Дѣтей играющихъ — возлюбленныхъ дѣтей:

Всѣ ждутъ его назадъ съ добычею и славой.

Напрасно: жалкій рабъ, онъ палъ, какъ звѣрь лѣсной,

Безчувственной толпы минутною забавой…

«Прости, развратный Римъ!— прости, о край родной!»

М. Лермонтовъ.

26. А. Бржескаго. (Изъ «Чайльдъ-Гарольда».) «Иллюстрація», 1846, T. III, o 36, стр. 577. Пѣснь I, стансы, помѣщённыя въ оригиналѣ вслѣдъ за 13 строфою.

27. Н. Берга. (Гладіаторъ, изъ Байрона.) «Москвитянинъ», 1850, ч. I, No 2, отд. I, стр. 185, Пѣснь IV, строфы 140 и 141.

28. K. Картамышева. (Венеція, изъ Байрона.) «Москвитянинъ», 1851, ч. III, No 9 и 10, отд. I, стр. 53. Пѣснь IV, строфа 3.

29. Н. Грекова. (Море, изъ Байрона.) «Отечественныя Записки», 1854, т. 97, No 12, отд. 1, стр. 216. Перепечатано въ «Стихотвореніяхъ Н. П. Грекова» (1860, стр. 25).

30. П. Попова. (Прощаніе Чайльдъ-Гарольда, изъ Байрона.) «Ярославскія Губернскія Вѣдомости», 1859, часть неофиціальная, No 39, стр. 289. Пѣснь I, стансы, помѣщённыя въ оригиналѣ послѣ 13 строфы.

31. М. Михайлова. (Изъ «Чайльдъ-Гарольда».) «Современникъ», 1860, т. 83, No 10, отд. I, стр. 639—642. Перепечатано въ «Стихотвореніяхъ М. Михайлова» (1862, стр. 28—31) Пѣснь I, стансы, помѣщенныя въ оригиналѣ вслѣдъ за 13 строфою.

Прости, прости мой край родной!

Ты тонешь въ лонѣ водъ.

Ревётъ подъ вѣтромъ валъ морской,

Свой крикъ мнѣ чайка шлётъ.

На западъ, солнцу по пути,

Плыву во тьмѣ ночной.

Да будетъ тихъ твой сонъ! прости,

Прости мой край родной!

Не долго ждать: гоня туманъ,

Взойдётъ и день опять.

Увижу небо, океанъ:

Отчизны не видать;

Заглохнетъ замокъ мой родной;

Травою заростётъ

Широкій дворъ: подниметъ вой

Собака у воротъ.

Малютка, пажъ мой! ты въ слезахъ.

Скажи мнѣ, что съ тобой?

Иль на тебя наводитъ страхъ

Шумъ волнъ и вѣтра вой?

Корабль мой новъ — не плачь, мой пажъ!

Онъ цѣлъ и невредимъ.

Въ полётѣ быстрый соколъ нашъ

Едва-ль поспоритъ съ нимъ.

«Пусть воетъ вѣтеръ, плещетъ палъ —

Не всё-ли мнѣ равно?

Не страхъ, сэръ Чайльдъ, мнѣ сердце сжалъ

Оно тоской полно.

Вѣдь я отца оставилъ тамъ,

Оставилъ мать въ слезахъ.

Одно прибѣжище мнѣ — къ вамъ

Да къ Богу въ небесахъ.

«Отецъ какъ сталъ благословлять,

Былъ твёрдъ въ прощальный часъ;

Но долго будетъ плакать мать,

Не осушая глазъ.»

Горюй, горюй, малютка мой!

Понятна грусть твоя…

И будь я чистъ, какъ ты, душой,

Заплакалъ бы и я!

А ты, мой йоменъ, что притихъ?

Что такъ поникъ челомъ?

Боишься непогодъ морскихъ,

Иль встрѣчи со врагомъ?

«Сэръ Чайльдъ, ни смерть мнѣ не страшна

Ни штормъ, ни врагъ, ни даль;

Но дома у меня жена:

Её, дѣтей мнѣ жаль!

«Хоть и въ родимой сторонѣ,

А всё жъ она — одна,

Какъ спросятъ дѣти обо мнѣ,

Что скажетъ имъ она?»

Довольно, другъ! ты правъ, ты правъ

Понятная печаль!

