В Петербурге, на балу у тети Маки, где Свищевский был представлен Наташе, он произвел на нее блестящее впечатление. Ей тогда показалось, что в нем есть что-то породистое, чего нет в других.
Довольно высокий, стройный, прямой, но не «жиденький», как она говорила про молодежь, наполнявшую тетушкин салон. В нем чувствовалась сила, просто физическая сила, и какая-то благородная самоуверенность.
И голос у него был мужественный, и в то же время мягкий, он никогда не возвышал его, во время спора говорил спокойно и ровно.
А про блестящие способности его она слышала даже слишком много от своего отца, Михаила Васильевича Кастальцева. Он говорил, что Свищевский, несмотря на свою молодость, — ему было 26 лет, он всего года три, как вышел из лицея, — уже теперь мог считать свою карьеру как бы сделанной, и что-то такое еще в этом роде.
Потом он был раза три у них, в их маленькой меблированной квартире, которую экстренно сняли для них в Петербурге, и только подтвердил первое приятное впечатление.
Его пригласили летом приехать в деревню и, хотя Наташе этого не сказали, но она догадывалась, что его рассматривают, как возможного жениха для нее.
Ей только 19 лет, и она заметила, что отец и мать уже больше года на каждого нового знакомого смотрят, как на возможного жениха, если только он приличен и занимает соответственное положение.
С ее точки зрения в этом не было никакой надобности, у ее отца большое состояние, ей живется отлично, перемен никаких она не желает, старики ее любят, страстно привязаны к ней и расстаться с нею — для них настоящее горе.
Но вот, подите же, засел у них в голове этот предрассудок, что девушка в известном возрасте непременно должна выйти замуж, и ради этого предрассудка они готовы отдать ее кому-то, какому-то неизвестному человеку, который придет откуда-то со стороны. И все это было основано на опасении: а если мы умрем и ты останешься одна, как ты будешь? Они были уверены, что одной ей непременно будет хуже, чем с каким-то неизвестным.
Усадьба Кастальцевых лежала в живописном уголке одной из южных губерний и омывалась быстрым притоком Днепра. На не особенно высоком берегу реки стоял двухэтажный каменный дом, окруженный старым тенистым парком. А там, где кончался парк, начиналась деревня, где жили потомки когда-то принадлежавших Кастальцевым людей.
Кастальцевы почти круглый год проживали в деревне. Только на два месяца и то лишь в последние два года, когда Наташа кончила институт и стала невестой, они ездили в Петербург, Наташа на вечерах у тети и у других знакомых встречала новых лиц, расширяла круг своих знакомств и ей предоставлялось делать выбор.
Старший брат ее, Василий Михайлович, жил постоянно в Петербурге, где он состоял в какой-то фешенебельной канцелярии и, ничего не делая, вел рассеянный образ жизни. Ему было лет 25 и он-то, главным образом, и пропагандировал Свищевского, как самого подходящего жениха для Наташи.
И вот в начале мая приехали они оба с казенными двадцативосьмидневными отпусками в карманах и поселились в верхнем этаже, где были всегда готовы комнаты для приезжающих.
Уже при первой встрече здесь, среди высоких тополей, окружавших дом, на высоком берегу реки, не особенно широкой, но быстрой и сильной, он показался Наташе чем-то совсем не тем, что в Петербурге… Правда, это впечатление только мельком прошло, через ее душу, но след от него все-таки остался.
Если б это была зима? Когда все вокруг покрыто снегом, река скована льдом, в окнах двойные рамы, и в них замазаны все щели, она увидела бы его в комнате, среди обычной обстановки и это, наверно, было бы иначе. Но тут встреча состоялась под небом, среди зелени тополей и кустов цветущей сирени. И вот он показался ей таким незначительным и неловким.
Там, в Петербурге, на балу у тетушки и при других встречах, среди носителей изящных фраков, он был наилучшим носителем своего, сшитого даже не в Петербурге, а где-то в Лондоне, куда он, как будущий дипломат, ездил по какому-то поручению. Там он чувствовал себя исключительно благоприятно поставленным.
По службе он, в двадцать шесть лет, занимал прекрасное положение, был отлично сложен, фрак на нем сидел, как ни на одном франте, на него все смотрели с завистью и это давало ему и осанку и тон, и там он выделялся из всех.
Здесь же ему не с кем было соперничать и не над кем одерживать верх. Базиль, ее брат, конечно, не мог же идти в счет. Он был свой и держал себя, как хозяин.
