Bibra > Произведения > Все > Раскольник

Раскольник

Автор: Панаев Владимир Иванович

Скачать

  

Раскольникъ

Повѣсть первой половины XVIII столѣтія.

(отрывокъ).

  

ГЛАВА II.

  

   Князь Мышицкій уложилъ въ чемоданъ нѣсколько паръ Боярскаго платья, въ которомъ по большей части являлся внѣ Монастыря, и на разсвѣтѣ слѣдующаго дня, широкая рогожная кибитка его, съ чернымъ кожанымъ запономъ, мчалась уже по проселочной, пустынной дорогѣ къ Онежскому озеру, берегомъ и островками котораго надлежало ему выбраться на большую Новогородскую. Рѣзкій Февральскій утренникъ осыпалъ иніемъ густую бороду ямщика и щипалъ пухлыя, румяныя щеки молодаго служки, дремавшаго на облучкѣ; но самому Настояшелю, завалившемуся въ глубину кибитки, обитой внутри толстымъ бѣлымъ сукномъ и окутанному въ лисью шубу (причемъ не забыты ни благодѣтельный малахай, ни оленьи сапоги), тепло было разсуждать о его предпріятіяхъ. Онъ досадовалъ на поздое извѣстіе о въѣздѣ Государя въ Москву; боялся не застать Коронаціи, которую, судя по близости Великаго поста, нельзя было откладывать; боялся не столько по тому, что ему хотѣлось быть зрителемъ сей необыкновенной церемоніи, сколько изъ опасенія, что предположенія его не будутъ имѣть такой удачи, если онъ не успѣетъ воспользоваться первыми впечатлѣніями сего радостнаго событія. Онъ однако жъ не опоздалъ. Императоръ, простудившись дорогою, принужденъ былъ на нѣсколько дней остановиться въ семи верстахъ отъ Москвы.

   Въ сіе время по дорогамъ, ведущимъ къ древней столицѣ, не было почти проѣзда отъ множества спѣшившихъ на Коронацію. Знатные сановники изъ Петербурга и другихъ ближнихъ и дальныхъ городовъ Имперіи, Дворянство изъ своихъ помѣстьевъ, купечество, простой народъ всѣ стремились, опережая другъ друга, насладиться симъ торжественнымъ и священнымъ для Русскаго сердца днемъ. Между тѣмъ Дворъ съ 4-го Февраля украшался уже присутствіемъ юнаго Императора, который хотя не имѣлъ еще тринадцати лѣтъ, но по необыкновенному росту, по раннему развитію умственныхъ и тѣлесныхъ силъ, казался цвѣтущимъ юношею, а по кроткому взору, великодушію и милосердію — Ангеломъ благости. Подлѣ него видѣнъ былъ другой Ангелъ, сіявшій рѣдкимъ соединеніемъ всѣхъ совершенствъ душевныхъ — Его сестра, четырнадцатилѣтняя Царевна Наталія. Далѣе, на ступеняхъ Трона блистала ослѣпительною красотою Великая Княжна Елисавета Петровна, которая вмѣстѣ съ сестрою своею, супругою Герцога Голштинскаго, почиталась одною изъ первыхъ красавицъ своего времени, и пользовалась особенною благосклонностію Императора. Три дщери Царя Іоанна, въ томъ числѣ и вдовствующая Герцогиня Курляндская, находились также въ Москвѣ. По духовному завѣщанію покойной Императрицы, управленіе Государствомъ — доколѣ не исполнится Императору шестнадцати лѣтъ ввѣрено было, какъ извѣстно, Верховному Совѣту. Но Меншиковъ, желая властвовать одинъ, овладѣлъ мнѣніемъ Совѣта и направилъ дѣйствія онаго такимъ образомъ, что Императоръ вскорѣ объявленъ былъ совершеннолѣтнимъ. Когда жъ юный Монархъ, при помощи Князей Долгорукихъ, сбросилъ съ Себя иго сего честолюбца и обнаружилъ собственныя силы Верховный Совѣтъ утратилъ еще болѣе свою значительность, а Долгорукіе, тѣсно окруживъ Государя, быстро возвысились на развалинахъ могущества Князя Меншикова. Это было и не трудно, судя по лѣтамъ и склонностямъ Императора. Дѣлами гражданскими Онъ естественно скучалъ заниматься, къ войску былъ равнодушенъ, а къ морю, слѣдственно и флоту, столько любимому Его Великимъ Дѣдомъ, чувствовалъ даже природное отвращеніе. Кромѣ забавъ, свойственныхъ Его возрасту, О6ъ получилъ особенную страсть къ охотѣ, чѣмъ и не оставили воспользоваться Долгорукіе, изъ которыхъ Князь Алексѣй Григорьевичъ, второй Гофмейстеръ Царя, былъ самъ страстный охотникъ. Къ довершенію успѣха, сынъ его, шестнадцатилѣтній Князь Иванъ Алексѣевичъ, любезный, ловкій молодой человѣкъ, воспитанный въ чужихъ краяхъ, и едва ли не образованнѣйшій изъ всѣхъ тогдашнихъ своихъ сверстниковъ, дѣтей вельможъ, сдѣлался столь близокъ къ сердцу Царя, что Онъ почти не разлучался съ нимъ ни на минуту, и даже почивалъ въ одной съ нимъ комнатѣ. Ихъ соединяло сходство лѣтъ и склонностей: оба были живы, пылки, влюбчивы. Такимъ образомъ, Князья Долгорукіе старались тѣшить Царя различными забавами, а преимущественно охотою, чтобы еще болѣе удалить Его отъ занятій Государственныхъ, охладить къ учрежденіямъ Петра Великаго, ослабить вліяніе иностранцевъ особливо Барона Остермана, который по уму, способностямъ, хитрости и близости къ Государю, какъ Его наставникъ, былъ для нихъ опаснѣе прочихъ. Все сіе дѣлалось для того, чтобы крѣпче утвердить собственную свою силу, въ чемъ они съ каждымъ днемъ болѣе успѣвали. Фамилія Князей Голициныхъ, своею знаменитостію, дѣлала имъ однако жъ нѣкоторый перевѣсъ. Сіи послѣдніе, хотя также привержены были къ старинѣ и еще болѣе не терпѣли иностранцевъ, но далеко не пользовались такою силою при Дворѣ. За то, имѣя на сторонъ своей избытокъ личныхъ достоинствъ, были болѣе уважаемы народомъ. Главнѣйшими представителями фамиліи Долгорукихъ, кромѣ двухъ названныхъ выше, были: Тайный Совѣтникъ Князь Василій Лукичъ, Вельможа умный, Царедворецъ пронырливый, и Фельдмаршалъ Князь Василій Владиміровичъ, пострадавшій при Петрѣ Первомъ за приверженность свою къ Царевичу Алексѣю, человѣкъ надменный и дерзкій, — оба двоюродные братья Гофмейсшеру Алексѣю Григорьевичу. Родные братья сего послѣдняго, Князь Сергѣй и Князь Иванъ, были менѣе замѣтны. Фамилія Князей Голициныхъ была не столь многочисленна, но высокія душевныя качества и заслуги Фельдмаршала, Князя Михайла Михаиловича, и брата его, Члена Совѣта, Князя Дмитрія Михайловича, замѣняли число. Не уставая соперничать съ Долгорукими, они также успѣли приблизить къ Царю одного изъ своихъ родственниковъ, зятя Фельдмаршала, Камергера Бутурлина, отличавшагося прекрасною наружностію. Къ третьей партіи, благоразумнѣйшей, принадлежали не менѣе знатные Сановники: Князья Черкасскій, Трубецкой, Куракинъ, Графъ Ягужинскій, которые хотя и тяготились возвышеніемъ Долгорукихъ, но не оказывали замѣтнаго желанія вмѣшиваться въ Правленіе. Къ нимъ можно отнести и Канцлера Графа Головкина, наблюдавшаго нейтралитетъ и въ Совѣтѣ, и въ связяхъ общественныхъ. —

