Батька
Автор: Писемский Алексей Феофилактович
СкачатьАлексей Феофилактович Писемский. Батька
Рассказ
———————————————————————
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2
Издательство «Правда» биб-ка «Огонек», Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
———————————————————————
{1} — Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
Я как теперь вижу перед собой нашу голубую деревенскую гостиную. На
среднем столе горят две свечи. На одном конце его сидит матушка, всегда
немного чопорная, в накрахмаленном чепце и воротничках и с чулком в руке.
Отворотясь от нее, сидит на другом конце покойный отец. Он, видимо, в дурном
расположении духа и беспрестанно закидывает в сторону, на печку, свои серые
навыкате глаза. Я… мне всего лет двенадцать… забрался в углу на мягкое
кресло и сижу погруженный в неведомые самому для меня мысли. Прямо против
меня отворенная дверь в залу. Оттуда только и слышится, что ровное
пощелкивание маятника стенных часов, и навевает на вас чем-то грустным и
печальным. Вдруг раздался тихий скрип половиц. Не знаю, отчего у меня как-то
болезненно замерло сердце. Это входил своей осторожной походкой наш самый
богатый из всей вотчины фомкинский мужик Михайло Евплов, старик самой
почтенной наружности, всегда ходивший несколько брюхом вперед, с низко-низко
опущенной пазухою, совсем уж седой, с густо нависшими бровями и с постоянно
почти опущенными в землю глазами, всегда с расчесанной головой и бородой,
всегда в чистом решменском кафтане и не в очень грязных сапогах. Даже руки у
него были какие-то белые, нежные, покрытые только небольшими веснушками,
точно он никогда никакой черной работы и не работал. Будучи верст на
тридцать единственным мясным торговцем, Михайло Евплов вряд ли в околотке
был не известнее, чем мой покойный отец, так что тот иногда в шутку
говаривал своим знакомым:
«Честь имею рекомендоваться, я Михайла Евплова барин».
В нашем небогатом деревенском хозяйстве, сколько я теперь могу
припомнить, Михайло был решительно благодетельным гением: случалась ли
надобность отдать в работники пьянчужку-недоимщика, Михайло Евплов брал его
к себе и уж выжимал из него коку с соком, приходила ли нужда в деньгах,
прямо брали их взаймы у Михайла Евплова, нужно ли было отправить рекрутство,
подать ревизские сказки{523}, Михайло Евплов ехал, хлопотал, исполнял все
это аккуратнейшим образом, не получая себе за то никакого возмездия, а,
напротив того, платя чуть ли еще не в полтора раза более против других
оброка. На этот раз вслед за ним» вошел сын его Тимка, совсем рабочий малый,
лет двадцати двух, подслеповатый, нескладный, словно из какого-нибудь
сучковатого дерева сделанный, и с год перед тем только что женившийся.
Батька, говорят, лет еще с десяти начал заставлять его бить скотину и теперь
постоянно мормя-морил на работе. Войдя в комнату, Тимка прямо, не поднимая
ни головы, ни глаз, как-то механически поклонился матушке в ноги. Та
потупилась и повела только рукою, желая тем показать, чтобы он этого не
делал. Тимофей перешел и поклонился отцу в ноги. Тот отвернулся от него и
окончательно закинул глаза на потолок.
— Что, поучили? — спросил он несколько дрожащим голосом.
Тимофей ничего не отвечал, а молча отошел и встал несколько поодаль от
батьки.
— Поучили, кажется, хорошо… Не знаю только, поймет ли то, —
проговорил Михайло Евплов грустным тоном.
— Это за то тебе, — продолжал покойный батюшка (голос его не переставал
дрожать), — за то, что не смей поднимать руки на отца. Не прав он, бог с
него спросит, а не ты…
Михайло Евплов вздохнул на всю комнату.
— Мало они что-то это разумеют, в каждом пустяке только и ладят, что
нельзя ли как отцу горло переесть… — сказал он и еще грустнее склонил
голову на сторону.
— Ну, Михайло Евплов! — вмешалась в разговор уж матушка. — Трудно тоже,
как и тебя посудить? Старший сын у тебя охотой в солдаты пошел, второй
спился да головой вершил, наконец, и с третьим то же выходит?
На последних словах она развела в недоумении руками.
Лицо Михайла Евплова сделалось окончательно умиленным.
— Ай, матушка, Авдотья Алексеевна! — воскликнул он почти плачущим
голосом. — На все тоже божья власть есть: кто в детях находит утешение, а
кто и печали… Вы сами имеете дитя: как знать, худ ли, хорош ли он супротив
вас будет.
Матушка вспыхнула.
— Ну, мое дитя ты привел тут напрасно… совершенно напрасно! — сказала
она и сердито понюхала табаку.
Михайло Евплов тоже сконфузился, видя, что, не думая и не желая того,
он проврался.
— Это точно что-с… — проговорил он и переступил с ноги на ногу.
— Ежели ты опять то же будешь делать, опять тебе то же будет!.. —
обратился покойный отец снова к парню, гораздо уже подобрее, но все еще,
видно, желая втолковать ему, что он виноват.
Парень пораспустился.
— Мне бы, бачка Филат Гаврилыч, в раздел охота идти-с! — произнес он
каким-то необыкновенно наивным голосом.
Все мускулы в лице отца подернуло. Я видел, что он страшно вспылил.
— Не позволят вам того! — больше прошипел он, чем проговорил, между тем
как щеки и губы его дрожали. — Казенным крестьянам велят делиться? Велят? —
спрашивал он, обращая на парня страшный взгляд.
Михайло Евплов грустно усмехнулся.
— Да прикажите, пускай попробуют… Мякины-то отродясь не едали, а тут,
может, и отведают… Теперь какой-нибудь овинишко в двадцать снопов с своей
благоверной измолотят, лопать-то придут, в чашку валят, сколько только чрево
стерпит.
— Что ж ты их куском уж хлеба попрекаешь? — вмешалась в разговор опять
матушка.
Михайло Евплов сейчас же переменил тон.
— Не попрекаю я, сударыня, нет-с! — отвечал он кротко. — Ни в чем им от
меня запрету нет: ни в пище, ни в одежде, ни в гуляньях. Пусть скажут, в чем
им, хоть сколько ни на есть, от меня возбранено.
— Ну да! В чем вам от него возбранено? — повторил за ним и отец.
Тимофей жалобно и стыдливо посмотрел на него.
— Не могу я, бачка, про то сказывать-с! — отвечал он и как-то странно
засеменил руками.
— Отчего не сказывать? Говори! — сказал отец настойчиво.
Михайло Евплов как будто бы слегка вспыхнул.
— Выдумать да наболтать, пожалуй, всяких пустяков можно… — произнес
он.
Тимофей молчал.
Матушка на этом месте встала и вышла. Отцу тоже, видно, была не совсем
легка эта сцена.
— Ну, ступайте! — сказал он, закидывая, по обыкновению, глаза в
сторону.
Михайло Евплов, однако, не трогался. Он, кажется, пережидал, чтобы
первый пошел сын. По лицу Тимки мне показалось, что он хотел что-то сказать,
но не смел ли, или не хотел этого сделать, только круто повернулся и пошел.
— Вы уж, батюшка, сделайте милость, прикажите, чтоб и супружница его
слушалась и не фыркала… — сказал Михайло Евплов.
— Чтоб и супружница слушалась, слышь! — повторил отец, грозя Тимке
пальцем.
Но тот ничего не отвечал, и я слышал, что он сердито хлопнул в
лакейской дверями.
Михайло Евплов постоял еще несколько времени, покачал в раздумье
головой и проговорил:
— Такой этот нынче молодой народ стал, что срам только один с ним.
Но, видя, что отец ничего ему не отвечает, он тоже повернулся и пошел,
— но залу стал проходить медленно, неторопливо и все точно к чему-то
прислушиваясь.
