Bibra > Произведения > Все > Из заметок проезжего

Из заметок проезжего

Автор: Погосский Александр Фомич

Скачать

   Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи

   С.-Петербургъ, 1874

  

ИЗЪ ЗАМѢТОКЪ ПРОѢЗЖАГО *
1846—1847.
(ОЧЕРКЪ).

   * Другіе отрывки изъ этихъ «Замѣтокъ» были напечатаны: «Крикъ» въ 1859 году въ Военномъ Сборникѣ, «Темникъ» въ 1831 году въ Современникѣ и «Старикъ» въ 1867 году въ Военномъ Сборникѣ.

  

….Скажи, на что бы
Выростали колыбели, гробы
— Если нѣтъ завѣтной цѣли имъ!…
Вер…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

I.

   По условію, охотники должны были собраться на «Вульфову Рудку» въ 4 часамъ утра. Я проспалъ: было уже почти четыре часа, когда я проснулся — и то благодаря ржанію лошадей и бряцанію сабли коннаго лѣснаго объѣздчика, который разбудилъ и всю мою благополучно-храпѣвшую команду — двухъ адмиралтейскихъ мастеровыхъ и топографа.

   — Треба спишаты! настойчиво докладывалъ объѣздчикъ.— Въ пять минутъ мы были на коняхъ и немилосердно тряслись въ сѣдлахъ черезъ сжатыя поля, промоины и овраги. Съ пригорка я съ удовольствіемъ увидѣлъ надъ паростникомъ тонкую голубую струю дыма.

   — Сэ Вулька! увивалъ нагайкой объѣздчикъ.

   «Вульфова Рудка», «Вулька», «Рудня» — имена урочищъ, очень часто встрѣчаемыя по западному краю. Что именно значатъ «Вульки и Рудни» въ эти филологическія тонкости я не вникалъ, но знаю, что подъ ними всегда оказывается корчма съ жидомъ въ мочевинѣ и на ней непремѣнно гнилой мостъ съ бродомъ.

   За паростникомъ открылась вся «Вулька». У корчмы расположились десятки разныхъ бричекъ, нейтчанъ, чертопхоекъ и возовъ съ выпряженными лошадьми; немножко въ сторонѣ отъ нихъ возвышалось блестящее «ландо», запряженное цугомъ четверней, въ краковской сбруѣ. По-одаль корчмы строился сермяжный фронтъ въ бараньихъ высокихъ шапкахъ, съ палками въ рукахъ. Черный, какъ ворона, жидокъ обносилъ по фронту водку: шапки по очереди снимались, и каждый изъ крестьянъ выпивалъ свой шкаликъ и утирался полой сермяги. Это — «трактовались» загонщики. Ихъ было повидимому болѣе 200 человѣкъ. На лѣвомъ флангѣ — псари; десятка два своръ гончихъ, то лежали, то сидѣли, дрогнувъ, то путались въ сворахъ и взвизгивали, приводимыя въ порядокъ выжлятниками.

   Передъ корчмой въ двухъ-трехъ кучкахъ стояли охотники, покуривая и бесѣдуя оживленно.

   — А-а! наконецъ-то! встрѣтилъ меня лѣсничій, и отозвавшись съ тонкой ироніей о «столичныхъ» охотникахъ, предложилъ прежде всего познакомиться съ графомъ Гроховскимъ, окольнымъ магнатомъ и патріархомъ всей «полюющей» (охотящейся) братіи на 300 верстъ кругомъ, и съ сыномъ его, прекраснымъ и «ученымъ» молодымъ человѣкомъ.

   Общество охотниковъ — до тридцати человѣкъ, было крайне разнообразной внѣшности: тутъ были чемерки, венгерки, кожушки, сюртуки — въ числѣ ихъ два-три форменныхъ; всевозможныя шапки, картузы и мурмолки. Усы — закрученные, тонкіе, спущенные по запорожски и просто сливающіеся съ бородой. Оружіе и охотничьи доспѣхи всѣхъ сортовъ и калибровъ на многихъ было расположено со вкусомъ, на иныхъ въ изобиліи. Два-три гладкія лица, нарочито вооруженныя, все-таки почему-то напоминали второстепенныхъ божковъ Олимпа; одно изъ нихъ, всѣмъ улыбающееся, даже прямо походило на купидона. Но это оказался становой.

   Познакомясь кой съ кѣмъ, я пробирался въ графу,— онъ встрѣтилъ меня жестомъ благоволѣнія. Фигура его была замѣчательна: высокій, худой, сѣдой, но рачительно причесанный и примазанный, онъ былъ въ зеленомъ рейтъ-фракѣ съ большими темной бронзы пуговицами, въ щегольскихъ ботфортахъ, въ охотничьемъ картузѣ и въ палевыхъ лосинныхъ перчаткахъ. Высокій накрахмаленный воротникъ, брызжи на груди и манжеты изъ-за рукавовъ, придавали какой-то, не то средневѣковой, не то балетный характеръ его костюму. Самое лицо, желтоватое, худое и серьезное ничего не выражало, кромѣ увѣренной и безвредной важности. Онъ съ достоинствомъ подалъ мнѣ руку, сказалъ нѣсколько любезностей, какъ охотнику, и кстати ввернулъ, что графы Гроховскіе изъ рода въ родъ слыли страстными охотниками и что лучшими часами своей собственной жизни онъ считаетъ проведенные въ «полѣ», въ пріятномъ обществѣ лучшихъ изъ людей — охотниковъ.

   Я скромно отвѣтилъ, что хотя я, какъ городской житель, и худшій изъ лучшихъ, но всякій разъ въ обществѣ охотниковъ ощущаю нравственное свое усовершенствованіе.

   Пошлость пошла бы далѣе, но подошелъ сынъ графа; старикъ отрекомендовалъ его: графъ Вацлавъ — такой же-де, какъ и я: истинный охотникъ.

   Молодой человѣкъ, серьезной наружности, былъ очень хорошъ собой. Мы пожали другъ другу руку; въ эту минуту раздался голосъ распорядителя охоты — лѣсничаго.

   — Господа, по мѣстамъ!— Потомъ краткая инструкція: не шумѣть, не курить и по мелкой дичи не стрѣлять. Загонщики и псари уже потянулись по смугу за очеретъ, подъ предводительствомъ своего атамана. Нами заправлялъ старый казакъ запорожскихъ статей, съ длинной одностволкой черезъ плечо, съ торбой и рогомъ черезъ другое.

   — Съ Богомъ, панове! Гайда!…

   Мы направились къ опушкѣ лѣса, темнѣвшаго шагахъ въ двухстахъ отъ корчмы.

   Впереди шли человѣкъ десять охотниковъ, потомъ молодой графъ съ оруженосцемъ отца своего,— это былъ коренастый казакъ, черезъ-чуръ уже изувѣшанный ягдташемъ, патронташемъ, рожкомъ, флягой и пистоньеркой; онъ несъ свое и графское оружіе — богатую, съ серебрянымъ приборомъ и золотой насѣчкой двустволку.

   Графъ шелъ со мной и продолжалъ прерванную повѣсть о родовой страсти графовъ Гроховскихъ къ охотѣ: «я охотился въ Бѣловѣжской пущѣ, на Кавказѣ, въ Абиссиніи, въ Шотландіи, а теперь — дальше своихъ «Палестинъ» не посягаю: времени нѣтъ!» прибавилъ онъ, вздохнувъ, какъ бы избѣгая ссылки на причину поочевиднѣе — окончательную дряхлость свою.

   Лѣсная шуба или опушка густыми желто-зелеными купами орѣшника и мелкой поросли ярко выдѣлялась на фонѣ синѣющаго дубоваго лѣса; правѣе лѣса спускался по косогору терновый кустарникъ, за нимъ ивнякъ и еще ниже — сочилась мочежина, похожая на усохшее русло рѣки; по ней торчалъ сперва рѣдкій и невысокій, а далѣе все гуще и выше тростникъ. Солнце поднималось противъ насъ; по золотистому востоку рѣзко обрисовывались темныя вершины старыхъ дубовъ, мѣстами ихъ синеватыя кудри точно раздвигались, пропуская яркій лучъ зари, а въ прогалинахъ чернѣли развилистые сучья суховершинника и сухоподстоя. Мы вошли въ лѣсъ; тамъ лежала тѣнь, и прозрачный воздухъ между сѣрыми стволами деревьевъ, какъ будто курился, чѣмъ дальше, тѣмъ гуще, и совсѣмъ синѣлъ въ перспективѣ. Надъ нами стоялъ неподвижный сводъ густой и крупной листвы. Шаги и тихій говоръ охотниковъ были отчетливо слышны: въ лѣсу царствовала заревая тишина.

   — Тихо, панове! обернувшись шепнулъ казакъ. Все смолкло. Только тамъ и сямъ чиликали и перепархивали проснувшіяся пташки, глухо ворковалъ лѣсной голубь и иногда рѣзко, будто осерчавъ, выкрикивалъ картавый стрекотъ сои.

   — Звиря бачитъ! оглянувшись прошепталъ оруженосецъ графа. Графъ сопѣлъ и скользилъ по травѣ своими ботфортами; хрипота старческой груди его играла въ тишинѣ мѣрно.

   Мы подошли къ склону лѣснаго косогора; насажденіе рѣдѣло и пошло мельче, кустарники чаще. Здѣсь вдоль лѣса тянулась долина и внизу на скатѣ ея, за опушкой ивняка чуть колыхался густой очеретъ. Легкія повѣвы утренника иногда пробѣгали зыбью по его вершинамъ точно по зеленой степи. Предводитель нашъ началъ уставлять охотниковъ: шаговъ черезъ 60—70, подъ деревомъ или за кустомъ стоялъ, охорашиваясь, то усатый шляхтичъ, то гладкій чиновникъ, или по» самые глава заросшій баками панъ экономъ, или вахмистръ. Всѣ они улыбались и потрогивали свои шапки при проходѣ графа; онъ благосклонно кивалъ головой.

   Очередь дошла до молодого графа, но казакъ кивнулъ мнѣ и указалъ на дерево: «лисъ буде!» шепнулъ онъ; графъ сдѣлалъ мнѣ «ручку»; я остался. Шагахъ въ 50-ти за мной, на самомъ, какъ мнѣ послышалось, «звѣриномъ тропу», вагахъ пригласилъ остаться подъ деревомъ графа; за деревомъ помѣстился его оруженосецъ. Еще далѣе сталъ молодой графъ. Черезъ четверть часа шаги удаляясь смолкли, все притихло — и я услышалъ даже біеніе моего сердца.

   Въ лѣсной тишинѣ, въ напряженномъ ожиданіи перваго отдаленнаго крика загонщиковъ, и еще пуще — перваго лая тявкнувшей гончей — невольно сдерживаешь дыханіе и не только далекій щебетъ пташки, но и шелестъ травы подъ пробѣжавшимъ кротомъ — все слышится отчетливо, преувеличенно, все видишь въ одно мгновенье изощреннымъ взоромъ, ни одно беззвучное движеніе не пройдетъ незамѣченнымъ. Кругомъ ко всему становишься внимательнымъ и кажется чувствуешь свою человѣческую,— превосходящую способность всякаго звѣря,— чуткость. Вотъ промелькнула въ вѣтвяхъ бѣлка и прислушивается не замѣчая тебя; въ травѣ у ногъ твоихъ задрались и шерчатъ двѣ букашки, издали жужжитъ пчела… Точно какой-то невидимый лѣсной хоръ въ глубокой тишинѣ готовится грянуть свою дикую симфонію и чуть пробуетъ свои странныя ноты… Тишина начинаетъ топить, сердце бьется сильнѣе…

   Тамъ и сямъ щелкнули курки — охотники на сторожѣ.

   И вотъ — слышится звукъ трубы, слѣва далекій выстрѣлъ, справа — другой, загудѣли голоса и мѣрное, тонкое взлаеванье. По вершинамъ лѣса, кажется, прошелъ трепетъ, смягчая дикіе диссонансы акордовъ…

   Позади шелестнулъ кустъ, и чуть слышимый топотъ удалясь смолкъ — это стрѣканулъ заяцъ, либо хитрый и осторожный волкъ, первый почуя облаву.

   Приближаются перекликающіеся голоса и ровный лай… И вдругъ прорвался зычный вскликъ: а ту его! ту-ту-ту у-люлю!… жалобно звякнуло взлаеванье гончей, нюхнувшей горячій слѣдъ звѣря; подхватилъ густой лай, валилась другая свора, дальше третья — и съ подвываніемъ закипѣла музыкальная брехня — варомъ варитъ стая по зрячему. Откуда-то вырвался заяцъ, прогалопировалъ по линіи, присѣлъ, робко поводя ушами; другой какъ ошпаренный летитъ мимо безъ всякаго соображенія и увлекъ за собой осторожнаго труса. Ни кто и не глядѣлъ на нихъ. Слѣва, по одаль отъ насъ, ожесточенно залилась стая — и вдругъ сильный голосъ отрывисто крикнулъ: «пильнуй! дикъ!» Широко заколыхался и захрястѣлъ тростникъ. Что-то громоздкое мелькнуло черезъ поляну и съ отчаяннымъ плачемъ и лаемъ стая пронеслась въ лѣсъ; нѣсколько выстрѣловъ грянули дробью одинъ за другимъ, затрѣщали по лѣсу кусты и сушнякъ, черезъ мигъ смолкли,— послышался короткій стонъ… За нимъ кликъ охотника: «го-го-го! и наконецъ побѣдная труба: свалили вепря!

   Въ туже минуту издали передъ вами ревнулъ голосъ изъ тростника «пильнуй»… Вдали заливалась другая стая; гудѣли глухіе выстрѣлы.

   Я глянулъ на графа, онъ держалъ свое ружье на готовѣ и съ открытымъ ртомъ глядѣлъ упорно тусклыми глазами въ мою сторону. А прямо предъ нимъ колыхались тонкой извилистой струей верхушки тростника… струя остановилась. Гончія на мигъ, какъ будто поотдали, перебрехиваясь въ недоумѣніи… Справа отъ насъ одинъ за другимъ раздались выстрѣлы — и вдругъ точно ужаленная взвизгнула гончая — одна, другая и горячо залилась вся стая… Загонщики кричатъ яснѣе и гулче…

   «Пильнуй!» оралъ точно ограбленный голосъ, а графъ глядитъ напряженно въ мою сторону и носомъ указываетъ мнѣ на тростникъ.