А я?— суровъ и дикъ мой нравъ:

Смѣясь, я ѣду въ даль.

Слезамъ лукавыхъ женскихъ глазъ

Давно не вѣрю я:

Я знаю, ихъ другой какъ разъ

Осушитъ безъ меня!

Въ грядущемъ — ничего искать

Въ прошедшемъ — всё мертво.

Больнѣй всего, что покидать

Не жаль мнѣ ничего.

И вотъ среди пучинъ морскихъ

Одинъ остался я…

И что жалѣть мнѣ о другихъ?

Чужда имъ жизнь моя.

Собака развѣ… да и та

Повоетъ день-другоГі,

А тамъ — была бы лишь сыта —

Такъ я и ей чужой.

Корабль мой — пусть тяжелъ мой путь

Въ сырой и бурной мглѣ —

Неси меня куда-нибудь,

Лишь не къ родной землѣ!

Привѣтъ вамъ, тёмные валы!

И вамъ, въ концѣ пути,

Привѣтъ, пустыни и скалы!

Родной мой край, прости!

М. Михайловъ.

32. Л. Мея. (Изъ «Чайльдъ-Гарольда». «Сынъ Отечества», 1860, No 11, стр. 281. Перепечатано въ «Сочиненіяхъ Л. А. Мея» (1863, ч. III, стр. 177—179). Эти стансы были написаны первоначально Байрономъ для первой пѣсни «Чайльдъ-Гарольда», но, впослѣдствіи, замѣнены имъ другими, слѣдующими за 84 строфой той же пѣсни.

33. Н. Берга. (Безъ заглавія, но съ означеніемъ, что подражаніе Байрону.) «Наше Время», 1861, No 26, стр. 443. Пѣснь IV, строфы 178—183.

34. А. Григорьева. (Странствіе Чайльдъ Гарольда. Романъ въ стихахъ лорда Байрона.) «Время», 1862, No 7, отд. I, стр. 183—216. Вся первая пѣснь.

35. Л. Мея. (Отрывокъ изъ «Чайльдъ-Гарольда» Байрона.) «Модный Магазинъ», 1865, No 8, стр. 113. Пѣснь I, стансы, помѣщённыя въ оригиналѣ вслѣдъ за 13 строфой.

Прости, прости, мой край родной!

Къ волнахъ ты черезъ мигъ

Исчезнешь… Чу? ревётъ прибой!

Чу? бурной чайки крикъ!

На западъ съ солнцемъ мы летимъ

По влажному пути;

Оно склонилось: вмѣстѣ съ нимъ,

На эту ночь прости:

Нѣтъ! по утру взойдётъ оно,

Блеснётъ съ небесъ опять,

Опять его увижу; но

Тебя мнѣ не видать…

Мой замокъ пустъ; очагъ потухъ;

Мой дворъ травой поросъ;

И у воротъ, какъ ночи духъ,

Завылъ мой вѣрный пёсъ.

Ко мнѣ, малютка-пажъ: о чёмъ

Ты слёзы льёшь рѣкой?

Иль страшно въ морѣ, коль кругомъ

Волны и бури вой?

Не плачь, не бойся ничего:

Корабль нашъ крѣпче сказъ

И быстръ — на-врядъ ли бы его

Мой соколъ обогналъ.

«Пусть воютъ буря и волна:

Ихъ не боюся я;

Но лютой скорбію полна,

Сэръ Чайльдъ, душа моя:

Съ отцомъ моимъ, съ родимой я

На долго разлучёнъ;

Безъ нихъ опора и друзья

Мнѣ — только ты да Онъ.

«Отецъ меня благословилъ

И не заплакалъ… Мать…

Нѣтъ! у нея не станетъ силъ

Съ тоскою совладать!…»

Довольно, мой малютка! Ахъ!

Хоть разъ орошено

Будь сердце мнѣ въ такихъ слезахъ —

Не высохло-бъ оно…

Ко мнѣ, оруженосецъ мой!

Что блѣденъ и унылъ?

Тебя съ французомъ грозный бой

И смерти страхъ смутилъ?

«Сэръ Чайльдъ! повѣрь: не страшны мнѣ

Ни бой, ни смерть пока;

Но съ каждой мыслью о женѣ

Блѣднѣй моя щека.