   Повозка Князя Мышицкаго остановилась въ одной изъ отдаленныхъ Московскихъ улицъ, передъ воротами чистенькаго деревяннаго домика. Молодой служка соскочилъ съ облучка, брякнулъ въ кольцо — и дворѣ огласился лаемъ большой цѣпной собаки. Вскорѣ послышался стукъ отброшеннаго запора; ворота отворились; повозка взъѣхала…. на крыльцѣ стоялъ уже хозяинъ, дородный, лысый купецъ, съ румянымъ, лоснящимся отъ жира лицемъ, служившимъ вывѣскою тому, что онъ былъ небольшой постникъ, хотя и принадлежалъ къ Поморской сектѣ. Увидавъ въ окно, какого Богъ даетъ ему гостя, онъ поспѣшилъ встрѣтить его съ подобающею честію.

   «Милости просимъ, батюшка Князь,» кричалъ онъ, съ выраженіемъ непритворной радости, отстягивая запонъ повозки и помогая Князю вытти: «Милости просимъ пожаловать. Экаго дорогова гостя Господь мнѣ посылаетъ! Привелъ-таки Богъ опять видѣть Ваше Превелебіе.»

   — «Здравствуй, любезный мой, Тихонъ Мироновичъ,» сказалъ Князь, обнимая хозяина. «Радъ ли ты, не радъ ли нежданному гостю, а я все-таки разсудилъ и нынче къ тебѣ же взъѣхать.»

   — «Что это вы, кормилецъ? Не вамъ бы говоришь, не мнѣ бы слушать; да развѣ мнѣ не честь, что главный начальникъ нашего Согласія удостоиваетъ мой, а не чей другой домъ, своимъ милостивымъ посѣщеніемъ. Да я, батюшка, готовъ для васъ хоть въ воду! У меня есть для вашей милости особая свѣтлица. Недавно построилъ.»

   — «Благодарствую за любовь. Да ты, братъ, сталъ настоящій столичный житель; такъ обтерся съ мірянами, что тебя и не узнаешь. Величаешь меня Превелебіемъ….»

   — «Да какъ же, отецъ мой? Вѣдь ты самъ запрещаешь называть тебя Сіятельствомъ: это де слово мірское, а Преподобіемъ — то какъ-то не ловко.»

   — «Это одно и тоже. Пожалуй себѣ, называй меня Превелебіемъ, да отворяй поскорѣе свѣтлицу: пора отогрѣться.» —

   Хозяинъ толкнулъ плечомъ въ толстую сырую дверь, и ввелъ гостя въ новую свѣтлую горенку съ перегородкою, въ которой пахло еще свѣжимъ лѣсомъ.