   Я ткнулъ ему пальцемъ въ тростникъ по направленію противъ него, онъ глянулъ и застылъ…

   Струя по тростнику передъ нимъ вбѣжала въ поляну: изъ подъ тростника высунулась рыжая точно подсмоленная острая морда, сверкающими глазами окинула передъ собой всю открытую мѣстность и притаясь устремила взглядъ на графа. Онъ выставилъ ногу и весь подавшись впередъ, медленно, дрожащими руками наводилъ свою двустволку…

   Это былъ мигъ; я могъ стрѣлять и уже прицѣлился, но жаль стало старика. Тростникъ хрястѣлъ, гончія были близко — быстрымъ скачкомъ вынырнула на поляну лисица и пластомъ разстилаясь по травѣ, вильнула пушистой трубой, понеслась къ лѣсу между мною и моимъ дряхлымъ сосѣдомъ. Два ствола дрожащаго ружья его провожали улепетывающаго звѣря и уже глядѣли черезъ него на меня своими темными дулами… Лиса уходила за линію стрѣлковъ, я приложился и почти одновременно грянули два выстрѣла: дробь сухо царапнула по моему сапогу лисица перекувырнулась, но стремительнымъ скачкомъ метнулась лѣвѣе меня въ чащу; гончія, выскочивъ изъ тростника, заливались по ея слѣдамъ… Гранулъ близкій выстрѣлъ: правый сосѣдъ мой шелъ въ чащу и черезъ минуту раздался его голосъ: го-го-го! и радостное взлаеванье подбѣжавшихъ гончихъ. Раздвигая кусты, сосѣдъ несъ ко мнѣ зашиворотъ вытянувшуюся во всю свою длину, съ повиснувшей мордой и высунутымъ языкомъ, лисицу. Она еще дергала задней ногой и судорожно вильнула хвостомъ, гончія припрыгивали, обнюхивали ее и взлаевали.

   Я кивнулъ головой охотнику, указавъ въ сторону графа, и оглянулся; страстный старикъ стоялъ въ какомъ-то обаяніи: онъ указывалъ дрожащимъ пальцемъ на лисицу, лицо его сіяло, ироническій взглядъ какъ будто хотѣлъ сказать: вотъ-молъ мы каковы!…

   Гончія тявкали по лѣсу, загонщики выходили изъ тростника, вдали раздалось еще нѣсколько выстрѣловъ, то по одному, то залпомъ. Скоро все смолкло. Рогъ лѣсничаго протрубилъ «отбой» и кончилъ его пріятной фіоритурой. Охотники сходились,— га ними волокли двухъ волковъ, еще лису, и наконецъ лѣснаго панцирнаго богатыря — матераго кабана; залитая смолой щетина его была непроницаема для пули.

   Всѣ поздравляли графа и многіе были въ восторгѣ отъ его выстрѣла. Ко мнѣ подошелъ сынъ его и улыбаясь шепнулъ: «отъ меня все было видно».

   Всѣ осматривали убитыхъ звѣрей. Выстрѣлъ въ ухо кабану единогласно признанъ мастерскимъ; усатый шляхтичъ, сразившій вепря, скромно хвалилъ свою «дубельтувку», почему-то называя ее «шпаньской».

   Еще скромнѣе, но довольно длинно и съ худоскрываемымъ упоеніемъ разсказывалъ графъ всю процедуру своего «счастливаго» выстрѣла; «я видѣлъ, какъ эта шельма — и онъ небрежно ткнулъ ботфортой въ морду распростертаго у ногъ его звѣря,— какъ эта бестія кралась тростникомъ, какъ выглянула изъ него: что это за хитрость! что за умъ, ловкость!.. я далъ ей такъ сказать развить всю свою лисью тактику, тихо провожалъ прицѣломъ свою жертву — и, и, и… какъ видите!…»

   Какъ не видѣть: сапогъ мой у самой щиколки былъ оцарапанъ и даже почти пробитъ дробиной. Къ счастію тѣмъ и ограничился этотъ «счастливый» для обоихъ насъ выстрѣлъ преклоннаго Нимврода.

   Нимвродъ сдѣлалъ жестъ своему оруженосцу, тотъ вострубилъ въ турій рогъ;— вблизи такіе же рога созывали собакъ. Облава этой «кнеи» кончена.

   Черезъ нѣсколько минутъ къ кружку нашему подошелъ дородный и также въ рейтъ-фракѣ маіордомъ графа съ хрустальной чаркой на подносикѣ въ одной рукѣ и съ старой заскорузлой бутылкой въ другой. За никъ лѣсникъ несъ небольшой мѣшокъ.

   «Позвольте, господа, по товарищески, по охотничьи — важно отозвался графъ — попотчевать васъ простой, но теперь едвали не единственной почтенной «старушкой».

   Маіордомъ налилъ въ чарку нѣчто въ родѣ прованскаго масла по цвѣту и густотѣ.

   «Охотники пьютъ рано!» промолвилъ графъ. Всѣ пили и изумлялись; по общему приговору «старушка» оказалась дѣйствительно «единственная». Похваламъ не было конца: «нѣжное ощущеніе какой-то бархатности, тончайшій ароматъ, вкрадчивая, предательская крѣпость, словомъ обаятельное чувство — не самого страстнаго поцѣлуя,— а живое воспоминаніе о немъ — все это тонкимъ эѳиромъ разливается по всему вашему существу»… Такъ говорилъ одинъ охотникъ изъ чиновниковъ и всѣ подтвердили его умную и правдивую рѣчь.

   «Этой куфѣ ровно 140 лѣтъ. На то есть метрика и иныя документальные доказательства!» промолвилъ графъ и оттопырилъ нижнюю губу: «бочка эта была налита въ день рожденія моей покойной бабушки княжны Сангушко!»

   Прелестная старушка!…

   На закуску маіордомъ поднесъ каждому по дюшесѣ, совершенно достойной выпитой «старушки».

   Послѣ этого вполнѣ сіятельнаго завтрака, старецъ, утомленный сильными ощущеніями удачной охоты, распрощался съ нами. Кровавый трофей — лисицу, понесли за нимъ и въ общему соблазну на шубѣ ея всѣ увидѣли два кровавыя пятна: стало ясно, что ввѣрь убитъ двумя выстрѣлами — въ голову и въ пахъ,— чего никакъ не могло случиться съ третьимъ, оцарапавшимъ мой сапогъ.

   Проводивъ графа до коляски, сынъ его возвратился къ намъ продолжать охоту. Занимали вторую кнею. Мы съ нимъ шли рядомъ, и молодой человѣкъ сталъ было благодарить меня за мою любезность уступки выстрѣла отцу его.

   — Сущая бездѣлица! отвѣтилъ я.

   — Конечно, для дилетанта — мертва не особенная, но…. Говоря это, графъ глядѣлъ куда-то въ лѣсъ и продолжалъ развязно свою благодарность.

   Истый охотникъ пойметъ меня: я всегда воображалъ себя записнымъ охотникомъ по призванію, по страсти, и уважалъ мою спеціальность нисколько не меньше всякой, какой угодно. А извѣстно, что чѣмъ мельче спеціальность, тѣмъ она щекотливѣе, раздражительнѣе; истаго же охотника назвать дилетантомъ — это почти непрощаемая обида. Я такъ и принялъ.

   — То есть, почему же я дилетантъ?

   — Ну, это ясно….

   — То есть, отчего же ясно?

   — Вы согласитесь, что тотъ, кто напримѣръ опаздываетъ на мѣсто свиданія съ женщиной, или уступаетъ ея поцѣлуй другому — ужъ конечно же не страстно любитъ ее!…

   Я молчалъ. Пять мѣткихъ словъ разочаровали меня; я не охотникъ.

   — А вы сдѣлали то и другое! продолжалъ наивный молодой человѣкъ.

   Надо было согласиться и скрыть досаду.

   — Вы однако психологъ, отвѣтилъ я ему: сравненіе ваше вѣрно и убѣдительно; ясно, что оно взято съ натуры, прочувствовано, а не сочинено!…

   Онъ улыбнулся. Разговоръ этотъ сблизилъ насъ. Слѣдующую кнею мы встали сосѣдями и какъ на смѣхъ на меня выбѣжала опять лисица. Я убилъ ее на повалъ.

   — Возвращаю назадъ слово! крикнулъ мнѣ графъ.

   — Не принимаю!

   Два-три промаха по звѣрю на этой же охотѣ, совсѣмъ разочаровали меня въ моемъ призваніи. Я махнулъ на него рукой.

   Вечеромъ кончилась охота. Графъ приглашалъ меня на ночлегъ къ себѣ въ село; но я собирался на другой день въ Одессу, а оттуда въ Петербургъ. Онъ сказалъ, что если я пробуду въ Одессѣ дней пять, то навѣрное встрѣтимся, потому что черезъ три дня онъ ѣдетъ за границу изъ Одессы же.

   Увидимся у Каруты (извѣстный кафе) или въ Лондонской гостинницѣ, гдѣ совѣтую остановиться: самая удобнѣйшая.

   Ладно!

   Мы разстались почти друзьями.

  

II.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Пообѣдавъ довольно скверно въ Балтѣ, часу въ 7-мъ, я выѣхалъ далѣе и разсчитывалъ въ гор. Ананьевѣ напиться чаю, а къ утру быть въ Одессѣ. Воздухъ вдругъ похолодѣлъ, поднялся вѣтеръ и началъ накрапывать дождь. Со второй станціи погода разыгралась и въ полпути на небо надвинулись такія тучи, что не стало видно дороги. Дождь хлестнулъ сплошными струями ливня; вѣтеръ вылъ, твердая дорога сразу превратилась въ болото и не стало слышно ни колесъ, ни звонка, только кнутъ возницы шлепалъ по всей мокрой тройкѣ. Не смотря на теплую шинель и плисовый пиджакъ, холодная струя дождя пробралась мнѣ за воротникъ — я продрогъ.

   Наконецъ въ темнотѣ сверкнулъ огонекъ, тройка круто повернула въ ворота и врѣзалась дышломъ въ какую-то бочку.

   — А нѣхъ васъ вишетцы дзіаблы везмо! раздалось пѣвучее привѣтствіе и вынесенный изъ дверей тусклый фонарь чуть освѣтилъ силуэтъ огромнаго дормеза; изъ него исходили проклятія. Я вылѣзъ изъ повозки въ мягкую, какъ подушка, грязь. Залѣпленный бумагой фонарь испускалъ на столько свѣта, сколько его надо было, по выраженію Мильтона, чтобы разглядѣть непроницаемый мракъ. Возница завезъ меня во дворъ станціи. Еврей допрашивалъ, кто пріѣхалъ, я шлепалъ къ дверямъ и требовалъ пріюта.

   — Не ма покоя! хрипѣлъ еврей.

   — Какъ не ма? Оказалось, что весь станціонный домъ пребываетъ въ переходномъ положеніи отъ бытія въ небытію или обратно: все сломано, кромѣ сѣней, и по обѣ стороны ихъ по комнатѣ. Но одна наполнена семействами содержателя-жида и писаря хохла; въ другой пріютилась двѣ проѣзжія графини;» а въ сѣняхъ, на кадкахъ и бочкахъ, храпитъ графскій гайдукъ. Самовара нѣтъ — графини кушаютъ чай; лошадей тоже нѣтъ — самъ графъ взялъ послѣднюю тройку и неволилъ уѣхать въ Одессу для приготовленія помѣщенія графинямъ; въ дормезѣ спитъ горничная…. А дождь льетъ, какъ вѣроятно лилъ во время всемірнаго потопа. Кажется, всѣ графы и графини цѣлаго края сговорились непремѣнно доканать меня — то огнемъ оружія, то способомъ потопа — все равно….

   — Ну, такъ гдѣ жъ прикажете быть?

   — А якъ вельможному пану завгодно! и еврей освѣтилъ сѣни: тутъ оказались дрова, кирпичъ, растворенная въ ящикѣ известь, дегтярныя мазницы, а надъ головами на шестахъ ободья, шлеи, сбруя и спящія куры.

   Изъ апартамента несся невоздержный ревъ проснувшагося жиденка, увѣщанія сонной матери его и басовое назиданіе хохла: «а якъ я возьму нагая, да пидыму тоби, триста чортывъ, батькови, сорочку, да вытягну добре, такъ вжешь заспиваешь въ менэ!…»

   — Зей стиль! покрикивалъ еврей передъ моимъ носомъ.

   Буры выражали неудовольствіе съ шестовъ. »

   Мною овладѣло ожесточенное чувство, подобное рѣшимости храбраго солдата, наткнувшагося на непріятельскую траншею: мѣрно щелкнувъ три раза въ дверь и, не ожидая приглашенія, я дернулъ щеколду и очутился передъ двумя графинами и самоваромъ, въ обильномъ свѣтѣ двухъ свѣчей.

   Послѣ мрака, праха и разрушенія все это представилось мнѣ сперва однимъ яркимъ свѣтлымъ пятномъ, предъ которымъ я вкратцѣ извинился и, сбросивъ на лавку у дверей мою промокшую шинель, сталъ-было добывать изъ кармана курительные снаряды; но по немножку вглядываясь въ лежавшую на диванѣ женщину, я изумился. Храбрость моя исчезла, какъ у того не храбраго солдата, который, ворвавшись въ траншею, вдругъ носъ къ носу напоролся бы, вмѣсто непріятеля, на свое не высшее начальство…. Я попридержался съ куревомъ.

   Точно въ живыхъ цвѣтахъ яркаго ковра, которымъ былъ покрытъ диванъ, покоилась надъ книгой, въ позѣ Батоніевской Маріи Магдалины, но прекраснѣе ея, женщина. Такаго мягкаго, тонкаго и художественнаго очертанія лица и всей фигуры, помнится, я не видалъ ни въ самой натурѣ и ни у какихъ мастеровъ, ни старыхъ, ни новыхъ школъ. Она читала внимательно, я влѣпилъ въ нее глаза. Она напоминала типъ Мурильовскихъ Мадоннъ, но казалась еще дѣвственнѣе и прекраснѣе.

   У женщинъ, разумѣется, прекрасныхъ, есть особенная, имъ однимъ свойственная чуткость: онѣ слышатъ взглядъ, устремленный на нихъ, все равно откуда — хоть за пять верстъ, черезъ телескопъ. Это совсѣмъ не то, что извѣстная магнетическая сила взгляда — это еще не опредѣлено и не формулировано научно; но несомнѣнно, что свойство это принадлежитъ только прекраснымъ женщинамъ, да еще отчасти бѣглымъ преступникамъ.