Но кругом обступили его стройные высокие тополи, и они, казалось, с своей высоты глядели на него с высокомерным презрением.
Здесь была природа, свободная и могучая, раскинувшая свои члены на необозримом пространстве, и его блестящее положение по службе, те надежды, которые он подавал, перед ее неисчерпаемыми дарами казались жалкими и ненужными.
Да и сам он был просто-таки не тот. Он родился в городе, получил образование и служил в столице, отец его был важный сановник, никаких связей с деревней, а, следовательно, и с природой, у него не было. Кроме Петербурга и Москвы бывал он только за границей. Садился на Варшавском вокзале в вагон, который доставлял его прямо в Берлин, а оттуда Париж с Лондоном, или Вена с Италией, смотря по капризу, или по надобности.
И вдруг природа окружила его со всех сторон. Он растерялся. Он почувствовал себя так, как будто по ошибке попал в чужой дом, где никого нет знакомых. И потому движения его были неловки, связаны, голос звучал неуверенно, и слова были какие-то тусклые.
Он, впрочем, сейчас же и признался в этом:
— Можете себе представить, я первый раз в жизни в деревенской обстановке, и она меня подавляет. Мне кажется, что небо, нависшее над моей головой, сейчас спустится и раздавит меня. А эти тополи — они точно мои враги. Они как будто недовольны моим прибытием.
Наташа смеялась, но в то же время всматривалась в его лицо и видела, что это не кокетство, не слова, а в самом деле он так чувствует себя.
И она, которая и детство провела здесь, среди природы, и после институтского перерыва вновь сжилась с нею и подружилась и с голубым небом, и с рекой, вольно текущей внизу, и с тополями, со всем тем, что в парке и за парком, — с деревней, вдруг почувствовала себя в сравнении с ним, растерянным и слабым, — большой и сильной.
А уж этого было достаточно, чтобы она начала смотреть на него сверху вниз.
* * *
В какие-нибудь два-три дня интерес, представляемый Свищевским для Наташи, совершенно исчерпался. Но она все же считала своим долгом относиться к нему добросовестно, поэтому проводила с ним достаточно времени и вела себя так, чтобы дать ему возможность освоиться и с обстановкой и с нею и так или иначе высказаться.
Сама она не отличалась богатыми познаниями, но из того, что нашла здесь, в старой деревенской библиотеке, многое прочитала, а главное, благодаря одиночеству, научилась думать и по всем вопросам житейским у нее было составлено — если не мнение, то все же хоть определенное влечение в ту или другую сторону.
Но было, разумеется, немало и таких вопросов, на которые она сама дать ответа не могла, ну, просто по своей молодости и незнанию жизни. И вот она — незаметно для него — производила ему экзамен.
Ну, у него-то на все были определенные мнения. Даже слишком. Это был человек, которому были чужды какие бы то ни было сомнения. На все ее недоумения он отвечал не задумываясь, сразу, готовыми взглядами, как будто в привилегированной школе, где он когда-то учился и кончил курс, проходился какой-то катехизис жизни.
И какие это были взгляды… В ее глазах они казались изумительными. Ей постоянно приходилось по житейским вопросам спорить с отцом и с матерью, она находила их взгляды отсталыми и мертвыми. Но это было в порядке вещей, так как они были люди прежнего века.
И вдруг совершенно те же взгляды она находит у этого «молодого и подающего блестящие надежды» человека. Каким образом это могло случиться? Она не удержалась и высказала ему свое удивление.
— Но как же иначе? — сказал он. — Я должен вступить в жизнь твёрдой ногой и идти уверенно, не цепляясь на каждом шагу за разные сомнения и не колеблясь. А для этого я должен иметь определенное и законченное миросозерцание. Что ж, приходится брать то, что было уже выработано другими и перенести целиком в свою душу. Ведь, люди на этих взглядах построили свою жизнь и прожили ее крепко, сделали карьеру. Из-за чего же я стал бы ломать голову? Жизнь, все равно, уже намечена для меня, намечены ее цели и пути. Я не могу переменить их. Так не лучше ли воспользоваться тем, что выработано и, может быть, выстрадано моими предшественниками, предками — в продолжение нескольких веков? Если люди жили этими взглядами два века и был их целый ряд поколений, то не может быть, чтобы эти взгляды были слишком уж плохие. Не так ли?
— Но, однако же, — возражала Наташа, — например, я не в состоянии довольствоваться тем, что выработано и установлено другими. Мне хочется все передумать и переработать самой. Ведь, это же для меня, для моей жизни.