   — «Ну, мнѣ будетъ здѣсь хорошо; да не будетъ ли холодно?» сказалъ Князь, помолившись и садясь на лавку.

   «Съ чего быть холодну? Лѣсъ знатной, сухой; строили Владимірскіе плотники; а проконопаченъ такъ, что любо. Признаться, я таки и строилъ его на случай пріѣзда Вашего Превелебія, зная, что всегда любите жить на особицу.»

   — «Спасибо; а между тѣмъ не подумалъ велѣть убрать…. вонь это.» — При сихъ словахъ, нахмуря рыжія свои брови, такъ что хозяина подрало по кожъ, онъ указалъ на перегородку, гдѣ висѣли темно-фіолетовый штофный сарафанъ, съ золотыми галунами, и бористая женская шубка, крытая чернымъ плисомъ. «Ты знаешь, что я не люблю этого.»

   «Безъ вины виноватъ, отецъ мой. Заторопился тебя встрѣтить, да и совсѣмъ забылъ объ томъ. Сейчасъ ничего не будетъ.»

   Онъ проворно снялъ со стѣны то и другое; унесъ; но скоро опять возвратился, продолжая извиняться.

   — «Не подумай, батюшка,» говорилъ онъ: «чтобы мы жили здѣсь съ хозяйкою: эта горница стоитъ у насъ пустехонька, а платье провисѣло одну только ночь, ради того, что сожительница моя была вчера на имянинахъ: не успѣла свечера уложишь въ сундукъ и повѣсила тутъ, чтобъ ребятишки не захватили. Экой, право, грѣхъ со мною случился, что я давича не догадался вынести!»

   — «Главный-то грѣхъ съ тобою случился тотъ, что ты женился, промѣнялъ наше цѣломудренное житіе на….»

   «Что дѣлать, Ваше Превелебіе! Человѣкъ бо есть. Око мое соблазнило меня. Да и гдѣ же нашему брату, торговцу, отъ всего остеречься. Живешь въ большомъ городѣ; щолкаешься тамъ и сямъ: долго ли до бѣды. Моя же женушка, Богъ съ ней! такая смазливая….»

   — «Тѣмъ хуже: красота женская отъ начала вѣковъ была пагубою рода человѣческаго. Чрезъ нее съ высоты духовной упали мы въ бездну плотскаго униженія.»

   — «Однако, Ваше Превелебіе, самъ Господь сказалъ: не добро человѣку жити единому.»

   — «Не тебѣ толковать объ этомъ. Вспомни, что сказано далѣе: Сотворимь ему помощницу. Только помощницу, не болѣе: вникай хорошенько въ слова сіи. Вмѣсто того, что сдѣлали люди? Они видятъ въ женщинѣ не что другое, какъ чашу своихъ наслажденій; прилѣпляются къ нимъ всѣмъ сердцемъ, любятъ ихъ, какъ можно любить одного только Бога…. Но я не хочу смущать тебя. Сдѣланнаго не воротишь. Ты и такъ довольно уже наказанъ тѣмъ, что по обряду нашему лишенъ за твою женитьбу духовной сладости участвовать въ общихъ нашихъ молитвахъ.»

   — «Да вѣдь только то и вины моей было, что я женился, и не я же одинъ; а опричь этого наблюдаю все, что повелѣваетъ наша вѣра. Сожительницу же мою, грѣшной человѣкъ, люблю. Она такая тихая и благочестивая….»

   — «Я знаю, что ты усерденъ къ вѣрѣ; за то тебя и отличаю. Но довольно объ этомъ. Поговоримъ теперь о другомъ. Давно ли Его Царское Величество взъѣхалъ въ Москву?»

   — «Да уже недѣли съ три будетъ. Что это было за веселье! что за церемонія!»

   — «А кто, слышно, изъ Бояръ къ Нему поближе?»

   — «Да, говорятъ, ближе нѣтъ Князей Долгорукихъ.»

   — «Это и хороша: они старинные Русскіе Бояре. А когда, говорятъ, будетъ коронація?»

   — «Вчера на базаръ болтали, что 26-го числа.»

   — «Выходитъ черезъ недѣлю. Да не знаешь ли ты, видѣлся ли Государь по пріѣздѣ съ Царицею?»

   — «Видѣлся еще до пріѣзда.»

   — «Какъ до пріѣзда? Я тебя не разумѣю.»

   — «А вотъ какъ: Царю, да и Сестрицѣ Его, Наталіи Алексѣевнѣ, приключилась на дорогѣ какая-то болѣзнь; вотъ Онъ и остановился верстахъ въ семи отъ города; а какъ стало полегче, то и полетѣлъ, соколъ нашъ ясный, къ родимой Своей Бабушкѣ, въ Новодѣвичей; а въ городъ-то въѣзжалъ гораздо послѣ того.»

   — «Стало быть, Онъ навѣстилъ ее тайкомъ?»

   — «Да такъ-то тайкомъ, что объ этомъ въ народѣ никто не знаетъ.»

   — «А ты отъ чего вѣдаешь?»