   Какъ будто позволивъ мнѣ наглядѣться, она половила на столъ книжку, немножко зѣвнула и, чуть обернувъ ко мнѣ античную головку свою, предложила чашку чаю: «вы, кажется, спрашивали самоваръ?»

   — Вы милостивы, графиня: въ моемъ положеніи это сущее благодѣяніе….

   — Слѣдовательно, христіанскій долгъ! Она улыбнулась, привстала и оправила блузу свою, изъ-подъ которой, точно бѣлый мышонокъ выглядывалъ кончикъ полуразувшейся ножки.

   Въ креслахъ, тоже покрытыхъ ковромъ, сидѣла другая фигура, высокая, строгая, старая женщина. Она хлопнула сонными глазами, взглянула какъ-то надменно. Не обращая на нее особаго вниманія, я продолжалъ относиться къ младшей:

   — Простите, графиня, что я такъ потревожилъ васъ…. Но тихій взглядъ красавицы легкимъ движеніемъ зѣницъ, повернулъ меня къ старшей и, повинуясь инстинктивно, я кончилъ мое извиненіе уже фронтомъ къ старухѣ.

   Мнѣ отвѣчено чѣмъ-то въ родѣ à la guerre comme à la guerre и не совсѣмъ любезнымъ зѣвкомъ. Глаза строгой старушки опять сомкнулись.

   Мадонна налила чашку чаю и указала взглядомъ на стулъ, который стоялъ почти въ ногахъ ея.

   Поотодвинувшись, я усѣлся. Чай былъ превосходенъ. Отъ сахарныхъ крендельковъ и бисквитъ надо было благоразумно отказаться: я могъ увлечься и съѣсть ихъ всѣ. Я рѣшился напиться чаю спеціально и за каждой чашкой встрѣчалъ легкую одобрительную улыбку. Однако послѣ четвертой, Геба моя взялась за книжку; а я было подумывалъ, какъ бы закурить папироску съ пятой чашкой.

   — Можетъ быть, вы еще хотите? спросила она.

   — Графиня!… я хотѣлъ поблагодарить и вмѣсто того брякнулъ: чашки ужасно малы!… Впрочемъ думалось — не дѣтей же мнѣ съ тобой крестить, я продрогъ изрядно.

   — Уповаю на ваше христіанское терпѣніе!… Она налила пятую и прибавила: Если вы курите — не стѣсняйтесь: я тоже курю! и предложивъ мнѣ открытую золотую папиросницу съ пахитосами, закурила сама.

   Завязался разговоръ, помогшій мнѣ, вмѣсто испанской соломы, закурить, съ шестою чашкой, мой серьезный «самсонъ». Монотонный говоръ нашъ тоже помогъ пріятному сну старухи; она захрапѣла, да такъ рѣзко и непріятно, что я невольно взглянулъ на нее.

   Сонъ — предатель душевныхъ тайнъ: на спящемъ лицѣ можно прочесть иногда то, что неуловимо въ экспрессіи осторожнаго, бодрствующаго человѣка. Освѣщенная съ одной стороны спящая старая графиня, напоминала профиль Горгоны: такъ и вѣяло отъ нея холодомъ.

   Собесѣдница моя, кажется, замѣтила мой взглядъ и промолвила: maman утомилась, она не можетъ спать дорогой, за то теперь отдыхаетъ сладко. И очень любезно прибавила: а я, напротивъ, всю дорогу спала и теперь не могу спать.

   Кстати, храпѣнье старухи, ливень, хлещущій по окнамъ, безпрестанный плачъ жиденка въ сосѣдней небѣ и попискиванье на нашести куръ — все вмѣстѣ настроилось въ такой монотонный, тупой гулъ, который вовсе не мѣшаетъ внятности даже тихаго разговора. Я взглянулъ какъ-то на книжку; которую графиня положила на столъ вверхъ оберткой; это былъ еще новый въ то время романъ «Jean Sbohar».— Рѣчь зашла о литературѣ. Это была эпоха Дюма, Бальзака, Хоржъ-Занда, Гюго, Диккенса, Кореръ-Бель, Теккерея и комп. У насъ обозначился Лермонтовъ, Гоголь. Бѣлинскій, возникалъ Тургеневъ, Некрасовъ; она назвала много нѣмцевъ и итальянцевъ, съ которыми «мы, впрочемъ, не служили», какъ выразился категорически полковникъ Скалозубъ о Татьянѣ Юрьевнѣ. Она знала всѣхъ; знала, мнѣ казалось, все. О каждомъ отзывалась въ нѣсколькихъ словахъ и характеристики ея были женственно мѣтки и оригинальны. О Диккенсѣ, напримѣръ, замѣтила очень скромно, что онъ чуть ли не единственный писатель, такъ мало теряющій въ, что вполнѣ понятенъ на всѣхъ языкахъ. «Это можетъ быть оттого, что у него надъ умомъ преобладаетъ сердце — великій космополитъ человѣчества». Я, разумѣется, вполнѣ соглашался.

   Заговорили объ оперѣ, объ искусствахъ;— она и тамъ была «какъ дома». Тембръ голоса Фреццолини она предпочитала звучности и чистотѣ голоса Віардо-Гарціи. Она любила слушать Гризи, но изрѣдка; точно также, какъ видѣть Рашель; Рубини назвала мастеромъ и серьезнымъ талантомъ, а Маріо приторнымъ. И всѣхъ она слышала, то во Флоренціи, то въ Парижѣ, и все это припоминалось просто, кстати и совершенно естественно. Безъ всякой натяжки и тоже естественно перешли къ дрезденской галлереѣ: она отзывалась о ней съ восхищеніемъ, кромѣ нѣмецкихъ классиковъ, «а Гольбейна, признаюсь, и совсѣмъ не понимаю». Кстати, я тоже не понималъ, а притомъ и не видѣлъ никогда. Изъ старыхъ мастеровъ особенно симпатіей ея пользовался Мурильо. Все это высказывалось такъ наивно и однако съ такимъ тонкимъ пониманіемъ, что мнѣ приходилось, во избѣжаніе вращенія на «общихъ мѣстахъ», сильно затягиваться моимъ «самсономъ», пуская дымъ въ сторону. Этимъ невиннымъ маневромъ я надымилъ до того, что Горгона закашлялась и угрожала пробужденіемъ, но къ счастью опять захрапѣла.

   — «Мурильо — продолжала она — такъ глубоко-мягокъ и человѣчно-святъ, что Мадонна его, мнѣ кажется, всегда будетъ современна, какъ идеалъ женщины»… Л она сама казалась мнѣ именно тѣмъ идеаломъ, который вдохновлялъ самого Мурильо и очень походила на его Мадонну (съ чётками).

   — Вы рисуете, графиня? спросилъ я.

   — Когда-то писала, но и теперь люблю живопись…

   Это когда-то разсердило и образумило меня: ей самой было не больше двадцати-пяти лѣтъ. Это ужъ пересолено! А мнѣ такъ пріятно было вѣрить ея наивности.

   — Да, всѣму есть предѣлъ!… подумалъ я, совсѣмъ нечаянно, вслухъ. Она потребовала объясненія; лгать съ такой женщиной нельзя, да и опять таки умная женщина всегда прощаетъ даже грубость, если подкрасить ее, положимъ — лестью. Я объяснилъ, что вовсе не хотѣлъ сказать того, что сказалъ громко, но не отрицая талантовъ въ женщинахъ, не думаю, чтобы прекраснѣйшія изъ нихъ были способны разрабатывать свои таланты.

   — Это отчего?

   — Времени нѣтъ: на нихъ съ дѣтства вѣчно глядятъ я мѣшаютъ имъ заняться собою для себя.

   Она улыбнулась какъ-то небрежно, однако согласилась со мною,

   Порывъ вѣтра сильно стукнулъ въ эту минуту въ окно, заставивъ ее вздрогнуть и оглянуться: это движеніе распахнуло ея кашемировую блузу; спустившаяся батистовая, обшитая тонкими кружевами сорочка полуоткрыла ея грудь. Въ картинѣ Даная, посѣщаемая Юпитеромъ — въ облакѣ, нисходящемъ съ золотымъ дождемъ, великій художникъ изобразилъ невидимое божество — передъ вами тѣнь, во вы чувствуете въ ней таинственное присутствіе бога. Такая же таинственная тѣнь мелькнула передо мной въ распахнувшейся одеждѣ ея — тамъ почивали боги… Я силился потупить глаза, но нервы не дѣйствовали; она слегка покраснѣла. Кокетства тутъ не было: я былъ видимо огорошенъ или очарованъ… Она конечно понимала это и какъ будто снисходила милостиво: на прелестномъ лицѣ ея, въ задумавшихся глазахъ, куда-то устремленныхъ, въ дѣтской, хитрой полуулыбкѣ я прочелъ въ свою пользу: да Богъ же съ тобой, отдохни на распутьѣ,— все равно мнѣ скучно!… Невыносимая прелесть!…

   Какое-то раболѣпіе одолѣвало меня; я чувствовалъ, что уже принимаю милостыню этой властительной красавицы. Лучезарное, ликующее и тихое могущество разбудило сатанинскую гордыню — я возмущался…

   Кстати — потолокъ скрипнулъ и какъ-то застоналъ за порывомъ вѣтра.

   — Что за жалкая обстановка! промолвила она, взглянувъ въ потолокъ: что-бы здѣсь въ этомъ благодатномъ, богатомъ краю сдѣлала англичане, напримѣръ!…

   — Сами боги тутъ ничего не подѣлали бы! отвѣтилъ я очень храбро.

   — Вы думаете?

   Я совсѣмъ не объ этомъ думалъ, но разговоръ самъ перешелъ на этотъ благодатный край. Она было намекнула, точно изъ урока географіи, на климатъ, почву и естественныя произведенія страны и на отсутствіе всякой энергической дѣятельности въ ней, словомъ, покушалась на политическую экономію, но тотчасъ же созналась, что очень мало смыслитъ во всемъ этомъ и очень мило подтрунила надъ собой: «хнѣ гораздо больше хочется гнать, нежели могу изучить», и улыбнувшись, кольнула меня: «времени нѣтъ!» — Я похвалилъ ее за сознаніе и возмущеніе мое опять смирялось.

   Не помню какъ, коснулись мы охоты и я разсказалъ ей послѣднюю, въ которой участвовалъ. Она слушала съ любопытствомъ. На вопросъ ея, охотникъ ли я, я объяснилъ ей подробно мое разочарованіе въ мнимой страсти къ охотѣ. Ей очень понравилось удачное и убѣдительное сравненіе, которымъ молодой человѣкъ изобличилъ передо мною же мою напускную страсть.

   — Онъ навѣрное самъ влюбленъ страстно, сказалъ я: — потому и выразился такимъ мѣткимъ сравненіемъ. Надѣюсь допросить его — мы встрѣтимся въ Одессѣ.— При этомъ я назвалъ графа Вацлава.— И тайна раскрылась: она чуть вспыхнула, спокойный взглядъ ея измѣнилъ ей, и пойманная врасплохъ, не съ разу овладѣла собой. Но она и не старалась загладить своего нечаяннаго движенія. Хотя имя Вацлава было произнесено безъ всякаго ударенія, но мать графини храпнула, пошевелилась и опять уснула, вздохнувъ однако; графиня кинула на нее мелькомъ взглядъ. (Помолчавъ немного, она продолжала разговоръ и между прочимъ отозвалась о Вацлавѣ: «Онъ старый нашъ знакомый; жаль, мы не увидимся съ нимъ въ Одессѣ,— послѣ завтра мы отплываемъ въ Константинополь и оттуда въ Аѳины»… На Аѳинахъ слышалось замѣтное удареніе и маменька, мнѣ показалось, опять шевельнулась. Къ чему эти Аѳины! думалось мнѣ.

   Но Аѳины окончательно образумили меня: я твердо вошелъ въ роль хладнокровнаго проѣзжаго.

   Кто знаетъ вашу тайну, тотъ либо другъ, либо врагъ вашъ — середины нѣтъ. Китайцы говорятъ, положимъ, еще категоричнѣе: «тайна, которую знаютъ двое — не тайна». Но какъ-то безотрадно признать эту, хотя бы и глубокую истину. Зачѣмъ отнимать у бѣдной жизни тѣ иллюзіи, которыми она такъ восхитительно-роскошна. Богъ съ ней и съ мудростью, безпощадно срывающей обольстительные покровы тайнъ — пусть они такъ тепло и пріютно прикрываютъ скудость, холодъ и всю нищету жизни. Пусть даютъ наслажденіе, радости, счастіе, хоть бы и ложное, обманчивое, немножко унизительное — но счастіе, непремѣнно счастіе. А иначе и жить не стоитъ.

   Вся эта іереміада лѣзла мнѣ въ голову изъ-за Аѳинъ. И мнѣ-то что за дѣло до нихъ. Что мнѣ Гекуба и что я Гекубѣ…

   А все таки тайна прекрасной женщины отрезвила меня: я глядѣлъ на нее яснѣе, спокойнѣе, холоднѣе.

   Понявъ случайныя отношенія мои съ Вацлавомъ, она молча какъ будто предложила мнѣ свою дружбу; я принялъ ее молча…

   Она продолжала быть прекрасной, восхитительной; я глядѣлъ на нее, слушалъ ее, но мнѣ все казалось, что откуда-то изъ смутной дали, тѣснится къ намъ какой-то строгій, оскорбленный и рогатый призракъ.

   Дождь пересталъ; въ углу комнаты стучали на полъ капли съ протекшаго потолка… Свѣчи горѣли блѣдно, ничего не освѣщая, свѣтъ брежжилъ въ Тусклыя окна.

   На дворѣ колокольчикъ изрѣдка побрякивалъ, лошади всхрапывали… Графиня задумалась… Старушка, съ мраморнымъ профилемъ, храпѣла; издали донесся Богъ вѣсть откуда тихій плачъ младенца. Мы нечаянно взглянули другъ на друга и почему-то*мнѣ стало несказанно жаль ее…

   На дворѣ тонко посвистывалъ сквозь губы, вѣроятно, ямщикъ; я прислушался: и самый способъ свиста, и мотивъ были не «здѣшніе».

   — Размокропогодило! отозвался чисто русскій голосъ.

   — Страх-х-хъ!… отвѣчалъ еврей.

   — Страхъ не страхъ, а болота вдоволь!…

   Затѣмъ въ комнату вошелъ еврей и доложилъ:

   — Лошади васему сіятельству, готовясь!