II
Прошло времени недели с две. Мы ужинали. Отец (он все это время был
заметно в дурном расположении духа и теперь кидающий то туда, то сюда свой
беспокойный взгляд) вдруг побледнел и, проворно вставая, проговорил:
— Фомкино горит!
Мы взглянули по направлению его глаз: все наши окна были залиты
заревом.
— Батюшка, может быть, это овин! — хотела было успокоить его матушка.
— Вся деревня, сударыня, в огне!.. Выдумала!.. Лошадь мне! — кричал
старик, проворно сбрасывая с себя халат.
Матушка сама стала ему подавать одеваться: горничная прислуга вся уж
разбежалась по избам, чтобы поразузнать и поохать насчет пожару. В залу
вошел наш приказчик Кирьян, со своей обычной, не совсем умной и озабоченной
рожей и теперь совсем опешивший от страху.
— В Фомкине несчастье-с! — проговорил он.
— Людей туда!.. Лошадь мне! — говорил батюшка, застегивая дрожащими
руками свой полевой чепан.
Мне тоже захотелось съездить на пожар.
— Папаша, возьми меня! — запросился я.
— Перестань, пащенок! — прикрикнул было на меня старик.
Но я не отставал:
— Папаша, возьми!
— Ах ты!.. Ну, поезжай!
Он вообще любил несколько геройские с моей стороны выходки; но матушка
напротив.
— Алексей, что ты хочешь со мной делать?.. Пощади ты меня хоть
сколько-нибудь! — сказала она в одно и то же время строгим и умоляющим
голосом.
Но я уже почти не слыхал ее: выбежав на улицу и видя, что поваренок
Гришка вел оседланную лошадь, я отнял ее у него и сейчас же на нее
взгромоздился. Со стороны от Фомкина слышался наносимый ветром беспорядочный
звон набатного колокола. Через несколько минут привели и отцу беговые
дрожки. Точно молоденький мальчик, он проворно, хоть и тяжело, опустился на
них. Человек шесть дворовых людей было около нас верхами. На крыльце
появилась матушка.
— Возьмите неопалимую купину, что вы, на кого надеетесь? — сказала она.
Кирьян подъехал к ней и, приняв у нее образ, положил его, перекрестясь,
за пазуху. Пока мы съезжали со двора, матушка не переставала нас крестить
вслед. Проехать нам надобно было версты две — три лесом. Ночь была осенняя,
темная. Несмотря на колеи и рытвины, отец погнал свою лошадь что есть духу.
Мы скакали за ним. По всем направлениям от нас раздавался топот наших
лошадей и слышались шлепки летевшей из-под копыт их грязи. Рядом же с нами и
нисколько не отставая, бежал вприскочку спешенный мною с лошади
Гришка-поваренок и бежал, надобно сказать, сохраняя ужасно гордый вид,
который был дан ему как бы от природы, вследствие покривленного в детстве
позвоночного столба.
— Ату, ату его! — травил его кучер Петр, доставая в спину ветвиной.
— Это он на дымок бежит… поварская душонка: услыхал, что гарью-то
пахнет, — заметил ткач Семен.
По другую сторону дороги шел более солидный разговор.
— В сеннике у Евплова загорелось и пошло, братец ты мой, вить, боже ты
мой! — говорил Кирьян.
— Ишь ты, поди, где греху-то быть! — отвечал ему на это басом и со
вздохом другой голос.
Набат становился все слышнее и слышнее. Сколько ни печальное ожидало
нас впереди зрелище, но при этом быстром скаканье на лошади, в глухую ночь,
в лесу, при этом хлопанье воротец, которые кучер Петр на всем маху, не
слезая с лошади, отворял и так же быстро отпускал их, мое детское сердце
исполнилось какой-то злобной радостью: мне так и хотелось битв, опасностей и
побед. При въезде в открытое поле первое, что представилось нам, — это
стоявшая несколько поодаль от селения, на совершенно темном фоне, белая
церковь, освещенная пожаром до малейших архитектурных подробностей и с
блистающими красноватым светом главами и крестами. Пламя выходило почти из
половины деревни и, склоняемое ветром, уже зализывало огромными языками
близстоящие к нему строения. Вверху над всем этим клубился сероватый дым, в
котором летали чего-то огненные куски и кружились какие-то белые птицы. В
самом селении перед пламенем мелькали черные фигуры мужиков и баб. Отовсюду
слышался шум и гам, сливавшийся со звоном колокола. Сидевшие около
вынесенных на средину улицы пожитков старухи и ребятишки выли и ревели.
Выгнанная из хлевов скотина: коровы и лошади, — все столпились в кучку и,
заметно под влиянием какого-то непонятного для них страха, прижались к
церковной ограде, — одни только дуры-овцы, тоже скучившиеся в одно стадо и
кинувшиеся было сначала прямо на огонь, но шугнутые оттуда двумя — тремя
взвизгнувшими бабенками, неслись теперь далеко-далеко в поле. Перед
сгоревшим почти уже вполовину домом Михайла Евплова была целая толпа людей,
и они не унимали пожара, а на что-то такое друг через дружку заглядывали, и
несколько голосов говорило: «Полно!.. Перестань!.. Старый!» Посреди всего
этого раздавалось: «Пустите!.. Пустите!»
Мы быстро подъехали: это Михайло Евплов рвался из рук двух наших
мужиков. Спокойной наружности в нем и следа не оставалось: он был в одной
разорванной рубахе, босиком, с обезумевшими глазами и с опаленными,
всклоченными волосами.
— Что такое? — спросил отец.
— В огонь рвется, сгореть хочет, — отвечал один из мужиков. — О дьявол,
какой здоровый! — прибавил он, гробаздая снова старика за ворот, который тот
было у него вырвал.
— Оттащите его подальше, в лес, — приказал отец.
— Батюшка, пусти!.. Пусти!.. — кричал Михайло Евплов.
Но мужики его потащили. Сделав еще раз тщетное усилие вырваться у них,
он завопил, как дикий зверь, и вцепился зубами в собственную руку — кровь
фонтаном брызнула из-под его рта и усов. Мужики отвели ему эту руку назад за
спину и продолжали его тащить.
— Батюшки! У Матрены Лукояновны уж загорелось! — раздался пронзительный
женский голос.
Все бросились туда.
Покойный отец тоже проворно соскочил с дрожек и потом — уж я не знаю,
как это и случилось при его полноте, — вдруг очутился на крыше этой самой
избы.
— Снимайте кафтаны, мочите их и давайте сюда! — командовал он оттуда.
Первый бросился ему помогать самый бедный из всей деревни мужик
Спиридон, по фамилии Кутузов. Собственная изба его давно уже сгорела, и он,
кажется, из нее и вынесть ничего не успел, но, несмотря на то, нисколько не
потерявшись, начал он усерднейшим образом подавать воду, понукать и ругать
других мужиков и особенно баб, что-нибудь не по его или непроворно делавших.
Кирьян между тем достал из-за пазухи неопалимую купину и, взяв ее на
руки, как обыкновенно носят иконы, стал с нею обходить еще не загоревшуюся
часть селения. Вдруг пламя из косого направления приняло прямое,
поколебалось несколько минут и снова склонилось, но уже в поле, в сторону,
противоположную от деревни.
— Господи! Полымя-то на лес пошло!.. Царица небесная! — заголосили
бабы.
Мужики только молча перекрестились. Отец, молодцевато и скрестивши
руки, стоял на крыше. Я же и Кутузов, бог уж знает для чего, ухвативши — он
с одного конца багром, а я с другого кочергой, — тащили горящее бревно. Оно,
наконец, рухнуло и жестоко ударило одну бабу по боку, так что она
кувыркнулась и не преминула нам объяснить: «Ой, дьяволы, лешие экие!» Бревно
порядком задело и меня, так что я едва выцарапал из-под него ноги. Правая
штанина у меня загорелась, и, только уж плюя на нее и обжегши все себе руки,
я успел ее затушить. Все это видевший с крыши отец побледнел.