   — «Мы таки не безъ добрыхъ людей. Мнѣ знакомъ Прикащикъ Князя Алексѣя Григорьевича, Василій Щегловъ — у насъ съ нимъ есть кое-какія торговыя дѣлишки. Онъ слышалъ, какъ господа объ этомъ проговаривали, да и мнѣ шепнулъ потихоньку.»

   — «Ну коли такъ, то теперь понимаю. Дай Богъ Его Царскому Величеству здоровья за такое Его почтеніе къ Бабушкѣ. Ты, Тихонъ Мироновичъ, очень меня этимъ порадовалъ. Завтра я сакъ хочу итти на поклонъ къ Царицѣ и поднести ей золотыя складеньки, да кусокъ темной Китайской камки.»

   — «Чай, она очень обрадуется Вашему Превелебію?»

   — «Скажи лучше, удостоитъ милостиво принять. Она изволила знавать моего родителя и жалуетъ всѣхъ, кто держится старинныхъ обычаевъ.» —

   Хозяинъ не сталъ болѣе утруждать пріѣзжаго гостя разговорами, и пошелъ поторопить обѣдомъ, за которымъ Настоятель Вышегорецкаго Монастыря, имѣвшій весьма исправный желудокъ, вполнѣ удовлетворилъ своему апетиту, возбужденному дальнею дорогою, а покушавши, препорядочно соснулъ — по обычаю предковъ.

   Слѣдующаго утра, служкѣ его не мало было хлопотъ съ туалетомъ своего господина. Князь сперва надѣлъ узкій короткій кафтанъ, бѣлаго атласа, съ длинными сборчатыми рукавами, съ стоячимъ, вышиною въ четверть, воротникомъ, подложеннымъ малиновымъ бархатомъ; потомъ облачился въ длинную, голубаго бархата, ферязь, подбитую ватой; наконецъ; сверхъ ферязи накинулъ суконный фіолетоваго цвѣта охабень. Воротъ, шитой золотомъ, рубашки его, украшался изумруднымъ запонкомъ, а голова высокою черною бархатною шапкою, опушенною соболемъ. Въ такомъ нарядѣ — обыкновенномъ платьѣ старинныхъ Бояръ, которое оставлено было по указу Петра Великаго, и въ которомъ при внукѣ Его не многіе уже показывались — отправился Вышегорецкій Настоятель въ Новодѣвичій Монастырь, гдѣ пребывала въ то время бывшая Царица Евдокія Ѳеодоровна.

   Подъѣзжая къ Монастырю широкимъ полемъ, отдѣлявшимъ оный отъ города, онъ еще издали увидѣлъ множество саней и возковъ у ограды; а какъ въ тотъ день не было никакого праздника, то и заключилъ, что это съѣздъ у Царицы, что вниманіе, оказанное ей Державнымъ Внукомъ, обратило къ ней Московскую знать. Онъ и не ошибся: за день предъ тѣмъ Царь дѣйствительно сдѣлалъ Бабкѣ Своей открытое посѣщеніе. Сердце раскольника запрыгало отъ радости при мысли, что прежняя покровительница старообрядчества входитъ въ славу, и что слѣдственно надежда его не была обманчива. Но онъ ясно видѣлъ, что попалъ не во время; ворочаться назадъ ему не хотѣлось, да и было бы далеко: онъ рѣшился переждать гостей и войти въ главную церковь Смоленскія Богоматери. На дворѣ Moнастырскомъ стояло также нѣсколько экипажей, принадлежащихъ знаменитѣйшимъ посѣтителямъ.

   Не безъ принужденія переступилъ онъ священный порогъ сего древняго храма, ибо давно уже нога его не бывала въ церквахъ Православныхъ. Занятый мыслію о предстоящемъ свиданіи съ Царицею, онъ бросилъ сначала общій, бѣглый взглядъ на внутренность церкви; потомъ мало по малу сталъ отдѣльно разсматривать ея украшенія, и, переходя отъ предмета къ предмету, остановился наконецъ у одного надгробнаго камня. Четкая, длинная надпись привлекла его вниманіе; онъ наклоняется — читаетъ: Государя Царя и Великаго Князя Алексѣя Михайловича всея Россіи и Великія Государыни, Царицы Маріи Ильиничны, дщерь ихъ Великая Государыня, Благородная Царевна и Великая Княжна, Схимонахиня Софія Алексѣевна, родилась.…

   Не столько выстрѣлъ, внезапно раздавшійся съ Петропавловской крѣпости въ бурную осеннюю ночь, приводитъ въ трепетъ бѣднаго жителя Коломны или Галерной Гавани, возвѣщая близость наводненія, сколько надпись сія потрясла Князя Мышицкаго. Онъ зналъ, что честолюбивая Царевна, участница Стрѣлецкихъ и Раскольничьихъ бунтовъ, была заключена въ Монастырь, но не зналъ, въ какой именно, и гдѣ окончила дни свои. Теперь — онъ стоялъ у ея гробницы, приведенный къ оной непостижимымъ случаемъ въ ту самую минуту, когда предпріятія, подобныя волновавшимъ столько лѣтъ мятежную ея душу, наполняли собственную его голову! Онъ вспоминалъ расказы отца о могуществѣ Софіи, замыслами своими приводившей въ движеніе цѣлое Царство, стремившейся овладѣть Трономъ, и, вмѣсто Порфиры, узрѣвшей себя въ одеждѣ схимницы! Съ горестію отвратилъ онъ взоры отъ сей краснорѣчивой гробницы…. но они неожиданно встрѣтились съ проницательными взорами незнакомца, въ военномъ мундирѣ, который, по видимому, давно уже стоялъ на одномъ мѣстѣ и наблюдалъ его.