   Мое «сіятельство» приказало ему вынести и вытряхнуть мою шинель — я всталъ. Старая графиня проснулась и значительно зѣвнула. Молодая привстала и, придерживая свою распахивающуся блузу, подала мнѣ руку и пожала мою,— мнѣ показалось крѣпко.

——

   — Ты зачѣмъ тутъ въ этой губерніи проѣдаешься? спросилъ я бородатаго великорусса-ямщика, посвистывающаго на шлепающую по грязи тройку.

   — Я-то?

   — Ты-то!

   — Да такъ себѣ, тутъ будетъ вольготнѣе.

   — Ну, пошелъ, да пой ту пѣсню, что ты насвистывалъ.

   — Я-то?

   — Ты-то!

   — Каку таку пѣсню?

   — Толкуй по пятницамъ. Пошелъ и пой! прибавлю на водку!

   — Вишь ты баринъ! ухмылившись промолвилъ ямщикъ. Я сунулъ носъ въ теплый воротникъ. Небо прояснилось, вѣтеръ стихалъ, и чуть посвистывая, едва* На 5-й верстѣ, ямщикъ затянулъ себѣ въ бороду, все возвышая голосъ, плакучую дребедень:

  

   «Ты, суди, суди, астраханскій

   Суди губернаторъ!

   Суди правдою, суди по законамъ:

   Какъ ужъ воръ-подлецъ, добрый молодецъ,

   Да съ меня ль младой, красной дѣвицы,

   Снялъ алый платочекъ.

   При честномъ при всемъ при народѣ-то,

   Въ глаза насмѣялся!»

  

   И, ахъ вы, сердечныя! ямщикъ повелъ возжами, тройка лопотала по грязи. А пѣсня не прерывалась:

  

   «Взговоритъ ли ей астраханскій-той

   Судитъ губернаторъ:

   Безъ поры-поры, безовременья

   Солнышко не свѣтитъ,—

   Безъ прилуки-ли добрый молодецъ

   Къ дѣвушкѣ не ходитъ!…»

  

   И, эхъ вы, дружки, милые жидовскіе! онъ стегнулъ по всѣмъ по тремъ, и тройка понеслась, высоко снопами разметывая грязь всѣми копытами и колесами.

   «Экой умный астраханскій губернаторъ!» думалось мнѣ.

——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Дня два спустя около полудня я сидѣлъ у Карути и пилъ кофе. Въ 12 часовъ отходитъ пароходъ въ Константинополь; всѣ посѣтители Каруты взялись за шляпы и я тоже: какъ же не идти на пристань людямъ, которымъ все равно куда ни идти. День былъ ясный, теплый; по улицѣ крутилась знаменитая одесская пыль. Пароходъ уже развелъ пары и пассажиры протискивались сквозь толпу зрителей съ своими мѣшками. У кассы толпилось чрезвычайно пестрое общество: евреи, греки, итальянцы и прочіе народы. Общее вниманіе особенно привлекали къ себѣ двѣ стройныя гречанки». съ толстенькимъ грекомъ: откинувъ Вуали, гречанки носились съ своими необыкновенными, до того длинными и тяжелыми рѣсницами, что красавицы едва могли открывать одну треть своихъ прекрасныхъ глазъ; а маленькій грекъ съ такимъ же, какъ рѣсницы красавицъ, несоразмѣрнымъ носомъ, какъ будто занятымъ на время у другаго, большаго грека,— вертѣлся, точно по вѣтру.

   Передъ вторымъ звонкомъ къ пристани подкатила четырехъ-мѣстная коляска. Гайдукъ соскочилъ съ козелъ; выразительнаго и немножко суроваго лица господинъ, выпрыгнувъ нѣсколько тяжело, подалъ небрежно руку сидѣвшей въ коляскѣ старушкѣ и съ помощью лакея высадилъ ее; другую даму почти на рукахъ снялъ самъ. Обѣ были подъ густыми вуалями. Горничную, съ сидѣнья за коляской, лакей «тащилъ, какъ стаскиваютъ снопы съ высокаго воза. Господинѣ съ горничною, нагруженною картонками и мѣшочками, направился къ кассѣ, и тамъ что-то объяснялъ кассиру, почтительно приподнявшему шляпу.

   Дамы стояли у перилъ пристани; я — невдалекѣ глядѣлъ на суетящуюся толпу. Фигура закрытой вуалемъ молодой пріѣхавшей женщины была очень стройна и спокойна; поворотомъ головы она медленно обвела толпу и — мнѣ показалось — остановилась на мнѣ: позади меня никого не могло быть — я стоялъ у перилъ. Едва замѣтно кивнула она головой, какъ будто подзывая меня, и отвернула вуаль — это была графиня.

   Я протиснулся сквозь толпу, подошелъ къ нимъ, раскланялся, но мать отвернулась, не замѣчая меня, а графиня торопливо и тихо, но отчетливо сказала: «Прошу васъ, скажите ему: мы ѣдемъ не въ Аѳины, а въ Венецію; я узнала только сегодня». Я спросилъ довольно громко: «Это я долженъ передать графу Вацлаву?»

   — Да, будьте добры!

   — Слушаю!

   Она протянула мнѣ спущенную руку; въ ней былъ платокъ, я пожалъ руку. Въ эту минуту выразительный господинъ кричалъ отъ кассы:

   — Mes dames, passer, s’il vous plait.

   Старушка пропустила впередъ графиню; у ногъ моихъ лежалъ бѣлый платокъ, я поднялъ его и догоняя дамъ раза два повторилъ довольно громко: «вы уронили платокъ, графиня!» Мать обернулась и почти рванула у меня платокъ, промычавъ merci.

   Все это было дѣломъ двухъ-трехъ минутъ. На пароходѣ, какъ мнѣ показалось, господинъ что-то спрашивалъ маменьку, она показала ему платокъ, онъ глядѣлъ пристально на меня, я на него. Но пароходъ, свистя и лопоча колесами, поворачивался кормой къ пристани, дымъ и паръ заслонялъ его.

   Вотъ тебѣ и Аѳины!…

   Три дня спустя, когда я пилъ у Каруты мой обычный кофе и перелистывалъ газеты, ко мнѣ подошелъ графъ Вацлавъ. Поздоровавшись, какъ старый знакомый, онъ сѣлъ и въ мрачномъ настроеніи духа сразу сталъ сѣтовать на судьбу, которая иногда безщадно издѣвается надъ человѣкомъ.

   — За то иногда и балуетъ неблагодарнаго человѣка! сказалъ я; кстати, у меня есть къ вамъ порученіе: графиня Т* приказала сказать вамъ….

   Онъ встрепенулся, вспыхнулъ и спросилъ въ недоумѣніи: «вы знаете Эмилію?»

   — Не знаю — Эмилія-ли, но повторяю: графиня Т* просила меня передать вамъ, что она съ семействомъ отправилась не въ Аѳины, а въ Венецію….

   — Ради Бога, объясните!

   — Извольте; только дайте кончить порученіе: и что она только сегодня узнала объ этомъ. Теперь объяснимся.

   Онъ сжалъ мнѣ руку и весь просіялъ; торопливо предложивъ еще нѣсколько вопросовъ и просилъ говорить тише.

   Я улыбнулся. Я не видѣлъ причины секретничать, но съ удовольствіемъ исполняю ваше желаніе. Да не лучше ли намъ выйти отсюда?

   Оказалось, что мы живемъ въ одномъ отелѣ — въ «Лондонѣ». Дорогой я разсказалъ ему все, начиная со встрѣчи моей съ графиней на станціи, до отплытія ея въ Константинополь.

   Онъ вѣроятно замѣтилъ, что я довольно легко отношусь ко всей этой интрижкѣ; можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ выразилось, что я не совсѣмъ былъ доволенъ участіемъ моимъ въ ихъ тайнѣ — и онъ спѣшилъ извиниться, благодарилъ меня и какъ будто успокоивалъ и оправдывалъ: «если бы вы напередъ знали, то и тогда бы поступили точно также: вѣрьте честному слову — тутъ гораздо больше несчастія, нежели…. чего нибудь чернаго; а Эмилія — положительно невинна!…

   Я что-то плохо понималъ эту странность, но вѣрилъ. Да наконецъ, какая бы была ему надобность объясняться со мной: за подобныя услуги благодарность не обязательна. Я ему это и выразилъ.

   Но мы все-таки сошлись. Слѣдующій пароходъ отправлялся черезъ четыре дня: все это время мы проводили вмѣстѣ и много говорили о ней.

   Вацлавъ былъ честный и откровенный человѣкъ, и хотя счастливые такимъ счастіемъ, какимъ онъ обладалъ, предпочитаютъ таинственность откровенности, но именно это счастіе Вацлава и составляло его глубокое несчастіе; онъ это сознавалъ и искренно обвинялъ одного себя. Разъ какъ-то, разсказывая подробно сцену съ платкомъ на пароходѣ, когда мужъ Эмиліи, вѣроятно допрашивая мать, глядѣлъ на меня, я сознался, что чувствовалъ всю небезупречность моего положенія и обратись онъ ко мнѣ въ ту минуту, я разсказалъ бы ему все — меня-таки смущалъ его взглядъ. Вацлавъ находилъ это естественнымъ, но какъ будто оправдывая меня, намекнулъ, что мать Эмиліи нехорошая женщина, а о мужѣ сказалъ: «не хочу злословить его, но Эмилія очень несчастлива!— Я вѣдь знакомъ съ нею уже восемь лѣтъ!» прибавилъ онъ.

   Я удивился: «да ей, мнѣ кажется, всего-то небольше двадцати пяти?»

   — Да, немножко больше: я зналъ ее еще почти ребенкомъ. Это ангелъ чистоты! Никто въ мірѣ меньше ея не заслужилъ своего несчастія!… и онъ молчалъ, погрузясь въ какую-то думу.

   Никакаго толку тутъ добраться нельзя было. Но честный человѣкъ не можетъ же лгать сознательно.

   Послѣднюю ночь мы проболтали на пролетъ. Онъ зналъ, что я часто бываю на службѣ въ западномъ краѣ и вдругъ серьезно спросилъ меня: хочу ли я оказать ему дружескую услугу?

   — Если могу — съ удовольствіемъ.

   Онъ всталъ, открылъ шкатулку и вынулъ маленькій пакетъ:

   — Отдайте при случаѣ эту вещицу по адресу: не знаю мѣста, но легко справиться въ Вильнѣ.

   Я согласился, если вещь не цѣнная, иначе не рисковалъ, зная свою способность терять собственныя вещи.

   — Не цѣнная! отвѣтилъ онъ: хоть конечно очень жаль было бы, еслибы она потерялась; но теперь у меня рѣшительно нѣтъ случая — я никого не засталъ здѣсь изъ близкихъ знакомыхъ. Не откажите!

   — Я далъ слово.

   Мы условились переписываться и попрощались дружески. Я просилъ его поцѣловать ручку графинѣ Эмиліи. Онъ обнялъ меня братски.

   — Эмилія непремѣнно полюбила васъ! сказалъ онъ, пожимая мою руку.

   — Ну это-то, положимъ, совершенно безполезно! подумалъ я, пожимая его руку еще крѣпче.

   Въ полдень мы разъѣхались — онъ въ Константинополь, я въ Петербургъ.

  

III.

   Прошло мѣсяца два по пріѣздѣ моемъ въ Петербургъ; отъ графа Гроховскаго никакой вѣсти не было, и если бы не порученный мнѣ пакетъ, то вѣроятно я забылъ бы и о немъ и о прелестной Эмиліи.

   Но однажды, завтракая у безсмертныхъ «братьевъ Вольфъ», читаю въ «Сѣверной Пчелѣ* подъ рубрикой «Смѣсь» выдержку изъ иностранныхъ газетъ страннаго содержанія:

   Венеція недавно была встревожена загадочнымъ трагическимъ происшествіемъ: сюда пріѣхало на дняхъ очень богатое и знатное путешествующее семейство. Какой-то русскій графъ съ женой и съ матерью ея; они остановились въ лучшемъ отелѣ. Черезъ нѣсколько дней, въ одно раннее утро, нашли въ лагунахъ пустую гондолу и около нея — три трупа: прекрасной графини, неизвѣстнаго молодаго джентльмена и гондольера, въ которомъ мать графини пригнала мужа своей дочери. Тайна не разъясняется: горничная ихъ скрылась, а старая графиня потеряла разсудокъ и проводитъ дни и ночи неподвижно, въ упорномъ молчаніи.

   Сметливая редакція «Пчелы» прибавила отъ себя замѣчаніе: «Не утка ли это, которыми иногда пробавляются неизобрѣтательные нѣмцы? Какъ будто въ Венеціи не нашлось ни одного русскаго, который по крайней мѣрѣ повѣстилъ бы насъ о нашихъ погибшихъ землякахъ!»

   Замѣчаніе остроумное; однако меня немножко смутило это извѣстіе…. Ужъ не они ли это?

   Поздней весной я былъ на Волыни. Искрещивая по дѣламъ службы столбовыя дороги и проселки, проѣздомъ я остановился въ г. Ровно и въ тотъ же вечеръ зашелъ къ старому знакомому моему, управлявшему дѣлами лѣснаго округа. Это былъ честный старикъ, патріархъ двухъ поколѣній: дѣти и внуки его жили съ нимъ вмѣстѣ. При входѣ къ нимъ, на меня кинулась съ лаемъ огромная, породистая лягавая собака; но тотчасъ же смягчилась и ласково завиляла хвостомъ. Меня встрѣтили очень радушно; вся семья собиралась пить чай и мы усѣлись у самовара.

   На похвалу мою породистой собакѣ, хозяинъ предложилъ мнѣ ее въ подарокъ. Какъ ни люблю я собакъ, но подарокъ казался слишкомъ цѣненъ для людей небогатыхъ — я отказался. Однако всѣ дѣти, очевидно любившія своего стараго «Мильтона», какъ они звали собаку, стали упрашивать меня взять его.

   «Продайте — возьму: я съ предразсудками — живыхъ подарковъ не принимаю!» отвѣчалъ я, смѣясь съ дѣтьми.

   — Да онъ почти мертвый! сказалъ хозяинъ: за него ничего нельзя взять; можно только изъ великодушія спасти его,— иначе онъ завтра же будетъ повѣшенъ.

   «Что за трагедія?»