— О, вы совсем другое дело. Вы — девушка. Вы не связаны никакой карьерой, у вас нет никакого начальства и вы ни от кого не зависите, кроме ваших родных — теперь, а впоследствии вашего будущего мужа,
— Но если я с моим будущим мужем не сойдусь во взглядах?..
— Это не имеет такого большого значения, как кажется. Ваш муж, наверно, будет порядочный человек, каковы бы ни были его взгляды, — а это все, что нужно.
Потом в продолжение еще трех недель, она принуждена была оказывать ему исключительное внимание и много проводила с ним времени. Душа ее протестовала против этого, ей просто было скучно с ним, как будто она читала давно-давно ей известную книгу.
Но старики, а особенно брат Василий, настаивали на этом. Они уверяли ее, что в этом состоит долг гостеприимства с ее стороны. У нее же характер был эластический, она легко уступала по внешности, не уступая, однако, ничего из своего внутреннего сознания.
И с каждым днем он все больше и больше падал в ее глазах. Наташа обожала природу. В ней виделось ей что-то величественное и незыблемое. Если красота и является в тех или иных формах в жизни и в созданиях людей, как, например, в искусстве, то все же там она условна, заключена в какие-то рамки, ограничивающие ее. В природе же она безусловна и безгранична. Это была ее вера. И в самом деле она как будто даже обожествляла природу. Когда она смотрела на восход солнца, — а для этого она часто вставала рано, — ей хотелось упасть на колени и молиться.
И однажды она с вечера предложила Свищевскому встать в три часа, чтобы любоваться восходом солнца. И, Боже, какое скучное лицо она увидела перед собой.
— В три часа! Но это безумие… В это время только засыпаешь, как следует. Вы знаете, я в Петербурге никогда не ложусь раньше двух или половины третьего. И хотя здесь все расходятся в полночь, и мы ложимся в постели, но все же до двух часов я не могу сомкнуть глаз. Я — человек привычки.
Но она настаивала. В душе смеялась над ним, но ей ужасно хотелось посмотреть на его лицо во время солнечного восхода.
И он уступил. Что же, девушка, за которой он, как ему казалось, ухаживает, выражает маленький каприз. Он должен исполнить.
И он с вечера принял меры, чтоб его разбудили в три часа.
И когда они на заре встретились на берегу реки, у него было такое лицо, что Наташа, взглянув, не выдержала и звонко рассмеялась. Глаза были опухшие, а выражение их было такое хмурое и даже сердитое, что просто это казалось нелюбезным. Он оправдывался: он не виноват. Человек — раб своих привычек.
Роскошными красками покрылось небо на востоке, приближался восход солнца. Вот показалось и оно — сперва красное, а потом вдруг точно позолотившееся, и дивный свет вдруг разлился по реке, по зеленой долине, по верхушкам тополей, по всему парку. Наташа с восхищением смотрела на своего Бога, а он… он почти спал…
— О, нет, нет, идите, ложитесь в постель и досыпайте. Это зрелище не для вас — будущего светила дипломатии… — не скрывая своего почти презрения, сказала она, и он покорно ушел, чувствуя себя смешным.
Потом она сделала попытку заставить его сесть в лодку и прокатиться по реке. О, тут он обнаружил все самые некрасивые стороны столичного льва, привыкшего побеждать в салонах и в канцеляриях. С каким страхом он влезал в лодку, боясь потерять равновесие! С каким тупым выражением сидел на корме в то время, как Наташа, широко и смело взмахивая веслами, двигала лодку против течения. Он, ведь, не то, что грести, а не умел даже взять в руки весла.
И такое у него было жалкое лицо, что ей просто стало неприятно, и она скоро повернула к берегу и высадила его.
Так и прошли три с лишним недели, составлявшие его отпуск. Очевидно, Свищевский сам почувствовал, до какой степени он мало подходит под требования Наташи и ее будущего мужа.
Были уложены чемоданы. Базиль с смущением смотрел на Наташу, так как и сам теперь видел, что его план выдать ее за блестящего дипломата не имел под собой никакой почвы. Понаблюдав их в течение трех недель вместе, он теперь не посоветовал бы своей сестре выходить за Свищевского.
Свищевский простился с гостеприимными хозяевами корректно, спокойно и чуть-чуть холодно, как делал он все на свете, и они уехали в Петербург.
—————————————————-
Первая публикация: журнал «Пробуждение» No1, 1914 г.
Скачать