— Ступай, глупой мальчишка, домой! — закричал он, заскрежетав зубами.
Я было вздумал отпрашиваться.
— Мать беспокоится, а он тут… Петр, отвези его домой! — говорил
старик, выходя из себя и грозя мне кулаками.
— Поедемте, судырь! Что тут барчику делать! — посоветовал мне и Петр.
Я, делать нечего, взмостился на своего коня и отправился. Петр
последовал за мной. Я всегда любил бывать с этим человеком за его веселый и
разговорчивый характер.
— Что, Михайло Евплов плачет еще? — спросил я его.
— Поуняли маненько, поукачали… раза три в огонь-то врывался: все
хотелось кубышку-то с деньгами выцарапать.
— А много денег у него было?
— Много, черт его дери, накопил… тысяч десять, говорят, было…
— А сын его Тимка — тоже плачет?
— Да, тут тоже присутствует, — отвечал Петр, — только слез-то не больно
что-то видать у него, — прибавил он как бы в некотором размышлении.
Я дал шпоры лошади и поскакал марш-марш.
— Тише, тише, барин! Право, маменьке скажу! — говорил Петр.
Но я знал, что он не скажет.
Матушка нас встретила только что не на крыльце.
— И не стыдно тебе, не грех так меня мучить? — сказала она.
Я поспешил поцеловать у ней руку и стал ей представлять почти в лицах,
как огонь горел, как Михайло Евплов плакал.
— Ну, не говори… будет! — произнесла она, махая мне рукой и сама
готовая почти разрыдаться.
Видневшееся из наших окон пламя все становилось меньше и меньше. Через
час после того приехал и отец. Загрязненный, залитый почти с ног до головы
водой и чем-то, должно быть, еще более раздраженный, он шумно вошел в залу.
Вслед за ним поваренок Гришка, вспотевший, как мокрая мышь, и с закоптелым
лицом Кирьян ввели под руки Михайла Евплова. Он был в чьем-то чужом
полушубчишке, весь дрожал; рука и лицо его были в крови.
— Посадите его тут! — сказал отец.
— Его надобно напоить чаем или мятой: он весь продрог! — сказала
матушка.
Несчастный старик замотал головой.
— Нет, матушка: водочки дай! Дай водочки! — проговорил он.
Матушка поспешно пошла и сама принесла ему целый стакан.
Михайло Евплов выпил его дрожащими губами из ее рук. Она после того
хотела было подать ему кусок пирога, но он молча отвел его руками.
— Сведите его в людскую, да чтобы он не сделал там чего-нибудь над
собой — я с тебя спрошу, — сказал отец Кирьяну.
Тот с Гришкой хотел было поднять Михайла, но он не дался им и повалился
отцу в ноги.
— Батюшки, благодетели мои! Не оставьте меня, несчастного! — стонал он.
— О старый дурак! Сказано, что не оставят — бога только гневит, —
вспылил отец, между тем как у него у самого текли по щекам слезы.
— И ее, злодейку, накажите, и ее! — бормотал Михайло Евплов, ползая по
полу и хватая отца за ноги.
— И ее накажут! Отведите его! — говорил тот, едва сдерживая себя.
Гришка и Кирьян подняли, наконец, бедного старика и увели.
Меня вскоре после этого послали спать, но я долго еще слышал из своей
маленькой комнаты, что отец и мать разговаривали.
— Поджог! — говорил тот своим отрывистым тоном.
— Господи помилуй! — восклицала на это матушка.
— Невестушка… сынок… — повторял несколько раз отец.
— Боже ты мой, царица небесная! — говорила матушка.
III
Проснувшись на другой день поутру, я услышал по всему дому какое-то
шушуканье и торопливую хлопотню. Гришка-поваренок, между прочею своею
службою обязанный меня одевать, пришел, по обыкновению, с сапогами в руках и
с глупо форсистой рожей остановился у косяка.
— Что там такое шумят? — спросил я его.
— Папенька ваш в город уехали-с, — отвечал он, почему-то еще гордее
поднимая голову.
Я всегда был очень доволен, когда отец куда-нибудь уезжал: его
суровость, его желчное и постоянно раздраженное состояние духа, готовое
каждую минуту вспыхнуть, пугали меня, а потому и на этот раз, исполнившись
мгновенно овладевшим мною восторгом, я начал перевертываться на постели на
спину, на грудь и задрыгал ногами, приговаривая:
— Зачем он уехал, зачем?
— Не знаю-с! — отвечал Гришка и, наскучив, вероятно, стоять передо
мной, сдернул с меня одеяло и урезонивал меня:
— Перестаньте баловать-то!.. Надевайте сапожки-то!.. Мне стряпать пора.
— Я сегодня приду к тебе в кухню, приду… приду… — напевал я.
— Я сегодня не в кухне стряпаю, а у бабушки Афимьи, — отвечал Гришка и
самолюбиво закинул свое рыло в сторону.
— А вот врешь, врешь, — перебил я его, думая, что он хочет только от
меня отделаться.
— Право-с! — повторил Гришка. — В кухню-то Тимофея с хозяйкой под
караул посадили, — прибавил он уже мрачным голосом.
— За что?
— Папенька приказали-с…
Последнее слово Гришка протянул.
— А Михайло Евплов где?
— В людской лежит… стонет таково на всю избу.
У меня вдруг пропала вся моя веселость; я молча оделся, молча и тихо
вышел. В девичьей сидела наша старуха ключница Афимья и
старательно-старательно пряла. Это было всегда признаком, что она до
бесконечности злилась.
— Афимья! За что Тимофея с женой под караул посадили? — спросил я ее
таинственно.
— Не знаю, сударь! — отвечала она явно укоризненным тоном.
— Ну вот! Не может быть, скажи!
— Не знаю, батюшка… папенькина воля! — повторила она и вздохнула.
Семья Михайла Евплова приходилась ей сродни.
Я отправился на улицу. День был ясный, светлый; осеннее солнце грело
точно средь лета; вновь подросшая на красном дворе после недавнего дождя
трава свежо зеленела; в воздухе быстро и весело летали ласточки; более
десятка сытых и лоснящихся на солнце лошадей гуляли на ободворке. Тимка с
женой не выходили у меня из головы. Я решился подсмотреть, что они делают, и
потихоньку вошел в кухонные сени, но там на дверях я увидел огромный замок;
оставалось одно средство — заглянуть с улицы в окно, но я почему-то
совестился это сделать и придумал такого рода хитрость, что взмостился на
близстоящие около кухни дроги, с которых все было видно, что происходило во
внутренности избы: Тимка сидел у стола и смотрел в землю — в лице его, кроме
обычной мрачности, ничего не выражалось. На другой лавке лежало что-то
наглухо закутанное кафтаном. Я догадался, что это была жена его Марья. Мне
сделалось страшно и почему-то показалось, что она умерла и что это был уже
только труп ее. Я по крайней мере раз пять влезал на дроги, и в последний
раз, наконец, скрылся и Тимка, и только по видневшимся его лаптям я понял,
что и он тоже лег, но только вглубь, в куть избы. Между тем Марья не
переменяла своего положения, и это окончательно меня убедило, что она
умерла. В страхе и не зная, с кем бы им поделиться, я несколько времени
ходил по двору, людей, как всегда это бывало в летнее время, не было почти
никого дома, все были на работе, и только из Афимьиной избы слышно было, что
Гришка отчаянно рубил котлеты или начинку в пирог, выбивая ножами складно
трепака. Я подошел к окну, которое было полурастворено и из которого валил
дым и жар.
— Григорий, а Григорий? — повторил я несколько раз.
— Чего вам-с? — отозвался он, наконец, гордо высовывая свою морду в
окно.
— Там в кухне Марья лежит: не умерла ли уж она?
— Да с чего ей умереть?
— А что же она все лежит?
— Спит, чай, — отвечал он мне и самолюбивейшим образом повернулся и
отошел от окна.