   — «Да-съ! этого требуетъ правосудіе и весь еврейскій кагалъ!— приговоръ уже подписанъ полицейскою властью». И хозяинъ объяснилъ, что кромѣ уже осужденныхъ преступленій, еще шесть дѣлъ производится въ полиціи по поводу укушенія жидовъ разбойниковъ Мильтономъ.

   Какъ-то неловко было слушать имя почтеннаго поэта, замѣшанное въ такія кляузы; но дѣло въ томъ, что Мильтонъ, никого никогда не кусающій, не можетъ удержаться, что бы не укусить жида, при каждомъ удобномъ случаѣ. Объясняя эту фатальную невоздержность, хозяинъ обратился къ собакѣ съ укоризной: «жаль, а повѣсить тебя должно: pereat mandas — fiat justicia! Вотъ что, сукинъ сынъ».

   Лежавшій Мильтонъ, такъ глянувъ на своего хозяина, какъ будто понималъ по латыни,— приникъ мордой къ полу, и слегка виляя хвостомъ, покосился на меня. Я позвалъ его; онъ вскочилъ и когда я погладилъ его, онъ улегся у моихъ ногъ.

   «Видите какая бестія! сказавъ ухмыляясь добрый старикъ: вѣдь чувствуетъ!» Дѣти пришли хоромъ: возьмите Мильтона! И Мильтонъ очевидно чувствовалъ, если и не именно веревку, грозившую ему, то навѣрное что нибудь подобное.

   Люди напрасно не признаютъ высшихъ душевнымъ и умственныхъ качествъ въ животныхъ и унижаютъ ихъ даже до того, что взаимно ругаются ихъ именемъ.

   «Кто ты, человѣкъ, употребляющій самое драгоцѣнное время жизни на ѣду и сонъ? Ты — скотъ и больше ничего!» восклицаетъ, въ одной изъ своихъ драмъ, геніальный ругатель — Шекспиръ.

   «Ты напился, какъ скотъ!» восклицаютъ безъ всякихъ драмъ и вовсе не геніальные ругатели, забывая, что только скотъ имѣлъ бы право сказать своему пьяному товарищу: «ты напился, какъ человѣкъ!» но никакъ не обратно, съ больной головы на здоровую.

   Напротивъ, скромные мыслители говорятъ иначе:

   «Это мои лучшіе друзья!» писалъ Вальтеръ-Скоттъ о собакахъ, которыхъ онъ такъ любилъ за человѣчныя ихъ качества, что провелъ въ ихъ сообществѣ почти всю жизнь свою.

   «У меня былъ только одинъ другъ — и тотъ лежитъ здѣсь!» надписалъ -Байронъ на памятникѣ своей ньюфаундлендской собаки. Развѣ это не убѣдительно?

   И я былъ убѣжденъ, что Мильтонъ какъ нельзя лучше понималъ всю безотрадную для него суть разговора своего хозяина со мной. За тѣмъ, на общую просьбу — возьмите Мильтона! я согласился съ условіемъ — свели онъ самъ пойдетъ за мною и не убѣжитъ отъ меня завтра». Въ томъ и другомъ я былъ вполнѣ увѣренъ; однако на всякій случай произнесъ это условіе повыразительнѣе, давая ему замѣтить: «дуракъ-де ты будешь, если не пойдешь или убѣжишь!» Онъ понялъ и молчалъ.

   Да не подумаетъ благосклонный читатель, что Мильтону предстоитъ какая либо видная роль въ моемъ не вымышленномъ разсказѣ; онъ тутъ только потому и необходимъ, что самъ со всей своей жидовской антипатіей не вымышленъ, а таковъ и былъ. Наконецъ, проведя съ нимъ, какъ Вальтеръ-Скоттъ съ своей псарней, но къ сожалѣнію только три года, если бы я зналъ куда дѣвался его случайно погибшій прахъ, непремѣнно поставилъ бы ему памятникъ и можетъ быть надписалъ бы на немъ тоже самое, что Байронъ на памятникѣ своей собаки. Онъ былъ дѣйствительно, высоко благороденъ и превосходилъ въ этомъ многихъ изъ двуногихъ тварей.

   Съ жидофоба, Мильтона разговоръ перешелъ къ другимъ предметамъ. Какъ ни мало такихъ «предметовъ» у уѣзднаго человѣчества, но въ своемъ узенькомъ кружкѣ оно изворачивается ими нисколько не хуже столичнаго и болтаетъ точно также — до изнервленія.

   «А слышали вы, спросила меня старшая дочь хозяина, безнадежная, по милая дѣва, о нашей рехнувшейся богатой старушкѣ (названа фамилія, мнѣ незнакомая): она объявила, что даетъ сто тысячъ злотыхъ тому, кто отыщетъ ея внучку».

   «Съ чего жъ она рехнулась?» спрашивая это, я всталъ и готовился раскланяться. Мильтонъ то же поднялся и встряхнулъ ушами; намѣренія его меня занимали гораздо болѣе, нежели сумасбродство неизвѣстной мнѣ старухи.

   «Еще бы не рехнуться!» съ нѣкоторымъ негодованіемъ отозвался хозяинъ: прошлаго года, за границей, у нее перерѣзались и утомились — дочь, мухъ дочери, да еще какой-то пріятель, графчикъ!»

   «Въ Венеціи?» спросилъ.

   «А—а! вы знаете? Дочь хозяина произнесла это восклицаніе почти съ упрекомъ. Но я сѣлъ и просилъ разсказать происшествіе подробнѣе. Старикъ, махнувъ рукой и улыбаясь, указалъ на дочерей: «хлѣбомъ не кормить, только слушайте. Но вы вѣрьте имъ на половину: у нихъ все — прекрасныя какъ ангелъ, и несчастныя, какъ ангелъ! а по моему, графиня ваша — смазливая, безнравственная, а потому и несчастная вертушка!

   Дѣвицы, поспоривъ съ отцомъ, изгнали изъ комнаты младшихъ дѣтей и начали разсказывать интересную для меня, но что-то очень запутанную исторію. Вотъ сущность ея:

   «Бѣдная вдова хила гдѣ-то на Литвѣ съ шестнадцатилѣтней прекрасной дочерью своей, Эмиліей. Въ Эмилію влюбился очень богатый, но невзрачный молодой человѣкъ, хорошей фамиліи и сдѣлалъ ей предложеніе. Эмиліи онъ не нравился, но мать заставила ее принять предложеніе, они обручились. Вслѣдъ га тѣмъ увидѣлъ ее другой молодой человѣкъ, графъ Гроховскій, красавецъ и единственный сынъ богача магната, влюбился и тоже сдѣлалъ предложеніе. Разумѣется, графъ побѣдилъ: дочь отвѣчала его страстной любви, а мать, нарушивъ слово данное первому искателю, покровительствовала этой любви. Женихи встрѣтились, поссорились и стрѣлялись. Но родители графа, которому было лѣтъ двадцать съ небольшимъ, воспротивились этому союзу и не безъ усилій разрознили влюбленныхъ. Слухи носятся, что немножко поздно разлучили ихъ…

   «Но вѣдь злословіе безпощадно, особенно къ красавицамъ!» примолвила разскащица: «впрочемъ, она была такъ молода, почти ребенокъ, а мать, не очень строгихъ правилъ»…

   Отецъ презрительно улыбнулся и пробормоталъ: «хороши слухи!» а разскащица продолжала:

   «Черезъ годъ, однако, Эмилія показалась въ обществѣ, еще прелестнѣе, чѣмъ прежде; графъ Т**, извѣстный своимъ богатствомъ и безалаберной жизнью, увидѣлъ ее, влюбился и женился на ней. Это было лѣтъ десять тому назадъ. Л прошлаго года графъ съ женой и съ матерью ея поѣхалъ за границу; въ Венеціи графиня неожиданно встрѣтила графа Гроховскаго…. (Слово — неожиданно какъ будто задѣло меня). Старая страсть вспыхнула. Говорятъ, что горничная продала тайну счастливыхъ друзей мужу и будто въ отсутствія его на нѣсколько дней изъ Венеціи, когда друзья вздумали вдвоемъ прогуляться an clair de la lune на гондолѣ, тотъ же гондольеръ убилъ ихъ кинжаломъ, кинулъ въ воду и самъ убилъ себя: это и былъ переодѣтый мужъ!… Представьте ужасъ ихъ положенія!»…

   — Представляю!

   «Старушка мать сошла съ ума; но теперь иногда приходитъ въ намять и разсылаетъ евреевъ отыскивать будто бы внучку свою…. Можетъ быть это бредъ сумасшествія»…

   «А можетъ быть и сущая правда!» перебилъ отецъ: сможетъ быть дѣвчонка бѣгаетъ гдѣ нибудь въ захолустьѣ босикомъ, да гусей пасетъ!»…

   Дочери вступились: чѣмъ же виноватъ невинный ребенокъ?

   «То-то и есть! тихо сказалъ старикъ: у васъ всегда, никто не виноватъ! А всякій развратъ, и все, что отъ него, и все, что причастно ему (меня опять задѣла эта причастность) должно казниться по справедливости. Вотъ и первый обожатель вашей невинной красавицы, ужъ кажется меньше всѣхъ виноватъ, а все таки спился съ кругу, промотался до тла, и то же спятилъ съ ума, и говорятъ, живетъ гдѣ-то Христа ради!»…

   Для меня было довольно и этого разсказа; но пожилой старикъ, вѣроятно, въ назиданіе дочерямъ, опять резюмировалъ всю эту исторію и по пальцамъ доказалъ: во-первыхъ всю преступность ея, во вторыхъ безнравственность общества, которое такъ легко и небрежно относится къ явной карѣ Божіей; въ третьихъ соблазнъ всѣхъ подобныхъ интрижекъ, участвовать и помогать которымъ не стыдятся не только честные люди вообще, но даже невинныя дѣвицы…

   «Знаемъ мы всѣ эти тандресы, дусёры, билье-ду, букетики и секретики, какъ они передаются въ видѣ невинной дружеской услуги!..» Онъ это говорилъ тихо, съ улыбкой грозя пальцемъ, но такъ язвительно, что дѣвицы покраснѣли до ушей и нагнулись надъ своимъ шитьемъ чуть не до-колѣнъ.

   Войдя во вкусъ, онъ увлекся благодарной темой, и настроясь на кроткій тонъ проповѣди, началъ было рѣчь объ обязанностяхъ женъ и матерей, о современномъ паденіи этихъ обязанностей; какъ старый классикъ, прихватилъ что-то изъ Соломона о mulierem fortem… Но у меня стала побаливать голова; я всталъ и распростился съ любезными хозяевами.

   «А Мильтонъ, посмотрите, за вами!» кричали вбѣжавшія дѣти и давай прощаться съ нимъ, чуть что не со слезами.

   Мы съ Мильтономъ вышли. Мирный городъ собирался спать; на улицахъ было пусто, вой гдѣ въ окнѣ мерцала какъ искра жидовская «шабашувка» грошевая свѣчка. Это располагаетъ къ задумчивости и раскаянію.

   «Приди я десять минутъ позже на одесскую пристань!… думалось мнѣ: и я не былъ бы въ заговорѣ съ этими преступными, но очень симпатичными людьми! Да Богъ вѣсть и случилось ли бы, что либо подобное!…»

   Такъ этотъ старикъ развередилъ мою, очень спокойную, совѣсть…

   «Минутами позже — раздумывалъ я… Слѣпой случай!.. Но развѣ слѣпой случай управляетъ нравственнымъ чувствомъ…»

   «Ней гвалдъ!» раздался передъ мною вопль и рычаніе.

   «Сбогаръ, назадъ! тубо!» крикнулъ я — и невольно улыбнулся: какъ кстати подвернулось имя разбойника!

   «Будь же ты отнынѣ разбойникъ Сбогаръ — и не поноси именемъ своимъ память благороднаго поэта!..» Однако, способомъ прямыхъ силлогизмовъ оправдавъ сперва Сбогара, которому природа не дала никакихъ кромѣ зубовъ мягчайшихъ средствъ язвить ненравящагося ему человѣка, потомъ невольно я перешелъ къ себѣ: я-то чѣмъ виноватъ въ исторіи утоплениковъ! На ничтожную просьбу прекрасной женщины — «скажите ему!— ужъ не отвѣтить ли: нѣтъ, не скаку, а скаку муху!

   Да и что я за Катонъ такой, разъѣзжающій по казенной надобности уличать любовниковъ цѣлаго края — что ли? Да и Богъ же съ вами! вѣшайтесь, рѣжьтесь, топитесь — умываю руки!..

   Пойдемъ, Сбогаръ! Оба мы не такъ черны, какъ кажемся ровенской полиціи и моей совѣсти!..

   И все таки мнѣ было жаль погибшую любящуюся чету, да кстати и коварнаго рогоносца…

   О господи, прости наши тяжкія согрѣшенія! вольныя и невольныя!..

   Но — satis pro pecatis! Я зашелъ на огонь въ кондиторскую, закупилъ имѣвшіяся тамъ чорствыя конфекты и отослалъ ихъ отъ Сбогара дѣтямъ почтеннаго знакомца моего.

   На завтра я уѣхалъ. Сбогаръ весело скакалъ около четверни, побрехивая на каждаго прохожаго вообще и на жида въ особенности.

——

   Прошелъ почти годъ. На слѣдующую весну я поѣхалъ прямо въ М. губернію. Сбогаръ былъ со мной. Въ Вильнѣ я остановился на нѣсколько часовъ и только на четвертой или пятой станціи оттуда вспомнилъ о справкѣ адреса того лица, которому я долженъ былъ, по обѣщанію Вацлаву, передать пакетъ. Другой годъ вожусь я съ нимъ, словно въ самомъ дѣлѣ съ упрекомъ совѣсти. Тотъ часъ же по пріѣздѣ въ М. я написалъ въ Вильну знакомому лѣсничему о справкѣ и просилъ прислать ее сюда скорѣе.