«Надъ самымъ озеромъ жена,

Близь твоего дворца,

Живётъ съ дѣтьми… Что имъ она

Отвѣтитъ про отца?»

Довольно! сердцемъ я понять

Готовъ твою печаль;

Но мнѣ… мнѣ сёмью покидать

Едва-ли было-бъ жаль…

Л. Мей.

36. Д. Михайловскаго. (На развалинахъ Колизея. Изъ «Чайльдъ-Гарольда» Байрона.) «Отечественныя Записки», 1868, т. CLXXVII, No 3, отд. I, стр. 147. Пѣснь 1V, строфы 130—141.

О, Время, ты, что красоты вѣнецъ

Развалинамъ даёшь! о, добрый геній,

Единый врачъ истерзанныхъ сердецъ

И- исправитель нашихъ заблужденій!

Ты, пробный камень честности людской,

Любви и дружбы искренней и ложной,

Единственный мудрецъ, судья святой,

Творящій судъ правдивый, непреложный!—

Хоть иногда и долго, долго ждётъ

Своей поры и мзда твоя и кара —

О, Время-мститель! отъ твоихъ щедротъ

Молю теперь единственнаго дара.

Среди руинъ, гдѣ ты гигантскій храмъ

И свой алтарь воздвигло разрушенью,

Гдѣ жертвъ твоихъ курится фиміамъ —

И моему дай мѣсто приношенью.

Мои дары — руины прошлыхъ лѣтъ,

Не многихъ, но отмѣченныхъ судьбою;

Не внемли мнѣ, когда напрасно свѣтъ

Я оскорблялъ и чорствъ я былъ душою;

Но если я призрѣнье сохранилъ

Къ врагамъ что такъ противъ меня возстали —

Ужель свой крестъ напрасно я носилъ,

И не придётъ для нихъ пора печали?

О ты, что свой правдивый счётъ ведёшь,

Гдѣ всякая записана обида,

И карой за неправду воздаёшь,

Столь чтимая у древнихъ Немезида!—

Ты, по чьему велѣнію толпой

Изъ тартара всѣ фуріи стеклися

И подняли вокругъ Ореста вой

О мщеніи — тебя зову, проснися!

Здѣсь; на руинахъ царства твоего,

Тебя теперь изъ праха вызываю…

Иль ты не слышишь вопля моего?—

Но встанешь ты, я твёрдо уповаю.

Я не скажу, что я за грѣхъ отцовъ,

Или за свои, не долженъ поплатиться,

И рану я выдерживать готовъ,

Которая въ груди моей дымится.

Когда-бъ её нанёсъ мнѣ правый мечъ,

Когда-бъ я зналъ за что я такъ страдаю.

Теноръ же кровь моя не будетъ течь!

Её тебѣ отнынѣ посвящаю!

Ты отомстишь — д.тя мщенья время есть,

Когда карать неправду ты возьмёшься

Хотя бъ я самъ и позабылъ про месть,

Хотя бъ я спалъ — ты за меня проснёшься.

И если вдругъ раздался голосъ мой,

То вызванъ онъ не пыткою страданья:

Видалъ ли кто, чтобъ гордой головой

Я поникалъ въ минуту испытанья?

Но памятникъ хочу въ моихъ стихахъ

Я по себѣ оставить; пусть истлѣетъ

Въ могилѣ мой давно забытый прахъ,

Но никакой ихъ вѣтеръ не развѣетъ;

Значеніе пророческое ихъ,

Когда-нибудь для мира объяснится;

Придётъ пора — и на людей мой стихъ,

Какъ громъ изъ тучъ, проклятьемъ разразится.

Проклятіемъ — прощенье будетъ. Мнѣ ль —

О мать-земля, о небо, къ вамъ взываю!—

Мнѣ ль нечего прощать? и неужель

Въ борьбѣ съ своей судьбой я не страдаю?

Или мой мозгъ не высохъ оттого?

Иль люди жизнь мою не отравили,

Не растерзали сердца моего

И клеветой меня не заклеймили?

И если я въ отчаянье не впалъ

Такъ потому что противъ бѣдъ гнетущихъ

Природа мнѣ дала не тотъ закалъ,

Что у людей, вокругъ меня живущихъ.

Я-ль не знавалъ житейской суеты,

Отъ крупныхъ золъ до хитрости ничтожной.