   — «Вы, вѣрно, пріѣзжій,» сказалъ незнакомецъ, подходя ближе: «никогда не бывали въ этой церкви, и призадумались надъ гробницею Софіи Алексѣевны? Правду сказать, и есть надъ чѣмъ задуматься. Покойница много на свой вѣкъ накутила.»

   — «Ты угадалъ: я не здѣшній,» отвѣчалъ Князь Мышицкій, стараясь скрыть свое смущеніе; ибо онъ не любилъ, чтобы кто нибудь читалъ въ глазахъ его состояніе души.

   — «Мнѣ что-то знакомъ вашъ голосъ, хотя онъ и сталъ грубѣе? Я гдѣ-то видалъ васъ, но кажется безъ бороды?»

   — «Можетъ быть; но если это давно, то съ тѣхъ поръ не мудрено вырости бородѣ.»

   — «Точно такъ; вы помогаете чудесной моей памяти; точно такъ, мы должны знать другъ друга еще въ юношескихъ нашихъ лѣтахъ…. назадъ тому лѣтъ съ осмнадцать…. Не правда ли? О, мнѣ стоитъ только однажды видѣть въ лице человѣка и поговоришь съ нимъ, чтобы никогда не забыть его. Скажите, не бывали ли вы въ Кіевѣ? не учились ли вы въ тамошней Ceминаріи?»

   Легкая краска разлилась по лицу Раскольника…. «Да, я учился не много въ Кіевской Семинаріи; но все тебя не знаю.» Съ симъ словомъ, онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы удалиться отъ привязчиваго незнакомца; но тотъ загородилъ ему дорогу, и, схвативъ за руку, вскричалъ:

   — «Такъ я жъ тебя знаю теперь, старый товарищъ! Мы учились вмѣстѣ, сидѣли на одной скамейкѣ. Не могу только вдругъ вспомнить твое прозваніе: ты долженъ быть или Кошечькинъ или Мышечкинъ…. что нибудь около этого.»

   — «Мое прозваніе, Мышицкій.»

   — «Ну такъ и есть, Мышицкій. Какъ теперь гляжу на тебя въ затрапезномъ халатѣ, съ примазанною головкой. Какъ теперь вижу тебя всегда молчаливаго, одинокаго. Вѣдь стало быть у меня хороша память, когда чрезъ столько лѣтъ, не смотря на эту бороду и это платье, я могъ узнать тебя!… Однако скажи, пожалуй, отъ чего на тебѣ Боярское платье? Ты, кажется, слылъ у насъ за купеческаго сиротку?» —

   Новая краска показалась на лицѣ Раскольника. «Я и самъ не зналъ тогда, кто я,» отвѣчалъ онъ.

   — «А теперь?»

   — «А теперь я Князь Мышицкій.»

   — «Тѣмъ лучше. Честь имѣю поздравишь Ваше Сіятельство съ возвращеніемъ наслѣдственнаго титула!»

   — «Оставь, пожалуйста, твои величанія, и скажи лучше, кто ты самъ, потому, что я все таки не узнаю тебя.»

   — «Хорошъ пріятель, не узнаетъ! Да не ужъ ли я такъ перемѣнился, такъ состарѣлся? Бороды, кажется, у меня нѣтъ, а притомъ годика съ два я былъ тебя помоложе. Однако я вижу, что ты не притворяешься. Нечего дѣлать: приходится самому сказываться. Андрей Мышицкій! Неужели забылъ ты самаго большаго шалуна изъ всей Семинаріи, Петрушу Сумарокова?»

   — «Ну, теперь я тебя вспомнилъ.»

   — «Да и грѣхъ было бы не вспомнить: мы, кажется, жили ладно, и я, не смотря на мои проказничества, не забавлялся, какъ другіе, надъ твоею молчаливостью. А ежели подъ конецъ и больно досадилъ тебѣ, то право безъ умысла. Ну чѣмъ я виноватъ, что Поповская дочька, хорошенькая Груша, съ которой ты года полтора не спускалъ глазъ, вздумала пялить ихъ на меня? А yжъ куда ты мнѣ жалокъ былъ въ ту пору, какъ она, смиренница, убѣжала отъ отца съ Полякомъ!»—

   Не румянецъ уже, а страшная блѣдность покрыла при сихъ словахъ лице Князя Мышицкаго. — «Кстати ли говорить о такихъ вздорахъ въ храмѣ Божіемъ? Выйдемъ на паперть; здѣсь душно,» сказалъ онъ, крѣпко схвативъ за руку Сумарокова, и увлекъ его за собою.

   Они вышли.

   — «Въ самомъ дѣлѣ,» продолжалъ Сумароковъ: «пришло же мнѣ въ мысль напомнить тебѣ эту ребяческую глупость. Вѣдь, чай, ужъ ты давно женатъ, обклался дѣтьми и смѣешься надъ Семинарскою своею любовью? Да что жъ ты такъ наморщился?»