   Надобно — а можетъ быть и вовсе не надобно, но мнѣ такъ кажется — надобно сказать, что въ то время у насъ вводилось по казеннымъ лѣсамъ «правильное лѣсохозяйство» — и нѣмецкая «лѣсная наука» только начинала приносить еще мелкіе плоды своей ранней аклиматизаціи на нашей богатой лѣсной почвѣ. Но, слѣдуетъ отдать справедливость,— уже лѣса наши мѣстами «очищались» изрядно: трущобы ихъ по направленіямъ сплавныхъ рѣкъ, принимали все болѣе и болѣе видъ порядка по опушкамъ, а вой гдѣ начинали исподволь сквозить какъ парки. Наука работала. Только «заказныя корабельныя рощи» невѣжественно дремали въ дикой первобытной неприкосновенности, стрегомыя безъ всякой науки, единымъ пострахомъ «драконовскаго» закона: «весьма бить кнутомъ и сослать на-галеры» за каждую хищную порубку. Дремучіе, непролазные гущавники этихъ рощъ крѣпко искушали и манили въ свою таинственную тѣнь нѣмецкую лѣсную нимфу со всей ватагой ея похотливыхъ сатировъ — еврейскихъ лѣсопромышленниковъ; но корабельное вѣдомство стояло твердо, и грубо не пускало шаловливыхъ божковъ въ свои «заказныя трущобы» — отсюда столкновеніе спеціалистовъ нѣмецкой науки съ россійскими профанами ея. Я имѣлъ честь принадлежать къ числу послѣднихъ.

   Губернскій лѣсничій, съ которымъ мнѣ съ первымъ по пріѣздѣ въ М. пришлось имѣть дѣло — былъ спеціалистъ серьёзный: онъ постигъ науку на казенный счетъ, въ нѣдрахъ рожденія ея — въ Германіи. Онъ началъ съ того, что объяснилъ мнѣ совершенно раціонально всю непримѣнимость этой науки въ неисчерпаемому богатству обширныхъ лѣсовъ Россіи, какъ будто сѣтуя или успокоивая, что-молъ нѣмецкимъ ковшемъ русскаго моря не вычерпаешь. По долгу противорѣчія, я несовсѣмъ соглашался съ этимъ, и за неимѣніемъ спеціальныхъ аргументовъ, намекнулъ на народную сказку о томъ, какъ нашъ мужичокъ надулъ чорта, продавъ ему свою душу за шапку золота: сдѣлалъ въ шапкѣ дыру, положилъ ее наземь, а въ землѣ вырылъ такую яму — прорву, что у бѣднаго чорта и монеты не хватило, чтобы насыпать шапку.

   — Помилуйте-съ! возразилъ спеціалистъ, презрительно улыбаясь: вамъ неизвѣстно, что, напримѣръ, одинъ нашъ Печорскій лѣсъ оцѣненъ знаменитымъ ученымъ барономъ Гакстгаузеномъ въ 50 билліоновъ рублей!

   — Да, вѣдь онъ получилъ крестикъ за это! замѣтилъ я: а извѣстно, что нѣмецъ изъ честолюбія за лишнимъ нулемъ не постоитъ: поторговаться-бы — еще нуликъ прикинулъ-бы!

   — Помилуйте-съ! этакъ нельзя относиться къ наукѣ-съ!…

   — Боже избави! я учтивъ съ прекрасными незнакомками, а такъ только — насчетъ нулей!…

   Не обращая, однако, вниманія на мои вульгарныя отношенія къ наукѣ, почтенный спеціалистъ несъ свое: доказывая необходимость разумной эксплоатаціи втунѣ лежащихъ природныхъ лѣсныхъ богатствъ, онъ между прочимъ горько жаловался на господствующее у насъ невѣжество (тонкій намекъ!) и положительный недостатокъ въ спеціалистахъ.

   — Вотъ и теперь — вы ѣдете въ Н* лѣсничество: васъ встрѣтитъ человѣкъ, состоящій только pro forma на службѣ, а всѣмъ заправляетъ очень умный и свѣдущій письмоводитель его, онъ все и покажетъ вамъ.

   — Зачѣмъ же этотъ — pro forma? спросилъ я.

   — Ну, это особъ-статья: особое снисхожденіе, высшая протекція! Онъ, бѣдняга… тово! и спеціалистъ постучалъ пальцемъ себя въ лобъ. Ф

   — Глупъ?

   — Похуже-съ: соскочилъ! Затѣмъ объяснилъ, что это человѣкъ хорошей фамиліи, говорятъ — высокообразованный, имѣлъ огромное состояніе, но какая-то нравственная катастрофа, кажется любовь, изломала его въ конецъ и вотъ онъ — нищій, почти идіотъ и при томъ чуть-ли не испиваетъ. Впрочемъ, дѣла по лѣсничеству у него идутъ отлично. Это все, что требуется.

   Вечеромъ я поѣхалъ въ г. И». На другой день, собравшись въ лѣсничество, я завтракалъ; вдругъ въ комнату входитъ лѣсничій въ полной формѣ, съ виверомъ на головѣ. Онъ отрекомендовался: Самсоній Львовичъ Собацько.

   Вся фигура его была такъ странно-комична, что нельзя было не угадать въ немъ «соскочившаго» любовника. Набряклая, тупая физіономія, широкій, какъ-будто чужой мундиръ, короткія, обтянутыя бѣлыя пантолоны, на самой макушкѣ киверъ и чуть не на животѣ шпага. Комизмъ казался утрированъ умышленно. Я объяснилъ ему, что не могу принять на свой счетъ его парада — и пригласилъ на стаканъ вина. Сбогаръ сперва брехнулъ на него, но тотчасъ же сталъ ласкаться. Я давно убѣдился, что Сбогаръ знатокъ человѣческаго сердца и никогда не ошибался. Чего же болѣе для встрѣчи съ человѣкомъ, съ которымъ придется провести пять-шесть дней!

   Черезъ часъ мы поѣхали; лѣсничій сѣлъ со мной, а мастеровые мои — въ его экипажъ.

   Дорогой онъ оказался глупъ непритворно и казалось — безнадежно.

   Ничего нѣтъ скучнѣе постоянной бесѣды съ такъ называемыми (неглупыми людьми» — она истомляетъ. Другое дѣло — мудрецъ, или круглый дуракъ: перваго можно слушать долго и съ увлеченіемъ, втораго можно и совсѣмъ не слушать; въ обоихъ случаяхъ это не утомительно.

   Спутникъ мой что-то вралъ дорогой, и не получая отвѣта, молчалъ, позѣвывая; я дремалъ, и вдругъ онъ вскрикнетъ: вонъ ворона! или: сорока! вишь какая! и улыбается, провожая глазами ея полетъ, да еще и голову задеретъ вслѣдъ за нею. Наконецъ мы пріѣхали въ «лѣсной дворъ». Письмоводитель съ перваго же взгляда оказался продувнымъ плутомъ; онъ проводилъ насъ въ назначенный мнѣ апартаментъ, суетился, распоряжался и при этомъ третировалъ своего начальника довольно нагло. Но мнѣ показалось, что иногда лѣсничій кидалъ на него мелькомъ какой-то рыбій взглядъ — и письмоводитель на минуту смирялся; и потомъ снова начиналъ рисоваться, не обращая на него вниманія. Я попросилъ его позволенія отдохнуть; но онъ въ свою очередь просилъ разъяснить, когда я намѣренъ осматривать съ нимъ лѣсъ?

   — Мы рѣшимъ это съ г. лѣсничимъ! отвѣтилъ я.

   — Какъ-же-съ? Я бы расположилъ мои дѣла…

   — Располагайте какъ угодно, а осматривать лѣсъ я поѣду съ г. лѣсничимъ.

   Не безъ сарказма въ ужимкахъ онъ раскланялся и вышелъ.

   Хотя я былъ предупрежденъ, что у Собацько никто и никогда не останавливается и не заѣзжаетъ къ нему, но мнѣ хотѣлось, чтобы онъ пригласилъ меня въ себѣ,— такъ не нравился мнѣ проныра-письмоводитель. Несмотря на всѣ мои намеки и даже навязчивость — уродъ ничего не понималъ и наконецъ, забравъ свой киверъ, распрощался. Условлено было завтра рано прислать мнѣ объѣздчика съ лошадьми и съѣхаться на мѣстѣ осмотра.

   Въ лѣсу лѣсничій велъ себя какъ слѣдуетъ, хотя мало принималъ участія въ осмотрѣ, ссылаясь чаще на объѣздчика, проворнаго, но глуповатаго унтера; а самъ иногда по полчаса возился съ Сбогаромъ; они очень понравились другъ другу, валялись по травѣ, цѣловались и разъ даже погрызлись: другъ укусилъ собаку за ухо, такъ что она взвизгнула:

   — Вотъ тебѣ за то; а то смотри — прокусилъ мнѣ ляжку до крови!— Но ссора тотчасъ же смѣнилась дружбой.

   Два дня осмотръ происходилъ своимъ порядкомъ; въ сумерки, отпустивъ людей, мы съ Собацько обыкновенно возвращались верхами домой — онъ въ себѣ, а я, верстъ за шесть, къ себѣ. На третій вечеръ, на узкой и обрывистой лѣсной тропѣ у ногъ моей лошади сорвался шальной заяцъ. Сбогаръ кинулся за нимъ; лошадь, шарахнувшись всѣми четырьмя ногами, оступилась въ обрывъ, а я по счастью успѣлъ схватиться за нависшій надъ тропой сукъ, но крѣпко ушибся о дерево. Оказалось, что ни сѣсть въ сѣдло, ни идти я не могъ: нога и бокъ болѣли, какъ неломанные. Докричались съ трудомъ объѣздчика; Собацько съ нимъ повели меня подъ руки. До фольварка Собацько было версты полторы, а до меня около пяти. Онъ пригласилъ меня въ себѣ.

   Когда мы подходили къ дому, онъ хотѣлъ было пойти впередъ, но я рѣшительно не могъ держаться на ногахъ и мы вошли вмѣстѣ. Въ сѣняхъ мимо насъ промелькнула женщина, но ни лица, ни фигуры ея я не разсмотрѣлъ. Меня помѣстили на диванѣ. Собацько послалъ объѣздчика приказать полѣсовщику, дежурившему у насъ, принести чаю и самъ побѣжалъ за какой-то спасительной: примочкой, исцѣляющей, по его словамъ, всевозможные недуги и поврежденія. Было еще не темно; на диванѣ мнѣ попало подъ руку какое-то женское рукодѣлье и открытая книга. Первое оказалось очень тонкимъ вышиваньемъ по батисту, натянутому на клеенку; а вглядываясь въ заглавіе книги, я прочелъ: «La divina comedia di Dante Alighier col comento del Pompeo Venturi. Firenze».

   — Ай да идіотъ!… Но очевидно, что тутъ ихъ, по меньшей мѣрѣ, два: должно быть и подуруша.

   Я оглядѣлся. Просторная комната была пропорціональныхъ размѣровъ; карнизы и лепной потолокъ изящно-просты; по стѣнамъ, оклееннымъ свѣтлыми обоями, висѣли портреты въ старыхъ золоченыхъ рамахъ; въ такихъ же рамахъ большое простѣночное зеркало. У стѣны, противоположной дивану, стоялъ большой старинной рѣзной работы дубовый шкафъ, въ углу — каминъ. Мебель дубовая старой рѣзьбы. Все было прилично и комфортабельно и далеко не ветхо.

   Полѣсовщикъ внесъ на подносѣ чай, двѣ свѣчи, тарелочки съ закуской; за нимъ явился лѣсничій съ графинчикомъ — все было сервировано небогато, но очень чисто,— и уставлено на столъ.

   — А вотъ вамъ и цѣлительный бальзамъ! говоря это, Собацьно вынулъ изъ кармана бутылку, и совѣтовалъ вытереться этимъ бальзамомъ на ночь.

   — А теперь, передъ чаемъ, лучше водки! и по мѣстному обычаю, выпилъ прежде самъ, но одну за другой двѣ рюмки, не закусывая и страшно поморщился. Признавъ, какъ извѣстно, плохой.

   Послѣ перваго стакана чаю, выпитаго въ безмолвіи, онъ предложилъ еще рюмочку: я отказался, а онъ выпилъ.

   — Вы занимаетесь итальянской литературой? спросилъ я его.

   — Какой литературой? и онъ глупо выпучилъ глаза.

   — Кто-жъ у васъ читаетъ Данта?

   — Какого Данта?

   Я указалъ на книгу.

   — Ахъ, эту комедію: это — я.

   — Но вѣдь же вы знаете итальянскій языкъ?

   — Боже избави! и онъ засмѣялся ужъ слишкомъ естественно: комизмъ походилъ на высокое искусство.— Это написано латинскими буквами — продолжалъ онъ — тутъ полный шкафъ такихъ и съ картинками есть — я иногда разсматриваю…

   Я взялъ вышиванье, будто разглядывая его.

   — А это шьетъ здѣшняя хозяйка, экономка: даромъ что старуха, а чудесные глава, наработать себѣ можетъ деньжонокъ!

   — Чей же это домъ? спроситъ я.

   — Это моего стараго пріятеля; онъ былъ очень богатый человѣкъ, а теперь — такъ-себѣ; все живетъ заграницей, а мнѣ далъ тамъ комнату — онъ ткнулъ пальцемъ назадъ,— га то я наблюдаю, этакъ, знаете…

   Подозрѣнія мои исчезли: ужъ коли онъ заговорилъ о своихъ наблюденіяхъ, такъ и сомнѣваться нечего — совсѣмъ плохъ, бѣдняга.

   Кончая чай, я просилъ его сказать откровенно — не стѣсню ли его, пока оправлюсь?

   — Ручаюсь, что послѣ моей притирки вы завтра же будете здоровы!

   — Въ такомъ случаѣ прикажите объѣздчику, чтобы завтра же утромъ пріѣхала сюда моя бричка.

   — Вещи вамъ нужны? спросилъ онъ тараща глаза.

   — Я самъ уѣду къ себѣ.

   — Нѣтъ, этого нельзя! перебилъ онъ торопко: вамъ нельзя ходить дня… дня два, по крайней мѣрѣ!

   — Въ такомъ случаѣ благодарю васъ, воспользуюсь вашимъ гостепріимствомъ.

   Онъ какъ-будто не понялъ, что я сказалъ; выпилъ рюмку водки и раскланялся.

   Полѣсовщикъ постлалъ мнѣ на диванѣ постель, убралъ со стола и предложилъ фрикцію спасительнымъ бальзамомъ. Послѣ этого, пожелавъ пріятнаго сна, ушелъ.

   Спалъ я скверно и проснулся поздно — почти около полудня. Въ самомъ дѣлѣ притирка подѣйствовала: я могъ даже кое-какъ стать на ноги, но бокъ болѣлъ. Объѣздчикъ принесъ чай и сказалъ, что лѣсничій давно ушелъ въ лѣсъ къ рабочимъ.