Я простоял на своем месте несколько времени, как опешенный, и за обедом
решился наконец свое беспокойство сообщить матери.
— Маменька, Тимофея с женой под караул посадили: ну, как они там умрут?
— сказал я.
Мать сначала посмотрела мне в лицо и потом, проговоря: «Какие ты
глупости говоришь», — сама вздохнула.
Тотчас же после стола я опять отправился на дроги, и — не могу описать
вам моего восторга — Марья больше уж не лежала, а сидела; красивое лицо ее
было не столько печально, сколько измято, платок на голове несколько сбит, и
рубашка на груди расстегнута.
«А что, Михайло Евплов жив ли?» — подумал я и прямо с дрог пошел в
людскую. Изба эта, так как в ней пеклись людские хлебы и варилось для
дворовых варево, была самая жарко натопленная и постоянно почти пустая; в
этот раз я в ней только и нашел, что десятка три мух, ползавших по столу и
подъедавших оставшиеся тут крохи хлеба и квасные пятна. Я заглянул за
перегородку. Там в зыбке лежал один-одинехонек полугодовалый сынишко
стряпухи с поднятой почти до самого горла рубашонкой. Только что перед тем,
вероятно, распеленатый, он с величайшим, кажется, наслаждением смотрел себе
на кулачки и сгибал и разгибал свои ножонки. По веселому личику его тоже
ползла муха, и он от этого только слегка поморщивался. Я согнал ему эту
муху; он еще больше улыбнулся. По стоявшей на голбце кваснице я сообразил,
что больной, должно быть, лежит на печке. Встав на нижнюю ступеньку, я
потихоньку заглянул туда, но по темноте ничего не мог рассмотреть, и только
оттуда сильно пахнуло квашней. Я поспешил слезть и уйти. Целый день я ходил
как шальной, не зная, за что бы приняться и что бы начать делать. К вечеру
моя детская фантазия еще более разыгралась, и, когда меня уложили в
постельку и оставили одного в комнате, мне стало и жаль арестантов и в то же
время я боялся их. «Они целый день ничего не ели, и теперь они лежат и им
тошно!» — думал я, а потом мне вдруг представлялось, что Тимка непременно
выломает окно, вылезет, возьмет топор и зарубит меня и маменьку. Страх этот
во мне дошел до того, что я прислушивался к каждому, довольно отдаленному от
меня хлопанью дверьми в девичьей, к малейшему шуму в лакейской, наконец,
когда явно услышал, что в зале кто-то ходит, я не утерпел, вскочил и
выглянул туда.
— Кто это? — произнес я почти обмирающим от ужаса голосом.
— Я это, батюшка, — отвечал мне голос.
Оказалось, что это Афимья пришла в зал молиться.
Я несколько поуспокоился и опять улегся…
IV
Часу во втором ночи тот же Гришка меня разбудил.
— Ступайте в темненькую комнату ночевать-с, — сказал он.
— Что… зачем? — спросил я спросонья и в испуге.
— Исправника тут положат — приехал.
Не поняв хорошенько, в чем дело, я, однако, встал и босиком, в одной
рубашонке, завернувшись в одеяльце, прошел по довольно холодному коридору и,
укладываясь на новое свое место, разгулялся; в гостиной я слышал, что отец с
исправником ужинали. Отец что-то такое вполголоса и, по обыкновению своему,
отрывисто рассказывал ему, на что исправник громко хохотал, вслед за тем
кашлял, харкал. Остававшееся праздным мое воображение начало представлять
себе исправника огромным мужчиной с огромным животом. Но это оказалось не
совсем так: когда я на другой день вышел к чаю, то увидел, что с отцом
раскланивался небольшого роста мужчина, с сутуловатым бычачьим шиворотком,
широкий в плечах и с широкою львиною грудью.
— Итак, я иду, — говорил он.
— Сделайте одолжение, — отвечал отец рассеянно.
Матушка, разливавшая чай, держала глаза потупленными.
Исправник пошел. Я перебежал в девичью, чтобы оттуда из окна наблюдать
за ним. На крыльце его встретил с бляхой на груди и падогом в руке сотский и
снял шапку. Исправник сделал усилие приподнять несколько свою сутуловатую
голову. Сидевшие на колоде наши мужики-погорельцы при виде его тоже встали и
сняли шапки. Исправник сделал еще более усилия приподнять свою голову.
Сотский в некотором отдалении и не надевая шапки следовал за ним. Они прошли
в кухню. Вскоре после того в кухонные сени вышел Тимофей и сотский, и оба
флегматически остановились в дверях на улицу — один у одного косяка, а
другой — у другого, и оба ни слова не говорили между собою. Мужиков пять из
погорельцев, один за другим, слезли с колоды и разлеглись по траве:
пригретые солнцем, они вскоре тут заснули. Тимофея наконец увели в кухню, и
вместо него сотский вывел Марью. Она уселась на рундучке и пригорюнилась.
Сотский с убийственным равнодушием глядел ей в спину. Я перешел в залу. Там
отец ходил взад и вперед, закидывая глаза вправо и влево, разводил руками и
что-то такое нашептывал. Мать затворилась в своей комнате и, должно быть,
молилась. Ключница Афимья, с явными уже слезами, текшими по ее морщинистому
лицу, приготовляла закуску.
Не зная, куда от тоски и скуки деваться в доме, я вышел на улицу. Марьи
уже не было на крыльце, и стоял один только сотский, куря из коротенькой, но
в медной оправе трубчонки и сплевывая по временам сквозь зубы тонкой струей
слюну. Я осмелился подойти и заговорить с ним.
— Что там делают? — спросил я его, указывая на кухню.
— Допрашивают-с, — отвечал он мне, осматривая меня с ног до головы.
— Что же допрашивают?
— По делу-с, по поджогу… вы сынок, что ли, здешнего-то барина?
— Сын.
— Похожи маненько на папеньку-то, — заключил сотский и своей
зачерствелой рукой погладил меня по голове.
В это время Гришка, в совсем уж дурацкой, с высочайшими воротничками
манишке и в сюртуке, далеко сшитом не на его рост, форсисто пронес в кухню
закуску с графином водки и с двумя бутылками наливки.
— Вы в горницу взойдите и завтракать ступайте в людскую, — сказал он,
проворно проходя и кивая сотскому головой.
Тот стыдливо пошел в девичью, и когда возвратился оттуда, то
самодовольно обтирал рукавом усы: видимо, что он получил приличную порцию.
Проходя в людскую мимо спящих мужиков и заметно повеселев, он ткнул одного
из них своим падожком и проговорил:
— Что ты тут, черт, дрыхнешь?
Мужик приподнял немного голову, взмахнул на него глаза и опять улегся.
Невдолге после того Гришка вынес из кухни закуску обратно, с выпитым
почти до дна графином и с объедками пирога и колбасы. Две бутылки наливки
остались еще там. Затем сцены на дворе значительно оживились: сначала в сени
выбежал длинноносый чиновник, вероятно, писарь исправника, и, видя, что
никого тут нет, и проговоря: «Никогда его, шельмы, нет на месте!..» —
крикнул погорельцам: «Эй, вы, пошлите сюда сотского и приказчика!»
Из лежавших на траве мужиков хоть бы один пошевелился, и только тот же
деятельный Спиридон Кутузов, все время сидевший на колоде и что-то такое с
жаром толковавший другому мужику, при этом возгласе вскочил и побежал в
людскую. Оттуда выскочили и проворно пробежали в кухню наш Кирьян с своей
озабоченной рожей и сотский, только что начинавший было багроветь от
получаемого им за щами удовольствия. Кирьян, впрочем, вскоре снова показался
и начал еще более беспокойными и отупевшими глазами оглядываться. Заметив
возвращавшегося на свое место Кутузова, он подкликнул его и что-то такое
сказал ему.
— Да где? — спросил тот скороговоркой.
— Да хоть в саду! — отвечал ему Кирьян тоже скороговоркой.