   — «Я не женатъ; никогда не думалъ жениться; никогда не женюсь, и даже не люблю говоришь о женщинахъ!»

   — «Ого, братъ! да ужъ это слишкомъ сердито. Видно, Семинарская любовь крѣпко укусила тебя за сердце, что ты не любишь даже говорить о женщинахъ? Нѣтъ, въ этомъ я тебѣ не товарищъ, хотя до сихъ поръ не разсудилъ еще окрутиться. Ты не женатъ, да, кажется, и неслужишь? Чтожъ ты дѣлаешь, ненавистникъ женщинъ? Гдѣ тратишь по пустому скучные дни свои?»

   — «Отвяжешься ли ты отъ меня съ своими распросами? Живу я въ небольшой дальней моей отчинѣ, въ Заонежскомъ краѣ; занимаюсь деревенскимъ хозяйствомъ, охотою.»

   — «Ну, братъ, выбралъ же уголокъ! Тамъ, говорятъ, биткомъ набито медвѣдей да Раскольниковъ. Право, глядя на тебя, иной подумаетъ, что если ты и самъ не медвѣдь, такъ по крайней мѣрѣ Раскольникъ…. Но нехмурся, пріятель. Вини самого себя. Кто велитъ тебѣ смотрѣть такимъ бирюкомъ и носить это старозавѣтное платье?»

   — «Избавь меня отъ твоихъ поученій. При нынѣшнемъ Государѣ, вольно всякому Дворянину жить, какъ онъ хочетъ. Люблю старину, вотъ и все тутъ. Вѣдь не смѣюсь же я надъ общипаннымъ, кургузымъ твоимъ кафтаномъ; не спрашиваю, что дѣлаешь?»

   — «Коли не спрашиваешь, такъ я самъ скажу: я служу Адъютантомъ у ГраФа Павла Ивановича Ягужинскаго.»

   — «Но какимъ чудомъ набрелъ ты на меня въ этой церкви? Вѣдь ты, кажется, не изъ богомольныхъ?»

   — «Сегодня многіе знатные Господа и Барыни съѣхались сюда отдать почтеніе Царской Бабушкѣ. Супруга моего Генерала тоже здѣсь, а я пріѣхалъ за нею провожатымъ. Ну, а какъ нашему брату, офицеру не слѣдъ въ такое время соваться на глаза Царицѣ, то я и пошелъ слоняться по Монастырю, да и зашелъ въ церковь погрѣться…. Однако мнѣ растобаривать съ тобою некогда: вонъ сбѣжалъ съ крыльца гайдукъ Канцлера Головкина; а вотъ подаютъ возокъ и моей Графинѣ. Прощай, товарищъ; если поживется тебѣ въ Москвѣ, то заходи ко мнѣ выпить рюмочку Венгерскаго. Я живу въ домъ Графа Ягужинскаго.»

   — «Прощай, пустомеля; чтобы тебѣ захлебнуться твоимъ Венгерскимъ, и никогда со мною не встрѣчаться!» говорилъ про себя, взволнованный непріятнымъ разговоромъ Раскольникъ, смотря въ слѣдъ за Сумароковымъ, который, посадивъ Графиню, кивнулъ ему еще разъ изъ саней своихъ. Экипажи одинъ за другимъ съѣзжали со двора Монастырскаго; остались чьи-то большія, кармазиннымъ сукномъ обитыя сани. И между тѣмъ, какъ онъ, ходя скорыми шагами по паперти, ожидалъ, когда выйдетъ отъ Царицы послѣдній гость, подбѣжалъ къ нему какой-то страннаго вида человѣкъ въ кармазинной же, съ золотыми кистями, бекешѣ, выпучилъ на него глаза и покатился со смѣху.

   — «Чего ты хочешь отъ меня, сумасшедшій?» спросилъ съ досадою Князь.

   — «Да ничего; хочу только досыта надъ тобою посмѣяться (ха, ха, ха, ха).»

   — «Но какъ ты смѣешь? и что во мнѣ смѣшнаго?»

   — «Это ли еще я смѣю? Намъ, братъ, все позволяется. Ну, какъ право надъ тобою не смѣяться: гляди-ка, какъ ты вырядился! У меня, братъ, дома есть шапка еще твоей выше, да только съ бубенчиками.»

   — «А, теперь, вижу: ты чей нибудь шутъ.»

   — «Вотъ то-то и есть; а не сумасшедшій же, какъ ты было изволилъ меня назвать. Нѣтъ, братъ, шутъ и сумасшедшій, большая разница: изъ сумасшедшихъ не попадешь въ шуты.»

   — «А кто твой господинъ, и какъ ты здѣсь очутился?»

   — «Господина моего зовутъ Его Сіятельство Князь Алексѣй Григорьевичъ Долгорукій; а очутился здѣсь потому, что мнѣ хотѣлось хоть однимъ глазкомъ поглядѣть на старую Царицу: попросился у барина, а онъ и велѣлъ мнѣ стать на запятки, вмѣсто лакея.»

   — «Да ты, видно, недавно у него въ услуженіи? Я бывалъ прежде у Князя Алексѣя Григорьевича, но тебя не помню.»

   — «Ну не такъ чтобъ недавно; чай, будетъ ужъ съ полгода.»