   На-единѣ, я добрался до шкафа: шесть широкихъ полокъ были заставлены и заложены книгами, большею частію въ старинныхъ кожаныхъ переплетахъ съ краснымъ и пестрымъ обрѣзомъ. Поднимая пыль можетъ быть полустолѣтія, я заглянулъ въ нѣкоторыя. Это была непроходимая латынь Тгасtatus Historiens de Clarissimi viri… Tractatus theologico-politicus… Il seminario di governi… De mirabilis potestate… и тому подобная въ прахѣ спящая премудрость возбудила во мнѣ робость — я насилу отчихался. Далѣе Вольтеръ, энциклопедисты, Шатобріанъ, Шлоссеръ и проч.— все это вмѣстѣ представляло руину серьезной библіотеки. Но вторая полка снизу была занята вся книгами новѣйшей литературы, видимо избранными для юнаго возраста, и учебниками по разнымъ предметамъ. Тутъ же сложены тетрадки задачъ и переводовъ легкаго женскаго почерка; и все это было свѣжо, нигдѣ не было пыли — казалось всѣ эти книги и тетради теперь только сложены послѣ урока. Нѣсколько притупленныхъ карандашей и свѣжихъ перьевъ не оставляли сомнѣнія, что здѣсь учится и вѣроятно дѣвочка или дѣвица, судя по ленточкамъ вмѣсто закладокъ. Зачѣмъ же тутъ Самсоній Львовичъ — вопросъ?

   Обозрѣвая, отъ нечего дѣлать, загадочное заключеніе мое, я увидѣлъ на стѣнахъ портреты какихъ-то почтенныхъ сановныхъ лицъ; четыре старыя картины походили на оригинальныя: двѣ Польпоттера, одна будто Теньера, и одна чуть-ли не самого нижущаго кистью бисеромъ Жерардова.

   Къ углу, надъ пюпитромъ съ нотами, висѣла скрыпка и смычекъ. На полу валялось перо волана. Все это очень естественно интересовало мое праздное любопытство, и какъ окажется вовсе не напрасно.

   Въ окно глядѣлъ ясный, прекрасный день; я отворилъ окно. Роскошный, ароматическій лѣтній воздухъ пахнулъ въ комнату и охватилъ меня такою нѣгой, что ушибленные бокъ и нога заныли какимъ-то болѣзненнымъ и пріятнымъ гудомъ. Высунувшись въ окно, я удивился граціозности разстилавшейся передо мной картины: за усыпанной пескомъ дорожкой большая куртина пестрѣла цвѣтами, съ тычинками и надписями на дощечкахъ; за куртиной лугъ спускался къ густой рощѣ вишневыхъ, сливовыхъ деревъ и кустарника: сквозь эту зелень бѣжала внизъ крутая дорожка и точно оправленный въ листву кусокъ озера сверкалъ и дрожалъ золотистымъ отблескомъ солнечныхъ лучей. За рощей, безъ начала и конца озеро, съ островомъ посреди его, а на противоположномъ берегу вдали нѣсколько крестьянскихъ дворовъ, въ живописномъ барщинскомъ убожествѣ. Пейзажъ былъ чрезвычайно живописенъ, воздухъ живителенъ до упоенія.

   Утомясь, я легъ на диванъ и попалъ прямо на Данте; машинально я раскрылъ книгу и занялся чтеніемъ по способу моего хозяина. Очень пріятно иногда дремать подъ говоръ, котораго не слушаешь; не менѣе пріятно, дремля, читать и не безпокоиться понимать то, что читаешь. И однако, дойдя до III пѣсни (это былъ 1 томъ) я не везъ удивленія хлопнулъ глазамъ и прочелъ довольно сознательно:

  

   Per me si уа nella cita dolente: *

   Per me si va nell’ eterno dolore…

   * Чрезъ меня (т. е. въ ворота) входятъ въ градъ страданій, чрезъ меня входятъ въ вѣчныя муки.

   *

   И уже не безъ пафоса продекламировалъ знаменитый избитый стихъ:

  

   Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate! *

   * Оставьте всякую надежду тѣ, которые сюда вошли!

  

   Вдругъ, невдалекѣ закипѣла возрастающая ожесточенно драка псовъ и раздались женскіе вопли; одинъ даже мелодичный, почти дѣтскій. Я слышалъ рычаніе Сбогара и опасался за жида… Но драка была серьезнѣе и велась съ упорствомъ. Наконецъ грубый старческій голосъ смѣшался съ рычаніемъ звѣрей и за нимъ всплескъ, казалось, цѣлаго ушата воды. Единичная перебрешка и взвизгиванье повѣстили о концѣ прерваннаго поединка.

   «А не будешь швендать тутычки!» хрипѣлъ иронически старческій голосъ и подъ окномъ шулышался Сбогаръ. Я кинулъ Данте, взглянулъ за окно и увидѣлъ Сбогара въ положеніи хуже отчаяннаго: такъ ободрать храбрую скотину можетъ только стая подобныхъ ему стервецовъ: морда вся въ крови, весь мокрый и ухо болтается почти въ лоскутьяхъ…

   — Что я могъ сказать ему въ утѣшеніе. Онъ лежалъ въ лужѣ собственной крови, и облизываясь, все еще перебрехивался съ соперникомъ, тоже брехавшимъ и взгвизгивавшимъ издали. Только и было во всемъ этомъ утѣшительнаго, что и сопернику, какъ видно, нездоровилось; надъ нимъ тоже убивался женскій сухой голосъ: «бачь, какъ винъ подлый разнесъ тебѣ, и нога не ходитъ!»…

   Заглядывая въ окно на Сбогара, я замѣтилъ на одномъ стеклѣ искрящійся нацарапанный отчетливо стихъ:

  

   Dimmi, рог prego, si sea morta о viva! *

   * Скажи мнѣ, прошу тебя, ты мертвая или живая?

  

   и нѣсколько вензелей буквы Е.

   Плохое предназнаменованіе Сбогару! суевѣрно подумалъ я. На подоконникѣ, о который я облокотился, гляжу, тотъ же стихъ, написанъ карандашемъ, кажется свѣжимъ.

   Что тутъ за итальянцы, классики и музыканты? И что га роль этого идіота? Ссылка его на заграничнаго пріятеля не совсѣмъ удовлетворяла меня. Но больше я ничего не могъ добиться отъ чудака.

   Онъ вернулся изъ лѣса къ обѣду; очень сѣтовалъ на своего «Гайдамака», подравшагося съ Сбогаромъ, и принялъ мѣры къ ихъ излеченію все той не цѣлебной примочкой, которая такъ пособила мнѣ.

   За столомъ опять выпилъ двѣ рюмки сряду, не закусывая и сморщился, какъ гуттаперчевый.

   — Неужели такъ вамъ горько? спросилъ я.

   — Нѣтъ, не очень!

   Этотъ вечеръ прошелъ не умнѣе вчерашняго; Собацько на всѣ вопросы мои несъ околесную. Но несомнѣнно тутъ была какая нибудь тайна или самое страшное чудачество. Не стоило труда, да я и не имѣлъ ни права ни повода стараться проникнуть ее.

   Утромъ я чувствовалъ себя гораздо лучше; лѣсничій уѣхалъ на работы и я попробовалъ пройтись по саду.

   Садъ оказался прелестенъ и уютенъ; всюду видна была заботливость въ присмотрѣ за нимъ. Возвращаясь въ мою комнату вдоль высокой живой изгороди акацій и боярышника, сквозь узкую калитку въ ней я замѣтилъ маленькій дворикъ и преземистый домишко; въ чистенькихъ окнахъ его, бѣлыя занавѣски, цвѣты, клѣтку съ какой-то пташкой.

   Баба свирѣпой физіономіи полоскала на крыльцѣ крынку и мрачно глянула на меня. Сбогаръ было сунулся въ калитку, но раздумалъ и взвизгнулъ, ему отвѣчено рычаньемъ изъ-за акацій.

   Отъ акацій мнѣ надо было проходить мимо оконъ того же дома, въ крайней комнатѣ котораго помѣщался я. Я заглянулъ въ нихъ мимоходомъ; но они оказались закрашенными изъ нутри чорной краской. Однако сквозь какую то царапину я съ трудомъ разглядѣлъ во мракѣ странные предметы: посреди комнаты остовъ лошади, въ углу скелетъ человѣка, на полкахъ бюсты. У стѣны и на стѣнѣ — мольбертъ, палитра и полотно. На полу валялась бѣлая длинная нога, около нея голова съ пробитымъ носомъ. Очевидно, что это было упраздненное atelier художника; онъ-то вѣроятно и есть — за границей.

   Кромѣ хриплаго старика и свирѣпой женщины никого не замѣтилъ я на фольваркѣ. Мелькнула разъ какая-то опрятная и легкая фигурка, но такъ случайно и мгновенно, что и разобрать не было возможности; а на мой вопросъ о ней полѣсовщикъ отвѣтилъ:

   — Живэтъ такая, такъ соби!…

   Распрашивать было неловко; да наконецъ, Господь же съ* ними, съ мелькающими фигурками!

   Данте со скуки я прочелъ всего и кое-что понялъ; а кое-что и очень многое предоставилъ дочитывать и понять Собацько.

   Дѣла мои кончились. Пріѣхалъ пройдоха письмоводитель; вѣдомости составлены превосходно, переписаны, подписаны еще лучше, и я приказалъ моимъ людямъ уложиться и завтра утромъ пріѣхать съ бричкой. Лѣсничій не очень удерживалъ; но на завтра просилъ отобѣдать передъ дорогой.

   На завтра я проснулся на варѣ; было такъ ясно, легко на душѣ; мнѣ захотѣлось еще разъ пройтись по саду. При поворотѣ къ тропинкѣ ведущей къ озеру, я услышалъ всплески,— любопытство тянуло туда невольно. Сквозь вѣтви кустарника промелькнула въ озерѣ купающаяся — въ такихъ случаяхъ всегда кажется — красавица, а надъ кустомъ выросла свирѣпая образина старухи:

   — Чего нэ бачили? спросила она такъ язвительно, что я отвѣтилъ. Тебя! и вернулся. Сбогаръ тоже брехнулъ.

   Часу въ 3-мъ накрыли на столъ; мы усѣлись. Послѣ своихъ рюмокъ лѣсничій ѣлъ за двоихъ, я едва-ли меньше: обѣдъ былъ превосходный. Мы выпили бутылку такаго вина, что при первой рюмкѣ — я удивился, а при послѣдней — захотѣлось спать. Это было старое венгерское.

   — Гдѣ вы берете вино?

   — Тутъ въ погребѣ есть немножко: мой другъ мнѣ позволилъ, такъ иногда бутылочку!..

   — Вашъ другъ человѣкъ со вкусомъ!

   — Да, онъ порядочно богатъ былъ, а теперь немножко тово!..

   Венгерское клонило во сну! Но я распрощался съ моимъ гостепріимнымъ и глупымъ хозяиномъ; отказался отъ его проводовъ, поблагодарилъ за радушіе и, сопутствуемый коннымъ объѣздчикомъ, уѣхалъ, зѣвнулъ да тотчасъ и заснулъ — неудержимо…

   Мягкій песокъ дороги качалъ бричку, какъ колыбель… Я спалъ и даже видѣлъ во снѣ Венецію, лагуны, гондолу и около нея плавающіе трупы…

   Вдругъ толчокъ — и, еле удержавшись на накренившейся бричкѣ, я проснулся… Ось врѣзалась концомъ въ песокъ, а колесо лежало по одаль…

   — Ахъ, чтобъ тебя прорвало, оселъ ты этакой!

   — Что такое? спрашиваю.

   — Да вотъ, гайку потеряли! Недовернулъ, безрукая охлоботина! ругался мой топографъ.

   — Что ты будешь дѣлать!

   Долго искали гайку, но въ глубокомъ пескѣ не нашли. Объѣздчикъ посовѣтовалъ добраться до кузнецы — версты полторы впередъ.

   — Тамъ коваль живо сварганитъ гайку — то есть въ два-три, много въ четыре часа готова будетъ.

   — Ну ужъ и живо! а далеко-ли отъѣхали отъ лѣсничаго? спросилъ я.

   — Версты три, може съ половиной!

   — Ну, вы варганьте и пріѣзжайте за мной, а я тамъ подожду у лѣсничаго. И я отправился назадъ; Сбогаръ со мной.

   За день нагрѣтый солнцемъ воздухъ едва начиналъ охлаждаться; вѣтерокъ дышалъ изъ-за поростника молодыхъ дубчаковъ и сосняка. Предзаревая тишина водворялась въ золотистомъ, тонкомъ, какъ будто мягкой кистью пролисированномъ, голубоватомъ воздухѣ.

   Позади хладнокровные голоса поругивались: мужланъ — мужланъ и есть! сказано — охлоботина! Недовинтилъ!…

   — Тай я-жь хфинтылъ!..

   — Я-а, я-а, я-а! дразнилъ его ругательный голосъ: хфинтылъ, крокодилъ ты этакой! Но мужланъ обидѣлся: въ насъ такой поганой хфамиліи и не чувалъ никто!

   — То-то! не чувалъ!..

   Свѣжій воздухъ, насыщаясь испареніями хвоя и вереска, проникалъ глубоко въ грудь, дышалось хорошо… Издалека послышалось будто тихая, дѣтская пѣсенка; то выдѣляя ноты, то сливаясь, вдругъ потекла она полной выразительности струей тонкихъ звуковъ — это пѣла скрипка. Именно, она — пѣла… Что она пѣла — не знаю: я не музыкантъ. Помню одну пасторальную симфонію, кажется, Бетховена: журчанье ручья, трели соловья, пѣсни хороводовъ, буря и черти и любовь — и все есть тамъ, коли нѣтъ обмана. Эту симфонію я когда-то слышалъ такъ восхитительно и живо исполненную, что почти всѣ мотивы ея остались у меня въ памяти. Кажется, скрипка фантазировала на эти мотивы. Казалось, звуки таяли и замирали вдалекѣ, то вспрянувъ, заливались веселымъ скерцо; то опять какъ будто изъ далека слышались тонкія, сухія ноты — арпеджіо щипалъ за сердце — и опять нежданно разражались такой хохочущей руладой, которую, кромѣ «лѣшевой дудки», и назвать не умѣю…

   Я подходилъ заслушиваясь; звуки росли; Сбогаръ насторожилъ уши и начиналъ ворчать. Я взялъ его за ошейникъ.

   Почти противъ цвѣточной куртины сада, были запертыя, простыя низкія ворота въ родѣ пряселъ; я приближался къ нимъ, въ эту минуту скрипка запѣла такую херувимскую жалобу или молитву, что дыханіе само притаилось… Я подошелъ къ воротамъ, облокотился на нихъ, взглянулъ — и ошалѣлъ….