Кутузов побежал.
Кирьян остался на месте и заметно поджидал его. Спиридон, наконец,
возвратился с пучком прутьев в руках.
— О черт, мало! — воскликнул Кирьян, сердито вырывая у него прутья.
— Я еще сбегаю! — подхватил с готовностью Спиридон и опять побежал.
Кирьян стал прутья развязывать на пучки.
— Неровных каких, дьявол, наломал, — говорил он, обшмыгивая и
обдергивая их.
Спиридон невдолге принес еще большой пучок, и потом они, что-то такое
переговорив между собою, скрылись в кухонных сенях, войдя в которые, дверь с
улицы притворили.
Я осмелился приблизиться на некоторое расстояние к кухне. Оттуда
слышались голос и харканье исправника. Наконец на крыльце показался прежний
длинноносый чиновник.
— Пошлите нашего кучера!.. — крикнул он.
Продолжавший сидеть на колоде мужик, кажется, и не понял его.
— Кучера пошли! — повторил ему письмоводитель.
Мужик нехотя встал и пошел на сеновал, с которого вскоре и сошел
действительно кучер, с заспанной рожей и с набившимся в всклоченные волоса
сеном, в поношенной казинетовой поддевке без рукавов, в вытертых плисовых
штанах и только в новых, сильно смазанных дегтем сапогах. Неторопливой и
спокойной походкой, как человек, привыкший к тому, к чему его звали, прошел
он в кухню; я догадался, наконец, в чем дело. Ужас овладел мною
окончательно: я убежал в свою комнату, упал на постель, закрыл глаза и зажал
себе уши!!!
Обедать у нас подали, чего прежде никогда не бывало, часам к четырем,
и, когда я вышел в залу, там все уже сидели за столом и исправник,
присмакивая и даже как-то присвистывая, жадно ел щи. Матушка, сама
разливавшая горячее, грустно и молча указала мне на место подле себя.
Письмоводитель исправнический тоже сидел за столом, уткнувши свой длинный
нос в тарелку, и точно смотрел в нее не глазами, а этим органом. Отец был в
прежнем раздраженном состоянии.
— Этакие злодеи, варвары!.. — говорил он, тряся руками и головой.
Исправник хохотнул слегка.
— Красного петушка это по-ихнему называется пустить… Четвертое дело у
меня этакое вот на этом году, — говорил он, едва прожевывая огромные кусищи
говядины и хлеба, которые засовывал себе в рот.
— Пятое-с, — поправил его письмоводитель.
— И все бабенки эти?.. Бабенки?.. — спросил отец, продолжая трястись от
бешенства.
— Бабенки, да! — отвечал исправник.
Письмоводитель слегка кашлянул себе в руку.
— Одна, по ревности, весь свадебный поезд было выжгла, тремя колами
дверь приперла… мужики топорами уж простенок выломали и повыскакали, —
проговорил он.
— Самих бы разбойников эдаких на огонь!.. Самих бы! — говорил отец, и
глаза его, ни на чем уже не останавливаясь, продолжали бегать из стороны в
сторону.
Исправник захохотал полным смехом.
— На огонь?.. В подозренье только оставили! — воскликнул он, устремляя
на отца насмешливый взгляд. — У нас вор и разбойник запирайся только —
всегда прав будет! — прибавил он и глотнул, как устрицу, огромную галушку.
— Уездный суд еще на нас представление делал, — заметил по-прежнему
скромно, но с ядовитой улыбкой письмоводитель, — зачем мы поезжан под
присягой спрашивали: они, говорит, лица, к делу прикосновенные.
Отец несколько раз повернулся на стуле.
— По Кузьмищеву лучше было! — подхватил исправник и в видах, вероятно,
вящего внушения взял уж его за борт сюртука. — Есть там Николая Гаврилыча
Кабанцова мужичонки — плут и мошенник народишко… приступили они к нему, —
дай он им лесу. Тот говорит: погодите, у вас избы еще не пристоялись… они
взяли спокойнейшим манером, вынесли все свои пожитки в поле, выстроили там
себе шалашики, а деревню и запалили, как огнище.
Отец от волнения и гнева ничего не в состоянии был и говорить, а только
глядел во все глаза.
— Приезжаю я на место, — продолжал исправник, — ну и, разумеется,
сейчас же все и сознались… Николай Гаврилыч прискакал ко мне, как
сумасшедший. «Батюшка, — говорит, — пощади; ведь я лишаюсь пятидесяти душ,
все на каторгу идут». Так и покрыли разбойников — показали, что деревня от
власти божией сгорела.
— Что же, и наша женщина созналась? — спросила матушка, каждую минуту
трепетавшая за отца и желавшая на что-нибудь только да переменить разговор.
— Как же-с, совершенно во всем как есть, — отвечал ей исправник с
заметной любезностью.
— И муж с ней участвовал?
— Совершенно-с! И труту ей приготовил, и лучины нащепал, и стражем
стоял, чтобы кто не подсмотрел их деяний.
— Но что же за причина? — спросила матушка.
— Причина!.. — произнес отец и начал растирать себе грудь рукою.
Исправник пожал плечами.
— Спросим ужо об этом… порасспросим, — отвечал он.
— Сам старик, говорят, тут виноват, — пробурчал больше себе под нос
письмоводитель.
Отца точно кто кольнул.
— Как старик? — сказал он, кидая на приказного свирепый взгляд; но в
это время встали из-за стола.
Исправник расшаркался перед матушкой, поцеловал у нее руку и отправился
спать. Письмоводитель тоже пошел уснуть, но только на сеновал, где спал и
кучер ихний.
Я вышел на крыльцо и уселся на нем. Ко мне подошла наша дворовая собака
Лапка. Я обнял ее. «Лапушка, друг мой, что такое у нас делается?» — говорил
я, целуя ее в морду. Она в ответ на это лизнула мне щеку, потом вдруг,
завиляв хвостом, побежала от меня к садовой калитке, из которой выходил ее
прокормитель и воспитатель по части хождения за утками, тетеревами и
белками, наш старый садовник Илья Мосеич, в своем заскорблом от старости
сюртуке и в сапогах, изорванных по всевозможным местам и шлепавших теперь от
мокроты. Лицо Мосеич имел несколько французское — с заостренным птичьим
носом, с довольно тонкими очертаниями и с небольшими клочками висевших по
щекам бакенбард. Он только что сейчас возвратился с рыбной ловли, ради
которой, не докладывая даже господам, на собственные свои деньги нанимал у
займовских мужиков тони по четвертаку за штуку, имея в этом случае в виду,
что прорвало пятьковскую мельницу, — и действительно: в три раза было
вытащено четыре пуда щук, которые он уже своими руками выпотрошил и посолил
на погребе, а в Филиппов пост и объявит матушке, что у него рыбы есть и
чтобы она не беспокоилась. Теперь он шел за грибами, и тоже больше для
господского продовольствия. Я стал просить его взять меня с собой. Илья
Мосеич насмешливо посмотрел на меня.
— Что в лесу хорошего взять?.. Пенья, коренья надо перелезать,
нагибаться… Господа любят только грибки кушать за столом, — проговорил он
с ядовитою улыбкою.
Я, однако, продолжал проситься и почти насильно пошел за ним. Лапка
тоже побежала за нами.
Илья Мосеич мог быть назван бесценным человеком для отца и матери:
кроме уж поставления рыбы и дичи к столу, он овладевал для них и другими
благами природы. Наш огромный сад, который давал до пяти тысяч огурцов, до
ста арбузов, до ста дынь, ягод разных на несколько пудов варенья, был
решительно его трудами создан и поддерживаем. Мало того, он получал еще за
него гоненье, особенно когда весной поупросит или понастращает и заставит
дворовых женщин полоть несколько гряд.
— Ты, старая кочерга, все в свое заведение у меня народ отводишь! —
закричит, бывало, на него отец.