   — «Думаю, житье тебѣ хорошее: Князь человѣкъ добрый; настоящій Русскій Бояринъ, и по милости Божіей, вошелъ, говорятъ, въ большую силу.»

   — «Намъ, братъ, вездѣ не житье, а масленица. Дѣлай и болтай что тебѣ вздумается; рядятъ, словно куклу; кормятъ на убой: ѣшь не хочу; а виномъ — была бы только охота пить — виномъ хоть облейся. Ну, а ничто, коли баринъ-то человѣкъ знатной: всякой тебя ласкаетъ; иной еще и подаритъ. Заходи къ намъ, такъ самъ увидишь; заходи, любезный, познакомимся.» —

   Между тѣмъ вскричали сани Князя Долгорукова. Шутъ прыгнулъ съ паперти черезъ три ступеньки, и успѣлъ еще помочь своему господину усѣсться.

   Стеченіе столь различныхъ случаевъ произвело на Князя Мышицкаго сильное впечатлѣніе, такъ, что онъ не скоро могъ прійти въ то расположеніе духа, съ которымъ вошелъ на дворъ Монастырскій и съ трудомъ собралъ въ порядокъ мысли, заготовленныя для объясненія съ Царицею.

   Евдокія Ѳеодоровна занимала Игуменьины кельи. Хотя посѣщеніе многихъ особъ, которыхъ принимала она въ это утро, весьма ее утомило, но старушку столько радовали знаки воздаваемаго ей почтенія, которыхъ лишена была въ теченіе тридцати лѣтъ, что она не отказалась принять и Князя Мышицкаго, когда доложили, что онъ желаетъ ей представиться. Она снова сѣла, или лучше сказать погрузилась, въ набитыя пухомъ бархатныя кресла, стоявшія у противоположенной отъ входа стѣны, близъ печи, которыхъ узорочная стѣнка возвышалась еще на полуаршина надъ ея головою. Простота одежды ея соотвѣтствовала мѣстопребыванію: на ней былъ темно-коришневый гродетуровый шушунъ съ такою же юпкою, бѣлая косынка съ золотою бахрамою и черная бархатная шапочка съ узкимъ бобровымъ околышемъ; но при всемъ томъ, и не смотря на пятидесяти-семи-лѣтній возрастъ, она была набѣлена и слегка нарумянена.

   Князь Мышицкій, введенный монахинею, перекрестясь на образъ, поклонился Царицѣ въ ноги, и положилъ на ближній столъ свой Гостинецъ.

   — «Здравствуй, Князь,» сказала она: «мнѣ что-то памятно твое прозваніе. Отъ какихъ ты Князей Мышицкихъ происходишь?»

   — «Отъ Новогородскихъ, Ваше Царское Величество, переселившихся въ край Заонежскій. Родителя моего звали Княземъ Денисомъ.»

   — «Да не онъ ли былъ въ милости у покойной Царевны, Софіи Алексѣевны? — дай ей Богъ Царство небесное!»

   — «Онъ самый, Ваше Царское Величество.»

   — «Ну вотъ видишь, я еще не все перезабыла въ моемъ заточеніи. Вѣрный онъ былъ слуга Царевнѣ: я часто его у ней видала.»

   — «Я довольно наслышенъ отъ покойнаго родителя моего о великихъ милостяхъ какъ Царевны Софіи Алексѣевны, такъ и Вашего Царскаго Величества, и по гробъ мой о нихъ не забуду.»

   — «Вижу, по словамъ твоимъ и одѣянію, что ты идешь по стопамъ твоего родителя, держишься Старообрядчества: не осуждаю тебя — Господь вѣдаетъ, на чьей сторонѣ правда — но люблю Старообрядцевъ за то, что они крѣпки въ своей вѣрѣ, не покидаютъ обычаевъ отцевъ своихъ и чуждаются всякой иноземщины, отъ которой мы, по милости Покойника — не тѣмъ будь помянутъ — погибаемъ, какъ отъ язвы.»

   — «Во истину такъ, Ваше Царское Величество: земля Русская гибнетъ отъ растлѣнія Праотеческихъ нравовъ! И чего было добраго ожидать, когда окаянный Никонъ, еще при покойномъ Свекрѣ Вашего Царскаго Величества, обуявъ Царя своимъ лжемудріемъ, посягнулъ на исправленіе Богодухновенныхъ Церковныхъ книгъ? Вѣра поколебалась: не устояли и обычаи благочестивыхъ нашихъ предковъ. Напрасно Царевна Софія Алексѣевна возстала противу пагубныхъ нововведеній: она испила за свою ревность горькую чашу; напрасно Ваше Царское Величество хотѣли удержать заблудшагося супруга вашего, взлелѣяннаго иноземцами, отъ его гибельныхъ намѣреній — вамъ поднесена была также горькая чаша! Пошли перемѣны за перемѣнами: вмѣсто Патріарха, учредили Синодъ; вмѣсто Царской Думы — Сенатъ…. что за названія такія?… приказали брить бороды, отмѣнили указомъ старинную одежду, надѣлали какихъ-то мудреныхъ чиновъ, о которыхъ на Руси не слыхивали, и стали не только говорить на языкахъ иноплеменныхъ, но даже и въ законы ввели слова не Русскія! Оставалась еще надежда на злосчастнаго Царевича…. Но я замолчу, чтобы не растравить сердечной раны Вашего Царскаго Величества.» — Царица закрылась платкомъ, отирая текущія слезы.