Отъ громкаго хуленья клеветы

До шепота измѣны осторожной

Тѣхъ низкихъ душъ, которыхъ тонкій адъ

Невидимо вредитъ своей отравой,

И чей прямой, невидимому, взглядъ

Исполненъ лжи и хитрости лукавой;

Такъ холодна, такъ сдержанна ихъ рѣчь;

Безмолвно лгутъ они открытымъ взоромъ,

Лишь вздохъ порой, или пожатье течь

Ихъ выдаётъ нѣмымъ своимъ укоромъ.

Но вѣдь я жилъ, и не напрасно жилъ;

Мой умъ свою утратить можетъ силу,

Огонь, что кровь мою животворилъ.

Погаснетъ, и я самъ сойду въ могилу:

Но нѣчто есть въ груди моей, чего

Не истребитъ ни время, ни страданье;

Пусть я умру, но будетъ жить его

Незримое, безсмертное дыханье:

Какъ арія забытая пѣвца,

Она порой смутитъ ихъ духъ волненьемъ,

Расплавитъ ихъ желѣзныя сердца

И душу ихъ наполнитъ сожалѣньемъ.

Теперь конецъ. Привѣтствую тебя

Могущество безъ наименованья,

И безъ границъ! Полночный часъ любя,

Ты бродишь здѣсь, средь мёртваго молчанья…

Тамъ твой пріютъ, тамъ твой любимый домъ.

Гдѣ высятся оставленныя стѣны,

Какъ мантіей, покрытыя плющёмъ.

И ты царить средь величавой сцены,

Давая ей тотъ смыслъ, тотъ духъ живой,

Что кажется, какъ-будто мы, незримо,

Участвуемъ взволнованной душой

Въ дѣлахъ вѣковъ, давно мелькнувшихъ мимо.

Здѣсь шумъ толпы арену волновалъ,

При зрѣлищѣ кроваваго сраженья,

То бурею восторженныхъ похвалъ,

То ропотомъ невнятнымъ сожалѣнья.

Изъ-за чего жь тутъ рѣзались рабы

И погибалъ несчастный гладіаторъ?

Чернь тѣшилась позоромъ ихъ борьбы,

И тѣшился жестокій императоръ?

Такъ чтожь? не все-ль равно, гдѣ люди мрутъ?

Арены кругъ и славной битвы поле —

Лишь разныя двѣ сцены, гдѣ гніютъ

Главнѣйшіе актёры ихъ — не болѣ…

Боецъ лежитъ, смертельно пораженъ,

Опершись на слабѣющія руки.

Не жить ему; но мужественно онъ

Выноситъ боль своей предсмертной муки.

И падаетъ изъ раны тяжело,

По каплѣ, такъ-какъ дождь передъ грозою,

Густая кровь, и блѣдное чело

Склоняется всё ниже надъ землёю…

Въ безуміи восторга своего

Толпа шумитъ, и, въ изступленьи докомъ,

Привѣтствуетъ соперника его

Безжалостнымъ, безчеловѣчнымъ кликомъ.

Онъ слышалъ всё, но кликамъ не внималъ;

Не думалъ онъ о жизни угасавшей,

И мутныхъ глазъ своихъ не обращалъ

Къ толпѣ, вокругъ безумно ликовавшей;

Нѣтъ, взоръ его былъ съ сердцемъ вмѣстѣ тамъ,

У хижины на берегу Дуная,

Гдѣ бѣгали безпечно по полямъ

Его малютки, весело играя;

И тамъ ихъ мать… Но гдѣ же ихъ отецъ?

Зарѣзанъ онъ для развлеченья Рима!

О, готѳы! что жь? возстаньте наконецъ

Пусть будетъ месть грозна, неумолима!

Д. Михаловскій.

37. И. Гольцъ-Миллера. (Прощаніе Чайльдъ-Гарольда, изъ Байрона.) «Вѣстникъ Европы», 1871, No 5, отд. I, стр. 343.

38. Д. Михаловскаго. (Океанъ, изъ Чайльдъ-Гарольда, Байрона.) «Иностранные поэты въ переводѣ Д. Л. Михаловскаго» ст. 18. Пѣснь IV, строфы 179—183.

Чайльд-Гарольд

Автор: Минаев Дмитрий Дмитриевич

Обратная связь

Вопрос администратору