Илья Мосеич обыкновенно в этом случае и не оправдывался, а махнет
только рукой и уйдет там у себя за какой-нибудь куст или засядет в грядку.
В торжественные дни, когда Илья Мосеич призывался быть лакеем и когда
вместо заскорбленной хламиды надевал свой более новый вердепомовый{540}
сюртук, сшитый еще по той моде, когда наши входили в Париж{540}, он с
особенною важностию, как будто бы это была его собственность, подавал,
во-первых, ерофеич, настаиваемый травами его произрастения, потом квас,
который всегда заваривал он, а не поваренок, и, наконец, соленье и особенно
зелень. Весьма часто, уставляя закуску, он вдруг, сколько бы тут ни было
гостей, указывая на редиску, замечал с внушительною миной: «Двадцать пятого
апреля снята!»
При таком, по-видимому, страстном усердии к господам Илья Мосеич в то
же время не любил их и нисколько уж не уважал, считая себя безусловно умнее
их, даже образованнее, так как они хоть и грамоте поучены, но читают в
книгах все пустяки, а он читал все книги умные, как, например: о лечении
домашних животных купоросом, об уходе за пчелами, о разведении свекловицы.
Вступая в разговор с каким-нибудь барином или священником, он никогда почти
не говорил прямо, а по большей части рассказывал при этом случае
какой-нибудь анекдот или давно случившееся происшествие, из которого уже и
выводил, что было ему нужно. Своего брата он тоже больше презирал и не чужд
был посудить о нем, и тоже больше все притчей.
— Фомкино у нас выгорело, — говорил я, едва поспевая за ним идти.
— Д-да, Фомкино выгорело, Бычиха горела, Климцово… Солдатово… и
много и долго еще будут гореть русские деревеньки, — произнес Илья Мосеич
каким-то пророческим тоном.
После того мы все поле прошли с ним молча.
— Прежде народ лучше был… умнее… мудрецов много было!.. — заговорил
он, снова обращая ко мне свое вопросительное лицо.
— Какие же? — сказал я.
— Да вот был царь Соломон, — отвечал он, как бы открывая мне новую
Америку, — раз приходят к нему две женщины, две бабы дуры! (Мосеич, не
совсем счастливый в семейной жизни и более преданный любви к природе,
постоянно отзывался о женщинах с не совсем выгодной для них стороны). Одна
из них, по нечаянности, ребенка своего ночью и заспала, а как дело пришло к
утру, — мать и чужая про живого ребенка говорят: «Это мой ребенок». Царь
Соломон берет сейчас свой меч: «Хорошо, — говорит, — коли так, я разрублю
вам его надвое…» Мать-то настоящая сейчас и откликнулась. «Ай нет, нет! —
говорит. — Это ее ребенок.» — «Нет, — говорит ей царь Соломон, — он твой: ты
его жизнь пощадила…» Ей сейчас отдает младенца, а другую велел посадить в
острог и на поселенье… Ну, так ведь тоже не все господа цари Соломоны! —
заключил вдруг старик и внушительно качнул мне головой.
Попавшийся на пути нам сосняк переменил течение его мыслей.
— Забежать тут надо, отварушечек для папеньки к ужину набрать! —
проговорил он и скрылся от меня.
Я пошел по закраине леса. Мосеич пропал надолго: он забрался, вероятно,
в самую глушь; каждая благушка, каждая спорхнувшая птичка обыкновенно
занимали его внимание. Я начал, наконец, аукаться и выкликать его и только
уж через полчаса сошелся с ним на небольшой открытой поляне. У него была
почти полна корзинка грибов, а я всего нашел три или четыре гриба.
— Только-то? Мало же, — сказал он, кидая их с пренебрежением в свое
лукошко, — кабы вы не барчик были, а дворовой мальчишка, вас бы за это
наказали… и больно… да еще сказали бы, что вы где-нибудь в поле, под
кустом, припрягали для батьки и матки.
Я слушал его, далеко еще не понимая, сколь ядовито он для меня говорил.
— Господа говорят, — продолжал Мосеич более уже серьезным тоном (он
вообще любил со мной поговорить и нисколько уж не церемонился), — говорят,
что мы другого рода — Хамова, а они — от Авеля. Это так, положим! Но ведь
иногда и комар лишает жизни льва — все приставать к нему будет, над ухом
звенеть, а убить-то тот ею не может!.. Мал очень… увертывается… лев
терпел-терпел и, наконец, сам себя от гнева загрыз; и это не то, что выдумка
какая, а настоящее было.
— Это басня, — возразил было я.
— Нет, настоящее! — повторил настойчиво Мосеич. — В Абаховском приходе
теперь жил помещик по фамилии Хитрецов, еще маненько и сродственник вашему
дедушке. Как вот в сказках сказывается о могучем Змее-Горыниче или вепре
диком, так и он, пожалуй, был, а после того попался же из-за нашего брата…
На последних словах у Ильи заметно появилась в лице какая-то
насмешливая радость; я же, с своей стороны, окончательно переставал
понимать, что такое и к чему он все это говорит.
— Или теперича, господи ты боже мой! — продолжал он, пожимая уж плечами
и пришедши, видимо, в экстаз своего мышления. — Иностранцы вон к нам разные,
венгерцы ходят с духами и лекарствами. «Русска, — говорит, — человек глуп,
не может ничего делать». — «Как, — говорю, — постой, брат мусью», — и сейчас
нарвал самых простых цветиков и поднес ему к носу. «На-ка, говорю, сделай
мне такие духи; а как ты-то носишь, так и я сделаю; да не хочу, потому что и
землю и хлеб имею, а ты к нам с голоду пришел: мы к вам не ходим, как
незачем».
Мосеич, при всем своем несколько мизантропическом взгляде на вещи, был
постоянно большой патриот.
Мне между тем хотелось уж чаю. Я сказал ему о том.
— Пойдемте! — отвечал он мне несколько насмешливо. — Баре-то,
подумаешь, — начал он после короткого молчания, — поутру чай пьют, кофей,
обедают… потом опять чай, ужинают; а мы-то, грешные, едим когда попало и
что ни попало.
Дорога, ведущая обратно в усадьбу, открылась перед нами, извиваясь
лентой по зеленевшему озимову полю. Лапка, тоже откуда-то появившаяся и
только что, вероятно, перед тем придавившая какого-нибудь зазевавшегося
зайчонка, была с окровавленным рылом и весело начала прыгать около Мосеича,
подскакивать к его руке, лизать ее.
— Вон она, тварь бесчувственная? — сказал он, показывая мне ласково на
нее. — А если теперь ладно к птице подошла, прибей ее, поколоти тут, другой
раз она все дело испортит: и вертеться станет, и бояться, тревожиться…
Человек же и подавно: без вины его наказать — не на хорошее, а больше на
худое направит — другой с отчаянности бог знает что накуролесит, как и Машка
наша теперь!
— А Марью разве наказывали? — спросил я, обрадованный, что разговор,
наконец, склонился на понятный для меня предмет.
— Н-ну! — произнес Илья Мосеич протяжно. — Рано еще вам все знать,
молоденьки вы! — прибавил он полушутливо и полунаставнически.
С небольшого пригорка, на который мы вскоре взошли, нам кинулось в
глаза довольно уже низко стоявшее солнце. Кверху оно бросало, точно стрелы,
золотые лучи, а внизу освещало сзади деревья нашей березовой рощи, которые в
весьма заметной перспективе, отделяясь одно от другого, трепетали в воздухе
своими зелеными листочками.
Илья Мосеич несколько времени стоял в умилении перед этой картиной.
