Тяжёлое забытьё миновало, и тот, кто всю жизнь провёл в шумном обществе, для кого редкий день проходил без грома рукоплесканий, знаменитый трагик, привыкший других изображать в беспомощном состоянии, в дикой борьбе за существование, почувствовал сам себя в положении безвыходного одиночества, без возможности борьбы не только за других, но и за себя… Он отрезан от мира, — и вернуться нет ни сил, ни средств…
В первые мгновения, когда он только что очнулся, его охватило удивление; ещё не зародилось в нём ни испуга, ни боязни: он только не мог дать себе отчёта, где он, и сознавал, что лежит уже не на той кровати, на которой он раньше лежал больной. Открыв глаза, он не увидел света — значит, ночь. Но ведь и ночью в его спальне всегда теплится лампада, и свет её слабо разливается из угла, из-под образов. Лампады нет. Может быть, погасла?
— Ефим! — пытается он кликнуть слугу.
Но голос его звучит как-то странно, глухо, — совсем не так, как он привык его слышать. Он повторяет ещё, но зовёт уже не Ефима, а сиделку:
— Эльвина Фёдоровна!
Но опять так же глухо, почти беззвучно раздаётся его возглас, и снова никто не откликается на него.
— Что за безобразие! — произносит он нетерпеливо и делает невольное движение плечом.
Пошевельнувшись, он замечает, что тут вовсе не так тепло, как в его спальне, и что лежит он не под своим шёлковым, мягким одеялом, а совсем одетый… На ногах у него сапоги… на плечах сюртук, крахмальная сорочка… Что такое? Не сон ли?
Он хочет поднять руку, чтобы взяться за лоб, и замечает, что обе руки лежат у него на груди — сложены так, как он когда-то видел у других… Неужели?!. Да не может быть! Это всё сон… Он приподнимает левую руку к горлу, но только что она шевельнулась, чувствует, что какой-то предмет, прислонённый к ней, опустился ему на грудь, лишённый теперь опоры… А поднятый локоть притронулся сверху к чему-то жёсткому…
Вот, когда в нём сразу проснулись и догадки, и испуг, и жажда жизни. Он почувствовал, как волосы дыбом встали на голове. Кошмар или действительность?.. Решить, сейчас решить!
Он быстро ощупывает направо, налево, сверху… Кругом закрыто, обито какой-то материей… и с боков фестончики… и на подушке наволочка ещё нестиранная, шуршит… и тюфяка нет… и над головой бумажка какая-то… а на груди образок…
Да, это — не постель, не спальня… Да, он — в гробу!.. Он в земле, но от земли оторван!
Ужасное пробуждение!
Теперь ему уж понятно, почему так темно тут, почему голос его звучит так глухо, и никто не откликается на его зов, почему он лежит в платье, и руки его сложены были крестом, и на груди образок лежит, а на лбу шелестит бумажный листик… венчик! Ему понятно: он заживо похоронен… Это был не сон, а летаргия… Он уж не в своём доме, а в доме мёртвых, среди могил и гробовой тишины, откуда нет выхода, куда люди уходят навсегда…
Как! Навсегда?.. И ему также не выйти отсюда? И ему суждено остаться среди гниющих тел, в царстве скелетов и червя?.. Как? И он попал в место вечного упокоения, куда он так ещё недавно провожал своего знаменитого товарища?.. Значит, и над ним прозвучали погребальные молитвы, и над его раскрытой могилой говорились скорбные речи и стихи — (О, зачем он не очнулся тогда? Тогда было бы ещё не поздно!) — значит, и про него писались некрологи?..
И на миг житейское любопытство, самолюбие артиста проснулись в нём… Зачем? Разве теперь ему не всё равно, что бы о нём ни писали? Разве теперь ему нужны эти похвалы? Он их наслушался довольно и при жизни… При жизни? А разве теперь он мёртв? Разве ему больше не придётся удивлять мир силою своего гения? О, нет! В нём ещё достаточно сил, у него ещё, быть может, сохранился голос, которым он ужасал зрителей, потрясая стены театра, когда всё кругом, содрагаясь в трепете, замирало, но чрез несколько мгновений разражалось страстными, исступлёнными криками и рукоплесканиями… А! Ричард Третий!..
«Коня, коня! Полцарства за коня!»[*]
[*] — В. Шекспир «Король Ричард III» в переводе Я. Г. Брянского. Прим. ред.
Какое безвыходное положение, когда за одного коня — целых полцарства!.. А что отдал бы он теперь за жизнь? Что? Свой гений! — Лишь бы ему возвратили её, его милую жизнь, вернули бы его к семье, к деткам… И к славе? Нет, зачем? Она уж создана… Теперь нужна только жизнь!
И он кричал отчаянно, безумно… ещё отчаяннее, чем тогда, в театре, когда его увлекал только гений… И сам ужасался своего крика… И смолкал, весь обливаясь холодным потом, и прислушивался…
Кругом — та же тишина. Его новые слушатели немы… Да нет же! Не рукоплесканий, не криков и похвал нужно ему теперь… Ах, только б услышали, только б его услышали!
И он вновь кричал, так же исступлённо, беспомощно, безумно… и бился в своём тесном, холодном жилище, и крестился, и молился, и плакал… Он плакал, — он, который умел и привык проливать только слёзы артиста, — он теперь лил слёзы безнадёжные, слёзы отчаянья, мольбы… Он, которого оплакали заживо, теперь один оплакивал самого себя.
О, если б силы! Если б только силы!.. Ему вспомнился Макбет:
Удар… один удар! Будь в нём всё дело —
Я не замедлил бы!..»
О, если б ему силу Макбета!.. Но ведь и Макбет не спас себя… Неужели ж и он себя не спасёт? Не может быть! Не может быть, когда так близко тут от воздуха, которым дышат люди и которого тут так мало… Так душно!.. Говорят — жить душно… Нет, света! Воздуха! Жизни! Этой духоты жизни — и больше ничего!
Он повернулся, хотел стать на колени и спиной упереться в крышку гроба. Но было тесно. Он сделал усилие, и мощным, хотя и ослабевшим, телом чуть подвинул крышку. Комочки земли всыпались в щель и прошелестели по коленкору. Он содрогнулся. Под коленом его что-то хрустнуло. Ещё бы одно усилие, хоть бы какая-нибудь возможность стать на колени и рвануться всем телом кверху… Надежда придавала ему сил. Он напрягался, он упорствовал в борьбе с давившей сверху стихией, и молился, и задыхался от духоты и бессильной злобы, и в отчаянии грыз себе руки, и хрипел, и визжал, как разъярённый зверь, и плакал, вспоминая о жене, о детях, о прожитом…
Да, прожитом! В изнеможении, задыхаясь и хрипя всё сильней, он опустился на доску, и покидавшему его сознанию еле улыбнулся луч надежды, когда до его ослабевшего слуха донеслось какое-то подобие людских голосов и неясный шорох.
Тогда он шепнул себе безотрадно:
— И это сон… вечный сон…
* * *
Его услышали. Сбежавшиеся на глухой подземный крик могильщики отрыли погребённого заживо. Они нашли его лежавшим на боку, с согнутыми коленями. Правая рука его была стиснута зубами, черты лица искажены, рукав омочен пеной, волосы белей снега…
Он был мёртв.
1888
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, сентябрь 2011 г.
Скачать