   — «О, а, охъ!» продолжала она: «горькая была моя участь въ заключеніи; но когда дошла мнѣ въ темницу вѣсть, что милое мое дѣтище, Алексѣя Петровича, женили насильно на какой-то некрещеной обливанкѣ — я совсѣмъ изныла съ кручины. А ужъ каково мнѣ было, когда узнала, что онъ, мой ненаглядный, не доживя вѣку….» слезы прервали слова Царицы.

   — «Не сокрушайтесь такъ, Государыня; намъ не воротить его слезами. Теперь настали для васъ красные дни. Господь Богъ послалъ вамъ утѣшеніе въ его Сынѣ, а вашемъ Внукѣ, Государѣ Петръ Алексѣевичѣ.»

   — «Ужъ подлинно утѣшилъ меня Господь подъ старость! допустилъ видѣть Его на престолѣ, въ силѣ и славѣ. Да и какой Онъ ко мнѣ милостивый, ласковый: только воцарился, какъ тотчасъ и вспомнилъ о злосчастной Своей Бабкѣ. Велѣлъ освободить; звалъ меня къ Себѣ въ Петербургъ; но я отказалась, и пожелала переѣхать сюда. Вотъ ужъ Онъ былъ у меня два раза: сперва тайкомъ, а потомъ совсѣмъ парадомъ.»

   «Какъ не радоваться такому Его почтенію къ Вашему Царскому Величеству, и какъ не усматривать въ томъ особеннаго внушенія свыше: ибо, по словамъ Писанія: сердце Царево въ руцѣ Божіей. Онъ, Создатель, обратилъ Его сердце къ Вашему Царскому Величеству. Да и кто въ младыхъ Его лѣтахъ лучше Ему посовѣтуетъ; кто лучше наставитъ на путь истинный, какъ не родная Бабка? — Я чаю, Государыня, вы уже изволили проговаривать Его Царскому Величеству, что теперь все идетъ у насъ наизворотъ, и что, пока Господь не совсѣмъ прогнѣвался, надобно бросишь всѣ эти иноземныя затѣи и обратиться къ своей Русской старинѣ?»

   «Какъ не говорить — говорила: да что-то Онъ не больно охотно объ этомъ слушаетъ. Правда, старины таки не осуждаетъ, и хотя сказалъ, что если бы не начинали Прадѣдъ и Дѣдъ Его, то и Онъ бы не началъ; но потомъ примолвилъ, что теперь нельзя ужъ назадъ воротиться: стыдно, дискать, будетъ передъ Свѣтомъ.»

   — «Худо, Государыня, худо. Вотъ что нашептали Ему Нѣмцы-то. Имъ конечно это на руку, да каково намъ? Они хотятъ также царствовать при Внукѣ, какъ царствовали при Дѣдушкѣ. Ахъ! Ваше Царское Величество, спасите заступленіемъ вашимъ нашу Святую Русь отъ этого дьявольскаго наважденія. При юности и неопытности Царя, они пуще прежняго возьмутъ силу. Да и долго ли до того, когда еще съ ребячества удалили отъ Него всѣхъ Русскихъ и отдали на руки какому-то бродягѣ Остерману, которому въ своей землѣ, видно, нечего было перекусить, и который, говорятъ, хитрѣе лукаваго.»

   — «Говорятъ, что хитеръ; но я слышалъ, что ужъ онъ наскучилъ Царю своимъ умничаньемъ, и что Царь рѣдко его и на глаза пускаетъ.»

   — «Дай-то, Господи! Коли такъ, то при помощи Князей Долгорукихъ, которые, слышно, въ большой теперь милости, и другихъ коренныхъ Русскихъ Вельможъ, Вашему Величеству можно еще попытаться обратить Царя на путь истинный.»

   — «Я таки и не отчаявалась,» примолвила Царица, взявшись за обѣ ручки креселъ, и принявъ осанистый видъ. «Послѣ завтра, по волѣ любезнѣйшаго нашего Внука, переѣзжаемъ мы во Дворецъ. Видно, Государю угодно помѣстить насъ къ Себѣ поближе съ тѣмъ, чтобы подъ часъ посовѣтоваться съ нами въ важныхъ дѣлахъ.»

   — «Истинно, истинно такъ, Ваше Царское Величество.»

   — «Хотя мы въ преклонныхъ уже лѣтахъ и отъ претерпѣнныхъ страданій ослабѣли въ силахъ, но крѣпки еще духомъ; можемъ еще подать благій совѣтъ и пособить Внуку нашему въ трудахъ Царскихъ. Чѣмъ хуже мы Екатерины Скавронской?…» —

   Царица встала съ видомъ необыкновеннаго величія; лице ея покрылось краскою, въ которой исчезли самыя румяна, полная грудь — одно изъ самыхъ замѣтныхъ отличій ея наружности — сильно волновалась подъ кисейною косынкою; легкимъ наклоненіемъ головы, она дала знакъ Князю Мышицкому удалиться.

Владиміръ Панаевъ.

«Новоселье», СПб, 1833

OCR Бычков М. Н.