— Батюшка — наше солнышко! — заговорил он, качая головой. — Всем оно
одинаково светит: и большому дереву и малому, и худой траве и хорошей, — а
господа так нет, ой, как нет! Только и любят и уважают, что богатых своих
подчиненных: они у них умные, и честные, и добрые, а спросил бы, что такое
значит богатый мужик. Наипервая бестия изо всех; потому что где мужику
взять: он и барину подай, и в казну, и в мир. А руки-то всего две — значит,
когда хочешь богатеть, — плутуй! И если теперь наш брат разбогател, разве
доброе и хорошее он творить станет, — жди того, как же, пить да жрать, да…
В священном писании именно про мужиков, должно быть, сказано, что легче
борову свиному пройти в игольные уши, чем богатому в царство небесное,
потому что он, аки сатана, со всеми смертными грехами путами спутан.
Сказав это, Илья вдруг остановился. Мы были почти у самого тына нашего
сада.
— Вы ступайте дорогой, а я вот туда посекретней проберусь, а то
папенька, пожалуй, увидит. «В эдакое, — скажет, — время, бестия, за грибами
ходишь».
Проговоря это, он юркнул в нарочно и, вероятно, издавна уже сделанную
лазейку, глухо-глухо заросшую всякого рода зеленью, а потом стал пробираться
по самой темной аллее, нагибаясь и прячась за деревья.
«Что это папенька, зачем бранит Илью, — он такой славный», — подумал я,
обходя сад кругом.
В воротах усадьбы я увидел, что со двора съезжал исправник в легоньком
тарантасе, на тройке с расписной дугой, с колокольцами и бубенцами, с
ухарски развязанными на троках пристяжными, которые своими обозленными
мордами только что не хватали земли. Я оробел и поклонился ему.
— Прощайте, душенька! — проговорил он, делая мне рукой.
Сидевший рядом с ним письмоводитель тоже слегка приподнял фуражку и
поклонился, но только не глядя на меня. Вслед за тарантасом ехал на
крестьянской лошади и в навозной телеге Спиридон Кутузов, еле-еле
примостившийся на кое-как сделанной в передке беседочке, на которой, заняв
гораздо большее пространство, помещался также и сотский, оборотясь лицом к
заду. В самой телеге сидели, и вряд ли не привязанные к ней, Марья,
покрытая, как повитая невеста, с головы до ног в какую-то крашенину, и
Тимофей, тоже с потупленной вниз головой и в нахлобученной почти на самые
глаза шапке. В усадьбе было совершенно пусто, и только перед растворенной уж
кухней Гришка огромным топором рубил дрова, закусив язык на правую сторону и
каждый раз прикряхтывая, видимо, желая тем показать, что он мастер и молодец
на это дело. Я прошел через заднее крыльцо в дом и застал там страшную
сцену: отец, с пеной у рта, ходил по комнате.
— Меня обмануть? Меня?.. Меня? — кричал он, закидывая голову назад и
как бы вопрошая самый воздух.
Матушка, сидевшая тут же в гостиной и при всех его вспышках всегда
старавшаяся сохранить присутствие духа, на этот раз едва владела собой.
— Я удивляюсь, как ты этого не знал… я давно это знала, — проговорила
было она.
— А, ты знала! Ты знала! — вскричал отец, подбегая уж к ней. — Отчего ж
ты мне не сказала? Отчего? — прибавил он, отступая от нее на несколько шагов
и выпрямляясь, точно готовый сейчас же произнести ей смертный приговор. — А,
ты госпожа, помещица здешняя! Ты все можешь знать и все располагать; а я
нищий… голыш, приведенный сюда так… Христа ради? Врете! Я господин всем
вам: и тебе и твоей челяди!
Матушка пожала плечами, и на глазах ее навернулись слезы: это
оскорбление было самое горькое и обидное для нее.
— Из чего ты беснуешься, я понять не могу, — сказала она.
— Ты не понимаешь — да! Не понимаешь, что я, может, и двух его первых
сношенок погубил… и этих несчастных наказывал; всегда держал его руку…
на эшафот их теперь возвел… Какими молитвами отмолить мне у бога эти мои
прегрешения?.. Какими?..
— Но ведь ты сам говоришь, что не знал этого.
— Что же, я и теперь не знаю!.. Я сам, своими глазами, видел ее
показания… он ей проходу не давал — все адресовался, а что она «нет», так
бил ее и сына. Мне и идти теперь благодарить его: благодарю, батюшка Михайло
Евплыч, покорно, что вы развратили всю вашу семью и мне случай в том
поспособствовать вам дали.
— Его и без тебя уж бог покарал, потом накажут и по закону, по суду! —
заметила кротко матушка.
— А, да! По закону, по суду, — вот что! — воскликнул старик с
ожесточенным смехом. — А ты слышала, что исправник говорил? Слышала? Есть у
тебя уши? Так нет же! Врете, я его накажу! Я!.. Кирьяна мне!.. Кирьяна…
Последние слова он едва уже выговаривал.
Припадок гнева в этот раз так был силен в нем, что даже матушка встала
и ушла от него.
— Пошлите к барину Кирьяна, — сказала она, проходя девичью и сколько
только могла спокойно, горничным девушкам.
Те побежали.
Я, все время тихонько сидевший в зале, плача и обмирая от страха,
решительно не знал, что мне с собой делать.
— Кирьяна… Кирьяна! — продолжал между тем шептать отец, скрежеща
зубами и сжимая кулаки.
Через несколько минут Кирьян, позеленевший от страха, стоял перед ним.
Отец так и впился в него глазами.
— Возьми сейчас, — заговорил он прерывающимся голосом, — этого
Евплова… стащи его за волосы с печи… кинь его в телегу и вези за
исправником… скажи, чтоб его на поселенье взял… Не надобно мне его…
Писать я теперь не могу, после все напишу… после…
Кирьян хотел было поскорей убраться.
— Но если же ты его не довезешь, если не отдашь там, я тебя самого убью
и растерзаю, — закричал уж на него безумный старик и побежал было за ним.
— Помилуйте-с! Сейчас все исполню, — отвечал тот, едва успевая
затворить перед ним за собой дверь, и потом действительно никто уж и не
видал, как он собирался, захватил с собой Михайла и уехал.
Отец между тем возвратился в гостиную и, тяжело дыша, опустился на
диван. Несчастные припадки гнева всегда кончались для него ужасно: его
обыкновенно оставляли одного в комнате, притворяли в ней дверь и подавали
ему только холодной воды. Все это повторилось и теперь. Мать пересела к
дверям гостиной, чтоб прислушиваться, что там будет происходить. Я
поместился около ее колен и стал целовать ее руки.
— Для тебя только, друг мой, и желаю я жить на свете, — проговорила
она, поцеловав меня в голову и отерев катившиеся по ее щекам слезы.
Я разрыдался окончательно, так что она едва утешила и успокоила меня.
К вечеру по дому распространился новый ужас: исправник не принял
Михайла Евплова, говоря, что он стар идти на поселенье.
— Батюшки! Отцы мои! Что теперь будет? — провопила даже старуха Афимья,
более всех привычная к гневу барина и всегда с каким-то стоическим
спокойствием его переносившая.
Кирьян, привезя Михайла Евплова назад, не распрягая лошади, убежал в
лес, говоря, что он и не придет, пока барин гневаться будет. Сказать отцу о
решении исправника осмелилась, разумеется, одна только матушка, но я видел,
чего ей это стоило: вся взволнованная и беспрестанно обращая взор на образ,
она несколько раз подходила к гостиным дверям и, наконец, уже вошла. Я
бросился за ней и приложил глаз к замочной скважине. Что она там сказала, я
не слыхал, но только отец вдруг поднялся.
— Хорошо, я сам его упрятаю, — сказал он по наружности спокойным, но в
самом деле еще более раздраженным голосом, — велите коляску мне заложить, а
мерзавца этого, скажите, чтобы везли за мной в полуверсте.
Матушка беспрекословно исполнила его приказание. Часов в двенадцать
ночи он уехал. Два дня, пока его не было, она была на себя не похожа,
беспрестанно тревожилась и все чего-то ожидала. Наконец отец возвратился и
был совсем уж больной. Его прямо привели в его комнату. Он тосковал и стонал
на весь дом.