   Въ бѣлой рубашонкѣ, съ засученными выше локтя руками, въ коротенькой свѣтлой юбочкѣ, съ пунцовой лентой въ темныхъ волосахъ, волнами падающихъ по плечамъ, передо мной стояла — въ самомъ дѣлѣ казалось — нимфа… Съ лейкой въ рукѣ, другая откинута немножко назадъ, она не шевелилась, точно позировала передъ художникомъ, и облитая послѣдними лучами зари, выдѣлялась прелестнымъ античнымъ профилемъ на темномъ фонѣ. Она слушала, чуть улыбаясь. И мнѣ невольно припомнился стихъ:

  

   Dimmi, рог prego, si sea morta о viva?..

  

   Это была она — прелестная графиня Эмилія.

   Она — вся, съ ея прекраснымъ профилемъ, съ глубокимъ взоромъ, съ роскошными волосами, отъ которыхъ вѣетъ ароматомъ, но возведенья въ идеалъ… и вся фигура ея, дѣтски дѣвственная, точно выточенная ножка, рученка съ тонкими пальчиками… Вся изящная, полная жизни, въ цвѣтахъ, въ гаснущемъ отблескѣ солнца, словно въ фиміамѣ звуковъ — она заслушавшись, дышала еще дѣтскимъ, но уже предвкушающимъ грусть и радость тайнъ жизни дыханіемъ… Дыханіемъ, еще безсильнымъ колебать ея отроческую, не испытавшую волненія, чуть обозначавшуюся грудь…

   Скрипка пѣла, дрожала, млѣла; пунцовая ленточка едва скользила по темнымъ прядямъ волосъ… И я невольно шепнулъ: Эмилія!.. Она вздрогнула.

   Ваше скородіе! гайка нашлась! Оралъ сзади меня безсовѣстный голосъ…

   Какъ испуганная серна мелькнула и исчезла она; Сбогаръ рычалъ, скрипка смолкла, точно оборвалась…

   — Гайка ваше скородіе!..

   Нечего дѣлать, я пошелъ къ бричкѣ; сзади брехалъ толстый басъ Гайдамака и свирѣпая баба причитала, что-то какъ будто ругательное…

   «Такъ вотъ ока!..» повторилъ я самъ себѣ…

   — Точно такъ-съ ваше скородіе — тутъ же и была шаговъ съ пятокъ…

——

   До ночи тянулся я по песчаной дорогѣ. Въ далекой беззвучной выси, надо мной казалось рѣялъ прозрачный призракъ чуднаго ребенка… возрождающейся для чистой любви, погибшей и прелестной преступницы…

   Да, она будетъ также прекрасна какъ мать. Дай Богъ, чтобы судьба не обманула также коварно этого чистаго существа, взлелѣяннаго въ дыханіи цвѣтовъ и мелодій, безграничнымъ самоотверженіемъ несчастливца, въ память любимой имъ женщины.

   Въ Н** я нашелъ почту полученную наканунѣ. Между письмами одно изъ Вильны. Лѣсничій сообщилъ мнѣ адресъ плебаніи или прихода того патера, которому я долженъ былъ вручить пакетъ отъ графа Гроховскаго.

   По справкѣ оказалось, что плебанія всего въ восьми верстахъ отъ лѣсничества и я невдалекѣ отъ нея проѣхалъ теперь.

   Экая досада! Но дѣлать нечего — едва-ли когда нибудь я возвращусь сюда — два года таскаю я этотъ пакетъ за собой: слово данное мертвецу тяжко — пожалуй самъ придетъ за пакетомъ. Я заказалъ лошадей на завтра.

   Едва въ шесть часовъ вечера удалось мнѣ выѣхать: предстояло верстъ 35 песчаной дороги.

   Было совсѣмъ темно, когда за оградой плебаніи, за чернѣющимъ стройнымъ рядомъ пирамидальныхъ тополей, внизу показался теплившійся въ окнѣ одинокій огонекъ. Я послалъ ямщика достучаться и спросить, можетъ ли патеръ принять на полчаса проѣзжаго, имѣющаго къ нему личное дѣло.

   На громкій лай дворняги, въ темнотѣ пропѣли двери, и по краткихъ переговорахъ, возница отперъ ворота; тройка подъѣхала въ крыльцу; бѣлая фигура женщины съ фонаремъ въ рукѣ встрѣтила меня. Окна освѣтились. Старичекъ почтенной наружности принялъ меня благосклонно.

   При имени графа Вацлава онъ немножко потупился, осѣнилъ себя крестомъ. Я объяснилъ ему вкратцѣ свою миссію и представилъ пакетъ Священникъ принялъ пакетъ съ тѣмъ однако, чтобы вскрыть его при мнѣ и дать мнѣ росписку въ полученіи, такъ какъ при этомъ нѣтъ никакаго письма къ нему.

   Мнѣ не кому представить росписку, отвѣтилъ я: это дѣло взаимной довѣренности.

   — И то правда!

   Подъ первой оберткой, была другая съ подписью женской рукой: «милой дочери моей — Эмиліи».

   Можетъ ли это быть! невольно шепнулъ я. Патеръ, не глядя на меня, улыбнулся кротко. Въ развернутой бумагѣ оказалась сафьянная щегольская коробочка, и въ ней — закрытый золотой медальонъ, съ брильянтовой звѣздочкой съ одной стороны и съ надписью съ другой: «милой моей дочери Эмиліи».

   Священникъ поклонился мнѣ, сказалъ: завтра же будетъ вручено по принадлежности, и заперъ футляръ.

   Меня мучило любопытство, но пришлось преодолѣть его. Я сталъ откланиваться.

   — Можетъ быть вы позволите предложить чашку чаю: безъ хлѣба соли путешествующихъ не отпускаютъ.

   Я съ благодарностію принялъ ласковое предложеніе. Что тамъ въ медальонѣ?….

   За чаемъ я разсказалъ подробности ‘Знакомства моего съ графиней и ея другомъ. Священникъ слушалъ съ глубокимъ участіемъ.

   Въ свою очередь онъ разсказалъ мнѣ, что никогда не видѣлъ ни Вацлава, ни графини, но очень коротокъ со всей фамиліей Собацько и былъ дружекъ съ отцомъ его. Онъ повторилъ мнѣ въ подробностяхъ все, что я уже слышалъ на Волыни, гдѣ не упоминалось объ имени Собацько.

   Старикъ Собацько былъ очень богатый вдовецъ; единственный сынъ его — нынѣшній лѣсничій, былъ воспитанъ за границей и получилъ блестящее образованіе. Отецъ души въ немъ не слышалъ и только мечталъ о женитьбѣ его. Но сынъ, непригожій собой, не любилъ женщинъ. Тридцати двухъ-трехъ лѣтъ однако, встрѣтивъ случайно Эмилію, влюбился въ нее со всею страстію не истраченныхъ, пылкихъ чувствъ. Отецъ былъ счастливъ, и уже приготовилъ будущимъ «молодымъ» прелестный поэтическій пріютъ — верстъ за восемь отсюда фольварокъ: тамъ только птичьяго молока не доставало, а теперь стоитъ заброшенный почти пустой; тамъ и живетъ сынъ. Вдругъ Эмилія отказала ему и была помолвлена съ графомъ Гроховскимъ. Собацько съ отчаянья кинулся въ кутежъ, въ полгода проигралъ и расточилъ все отцовское наслѣдіе и свелъ отца въ могилу. Онъ дошелъ до крайности и былъ бы нищимъ, если бы старикъ камердинеръ отца его не выкупилъ у спекуляторовъ этого фольварка: умирая онъ завѣщалъ его сыну своего покойнаго барина.

   Въ это время Собацько узналъ о ребенкѣ Эмиліи, которая вышла за мужъ за графа Т**; а ребенокъ — плодъ любви ея и Вацлаву, былъ отданъ на воспитаніе одной бѣдной вдовѣ крестьянина. Собацько вдругъ точно очнулся: онъ откупилъ у помѣщика эту вдову съ ребенкомъ, переселилъ ихъ на фольварокъ и весь предался воспитанію дочери той женщины, память которой онъ обожаетъ понынѣ, и которая его обманула. Онъ безъ слезъ не вспоминаетъ о ней, а дочь ея — боготворитъ.

   — Это грѣхъ! примолвилъ старецъ, и сотворивъ крестное знаменіе, продолжалъ: но человѣкъ — слабъ. Не имѣя средствъ, онъ по протекціи министра, жена котораго была когда-то дружна съ матерью его, поступилъ на службу и — живетъ скромно. Какъ человѣкъ высокообразованный, онъ самъ воспитываетъ свою питомицу: она знаетъ языки, отлично играетъ на арфѣ и фортепьяно….

   — Но онъ кажется пьетъ и почти идіотъ!— невольно перебилъ я. Священникъ улыбнулся. «Да, это можетъ казаться такъ; но я его знаю: онъ всегда былъ нѣсколько страненъ, а теперь сталъ рѣшительно чудакомъ и поддерживаетъ свое чудачество еще искусственно и очень упорно.— Наединѣ и при двухъ трехъ друзьяхъ его — «онъ ничего не пьетъ и уменъ очаровательно. Онъ уединился: почти ни кто у него, и онъ ни у кого не бываетъ. Даже къ обѣдни ѣздитъ съ Эмиліей не иначе, какъ въ будни.

   Онъ говоритъ, что Эмилія спасла его отъ самоубійства… Это тяжкій грѣхъ! промолвилъ вздохнувъ священникъ. Но Богъ милостивъ!..

   Былъ уже второй часъ ночи. Почтенный патеръ предложилъ мнѣ переночевать у него и даже, если я этого желаю, послать за Собацько, чтобы я самъ вручилъ ему медальонъ… И оба мы задумались. Это можетъ быть потрясетъ его… Особенно если въ медальонѣ…

   — Да поглядимъ, что тамъ?.. сказалъ я тихо.

   Онъ надѣлъ очки и передъ свѣчой открылъ медальонъ; мы оба точно застыли: черезъ минуту глубокаго созерцанія, старецъ вздохнулъ, осѣнился крестомъ и тихо шепталъ молитву, вѣроятно de profщndis.— Я глядѣлъ до слезъ: графиня глядѣла на насъ сводки глубокими прекрасными, чуть влажными глазами и въ улыбкѣ ея было столько нѣжной печали, столько любви, что она, кажется, дышала — сходство было разительное.

   «Это двѣ капли воды — малютка Эмилія!» сказалъ старецъ и опять перекрестился. Миніатюрный портретъ былъ мастерской работы — красоты необыкновенной.

   Открыли и оборотную сторону медальона: тамъ была за стекломъ свернутая прядь волосъ графини, связанная крошечной пунцовой ленточкой.

   «Это потрясетъ его!» промолвилъ священникъ.

   — Да и мнѣ будетъ тяжело его видѣть; и зачѣмъ?…

   Мы сидѣли утомленные, безмолвно.

   — Скажите, однако, reverendissime pater! За чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, столько горя на свѣтѣ? Къ чѣму нужна гибель этой прекрасной четы, полной ума, красоты и любви? Зачѣмъ наконецъ этотъ прелестный ребенокъ — невинный, добрый — и уже обреченный на сиротское несчастіе? Къ чему эти жертвы? Что въ нихъ — отмщеніе или очищеніе духа, возмущеннаго противъ своего Творца?..

   Священникъ поглядѣлъ на меня спокойно, но какъ-то и строго и снисходительно:

   — Вы дѣлаете вопросы — и предрѣшаете ихъ сами,— сказалъ онъ: но я обязанъ отвѣчать вамъ.

   — Ничто въ мірѣ не совершается безцѣльно, напрасно. Не только ни одна душа Божія, но даже ни одно слово, ни единый звукъ не пропадаетъ безслѣдно. Много думалъ я о несчастныхъ погибшихъ преступникахъ; молился и думалъ. Я знаю подробности этой назидательной кары небесной.

   — Вацлавъ и Эмилія были добры и честны — и погибли преступными. Кто же однако понесъ страшнѣйшую вару въ ихъ гибели? Не та ли, кто изъ корысти и тщеславія отдала соблазну невинную дочь? И не тотъ ли, кто изъ слѣпой гордости пожертвовалъ счастіемъ единственнаго сына?

   — Плачьте не объ умершихъ, а о злѣ живущихъ! Скорбите надъ черствымъ корыстолюбіемъ и тщеславіемъ дряхлѣющихъ безумцевъ — и не жалѣйте прекрасныхъ! Жертвы — и непремѣнно лучшія, прекраснѣйшія — необходимы. Путь всего прекраснаго труденъ на землѣ; оно всегда близко къ гибели. Но именно въ гибели его — сѣмя будущаго, возрожденнаго и обновленнаго въ чистотѣ, еще прекраснѣйшаго созданья. Таковъ путь совершенствованія — законъ безсмертія!..

   Старецъ замолчалъ, и вздохнувъ, онъ точно также просто и спокойно досказалъ въ скромной прозѣ тоже самое, что написалъ великій поэтъ своими вдохновенными стихами:

   — Человѣку не дано проникать помысломъ божественныхъ предвѣчныхъ цѣлей. Но воля и желанія наши свободны: они движутся тою вѣчною силою любви, которая вращаетъ точно также и солнце и землю и всѣ звѣзды безконечнаго міра… Надо — вѣрить!

   Ранній утренній колоколъ раздался, какъ-то убѣдительно звонко призывая въ молитвѣ.— Заря занялася. Священникъ далъ мнѣ напутственное благословеніе и отправился въ церковь; я за нимъ. Тамъ еще никого не было.

   Помолясь за себя и за всѣхъ живыхъ и мертвыхъ грѣшныхъ,— я вышелъ и уѣхалъ.

   Солнце, точно въ златѣ и багряницѣ, восходило надъ просыпающейся землей: птички щебетали, лѣса и луга курились ароматомъ и въ повѣвахъ свѣжаго утренника чуялось дыханіе нѣжной, могучей и переполняющей разъимчивымъ чувствомъ грудь — силы… вѣроятно

  

   L’amor, che muove l’sole & *.

   * Любовь, которая движетъ солнце и пр.

  

   А между тѣмъ, впереди опять — гвалдъ! Каналья Сбогаръ трепалъ за-полы какого-то странствующаго жида!

   Что за невоздержная прозаическая бестія!… способу нѣтъ!

Погоскій