— Что, папаша чем болен? — спросил я мать.
— Обыкновенно, как и всегда, мучится и терзается… сам наказал, а
теперь и жалеет всех… — отвечала она.
С детской души моей, как перестали на нее действовать неприятные
впечатления, сейчас же все и слетело: на другой день я уже спокойнейшим
манером пахал сохою собственной работы на Гришке грядку в саду, и, что всего
удивительнее, этот малый, лет почти восемнадцати, с величайшим наслаждением
играл со мной в эту игру, непременно требуя, чтоб я его взнуздал, и чем
глубже я упирал соху в землю, тем старательнее и рьянее он вез ее. К нам
подошел Мосеич с лейкою в руке.
— Землю пахать — самое приятное для бога занятие, — сказал он.
— Приятное? — переспросил я, очень довольный, что он хвалит мою
выдумку.
— Да!.. И если бы вот даже этот дурак Евплов не мытарничал, а кормился
бы больше, как следует мужичку, землицей, не был бы там, куда угораздился.
— А куда его, дядюшка, барин увез? Далече ль? — спросил уж Гришка.
— Далече, в место хорошее, — сказал Илья и скрылся за одной из куртин.
V
Начинало темнеть, когда я в нынешнем году подъезжал к Фомкину. Рядом со
мной в коляске сидел приказчик мой Семен, ужасно конфузясь, ежась,
отодвигаясь от меня и боясь, кажется, прикоснуться одной точкой своего
кафтана ко мне. Измученные извозчичьи лошади легонькой рысцой тащили нас в
гору.
Я оглядывал окрестность; все было очень знакомо: при въезде в село
покачнувшаяся на сторону и точно от сотворения мира тут стоявшая толчея, а
подальше небольшая площадь, на которой собирался по праздникам народ; в
стороне от нее дом священника, несколько побольше и покрасивей других, на
погосте деревянные кресты и единственный каменный памятник на могиле моего
деда и, наконец, сама белая церковь. С какой-то болью врывались мне в сердце
воспоминания: мы… мне лет восемнадцать… у прихода… день такой,
кажется, восхитительный; толпа народа кипит перед храмовыми воротами. Она
тоже в церкви… это можно догадаться по уродливому экипажу и по тройке
вятских лошадок, стоявших у дома отца диакона. Я иду в церковь. Сердце мое
так и рванулось от правого клироса, около которого я стал, к левому;
накуренный ладан кажется мне величайшим благовонием, иконостас великолепным,
а она, в белом платье и белой шляпке, превыше всех красот земных. Но между
тем что было во всем этом: и в ней и в самом народе?.. Ничего, кроме моей
молодости!.. Хоть бы один день, один час того счастья, с которым изживались
прежде целые недели, месяцы, и за это возьмите все, что впереди, где только
и мелькают, как фурии, ниспосланные вас терзать, недуги тела, труды и скорби
наболевшей души вашей и целое море житейских нужд и забот.
— А что, — обратился я к Семену, — будет у нас в Фомкине по пяти
десятин на душу?
— Будет, кажись! После одного снохача теперь земли-с пустой стоит тягол
на пять.
— Какого это снохача? — спросил я, смутно припоминая все, что сейчас
рассказал.
— Крестьянин ваш бывший, — отвечал Семен, — папенька ваш тогда
разгневался на него и продал его. Всего за десять рублей ассигнациями и
уступил-с.
— За десять?
— Да-с, — отвечал Семен и потом с обычной своей скромностью слегка
польстил мне: — Ведь не так, как вы-с: покойник, бывало, рассердится, так
точно рассудку лишался, а после все у них отойдет это.
— Отойдет?
— Все-с! И чем уж они тут человека ублажить не желают: тогда за Михайла
Евплова-то сноху и сына при мне-с… мальчиком я ездил с ним… давали
исправнику тысячу рублев, чтобы их ослободить от поселенья. Ну, да тот тоже
не взялся. «Я губернатору уж, — говорит, — описал о том».
— А Михайло Евплов кому был продан? — полюбопытствовал я.
— Да так тут, в Зеленцине, был дворянинишко самый бедный; почесть, что
ни самому, ни прислуге есть было нечего: Михайла Евплова стал уж в пастухи
отдавать… в семьдесят-то лет за телятами бегать… Папенька ваш жалел
тогда старика. «Откуплю, — говорит, — его назад: хоть пятисот рублей на то
не пожалею» — ну, да тот помер тоже невдолге.
— А за что отец так рассердился на него? — спросил я.
Семен несколько смешался.
— Глупости разные у себя в семействе заводил-с… — отвечал он с
расстановкой. — Младшая-то сношенка попалась женщина честная, не захотела
того.
— А здесь это в заведении? — заметил я.
— Есть-с! — отвечал Семен таинственно.
— Да как же они это делают?
— Да кто ж им может в том воспрепятствовать! — возразил он мне с
некоторым даже одушевлением. — Батько, родитель — одно слово, и который
особливо теперь побогатей, так в дому-то словно медведь корежит: и на работу
посылает, сколько ему надо, и бьет, особливо этих женщин и малолетних, чем
ни попало… Ужасные злодеи и тираны-с!
Мы въехали в усадьбу. Несколько человек дворовых, и все больше старики,
встретили меня. Совсем сгорбленный и почти уже слепой Кирьян высадил,
однако, меня из коляски под руку. Две женщины, тоже старухи, проговорили:
«Ну, вот, батюшка, дождались мы и вас!» Я прошел в дом и, увидя отворенный
балкон, не утерпел и вышел на него посмотреть на сад — он точно весь
почернел и совершенно заглох по всем некогда прозрачным и зеленым аллеям. На
куртинах и на лугах росла такая дичь-трава, что и взглянуть было неприятно.
Все это некогда обряжавший и приводивший в порядок Илья Мосеич давно уже
умер и, вероятно, сам составлял какую-нибудь часть той природы, которую так
любил. Сойдя с балкона, я прошелся по гостиной, где сердился отец, заглянул
в спальню, где скучала и молилась мать, и, наконец, в свою темненькую
комнату.
Чтобы оторваться от этих хоть и дорогих, но все-таки тяжелых
воспоминаний, я велел себе постелю приготовить в зале, как самой пустой
комнате и более похожей на сарай, чем на жилое место; но заснул только
утром, чувствуя, что руки и ноги у меня холодеют, а на лбу выступила
холодная испарина. «О, если бы забыть прошедшее и не понимать будущего!» —
мерещилось мне в тревожном сне.
ПРИМЕЧАНИЯ
БАТЬКА
Впервые рассказ напечатан в журнале «Русское слово» за 1862 год (кн. 1,
январь) с датой: «27 октября 1861 г. С.-Петербург».
Рассказ был перепечатан в четвертом томе издания Стелловского с
небольшими поправками. Отметим лишь одно существенное исправление: в конце
третьей главы после слов «Я несколько поуспокоился и опять улегся…» (стр.
534) в тексте «Русского слова» была фраза, не вошедшая в текст издания
Стелловского: «Зарождающийся ипохондрик, видно, и тогда уже во мне начинал
наклевываться».
Рассказ был опубликован в самый разгар скандала, вызванного фельетонами
Никиты Безрылова, и поэтому не был отмечен критикой тех лет.
В настоящем издании рассказ печатается по тексту: «Сочинения
А.Ф.Писемского», издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по
предшествующим изданиям, частично — по посмертным «Полным собраниям
сочинений» и рукописям.
Стр. 523. Ревизские сказки — списки, составлявшиеся во время переписи
(ревизии) лиц, подлежащих обложению подушной податью; в данном случае —
списки крепостных мужского пола.
Стр. 540. Вердепомовый — светло-зеленый (буквально — цвета зеленого
яблока).
…когда наши входили в Париж… — После разгрома наполеоновских армий
в России русские войска продолжали преследовать войска Наполеона. В 1814
году русская армия вступила в Париж.
М.П.Еремин